На следующее утро старая дама опять не спустилась к завтраку. Кэролайн потеряла аппетит и вяло жевала гренок с конфитюром, хотя его абрикосовый вкус был восхитителен.

– В чем дело? – взглянув на жену, спросил Джошуа. – Что случилось?

Она пока ничего не рассказала ему. Артист сейчас полностью отдавался новой работе, а его жена понимала, как изнурительно действуют несколько первых спектаклей новой пьесы. Все тревожились, как она будет принята, какова будет реакция зрителей, что скажут критики, хорошо ли будут продаваться билеты и даже о том, что подумают актеры из других театров. И если все эти тревоги заканчивались хорошо, то они начинали переживать по поводу собственного исполнения и, неизменно, по поводу своего здоровья, особенно звучности голоса. Больное горло для большинства людей было просто легкой неприятностью, а для актера – гибельным несчастьем. Ведь голос был инструментом его творчества.

Поначалу миссис Филдинг с трудом понимала такие сложности и не знала, как помочь супругу. В бытность свою с Эдвардом она не переживала ничего подобного. Теперь же Кэролайн, по крайней мере, знала, когда лучше помолчать, когда уместно подбодрить, а когда не надо и какие слова могли быть разумными для поддержки. В этой области Джошуа не выносил никаких уверток – актеру требовалось только искреннее честное мнение. Ему была невыносима даже мысль о том, что к нему могут относиться снисходительно. И именно в такие редкие моменты его жене удалось понять не только его темперамент, но и его уязвимость.

– Томас заходил вчера вечером. Разумеется, ему не хватает Шарлотты… и он озабочен очередным расследованием, – рассказала миссис Филдинг.

– А разве у него бывает по-другому? – Ее муж взял очередной гренок. – Что хорошего у него могло бы получиться, если б дела не затрагивали его до глубины души? Мне искренне жаль Кэткарта, он был великолепным фотографом. Полагаю, Томас пока не близок к пониманию того, что произошло? Много ли правды он успел выяснить? Не всю, конечно… а ведь придется доискиваться.

– Да, придется. Но ты ведь не знал его, верно?

– Кэткарта? – удивленно откликнулся артист. – Нет, не знал. Но таково общее мнение. К тому же я видел его работы. Все видели… в общем, театральная братия знакома с ними больше прочих. – Он осторожно взглянул на супругу. – А почему ты спросила?

Кэролайн не удалось ввести его в заблуждение, как она намеревалась. Он почувствовал, что она о чем-то умалчивает, хотя не знал, о чем именно. Мисс Филдинг не любила ничего утаивать, тайны возводили барьер между ними, но откровенность сейчас могла стать мелочным эгоизмом: не стоило обрушивать на мужа это несчастье просто ради собственного душевного спокойствия. Его и так уже глубоко огорчил случай с Сэмюэлем Эллисоном, пусть эта ранка уже и затянулась.

Женщина заставила себя улыбнуться более естественно, более откровенно.

– Бедный Томас, он изо всех сил пытается хоть что-то узнать о нем, поскольку, похоже, преступление совершили на почве личных отношений, окрашенных ненавистью или оскорбленными чувствами. Мы могли бы помочь ему, если б ты знал о Кэткарте не только понаслышке, – она сочла, что придумала вполне убедительное пояснение.

Джошуа облегченно улыбнулся и продолжил завтрак.

Под уместным предлогом миссис Филдинг встала из-за стола и поднялась наверх. С делом Льюиса Маршана надо будет разобраться, но этим она займется после полудня. А сейчас следует навестить миссис Эллисон.

Как и вчера, та оставалась в кровати.

– Я не принимаю гостей, – сухо заметила она, увидев вошедшую Кэролайн.

– А я не в гости пришла, – парировала ее бывшая невестка, присев на край кровати. – Я вообще-то здесь живу.

Старая дама сверкнула сердитым взглядом.

– Ты решила напомнить, что у меня нет своего дома? – спросила она. – Что я нахожусь в зависимости от милости родственников, готовых предоставить мне крышу над головой?

– Такое напоминание совершенно излишне, – спокойно ответила Кэролайн. – Вы сами часто сетуете на это, и я едва ли могла бы вообразить, что вы не осознаете… или даже забыли о подобном неудобстве.

– Такое не забывается, – проворчала миссис Эллисон. – А если и забудешь, то об этом напомнят множеством тонких намеков. Ты сама узнаешь это в свое время, когда состаришься в одиночестве и в живых уже не останется твоих ровесников.

– Поскольку, как вы не устаете напоминать мне, я вышла замуж за излишне молодого мужчину, почти годящегося мне в сыновья, то вряд ли я вообще переживу его, не говоря уже о долгом одиночестве, – парировала миссис Филдинг.

Мария пристально посмотрела на нее, прищурив глаза и скорбно сжав тонкие губы. Бывшая невестка переиграла ее на ее собственном поле, чем совершенно обескуражила. И она растерялась, не зная, чем еще уязвить свою вредную родственницу.

Кэролайн вздохнула:

– Если вы по-прежнему плохо себя чувствуете и не в силах встать с постели, то мне придется послать за доктором. Мы можем сказать ему все, что вы пожелаете, а вот поверит ли он – это уже другой вопрос. Вылеживая тут целыми днями, вы только вредите себе. Пассивное состояние еще никому не приносило пользы.

– Я прекрасно могу встать! Просто не хочу! – Миссис Эллисон сердито взглянула на дерзкую спорщицу.

– И чего вы добиваетесь? – спросила Кэролайн. – Чем дольше вы будете откладывать возвращение к обычной жизни, тем труднее оно пройдет. Или вам хочется вызвать разные домыслы?

Старая леди удивленно вскинула брови.

– О каких домыслах ты толкуешь? Кого волнует, чем я тут занимаюсь?

Кэролайн промолчала. По этому поводу ей в голову пришло множество самых разных мыслей, ведь пожилая дама едва не разрушила столь драгоценное для нее счастье. Она все еще испытывала досаду, вспоминая о своих собственных мучениях и страхе, омрачивших ее душу.

– Прошу тебя, уходи. Я совершенно измучена и предпочитаю побыть одна. – На лице Марии застыла маска отчаянной замкнутости, отгораживающая ее от миссис Филдинг и от всех остальных. – Тебе меня не понять. Не понять ни в малейшей степени. По крайней мере, позволь мне страдать без посторонних взглядов. Я не желаю тебя видеть. Будь любезна, уйди.

Хозяйка дома нерешительно помедлила. Она чувствовала терзания старой женщины так, словно те жили с нею в этой комнате, но не представляла, как можно облегчить их. Ей хотелось бы оказать бывшей свекрови поддержку, дать ей хоть какое-то утешение, помочь началу исцеления, но она не знала даже, как к ней подступиться. Впервые она осознала, как глубока нанесенная этой женщине рана. Шрамы ее изуродовали всю жизнь Марии Эллисон не только из-за унижения, но и из-за того, как она жила с ними долгие годы. Боль порождало не только то, что сделал с нею Эдмунд, но и то, что она сама сделала с собой. Мария так давно ненавидела себя, что не знала, как остановиться.

– Освободи же наконец от своего присутствия мою спальню! – процедила старая дама сквозь стиснутые зубы.

Кэролайн взглянула на ссутулившуюся на подушках свекровь, на ее узловатые руки, вцепившиеся в края одеяла, ослепленное страданиями лицо и сбегавшие по щекам слезы. Осознавая собственную беспомощность, миссис Филдинг не могла даже утешить старушку, поскольку стена между ними возводилась долгие годы, укрепляясь множеством каждодневных обид и трений, да и все равно самые мучительные, глубинные шрамы оставались пока недостижимыми.

Она повернулась и вышла, закрыв за собой дверь. И, с изумлением проглотив комок в горле, внезапно почувствовала, что сама едва не плачет.

* * *

К Маршанам миссис Филдинг отправилась, еле дождавшись уместного времени для визитов, вероятно, даже немного раньше. Хоуп удивилась, увидев ее, но выглядела при этом обрадованной. Они устроились в респектабельной уютной гостиной и уже мило болтали несколько минут, когда миссис Маршан сообразила, что Кэролайн наверняка приехала не только ради того, чтобы заполнить дневные часы легкой досужей беседой. Она умолкла на середине фразы о скромной вечеринке, где гости на все лады обсуждали одно оригинальное суаре.

