Пока Питт пытался разузнать больше о жизни Делберта Кэткарта, Кэролайн опять пригласила в гости Сэмюэля Эллисона и обрадовалась, что он принял приглашение. Мария поняла это, едва миссис Филдинг вошла в комнату, а чуть позже последовал и так неожиданно появившийся у них родственник. Кэролайн выглядела самодовольной.

– Добрый день, мэм, – с легким наклоном головы Сэмюэль приветствовал старую даму. – Рад видеть вас в добром здравии. Вы очень любезны, что выразили желание так скоро вновь принять меня.

Да, скоро, досадно скоро! По мнению пожилой леди, правила приличий не позволяли ей упомянуть об этом. Однако она не могла позволить, чтобы ее недовольство прошло совершенно незамеченным.

– Добрый день, мистер Эллисон, – спокойно ответила она, окинув его взглядом с головы до ног с волнением, не поддающимся контролю. Он был так похож на ее родного сына Эдварда, словно его дух, обретя новую плоть, вернулся к ней. Но, вероятно, большую тревогу в данный момент вызывало также его заметное сходство со своим отцом. Гость мог не знать этого, но она-то знала! Казалось, этот осенний день девяносто первого года оживил в памяти сотни других давно ушедших дней, когда в гостиную так же входил Эдмунд Эллисон, такой же обходительный и впечатляющий, с одному Богу известными мыслями.

– Полагаю, вам хотелось наилучшим образом провести время в Лондоне, – вяло продолжила пожилая дама, желая, чтобы у Сэмюэля не осталось никаких сомнений в том, что сюда ему больше приходить не следует. – Перед вами множество самых удивительных возможностей. Ведь потом вы вернетесь в Америку. А там вас, несомненно, ждут иные заботы и обязанности.

– Нет у меня никаких обязанностей, – легкомысленно бросил гость.

– Прошу вас, присаживайтесь, – пригласила его Кэролайн, – чай подадут примерно через полчаса.

Эллисон удобно устроился в предложенном кресле, положил ногу на ногу и откинулся назад. Миссис Эллисон показалось, что он ведет себя оскорбительно непринужденно.

– Как неудачно, что вы опять не застали дома мистера Филдинга, – резко заметила она.

Ей хотелось уязвить Кэролайн, вызвав у нее своеобразное чувство вины из-за приглашения Сэмюэля, который был гораздо ближе ей по возрасту и с явной очевидностью находил ее привлекательной, в то время как Джошуа трудился где-то, зарабатывая деньги. Мария понятия не имела, какие у него могут быть дела, и никогда даже не спрашивала. Вероятно, она предпочитала вовсе не знать о них. Мужчинам следует хранить при себе любые неблагоразумные поступки, а благоразумным женщинам лучше ни о чем их не спрашивать.

– Уверена, что ему также хотелось бы повидать вас, – добавила пожилая женщина, чтобы смягчить очевидность того, как она сама не рада его видеть.

Одно дело – высказать свое недовольство Кэролайн, но ей не хотелось показаться грубой с гостями, если того можно было избежать.

– Я надеялся, что застану его, – ответил Сэмюэль, улыбнувшись. – Мне казалось, что днем это будет более вероятно. Но, видимо, я заблуждался.

На щеках Кэролайн проступил легкий румянец.

– Обычно он действительно бывает дома днем, – пояснила она, – но сегодня отправился на встречу с одним знакомым драматургом – захотел посоветоваться с ним о режиссерском решении новой пьесы.

Лицо Эллисона озарилось интересом.

– Какое волшебное занятие! Надо обладать потрясающим воображением, чтобы выдать указания для воплощения на сцене прекрасной иллюзии, способной пробудить в зрителях эмоции и понимание, создать целый мир, открытый для публики и тем не менее совершенно обособленный, замкнутый в своей жизни. А вам известно, какую пьесу они обсуждают?

Оказалось, что Кэролайн пьеса знакома. Она ответила, подробно описав место действия и сюжет. Мария откинулась назад в кресле, однако продолжала держать спину прямо, показав самой позой, что эта тема ее совершенно не интересует. Ее собеседники опять увлеклись разговорами о новомодном театре, который она не одобряла. Более того, актер в семье считался общественной катастрофой, которой не позволила бы себе ни одна приличная дама. Но, выскочив за него замуж, Кэролайн уже создала себе проблемы – вот пусть сама их и расхлебывает! Она же обязана хранить верность Джошуа, а не сидеть здесь, вероломно улыбаясь и восторженно внимая каждому слову Сэмюэля Эллисона.

Сэмюэль почему-то решил вспомнить Оскара Уайльда. Миссис Филдинг внимательно слушала его с горящими глазами, а миссис Эллисон напряженно думала, как ей избавиться от нежеланного гостя до того, как он скажет нечто такое, что вызовет у Кэролайн опасные сомнения, побудив ее вступить в дискуссию.

Она и так уже намекнула на неуместность его визита настолько прямо, что любой приличный мужчина поспешил бы откланяться. Разве что глупец или слепец не заметил бы с полной очевидностью, что он увлечен Кэролайн, а она наслаждается его вниманием. Невыносимая ситуация.

– Недавно я прочел «Портрет Дориана Грея», и этот роман очаровал меня, – воодушевленно произнес Сэмюэль. – Автор поистине гениален. Но, разумеется, знакомство с ним могло бы стать уникальным событием.

– Неужели? – презрительно протянула миссис Эллисон. Ей не хотелось вступать в разговор, но пора было прекратить его. – Никогда не думала, что с такого рода личностью пристало искать общения приличным людям, будь то мужчина и тем паче женщина. Полагаю, к нему и ему подобным творцам применимо как раз определение декадентства.

– Думаю, вы правы, – согласился гость, отвернувшись от Кэролайн и смело встретив взгляд старой дамы. – К сожалению, мое стремление жить полной жизнью заводит меня порой в весьма сомнительные места, и уж наверняка не в те компании, которые вы, миссис Эллисон, могли бы одобрить. И тем не менее я находил честь, отвагу и сострадание в тех местах, где, по вашему твердому убеждению, невозможно найти ничего хорошего… может быть, даже нет никакой надежды на искупление грехов. Но как потрясающе узреть красоту во мраке того, что кажется безнадежно потерянным!

