— Извините, — мягко сказал Рэтбоун, устремив на Эстер пристальный взгляд. — Я сделал все, что мог, но страсти слишком накалились, и не было никого другого на роль обвиняемого.

— Может, Келлард? — без всякой надежды предположила она. — Пусть даже Октавия действительно защищалась, но ведь необязательно от Персиваля. Будь это Майлз, история имела бы хоть какой-то смысл. Октавия понимала, что кричать бесполезно — если бы даже на крик кто-нибудь явился, Майлз объяснил бы, что сам прибежал чуть раньше. Персиваль бы так легко не отвертелся. Да и потом, Октавия могла просто пригрозить Персивалю увольнением. А с Майлзом она ничего не могла поделать. Да еще, наверное, щадя чувства сестры, не стала бы рассказывать о его поведении Араминте.

— Я знаю.

Рэтбоун стоял рядом с ней у камина.

Дело происходило в его адвокатской конторе. После такого сокрушительного поражения Эстер чувствовала себя подавленной и очень ранимой. Может быть, она все-таки ошиблась и Персиваль действительно виновен? В это верили все, за исключением Монка. Однако многое в этом деле казалось бессмысленным.

— Эстер!

— Прошу прощения, — извинилась она. — Я просто задумалась.

— Я не мог выдвинуть обвинение против Майлза.

— Почему?

Он ответил слабой улыбкой.

— А каких свидетелей, моя дорогая, я бы вызвал, чтобы подтвердить его поползновения относительно собственной невестки? Кто бы из семейства согласился это удостоверить? Араминта? Она прекрасно понимает, что в этом случае станет посмешищем для всего Лондона. Одно дело, когда об измене мужа ходят досужие толки, и совсем другое, когда об этом вслух заявляет его жена. Насколько я знаю Араминту, она бы ни за что на это не пошла.

— Мне кажется, леди Беатрис лгать не станет, — сказала Эстер и тут же поняла, что и на это надеяться глупо. — Ну, он изнасиловал горничную Марту Риветт. Персиваль это знал.

— И что? — продолжил Рэтбоун ее мысль. — Присяжные поверили бы Персивалю? Или самой Марте? Или все-таки сэру Бэзилу, который ее уволил?

— Да, разумеется, — с несчастным видом кивнула Эстер и отвернулась. — Я не знаю, что тут еще можно было сделать. Простите, я, очевидно, говорю глупости. Просто дело в том… — Она запнулась и посмотрела на Рэтбоуна. — Его ведь повесят, не так ли?

— Да. — Он тоже смотрел на Эстер, и лицо его было угрюмо и печально. — На этот раз нет никаких смягчающих вину обстоятельств. Что можно сказать в защиту лакея, который домогался дочери хозяина, а когда она отказала, зарезал ее?

— Ничего, — тихо ответила она. — Только то, что он тоже человек, и, повесив его, мы унизим самих себя.

— Моя дорогая Эстер!

Медленно и как бы против воли он опустил ресницы, наклонился и коснулся ее губ поцелуем, в котором не было страсти, а лишь нежность и глубочайшее понимание.

Когда Рэтбоун отстранился, Эстер уже не чувствовала такого отчаяния и одиночества. По выражению лица Оливера она видела, что случившееся было неожиданностью и для него самого.

Он хотел что-то сказать, потом раздумал, отвернулся и подошел к окну.

— Я действительно огорчен, что не смог ничего сделать для Персиваля, — заговорил Рэтбоун, и искренность, звучавшая в его голосе, сомнений не вызывала. — Огорчен из-за него самого и из-за вас… Вы же мне доверились.

— Вы полностью оправдали мое доверие, — быстро сказала Эстер. — Я ожидала, что вы сделаете все возможное, но не требовала от вас чуда. При таком накале страстей у нас просто не было ни единого шанса. Главное — мы приложили все усилия. Простите, что я здесь наговорила вам глупостей. Конечно, не стоило и пытаться обвинить Майлза или Араминту. И публика, и присяжные были заранее настроены против Персиваля. Теперь, когда злость немного поутихла, я и сама это вижу.

Рэтбоун улыбнулся.

— Что ж, это очень разумно.

— Вы смеетесь надо мной, — сказала Эстер, нисколько на него не обидевшись. — Я знаю, что со стороны это выглядит весьма неженственно, но вряд ли я стану более привлекательной, если начну вести себя как дура.

Он по-прежнему улыбался.

— Моя дорогая Эстер, я тоже так считаю. Что нам еще остается, если мы сами себе иногда помочь не можем? Кстати, что вы намерены делать дальше? Чем вы собираетесь зарабатывать себе на жизнь, когда леди Мюидор поправится окончательно?

— Поищу еще кого-нибудь, кто нуждается в уходе, не теряя при этом надежды устроиться в госпиталь или в лечебницу.

— Я вами восхищаюсь. Из ваших слов следует, что вы не оставили своей мечты улучшить медицинское дело в Англии.

— Разумеется. Хотя, судя по вашему тону, вы слишком многого от меня ждете. Если мне удастся увлечь своими идеями хотя бы нескольких людей, я уже буду счастлива.

— Уверен, что вам это удастся. — Рэтбоун снова был серьезен. — Вашу убежденность не смогут поколебать все померои в мире.

— А еще я разыщу мистера Монка и вновь попробую обсудить с ним это дело, — добавила Эстер. — Я должна убедиться, что мы предприняли все возможное.

— Если узнаете что-нибудь новое, свяжитесь со мной, — без тени улыбки попросил Рэтбоун. — Вы мне это обещаете? У нас еще есть три недели, в течение которых можно что-либо исправить.

— Обещаю, — сказала Эстер, опять чувствуя глубокую подавленность. Она представила себе Персиваля. — Обещаю.

И, попрощавшись с Рэтбоуном, вышла с твердым намерением при первой же возможности повидаться с Монком.

Легкой походкой Эстер вошла в дом на Куин-Энн-стрит, но на душе ее ощущалась свинцовая тяжесть. С неприятным чувством возвращалась сиделка леди Мюидор к своим обязанностям.

С удивлением она узнала, что ее подопечная снова заперлась в своей комнате и отказалась спуститься к обеду. В прачечной, куда Эстер зашла за чистым передником, она встретила Мэри, гладившую белье.

