Мика Драммонд ловил себя на том, что все чаще думает о деле Байэма, даже тогда, когда, казалось бы, он должен забыть о работе и отдохнуть от нее в домашней обстановке. Теперь у него вошло в привычку горько подшучивать над собой. То, что он мысленно называл делом Байэма, для Питта было, без сомнения, делом Уимса. В конце концов, убит именно он. Байэм был лишь одним из возможных подозреваемых, и Драммонд искренне надеялся, что он наконец перейдет в разряд «вне всяких подозрений». Эта мысль мучила его как неопознанная черная дыра на периферии его сознания, которую он старался не замечать, но забывал лишь на короткие моменты, когда делал над собой усилие. Все кончалось тем, что ее тень снова напоминала о себе.

Питт сообщил ему все, что стало известно об аркебузе, из которой был сделан роковой выстрел. Теоретически это орудие убийства могло попасть в руки любого, кто навестил в тот вечер ростовщика, даже в руки самого бедного из должников Уимса в районе Кларкенуэлла. Но мог ли Уимс так просто держать у всех на виду золотые монеты? Возможно. Ему вполне могла быть свойственна подобная извращенная жестокость — высыпать их напоказ перед бедным отчаявшимся должником, не могущим вернуть свой жалкий долг, а затем потребовать у бедняги последний пенс. Это было бы не только проявлением садизма, но и опасной провокацией. Как ростовщик, Уимс, безусловно, научился за многие годы своей деятельности разбираться в человеческих характерах. Он не пошел бы на подобный риск.

Стоило призадуматься и над тем, почему Уимс принимал должников только по вечерам, когда совсем стемнеет. Неужели это правило распространялось на всех? Удалось ли Питту выяснить это?

Он должен сосредоточиться на поисках убийцы, а не на попытках во что бы то ни стало оправдать лорда Байэма. Драммонд поежился от укоров совести. Ведь он только тем и занимается, что ищет то, что может подтвердить невиновность Байэма. Если станет известно, что тот не убивал Уимса, ему фактически будет безразлично, как пойдут дальше поиски убийцы. Лицо Драммонда горело от стыда, когда он понял, насколько он изменил своим принципам, а координаты добра и зла вдруг непозволительно сместились.

Опускались летние сумерки, но было еще достаточно светло. Драммонд находился у себя дома. Но не в большом старом доме в Кенсингтоне, где он жил с женой и где выросли их дочери. Он продал его, когда одиночество стало невыносимым, да и содержать такой дом было совсем незачем. Теперь у него есть просторная квартира на Пикадилли и нет более собственного экипажа; впрочем, он ни к чему, всегда можно нанять кэб. Да и прислуги поубавилось. Когда возникала необходимость и нанималась приходящая прислуга, Драммонд чаще всего не знал об этом. Расходы были ничтожны, и он полностью доверял дворецкому. В гостиной, где он любил отдыхать, сохранилось многое из вещей из старого дома — например, вышитый гарусом экран с павлинами перед камином, который подарила ему мать в первую годовщину его свадьбы, голубые тарелки мейсенского фарфора, которые так любила жена, и уродливый коричневый слон, доставшийся ей по наследству, над которым они с женой так часто потешались. Драммонд оставил себе еще стулья чиппендейл, хотя их оказалось многовато для его скромной гостиной. Почти все картины он отдал дочерям, но не смог расстаться с Ландсиром и небольшим морским пейзажем Бонингтона. Их он оставил себе.

Драммонд стоял перед огромным окном, выходившим в Грин-парк, пытаясь разобраться в своих тревожных и противоречивых мыслях и чувствах.

А как с остальными из списка номер два? По словам Питта, судью Карсуэлла, несомненно, шантажировали. Он не смог сказать инспектору ничего вразумительного о том, где был в момент убийства. Неужели этот несчастный настолько влюблен в девицу Хиллард, что готов был рисковать не только семьей, но и собственной жизнью, решившись на убийство? Не проще ли было бы отказаться от любовницы? У тысячи лондонцев есть тайные любовные связи, а сколько их по всей Англии, наконец… Если эти связи остаются тайной, они никому не мешают.

Чем мог Уимс навредить судье, если допустить самое худшее? Рассказал бы миссис Карсуэлл? Если она ничего не знает и не догадывается и такой грех с ее мужем случился впервые, она, конечно, будет расстроена. Но, имея любовницу, можно переносить упреки жены — они не кажутся такими невыносимыми. Из-за этого никто еще не рисковал настолько, чтобы совать голову в петлю палача. Что подумают дочери? Что ж, посердятся, подуются, но они достаточно уже взрослые, чтобы знать о нравах в высшем обществе, и не пойдут дальше некоторого охлаждения и отчужденности. Это, разумеется, неприятно, но пустяк по сравнению с теми последствиями, которые неизбежны, когда совершается убийство. Судья хорошо знает, какой страшной бывает расплата. Лучше других ему известно, что делает с человеком, скажем, тюрьма Колдбат-филдс, не говоря уже об угрозе виселицы.

Куда подевались письмо Байэма и запись ростовщика о суммах, которые тот ему выплачивал? Лорд утверждал, что все это хранится у ростовщика, поэтому он так спешил уведомить Драммонда обо всем — о своем знакомстве с Уимсом, о шантаже и о том, что ростовщику известна тайна смерти Лоры Энстис, то есть обо всех возможных мотивах убийства. Не будь этих обстоятельств, Драммонд не занимался бы данным делом.

Его размышления были прерваны появлением слуги, который, остановившись в дверях, осторожно кашлянул.

— Да, Гудол, что тебе нужно?

Худое лицо слуги почти ничего не выражало, и все же в нем было что-то, что насторожило Драммонда.

— К вам леди Байэм, сэр.

Невероятно. У полицейского от неожиданности даже перехватило дыхание, кровь прилила к лицу.

— Леди Байэм? — зачем-то переспросил он.

— Да, сэр. — Брови Гудола чуть поднялись — или Драммонду просто показалось.

— Проси.

Он судорожно сглотнул слюну. Что случилось? Почему Элинор Байэм решила посетить его в столь неурочный час, хотя все еще было по-летнему светло и до наступления вечерней темноты оставалось часа два? Нынче не время для визитов. Не иначе, произошло нечто чрезвычайное.

Гудол распахнул двери, и, когда Драммонд обернулся, Элинор уже стояла на пороге. Она была в темном платье, цвет которого Драммонд не смог бы определить, — что-то синее с серым и, возможно, зеленым, как небо после заката. Лицо Элинор светилось теплом, несмотря на холодные цвета платья. На ее щеках играл легкий румянец, и это делало ее такой милой и земной.

Что за идиотские сравнения лезут в голову, подумал он в сердцах, подозревая, что его лицо, должно быть, пылает, как у больного горячкой.

— Добрый вечер, леди Байэм, — поспешно сказал он, сделав шаг ей навстречу.

Гудол вышел, и они остались одни.

— Добрый вечер, мистер Драммонд, — ответила леди Байэм неуверенно. — Я благодарю вас, что вы приняли меня, хотя я пришла без предупреждения и в неурочный час. — Элинор провела языком по губам. Казалось, у нее пересохло в горле и было трудно говорить. Она понимала, что ее внезапный визит и создавшаяся ситуация требуют объяснения. Женщины из высшего общества, уважающие себя, не наносят визитов одиноким мужчинам без приглашения и в такой час. Элинор опять сделала глубокий вдох. Драммонд видел, как поднялась ее грудь и на шее запульсировала жилка. — Я пришла к вам потому, что испытываю необходимость поговорить о расследовании, — торопливо пояснила она, все еще стоя в дверях. Ее и Драммонда разделяла полоска ковра, освещенного лучом предзакатного солнца. — Я знаю, вы обещали извещать моего мужа о всех новостях, касающихся нас, но… ожидание становится невыносимым. — Она умолкла и впервые посмотрела ему в глаза.

Слова Элинор были обычным извинением, которое Драммонд был вправе ожидать, объяснение причины визита тоже было разумным, но его встревожил страх, который чувствовался во всей ее напряженной, застывшей фигуре, облаченной в легкое муслиновое платье с шалью на плечах, накинутой скорее для придания ее наряду большей законченности, ибо вечер был достаточно теплым.

Он забыл обо всем — столь сильно было его желание сделать все, чтобы она не чувствовала себя такой скованной.

— Я понимаю вас, — быстро произнес Драммонд. — Это вполне понятно. — Он и вправду не видел ничего необычного в ее приходе, хотя за многие годы службы в полиции к нему впервые пришла в дом женщина, потому что испытывала страх. Но в его полицейской практике никогда еще не было подобного дела. — Пожалуйста, не надо извиняться. Мне жаль, что я не смог сообщить вам что-либо новое и избавить вас от необходимости приезжать сюда. — Сказав это, Драммонд тут же испугался, что Элинор воспримет его слова как недовольство ее визитом, и попытался было исправить оплошность, пояснив, что он имел в виду, но вместо этого окончательно умолк. Объяснения могут только все испортить, и он покажется просто неотесанным дураком.

Элинор еще больше сконфузилась, понимая, что непрошеной вторглась в его дом по делу, которое следует считать сугубо профессиональным. Она знакома с Драммондом как с официальным лицом, помогающим ее мужу по причинам, которые ей неизвестны. «Узкий круг» не допускает членства женщин, как и все тайные общества. Это сугубо мужская организация.

Элинор открыла было рот, чтобы снова извиниться, но Драммонд испугался, что она сейчас встанет и уйдет.

— Пожалуйста, — торопливо воскликнул он. — Разрешите мне взять у вас шаль. — Он сделал шаг к ней и протянул руку, но тут же удержался.

Элинор сама медленно сняла с плеч шаль и отдала ее ему. Губы ее тронула улыбка.

— Вы так добры. Я не должна была вторгаться в ваш дом таким образом, но мне необходимо поговорить с вами и не в полицейском участке…

По какой-то причине — возможно, глупой — его сердце екнуло. Потом он успокоил себя, объяснив ее откровенность и желание видеть его просто страхом — страхом за мужа, а не ее личным, как вначале ему показалось.

— Чем я могу помочь вам? — спросил он тоном более официальным, чем того хотел, и, неловко скомкав шаль, положил ее на спинку дивана.

Элинор опустила глаза. Она стояла в нескольких шагах от него. Драммонд слышал запах ее духов, напоминающих аромат цветов; каких, он никак не мог вспомнить, но ими пахли ее волосы и кожа.