Его лицо поразило Марию каким-то особым проникновенным выражением, отбив у нее охоту продолжать спор. Он поразительно походил на Эдварда, что вызывало у нее глубокое смятение, но также поразительно отличался от него внутренне, что тревожило пожилую даму не меньше в силу своей неуместности, хотя кровное родство было неоспоримым. С ожесточенностью, едва не задушившей ее, она вдруг пожелала, чтобы Сэмюэль вообще никогда не появлялся на ее пути.

Кэролайн избавила ее от необходимости ответа.

– Прошу вас, расскажите нам еще о том, где вам удалось побывать! – пылко попросила она. – Сама я вряд ли поеду в Америку и наверняка – даже если поеду – не попаду так далеко на запад. Похож ли Нью-Йорк на Лондон… я имею в виду сейчас? Есть ли у вас там театры, оперы и концертные залы? Волнуют ли людей общественные устои или мода, есть ли строгий этикет в светском обществе? Или американцам чужды такого рода глупые заботы?

Громко рассмеявшись, Сэмюэль продолжил рассказывать ей о нью-йоркском обществе.

– Первые четыре сотни поселенцев отличались благородным происхождением, – со смехом заметил он, – хотя, судя по сообщениям, сейчас им могут похвастать по меньшей мере пятнадцать сотен, если, конечно, верить всем тем, кто претендует на звание их потомков.

– Не вижу, какое это может иметь отношение к нам, – раздраженно бросила мисс Эллисон. – И вообще мне непонятно, на какое благородство может претендовать человек, прибывший неизвестно откуда на корабле. Даже не представляю, откуда у них такие претензии.

Ей отчаянно хотелось сменить тему, уведя разговор подальше от Америки и трансатлантических путешествий. Если б она могла хоть чем-то заткнуть гостю рот, то сделала бы это незамедлительно.

– Ну как же, от самого Вильгельма Завоевателя! – мгновенно воскликнула Кэролайн.

– Прошу прощения? – не понял ее Эллисон.

– Или, допустим, если вы желаете копнуть еще глубже, то вернемся в эпоху благородного Юлия Цезаря, – пояснила миссис Филдинг.

Если бы они были одни, старая дама могла бы отречься от знания того, о чем говорит бывшая невестка, – более того, она попросту прекратила бы разговор. Но Сэмюэль Эллисон явно не счел бы неведение достойным ответом. Он мог легко поверить ей, и тогда пришлось бы пуститься в объяснения, вероятно, весьма пространные.

– Я понятия не имею, произошли ли мои предки от Вильгельма Завоевателя, или от Юлия Цезаря, или они жили здесь еще раньше их, – ответила старая леди, сделав глубокий вдох. – Но полдюжины поколений должно быть достаточно для любого приличного рода.

– Я искренне согласен с вами! – воодушевленно воскликнул Сэмюэль, слегка склонив голову в ее сторону. – Важно то, каков сам человек, а не то, кто был его отцом. Не раз бывало, что благородные люди имели порочных сыновей, а порочные люди – благородных.

Марии захотелось сказать что-то для завершения этой опасной темы, прежде чем она обернется ужасным несчастьем, но в горле у нее вдруг так пересохло, что она не смогла вымолвить ни слова.

Кэролайн смотрела на Сэмюэля с мягкой озабоченностью. Она уловила в его высказывании скрытый, более глубокий смысл. А может, ей это только показалось… Мария же задрожала. Какой ужас! Что ему известно? Возможно, немного? Что-то смутное? Или же все?! Что могла та женщина рассказать своему сыну? Приличная женщина не сказала бы ничего. Могла ли она… Это было неописуемо – буквально за пределами того, что можно облечь в слова. Нет, миссис Эллисон должна избавиться от этого опасного родственничка! Навсегда выставить его из дома. Кэролайн придется осознать неприемлемость этого знакомства – немедленно.

Но для начала ей самой требовалось успокоиться, иначе она могла задохнуться от возмущения. А возмущение тут было совершенно излишним. Его выбор слов оказался неудачным, но случайным, не более того. Пора осадить его.

Но тут в разговор вновь вмешалась миссис Филдинг.

– Велосипеды! – радостно воскликнула она. – Так увлекательно! Вы когда-нибудь катались на велосипеде?

– Конечно! Удивительные механизмы и невероятно быстрые, – с восторгом подхватил Эллисон. – Разумеется, я говорю о мужских машинах.

– А я уверена, что дамские также могут развивать отличную скорость, если мы позволим себе более удобные костюмы, – возразила Кэролайн. – По-моему, уже даже появились специальные блумерсы.

– Едва ли блумерсы могут быть вообще приемлемы! – фыркнув, заявила старая дама. – Право же! Что еще ты можешь выдумать? Как будто недостаточно этих ваших театральных гротесков, ты еще хочешь вырядиться в мужской костюм и носиться по улицам на колесах? Даже Джошуа не позволил бы такого! – Ее голос стал пронзительно высоким. – Полагаю, тебя волнует то, что нравится Джошуа? Ты уже и так настолько потеряла голову из-за него, что способна, на мой взгляд, безрассудно сигануть в море с причала Брайтона, если сочтешь, что ему это понравится.

Бывшая невестка взглянула на нее изумленно, но совершенно твердо, даже не моргнув глазом. На мгновение пожилую женщину страшно обеспокоила такая откровенная дерзость.

– По-моему, жарким летним днем человек, утомленный обсуждением скучных и глупых сплетен, мог бы счесть такую идею очень славной, – взвешенно заметила Кэролайн. – И если уж я решилась бы на такое, то не для того, чтобы порадовать Джошуа, а для того, чтобы самой получить удовольствие.

Ее высказывание прозвучало настолько глупо и возмутительно, что миссис Эллисон растерялась и теперь была не в силах сразу придумать уместный ответ.