Филдинг поймала себя на том, что не слушала собеседницу. Теперь же ей предстояло облечь в слова свои страхи, а это оказалось труднее, чем представлялось. Она взглянула на удивленно расширившиеся голубые глаза Хоуп, ее прямой, почти вызывающий взгляд и миловидные черты лица. Эта дама выглядела такой уверенной в своем мире, в его традициях и правилах, и добросовестно старалась привить их своему сыну. Кэролайн не сомневалась: мать даже не представляла, что мальчик рискнет переступить через эти ценности. Почти так же страстно, как и мужа, Хоуп волновали вопросы цензуры, чтобы ничто, ни единое дурное слово не могло испортить невинные души. Она предпочла бы прикрыть фиговыми листами все великие античные статуи и залилась бы краской смущения, доведись ей увидеть Венеру Милосскую в присутствии мужчин. Ей виделось в этой статуе не обнаженное совершенство, а непристойное обнажение женской груди.

– Милая, вы хорошо себя чувствуете? – озабоченно сведя бровки, спросила миссис Маршан, немного подавшись вперед. – Вид у вас немного бледноватый.

Разумеется, ее слова подразумевали следующее: «Вы не слушали меня – так что же могло встревожить вас так сильно, что вы забыли об элементарных приличиях?»

Лучшего начала и придумать было трудно. Стоило им воспользоваться.

– По правде говоря, в последнее время меня тревожило много проблем, – неловко начала гостья. – Простите, ради бога, что мое внимание рассеялось. Я не хотела показаться такой… невежливой.

– Ах, какие пустяки! – тут же благодушно заявила Хоуп. – Возможно, я помогу, уже просто выслушав вас. Порой стоит поделиться своими тревогами, и на душе становится немного легче.

Кэролайн, взглянув на ее серьезное лицо, увидела в нем лишь искреннюю доброжелательность. Дело оказалось сложнее, чем она ожидала. Миссис Маршан казалась такой уязвимой… Вдруг оробев, Филдинг подумала, не лучше ли ей сейчас придумать какую-нибудь легкую проблему, совсем ускользнув от опасной темы. Ведь она могла жестоко ошибаться! Может, замечание Льюиса об Офелии и тот презрительный взгляд, что она подметила в его глазах, имел отношение лишь к ее собственному богатому воображению, разгоряченному вдобавок историей миссис Эллисон и новыми сведениями Питта.

Но вдруг она все-таки не ошиблась? Что, если у Льюиса есть фотографии Кэткарта – много фотографий, образы которых могли исказить юношеские мечты и причинить в будущем невыразимую боль ему самому и какой-то юной девушке, такой же несведущей, какой полвека тому назад была и Мария Эллисон?

– Мой зять, как вам известно, служит в полиции… – начала миссис Филдинг и, предпочтя не заметить легкий оттенок неодобрения на лице собеседницы, быстро продолжила: – И в данное время он расследует одно дело, связанное с фотографическим клубом…

Какой смехотворный эвфемизм!

Переведя дух, Кэролайн решительно заговорила снова:

– Вспомнив то, что Льюис говорил мне во время нашей прошлой беседы, я подумала, что, возможно, он случайно столкнулся с некоторыми сведениями, которые могут помочь в расследовании. Не могли бы вы позволить мне поговорить с ним?

– Льюис? – скептически произнесла миссис Маршан. – Откуда он может что-то знать? Ему же всего шестнадцать лет! Если б он увидел нечто… неподобающее… он мог бы сказать мне или отцу.

– Он мог не знать, что это неподобающее, – поспешно возразила гостья. – Дело связано просто с одной жалобой. На самом деле я не уверена, что он что-то знает. Но если я права, то его сведения окажут огромную помощь правосудию. Не думаю, что от него потребуется нечто большее. Прошу вас, можно я поговорю с ним… наедине, если не возражаете?

Хоуп явно засомневалась.

Кэролайн едва не начала уговаривать ее, но раздумала. Излишняя настойчивость может пробудить ненужные подозрения. И она спокойно дождалась ответных слов.

– Что ж… да, конечно, – смущенно поморгав глазами, ответила наконец хозяйка дома. – Уверена, что мой муж хотел бы, чтобы Льюис помог всем, чем сможет. Мы все готовы помогать. Вы говорили о фотографическом клубе? Я не знала, что Льюис заинтересовался фотографией.

– Я тоже не уверена, – мгновенно призналась миссис Филдинг, – просто мне подумалось, что он мог видеть одну оригинальную фотографию и в таком случае сообщил бы мне, где именно. Тогда я, в свою очередь, передала бы эти сведения Томасу, не упоминая о том, как я их узнала.

– Ах! Понимаю. – Миссис Маршан поднялась с кресла. – Он сейчас наверху со своим репетитором. Уверена, что ради такого важного дела мы можем прервать их занятия.

Она позвонила в колокольчик, вызвав горничную, и послала ее за сыном.

Тот спустился через пару минут, оторвавшись от изучения наиболее трудных для усвоения неправильных латинских глаголов, явно обрадованный такой передышкой. Он охотно прошел с Кэролайн в библиотеку и заинтересованно взглянул на нее. Пусть даже она заведет разговор на скучную или прозаичную тему, все равно это будет лучше дурацких латинских глаголов прошедшего времени, которые ему вряд ли вообще придется использовать в жизни. Молодому человеку множество раз объясняли, что пользу ему принесут не практические ценности, а тренировка и дисциплина ума, но он оставался при своем мнении.

– Я слушаю вас, миссис Филдинг, – вежливо произнес он.

– Пожалуйста, присядьте, Льюис, – ответила гостья, сама устраиваясь в потертом кожаном кресле перед камином. – Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились уделить мне время. Я не просила бы вас прерваться, если б не считала один вопрос исключительно важным.

– Конечно, миссис Филдинг. – Маршан-младший сел напротив нее. – Все, чем могу…

Кэролайн вдруг захотелось, чтобы, кроме дочерей, у нее были и сыновья. Она не сталкивалась в жизни с шестнадцатилетними юношами – лишь в детстве общалась со старшими братьями, но их подростковые интересы представляли для нее непостижимую тайну. Однако отступать было некуда, разве что она полностью провалится… пойдя на поводу собственной робости. Она едва ли могла послать сюда Питта для такого разговора, хотя он наверняка справился бы с ним легче. Правда, он ведь не слышал замечания Льюиса насчет Офелии и не видел презрения в его глазах.

Ей надо было как-то продолжить разговор, причем выразиться достаточно откровенно, чтобы не допустить никакого недопонимания, и постараться также уберечь молодого собеседника от излишнего смущения. Ей вовсе не хотелось унижать его, да это было и не нужно. Так можно было вовсе погубить поставленную цель. Глядя на серьезное юное и простодушное лицо, вежливое, но не особо заинтересованное, с еще не знавшими бритвы гладкими щеками, Кэролайн осознала, что не придумала, как ей тонко подойти к щекотливому вопросу.

– Льюис, я сообщила вашей матушке не всю правду, – призналась она. – Главное останется на ваше усмотрение. Дело, которое расследует мой зять, гораздо серьезнее… это убийство.

– Правда?

Молодой Маршан не выглядел потрясенным или встревоженным. В его голубых глазах сверкнул огонек интереса. Но, с другой стороны, он почти наверняка не имеет понятия, что в реальности может означать это слово. Он мог знать о фактах, но не о потерях: об ужасе, о порожденном убийством страхе, о чувстве всепроникающего порочного мрака…

– К сожалению, правда, – сказала женщина.

Юноша слегка расправил плечи и произнес, повысив голос:

– Чем же я могу помочь, миссис Филдинг?

Гостья испытала укол вины за то, что собиралась сделать, и тем не менее укрепилась в том, что должна уничтожить в нем опасную иллюзию, которая заполняла сейчас его наивную душу.

– Когда я заходила к вам несколько дней тому назад и мы с вами разговаривали, вы сделали одно замечание, благодаря которому я пришла к выводу, что вы можете знать кое-что полезное, – сказала она.

Льюис кивнул, показывая, что слушает.

– И чтобы оживить вашу память, – продолжила миссис Филдинг, – мне необходимо рассказать вам кое-что о том преступлении… нечто такое, что не известно никому, кроме полиции и того человека, который совершил убийство… и меня, разумеется, поскольку мне рассказал об этом расследующий дело полицейский. Это конфиденциально, вы понимаете?

Молодой человек снова кивнул, на этот раз более пылко.