— Инспектор Питт делает все, что может, — осторожно начал он. — Есть кое-какие успехи, он собрал материал против нескольких подозреваемых.

Леди Байэм быстро подняла голову и встретилась с ним взглядом.

— Очевидно, ужасно то, что я скажу, но я рада этому. Где-то другая женщина испытывает такой же страх, какой испытываю я, только для нее это может кончиться настоящей трагедией.

Драммонд невольно протянул руку и коснулся ее плеча.

— Вы ничем не можете помочь ей, — мягко сказал он. — И не должны страдать от того, в чем неповинны.

— Я… — Элинор умолкла, лицо ее было встревоженным.

Он вдруг понял, что его рука все еще касается ее плеча, и быстро отдернул ее. Не это ли она хотела ему сказать? Что он позволил себе лишнее, воспользовался тем, что она так расстроена, и допустил непозволительную фамильярность, на которую никогда бы не решился в ее доме, если бы пришел туда, как она к нему, — в качестве человека, просящего помощи.

Они заговорили одновременно. Правда, Драммонд всего лишь произнес ее имя и тут же умолк.

— Простите, — наконец пробормотал он.

Элинор чуть улыбнулась, но сразу же снова посерьезнела.

— Я знаю, вы обещали Шолто сделать все возможное, и это, очевидно, настолько успокоило меня, что я вообразила, будто все уже позади. Но муж сейчас так нервничает, что довел себя до болезненного состояния. — Она скорбно сжала губы. — Он старается скрыть это от меня, чтобы не напугать, но я слышу, как по ночам он ходит по комнате, и знаю, что далеко за полночь в его кабинете горит свет. — Она взглянула на Драммонда, пытаясь улыбнуться, но улыбка была такой печальной, что ему захотелось утешить ее. Он попытался придумать, что сказать, но ничего не получилось. — Вам может показаться, что я вмешиваюсь в дела мужа, — быстро продолжала Элинор. — Нет, это не так. Я просто испугалась, что он захворал, и спустилась к нему, чтобы спросить, не могу ли я помочь… — Она подняла глаза на Драммонда, голос ее был тих. — Я нашла его в кабинете; он не работал, как я думала, а ходил из угла в угол. — Леди Байэм прикусила губу. — Он рассердился, увидев меня в дверях, и на все мои вопросы отвечал, что с ним все в порядке. Но я-то хорошо знаю его, мистер Драммонд. Он работает по ночам, когда это нужно. Я не раз заставала его просматривающим бумаги до часу или двух ночи. Но никогда прежде за все восемнадцать лет нашей супружеской жизни он не вставал среди ночи, чтобы бесцельно мерить шагами кабинет, не прикасаясь ни к бумагам, ни к книгам, один со своими мыслями в ярко освещенной комнате, где горят все лампы.

— Видимо, что-то очень серьезное беспокоит его, — осторожно предположил Драммонд и внезапно почувствовал холодок тревоги. Ему очень не хотелось верить в виновность Байэма, но он мог ошибаться. То, что Байэм сообщил ему обо всем до того, как мог оказаться в списке подозреваемых, похоже, было хитрым ходом. Возможно, письмо Лоры Энстис и документы, свидетельствующие о регулярном поступлении от Байэма определенных сумм денег, которые якобы хранились у ростовщика, были лишь уловкой, чтобы встретиться с ним, думал Драммонд. Он уже предчувствовал, что впереди их всех ждут куда более неприятные неожиданности.

Драммонда мучили противоречивые чувства и мысли: страх перед реальной возможностью того, что лорда Байэма могут обвинить в убийстве ростовщика, и приводящая в ужас мысль, что именно ему придется сообщить об этом Элинор Байэм. Она же воспримет это как предательство. Ведь именно к нему она сейчас обратилась за помощью. Не давала ему покоя и мысль о том, как он сможет объяснить все инспектору Питту, который неизбежно окажется в крайне затруднительном положении. Несмотря на тревогу и сомнения, внутри его где-то теплилось нечто похожее на надежду и приносило облегчение: если Байэм окажется виновным, это сделает Элинор свободной.

От этой недостойной мысли эгоиста краска стыда залила его лицо. Свободной от чего? Если Байэма повесят, она овдовеет, это верно. Но разве это означает, что она тут же забудет мужа, перестанет любить его, горевать о нем, оплакивать его трагическую смерть?

Драммонд пришел в такое смятение, что позабыл о собственной уязвимости и обязательствах перед «Узким кругом».

— Пожалуйста, давайте сядем, — наконец тихо промолвил он. — Поговорим и подумаем, что можно сделать.

Она с благодарностью приняла предложение и села на один из стульев; Драммонд сел напротив, пристроившись на самом краешке стула и не сводя глаз с Элинор.

— Вы, очевидно, спрашивали мужа, что с ним?

— Да, но он отказывается говорить со мной об этом. Сказал, что не мог уснуть и поэтому спустился в кабинет, чтобы не беспокоить меня.

— Вы не допускаете, что он сказал неправду?

Она улыбнулась слабой вымученной улыбкой.

— Нет, не допускаю. Шолто не страдает бессонницей, а если бы ему не спалось, он взял бы в постель книгу, вместо того чтобы ходить по кабинету всю ночь. Я не могу забыть его лицо, оно было мертвенно-бледным, — она подняла на него глаза. — Бессонная ночь не может привести человека в такое болезненное состояние. Он осунулся, у него был такой вид, будто он увидел привидение.

— Вы уверены, что это не была игра света? Иногда тень от косо падающего луча делает лицо усталым. К тому же его мог разбудить кошмар.

Драммонд говорил быстро, не пытаясь разубедить Элинор, а всего лишь вселить в нее надежду.

— Да, уверена, — сказала она очень тихо, но твердо и с горечью. — Случилось что-то ужасное, однако я не знаю что. Но уверена, что это связано с убийством ростовщика. Если бы это было что-то другое, он сказал бы мне. Нет, он не болен. У нас нет никаких семейных неприятностей, ничего страшного не произошло с нашими родственниками. — По ее лицу пробежала тень. — Детей у нас нет. — Речь ее убыстрилась. — Мои и его родители умерли. С моим братом все благополучно, брат Шолто в Индии; правда, последние две недели мы не получали от него писем. Я справлялась у дворецкого, не было ли почты из Индии, подумала, что могла проглядеть, но он сказал, что писем не было.

— А как на работе у лорда, в Казначействе? Возможно, там что-то произошло? — спросил Драммонд без всякой надежды на удачу, но он хотел исчерпать все возможности.

— Мне трудно представить себе причину, способную вызвать тот ужас, который я увидела на лице мужа вчера. Я чувствую, в каком страхе он все время пребывает, даже днем. — Элинор сидела в неудобной позе на краешке стула, судорожно сцепив пальцы. — Шолто все время находится в напряжении, он как будто насторожен. Забросил все, что раньше любил: музыку, книги, театр. Даже отказался пойти в гости к нашим добрым друзьям, которых мы много лет знаем и любим.

— Возможно, кто-то из его друзей попал в беду? — Сказав это, Драммонд понял, что, задавая такие вопросы, он ищет любого ответа, кроме одного, единственного и очевидного.

— Нет. — Элинор даже не попыталась ответить на его вопрос. Она словно догадывалась, что оба они просто оттягивают момент главного разговора. — Нет, — повторила она еще раз очень тихо, не поднимая глаз. — Я хорошо знаю его. В этом случае он вел бы себя иначе. — Закусила губу. — Не подумайте, что Шолто холоден и безучастен к бедам своих друзей, но он человек решительных действий. Это не могло бы привести его в такое состояние… — Она зябко поежилась, немного подняв одно плечо, и вдруг показалась ему очень хрупкой. — Состояние ужаса и неспособности действовать. Вы не видели его лица.

— Тогда остается предполагать, что ему известно то, чего не знаем мы, — наконец заключил Драммонд. — Или же он верит, что знает. Вы не думаете, что он может довериться вам? — Это был лишь наполовину вопрос, ибо он знал ответ.

— Нет.

— Вы действительно хотели бы знать, что мучает его?

Элинор закрыла глаза.

— Я боюсь. Мне кажется, я догадываюсь, что это может быть, и это, пожалуй, не самое худшее из того, что возможно…

— Что же это?

— Кто-то нашел письмо и записи ростовщика о выплате мужем требуемых сумм, а также узнал причину шантажа. Полагаю, что это был убийца или тот, кто первым побывал там после убийства, до того как полиция обнаружила тело Уимса. Теперь этот человек пытается шантажировать Шолто. — Ее глаза, когда она посмотрела на Драммонда, были полны страха и боли.

— В таком случае это доказывает, что ваш муж невиновен! — воскликнул Драммонд, хватаясь за ниточку надежды. — При самом худшем из исходов, когда Питту не удается найти убийцу, лорду Байэму останется только сказать всю правду, назвать виновника нового шантажа и разоблачить его как убийцу. — Драммонд чуть наклонился к Элинор. — В конце концов, — убежденно сказал он, — самым неприятным для него будет рассказать правду о смерти Лоры Энстис. Это будет тяжело, найдутся такие, кто обвинит его в ее смерти, но многие будут лишь сочувствовать ему. Ведь в какой-то степени, храня эту тайну, он делает это не только ради себя, но не в меньшей степени и ради лорда Энстиса. Для того это тоже будет крайне неприятно.

— Мне кажется, что скандалы, затрагивающие лорда Энстиса, ранят мужа так же больно, как и его собственные, — согласилась Элинор. Странное выражение, словно тень, пробежало по лицу женщины и тут же исчезло. — Шолто боготворит Фредерика. Они друзья с ранней юности, вы это знаете. В их дружбе есть что-то особенное, чем они очень дорожат. Они столько перенесли вместе, видели, как проходят годы, как многое меняется, как сбываются или рушатся надежды, как свято хранятся тайны. — Элинор улыбнулась. — Они умели смеяться над одним и тем же, а это рождало особое понимание, не требующее слов. За долгие годы оно стало привычкой, второй натурой. Каждый из них одинаково чувствовал, что хорошо, а что плохо, и не было необходимости прибегать к словам.

Драммонд чувствовал, как между ним и Элинор возникает пропасть, и боль от этого была такой острой, что помешала ему в душе поиронизировать над собой и своими дурацкими фантазиями. Дверь перед ним захлопнулась. Элинор ничего не знала о нем, о его жизни, о пути, который он прошел, чтобы стать тем, кем стал сейчас, о ценностях, в которые верил, о его любви и печали, о смерти его жены, о дочерях и обо всем, что было ему дорого. Для Элинор он был лишь полицейским.