Сэмюэля же последнее замечание, вполне очевидно, позабавило, как и то, что миссис Филдинг посмела не только подумать, но и сказать об этом. Впрочем, с другой стороны, ему же не придется жить с такой безрассудной особой…

Наконец Мария придумала идеальный ответ.

– Если ты, Кэролайн, предпочитаешь радовать только себя, – она обожгла взглядом свою бывшую невестку, – то вполне можешь закончить тем, что никого больше порадовать не сможешь. А для женщины в твоем положении сие будет равносильно полному фиаско, – последнее слово она произнесла с особым удовольствием.

И ее вознаградило выражение испуганной уязвимости на лице Кэролайн, словно та тут же представила разверзшуюся перед ней бездну одиночества. Однако старая дама не испытала ожидаемого удовлетворения. Это была почти победа, однако знакомые ощущения ужасного одиночества, ущербности, вины и жгучее чувство стыда опять начали терзать ее, а ей хотелось похоронить их навеки, чтобы никогда больше не видеть перед собой их проявлений, никогда не думать о них, даже в отношении Кэролайн. И как же невыносимо больно, что именно Кэролайн пришлось оживить в ней те жуткие воспоминания!

– Неприлично говорить так много на личные темы, – быстро бросила Мария и повернулась к Сэмюэлю: – Долго ли вы планируете пробыть в Лондоне? Вам, конечно же, интересно повидать всю страну. Полагаю, Бат еще по-прежнему очарователен, как и в давние времена. И исключительно популярен в светском обществе. А в такой хороший сезон туда на воды отправляется каждый, кто имеет хоть какое-то стремление к интересным путешествиям.

– О да. – Должно быть, Сэмюэль понял, что ему ненавязчиво предлагают удалиться, но предпочел остаться. – Как же, как же, знаменитые Римские термы!

– Когда-то их там строили римляне, верно. Теперь же этот курорт поистине английский, как сказал бы любой, кто побывал там, – сказала миссис Эллисон.

– Пожалуйста, расскажите нам побольше о вашей родной стране, – Кэролайн налила всем еще по чашке чая и вновь предложила сэндвичи. Похоже, она тоже забыла о приличиях. – Как далеко вы забирались на запад? – спросила она. – Неужели вы действительно видели индейцев?

Грустное облачко, казалось, набежало на лицо Сэмюэля.

– Действительно видел. Далеко ли на запад? Да, до самой Калифорнии и Пиратского берега. Познакомился со старателями, которые мыли золото во времена золотой лихорадки сорок девятого года, с людьми, которые еще видели те равнины потемневшими от огромных стад бизонов, чьи миграции заставляли дрожать эти земли, – он явно перенесся мысленно в те далекие края, и на лице его отразились глубокие переживания. – Я познакомился с людьми, благодаря которым расцвела эта пустынная земля, и с теми, кто убивал коренное население, уничтожая дикую и прекрасную природу, нанося ей невосполнимый ущерб. Порой это делалось по невежеству, а иногда в алчной погоне за богатством. Я видел, как крепла власть белого человека и как умирал краснокожий индеец.

Кэролайн вздохнула, собираясь что-то сказать, но передумала. Она сидела молча, глядя на мистера Эллисона и понимая, что сейчас не стоит прерывать его.

Он взглянул на нее с улыбкой.

Нить понимания, протянувшаяся между ними, стала почти осязаемой в безмолвной комнате.

– Кэролайн, будь добра, налей мне еще чаю! – нарушая молчание, потребовала Мария.

Как же заставить его уйти? Под предлогом головной боли она могла бы удалиться сама, но гость мог оказаться достаточно бестактным, чтобы остаться даже тогда… и уже наедине с Кэролайн. А ведь у нее хватит глупости позволить ему задержаться. Не видит ничего дальше собственного носа. С тех самых пор, как бедный Эдвард умер, несчастья сыплются на их семью одно за другим.

– Пожалуйста, – охотно сказала миссис Филдинг, взяв чайник и выполнив просьбу. – Сэмюэль, не хотите ли попробовать другой сэндвич?

Мужчина с благодарностью согласился, хотя гораздо больше еды и напитков его, безусловно, привлекал разговор. Он представал в выгодном свете перед своими собеседницами и наслаждался повышенным вниманием. Миссис Эллисон недоумевала: неужели Кэролайн не замечает этого? Вероятно, так же этот человек ведет себя с любой женщиной, достаточно глупой, чтобы слушать его россказни. А Кэролайн еще и приторно улыбалась, внимая каждому его слову, словно он обхаживал ее. Джошуа будет недоволен… и тогда она потеряет даже то малое, что обрела, выйдя за него замуж. Пусть в глазах общества их брак считался мезальянсом, но это все же лучше, чем одиночество. И где же тогда окажется она? Скомпрометированная особа! Изгнанная за безнравственность – в ее-то возрасте! – без средств к существованию и с испорченной репутацией.

Кэролайн вновь взглянула на Сэмюэля:

– Вы так рассказали об этом, что у меня возникло ощущение огромной трагедии. Обычно я слышала о покорении Запада как о смелом и волнующем предприятии, исполненном трудностей и жертв, но не бесчестья.

Она почувствовала, что воспоминания причиняют ее собеседнику настоящую мучительную боль, и ей захотелось понять и даже разделить их. Кэролайн охватило какое-то неосознанное чувство, которое включало в себя необходимость в ободрении, в обретении собственной внутренней гармонии и уверенности, и поэтому ее глубоко тронули страдания Сэмюэля. Если кто-то безутешен, то можно хотя бы попробовать утешить его. К тому же Кэролайн не могла припомнить, когда кто-то так быстро и легко вызвал у нее симпатию, за исключением, возможно, Джошуа, хотя сейчас как раз о нем ей думать не хотелось.