— Она нездорова? — спросила Эстер с некоторой тревогой.

Во-первых, она несколько пренебрегла своими обязанностями, а во-вторых, была уверена, что расстройство леди Мюидор вызвано отнюдь не желанием мелко отомстить семейству и привлечь к себе внимание. Обладая живым и сильным характером, леди Беатрис никогда не уподоблялась Ромоле, вечно придумывавшей себе различные болезни. Ей были свойственны воображение, ум и юмор. Женщина с таким нравом должна быть душой семейства.

— Она неважно выглядит, — скорчив гримаску, ответила Мэри. — Хотя и раньше выглядела не лучше. Думаю, леди Мюидор на кого-то в обиде, а впрочем, я ничего не говорила.

Эстер улыбнулась. Это было очень похоже на Мэри: сказать что-то, а потом добавить, что она ничего не говорила.

— В обиде на кого? — удивленно спросила Эстер.

— Вообще на всех и особенно на сэра Бэзила.

— А почему — не знаете?

Мэри пожала плечами, проделав это весьма изящно.

— Думаю, все из-за того, что они много чего наговорили на суде про мисс Октавию. — Мэри свирепо сдвинула брови. — Разве это не ужасно? Сказать, будто она была настолько пьяна, что приняла ухаживания лакея… — Мэри замолчала и задумчиво посмотрела на Эстер. — Вас это удивило, так ведь?

— А разве это неправда?

— Да ничего подобного! — возмутилась Мэри. — Пусть мисс Октавия бывала под хмельком, но она была леди! Она бы никогда не позволила Персивалю прикоснуться к себе, даже если бы оказалась с ним вдвоем на необитаемом острове. Да и никому бы не позволила — с тех пор как погиб капитан Хэслетт. Потому-то и бесился мистер Майлз. Вот если бы она его попыталась зарезать — в это бы я поверила!

— А он действительно хотел ее? — спросила Эстер, впервые без обиняков употребив точное слово.

Мэри слегка округлила глаза, но ответила так же прямо:

— Да. Вы бы посмотрели на его лицо! Имейте в виду, она была красива, причем совсем не так, как мисс Араминта. Вы никогда не видели ее, а она была такой живой… — Мэри запнулась, не в силах справиться с волнением, горем и гневом. — Как недобро они все о ней говорили! Ну почему люди так делают? — Мэри вздернула подбородок, глаза ее блеснули. — А миссис Сандеман! Сколько гадостей она наболтала про Дину, про миссис Уиллис, про всех нас! Зачем ей это было нужно?

— Назло, — предположила Эстер. — Или просто из самолюбования. Ей нравится быть в центре внимания. Если кто-нибудь на нее смотрит, она сразу оживает.

Мэри заметно смутилась.

— Людям это свойственно, — попыталась объяснить Эстер. — Им пусто, одиноко, единственная радость — когда кто-то обращает на них внимание.

— Восхищается, что ли? — Мэри горько рассмеялась. — Она всех нас облила грязью! И с какой злобой! Попомните мои слова, никто ей здесь этого не простит.

— Думаю, ей все равно, — сухо сказала Эстер, припомнив, как пренебрежительно отзывалась Фенелла о слугах.

Мэри улыбнулась.

— Еще как не все равно! — яростно сказала она. — Горячего чая она теперь утром не получит. В крайнем случае — чуть тепленький. Всем нам будет очень жаль, что так случилось, но случаться это будет каждый день. Ее лучшие наряды нечаянно испортят в прачечной, и ни одна душа не узнает, кто именно это сделал. И так во всем! Письма, которые она пишет, пойдут не по адресу или затеряются, а если и будут доставляться, то очень медленно. Она еще не раз продрогнет утром, потому что лакей был занят и не успел развести огонь в камине. Поверьте мне, мисс Лэттерли, ей будет далеко не все равно! И ни миссис Уиллис, ни кухарка пальцем не пошевелят, чтобы наказать виновных. Они будут невинно на нее смотреть и только руками разводить, не понимая, как такое могло случиться. И мистер Филлипс ничего не скажет. Он может держаться как герцог, но когда дело доходит до крайности, он горой за нас встает. Он один из нас!

Эстер не смогла сдержать улыбки. Все это было довольно мелочно, но по сути своей справедливо.

Мэри заметила ее реакцию и окончательно прониклась к Эстер доверием.

— Вы понимаете? — спросила она.

— Понимаю, — сказала Эстер. — Да… Так ей и надо.

Продолжая улыбаться, она взяла свой передник и покинула прачечную.

Леди Беатрис сидела в одиночестве и глядела в окно на голый сад. Стоял январь — хмурый, блеклый, вечерами дышащий туманом.

— Добрый день, леди Мюидор. — мягко произнесла Эстер. — Мне очень жаль, что вам нездоровится. Могу я чем-нибудь помочь?

Леди Беатрис даже не взглянула в ее сторону.

— Вы можете повернуть время вспять? — спросила она с горестной усмешкой.

— Если бы я могла, я бы частенько этим пользовалась, — ответила Эстер. — Но вы полагаете, от этого что-либо изменится?

Несколько секунд леди Беатрис хранила молчание, затем вздохнула и встала. Персиковый пеньюар эффектно оттенял ее яркие волосы.

— Нет… Скорее всего, нет, — устало сказала она. — Мы бы все равно повели себя точно так же. Точно так же заботились бы о своем покое, о своей репутации, точно так же стремились бы обвинить во всем кого-нибудь другого. — Леди Беатрис смотрела, как по стеклу сбегают капли дождя. — Никогда бы не поверила, что Фенелла может оказаться такой тщеславной. Подумать только — унижать других лишь для того, чтобы привлечь к себе внимание. Вот уж поистине: не рой другому яму — сам в нее попадешь. Раньше я относилась к ней с большим сочувствием.

— Возможно, у нее просто не осталось другой радости в жизни, — мягко сказала Эстер.

Поведение Фенеллы она тоже находила отвратительным, особенно по отношению к слугам. Но, с другой стороны, она не могла не сочувствовать неимущей женщине, целиком и полностью зависящей от милости сэра Бэзила. Если это вообще можно было назвать милостью.

Леди Беатрис обернулась, глаза ее были широко раскрыты.