– Да, да, конечно, понимаю. Я никому не скажу, клянусь!

– Спасибо. Боюсь, дело крайне трагично…

– Всё в порядке! – успокоил собеседницу младший Маршан, глубоко вздохнув и застыв в напряженной позе. – Прошу вас, не волнуйтесь за меня.

Ей хотелось ободряюще улыбнуться, но он легко мог неверно истолковать ее улыбку. В столь юном и безрассудном возрасте…

– Убитого мужчину ударили по голове, – серьезно произнесла женщина, наблюдая за юношей, – потом нарядили в зеленое бархатное платье… женское платье… – Она заметила, как Льюис вздрогнул и как взгляд его стал недоумевающим. – …Положили его в лодку с плоским дном, плоскодонку, а его запястья и лодыжки приковали к бортам лодки.

Кровь отлила от побелевшего лица юноши. Стало слышно его прерывистое дыхание.

– А по его телу разбросали цветы, – закончила Кэролайн, – и лишь его колени были приподняты и разведены в карикатурном подражании наслаждению.

Продолжения не потребовалось. С мучительной очевидностью пунцовые щеки Маршана и жгучее страдание в его глазах показали, что парень видел эту фотографию и она навеки запечатлелась в его памяти.

– Где вы видели ее, Льюис? – мягко спросила Филдинг. – Мне необходимо это узнать. Я уверена, вы понимаете, что убийца тоже видел ее, а подобную картинку не так-то просто найти.

Юноша судорожно сглотнул, и его шея дернулась.

– По-моему, вам это известно, – продолжила женщина. – Позу натурщицы для той открытки выбрали с особой тщательностью. На самом деле женщины так себя не ведут – эта извращенная композиция предназначена для больных людей, которым доставляет наслаждение причинять боль другим… – Она заметила, как скривился ее собеседник, но не замолчала. – Есть люди, чья страсть переросла в болезнь; они не способны испытать удовлетворение теми способами, какие устраивают большинство из нас, и поэтому совершают жестокие и ужасные действия, невзирая на то, как страдают из-за этого любящие их партнеры.

Умолкнув, Кэролайн осознала, что думала сейчас больше о Марии и Эдмунде Эллисоне, чем о фотографии Сесиль Антрим, хотя между ними, на ее взгляд, имелась тесная связь.

– Так где вы видели ту фотографию, Льюис? – спросила она.

Маршан протестующе покачал головой. Он боялся, что голос выдаст его с головой, а больше всего ему не хотелось унижаться, расплакавшись перед дамой, которую он едва знал. Юноша чувствовал себя загнанным в угол и не видел пути спасения.

– Льюис, я не стала бы ни о чем спрашивать вас, если б та открытка не могла помочь найти убийцу, – мягко произнесла миссис Филдинг. – Человек, использовавший эту фотографию, – убийца. Вы можете понять, как важно узнать каждого, кто мог видеть ее?

Молодой человек всхлипнул.

– Д-да. Я… я купил ее в одной лавочке. Могу сказать вам, где она находится… если нужно.

– Да, очень прошу вас.

– На Хаф-Мун-стрит; она отходит от Пиккадилли, где-то посередине. В той лавочке продают книжки и табак, ну и еще такого рода открытки. Я не помню названия.

Кэролайн едва не спросила, как юноша узнал об этом. Не выставляют же такую продукцию в витринах! Но она побоялась переборщить с вопросами, не желая потерять его желание помочь. Главное она узнала, остальное было уже несущественно.

– Отлично, – сказала женщина, – я уверена, что теперь они смогут найти преступника.

Льюис сидел, не поднимая глаз. У нее возникло ощущение, будто ему хотелось добавить что-то еще. Причем почти таким же важным, как обнаружение сведений для Питта, она считала достижение верного понимания у самого этого юноши; ей очень хотелось убедить его в том, что увиденная им фотография создана в странном помрачении ума, что нормальные люди думают и чувствуют по-другому. Он видел карикатурную фотографию Офелии, но кто знает, какие еще сцены могли попасться ему на глаза… Могла ли Кэролайн добиться от него признания, не выдав тайну юноши родителям, чьи жесткие нормы воспитания вынудили его ущербным путем познавать то, что было так интересно для любого подростка, то, что касалось женщин и интимной жизни?

– Полагаю, у вас есть и другие открытки? – спросила миссис Филдинг.

– Есть. – Молодой Маршан по-прежнему избегал ее взгляда.

– Там запечатлены подобные сцены… с женщинами?

– В общем… вроде того. – Лицо Льюиса пылало пожаром. – В некоторых еще участвуют мужчины, они занимаются… – Он умолк, не в силах произнести при даме запретное неприличное слово.

Гостья предпочла ничего не уточнять, не желая излишне смущать ни его, ни свои собственные чувства.

– А не хотели бы вы узнать нечто… более изысканное и благородное? – спросила она. – Нечто более подобающее для тех женщин, которых вы вскоре сами познаете?

Глаза ее собеседника распахнулись, и он уставился на нее в крайнем замешательстве.

– Вы им… имеете в виду… для приличных женщин и… – Он еще больше побагровел и умолк.

– Нет, я говорила о другом, – произнесла миссис Филдинг как можно увереннее, подавляя собственное смущение, – я имею в виду… не уверена, что конкретно я имела в виду. Приличные женщины, безусловно, незнакомы с подобными фотографиями. Однако всем нам необходимо знать определенные особенности, касающиеся близких отношений между мужчинами и женщинами. – Она с трудом пыталась подобрать верные слова. – Того рода снимки… что вы видели… являются жуткой чудовищной пародией и скорее связаны с болезненной ненавистью, чем с любовью. По-моему, вы начали знакомство не с того конца, и вам необходимо вернуться к началу эротического познания.

– Родители никогда этого не позволят! – воскликнул Льюис с полнейшей убежденностью. – Отец ненавидит… – он судорожно сглотнул, – порнографию. Он всю жизнь боролся против нее. И твердил, что надо вешать тех людей, которые изготавливают и продают эти открытки!

Кэролайн не стала с ним спорить. Что скажешь против правды?

– Если вы позволите мне упомянуть им об этих открытках, то, думаю, я смогу переубедить их, – предложила она.

– Нет-нет! – отчаянно вскрикнул молодой человек. – Пожалуйста, не надо! Вы обещали, что ничего не скажете!

– Я и не скажу, – мгновенно согласилась миссис Филдинг, – пока вы сами не позволите мне. – Она с искренним волнением подалась к нему. – Но неужели вы думаете – в свете ближайшего будущего, – что так будет лучше? Однажды отцу все равно придется рассказать вам о некоторых интимных вещах. Разве вы не готовы приблизить это будущее?

– Ну… я… – Льюис явно испытывал острую неловкость и предпочитал смотреть куда угодно, только не на Кэролайн. В начале разговора он считал ее просто хорошей знакомой родителей – и вдруг, ошеломительно быстро, она превратилась просто в красивую женщину.

– Вы уже многое знаете, – заключила она, тут же пожелав оказаться неправой.

Возможно, он еще ничего и не знал? Возможно, лишь разгоряченное воображение побудило его купить такие открытки? Теперь, увидев его искаженное страданием лицо, дама убедилась, что он еще ничего не знает. Льюис смутился, ужасно сконфузился, сознавая свое невежество и любопытство, и от глубочайшего смущения покраснел до кончиков ушей.

– На мой взгляд, вам самому будет лучше поговорить с отцом, – мягко произнесла гостья. – Ваши чувства свойственны каждому из нас. И он наверняка поймет вас.

Кэролайн уповала на Господа, чтобы она оказалась права. Сейчас женщина гораздо больше сомневалась в благоразумии Ральфа Маршана, чем какой-нибудь час тому назад. Она поднялась с кресла и, ничего больше не добавив, покинула библиотеку.

* * *

Кэролайн сделала все возможное, чтобы прояснить вопрос с фотографиями, и теперь сможет послать адрес продавца Питту на Боу-стрит, после чего вновь повидается с миссис Эллисон. Надо постараться положить конец бесконечной неопределенности ее страданий.

Но старые раны ужасно глубоки, как же она сможет исцелить их? Боль давно вошла в плоть и кровь старой дамы, и она злилась на весь мир, ненавидя саму себя и все окружающее так давно, что не представляла, как ей остановиться. И оживут ли в ней хоть какие-то добрые чувства, даже если исчезнет ненависть?