Она следила за гостем, ожидая ответа и избегая взгляда Марии. Старая дама пребывала в каком-то странном – даже для нее – расположении духа. Миссис Филдинг сказала бы, что она испугана, если бы не знала, что такое просто невозможно. Определенно свекровь испытывала раздражение, но Кэролайн никогда не замечала, чтобы чувство ее недовольства подогревалось ставшей сейчас очевидной странной яростью. Обычно она с легкостью находила повод для выхода своего раздражения, обвиняя в нем других, ругая и обижая любого, кто подвернется под горячую руку.

Но сегодня миссис Эллисон вела себя иначе. Связано ли это с одиночеством, с неизбывной трагедией долгого вдовства, о которой она так часто упоминала? Неужели она до сих пор скорбит по Эдмунду? Не сердита ли она уже на целый мир за то, что все продолжают спокойно жить, несмотря на то что Эдмунд Эллисон покоится в могиле?

Кэролайн любила своего первого мужа, но когда он умер, скорбь ее не переросла в безутешное горе. Годы не лишили ее желания любви. Иногда она все еще с тоской вспоминала жизнь с ним. Но потрясение от утраты, безусловно, исцелилось, как и преходящее оцепенелое одиночество после его ухода.

Теперь, разумеется, с ней жил Джошуа, открывший для нее совершенно новый мир: волнующий – иногда слишком сильно, – поразительно возбуждающий и даже угрожающий, полный неведомого раньше ощущения веселья и глубины и тревожащий новыми идеями… возможно, не всегда хорошими. Некоторые из них Кэролайн не желала и не могла поддерживать.

Ей очень понравился Сэмюэль Эллисон. Было ли дело в нем самом или в том, что он так напоминал все то хорошее, что связывало ее с Эдвардом, но общение с ним напомнило женщине о том гораздо более спокойном прошлом, меньше угрожавшем ее безопасности, самоуважению, привычным ей идеям и ценностям…

Сэмюэль что-то говорил ей, и лицо его озабоченно нахмурилось – вероятно, он заметил, что она задумалась и почти не слушает его.

– …именно из-за владения землей, – заключил он. – Вы понимаете, индейцы воспринимают землю не так, как мы, по их понятиям, она не может принадлежать тому или другому человеку. Они считают землю общей для всего племени, живут там, охотятся и оберегают свои владения. Нам не нужен, да и непонятен их образ жизни. А они не понимают нас. Их трагедия порождена тем, что они поверили нам, когда мы заявили, что будем кормить и защищать их в обмен на разрешение поселиться на тех землях.

– А вы не остались там? – спросила миссис Филдинг, хотя уже прочла ответ по его лицу.

– Некоторые, вероятно, остались, – взгляд Эллисона стал отрешенным, словно он всецело погрузился в глубины своей памяти, – но многие отправились дальше на запад, а потом новые поселенцы хлынули потоком. Едва мы видели плодородные земли, то жадно стремились завладеть ими, выстраивали заборы, не пуская за них чужаков. История индейцев – это повесть о череде трагедий.

Дальше Кэролайн, не прерывая его, выслушала историю о предательском избиении племени модок. Она не знала, слушает ли еще миссис Эллисон. Мария сидела, прикрыв свои черные глаза и сердито поджав узкие губы, но одному Богу было известно, относилось ли ее неодобрение к войне с индейцами, самому Сэмюэлю Эллисону или чему-то совсем иному.

Миссис Филдинг, потрясенная и глубоко тронутая, вдруг заметила сбегавшие по щекам Сэмюэля слезы. Не раздумывая, она понимающе коснулась его руки, но ничего не сказала. Словами тут было не помочь, они свидетельствовали бы лишь о недостатке понимания или о попытке выразить невыразимое.

– Простите, – с улыбкой сказал мужчина, – эта история, безусловно, не для застольной беседы. Я забылся…

– А мы и не приглашали вас ради светской болтовни, – безотчетно возразила Кэролайн. – С кем, если не с родственниками, может человек поделиться своими переживаниями? Чужие люди и не вспомнят о таком разговоре, но не лучше ли жить с теми, кто понимает, о чем мы говорим и что чувствуем?

Мария Эллисон жаждала согласиться – эти слова взволновали ее до глубины души, но старую даму сковал страх. Нельзя быть слишком безрассудной. Стоит одобрению слететь с ее губ, и откровенность гостя могла стать безудержной, а ей необходимо было хранить тайну.

Сэмюэль улыбнулся.

– Разумеется, вы правы, – ответил он Кэролайн. – Но я слишком разоткровенничался.

– Да, в Англии не принято так откровенно выражать свои чувства, – чопорно произнесла миссис Эллисон. – Не принято так расстраивать людей, приводить их в сильное смущение или заставлять страдать. За чаем принято говорить о приятных мелочах, это же дневной отдых в легком общении…

Теперь гость выглядел тревожно смущенным. Впервые Кэролайн заметила его замешательство, и ей тут же захотелось защитить его.

– И просто прекрасно, когда удается избежать критических выпадов о поведении или замечаний от других людей, – резко заявила она.

– Как и семейных споров, – парировала старая дама. – В том числе непочтительности, – едко продолжила она, – или любой другой формы неподобающего поведения, чрезмерной фамильярности или бестактности. – Она смотрела не на Сэмюэля, а на Кэролайн. – Все это может заставить людей пожалеть о своем визите и вызвать желание удалиться, как только позволит приличие.

Мистер Эллисон неуверенно переводил взгляд с одной дамы на другую.

Кэролайн не нашлась что возразить. Даже для ее бывшей свекрови такое поведение было на редкость странным.

Миссис Эллисон прочистила горло. Она сидела в строгой позе, поддерживая безупречную осанку, но от напряжения черный шелк ее бомбазинового платья резко натянулся на плечах. Гагатовые подвески ее траурной броши слегка подрагивали. Миссис Филдинг разрывалась между отвращением к конфликтам и преданностью. Она понятия не имела, какие яростные чувства бушуют в груди этой пожилой женщины. Прожив с ней долгие годы, она всегда понимала ее лишь поверхностно, и они относились друг к другу с равной неприязнью.