— Вы понимаете, да? Вы знаете, почему мы все поступаем именно так…

Эстер не могла уклониться от прямого ответа. Беатрис сейчас была нужна искренность, а не тактичность.

— Да. Понять нетрудно.

Леди Беатрис опустила глаза.

— Я бы предпочла этого не знать. Кое о чем я, конечно, догадывалась. Знала, например, что Септимус крупно поигрывает в карты и приворовывает вино из подвала. — Она улыбнулась. — В сущности, это скорее забавляло меня. Бэзил так кичится своими запасами кларета! — Лицо леди Беатрис вновь омрачилось. — Но я не знала, что Септимус носит вино Фенелле. Однако даже тут я не стала бы возражать, если бы дело было во взаимной симпатии. Так нет же! Мне кажется, он ее ненавидит. Фенелла — полная противоположность Кристабель, женщине, которую когда-то любил Септимус. Впрочем, это ведь еще не повод для ненависти, не так ли?

Она подождала, но Эстер никак не отреагировала.

— Странно, как угнетает, когда от кого-то зависишь и когда тебе постоянно об этом напоминают, — продолжала леди Беатрис. — Чувствуешь себя совершенно беспомощной. Боже, как я возненавидела это следствие! Потребуются годы и годы, чтобы мы забыли все, что узнали друг о друге. Да и забудем ли вообще?

Леди Беатрис отвернулась и провела кончиками пальцев по стеклу, следуя за катящимися снаружи каплями.

— Как простить человеку то, что он оказался совсем другим, а вовсе не таким, каким виделся тебе прежде? Особенно если сам он ничего не понял!

— А если понял? — возразила Эстер. — И как ему простить нас за то, что мы в нем разочаровались и больше не любим?

Пальцы леди Беатрис замерли.

— Вы выражаетесь весьма прямо, не правда ли? — Это было скорее утверждение, чем вопрос. — Все это очень сложно, Эстер. Видите ли, я до сих пор не убеждена в том, что Персиваль виновен. До сих пор сомневаюсь, хотя суд уже вынес приговор. Я просыпаюсь по ночам от внезапных подозрений. Я по-прежнему всматриваюсь в лица и ищу двойной смысл в словах.

Эстер застыла в нерешительности. Необходимо было успокоить леди Беатрис, убедить ее, что судья прав и что бояться больше нечего. Что же касается самой утраты, то время — лучший лекарь.

Но затем Эстер вспомнила о Персивале, сидящем сейчас в Ньюгейтской тюрьме и считающем, сколько дней осталось ему до утра казни.

— Но если Персиваль не виновен, то кто же тогда? — произнесла она вслух, чувствуя, насколько жесток ее вопрос.

Леди Беатрис наверняка ни на секунду не верила, что убийцей окажется Роз или еще кто-нибудь из слуг. Но назад дороги не было. Оставалось лишь ждать ответа.

— Не знаю. — Слова давались ей с трудом. — Каждую ночь я лежу в постели, в моем собственном доме, в котором живу со дня замужества, в котором была счастлива столько лет, — и не могу уснуть. Здесь я родила пятерых детей, потеряла двоих, а теперь вот еще и Октавию. На моих глазах они выросли и сами обзавелись семьями. Я была свидетелем их радостей и бед. Их жизнь была знакома мне, как хлеб и масло, как грохот колес за окном. И вот оказывается, я знала лишь оболочку этой жизни, а то, что скрывалось под ней, было мне совершенно неизвестно.

Леди Беатрис подошла к туалетному столику и принялась вынимать шпильки из прически, после чего позволила своим медным волосам свободно упасть на плечи.

— Полиция явилась сюда, исполненная почтения и сочувствия. Потом они доказали, что никто не вламывался в дом и, стало быть, Октавию убил кто-то из нас. Неделями они задавали вопросы и извлекали на свет мерзкие секреты — наш эгоизм, нашу нечистоплотность, нашу трусость.

Леди Беатрис сложила шпильки на стеклянный поднос и взяла гребень с серебряной спинкой.

— Я совсем забыла о том, что произошло у Майлза с этой бедной девушкой. Возможно, они мне не поверили, но это так. Просто я сама старалась забыть об этом, потому что Араминта ничего не знала. — Она принялась расчесывать волосы размашистыми резкими движениями. — Трусость, не правда ли? Я видела лишь то, что хотела видеть. И Киприан, мой любимый Киприан, поступает точно так же: он никогда не возразит отцу, он предпочитает уйти в мир грез, в карточную игру, в праздную жизнь вместо того, чтобы заняться делом по душе. — Беатрис заработала гребнем еще энергичнее. — Вы же видите, ему скучно с Ромолой. Раньше это не имело особого значения, а теперь он вдруг обнаружил, что кроме пустых светских бесед можно вести действительно интересные разговоры. И как всегда, понимание пришло слишком поздно.

Внезапно Эстер поняла, что ей самой льстит внимание Киприана. А она-то всегда полагала, что их разговоры никому особого вреда не приносят!

— А бедняжка Ромола! — продолжала, яростно расчесываясь, леди Беатрис. — Она ведь совершенно не понимает, в чем дело. Она просто делает все то, чему ее учили, но средство-то больше не действует!

— Возможно, оно еще пригодится, — беспомощно пролепетала Эстер.

Но леди Беатрис не услышала этой жалкой нотки в ее голосе, она была слишком поглощена собственными мыслями.

— И вот полиция арестовала Персиваля и ушла, оставив нас гадать, что же все-таки произошло. — Гребень стал двигаться более плавно. — Почему они так сделали, Эстер? Монк не верил в виновность Персиваля, я это видела. — Она повернулась к Эстер. — Вы говорили с ним. Как вы думаете, он в самом деле полагал, что это Персиваль?

Перед тем как ответить, Эстер перевела дыхание.

— Нет… Мне кажется, что нет.

Леди Беатрис снова повернулась к зеркалу и критически осмотрела свои волосы.