А что он знает о ее жизни? Он может лишь строить предположения, какой она может быть у женщины, доведенной до отчаяния страхом за мужа и думающей только о том, как помочь ему.

— Нет, — вдруг резко возразил Драммонд, хотя трезвый разум велел держать язык за зубами. — Нет, я считаю, что настоящую дружбу определяет не время. Можно знать человека всю свою жизнь, но никогда не испытывать хотя бы мгновения полного понимания с ним; а можно встретить совершенно незнакомого человека и вдруг почувствовать, как многое тебя с ним связывает, и тебе станет трудно потом объяснить, как это могло случиться. Оказывается, достаточно одного взгляда, чтобы понять, что он тоже все чувствует и понимает.

Элинор с удивлением вскинула на него глаза. Однако растущее чувство удивления лишь помогло ей понять его слова и не опровергнуть их. Оба какое-то время смотрели друг на друга, не слыша шума улицы за окном, забыв об убитом Уимсе и даже о лорде Байэме. Была лишь комната, залитая янтарным светом заката, щедро льющимся в окно, диван, стулья, на которых они сидели, и яркое пятно ковра, разделяющее их.

Драммонд видел ее лицо так четко, будто оно навсегда отпечаталось на сетчатке его глаз — высокий лоб, спокойные темно-серые глаза, затененные густыми ресницами, и мелкие морщинки вокруг них — свидетели прожитых лет, отблеск света на темных волосах и нежные очертания рта.

— Возможно, вы правы, — наконец промолвила Элинор. — Возможно, дружеские отношения я принимала за понимание, но, увы, это не одно и то же.

Теперь растерялся Драммонд. Он даже не знал, что сказать. Он не мог вспомнить, почему они заговорили о дружбе. Это, видимо, должно относиться к Байэму… да, к нему и лорду Энстису. Элинор, очевидно, говорит о той боли, которую может причинить Энстису шантажист, открыв правду о смерти Лоры. Отныне всем станет известно, что она покончила с собой из-за безответной любви к другому человеку.

— Это ужасно! — воскликнул Драммонд. — Я на-деюсь, он не сделает этого, кто бы то ни был — старый друг или же нет. Долгая дружба сделает этот шаг еще более мучительным для того, кто на него решится, и не поможет тому, кто уже испытал боль.

— Фредерик? — со слабой улыбкой произнесла Элинор и отвернулась. — Нет, конечно, нет. Иногда мне кажется, что Шолто слишком оберегает его — вернее, его интересы. Мужа все еще мучает сознание вины перед Фредериком за смерть Лоры, и это, я уверена, определяет все его поступки. — Она улыбнулась, но улыбка была грустной, озабоченной. — Долг чести иногда пагубно меняет людей, вы не согласны? Особенно если знаешь, что вернуть долг уже невозможно.

Драммонд промолчал, видя по ее лицу, что она не все еще сказала.

— Иногда я думаю, — продолжала Элинор, — знает ли об этом Фредерик. Он бывает очень веселым, прекрасным собеседником, но вдруг неожиданно, без всякого повода может сказать что-то очень обидное и злое, и я вижу, как это ранит Шолто. А потом все забывается, и они снова лучшие друзья. — Она сделала движение плечами, словно хотела прогнать какую-то мысль, сочтя ее глупой, не стоящей внимания. — Возможно, Фредерик не придает особого значения словам. Когда люди так близки, рано или поздно кто-то из них может обидеть другого, как вы считаете? Мы употребляем так много слов и так небрежны с ними, что, я полагаю, с легкостью можем произнести не-осторожное, ранящее слово или найти в нем совсем не тот смысл, который вкладывал в него наш собеседник. Со мной тоже такое бывает, а затем я готова откусить себе язык за какую-нибудь глупость…

Элинор на мгновение умолкла, словно собиралась с духом, чтобы продолжить. Теперь она смотрела не на Драммонда, а в окно, где от легкого вечернего ветерка трепетала листва, позолоченная прощальными лучами заката.

— Если Шолто опасается, что может причинить вред Фредерику, то здесь я могу понять его. Но что, если у него не будет выбора и он в конце концов будет вынужден выдать убийцу Уимса и все рассказать на суде или даже до суда? Я… — Плечи ее поникли, и она еще сильнее сжала опущенные на колени руки, смяв мягкую ткань платья.

Драммонд инстинктивно склонился еще ближе к ней, но вовремя остановился. Он не был уверен, что Элинор помнила в этот миг о его существовании.

— Знает ли Шолто, кто убийца? — Голос ее был глух, в нем звучал страх. — Что, если это не посторонний человек, не кто-то из бедных должников из Кларкен-уэлла, а тот, кого он знает, к кому даже расположен и не хочет выдавать? Ведь тогда это многое объясняет. — Элинор вздрогнула. — В таком случае можно понять, почему он так страдает. Бедный Шолто… Какое страшное решение он должен принять! — Она резко повернулась к Драммонду, глаза ее были огромны. — Если Уимс шантажировал Шолто, он мог с таким же успехом шантажировать и еще кого-то, вам не кажется?

— Мы думаем, что именно так оно и было, — тихо подтвердил Драммонд, вспомнив Эдисона Карсуэлла и снова испытав чувство сожаления. Какая печальная и напрасная трата человеческой жизни, ее неоценимых возможностей… Ради чего? Красивого личика, молодого тела, нескольких часов ласки и мечты, которая не сбудется?

Элинор, взглянув на лицо Драммонда, вдруг почувствовала, как надежда в ней сменяется печалью.

— Вы знаете, кто это сделал? — еле слышно спросила она.

— Я могу лишь предполагать…

В начале их разговора Элинор обмолвилась о своих опасениях, назвав их «не самым худшим из того, что возможно». Но оба они умолчали о худшем из возможного — о том, что ростовщика мог убить Байэм и что страх, мучающий его, — это страх за себя. Однако Драммонд не хотел сейчас об этом говорить.

Было уже поздно. За окном опускались ранние сумерки. В комнате на полу лежали тени, одна из них приглушала яркие краски экрана с павлинами у камина. Драммонду не хотелось, чтобы его гостья ушла, но он боялся предложить ей что-либо выпить, опасаясь, что она воспримет это как намек на то, что она засиделась, и станет немедленно прощаться. О чем другом мог он еще ее спросить?

— Мистер Драммонд… — неожиданно повернулась она к нему, оправляя складки юбки на коленях.

— Простите, я не предложил вам выпить, — быстро и излишне громко перебил ее Мика.

— О, пожалуйста, не беспокойтесь. Благодарю вас, вы очень добры, что уделили мне столько внимания и времени, да еще в такой поздний час. Вы, должно быть, устали.

— Пожалуйста, позвольте мне исправить мою оплошность.

— Это необязательно, уверяю вас. Вы и так были слишком терпеливы.

Драммонд встал, потянулся к звонку и позвонил.

— Я был очень невнимателен, простите. Признаться, я и сам не прочь что-либо выпить, ведь для ужина еще рано. Позвольте мне исправить мою ошибку.

— Ничего не надо исправлять. Но для вашего успокоения я рада буду выпить чаю.

— Прекрасно! — Драммонд воспрял духом и снова позвонил. На этот раз Гудол появился немедленно, с вежливым вопросом на лице.

— Чай, — быстро распорядился хозяин дома. — И что-нибудь к нему…

— Да, сэр, — бесстрастно ответил Гудол и удалился.

Драммонд снова сел напротив гостьи, не зная, с чего начать прерванный разговор. Официальная часть визита была исчерпана, и он не собирался продолжать ее. Ему хотелось, чтобы Элинор рассказала о себе, однако было бы невежливо просто попросить ее об этом. Драммонд никогда еще не чувствовал себя таким неловким, как сейчас, если не считать далекого времени, когда он, совсем еще юнцом, готовился в армию и даже не помышлял о карьере в полиции. Вспомнились балы и рауты и ощущение скованности и неловкости, когда он не знал, о чем говорить, как не давались слова для комплиментов дамам и светской болтовни.

Прежде чем пауза успела перейти в неловкое молчание, положение спасла Элинор. Без сомнения, ей это было нетрудно и привычно. Как-никак их отношения были официальными и ничего не значили для нее.

— У вас очень милая гостиная, мистер Драммонд. Вы всегда жили в этом доме?

— Нет, нет. До смерти жены я жил в Кенсингтоне.

— Простите, я не знала, — быстро извинилась она. — Вам, должно быть, грустно без нее.

— Прошло уже довольно много времени, но когда в доме бывает особенно тихо, я представляю, как все было бы здесь, если бы она была жива, — искренне признался Драммонд. — Она была такой… — Посмотрев на Элинор, он не увидел на ее лице ничего, кроме вежливого любопытства. Он думал, что не станет рассказывать ей о Катрионе, ибо это было бы некорректным по отношению к ее памяти, но теперь, когда он все же произнес ее имя, остальное показалось вполне естественным. — …Она была яркой личностью. На меня она смотрела как равная на равного, — улыбнулся он, вспоминая. — Ее отец всегда журил ее за это, говорил, что женщине негоже так себя вести, но мне нравились ее прямота и честность. Ее интересовало все, и она этого не скрывала. Ей нравились яркие цвета, особенно оттенки красного или ярко-синего. — Глаза Драммонда невольно остановились на экране с павлинами. — Помню, как однажды, много лет назад, она явилась на званый ужин в платье такого яркого, огненного цвета, что все не могли не обратить на нее внимание, как только она вошла. — Улыбка его стала шире. Все оказалось намного проще и естественней, чем он думал. — Оглядываясь назад, я понимаю, что она совсем не хотела обращать на себя внимание. Это не было главным для нее. Просто ей нравился этот цвет, он радовал ее. Потом мы долго смеялись. Катриона была смешлива, она многому радовалась.

— Это редкий дар, — тепло сказала Элинор. — И драгоценный к тому же. Мы теряем радость, потому что тратим время на то, чтобы оплакивать прошлое и искать будущее, забывая о том, что у нас есть настоящее и оно рядом. Умение быть счастливым — это щедрый дар и благо для всех окружающих. У вас есть ее фото-графия?

— Катриона не любила позировать перед фотоаппаратом. Она была убеждена, что он запечатлевает только внешний облик, а ей не нравилась ее внешность…

В глазах Элинор блеснуло удивление.

— Вы так прекрасно ее описали, что она представляется мне красавицей.