– Благодарю вас за то, что зашли повидать нас, мистер Эллисон, – натянуто произнесла Мария. – Вы крайне добры, что потратили на нас время, имея, должно быть, столько более интересных возможностей! Не стоит вам лишать себя посещения лондонских достопримечательностей, театров или любых других увеселений.

Сэмюэль встал из-за стола.

– Ваше общество доставило мне большое удовольствие, миссис Эллисон, – ответил он.

После этого, повернувшись к Кэролайн, он пожелал ей всего наилучшего и, вновь поблагодарив обеих женщин за гостеприимство, удалился.

Когда он ушел, старая дама тоже встала и, прежде чем миссис Филдинг успела вымолвить хоть слово, развернулась к двери, тяжело опираясь на трость, словно нуждалась в особой поддержке.

– У меня ужасно разболелась голова. Я ухожу в свою комнату, – заявила она, – а ты можешь передать горничной, чтобы принесла обед мне наверх. Но тебе лично я посоветовала бы провести остаток дня в размышлении о твоем поведении и верности мужу, которого ты сама выбрала. Конечно, ты далеко не всегда внимаешь советам. Но как постелешь, так и… Тебе лучше научиться лежать смирно, прежде чем тебя выкинут из дома и ты вовсе лишишься кровати! Ты выставила себя полной идиоткой. Наедине в собственном доме – еще куда ни шло, но если ты будешь продолжать безрассудно вести себя перед ним прилюдно, то нарвешься на вполне справедливый скандал. Женщина, потерявшая репутацию, теряет всё!

Она понизила голос и уставилась на Кэролайн пронзительным взглядом.

– Тебе остается надеяться, что твой муж ничего не узнает. Подумай хорошенько о своем положении!

И с этим враждебным выпадом Мария, тяжело переставляя ноги, вышла из гостиной, а ее бывшая невестка еще долго слышала ее шаркающие шаги в холле, удаляющиеся в сторону лестницы.

Она похолодела, чувствуя, как в ней поднимается злость.

Возразить было нечего. Не то чтобы она знала, чем могла бы оправдаться, если б старая дама еще слышала ее. Более того, Кэролайн обрадовалась тому, что осталась в одиночестве. Обвинения попали в самую болезненную точку, поскольку она и сама сознавала, что последние несколько дней сомневалась в такого рода понятиях, которые еще недавно казались бы ей несомненными: о важности преданности, о ценности убеждений и о своем месте в новой жизни.

Слегка повернувшись, миссис Филдинг глянула на свое отражение в зеркале над камином. С такого расстояния она выглядела красивой – темные волосы с теплым каштановым оттенком, совсем мало седины, тонкая шея и узкие плечи, черты лица почти безупречны и, возможно, лишь чуть более индивидуальны, чем предпочел бы видеть самый строгий ценитель. Но она понимала, что при ближайшем рассмотрении проявятся предательские признаки возраста, легкие морщинки вокруг глаз и рта, далеко не идеальная линия подбородка… Видел ли эти недостатки Джошуа всякий раз, как смотрел на нее?

Его не будет дома до вечера. Сегодня у него вечерний спектакль, а сама Кэролайн собиралась на ужин к Маршанам. Не испытывая ни малейшего желания идти к ним и поддерживать там приятную, но пустую светскую беседу, она все же подумала, что лучше отправиться в гости, чем сидеть дома наедине со своими мыслями о Джошуа и о том, как он видит ее в сравнении с кем-то вроде Сесиль Антрим.

Неужели она действительно вела себя безумно глупо, как сказала старуха? Возможно, вся жизнь ее стала бы лучше, проще и гораздо честнее, если бы она вышла замуж за мужчину своего возраста, со сходными воспоминаниями и убеждениями, за кого-то, похожего, к примеру, на Сэмюэля Эллисона?

Нет, какой абсурд! Она полюбила Джошуа и поверила ему, когда он сказал, что сумеет оживить ее чувства. Ей так пылко хотелось жить полной жизнью, что все прочее казалось несущественным. Верно ли говорила миссис Эллисон, что она ослеплена, как школьница? Может ли она теперь потерять все?

Кэролайн раздраженно отвернулась от зеркала и пошла наверх в свою комнату, раздумывая по пути, какое платье ей лучше надеть на выход. Ничто сейчас не могло вернуть ей ощущение собственной красоты, очарования или молодости.

Маршаны приветствовали подругу с огромной радостью. Обаятельные, исключительно культурные люди, они ни в коем случае осознанно не показали бы, что гости им нежеланны. Но в результате никогда нельзя было понять, насколько искренни их чувства.

– Как приятно вас видеть! – сказала миссис Хоуп Маршан в гостиной, отходя от столика с цветами.

Вечер выдался холодный, но в камине горел огонь, уже успев согреть комнату, и языки пламени создавали комфортную атмосферу, отбрасывая отблески света на медную решетку, ведерко с углем и латунные каминные щипцы. Радовали глаз и серебристо-розовые тяжелые портьеры, и массивная мебель, даже на вид удобная. Подушки в вышитых наволочках наряду с образцами вышивки, открытой книжкой с узорами и обрывками ниток придавали гостиной вид уютного очага старинного семейного дома, хотя и крайне консервативного.

– Я душевно рад, что вы решились прийти к нам даже без Джошуа, – добавил мистер Ральф Маршан, подойдя к самому массивному креслу, где, очевидно, он и сидел раньше.

Он был застенчивым и тихим человеком, и такое высказывание для него означало необычайную откровенность.

Кэролайн почувствовала себя погруженной в дружелюбную и уютную атмосферу. Здесь жили люди, которых она знала и понимала всю свою жизнь. С ними не нужно было притворяться, пыжиться, стараясь выдумать новые прогрессивные взгляды, чтобы поддержать интересный разговор.

– И я очень рада, что мне удалось выбраться к вам, – вполне искренне ответила она. – Так приятно спокойно поболтать, не думая о том, что вот-вот прозвенит последний звонок с антракта, или тревожиться, пытаясь понять, какие еще досадные сюрпризы может подкинуть собеседник.