— Тогда почему полиция его арестовала? Причем не сам Монк, а кто-то другой, даже не этот молоденький сержант. Киприан говорил мне, что все газеты ругали полицию за нерасторопность. А Бэзил, насколько я знаю, даже писал министру. — Голос леди Мюидор упал почти до шепота. — Наверное, начальство тоже нажимало на полицейских и требовало, чтобы они хоть кого-нибудь арестовали — для успокоения публики. Но я не думаю, чтобы Монк мог на такое пойти. Мне кажется, у него сильный характер…

Леди Беатрис не добавила, что Персивалем пожертвовали ради спасения карьеры полицейского начальства, но Эстер была уверена, что та об этом подумала. В глазах ее смешались гнев и печаль.

— Они бы никогда не посмели обвинить кого-то из нашей семьи, разве что у них в руках оказались бы неопровержимые доказательства. Я до сих пор гадаю: может быть, Монк подозревал кого-нибудь из нас, но просто не смог ничего доказать?

— Полагаю, что так, — быстро сказала Эстер и тут же спохватилась. Она чуть было себя не выдала.

Беатрис вплотную подошла к истине: действительно, Ранкорн все время нажимал на Монка и требовал от него немедленного ареста Персиваля.

— В самом деле? — печально сказала леди Беатрис, отложив наконец гребень. — Мне иногда кажется, что я все бы отдала, чтобы узнать, кто это был на самом деле. Я бы тогда перестала подозревать остальных и дрожать от ужаса. — Она вновь повернулась к Эстер. — Кто-то из членов семьи убил мою дочь. Вы же слышали, как они все лгали. Октавия никогда такой не была. Она бы не позволила Персивалю даже пальцем к себе прикоснуться.

Леди Мюидор пожала облаченными в шелк плечами.

— Я знаю, в последнее время она много пила — и все же куда меньше, чем та же Фенелла! Вот если бы такое случилось с Фенеллой, я бы не удивилась. Она кокетничает со всеми мужчинами без разбору. — Ее лицо потемнело. — Хотя предпочитает состоятельных. Раньше она получала от них подарки, относила их в ломбард, а на вырученные деньги покупала наряды, духи и прочее. Потом она окончательно отбросила стыд и стала брать с поклонников деньги. Бэзил, конечно, ни о чем не знает. Проведай он об этом, он бы взбесился и, возможно, выгнал Фенеллу из дому.

— Не на это ли свое открытие Октавия намекала мистеру Септимусу? — страстно спросила Эстер. — Может, это и было всему причиной?

Тут она снова спохватилась и умерила пыл. Мелочная и злобная, Фенелла, тем не менее, была членом семьи, и подозревать ее вслух в присутствии леди Мюидор не стоило.

— Нет, — покачала головой леди Беатрис. — Октавия давным-давно все это знала. Как и Минта. Мы презирали Фенеллу, но Бэзилу ничего не говорили. До чего доводит людей отсутствие собственных денег! — Она взяла со столика флакон с духами и вынула пробку. — И все-таки Фенелла вряд ли приняла бы ухаживания лакея. Она тщеславна, жестока, она в ужасе перед наступающей старостью, но она не уличная девка.

Леди Беатрис передернула плечами и воткнула пробку в горлышко флакона с такой силой, что вынуть ее обратно не смогла. Пробормотав проклятие, она поставила флакон на столик.

— Я всегда считала, что Минта ничего не знает о том, что произошло у Майлза с этой горничной. Но, может быть, я ошибалась? И может быть, она знала также, что Майлз увлечен Октавией? Он ведь тоже тщеславен — полагает, что все женщины от него без ума. — Леди Беатрис невесело улыбнулась. — И многие действительно от него без ума. Он красив и обаятелен. Но Октавия его не любила. Вот этого он никак не мог понять. Вы же знаете, мужчины подчас бывают так грубы…

Она взглянула на Эстер и покачала головой.

— Нет, конечно, вы не знаете — вы же не были замужем. Простите, что я так говорю. Надеюсь, я вас этим не обидела. Просто пришлось к слову.

Она умолкла на миг, потом одернула шелк и встала.

— Эстер, я так боюсь! Кто-то из моих близких виновен. А Монк покинул наш дом и никогда не вернется — стало быть, я никогда ничего не узнаю. Кто скажет, что хуже: не знать, мучиться, подозревать собственных родственников… или точно знать, но молчать, потому что ничего уже не поправишь?.. А если этот кто-то поймет, что я знаю? Он и меня убьет? И как нам жить под одной крышей?

Эстер не ответила. Не потому, что она не хотела утешить леди Мюидор, просто нечего было ответить.

За какие-то три дня слуги довели своей местью Фенеллу до того, что она решила пожаловаться сэру Бэзилу. Совершенно случайно Эстер подслушала их разговор. Как и большинство слуг, она теперь была невидимкой, поэтому ни Бэзил, ни Фенелла не заметили ее присутствия в оранжерее, куда она вышла, чтобы побыть в одиночестве. Ей было разрешено читать в комнате камеристок, но туда могли заявиться Мэри или Глэдис и втянуть ее в разговор или начать выспрашивать, о чем она читает.

— Бэзил, — гневно начала Фенелла. — Я должна пожаловаться на твоих слуг. Ты, кажется, не желаешь этого замечать, но с того самого дня, как состоялся суд над этим несчастным лакеем, они окончательно отбились от рук. Вот уже три дня подряд утренний чай мне приносят совершенно холодным. Дура горничная куда-то дела мой лучший кружевной пеньюар. В спальне забывают разжечь камин! Это не комната, а морг. Когда я одеваюсь, у меня зуб на зуб не попадает. В конце концов я умру от холода.

— На то он и морг, — сухо заметил сэр Бэзил.

— Не валяй дурака! — огрызнулась Фенелла. — Я не нахожу здесь ничего смешного. Не понимаю, как ты можешь терпеть такое. Это на тебя совершенно не похоже. Ты всегда был самым взыскательным человеком из всех, кого я только знала… Даже хуже, чем папа!

Фенелла стояла спиной к Эстер, и та видела лишь лицо сэра Бэзила. Сейчас оно выражало осуждение.

— Мои требования к окружающим по-прежнему высоки, — холодно молвил он. — Я не знаю, о чем ты говоришь, Фенелла. Чай мне подают горячий, огонь в камине всегда разведен, и еще случая не было, чтобы после стирки пропадало что-нибудь из одежды.