— Катриона? — Драммонд был немного удивлен. — Да, для всех, кто ее знал, она была красавицей. Очаровательные глаза, темные, большие; блестящие густые волосы… Но она была крупной женщиной. А после рождения дочерей растолстела — и осталась такой. Мне кажется, она сознавала это лучше других. Разумеется, я ничего этого не замечал.

— Тогда это не имеет никакого значения, не так ли? — сказала Элинор, как бы ставя точку на всех его сомнениях. — Катриона. Это редкое имя. Она шотландка?

— Да, как мой отец. Он был шотландцем, хотя я родился здесь, в Англии.

Гудол вернулся с подносом, где стояли чайник, чашки и блюдо с сэндвичами. Поставив поднос, он тут же ушел.

— Мы достаточно поговорили обо мне, — поспешил Драммонд закрыть тему о себе. Он хотел как можно больше узнать об Элинор, даже если это причинит ему боль, — например, о ее мире, где она кого-то знает и кого-то любит, о мире, в который ему не будет доступа, как только дело закончится. — Прошу вас, расскажите о себе, — наконец отважился он.

Драммонд немного опасался обычных в таких случаях протестов, продиктованных скромностью, что было так свойственно женщинам и узаконено обществом, где поощрялось стремление слабого пола оставаться в тени. Поэтому он страшно обрадовался, когда Элинор, немного стесняясь, но без всяких отговорок начала рассказывать о себе.

— Мой отец был литератором, ученым, но я почти не помню его. — Она чуть улыбнулась, вспоминая без всякой грусти и жалости к себе. — Он умер, когда мне было девять лет, и, боюсь, я не могу вспомнить ничего определенного, кроме смутных отрывочных моментов. Помню, в его руках всегда была раскрытая книга, и еще я помню, что он был очень рассеянным. Однако в памяти остался образ худого высокого человека с очень тихим приятным голосом. Возможно, это плод моей фантазии в более позднем возрасте, навеянный его последней фотографией, хранившейся у матери.

Драммонду тут же представилась полная лишений жизнь молодой вдовы с ребенком на руках. Его чашка с чаем оставалась нетронутой.

— Что же происходило с вами потом? — взволнованно спросил он. — У вашей матери были родственники?

— О да, конечно. Мой дед был архидиаконом, достаточно обеспеченным человеком. Мы уехали к нему, моя мать, брат, сестра и я. Мы поселились в его большом деревенском доме в окрестностях Бата, очень уютном, с садом с цветниками и фруктовыми деревьями, где я любила играть. — Элинор отпила глоток чая и взяла один из крохотных бутербродов. — Моя бабушка была очень строгой, но могла и баловать, когда хотела этого. Я немножко побаивалась ее, поскольку не понимала, как ей можно угодить, что ей нравится, а что нет. Поэтому никогда не могла угадать, в каком она настроении. Теперь, когда я вспоминаю прошлое, то понимаю, что причиной ее состояния была совсем не я и мои проступки. — Она улыбнулась и посмотрела на Драммонда. — Мне кажется, дети преувеличивают свое значение в жизни взрослых и часто склонны брать на себя вину за то, что не имеет к ним никакого отношения. Разве не так?

Это никогда не приходило Драммонду в голову. Его дочери выросли и вышли замуж. Но он не помнит, чтобы ему когда-либо приходилось говорить с ними о таких вещах.

— Я думаю, вы правы, — на всякий случай соврал он не моргнув глазом. — Вы очень хорошо помните свое детство.

— Да, это было счастливое время. Кажется, я это сознавала даже тогда. — Элинор опять улыбнулась, вспоминая, и Драммонд увидел по ее взору, как она далеко отсюда. — Именно это привлекло меня в Шолто, когда я впервые встретилась с ним, — призналась она так естественно, словно хозяин дома был давним другом, с которым можно всем поделиться.

Наконец Драммонд взял чашку с чаем, но не для того, чтобы пить его. Просто ему нужно было наконец оторвать глаза от Элинор.

— Шолто сразу оценил красоту пейзажа нашего поместья, — продолжала она. — Залитый солнцем тихий сад, стволы деревьев, пятнистых от бликов солнечного света, отягощенные ветви яблонь в цвету, касающие-ся высокой разросшейся травы. Дедушка всегда требовал от садовника уделять главное внимание огороду и выращиванию овощей, поэтому тот не следил за садом и редко обрезал сучья на деревьях. У нас всегда были огромные урожаи яблок и слив, но плоды были мелкими. Джеффри терпеть не мог наш сад и считал работу в нем напрасной тратой труда и времени.

— Кто такой Джеффри? — быстро спросил Драммонд.

— Мы были помолвлены с ним, когда мне был двадцать один год. Он служил в гвардейских драгунских войсках. Мне он казался таким удалым. — Элинор рассмеялась. — Хотя, как я думаю сейчас, он был просто напыщенным и самовлюбленным молодым человеком. Это было так давно…

— Вы оставили его ради лорда Байэма? — Драммонд не должен был задавать ей столь бестактный вопрос, но уже поздно спохватываться.

— Все совсем не так! — быстро сказала Элинор. — Просто дедушке стало известно, что Джеффри уделяет внимание некой молодой особе, имеющей… как бы это сказать… — Элинор покраснела, — сомнительную репутацию. Он заявил, что я не могу выйти замуж за такого человека. Дед тут же расстроил нашу помолвку. Много лет спустя я узнала, что Джеффри женился на дочери виконта. — Она снова засмеялась, и Драммонд понял, что это действительно было давно и она ни о чем не сожалеет.

— Потом умерла мама, и все хозяйство и забота о дедушке легли на мои плечи, — продолжала свой рассказ Элинор. — Дед стал к этому времени епископом. Моя сестра умерла при родах, а брат потерял ногу в Индии во время мятежа 1858 года. Вскоре после этого я встретила Шолто. Мы очень быстро обручились. Деду он нравился, и это все ускорило, да и Шолто вел себя безукоризненно, его репутация была безупречной. Дедушка навел самые обширные справки. Это унижало мою гордость, но Шолто все героически снес. Уже за одно это я готова была его полюбить. У него, помимо всего прочего, было великолепное чувство юмора, и это делало его приятным собеседником. А люди, умеющие смеяться, сами по себе редко бывают невыносимыми, как вы считаете? Я иногда убеждалась, что чувство юмора и чувство меры бывают тесно связаны между собой. А вы?

— Вы правильно подметили, — быстро согласился с ней Драммонд. — Когда чувство меры у человека обострено, он начинает понимать абсурдное. Если абсурдное не уродливо, оно неизбежно становится смешным, но в том и в другом случае мы не можем его не заметить. Смешное не пугает, поэтому в какой-то степени помогает быть смелым.

— Смелым? — Элинор от удивления высоко подняла брови. — Я не задумывалась над этим. Кстати о смелости, мистер Драммонд. Я благодарна вам за доброту, проявленную к нам, и безмерное терпение. А теперь не буду его испытывать, отнимая и далее ваше время. Уже стемнело, я должна торопиться домой, прежде чем мое отсутствие переполошит тех, кто не знает, где я. Это было бы плохой благодарностью за ваше гостеприимство.

— Прошу вас, не тревожьтесь, — взволнованно произнес Драммонд. — Я сделаю все, что в моих силах.

— Я верю вам.

— А… а Питт отличный человек, и порой он действует как блестящий профессионал.

Элинор улыбнулась так щедро и искренне, словно на мгновение он снял с нее тяжесть всех ее забот, хотя Драммонд знал, что это отнюдь не так.

— Благодарю вас. Я знаю, что дело находится в хороших руках.

Она поднялась, Драммонд тоже вскочил и, взяв шаль со спинки дивана, накинул ее на плечи Элинор. Она с благодарностью приняла его помощь и, поколебавшись секунду, направилась к двери. Драммонд поспешил вперед, чтобы открыть перед ней дверь. Элинор протянула ему руку, но тут же высвободила ее. Попрощавшись, она ушла. Драммонд остался один в дверях, ведущих в холл. Гудол смотрел на него с той степенью удивления, которую может позволить себе хорошо вышколенный слуга.

— Весьма уважаемая леди, — зачем-то пояснил Драммонд.

— Да, сэр, — бесстрастно согласился Гудол.

— Я буду ужинать поздно, — резко сказал он, почему-то сердитый на Гудола и на себя.

— Хорошо, сэр.

Утром Драммонд отправился на Боу-стрит, испытывая странный душевный подъем, но не стал искать ему причину. Это было бы глупо, этим он мог лишь погубить все. Драммонд шел по тротуару, размахивая тростью, чуть сдвинув шляпу на затылок. Он не слышал ни криков мальчишек, рекламирующих свои газеты, оповещающие об очередном скандале, ни ругани двух извозчиков, наконец благополучно разъехавшихся — один завернул за угол, другой въехал во двор, чтобы разгрузиться. Его не раздражал даже дребезжащий звук старой шарманки.

Поймав кэб на Пикадилли, он вскоре прибыл на Боу-стрит. Его доброе расположение духа наткнулось, как на препятствие, на выражение лица дежурного сержанта.

Драммонд знал, что пришел на работу несколько позднее, чем обычно, но по чину ему это не запрещалось и, разумеется, не должно было стать предметом комментариев подчиненных, тем более не должно было вызвать тревогу. Первой мыслью было, что появились новые неприятные факты в деле об убийстве Уимса.

— Что случилось? — резко спросил он.

— Вас хочет видеть мистер Урбан, сэр, — ответил сержант. — Я не знаю почему, — добавил он.

— Мистер Питт у себя?

— Нет, сэр. Если он вам нужен, мы пошлем за ним. Я думаю, он в Кларкенуэлле. Насколько я знаю, все эти дни он работал там.

— Нет, нет, не надо. Мне он не нужен. Я просто так спросил. Лучше скажите мистеру Урбану, чтобы поднялся ко мне.

— Хорошо, сэр.

Едва Драммонд успел сесть за свой стол, как в дверь уже постучались и, не дожидаясь ответа, вошел Урбан. Он был бледен и раздражен. Драммонд никогда еще не видел его в таком взвинченном состоянии с того времени, как он перешел к ним из Ротерхайта.

— Что произошло?

Урбан стоял перед ним навытяжку, лицо его было напряженным, волосы встрепаны, словно он провел по ним всей пятерней.

— Мне только что сказали, сэр, что прокурор отправил главному комиссару полиции запрос относительно констеблей Кромби и Алардайса, которые якобы лжесвидетельствовали, когда давали показания против мистера Горацио Осмара, обвиненного в недостойном поведении в общественном месте.