– И не говорите! – сразу воскликнула Хоуп. – Я люблю ходить в театр, посещать концерты, званые вечера и прочие развлечения, но ничто не сравнится с тихой дружеской компанией. Давайте же присаживайтесь и расскажите немного о ваших делах!

Гостья с удовольствием устроилась в кресле, и они немного поболтали, обмениваясь новостями моды и светскими сплетнями, обсудили общих знакомых и прочие приятные мелочи жизни.

Незадолго до подачи ужина дверь открылась, и в гостиную вошел юноша лет шестнадцати. Он был уже высоким, но тощим, словно его организм не успевал окрепнуть из-за слишком быстрого роста. От матери ему достались большие голубые глаза и темные волосы. Его лицо было еще по-детски гладким – похоже, браться за бритву ему было пока рановато. Он держался спокойно, но его слегка неловкое молчание и неуверенность в том, что делать с руками, выдавали смущение. В последнем этот юноша, по крайней мере, откровенно напоминал своего отца, и Кэролайн с легкостью представила Ральфа Маршана в этом возрасте.

– Здравствуйте, миссис Филдинг, – сказал он, когда их представили друг другу.

Ей захотелось сразу вовлечь его в непринужденный разговор, чтобы ему не пришлось мучиться, раздумывая, о чем же лучше поговорить с гостьей. Какого рода темы могут интересовать юношу в таком возрасте? Нельзя показаться снисходительной или навязчивой или вызвать у него ощущение, будто ему устраивают какую-то проверку.

Молодой человек глядел прямо на нее, поскольку ему внушили, что неприлично, разговаривая с человеком, смотреть в другую сторону, но Кэролайн заметила, что при этом он чувствует себя крайне неловко, только и ожидая момента освобождения от приветственного ритуала.

Она улыбнулась. Полная откровенность – единственное, что пришло ей в голову.

– Я очень рада, Льюис, что вы присоединились к нам, но я в растерянности – не знаю даже, о чем с вами лучше поговорить, – призналась она. – Уверена, что вас ничуть не интересуют недавние роды, кончины и браки в нашем обществе или даже модные тенденции. В политике я разбираюсь плохо, чтобы осмелиться рассуждать о ней, разве что в крайне поверхностной манере. К сожалению, последнее время у меня появились довольно странные интересы, что делает меня на редкость занудной и утомительной.

Младший Маршан уже набрал воздуха, чтобы вежливо возразить ей, но она опередила его:

– Прошу вас, не старайтесь проявить вежливость. А лучше скажите мне, о чем вы сами предпочли бы поболтать, если б вам, а не мне предложили начать разговор.

– Ах! – Юноша выглядел пораженным и немного польщенным, на щеках у него проступил румянец, но он не спешил ретироваться. – Папа говорил мне, что мистер Филдинг – актер. Он действительно играет в театре?

– Вы все-таки пытаетесь быть учтивым? – спросила гостья, мягко поддразнивая его. – Неужели вам действительно хочется поговорить о том, что вызвало мое странное увлечение? Или вы стараетесь создать в разговоре атмосферу непринужденности, так же как и я? Если так, то вы замечательно искушены для столь молодого человека, вступающего в свет. Вам будет сопутствовать огромный успех в обществе. Дамы станут обожать вас.

Льюис покраснел как рак и уже открыл рот, собираясь сказать нечто уместное, но, очевидно, так и не смог ничего придумать. Его глаза ярко блестели, и через мгновение миссис Филдинг наконец поняла, что он отчаянно старается смотреть только на ее лицо, не позволяя своему взгляду мимолетно соскользнуть к ее шее или плечам, не говоря уже о соблазнительной зоне декольте.

Мистер Маршан прочистил горло, словно желая вступить в разговор, но тоже ничего не сказал.

Миссис Маршан прищурилась.

Кэролайн осознала, что молчание становится напряженным. Внезапный треск огня в камине прозвучал почти как взрыв.

– Да, он – актер, – сказала гостья более резко, чем хотела. – А вам нравится театр? Надеюсь, что на школьных занятиях вы изучаете драматургию?

– О да, – подтвердил Маршан-младший. – Но в основном, к сожалению, Шекспира. Ничего самого современного. Последние пьесы все очень… ну, некоторые из них просто возмутительны. О! Простите. Я не имел в виду то, что мистер Филдинг…

– Конечно, не имели, – охотно подхватила Кэролайн. – Полагаю, что в свое время пьесы Шекспира тоже считали возмутительными – по крайней мере, некоторые критики.

– Вы так думаете? – В глазах ее юного собеседника засветилась надежда. – Но они все кажутся исключительно… историческими! Надо полагать… заслуживают доверия… это же наша история и… мы должны ее знать.

Миссис Филдинг рассмеялась:

– Я полагаю, что наступит день, когда даже господина Ибсена назовут классиком и также сочтут заслуживающим доверия. – Она знала, что именно так сказал бы Джошуа. – И кстати, нам совершенно неизвестно, как в реальности творилась наша история, – мы знаем только то, что Шекспир поведал нам в своих драмах ради их успешного восприятия.

Льюис искренне удивился:

– Вы думаете, что там есть ложные описания? – Очевидно, эта мысль еще не приходила ему в голову. – По-моему, так не должно быть, верно? Может, в те времена некому было запретить пасквили и богохульство… – Он задумчиво нахмурился. – Только этого не было, конечно… я имею в виду в произведениях Шекспира. Может, все неточности тогда запрещались… либо какой-то цензурой, либо их устранили, потому что стало известно о таких ошибках, поэтому мы их больше не замечаем.

– По-моему, лучше сказать, что мы привыкли к ним и теперь верим, что все описанное в них правдиво, – возразила Кэролайн и тут же задумалась, не слишком ли смело высказалась – ведь она разговаривала почти с ребенком. – Но, возможно, вы правы, – добавила женщина, – в конечном счете каждый из нас достаточно сведущ, чтобы оценить талантливые произведения. – Она надеялась, что Джошуа простит ее за столь глупую уступку. – А что вы изучаете?