— Тосты на завтрак пережжены, — продолжала она. — Постельное белье не меняют, а, когда я заговорила об этом с миссис Уиллис, та рассыпалась в неуклюжих извинениях, но все осталось по-прежнему. Можно подумать, ты уже не хозяин в собственном доме, Бэзил! Я бы не терпела такого ни секунды. Я знаю, до папы тебе далеко, но никогда бы не подумала, что ты можешь так распустить слуг.

— Если тебе это не по нраву, моя дорогая, — недовольно пробурчал сэр Бэзил, — ты в любой момент вправе перебраться в другой дом и жить как тебе хочется.

— Именно такого ответа я от тебя и ожидала, — бросила Фенелла. — Только вряд ли ты посмеешь вышвырнуть меня на улицу. Подумай, что о тебе скажут люди! Славный сэр Бэзил, богатый сэр Бэзил… — лицо ее презрительно скривилось, — благородный сэр Бэзил — и вдруг выгоняет вдовую сестру из своего дома. Сомневаюсь, дорогой мой, сомневаюсь. Ты всегда хотел походить на папу, но для тебя важнее всего было, что о тебе подумают остальные. Не потому ли ты еще со школы возненавидел отца бедного Гарри Хэслетта, что ему все давалось легко, а тебе — с трудом? Теперь у тебя есть все — деньги, репутация, честь, но выгнать меня ты не осмелишься. На что это будет похоже! — Она резко засмеялась. — Что скажут люди! Призови наконец своих слуг к порядку.

— А тебе не приходило в голову, Фенелла, что они так обращаются с тобой, потому что ты опозорила их на суде? Правда, кого больше: их или саму себя — не знаю. — На лице сэра Бэзила была написана брезгливость и в то же время тайное удовольствие, с которым он все это говорил сестре. — Мне кажется, они тебе этого не простили.

Фенелла выпрямила спину, и Эстер живо вообразила, как вспыхнули щеки миссис Сандеман.

— Ты намерен поговорить с ними? Или они будут по-прежнему делать то, что им нравится?

— Они будут делать то, что нравится мне, Фенелла, — очень тихо произнес сэр Бэзил. — Как и все, кто живет в этом доме. Я не собираюсь разговаривать с ними. Меня забавляет, что они решили отомстить тебе таким образом. И пока мне это не надоест, они вольны в своих поступках. Чай тебе будут подавать холодным, завтрак — подгорелым, а вещи твои после стирки будут теряться.

От бешенства Фенелла лишилась дара речи. Она круто повернулась и, вскинув голову, вылетела вон, зацепившись шуршащими юбками за край стола. Слышно было, как затрещала материя.

Сэр Бэзил довольно улыбнулся.

С тех пор как Монк дал объявление о том, что «частный сыщик берется расследовать случаи, не привлекшие внимания полиции, а также дела, полицией закрытые», к нему обращались уже дважды. Первое дело не представляло особого интереса, хотя несколько фунтов, полученных в результате, обеспечили еще одну неделю скромной жизни. Второе дело, которым он как раз занимался в данный момент, было посложнее и требовало всех его талантов и расторопности. Касалось оно молодой женщины, неудачно вышедшей замуж и пропавшей из поля зрения родственников, желающих теперь отыскать ее и помириться. Материально Монк себя обеспечивал, но после суда над Персивалем продолжал пребывать в подавленном состоянии духа. Не то чтобы он рассчитывал на иной исход, но все-таки в нем жила отчаянная глупая надежда, особенно усилившаяся, когда Монк узнал, что Персиваля будет защищать Оливер Рэтбоун. К адвокату он питал сложные чувства; как человек Рэтбоун его скорее раздражал, однако Монк не мог не восхищаться его мастерством и преданностью делу.

Он отправил письмо Эстер Лэттерли, в котором приглашал ее вновь встретиться в той же кондитерской на Риджент-стрит, хотя и плохо представлял себе, что еще они могут предпринять.

Тем не менее, стоило Эстер переступить порог кондитерской, он почувствовал прилив сил. Лицо у Эстер было невеселое. Увидев Монка, она приветствовала его беглой улыбкой.

Он встал, отодвинул для нее стул, усадил, сам сел напротив и заказал чашку горячего шоколада. Оба знали друг друга уже достаточно хорошо, чтобы опустить в разговоре ничего не значащие замечания о погоде и здоровье.

Монк лишь хмуро взглянул на Эстер.

— Нет, — ответила она на немой вопрос. — Ничего нового мне выяснить не удалось. Но теперь я абсолютно уверена, что леди Мюидор не верит в виновность Персиваля, хотя и не знает, кто настоящий убийца. Иногда она страстно желает это узнать, но затем сама мысль об этом ее пугает. Она боится, что убийцей может оказаться один из любимых ею людей. Неопределенность изводит ее, а кроме того, она страшится, что, узнав обо всем в один прекрасный день, не сможет скрыть это от преступника и сама подвергнется опасности.

Лицо Монка застыло. На нем отразилась внутренняя боль и осознание бесплодности всех его стараний, столь дорого ему обошедшихся.

— Она права, — тихо сказал он. — Кто бы это ни оказался, жалости он не знает. Он хладнокровно послал на виселицу Персиваля. Если леди Мюидор будет представлять угрозу, он и ее не пощадит.

— А за ней, боюсь, дело не станет, — встревожилась Эстер. — Не надо думать, что леди Мюидор — просто испуганная женщина, спрятавшаяся от страшной действительности в своей спальне. Беатрис — храбрая леди, просто слишком уж велик ее ужас перед случившимся.

— Тогда нам еще есть за что бороться, — сказал Монк. — Если ее так мучат страх и подозрения, она и впрямь может однажды узнать всю правду.

Появился официант и поставил на стол чашки.

— Что-то, возможно, случайно бросится ей в глаза, — продолжал он, поблагодарив официанта. — Слово, жест. Короче, чем-то преступник выдаст себя, а она не сможет скрыть своей догадки. Ей просто не удастся вести себя с ним по-прежнему.

— Тогда мы должны опередить ее, — Эстер яростно размешивала ложечкой шоколад, чуть не выплескивая его из чашки. — Она знает, что все в какой-то степени лгали, ведь Октавия была вовсе не такой, какой ее изобразили на суде.

И Эстер передала Монку свой недавний разговор с леди Беатрис.