Стоял холодный и ясный осенний день, улицы поблескивали в солнечной дымке, и мимо быстрой чередой проносились экипажи, за исключением заторов на перекрестках, где каждый, казалось, действовал по собственным правилам. С первого взгляда Кэролайн узнавала десятки людей, просто гулявших по улицам, как и она сейчас, в свое удовольствие. Ей не хотелось пока садиться в кеб. Вероятно, главным образом потому, что ее страшило возвращение домой, где надо будет разбираться с домашней непогодой.

Но не могла же эта неопределенная ситуация продолжаться изо дня в день! Эмили будет дома не раньше чем через неделю, и до этого нужно успеть все решить. Отсюда возникал вопрос, которого миссис Филдинг пока избегала. Что ей следует рассказать Эмили или Шарлотте?

Она улыбнулась и кивнула двум проходящим мимо женщинам. Кэролайн точно знала, что где-то встречалась с ними, хотя не могла вспомнить, где именно. На их лицах появилось такое же вежливое, слегка смущенное выражение. Вероятно, они также терялись в воспоминаниях.

Едва ли она могла ничего не сообщить Эмили. Ей придется как-то объяснить младшей дочери перемены в поведении ее бабушки. И что бы она ни рассказала Эмили, то же самое придется поведать и Шарлотте.

Миссис Филдинг представила Эдмунда Эллисона, каким он запомнился ей. Для нее он был свекром, родственником по мужу, но для ее дочерей был дедушкой, довольно близким кровным родственником. И это осложняло дело. Им будет гораздо труднее вынести правду.

И какие мысли об Эдварде могла еще пробудить эта ужасная правда? Она лишила покоя саму Кэролайн, вынудила ее по-другому взглянуть на определенные воспоминания, а ведь она очень близко знала своего мужа и располагала достаточными знаниями, устранявшими малейшие сомнения и позволявшими четко отличать правду от лжи.

Но только ли честность имела весомое значение?

Ей захотелось поделиться этой проблемой с умным человеком, спросить совета, не возлагая на него всю ношу, которую она не пожелала бы нести никому. Разумеется, Кэролайн не могла просить совета у Джошуа, особенно сейчас, когда идут премьерные спектакли. Да и в любое другое время вряд ли будет правильно обсуждать это с ним. Раньше он понятия не имел о подобных сложностях. Ему ведь еще не приходилось сталкиваться с такого рода семейной проблемой, со всеми ее жуткими осложнениями и вечно расходящимися кругами боли…

Точно так же миссис Филдинг не могла посоветоваться с Шарлоттой и, безусловно, с Питтом. И вообще, проблему такого рода ей совершенно не хотелось обсуждать с мужчиной, не говоря уже о представителе молодого поколения, с которым ее к тому же связывают семейные отношения.

Мимо пронеслась роскошная двуколка, запряженная четверкой лошадей, с изысканным гербом на дверце, ливрейным кучером на козлах и лакеем на запятках. Их вид радовал взгляд.

Вот и ответ – помочь ей могла леди Камминг-Гульд. Конечно, Веспасии могло не оказаться в Лондоне и она могла посчитать ее проблемы неуместными, а кроме того, их легкое знакомство, возможно, не допускало такой фамильярной навязчивости. Но с другой стороны, могла же она помочь Кэролайн так же, как частенько помогала Шарлотте!

Миссис Филдинг остановила очередную свободную двуколку и назвала кебмену адрес Веспасии. Сейчас как раз еще вполне удобное время для дневных визитов.

Леди Веспасия встретила Кэролайн как с интересом, так и с удовольствием, предпочтя не притворяться, что рассматривает ее приезд просто как обычный визит вежливости.

– Уверена, милочка, что у вас нет желания обсуждать светские сплетни или погоду. Вас явно что-то беспокоит, – сказала пожилая дама, когда они устроились вдвоем в светлой, не загроможденной мебелью гостиной с выходящими в сад окнами.

Кэролайн редко бывала в таких располагающих к отдыху комнатах, просторных и комфортных, выдержанных в холодных успокаивающих тонах, и почувствовала себя очень удобно в мягком кресле.

– Надеюсь, с Шарлоттой ничего не случилось? – спросила хозяйка дома.

– Нет, с нею все прекрасно, – успокоила ее гостья. – Полагаю, она наслаждается жизнью в Париже.

Веспасия улыбнулась. Лучи солнечного света поблескивали в ее серебристых волосах и согревали ее лицо, подчеркивая, вопреки возрасту, его неизменно особую красоту. Легкие лучики устремленных вверх морщинок, легкие отпечатки лет, оставленные неустрашимым оптимизмом и внутренней уверенностью, которые ничему и никому не удавалось поколебать.

– Тогда вам лучше сразу поведать мне, что случилось, – предложила она. – Я уже предупредила горничную, что меня ни для кого нет дома, но у меня нет склонности упражняться в словесных играх. Я достигла того возраста, когда жизнь стала казаться слишком короткой для подобной роскоши, и у меня нет желания тратить ее без толку… если, разумеется, речь не пойдет о развлечениях. А по вашему лицу я вижу, что не пойдет.

– Да, к сожалению, вы правы. Но я крайне нуждаюсь в вашем совете, – призналась Кэролайн. – Не могу решить, как лучше мне исправить одно деликатное дело.

Леди Камминг-Гульд спокойно взглянула на нее.

– А вы уже предприняли какие-то шаги?

По возможности коротко миссис Филдинг рассказала ей о знакомстве в театре с Сэмюэлем Эллисоном и о его дальнейших визитах в их дом, вызывавших все большее беспокойство миссис Эллисон.

Веспасия слушала не перебивая, и вскоре Кэролайн уже поведала ей, как вернула письмо и потребовала у старой дамы объяснений. И вот тут она вдруг осознала, как трудно повторить те непристойности, которые в отчаянии открыла ей свекровь.

– Полагаю, вам все-таки лучше откровенно рассказать мне обо всем, – спокойно заметила ее пожилая собеседница. – Догадываюсь, что это чертовски неприятно, иначе она едва ли зашла бы так далеко ради сохранения тайны.

Миссис Филдинг опустила взгляд на свои стиснутые на коленях руки.

– Мне и в голову не могло прийти, что люди могут вести себя таким образом. Я никогда не испытывала симпатии к моей свекрови. Раньше я никогда не признавалась в этом, однако такова правда. Она озлоблена и жестока. Всю мою жизнь в браке с первым мужем я видела, как она изо всех сил старается обидеть или уязвить людей. А сейчас я неожиданно осознала, что мне жаль ее… и я злюсь на себя, потому что никак не могу придумать, как помочь ей. Она умирает от ярости и унижения, а я не могу избавить ее от них. Она не подпускает меня, и я не в силах разрушить этот барьер… – Кэролайн подняла глаза. – Но я смогу многое преодолеть! Не я же вынесла все те ужасные надругательства и унижения!

Веспасия так долго молчала, что ее гостья уже подумала, что не дождется ответа. Вероятно, леди Камминг-Гульд была уже слишком стара, чтобы разбираться в подобных несчастьях, и вовсе не следовало злоупотреблять ее гостеприимством.

– Дорогая моя, – наконец прервала молчание Веспасия, – подразумеваемые вами раны иногда могут исцелиться, если заняться ими своевременно. Добрый человек, более деликатный и любящий, мог бы дать ей новую жизнь, и она могла бы узнать, какой бывает настоящая любовь. Тогда постепенно жуткое прошлое оказалось бы на дне памяти, откуда уже не могло бы повредить ей. Но, по-моему, возможность такого исцеления для вашей свекрови слишком давно потеряна. Она так привыкла ненавидеть себя, что не видит никакого иного выхода своим эмоциям.

Кэролайн похолодела, сжав руки. Совсем не это ей хотелось услышать!

– Бессмысленно обвинять себя в том, что вы не в силах облегчить ее страдания, – продолжила пожилая леди. – Это не ваша вина, и более того, осуждая себя, вы никому не поможете. Я говорю не о суровой реальности, а о своеобразном потворстве собственным слабостям. Лучшее, что вы можете сделать, – это относиться к ней с естественным уважением, не позволяя открывшемуся вам знанию уничтожить еще оставшееся в ней достоинство.

– Не слишком много! – раздраженно воскликнула Кэролайн. – Это похоже на самосохранение.