— Что? — Драммонд был потрясен. Он ожидал неприятностей с делом Уимса, появления в нем новых важных фигур и, что еще хуже, причастности к этому кого-то из полиции. Но то, что он услышал, было полной неожиданностью, более того, сущей нелепостью.

— Это абсурд! — непроизвольно вскричал он.

— Да, сэр. Я это знаю. — Выражение лица Урбана не изменилось. — Никаких объяснений причин, просто официальное письмо. Прокурор, судя по всему, относится к этому со всей серьезностью. Нам, сэр, предстоит ответить должным образом и тоже официальным письмом, а затем, я полагаю, начнется новое расследование и, возможно, будут выдвинуты обвинения.

Драммонд закрыл лицо руками.

— Если бы этого не случилось с нами, я бы не поверил, что такое возможно. Что он, черт возьми, возомнил о себе, этот Осмар? — Он посмотрел на Урбана. — Я полагаю, вы уверены в том, что делаете? Не может ли случиться так, что Кромби и Алардайс ошиблись, увидели что-то, показавшееся им странным, и без достаточных оснований поспешили с выводами?

— Нет, сэр, — не колеблясь, возразил Урбан. — Я хорошо расспросил их. Они оба утверждают, что Осмар расстегнул брюки, а девица — блузку. Они вели себя так, что ситуацию нельзя было истолковать иначе как явное нарушение приличий, и это мог видеть каждый прохожий в парке. Неважно, что они делали, а важно то, что мог подумать о них каждый, кто оказался поблизости.

— Какая досада, что никто не расспросил единственного свидетеля, вернувшего в участок портфель Осмара… Он мог бы подтвердить все.

— Или, наоборот, опровергнуть, — подчеркнул Урбан.

— Если бы он опроверг все, мы тут же сняли все обвинения и дела не было бы, — сердито отрезал Драммонд. — Ладно, я сам этим займусь. Вы были втянуты в эту историю с самого начала, теперь вам лучше отойти в сторону. Я попрошу, чтобы прислали кого-нибудь из других участков.

— Хорошо, сэр. — Урбан был все еще разгневан, но смирился с неизбежным.

— Черт! — в сердцах тихо выругался Драммонд, когда Урбан вышел. Зачем тратить время хороших профессионалов на это идиотское дело Осмара, когда кругом совершается столько тяжких преступлений, растет волна насилий… Слава богу, в этом году нет ничего похожего на волнения на Трафальгар-сквер два года назад, нет очередного ужасного «кровавого воскресенья». Но подспудно где-то зрели ростки недовольства, ходили слухи об анархистах, подстрекателях к бунтам и государственных изменниках.

Драммонд попытался вспомнить, что ему известно об Осмаре. Довольно мало: ничем не примечательная карьера государственного чиновника. Его имя редко упоминалось при принятии каких-либо значительных законодательств, а если и упоминалось, то только среди общего списка участников, поддерживающих или оппонирующих какому-либо решению. За все время пребывания в правительстве Осмар не проявил себя как инициатор новых предложений. Он был всего лишь обыкновенным самодовольным прожигателем жизни.

Что заставило его думать, что ему все сойдет с рук? Как ему удалось добиться запроса в парламенте и почему министр внутренних дел теперь требует от прокурора разобраться с этим? Вдвоем с комиссаром полиции они намерены раздуть скандал со лжесвидетельством. Почему все так пляшут вокруг этого Осмара? Бывает, что обвиненные опротестовывают решения суда, и это в порядке вещей. Но не всем удается зайти так далеко. Почему такое внимание к Осмару?

Что бы сказала Элинор Байэм, узнав, что вместо того, чтобы искать убийцу Уильяма Уимса, как обещал ей Драммонд, он пытается выяснить, лжесвидетельствовали ли в суде двое его подчиненных, молодые констебли, когда выступали свидетелями по делу бывшего помощника министра, обвиненного в неприличном поведении в городском парке? Возможно ли, что они все преувеличили и приняли невинную попытку экс-помощника министра помочь даме найти у нее под блузкой медальон за непристойные действия?

Байэм просил Драммонда помочь ему в том случае, если его обвинят в убийстве. Осмар же дошел до главного прокурора, стремясь доказать, что не совершал неприличных действий в общественном месте. Неужели и то и другое делалось с ведома братства и согласно его тайным законам? От этой мысли Драммонда пробрал мороз, и он почувствовал легкую тошноту, подступившую к горлу. Вот ради чего его и других используют в подобных случаях! Он считает Осмара виновным и в такой же степени считает невиновным Байэма. По его понятиям, попытка Осмара использовать влияние высших чинов является показателем коррумпированности чиновничества. Он же, Драммонд, лишь помогает брату, попавшему в беду.

Чем еще занимается «Узкий круг»? Это два совершенно разных происшествия. А как было в других случаях? Кто судит о том, что является коррупцией, а что — делом чести? Кто же заправляет в «Круге»?

Незадолго до трех часов пополудни в дверь кабинета Драммонда снова постучались. Не успел он пригласить войти, как дверь отворилась и на пороге появился довольно молодой мужчина. На вид ему не было и сорока, он был пригож собой, но Драммонду сразу же бросилось в глаза что-то тревожащее в нем. В спокойном состоянии его худощавое лицо было вполне заурядным; хрящеватый нос слишком выдавался вперед, широко расставленные глаза были, пожалуй, красивы, как и густые волнистые волосы над высоким лбом. Видимо, внимание Драммонда привлек его рот с мягкими чувственными губами и улыбка, делавшая лицо вошедшего чрезвычайно привлекательным. Такая внешность интуитивно всегда настораживала Драммонда, но он готов был согласиться с тем, что мужчина скорее понравился ему. Красивой лепки лицо должно было свидетельствовать о волевом характере человека, но было в нем нечто словно бы сдвинутое, словно было нарушено некое равновесие, что вызывало двойственные чувства у Драммонда.

— Старший инспектор Латимер, — представился он. — Прислан к вам, чтобы разобраться с этим неприятным делом о двух констеблях, заявивших, что якобы видели, как Горацио Осмар недостойно вел себя в общественном парке.

— Латимер? — переспросил Драммонд, чувствуя, как неприятный холодок пробегает по спине. — Кларенс Латимер?

Лицо пришедшего по-прежнему сияло доброжелательством.

— Да. Вы меня знаете?

Драммонд проглотил комок, застрявший в горле, и заставил себя улыбнуться.

— Просто слышал ваше имя, — пожал он плечами. Его неприятно задела уверенность этого человека в том, что слова констеблей не заслуживают доверия. Но Драммонд сдержал себя, и голос его был ровным.

— Они описали то, что видели собственными глазами, и я верю им, — ответил он чуть резче, чем хотел. — Оба констебля — люди, заслуживающие доверия и не замеченные в предвзятости.

— О, лично я в этом не сомневаюсь, — беспечно заявил Латимер. — Но, как официальное лицо, я должен разобраться. Начну с того, что поговорю с ними. Они здесь, в участке, или надо послать за ними?

— Такой необходимости нет, — успокоил его Драммонд, а сам подумал, что следует немедленно предупредить Питта. Латимер — последний в его списке и больше всего беспокоит его. — Мы вас ждали. Констебли несут службу здесь, в участке, и вы можете встретиться с ними, когда пожелаете. Буду удивлен, если они скажут вам больше того, что уже сказали.

— Я тоже. И все же я должен допросить их, — пожал плечами Латимер. — Никогда не знаешь, какая ничтожная деталь может сдвинуть ход дела в ту или иную сторону. Затем мне надо поговорить с этой злосчастной девицей… как ее там зовут?

— Бьюла Джайлс.

— Да, верно. Могу я послать кого-нибудь за ней?

— Конечно.

— Отлично. Насколько я знаю, никто не снимал с нее показаний. Это действительно так?

Мысли Драммонда были заняты другим.

— Да. Судья сразу же прекратил дело.

— Странно, странно… Ее показания могли бы сразу все прояснить.

— Совершенно верно. Именно поэтому ее и не допрашивали, — язвительно заметил Драммонд.

Латимер одарил его широкой улыбкой.

— Без всякого сомнения.

Извинившись, он покинул кабинет Драммонда.

Тот сразу же схватил листок бумаги и набросал записку Питту, сообщив имя Латимера, его ранг и место, где его можно найти. Запечатав, он оставил ее у дежурного для немедленного вручения Питту, как только тот появится.

В четыре пополудни кэб доставил в участок мисс Бьюлу Джайлс, на этот раз одетую в цветастое ситцевое платье с вырезом гораздо более откровенным, чем в прошлый раз. К этому времени в участке на Боу-стрит произошла суматоха, ибо в него были доставлены сразу три накануне арестованных нарушителя: один — за насилие, второй — карманник, пойманный с напарником на месте преступления, и третий — человек, уличенный в устройстве незаконных петушиных боев. В связи с этим Латимеру не досталось ни единого свободного уголка, чтобы побеседовать с мисс Бьюлой Джайлс, а он не хотел держать ее в участке до тех пор, пока освободится подходящее помещение. Поэтому наилучшим, по его мнению, выходом было отвезти ее в Скотленд-Ярд, в его собственный кабинет, где, он был уверен, они спокойно побеседуют. В тот момент всех мало интересовало, как справится со своей проблемой Латимер.

Когда Питт приехал на Боу-стрит после бессмысленного пребывания в течение всего утра в Кларкен-уэлле, ему тут же была вручена записка Драммонда. Он прочел ее с неприятным замиранием сердца, однако без удивления. Он знал, что в Скотленд-Ярде есть некий Латимер, но не знал его имени. Теперь не оставалось ничего, как, не откладывая далее, заняться им.

Как и в предыдущих случаях, Томас решил начать с посещения дома. Он знал домашний адрес Латимера, потому что тот был указан в списке Уимса; оставалось лишь придумать предлог для посещения. Латимер был старше его чином. Если Питт будет неловок, допустит оплошность и чем-либо заденет самолюбие Латимера, его могут ждать немалые неприятности. Неискренность и ложь неизбежно будут раскрыты, разве что ему повезет и он сразу же докажет непричастность Латимера. Единственный выход — говорить как можно больше правды, чуть меняя свою роль в этом расследовании.

Приняв решение, инспектор направился в Бофорт-гарденс в Найтсбридже — в тихий жилой квартал. На тротуары уже легли полуденные тени. Наступал час визитов, и горничные в накрахмаленных фартуках готовились встречать гостей, а няньки одевали детей для вечерней прогулки. Маленькие девочки в белых кружевных фартучках поверх платьиц и мальчики в матросских костюмчиках прыгали, с нетерпением ожидая, когда им позволяет вдоволь набегаться в парке.