— Возможно, — с сомнением произнес тот. — Но Октавия была ее дочерью, и леди Мюидор могла просто закрывать глаза на ее недостатки. Материнская любовь, как известно, слепа.

— Что вы хотите сказать? — возмущенно перебила Эстер. — Что свидетели говорили правду? Что Октавия действительно нарочно кружила голову Персивалю и опомнилась лишь тогда, когда дело зашло слишком далеко? И вместо того, чтобы обратиться за помощью к родным, захватила с собой в спальню кухонный нож?

Эстер не донесла чашку до губ и продолжала свою страстную речь:

— А когда Персиваль все-таки явился к ней ночью, она, зная, что за стеной спит ее брат, даже не закричала? Да я бы на ее месте завизжала на весь дом! — Она отхлебнула шоколад. — И не говорите мне, будто она боялась, что остальные могут плохо о ней подумать, застав их вместе. Никто из семейства не поверил бы Персивалю, все бы поверили Октавии. И кстати, ей было бы куда легче объясниться, если бы в ее комнате нашли раненого лакея или, того хуже, его остывший труп.

Монк усмехнулся.

— Может быть, она думала, что достаточно молча показать Персивалю нож — и тот испугается?

Эстер на секунду задумалась.

— Да, — нехотя согласилась она. — В этом, по крайней мере, есть хоть какой-то смысл. Но я все равно в это не верю.

— Я тоже, — отозвался он. — Слишком много странностей в этом деле. Нам необходимо отделить правду ото лжи, может быть, даже выяснить причины лжи, а тогда уже идти дальше.

— Вы имеете в виду свидетелей? — уточнила Эстер. — Я не думаю, что Энни говорила неправду. Собственно, ее показания заключались лишь в том, что она нашла тело Октавии. Доктор тоже строго придерживался фактов. — От умственного напряжения Эстер наморщила лоб. — Вообще, зачем было лгать людям, не имеющим отношения к преступлению? Мы должны с этим считаться. И, конечно, нужно учесть, что многие свидетели не имели злого умысла, просто были напуганы, растеряны, а то и откровенно ошибались.

Монк невольно улыбнулся.

— Кухарка? Вы полагаете, миссис Боден могла ошибиться насчет своего ножа?

Эстер уловила его иронию, но взгляд ее потеплел лишь на миг.

— Нет… Я так не думаю. Если она сказала, что это ее нож, значит, так оно и есть. Да и откуда мог взяться другой? В доме не было чужака. И сам нож нисколько не помогает нам найти того, кто его взял.

— Мэри?

Эстер задумалась на миг.

— Она склонна к решительным суждениям, но совершенно некритична. Я не выношу людей, которых можно быстро переубедить, а она именно к ним и относится. Она вполне может без злого умысла повторить чьи-либо слова.

— Это насчет пеньюара Октавии?

— Нет, конечно, нет. Кроме того, она была не единственным свидетелем, утверждавшим, что это пеньюар Октавии. Вы же сами, когда нашли его, спрашивали Араминту, и она вам ответила, что в ночь убийства Октавия надела тот самый пеньюар. Я думаю, что и Лиззи, старшая прачка, тоже его опознала бы. Кроме того, кому бы он ни принадлежал, перед смертью Октавия была именно в нем, бедняжка.

— Роз?

— Ах… Вот тут чуть сложнее. Сначала Персиваль вскружил ей голову, а потом Роз ему наскучила. По ее словам, он собирался на ней жениться, но на самом деле вовсе не имел такого намерения. У нее были серьезные причины желать ему неприятностей. Думаю, досада ее была так велика, что она и впрямь могла подвести его под виселицу.

— Для чего ей было достаточно солгать.

Монку с трудом верилось, что женщина, пусть даже и обманутая, может зайти в своей ненависти так далеко.

Убийство Октавии скорее всего совершалось под горячую руку, в припадке страсти и злобы, после резкого отказа, но вряд ли было обдумано заранее. Однако от предположения, что прачка могла из женской мести хладнокровно отправить на виселицу бывшего возлюбленного, по спине невольно пробегал холодок.

Эстер видела, что Монк сомневается.

— Возможно, Роз сама не понимала, чем все это кончится, — пояснила она. — Просто одна ложь влекла за собой другую. Сначала Роз хотела лишь попугать Персиваля, как это делала Араминта с Майлзом, а затем события повернулись так, что назад дороги уже не было. — Эстер еще раз пригубила напиток. Шоколад был превосходен, но в доме сэра Бэзила она понемногу начала привыкать к вкусной еде. — Или Роз всерьез полагала, что Персиваль виновен, — добавила она. — Некоторые люди, сами того не замечая, искажают правду, подгоняя ее под ответ, который им кажется верным.

— То есть она лгала относительно характера Октавии? — продолжал гнуть свое Монк. — И леди Мюидор — права? Роз могла поступить так из ревности. Ладно. Допустим, что Роз лгала. А как насчет дворецкого Филлипса? Он подтвердил все, что говорили о Персивале другие.

— И был в основном прав, — кивнула Эстер. — Персиваль действительно заносчив и дерзок. Он шантажировал других слуг и даже, может быть, кого-то из хозяев. Этого мы, скорее всего, никогда уже не узнаем. Он весьма неприятная личность, но это еще не повод его вешать. Если вешать всех, кто нам неприятен, Лондон лишится четверти населения.

— По меньшей мере, — согласился Монк. — Но Филлипс во всем, в том числе в своих суждениях, стремится угодить хозяевам. Он просто хотел того же, чего и сам сэр Бэзил. Филлипс не дурак и прекрасно знает свою службу. Для него нет правды выше, чем верность начальству. Армейские идеалы для него святы. А миссис Уиллис выступала свидетелем защиты.

— Члены семьи? — предположила Эстер.

— Киприан тоже свидетельствовал в нашу пользу, как и Септимус. Ромола… Что вы, кстати, о ней думаете?

Эстер почувствовала мгновенный укол раздражения и нечто вроде угрызения совести.

— Ромола упивается своим нынешним положением. Она породнилась с сэром Бэзилом, живет в его доме на Куин-Энн-стрит. Правда, она часто донимает Киприана и клянчит у него деньги. Постоянно обвиняет его в том, что он делает ее несчастной. Она понимает, что Киприану с ней скучно, но почему — не может взять в толк. Временами она меня безумно раздражает. Нельзя же, будучи взрослой женщиной, оставаться в то же время ребенком, о котором все должны заботиться. Впрочем, я не слишком вникала в отношения этой пары и не могу о них судить.