– Милочка, – мягко произнесла Веспасия, – я давно поняла, что когда случается нечто ужасное и с ним приходится близко столкнуться, то самое мудрое – рассматривать такое дело в чисто практическом свете. Справедливость или несправедливость уже не имеют реального значения; важно только то, что есть и чего нет. Вы лишь впустую потратите душевные силы, упорно и отчаянно пытаясь ополчиться на несправедливость, последствия которой не в силах исправить. Сосредоточьте свое внимание на том страдании, которое можете облегчить, оцените очень тщательно, к каким реальным результатам могут привести ваши действия и их ли вы желаете достичь. Если вы убедитесь, что нашли самое разумное решение, то осуществите его. И пусть жизнь спокойно идет дальше своим чередом.

Миссис Филдинг понимала правоту собеседницы, но все-таки не удержалась от последней попытки возражения.

– Неужели больше ничего нельзя сделать? Я чувствую себя такой… мне кажется все-таки, что должен быть какой-то…

Старая леди слегка качнула головой.

– Вы не сможете исцелить ее, но можете дать ей время и условия для самоисцеления… в какой-то малой степени… если она сама того пожелает. После стольких лет внутренней саморазрушительной ярости это будет подобно чуду… однако чудеса время от времени случаются. – Веспасия позволила себе слабую улыбку. – За долгую жизнь я видела их несколько раз. Нельзя отказываться от надежды. Если она поверит, что у вас есть такая надежда, то, возможно, и сама обретет ее.

– Звучит не слишком обнадеживающе, – неохотно признала Кэролайн.

Веспасия слегка шевельнулась, и ее серебристые волосы блеснули отраженным светом.

– Ущерб, нанесенный такого рода надругательством, чертовски глубок и мучителен. С ним не сравнится никакая физическая боль. Рана нанесена вере, в том числе вере в себя, и такая вера может оказаться непоколебимой. Если вы не можете полюбить себя и поверить, что достойны быть любимой, то и сами не способны полюбить никого. – Пожилая женщина чуть приподняла плечи, и солнечный луч заиграл на шелке ее платья. – Когда Христос завещал нам возлюбить ближнего как самих себя, то имел в виду, что любовь к себе не менее важна. Забывая об этом, мы платим чудовищную цену.

Кэролайн задумчиво помолчала. Ей вспомнились дела Питта, фотографии Сесиль Антрим и чувства юного Льюиса Маршана. Несколько вымученно, она также кратко рассказала Веспасии и об этом.

Выслушав ее до конца, леди Камминг-Гульд улыбнулась.

– Должно быть, это далось вам с большим трудом, – одобрительно заметила она. – И умоляю вас, не корите себя за то, чего вы не в силах изменить. Наши возможности не безграничны, и порой мы виним себя в том, что далеко выходит за границы нашего влияния. Каждый из нас в силах выбрать, как действовать в тех или иных обстоятельствах. И мы не вправе лишать возможности выбора никого другого; не следует нам и желать этого, даже если мы высокомерно полагаем, что лучше знаем, как им следует себя вести или какие решения им следует принимать. Мы можем просить, умолять, спорить, можем молиться за них… и все это надо делать… но в итоге только сам человек может изменить что-то в самом себе. Прошу вас, смиритесь с этим. Только это в ваших силах, поверьте мне. И именно так вам следует поступить. Этого вполне достаточно.

– А как быть с фотографиями? – спросила Кэролайн. – Мы с легкостью рассуждаем о не подвергаемом цензуре искусстве. Но, говоря об этом, люди не предполагают, какой вред может нанести полное отсутствие ограничений. Если бы они видели выражение лица юного Льюса Маршана, то, возможно, задумались бы, не слишком ли дорого обойдется их свобода. Если творцы бездетны… то их не волнуют… – Она запнулась, осознав собственную неправоту. – Нет, они думают о детях… по крайней мере, Сесиль Антрим. – Женщина озабоченно нахмурилась. – Неужели я слишком… старомодна и отстала от жизни, подавив собственные чувства? Сесиль, наверное, сказала бы, что я занудна и к старости выживаю из ума.

Как же обидно прозвучали эти слова! Сорвавшись с языка, они ранили гораздо больнее, чем мысленные сомнения.

– Я лично не выжила из ума, – энергично бросила Веспасия. – И, несмотря на более чем преклонные годы, пребываю в здравом уме. Это не так страшно, как вы можете подумать… в сущности, в старости даже есть особое удовольствие. Попробуйте почитать Роберта Браунинга, да побольше верьте в жизнь, моя дорогая. И никакого занудства нет в том, что человека тревожат вопросы доброты, честности и целомудрия. Жестокость, лицемерие и претенциозность… обычно невыносимо мучительны. Глупец может не заинтересоваться, но если он или она великодушны и заинтересованы вами, то вы быстро обнаружите, что симпатизируете такому человеку, какими бы ограничениями ни осложнялось его умственное восприятие.

– А почему могла Сесиль Антрим согласиться позировать для таких фотографий? – Миссис Филдинг вспомнила о своих размышлениях. – Если Джошуа узнает об этом, он будет ужасно огорчен… я думаю…

И внезапно она действительно ужаснулась, подумав, что он может не огорчиться, а лишь подумать, что сама Кэролайн отстала от жизни и судит все, цепляясь за свои устаревшие принципы.

Взгляд старой леди стал более пристальным. Ее серебристо-серые глаза лучились мягким сиянием в этой просторной и светлой, не заставленной мебелью гостиной. Солнце подчеркивало яркую зелень травы за окнами, и его лучи играли в кронах деревьев, недвижимо высившихся на фоне лазурных небес.

Кэролайн почувствовала себя прозрачной, словно нечаянно выставила напоказ все свои мысли, свои страхи.

– По-моему, вы немного несправедливы к нему, – искренне произнесла Веспасия. – Разумеется, он огорчится, но предпочтет судить ее более снисходительно, чем вам может показаться уместным. Разочарование наносит глубокие раны. Ему понадобится ваша уверенная поддержка. На мой взгляд, вам следует с полной серьезностью обдумать, что для вас самое ценное в жизни, и, держась за это, выбросить из головы все сомнения.

Ее гостья промолчала. Она уже поняла истинность своих чувств. И помог ей в этом Сэмюэль Эллисон.

Леди Камминг-Гульд немного подалась вперед. Она лишь слегка изменила позу, но между собеседницами возникло ощущение какой-то интимной близости.

– Вас беспокоит то, что вы старше его. – Это прозвучало как утверждение, а не вопрос. – Милочка, такая уж вы есть. И именно такой он полюбил вас. Не разрушайте своего образа, пытаясь стать другой! Если из-за этой печальной истории он потеряет подругу, которой восхищался, ему понадобится ваша сила, чтобы остаться честным и бороться за те ценности, которые вы представляете для него. Годы подвергают опасности нашу природу, но зрелость поистине драгоценна. Возможно, сейчас… ваш муж как раз очень нуждается в вашей мудрой и зрелой силе, – на губах пожилой дамы мелькнула легкая усмешка. – Настанет время, возможно, когда вы поменяетесь ролями, и тогда вы сами позволите ему быть сильнее, или умнее, или даже полностью отдадите ему бразды первенства! Тут нужно проявлять чуткость, только и всего. Порой, когда мы особенно нуждаемся в помощи, мы, по крайней мере, предпочитаем знать, что получим ее. Отложите пока в сторону ваши личные сомнения. Боритесь, как можете, за своих детей, не думая о себе. Только не теряйте самообладания! Это выглядит чертовски неподобающе.

Кэролайн не смогла удержаться от смеха. Веспасия тоже рассмеялась.

– Могу я предложить вам перо и бумагу? – спросила она. – Мы отправим послание Томасу, написав ему адрес того продавца. А я велю своему кучеру доставить его на Боу-стрит. Признаться, меня чертовски раздосадовало, что Шарлотта укатила в Париж. Теперь я понятия не имею, чем занимается Томас, и скучаю, как разряженная и забытая старая кукла! – С удрученно-ироничным видом она передернула плечами, блеснув светло-серым шелком платья. – Я давно пристрастилась к полицейским расследованиям и с тех пор нахожу светское общество безумно утомительным. Представители нашего молодого поколения играют в старые игры в высокомерном убеждении, что они первыми их придумали. А как, интересно, по их представлениям, они сами появились в этом мире?