Разносчик рыбы, насвистывая, катил перед собой тележку; совершил свой третий раунд почтальон, разнося на сей раз вечернюю почту. Питт пересек улицу прямо перед открытым экипажем, в котором сидела дама, отправившаяся наносить визиты. Кучер и лакей — в ливреях, полосатых жилетах и блестящих цилиндрах с черными кожаными кокардами, в начищенных до блеска сапогах. За экипажем следовал пятнистый далматинец в блестящем ошейнике с медалью, сверкавшей на солнце.

Питт улыбнулся, однако без всякого удовольствия.

Старший инспектор Латимер, видимо, человек обеспеченный, если живет в таком районе, подумал он. Возможно, получил наследство или женился на богатой невесте. Все это Питту предстояло выяснить. Предварительные расспросы на Боу-стрит ничего не прояснили, что, впрочем, Томас предвидел, поскольку Латимер работал в Скотленд-Ярде.

Он нажал на кнопку звонка дома номер 43, и через минуту дверь открыла горничная в красивой униформе. Во всяком случае, Питт принял ее за горничную, потому что заметил за столом в холле метелку для смахивания пыли, которую она поспешно туда сунула, чтобы открыть ему дверь. Видимо, девушка по совместительству играла роль парадной прислуги, а это означало, что миссис Латимер тщательно следила за тем, чтобы все было как в лучших домах. Ведь она жила в квартале, где было принято держать в доме не одну горничную, чего она, увы, не могла себе позволить.

— Я вас слушаю, сэр? — вежливо справилась девушка. Ей было от силы семнадцать или восемнадцать, но, видимо, она прослужила здесь лет пять, не меньше, и хорошо знала свои обязанности.

— Добрый вечер, — поздоровался Томас. — Мое имя Питт. Прошу извинить, что тревожу миссис Латимер в столь ранний час, но возникшие обстоятельства вынуждают меня к этому. Не будете ли вы так любезны доложить ей о моем приходе? — Он вынул визитную карточку и протянул ее горничной. На карточке инспектор успел приписать свой полицейский чин.

Девушка покраснела от досады, что забыла прихватить с собой серебряный подносик для визитных карточек, но приход Питта был неожиданностью. Время утренних визитов наступит не ранее чем через полчаса. Все благородные господа и знакомые миссис Латимер знали и неукоснительно соблюдали этот распорядок. Горничная вынуждена была принять визитную карточку от Питта из рук в руки.

— Да, сэр. Если вы подождете, я спрошу миссис Латимер, сможет ли она вас принять.

— Разумеется, — согласился Томас. Возможно, в доме нет помещения для приема гостей, наносящих визиты по утрам, решил он, оставшись ждать в холле.

Горничная торопливо удалилась, а Питт стал осматривать холл. Тот был достаточно просторен, соответственно меблирован, на стенах — картины, голова оленя. На столе, в стеклянных футлярах, чучела горностая и двух каких-то птичек. У одной из стен — вешалка для шляп, стойка для зонтов и великолепный резной столик перед большим зеркалом. Пол был устлан совсем новыми дорогими коврами, свидетельствовавшими о достатке.

Неужели и весь дом в дорогом убранстве? Или, как это бывает, только его парадная часть шикарно меблирована за счет скромности личных покоев хозяев? Из своего долгого профессионального опыта Питт знал, как это бывает: холл и парадные комнаты олицетворяли скорее мечту и вожделенные желания, а не реальные возможности хозяев.

Миссис Латимер спустилась по лестнице, но ее присутствие Питт ощутил еще до того, как она успела сойти с последней ступеньки лестницы. Это была женщина поразительной внешности — стройная, невысокая, с такими светлыми и легкими волосами, что они будто фосфоресцировали, когда на них падал свет. Ее бледная кожа была нежной и чистой, как у ребенка. Широко распахнутые глаза и светлые брови делали ее лицо удивительно невинным для женщины ее возраста. Питт вдруг почувствовал, какими резкими и грубыми сейчас кажутся слова подготовленного им вступления к разговору и как они вдруг рассеялись, словно дым, перед образом этого эфирного создания.

Сойдя с лестницы, миссис Латимер остановилась. На ней было просторное, белое с лилово-голубым, муслиновое платье, невероятно элегантное и поэтому слегка покоробившее Питта, угадавшего, что сшито оно не для того, чтобы с удовольствием носить, а для того, чтобы произвести впечатление, и та, кто облачается в него, считает себя как бы неземным существом. Питт же предпочитал женщин из плоти и крови, как и он сам.

— Доброе утро, миссис Латимер. Прошу извинить за визит в столь ранний час и без предупреждения, — произнес он свое неуклюже составленное извинение, ибо ничего лучшего не смог придумать. — Но дело, по которому я пришел, не терпит отлагательства и весьма конфиденциально.

— Да? — спросила она с вежливым интересом. Томас подозревал, что ей искусно удается повышать тембр голоса против того, чем наделила ее природа. В ее глазах он заметил странный блеск — то ли свидетельство трезвой наблюдательности, то ли просто игра света.

— Пожалуйста, пройдемте в гостиную, и там вы мне все расскажете, — предложила миссис Латимер. — Горничная сказала, что вы из полиции, это верно?

— Да, мэм, я с Боу-стрит.

— Не понимаю, что привело вас в наш дом? — Она прошла вперед красивой уверенной походкой. Если эта женщина испытывала тревогу или растерянность, то искусно их скрывала. — Мы ведь не в вашем районе, а мой муж, как вы знаете, старший инспектор Скотленд-Ярда.

— Да, мэм, я это знаю. Но я пришел не по поводу криминальных происшествий в вашем районе.

Миссис Латимер распахнула двустворчатые двери в гостиную и вошла в нее. Широкий подол ее платья легко и свободно скользил за нею по паркету. Питт последовал за хозяйкой. Гостиная производила столь же внушительное впечатление, что и холл: тяжелые богатые занавеси на окнах, выходящих в небольшой заросший сад. На густой листве играли свет и тени. Хозяйка, дав Питту возможность полюбоваться ее гостиной, наконец предложила ему сесть. Мягкая мебель была расставлена как бы напоказ, но оказалась очень удобной, ковры и обивка в отличном состоянии, как придирчиво определил Питт, а также и вышитые салфетки на спинках кресел. Здесь тоже в изо-билии были засушенные цветы, стеклянные ящики с чучелами птиц и семейные фотографии в серебряных рамках. На стенах Питт увидел большие картины в пышных позолоченных рамах, но, бросив взгляд на полотна, определил, что они имеют слабое отношение к подлинному искусству.

Хозяйка была чрезвычайно польщена его вниманием и не сомневалась, что ее гостиная произвела впечатление на гостя, поэтому пока не делала попыток отвлечь его.

Питт же решил, что достаточно нагляделся и что пора сказать хозяйке что-то приятное.

— Очень красивая комната, миссис Латимер, — произнес он.

Она улыбнулась, принимая это как комплимент, не лишенный доли зависти. Из его визитной карточки она знала, что Томас всего лишь инспектор.

— Благодарю вас, мистер Питт. А теперь, чем я могу вам помочь?

Она оказалась более деловой, чем он ожидал. Детская наивность была лишь уловкой, искусным приемом.

Питт мысленно уже подготовил новую версию вступления.

— Некая крайне неприятная личность вознамерилась бросить тень на репутацию известных и влиятельных людей в Лондоне. — По сути это было правдой, независимо от того, был ли это Уимс или кто-то другой.

В широко открытых глазах миссис Латимер ничего не отразилось. Ее не интересовали чужие неприятности.

— Он втянул их в финансовые обязательства сомнительного характера, — продолжал Питт. — Вынудил к долгам, закладу вещей, некоторым нечестным действиям.

— Как неприятно, — согласилась она. — Разве нельзя обвинить его в клевете и заставить замолчать? Ведь за слухи, порочащие честных людей, привлекают к судебной ответственности.

— Увы, он недосягаем для закона. — Томас спрятал улыбку, которая невольно тронула его губы.

— Если он оклеветал влиятельных людей, мистер Питт, кто бы он ни был, закон существует и для него, — резонно заметила миссис Латимер, проявляя признаки нетерпения.

— Он мертв, мадам, — с удовольствием пояснил инспектор. — Он не может объяснить нам причины своих обвинений или опровергнуть их или же, наконец, попросить прощения у жертв своей клеветы.

Миссис Латимер растерялась от неожиданности.

— В таком случае смерть — лучший способ заставить кого-то замолчать навсегда, не так ли?

— Безусловно. Но обвинения остались, и если их не опровергнуть, пятно клеветы не будет смыто с честного имени человека. Именно мне предстоит искать доказательства того, что подобные обвинения беспочвенны и злонамеренны. Я должен сделать это как можно деликатней, сохраняя полную конфиденциальность своих действий, чтобы не дать ни малейшего повода для слухов и кривотолков.

Голубые глаза миссис Латимер округлились от неподдельного удивления.

— Зачем? Ведь он мертв…

— Потому что о его обвинениях кое-кому известно и могут пойти слухи. Я надеюсь, вы понимаете, какой вред это может нанести ни в чем не повинным людям.

— Думаю, что да. Только никак не могу понять, почему вы пришли с этим ко мне? Разумеется, я не стану распространять злостные сплетни, даже если они дойдут до меня.

— Среди имен, упомянутых этой личностью, было имя вашего мужа. — Питт пристально следил за лицом миссис Латимер, боясь упустить малейшие изменения, но не увидел ничего, кроме недоумения.

— Мой муж? Вы уверены в этом?

— В этом у меня нет ни малейших сомнений, — ответил Питт. — Рядом с его именем был указан и ваш адрес.

— Но мой муж служит в полиции, вам это известно? — Она посмотрела на него так, словно сомневалась в его рассудке.

— Не все верят в то, миссис Латимер, что полиция выше соблазнов и у нее нет своих слабостей и пороков. Именно от таких случаев нам следует себя гарантировать. Это то, что я пытаюсь сейчас сделать. У вашего мужа есть какие-либо источники дополнительных доходов? Например, наследство?

— Нет. — Лицо ее брезгливо сморщилось от бестактного вопроса. — Старший офицер полиции получает приличное жалованье, мистер Питт. Возможно, вы не знаете… — Женщина осеклась; подробности относительно таких вопросов, как деньги, оскорбляли и смущали ее. Она не занималась ими, поскольку это не женское дело.