— Однако судите, — заметил Монк, причем вполне благожелательно. Он сам терпеть не мог женщин, шантажирующих слезами и просьбами своих мужей. Хотя непонятно, почему это его так задевало.

— Да, верно, — согласилась Эстер. — Но вряд ли это имеет отношение к делу. Ромола не задумываясь подтвердит все, что будет угодно сэру Бэзилу. Сэр Бэзил — главная сила в доме. Ему даже не надо приказывать — достаточно намекнуть, чего бы ему хотелось.

Монк вздохнул.

— А ему бы хотелось, чтобы дело об убийстве Октавии было закончено как можно скорее. Вы читали, что пишут в газетах?

Она приподняла брови.

— Что за нелепость! Где же я могу раздобыть газету? Я — прислуга, я — женщина. А леди Мюидор интересуется только светской хроникой, да и ту сейчас не читает.

— Да, конечно… Я забыл.

Монк кисло улыбнулся.

Он-то помнил, что в Крыму у Эстер был друг, военный корреспондент, умерший в полевом госпитале. Когда это случилось, она уже сама продолжала посылать в лондонские газеты сообщения, подписывая их его именем. В царившей неразберихе у издателей даже не возникло сомнения в подлинности заметок.

— Так что же пишут газеты? — спросила Эстер, вернув его к реальности. — Что-нибудь любопытное?

— Вам как — в общих чертах? Рыдают над судьбой страны, где лакей способен возомнить о себе так высоко, что проникается страстью к благородной леди. Основы государства рушатся, а Персиваля следует повесить хотя бы в назидание остальным. — Монк скорчил гримасу отвращения. — И конечно, все сочувствуют сэру Бэзилу. Перечисляют его заслуги перед страной и королевой, расписывают его достоинства и вообще превозносят до небес.

Эстер вздохнула, разглядывая остатки шоколада на дне чашки.

— Все против нас, — угрюмо подытожил Монк. — Каждый хочет, чтобы возмездие было решительным и скорым, после чего обо всем можно будет забыть и преспокойно вернуться к прежней жизни.

— Мы можем хоть что-нибудь сделать? — спросила Эстер.

— Не знаю. — Монк поднялся и отодвинул ей стул, помогая встать. — Лично я собираюсь навестить его.

Она взглянула на него с болью и восхищением. Не было нужды ни в вопросах, ни в ответах. В этом заключался его долг, скорбный ритуал, пренебречь которым Монк просто не имел права.

Странно знакомое неприятное чувство овладело Монком, когда он переступил порог Ньюгейтской тюрьмы и двери захлопнулись за его спиной. Пахло сыростью, плесенью, отходами, и воздух, казалось, был пропитан отчаянием и безнадежностью. Слишком многих приводили сюда только для того, чтобы вывести через некоторое время на тюремный двор и передать в руки палачу. Стены словно впитали в себя весь этот ужас, и по спине Монка не раз пробегал холодок, пока он шел каменными коридорами туда, где должен был в последний раз увидеться с Персивалем.

Наверняка Монк не раз бывал здесь раньше. При виде его тюремщик почтительно вытянулся. Он явно еще не знал, что Монк уволен из полиции, и тот не стал ничего ему объяснять.

Персиваль стоял в тесной камере с единственным высоко расположенным оконцем, в котором виднелось ненастное небо. Он оглянулся на лязг засова и увидел Монка, за плечом которого маячил тюремщик с ключами.

Удивление на лице Персиваля сменилось горечью.

— Пришли полюбоваться? — спросил он.

— Любоваться тут нечем, — сдержанно ответил Монк. — Мне эта история стоила карьеры, вам — жизни. Так что трудно сказать, кто тут оказался победителем.

— Стоила карьеры? — На секунду в глазах Персиваля возникло замешательство, но затем он взглянул на Монка с подозрением. — Бросьте! Расскажите это кому-нибудь другому! Вы же так повернули дело, что все теперь довольны — кроме меня. Никаких скелетов в шкафу, ни намека о том, что Майлз Келлард изнасиловал Марту, ни слова об этой старой шлюхе тетушке Фенелле! Конечно, во всем виноват зазнавшийся лакей, воспылавший страстью к пьяной вдове! Повесим его и будем спокойно жить дальше. В чем вообще можно упрекнуть такого исполнительного полицейского?

Монк не винил Персиваля за гнев и ненависть. Его можно было понять. Хотя от лакея скорее следовало ожидать упреков в бездарности, чем в угодливости.

— У меня имелись улики, — медленно проговорил Монк. — Но я не арестовал вас. Я отказался это сделать и был уволен из полиции.

— Что?

Персиваль смутился. Он не верил своим ушам.

Монк повторил.

— Да за каким чертом?

Сочувствия в голосе Персиваля не было, но Монк опять-таки не мог винить его за это. Человек утратил надежду, в душе его не осталось места для жалости к кому-то, кроме себя. Ярость была единственным чувством, мешавшим ужасу полностью овладеть лакеем. Не будь ее, бессонные ночи в камере стали бы совсем невыносимы.

— Я не верю, что вы убили ее, — ответил Монк.

Персиваль резко рассмеялся, но взгляд его стал еще мрачнее. Он не проронил ни слова и молча глядел на Монка.

— Но даже если бы я продолжал вести следствие, — очень тихо произнес тот, — не уверен, что смог бы что-то сделать. Я до сих пор не знаю, кто настоящий убийца.

Признаваться в собственном поражении, даже перед лакеем, было невыносимо больно. Однако Монк понимал, что именно сейчас должен быть честен до конца.

— Очень трогательно! — язвительно сказал Персиваль, и все же на секунду глаза его вспыхнули. — Но раз вы уже не ведете следствие по этому делу, стало быть, так ничего никогда и не узнаете, верно? А все остальные либо хотят угодить сэру Бэзилу, либо прикрыть свои собственные грешки.

— Все, но не Эстер Лэттерли, — сказал Монк и тут же пожалел об этом. Внушить сейчас Персивалю несбыточную надежду было бы жестоко.