Миссис Филдинг вдруг снова разобрал безудержный смех, и эта благословенная разрядка произвела на нее по-настоящему чудесное воздействие. Слезы заструились по ее щекам, и она не пыталась и не имела никакого желания удерживать их. На душе ее неожиданно потеплело, и она почувствовала, что удивительно проголодалась. Ей захотелось чая… с кексами!

* * *

Пока Кэролайн переживала за Марию Эллисон и тщетно старалась придумать, как утешить ее, Питт сидел за кухонным столом, читая последнее письмо от Шарлотты. Содержание так захватило его, что налитый в чашку чай успел простыть.

Дорогой и любимый мой Томас!

Шарлотта.

На редкость оригинальным способом я наслаждаюсь последними днями моего пребывания в Париже. Путешествие прошло чудесно, и я не сомневаюсь, что после отъезда из Франции мне сразу захочется более живо восстановить его в памяти. Поэтому я разглядываю все с особым вниманием, стараясь мысленно запечатлеть яркие образы… игру света на речных волнах, солнечные пятна на старых каменных стенах… некоторые здания устрашающе прекрасны и окутаны тайнами древней истории.

Я размышляю обо всех происходивших здесь событиях, о том, как жили и умирали в них люди, о великих битвах за свободу, о периоде террора и торжестве победы… и, разумеется, еще об их нищете и моральных слабостях.

Интересно, приезжая к нам в Лондон, испытывают ли иноземцы такие же взрывные романтические чувства? Видятся ли им в нашем городе великие призраки прошлого: Карл Первый, невозмутимо принявший смерть после многолетней гражданской войны, королева Елизавета, вдохновившая войска на победный разгром Армады, Анна Болейн… и почему всегда вспоминаются казни? Почему они так важны для нас? Восстания, кровопролития и кончины прославленных деятелей… возможно, все они напоминают о жертвенном патриотизме?

Кстати, говоря о патриотической жертвенности, хотя в данном случае, по-моему, патриотизм ни при чем… однако один молодой французский дипломат – зовут его Анри Боннар – только что принес впечатляющую жертву в интересах своего друга. Как говорит наша хозяйка, об этом пишут во всех газетах. Очевидно, он служил в Англии, но вернулся в Париж, чтобы дать показания в том деле, что я описывала тебе, о мужчине, который говорил, что просто не мог убить девушку, поскольку в это время находился в ночном кабаре. В общем, он действительно развлекался в «Мулен Руж»! И этот дипломат провел с ним… целую ночь. Они отправились туда, как любые вполне приличные люди, но засиделись допоздна, когда печально известная танцовщица – Ла Гулю – отплясывала канкан без нижнего белья, как обычно… а потом перешла к еще более постыдным выступлениям. Но они были там вместе! Боннар поклялся в этом – крайне неохотно, могу добавить. Его посол явно будет недоволен. Сегодня весь Париж веселится по этому поводу… и подозреваю, что эти новости уже долетят до Лондона к тому времени, когда ты прочтешь мое письмо. По крайней мере, кое-кого в Лондоне они могут очень взволновать, особенно дипломатов из посольства. Бедный месье Боннар, дорого же обойдется ему спасение друга! Надеюсь, он все-таки не потеряет работу.

Сегодня вечером мы идем в оперу. Ожидается великолепное зрелище. Публика будет разодета по последней моде. Точно так же, как в Лондоне, парад самых изысканных куртизанок, традиционно кокетничающих с постоянными клиентами, хотя мне, разумеется, как благопристойной даме, об этом ничего не известно!

Да, во время этого путешествия я увидела много удивительного, но ничто на земле не заставит меня жить здесь постоянно. И наилучшая для меня новость заключается в том, что уже через несколько дней я буду дома и наконец опять увижу тебя.

Вряд ли ты получал какие-то известия от Грейси, верно? По-моему, она еще не слишком хорошо освоила чистописание, а Джемайме и Дэниелу, разумеется, и в голову не пришло написать домой. Надеюсь, они увлеченно строят замки из песка, ловят крабов и рыбешек в приливных водоемах, поедают сласти и самозабвенно барахтаются в грязных лужах, проводя незабываемо счастливое время.

Представляю, как много тебе приходится работать. Описанное тобой преступление производит зловещее впечатление. Должно быть, оно порождено какой-то тайной трагедией. Надеюсь, ты нормально питаешься и нашел все, что я оставила для твоих нужд. Без нас в доме, наверное, ужасно тихо? Или, напротив, удивительно спокойно? Верю, что ты не забываешь покормить Арчи и Ангуса. Не представляю, что они могли бы позволить тебе забыть о регулярной кормежке.

Очень скучаю и буду счастлива скоро оказаться дома.

Вечно преданная тебе,

Томас вновь медленно перечитал письмо – не потому, что невнимательно отнесся к каким-то его словам, а просто из-за того, что ему хотелось продлить ощущение близости с женой. Ему даже казалось, что в коридоре уже звучат ее торопливые шаги, что вот-вот распахнется дверь и она войдет в кухню.

К тому же ее письмо помогло разрешить загадку исчезновения Анри Боннара. Полицейский вдруг невольно улыбнулся. После долгих мучительных размышлений его приятно порадовала мысль о том, что исчезновение француза объяснялось самыми великодушными причинами. Томас надеялся, что посол в Лондоне оценит преданность другу как качество, значительно превосходящее неблагоразумие посещения ночного заведения с крайне сомнительной репутацией. Даже если верны слухи о его скандальной непристойности, молодые люди всегда были склонны посещать подобные места, пусть даже из любопытства и известной бравады.

Не из-за этого ли он пылко спорил с Орландо Антримом? Может, последний стремился убедить его в необходимости поехать и дать показания? И в итоге Боннар, видимо, согласился…

Суперинтендант, поморщившись, допил еле теплый чай – хотя любил обжигающие напитки – и встал из-за стола, забыв о свернувшемся у него на коленях Арчи.

– Прости, дружок, – рассеянно извинился он перед упавшим на пол котом, – получай дополнительное угощение к завтраку. Надеюсь, Арчи, ты понимаешь, что когда приедет ваша хозяйка, вы вернетесь к нормальному рациону питания? Уже не будет никаких лишних угощений. И вам также придется вернуться на вашу собственную лежанку… и тебе, и Ангусу!

Арчи с урчанием крутился возле его ног, оставляя на брюках рыжеватые и белые шерстинки.

Не имея иного выбора, Питт отправился на встречу с Сесиль Антрим, захватив ее непристойные фотографии. Он предпочел бы избежать этого разговора, сохранив свои иллюзии и просто представив, что она могла бы дать объяснения, делающее ее поступки понятными и, в общем, невинными. Ее ведь могли вынудить к этому шантажом, поставив под удар чью-то судьбу, а любой шантажист вполне мог заставить красивую женщину участвовать в таких съемках. Для подобной версии не требовалось даже богатого воображения. Часть прочих фотографий определенно могла бы использоваться для шантажа, если б запечатленным на них персонам светило повышение по службе или предстояло занять более респектабельное положение в обществе. А получаемые таким способом деньги могли бы объяснить стиль жизни Кэткарта и последние приобретения Лили Мондрелл. Но полицейский не мог с легкостью представить Сесиль Антрим в роли чьей-то жертвы. Жизнь в ней била ключом, и она обладала незаурядной смелостью, толкавшей ее на борьбу за собственные убеждения, невзирая на возможные губительные последствия.

Он нашел ее вскоре после полудня в театре, где продолжались репетиции «Гамлета». Телман тащился за ним с крайне недовольным видом.

– Опять Шекспир! – процедил он сквозь зубы.

Больше Сэмюэль ничего не прибавил, но остальные мысли выразило красноречивое выражение его лица.

Как и раньше, их пропустили в театр неохотно, и им пришлось так же дожидаться за кулисами подходящего перерыва, когда персонаж, с которым они хотели побеседовать, окажется незанятым в репетируемой сцене. Сегодня в театре гоняли пятый акт на церковном кладбище. Двое могильщиков рыли могилу, рассуждая о том, что вроде как и не положено хоронить самоубийцу в освященной земле. Они немного побалагурили, потом один из них ушел, а второй продолжал копать, напевая что-то себе под нос.

После этого появились Гамлет и Горацио, теперь уже в костюмах. До премьеры оставалось совсем мало времени, и Питт сразу заметил, насколько более уверенной и тонкой стала актерская игра. На сцене царила достоверная атмосфера былой эпохи, и героев так поглотили шекспировские страсти, что они уже не нуждались ни в каких подсказках и указаниях, начисто забыв о существовании реального мира.