– «Юлия Цезаря», – мгновенно ответил Льюис.

– Чудесно! – откликнулась миссис Филдинг. – Моя любимая трагедия… Мне в ней нравится все, за исключением того, что практически все важные персонажи там – мужчины.

Молодой человек заметно удивился.

– А как вы относитесь к Гамлету? Вы могли бы оценить эту историю и, возможно, понять его. – Кэролайн не сомневалась, что ему известны основные сцены этой трагедии, если не вся пьеса. – И должно быть, особую жалость может вызвать судьба Офелии.

Льюис явно испугался, а потом смутился, и на какой-то миг ей показалось, что в его глазах мелькнуло презрительное отвращение, которое, впрочем, тут же пропало.

– О… да. – Юноша быстро отвел глаза и опять покраснел. – Конечно… – Он попытался сказать еще что-то, обходя тему, которая явно взволновала его.

Ральф Маршан слегка похлопал по ручке кресла.

– Возможно, понимание еще придет к вам, – легко заключила миссис Филдинг и повернулась к Хоуп: – Я слышала, что появилась новая политическая сатира, но сомневаюсь, что мне захочется ее посмотреть. Иногда они бывают так очевидны, что нет никакого смысла заострять на них внимание, а в иных суть настолько завуалирована или глубокомысленна, что я вообще не способна ничего понять.

Напряжение рассеялось. Еще несколько минут они беседовали на безопасные темы, а затем Льюис, выказав уважение гостье, извинился и покинул гостиную, перейдя в столовую.

Традиционные блюда на столе не поражали новизной, зато были великолепно приготовлены. Они вернули Кэролайн в то надежное прошлое, где царила общепринятая уверенность, где она знала все вопросы и ответы и не сомневалась в своем собственном положении. В последнее время миссис Филдинг постоянно попадала в ситуации, заставлявшие ее напряженно думать и взвешивать свои ответы. Казалось, половину жизни она теперь тратила на то, чтобы придумать нечто уместное, пытаясь естественным образом сохранить верность своим убеждениям, но при этом не выглядеть бесчувственной, старомодной особой, проявляя ту нетерпимость, что так презирали ее новые друзья. Хотя важнейшим для нее оставалось мнение Джошуа. Не разочаровала ли она его? Слишком добрый по натуре, он не обращал внимания на ее ошибки и не выражал никакого недовольства, если понимал бесполезность критики. От одной этой мысли у Кэролайн вдруг перехватило дыхание, и она поспешила присоединиться к разговору с Маршанами, чтобы подавить тревогу.

Хоуп рассуждала о цензуре. За нею с мрачным видом возвышался муж, напряженно прислушиваясь к ее словам.

– …и нам надо защитить невинных от этого духовного мрака, который так легко может нанести им непоправимый вред, – заключила она.

Духовный мрак? Кэролайн прослушала начало и теперь не понимала, что именно имелось в виду.

Слегка подавшись вперед, миссис Маршан наклонилась над столом, и ее расшитое жемчугом платье блеснуло в свете люстр.

– Моя дорогая, возьмем хотя бы, к примеру, ту пьесу, что мы все смотрели на днях вечером. Просто поразительно, что может стать приемлемым, если ее будут достаточно часто показывать публике! Есть идеи, которые мы с вами сочли бы ужасающими, поскольку они разрушают наши самые важные ценности, и, находясь среди доверенных друзей, мы можем открыто выразить наше возмущение тем, что они подвергают высмеиванию или осквернению. – На лице Хоуп отразилась озабоченная задумчивость. – И однако, если это делается остроумно и вызывает смех, то ощущение совершенно другое. Никто не желает показаться невосприимчивым к юмору, не желает быть напыщенным или старомодным. И мы все смеемся. Но стараемся не смотреть друг на друга. Неизвестно, кто может быть по-настоящему смущен или обижен. И рано или поздно мы привыкнем к этому и перестанем даже оскорбляться. Нам станет все труднее искренне высказать свое мнение. Мы будем чувствовать себя в странной изоляции, как будто гигантская волна общих мыслей отхлынула вдруг, оставив нас в духовном одиночестве.

Кэролайн прекрасно поняла, что имеется в виду. Все верно. Это ведет к падению чувствительности до вульгарности, к грубости мышления или восприятия – даже при виде мучений других людей. Исходное потрясение изнашивается, и в итоге гнев исчезает.

Однако она вдруг осознала, что начала говорить о том, что одобрил бы Джошуа.

– Разумеется, это верно, – кивнула миссис Филдинг. – Именно поэтому нам необходимо постоянно размышлять о границах допустимого и точно так же искать новые пути для выражения наших ценностей, чтобы люди не привыкали и не теряли интерес к ним.

Мистер Маршан нахмурился:

– Не уверен, что понял вашу мысль. О каких новых путях мы говорим? – Ральф поставил на стол бокал вина и с серьезной задумчивостью степенно взглянул на жену. – Признаюсь, я старомоден. Я убежден в высоких идеалах моего отца и деда и не испытываю никакого желания подвергать сомнению их устои, не говоря уже о том, чтобы смеяться над ними, – заявил он. – Они полагали, что человек должен дорожить своей честью, что данное им слово нерушимо, – его голос потеплел, – они свято выполняли долг, думая о других больше, чем о себе, служа избранному высочайшему призванию. Они по-доброму обходились со всеми женщинами и не меньшим удовольствием почитали дело защиты своих родных от жестокостей мира, непристойных мыслей или вульгарных речей и деяний. Разве не такова несомненная сущность любви, порожденной прежде всего желанием во что бы то ни стало защищать семью, сделать ее жизнь радостной, богатой и надежной? – И мужчина требовательно взглянул на гостью своими безоблачными голубыми глазами.

Кэролайн вспомнила Эдварда и Сэмюэля Эллисона, но в ее ушах зазвучал голос Джошуа. И, как ни странно, к нему присоединился и голос Питта.