Питт намеревался спросить ее о возможных долгах мужа, самых невинных и краткосрочных, для какой-либо спонтанной покупки, но, взглянув на ее неподвижное, без капли живого юмора лицо, поостерегся. Будь он Латимером, то едва ли сообщил бы ей о таких обыденных и неприятных вещах, как денежные затруднения, решая все сам и сообщая супруге лишь результаты. Наконец Томас заметил в глазах миссис Латимер искру понимания. Он не верил, что она глупа, — просто искусно изображает женскую беспомощность. Возможно, она вполне способна на решительные действия и достаточно проницательна в своих жизненных суждениях. Ей не хватает одного: живого воображения. Примером тому служило убранство ее гостиной и то, как она реагировала на сообщение Питта.

— Я отлично все знаю, мэм, — ответил он на ее неоконченную фразу. — Упомянутый человек оставил письменное свидетельство того, что старший инспектор Латимер взял у него в долг крупную сумму денег. Моя задача — опровергнуть это.

Миссис Латимер недоуменно заморгала глазами.

— Ну и что из того, что он взял деньги в долг? Он может их вернуть.

— Разумеется, в этом нет ничего плохого. Плохим все становится тогда, когда нет возможности вернуть долг. Именно такую ситуацию намеревался создать этот ростовщик, помимо всего прочего.

— Чего же прочего, мистер Питт?

Томаса немало удивил неожиданный интерес миссис Латимер. Он был уверен: она ограничится тем, что попытается отрицать долги мужа. Кажется, он был прав в своих догадках: под лилейно-белой кожей скрывалась сталь.

— Шантажа, миссис Латимер.

Это заставило ее вздрогнуть, как от удара. На этот раз Питт не увидел на лице женщины надменной брезгливой гримасы — глаза ее чуть расширились, а манерность не могла скрыть обостренного внимания.

— Вот как! В таком случае вам надо поговорить с моим мужем. Ведь речь идет о преступлении и злостной клевете.

— Преступление уже расследуется, — заверил ее Питт. — Меня лично интересуют клеветнические обвинения и их опровержение. В последний год репутации полиции был нанесен сильный удар. Мы заинтересованы в том, чтобы защитить ее. Я был бы крайне признателен вам, если бы вы оказали нам помощь в этом.

— Не вижу, чем могу быть вам полезной.

— Позвольте опросить вашу прислугу? — Питту просто надо было осмотреть остальные помещения дома. Это был наилучший способ получить представление о финансовом состоянии дел хозяев.

— Если вы считаете, что это вам поможет… — не-охотно согласилась она. — Хотя не представляю как.

— Благодарю вас, это чрезвычайно великодушно с вашей стороны.

Питт встал; поднялась и миссис Латимер, дотронувшись до звонка. Когда вошла горничная, она отдала ей соответствующие указания и попрощалась с инспектором.

Следующий час Томас провел, задавая ненужные вопросы прислуге, что, однако, позволило ему осмотреть всю заднюю часть дома. Его подозрения оправдались: деньги тратились лишь на парадные комнаты. Та часть дома, куда не заглядывал глаз постороннего, была обставлена разной, отжившей свой век, потертой и в пятнах мебелью. Старые, выцветшие от солн-ца, потертые ковры, обтрепанные абажуры, стулья с изношенной обивкой, выцветшие обои, короткие, без бахромы, занавеси на окнах. Штат прислуги был невелик, поэтому, когда устраивались приемы и званые обеды, нанималась дополнительная прислуга и бралась напрокат посуда.

Питт покинул дом Латимеров в подавленном состоянии. Миссис Латимер была женщиной немалых социальных амбиций и решимости во что бы то ни стало достигнуть того, чего хотела. Томас уходил из их дома через черный ход, ибо к парадному уже подкатывали экипажи.

У самого Латимера, судя по всему, тоже имелись такие же честолюбивые устремления, и какими бы они ни были, он, видимо, шел к своей цели, карабкаясь изо всех сил, — и, кажется, уже перешагнул предел своих возможностей. Питт легко мог поверить в то, что он брал деньги у Уимса на устройство приемов, чтобы угощать гостей изысканными блюдами, поить лучшими винами и производить этим нужное впечатление. Чем же он собирался расплачиваться? У него было всего лишь жалованье полицейского сыщика.

Питт справлялся о размерах жалованья старшего инспектора полиции. На него невозможно было содержать дом в Бофорт-гарденс, даже экономя на еде, убранстве собственных спален и комнат для прислуги. Раздумывая над этим в кэбе, везущем его снова на Боу-стрит, Питт не испытывал радости.

Он представил себе тревогу, которая не покидала Латимера, страх в любую минуту получить письмо с угрозами, услышать стук непрошеного гостя в дверь; представил себе, как угнетает старшего инспектора сознание того, что все вокруг него зыбко и непрочно, что он вынужден брать из одного кармана, чтобы положить в другой, обманывать, ломать голову, как вывернуться, и нагромождать одну ложь на другую.

Поэтому Питт не видел смысла в откровенном разговоре с Латимером. Если его оклеветали, он все равно не сможет это опровергнуть, а если это правда, старший инспектор будет все отрицать. Ни в том, ни в другом случае Томас ничего не добьется. Необходимо найти доказательства, это главное. Возможно, Латимер не убивал Уимса, но это лишь половина ответа на вопрос — и не та, что больше всего беспокоит Питта. Какой бы ни оказалась правда об убийстве процентщика, Томас все равно должен узнать, каким образом Латимер собирался погашать свои долги. Готов ли он сделать это честным путем? Питт сомневался, что такая возможность у него есть.

Поэтому он решил, использовав авторитет Драммонда, получить возможность ознакомиться с делами, которые вел Латимер. Разумеется, они находятся в архивах Скотленд-Ярда, и нужна веская причина, чтобы офицеру из другого участка разрешили доступ к ним.

Питт провел немало скучных и тягостных дней в маленькой комнатушке в конце длинного коридора, сидя на неудобном стуле с твердым сиденьем и высокой спинкой перед кучей папок, загромоздивших стол. Он листал дело за делом, читая протоколы об актах насилия, о человеческой алчности и обмане. Круг обязанностей Латимера был довольно широк — от убийств и поджогов до хорошо организованного мошенничества и крупных растрат. Это был печальный перечень человеческих проступков и пороков, похожий на те, что велись офицерами такого ранга, как Питт, в любом полицейском участке Лондона, крупнейшего города мира, центра огромной империи, мировой финансовой столицы, бывшей также сердцем всей промышленной и коммерческой деятельности, крупным портом и узлом железнодорожных магистралей и линий связи, не говоря уже об огромном социальном значении английской столицы.

Питт сразу же отложил в сторону все дела, которые Латимер вел совместно с другими офицерами и где результаты расследования не вызывали вопросов. Отложил он и те, где доказательства были неопровержимы и все закончилось арестом и осуждением преступника. Зато он неоднократно возвращался к делам, закончившимся оправданием подозреваемого, но в конце концов и там не нашел ничего, что вызвало бы сомнения и потребовало дополнительного объяснения.

Наконец, когда он уже совсем устал, почувствовал резь в глазах и растущее раздражение от того, что вместо живой работы возится со старыми бумагами, инспектор приступил к изучению дел незавершенных. Их было три: дела об убийствах, совершенных за последние пять лет. Томас прочел их с особой тщательностью. Ознакомившись с протоколами допросов свидетелей, Питт пришел к выводу, что, пожалуй, и сам вел бы допросы так, как их вел Латимер, — и воспрянул духом. Возможно, в конце концов он убедился, что перед ним просто человек, влюбленный в свою красивую и тщеславную жену, ради которой готов преступить границы своих финансовых возможностей.

У Питта не было оснований думать, что судья Карсуэлл брал у ростовщика деньги взаймы, зато он знал вескую причину, почему Уимс мог его шантажировать. Чтобы шантажировать Латимера, тоже имелись основания, и весьма серьезные!

Лорд Байэм сам признался, что стал жертвой шантажа. Не мог же Латимер, стоящий третьим в списке Уимса, попасть в него как просто примерный плательщик долгов. Не является ли и старший инспектор членом «Узкого круга»? Он вполне им подходит: молод, тщеславен, жаждет привилегий и своего места в обществе. Питт не нуждался в доказательствах этого, а предпочел бы, наоборот, убедиться, что Латимер не имеет отношения к «Кругу» и сам он может ему доверять.

В полдень Томас вышел перекусить. Он сидел в шумной таверне с толстым бутербродом в руке и кружкой сидра на столике, глядя на входящих посетителей, здоровающихся, обменивающихся словами и кивками, знакомящихся, говорящих о делах.

Возможно, стоит попытаться обратиться к своим источникам в криминальном мире? Если Латимер помогает «Узкому кругу», обращаться надо не к мелким воришкам, изготовителям фальшивых документов, карманникам и сутенерам, а к крупным мошенникам, продажным адвокатам, взяточникам и растратчикам крупных сумм.

Питт обратил внимание на мужчину с узким лисьим лицом, который сидел за столиком рядом. Он был неопрятен, с желтыми от курева зубами, немытыми руками и черными ногтями. Видимо, он перебивается воровством. А также, бесспорно, обманывает слабых и менее сообразительных, чем он сам, обижает жену, если она у него есть, и детей.

И все же Питту, согласно его собственному кодексу чести, он казался менее опасным, чем богач, который не прямо, а косвенно обирает людей, чтобы стать еще богаче, и развращает других, чтобы самому остаться безнаказанным.

Вернувшись в Скотленд-Ярд и тесную комнатушку с грудами папок, Томас возобновил свою работу, теперь уже ища среди участников тех, кто мог быть связан с «Кругом» или же представлял для них интерес.

Наконец он нашел то, чего так опасался: неоправданные пропуски в протоколах показаний, необоснованное прекращение дальнейшего расследования там, где оно могло бы дать нужные результаты, странная потеря профессиональной добросовестности у следователя высшего класса. Будь это кто-то другой, такое можно было бы считать неверной оценкой факта или случайной ошибкой. Как и любой следователь, Латимер не застрахован от ошибок, и неразумно было бы требовать от него, чтобы он был идеален. Как и все, он мог стать жертвой неверной догадки, мог пропустить какое-то звено в общей цепи фактов или же прийти к неправильному заключению; наконец, быть даже предвзятым или же слепым. Но факты, выстраиваясь, создавали вполне определенную картину, и чем больше Питт вглядывался в нее, тем очевидней она становилась. У него было мало шансов раскрыть всё до конца. Организация слишком засекречена, а наказания за разглашение тайн слишком суровы. Об этом его предупреждал Урбан, и если он прав, то список Уимса — лишнее тому подтверждение. Питт заметил, что пропуски и странные ошибки в заключениях попадались ему именно в тех делах, которые он мог считать связанными с интересами «Узкого круга», а Латимер был всего лишь их исполнителем.