Томас глянул на внимавшего актерам Телмана, заметив, как заблестели его глаза. Выражение лица инспектора невольно стало каким-то просветленным после непривычных ему выразительных модуляций их голосов, произносивших гениальный текст, которому удавалось произвести впечатление на множество людей, включая и самого Питта, хотя в театре он слышал «Гамлета» впервые.

– «Бедный Йорик! Я знал его, Горацио. Это был человек бесконечного остроумия…»

Глаза Телмана исполнились изумления. Инспектор уже забыл о своем начальнике. Он таращился на гипсовый череп в руке Орландо Антрима и видел в нем источник того самого остроумия.

– «Ну-ка ступай в будуар великосветской женщины, – произнес Орландо ироничным, звенящим от затаенной боли голосом, – и скажи ей, какой она будет, несмотря на румяна в дюйм толщиною. Попробуй рассмешить ее этим пророчеством. Скажи мне одну вещь, Горацио».

– «Что именно, принц?» – поинтересовался второй актер.

Сэмюэль немного подался вперед. Его лицо походило на маску, на нем не дрогнул ни единый мускул, а завороженные глаза не могли оторваться от малого круга света на сцене. Он впитывал в себя каждое слово.

– «До какого убожества можно опуститься, Горацио! Что мешает вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идет на затычку бочки?»

Кто-то прошел за кулисами. Лицо Телмана недовольно исказилось, но он даже не повернулся взглянуть на досадную помеху.

А Орландо уже задумчиво продолжил, словно наполненный веками удивительной музыки, словно сливаясь с их древней магией:

Истлевшим Цезарем от стужи Заделывают дом снаружи. Пред кем весь мир лежал в пыли, Торчит затычкою в щели. Но тише! Станем дальше! Вон король.

Из-за кулис на сцену медленно вышла скорбная процессия в роскошных темных нарядах. За священниками несли гроб с Офелией, а дальше следовали ее брат, король и Сесиль Антрим в роли прекрасной Гертруды. Потрясающе, как ей только удавалось притягивать к себе все взоры, даже когда ее роль в сцене не являлась главной! Ее лицо озарялось светом и силой внутренних чувств, которые невозможно было оставить без внимания.

Трагическое действие разворачивалось дальше, и ни Питт, ни Телман не шелохнулись, пока оно не закончилось. После этого Томас выступил вперед, а его помощник все еще не мог двинуться с места. На пятнадцать минут он перенесся в новый мир, начисто выбивший из него старый. Стоячие воды тревоживших его предрассудков вздыбились волнами, способными смыть их из его души, и он уже предчувствовал обновление.

Пройдя по сцене, Питт приблизился к Сесиль Антрим.

– Извините, что я прерываю вас, но мне необходимо обсудить с вами неотложное дело.

– Побойтесь бога, приятель! – в ярости вскричал Беллмейн срывающимся от напряжения голосом. – Вы что, бесчувственный чурбан?! Нам занавес поднимать через два дня! Любые ваши неотложные дела могут подождать!

Суперинтендант остался вполне спокойным.

– Увы, мистер Беллмейн, ждать они не могут. Я не отниму у мисс Антрим много времени и освобожу ее еще быстрее, если вы позволите мне сразу перейти к делу, не тратя времени на пустые препирательства.

Руководитель труппы пространно и красочно выругался, ни разу не повторившись, но, одновременно, сдавая позиции, махнул руками в сторону гримерных, предлагая полицейским с актрисой удалиться туда и хотя бы не мешать остальным. Завороженный Телман стоял как вкопанный в ожидании следующей сцены.

Гримуборная Сесиль Антрим заполнилась вешалками с бархатными и украшенными вышивкой атласными платьями. Запасной парик увенчивал болванку на длинном столе под зеркалом, беспорядочно заполненным флакончиками, щетками, разнообразными сосудами и баночками с пудрой и румянами.

– Итак? – спросила она, усмехнувшись. – Ради какого же срочного дела вы посмели бросить вызов Антону Беллмейну? Я сгораю от любопытства. Даже живая зрительская аудитория не удержала бы меня от того, чтобы удалиться с вами и все выяснить. Уверяю вас, я по-прежнему не знаю, кто и почему убил бедного Делберта Кэткарта.

– Как и я, мисс Антрим, – ответил Томас, запустив руки в карманы пальто. – Однако я знаю, что кем бы ни был убийца, он видел одну вашу оригинальную фотографию, недоступную большинству людей, и уверен также, что она имела для него чертовски большое значение.

Артистка выглядела заинтригованной, а приятно удивленная улыбка на ее лице не позволила полицейскому предположить, что она имеет хоть малейшее представление о том, что именно он собирается показать ей. Ее ясные, небесно-голубые глаза так и лучились насмешливой радостью.

– Моих фотографий существует великое множество, суперинтендант. Карьера моя в театре началась так давно, что мне даже не хотелось бы признаваться во всех прошедших годах. И вряд ли я могу вспомнить всех тех, кто их видел. – Она не сказала, что ее незваный гость наивен, но тон ее голоса вполне выразительно намекнул на это, учитывая, что ему удалось развлечь ее.

Томасу совсем не нравилось то, что он должен был сейчас предъявить ей. Он вытащил из кармана открытку с карикатурной пародией на Офелию и показал ей.

– Милостивый боже! – Глаза женщины округлились. – Где вы раздобыли ее? – Она взглянула на Питта. – Да, вы совершенно правы… это одна из работ Делберта. Но вы же не хотите сказать, что его убили из-за нее?! Это абсурдно. Вероятно, их можно купить в полудюжине лавочек, открытых в лондонских закоулках. Я, безусловно, рассчитываю на их популярность. И очень расстроилась бы, если б зря страдала. Знаете, как противно было лежать в этом мокром бархатном платье, да еще в ужасно холодной воде!

Ее слова ошеломили Томаса. На какой-то момент он даже онемел, не зная, что и сказать.

– Но ведь она поражает воображение, не правда ли? – добавила Сесиль.

– По-ра-жа-ет, – повторил полицейский по слогам, словно ему пришлось говорить на незнакомом языке.

Он недоумевающе смотрел на оживленное лицо актрисы с красиво очерченными губами и удивительно привлекательными чертами.

– Да, мисс Антрим, мне еще не приходилось видеть более поразительных открыток.

Женщина уловила возмущение в его голосе.

– Вы ее не одобряете, суперинтендант… Возможно, вы даже правы. Но, по крайней мере, вы запомните ее, и она заставит вас задуматься. Образ, не затрагивающий чувств, вероятно, не в силах также ничего изменить.

– Изменить? – хрипловато произнес Томас. – Что изменить, мисс Антрим?

Сесиль пристально взглянула на него.

– Изменить привычный застойный ход мысли, суперинтендант. Что же еще достойно изменения? – Лицо ее исполнилось отвращения. – Если б лорд-камергер не запретил ту пьесу, что вы сами видели, то Фредди Уорринер, возможно, не утратил бы смелость и мы могли бы продвинуть законопроект о более справедливых законах о разводе. На сей раз мы потерпели поражение, но, возможно, нас услышат со второй или с третьей попытки. А начинать приходится с пробуждения чувств в равнодушных людях!

Полицейский глубоко вздохнул, чтобы выплеснуть дюжину возмущенных протестов, но заметил улыбку собеседницы и вдруг понял, что она имела в виду.

– Если вам удастся изменить мышление, то вы сможете изменить мир, – мягко добавила актриса.

Сжав кулаки, Томас поглубже засунул руки в карманы.

– И какие же мысли, мисс Антрим, вам хотелось изменить этой фотографией?

Казалось, его вопрос позабавил Сесиль. Он заметил озорной блеск в ее глазах.

– Мысль о том, что женщины согласны на пассивную роль в любви, – уверенно ответила она. – Мы скованы людскими представлениями о том, какова наша судьба, каковы наши чувства, что приносит нам радость… или страдания. Мы сами позволили этому случиться. Одному богу известно, как досадно быть скованной цепями своих же собственных представлений. Но быть насильно скованной цепями просто чудовищно!

Вдохновение озарило ее лицо, и оно обрело какую-то сияющую внутреннюю красоту, словно в грядущей дали, за этим физически неприятным образом на бумаге, Сесиль видела желанную духовную свободу – не столько для себя, сколько для других. Она задумала свой собственный своеобразный крестовый поход и с готовностью и безрассудной отвагой сражалась за свои убеждения.