— Эстер Лэттерли? — На миг Персиваль растерялся, потом наконец вспомнил, о ком речь. — А, это та дрессированная сиделка? Жуткая зануда, но, наверное, вы правы. Она до ужаса добродетельна. Я даже сомневаюсь, умеет ли она вообще улыбаться. О том, чтобы засмеяться, уже и речи не идет. Не думаю, чтобы на нее хоть разок взглянул какой-нибудь мужчина, — злобно добавил Персиваль. — Такие вот и мстят за свое убожество, донимая нас своей заботой, когда мы более всего уязвимы… и нелепы.

Монк пришел в бешенство, услышав столь отвратительное и несправедливое суждение, но взглянул на изможденное лицо Персиваля, и гнев его угас, как костер на бескрайней льдине. Он ненавидел сейчас всех, невольно пытаясь таким образом приглушить свою собственную боль.

— Мисс Лэттерли нанялась сиделкой по моей просьбе, — продолжил Монк. — Она мой друг. Я надеялся, что, находясь в доме, она сможет узнать много больше, чем я.

Изумление Персиваля было столь велико, что он забыл на миг и про убывающее день за днем отпущенное ему время, и про то, что вскоре ему суждено пройти последний раз по тюремному двору, почувствовать веревку на шее — и провалиться в забытье, навсегда.

— Но ей ведь ничего не удалось разузнать, так ведь?

Впервые голос его дрогнул.

Монк уже ненавидел себя за то, что все-таки посеял эту слабую и эфемерную надежду в душе несчастного.

— Увы, — быстро сказал он. — Ничего такого, что могло бы помочь. Большей частью мелкие слабости и грешки домочадцев, да еще, пожалуй, то, что леди Мюидор до сих пор полагает, будто убийца находится в доме. Правда, кто это, она не знает.

Персиваль отвернулся, пряча от Монка лицо.

— Зачем вы пришли?

— Не знаю. Может быть, чтобы не оставлять вас одного. Чтобы вы знали, что есть люди, сомневающиеся в вашей вине. Не уверен, поможет ли вам это, но мне кажется, вы имеете на это право.

В ответ Персиваль разразился проклятиями и ругался, пока не обессилел и не понял, что это бессмысленно. Монк вышел и закрыл за собой лязгнувшую дверь. И все-таки он почувствовал, что Персиваль пусть на секунду, но был ему благодарен за их последнюю встречу.

В то утро, когда Персиваля должны были повесить, Монк занимался розыском украденной картины, скорее всего проданной одним из членов семьи, чтобы расплатиться с карточным долгом. Но ровно в восемь Монк остановился посреди мостовой Чипсайда. Он стоял на холодном ветру, а вокруг шумела толпа: уличные торговцы, продавцы спичек, шнурков и прочей мелочи, спешащие по делам клерки, чернолицый трубочист с лестницей, две женщины, обсуждающие длину юбок. Гомон и грохот колес катился по улице, а Монк стоял и думал о том, что происходит сейчас во дворе Ньюгейтской тюрьмы. Чувство поражения и потери душило его, и дело тут было не только в Персивале, но и в попранном правосудии. Вот сейчас открылся люк, веревка туго натянулась — и совершилось еще одно преступление. Монк был бессилен предотвратить его, хотя и сделал для этого все возможное. В Лондоне и во всей Англии стало на одного человека меньше, потому что закон, призванный защищать невиновных, сам стал орудием убийства.

С подносом в руках Эстер стояла в столовой. Она нарочно медлила и дожидалась этого времени, чтобы взять со стола немного абрикосового джема, за которым ее послала леди Беатрис. Эстер готова была на все, даже рисковала со скандалом потерять место, лишь бы увидеть лица домочадцев в момент казни Персиваля. Этот миг мог открыть ей многое.

Извинившись перед Фенеллой, которая на этот раз встала непривычно рано и явно собиралась сразу после завтрака выехать верхом на прогулку в парк, Эстер положила на маленькое блюдо первую ложку джема.

— Доброе утро, миссис Сандеман, — ровным голосом произнесла она. — Надеюсь, прогулка будет удачной. Однако утром в парке очень холодно, особенно когда солнце только встало. Иней, должно быть, еще не растаял. Сейчас восемь часов три минуты.

— Какая точность! — сказала Фенелла не без язвительности. — Сразу видно, что вы сиделка. Все должно исполняться секунда в секунду, как положено. Принимайте лекарства по часам, и все будет в порядке. Какая чудовищная скука.

Она засмеялась — негромко, но обидно.

— Нет, миссис Сандеман, — отчетливо произнесла Эстер. — Просто дело в том, что две минуты назад повесили Персиваля. Казни тоже совершаются секунда в секунду, хотя не представляю, зачем это нужно. Видимо, просто дань традиции, ритуал.

Фенелла поперхнулась и отчаянно закашлялась. Никто не пришел ей на помощь.

— О боже! — Септимус невидяще уставился прямо перед собой. Его бледное лицо было непроницаемо.

Киприан зажмурился, словно не желая видеть этот мир, и замер, пытаясь пересилить внутреннее смятение.

Араминта побледнела, лицо ее застыло.

Майлз Келлард, поднесший к губам чашку чая, расплескал его, оставив на скатерти причудливые темные пятна. Он был смущен и рассержен.

— Послушайте! — взорвалась Ромола. Лицо ее вспыхнуло. — Какую грубость и бестактность вы сейчас допустили! Что с вами, мисс Лэттерли? Никто из нас не желает этого знать. Возвращайтесь лучше в свою комнату и не вздумайте, ради всего святого, что-нибудь подобное сказать леди Беатрис. До чего же вы бестолковы!

Сэр Бэзил сидел бледный, уголок рта у него подергивался.

— Ничего не поделаешь, — очень тихо произнес он. — Общество вынуждено себя защищать, и порой — со всей беспощадностью. Теперь, я думаю, все уже позади, и мы можем вернуться к нормальной жизни. Никогда больше не заговаривайте об этом, мисс Лэттерли. Пожалуйста, возьмите джем — или за чем вы там пришли? — и отнесите леди Мюидор ее завтрак.

— Конечно, сэр Бэзил, — послушно сказала Эстер, но их застывшие лица навсегда отразились в ее памяти, как в зеркале.