Возможно, было какое-то дело, чьи концы он отказался спрятать в воду; было преступление, которое возмутило его настолько, что он наотрез отказался выполнить приказ. И тогда братство наказало его, внеся его имя в список Уимса, а это означало, что впоследствии все будут знать о нем и это его погубит. Цена расплаты будет страшной, а заплатив, он будет им уже не нужен. Питта, сидящего в душной комнатушке, пробрала дрожь. Об этом узнают прежде всего колеблющиеся братья — и поймут, что их ждет, если они ослушаются; а верные братья станут еще преданней.

Томас подумал о Драммонде. Его имени нет в списке Уимса. Означает ли это, что он никогда не обманывал доверия братьев, не отказывался выполнять приказы? Он действительно сразу же откликнулся на просьбу Байэма о помощи, а ведь речь шла об убийстве!

Мысль была настолько отвратительной, что Питту стало не по себе. Драммонд нравился ему, как никто другой, и неделю назад он поручился бы своей карьерой, что его шеф — безукоризненно честный человек.

Возможно, подчиненные Латимера такого же высокого мнения и о своем начальнике.

Питт сложил папки и покинул комнату. Заперев дверь на ключ, он вручил его тому же дежурному сержанту, у которого получил его.

— С вами все в порядке, сэр? — осторожно справился тот, хмурясь. — У вас неважный вид, сэр, если мне позволено будет сказать.

— Наверное, я слишком долго находился без воздуха, — соврал Томас. Он не должен проговориться, доверять никому нельзя. — Я не привык так много читать.

— Нашли то, что искали, сэр?

— Нет, нет, увы, не нашел. Кажется, пошел не по тому следу. Надо искать в другом месте.

— Наверное, нелегкая это работа — быть детективом, сэр, — философски заключил разговорчивый сержант. — Раньше я думал, что это то, что мне нужно, а теперь не уверен. Возможно, лучше знать меньше — счастливей будешь.

— Пожалуй, да, — согласился Питт, а затем добавил, подумав: — А еще лучше — ничего не знать.

— Плохой день, сэр? Может, завтра все исправится.

— Возможно. — Томас заставил себя улыбнуться сержанту, поблагодарил его и поскорее вышел на свежий вечерний воздух.

Пахло близким дождем, дул слабый ветер с востока, донося с пролива запах моря, звуки реки, порта, доков. До сумерек еще далеко, поэтому набережная запружена экипажами. Прогулочный пароход в ярких флажках проплыл вверх по реке к Виндзору или Ричмонду. Питт слышал смех, донесшийся по воде. Откуда-то — должно быть, с Вестминстерского моста — слышались звуки шарманки, торговец прямо с тележки продавал морских улиток и горячие пирожки с угрем.

Шесть часов вечера. Питту надо торопиться домой, где он забудет на время о списке Уимса и о тех несчастьях, которые скрывались за ним. Он съест свой ужин на кухне в обществе Шарлотты, а затем немного поработает в саду — подрежет толстые сучья, до которых жене не дотянуться.

Завтра он решит, что сказать Драммонду. Утро вечера мудренее.

Настоящего дождя так и не прошло — поморосил лишь мелкий дождичек, оставив легкие капли на траве и лепестках цветов. Питт даже не уходил в дом. Ощущая приятную прохладу дождевых капель на лице, он смотрел, как медленно темнеет небо. Весь день Томас провел взаперти, что для него было невыносимым. Теперь он с наслаждением занимался физическим трудом, радуясь тому, как хорошеет их сад. Шарлотта не могла уделять много внимания работе в саду — она лишь срезала отцветшие бутоны с розовых кустов, убирала с клумб увядшие анютины глазки или же подбирала сухие ветки с лужайки. В обязанности Грейси входило подметать дорожку. Женщины были слишком заняты другими делами в доме, да и газонокосилка тяжела для них.

Питт вернулся в дом лишь в девять вечера, когда затянутое дождевыми тучами небо ускорило наступление темноты. Он снял мокрую куртку, башмаки и сел в свое любимое кресло, не обращая внимания на промокший низ брюк.

Шарлотта занималась платьем Джемаймы. Заколов иголку так, чтобы сразу же найти ее, она отложила шитье в сторону и спросила, посерьезнев и глядя мужу в глаза:

— Что с тобой?

Томас хотел было промолчать или отговориться, но вдруг почувствовал необходимость поделиться с ней. Ему не хотелось одному принимать решение, а Шарлотте он полностью доверял. Мучительно подбирая слова, Питт рассказал ей все.

Она слушала не двигаясь и не отрывая от него взгляда, и ее руки впервые за весь вечер лежали неподвижно на коленях. Они не потянулись на этот раз ни за иголкой, ни за клубком шерсти.

— Что ты скажешь Драммонду? — спросила она, когда он наконец умолк.

— Не знаю. — Томас искал ответа на ее лице, словно она, а не он обладала большим опытом принятия важных решений. — Я не знаю, насколько глубоко он увяз в делах братства.

Шарлотта лишь на мгновение задумалась.

— Если ты не скажешь Драммонду, любое твое решение будет строиться на недоверии к нему.

— Нет, — решительно возразил Питт. — Нет, — снова повторил он. — Я поставлю его в такое положение, когда ему придется открыто не повиноваться «Кругу», если он хочет и дальше продолжать расследование дела Уимса так, как оно ведется сейчас. Возможно, Латимер невиновен в убийстве.

— А лишь в коррупции, не так ли? — не колеблясь добавила Шарлотта, сидя все в той же спокойной позе.

— Я не могу утверждать даже этого, — возразил Питт. — Можно судить лишь по фактам в материалах его расследований. В конце концов, это могут быть неверные оценки, случайные ошибки. Если кому-то вздумается меня проверить, то тоже можно будет найти немало поводов для критики, а то и выводов похуже, если кто того захочет.

Шарлотта не задумывалась над значением таких юридических понятий, как средства, возможности, орудие преступления, судебные доказательства, но зато хорошо разбиралась в мотивах, эмоциях и лжи — во всем том, что имело прямое отношение к состоянию человека.

— Чепуха, — решительно сказала она и улыбнулась, ласково посмотрев на мужа, и, не давая ему времени обидеться, добавила: — Старший инспектор Латимер погряз в коррупции, он продажный чиновник, и ты боишься, что Драммонд — тоже или же это ему вскорости грозит. Ты не можешь сделать за него выбор, Томас, и должен дать ему шанс самому сделать шаг в правильном направлении, какими бы ни были последствия.

— Они могут быть самыми ужасными. — Питт переменил позу в кресле, как бы сильнее вжавшись в него. — «Узкий круг» — это тайное общество, очень влиятельное и беспощадное в своих действиях. Они не умеют прощать.

— Ты восхищаешься ими?

— Не говори глупости. Я презираю их более, чем кого-либо. Они бесчестней убийцы или грабителя, ибо ловят и развращают умы, делают из тщеславных и глупых людей лжецов и совратителей. — Томас умолк, его внезапно ставший хриплым голос был резок, руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки от еле сдерживаемого гнева. Он смотрел на жену, на ее лицо с высокими скулами и нежным ртом, освещенное светом лампы. Она спокойно встретила его взгляд.

— Тебе не приходило в голову, что Мика Драммонд тоже может их ненавидеть, особенно когда узнает, кто они? — спросила она. — И, возможно, его ненависть будет куда сильней твоей, потому что они собираются опорочить его доброе имя.

— Возможно, — медленно произнес Питт, раздумывая.

— Тогда ты обязан предоставить ему возможность бороться с ними. — Шарлотта чуть наклонилась вперед. — Ты не можешь оградить его от этого и, я уверена, не должен даже пытаться. Я не сказала бы тебе спасибо, если бы ты отнял у меня последний шанс самой исправить ужасную ошибку, которую я по глупости совершила.

Питт нежно сжал ее руку.

— Хорошо. Можешь больше ничего не говорить, я все понял. Я скажу ему завтра.

Шарлотта легонько погладила мужа по лицу, глаза ее сияли. Больше ей ничего не надо было говорить.

Однако утром Питту не удалось исполнить свое намерение. Когда он пришел на Боу-стрит, его поразило то, что творилось перед участком и внутри. Еще на улице взволнованные полицейские передавали друг другу газеты, слышались раздраженные и гневные возгласы.

— Это возмутительно и нечестно! — заявил ему дежурный сержант, как только Питт вошел. Лицо его было красным от гнева.

— Чудовищно, меньше не скажешь! — подхватил констебль, державший перед собой газету. — Откровенный навет! Почему этим газетчикам все сходит с рук?

— Это заговор! — добавил второй с неподдельным гневом в голосе. — Они ополчились против нас еще с прошлого года, после уайтчепелских убийств.

— Не удивлюсь, если окажется, что за всем этим стоят анархисты, — добавил дежурный сержант.

— В чем дело? — наконец нашел возможность спросить Питт. От нетерпения он просто вырвал из рук констебля газету.

— Вот. — Тот ткнул в нее указательным пальцем. — Только посмотрите, что пишут.

Питт начал читать.

Полиция проявляет жестокость

Мисс Бьюла Джайлс стала жертвой жестокого обращения полиции, когда вчера ее силой увезли из дома в Скотленд-Ярд. Там ее подверг длительному допросу старший инспектор Латимер, пытавшийся таким образом добиться опровержения выдвинутого против полиции обвинения в лжесвидетельстве по делу об инциденте в городском парке…

Далее говорилось о шоковом состоянии и отчаянии девушки, которую увозят из дома, отрывая от семьи, подвергают оскорблениям и унижениям и заставляют дать клеветнические показания против своего друга.

Питт сунул газету констеблю и тут же взял у кого-то другую. Там сообщалось то же самое, только иными словами: Бьюла Джайлс стала жертвой оскорблений и запугивания. Само собой разумелось, что это должно было вызвать всеобщее возмущение и протесты. Зачем, мол, нам такая полиция, если она не может оградить юных английских леди от оскорблений и применения силы? Следует поставить вопрос о целесообразности ее существования в нынешнем виде.

Питт тихонько выругался — случай для него небывалый, ибо он редко терял контроль над собой и еще реже употреблял бранные слова.