– Неужели вы не понимаете? – пылко воскликнула артистка, огорченная его молчанием. – Никто не имеет права решать, что должны желать или чувствовать другие люди! А мы именно так и живем, поскольку вынуждены делать то, что нам навязывают.

Она стояла совсем близко к Томасу. Он чувствовал исходящее от нее тепло и заметил даже легкую дряблость кожи на ее щеках.

– Нам так удобнее, вот мы и питаемся старыми предубеждениями, старыми и привычными представлениями, – ожесточенно продолжила женщина. – Как же иначе мы можем наслаждаться жизнью, если не придем к выводу, что это именно то, что нам нужно? И людям следует быть благодарными нам. Ведь все делается ради их же блага! Ради персонального благополучия. Во имя утверждения справедливого или естественного порядка… или, в общем, ради того, чего хочет Бог! Какое монументальное высокомерие позволяет нам дерзко решать, что желания Всемогущего Господа совпадают с нашими удобствами? Увы, нам приходится послушно следовать этим приписанным Богу желаниям.

– И эти фотографии могут устранить все недоумения? – спросил Питт с легчайшим оттенком сарказма, хотя и даже это далось ему с трудом. – Некоторые из них, на мой взгляд, оскорбляют Бога.

– На ваш взгляд? – Изумительные глаза Сесиль расширились. – Мой дорогой, задавленный прозой жизни суперинтендант… Вы оскорбились за Бога! В чем же, по-вашему, заключается богохульство?

Питт еще сильнее сжал кулаки в глубине карманов и расправил плечи. Он не мог позволить ей запугать его только потому, что она красива, чертовски красноречива и уверена в себе.

– По-моему, оно заключается в глумлении над верованиями других людей, – спокойно ответил он, – в пробуждении сомнений в силе добра и провоцировании почитания смехотворных и постыдных образов. Причем не имеет значения, какого Бога вы оскорбляете. Доктрины тут ни при чем; важна попытка уничтожения той внутренней идеи, которую мы обожествляем, или того лучшего и святого, что хранится в наших душах.

– О… суперинтендант, – восхищенно вздохнула Антрим. – По-моему, меня только что поставил в тупик полицейский. Пожалуйста, не говорите никому… я не смогу с этим жить. Извините. Увы, это именно богохульство… но я ненамеренно совершила его. Мне хотелось лишь заставить людей усомниться в стереотипах и вновь увидеть в каждом из нас живую личность, со своим характером и стремлениями, чтобы никто не мог больше заявить: «Вот, она женщина, поэтому и чувствует то… или это… а если не чувствует, то должна чувствовать». Или что раз он священник, то должен быть благостен во всех речах и не может иметь никаких слабостей или той страсти… что считается порочной. – Она взглянула на собеседника еще сильнее распахнутыми глазами. – Вы понимаете меня?

– Да, я понимаю вас, мисс Антрим.

– Но не одобряете. Я вижу по вашему лицу, что не одобряете. Вы думаете, что я шокирую людей, мучительно шокирую. Я разрушаю устои, а вы ненавидите разрушения. Вы призваны поддерживать порядок, защищать слабых, предотвращать насильственные перемены или любые изменения, не совпадающие с общественными установками. – Женщина раскинула свои красивые гибкие руки. – Но искусство должно быть ведущим, суперинтендант, а не ведомым. Мое призвание – разрушать традиции, бросать вызов притворству, допуская, что из полученного хаоса родится более совершенный порядок. Если б вы преуспели… во всех сферах… мы, возможно, не имели бы даже огня, не говоря уже о колесе!

– Я всецело поддерживаю огонь, мисс Антрим, но не тот, что сжигает людей. Огонь может быть не только созидательным, но и разрушительным.

– Так же, как все, что имеет реальную власть, – парировала Сесиль. – Вы смотрели «Кукольный дом»?

– Простите?

– Ибсена! Пьесу «Кукольный дом»! – раздраженно повторила артистка.

Томас не смотрел эту пьесу, но понял, о чем говорит Сесиль. Этот драматург осмелился создать героиню, которая восстала против всего, что от нее ожидали, и главное, ради самоутверждения, и в итоге ушла из дома от мужа, предпочтя опасную и свободную одинокую жизнь. Драма произвела фурор. Некоторые ее страстно порицали, как ниспровергающую и разрушающую моральные и культурные устои, другие восхваляли за честность и начало нового духовного раскрепощения. А некоторые – их было немного – просто говорили, что это гениальное и проницательное произведение искусства, особенно потому, что оно написано мужчиной, поистине глубоко и тонко постигшим женскую натуру. Питт слышал, как Джошуа расхваливал ее почти с тем же воодушевлением, какое проявила сейчас Сесиль Антрим.

– Итак? – требовательно спросила артистка, и сияние на ее лице подернулось дымкой раздражения, вызванного мыслью о том, что она привела полицейского в недоумение.

– Тут есть некоторая разница, – осторожно произнес Томас. – У людей есть выбор, когда они идут в театр. Но подобные фотографии навязываются любым покупателям. Что, если среди них окажутся молодые люди… еще совсем несведущие юноши…

Женщина отмахнулась от его слов.

– Риск есть всегда, суперинтендант. Любая победа достойна некоторых затрат. Любой рожденный человек рискует сгореть заживо. Надо только осмелиться! Осмелиться сказать всю правду о подлинной смерти… смерти воли, духа! Ах… и не утомляйте себя, спрашивая, кто мог видеть эту фотографию. Я сказала бы вам, если б знала… Мне глубоко жаль, что убили Делберта Кэткарта… он был гениален… но я не могу сказать вам того, о чем не имею ни малейшего представления!

После этого она развернулась и быстро вышла из гримерной, оставив открытой дверь, и Питт услышал, как затихают ее удаляющиеся по коридору шаги.

Он вновь взглянул на фотографию. Сколько людей скованы цепями старых традиций? Разве он ожидал, что Шарлотта будет жить, подавляя свою истинную натуру или реальные желания? Томасу вновь вспомнилась его первая встреча с Кэролайн. В каком-то смысле она была скованной… семьей, обществом, мужем… или собственными представлениями? Неужели узник, любящий свои узы, так же безусловно поддерживает их незыблемость?

Суперинтендант предпочел бы, чтобы Джемайма, с ее острым пытливым умом, никогда не видела подобную открытку… уж во всяком случае, не раньше, чем она достигнет нынешнего возраста Шарлотты.

За какого человека она захочет выйти замуж? Какая нелепая мысль! Она же еще ребенок! Томас с необычайной легкостью живо представил ее радостное личико, детскую угловатость, уже подросшие маленькие ножки и всю ее вытянувшуюся худенькую фигурку. Придет время, когда она выберет себе мужа. Будет ли тот добр с нею, предоставит ли ей некоторую свободу, не забывая при этом защищать ее? Хватит ли у него смелости и убежденности, чтобы пожелать ей идти к счастью своим путем? Или он попытается приспособить ее к своим собственным взглядам на правильное счастье? Увидит ли он в ней личность – или лишь женщину, обязанную хранить семейные традиции?

Во многом полицейский был согласен с устремлениями Сесиль Антрим, и тем не менее эта открытка вызывала у него возмущение не только потому, что он видел в ней карикатурное изображение смерти, но из-за присущего ей жестокого насилия.

Необходимо ли оно для сокрушения самодовольства? Трудно сказать.

Томас решил отправить Телмана на поиск бесспорных доказательств того, где находилась Сесиль Антрим той ночью, когда убили Кэткарта, хотя он и не верил, что она могла убить его. Питт совершенно не заметил в ней ни страха, ни потрясения – никаких признаков личной причастности к этому преступлению.

Он также мог послать своего помощника точно выяснить, где в ту ночь находился лорд Уорринер – просто на тот случай, если его любовь к мисс Антрим была менее легкомысленной, чем казалось. Но это было чистой формальностью – просто необходимо было учесть все возможности. Итак, Сесиль охотно позировала для этой фотографии – более того, из ее слов следовал вывод, что она сама предложила такую композицию и хотела, чтобы эти открытки продавали. Меньше всего ей хотелось, чтобы такая сцена лишилась зрителей.

Суперинтендант сунул фотографию обратно в карман и направился к выходу. Ему с трудом удалось найти дорогу на сцену среди многочисленных ширм, разрисованных деревьями и стенами задников и нескольких красивых резных колонн из темного дерева.