– Это один из видов любви, – мягко ответила она. – Такой любви вы, вероятно, желали бы для себя?

На лицо хозяина дома набежала тень.

– Простите?

– Такой любви вы могли бы пожелать и для себя? – повторила миссис Филдинг.

– Дорогая моя, наши обстоятельства совершенно различны, – терпеливо пояснил Ральф. – Мой долг – защищать, а не искать защиты. Женщины исключительно уязвимы. Если жестокая и пагубная жизнь сделает их непристойными, то как же обесценится невинность, почитание драгоценной красоты, уважение к личным и тонким чувствам; а если они так же воспитают наших детей, то что же тогда останется хорошего в жизни? Должны быть святыни, которые недопустимо подвергать никаким насмешкам или осквернению, недопустимо умаление значения чуткости и поощрение вредоносных или несущих выгоду желаний в тех сферах, где духовное неизменно важнее плотского.

Кэролайн почувствовала странную, мучительную смесь жалости и разочарования – и в то же время успокоения.

– Конечно, должны, – от всего сердца согласилась она. – Хотелось бы мне знать, однако, как сохранить наши святыни, не закрывая при этом глаза на все, что тревожит и вызывает сомнения. Как можно сохранить невинность, желая вырасти из детских пеленок и стать взрослым? Смогу ли я бороться за утверждение добра, если понятия не имею, что есть зло?

– Вам совершенно не надо бороться, дорогая, – с чувством произнес Маршан, наклоняясь к ней с самым серьезным видом. – Это вас следует защищать от возможного зла! Это общественный долг, и если те, в чьих руках сосредоточены заботы и привилегии, должным образом служат своему призванию, то никаких сомнений не возникнет. В данных обстоятельствах лорд-камергер проявил прискорбную беспечность, и в итоге в репертуар театра попала эта опасная – крайне опасная – пьеса. Я молю Бога, чтобы вас не коснулась такая опасность! – Он отрешенно устремил взор к небесам. – Она может нанести непоправимый вред.

– Он определенно проявил недостаточно строгости, – взглянув на мужа, поддержала его миссис Маршан, и ее чистый лоб прорезала озабоченная морщинка, – и мне кажется, дорогой, вам следует написать ему и пояснить, что многие из нас глубоко озабочены откровенным изображением на сцене самых интимных чувств, в силу чего неокрепшие впечатлительные души могут предположить, что большинство женщин одержимы того рода… аппетитами, которые разыгрывает героиня мисс Антрим и…

– Я уже написал, дорогая, – прервал ее мужчина.

Хоуп немного успокоилась и, вновь беспечно улыбнувшись, повела плечами.

– Я так рада! Подумайте о того рода воздействии, какое эти ужасные представления могут оказать на души молодых людей… таких, как… как наш Льюис! Как сможет он, как смогут другие юноши взрастить в себе понимание доброго и уважительного отношения к избранным ими женам, к будущим дочерям, не говоря уже о матерях?

Кэролайн с необычайной легкостью поняла суть беспокойства подруги и подумала не о себе, а о своих родных дочерях. Даже сейчас, по прошествии многих лет, она горестно вспомнила о страданиях Сары перед своей кончиной, о страхах и разочаровании в муже из-за его поведения. И вообще любая цензура лучше тех несчастий, что они пережили тогда.

– Конечно, – согласилась Филдинг, но ворчливый голосок внутреннего мятежника, презиравшего трусость, сообщил ей, что она принесла честность в жертву спокойствию.

Подавив мятежное настроение, Кэролайн продолжила ужин, хотя и сознавала, что миссис Маршан могла бы признать перемены гораздо легче, чем ее муж. Он относился к ней чутко, желая дать утешение, которого сам не мог разделить с нею.

Приехав домой, миссис Филдинг нашла Джошуа в гостиной: он сидел в своем любимом кресле с раскрытой на коленях книгой, под ярким светом газовой лампы. В отблесках ее лучей серебрилась легкая седина прядей, уже появившаяся кое-где в его каштановых волосах, и стали более заметными темные круги под усталыми глазами. Он закрыл книгу, улыбнулся Кэролайн, медленно поднимаясь с кресла, и, подойдя к ней, запечатлел на ее щеке легкий поцелуй.

– Хорошо ли ты, дорогая, провела вечерок у Маршанов?

Женщина почувствовала исходящее от него тепло и легчайший остаточный запах грима, смешанный с каким-то неописуемым духом самого театра, вобравшим в себя пот на лицах актеров, их возбуждение, запахи кулис, краски декораций… Десять лет назад театр показался ей таким же неведомым и экзотическим, как чужеземная страна. Теперь же он стал знакомым и оброс множеством радостных и чувственных воспоминаний. С неожиданным замешательством миссис Филдинг вдруг осознала, что ее привязанность к Джошуа до сих пор исполнена остроты какой-то девической романтической любви – ведь он действительно стал ее первой настоящей любовью… Какая курьезная нелепость для женщины ее возраста! И этот роман делал ее невыносимо уязвимой.

– Да, все прошло вполне мило, – ответила она, заставив себя весело улыбнуться, словно вечера у них неизменно проходили именно так. – Кстати, я познакомилась с их сыном. Необычайно стеснительный юноша.

Она прошла мимо мужа к камину. На улице было не очень холодно, но Кэролайн слегка поежилась. Она была не готова удалиться в спальню для более интимного общения. В голове у нее еще крутились противоречивые мысли о прошлой жизни, об Эдварде, а также вспоминались истории Сэмюэля Эллисона, его улыбки, страхи Хоуп Маршан, порожденные распространением новых идей, пылкое стремление защитить молодых от влияния жестокого и безнравственного мира, чтобы сохранить их чистые невинные души, и более прозорливый взгляд Ральфа Маршана, породивший и гораздо более сильный страх грядущих перемен. Он справедливо полагал, что потеря способности испытывать почтение к святыням приведет к почти полному крушению незыблемых ценностей.

Миссис Филдинг подумала о юных годах своих родных дочерей. Бездетный Джошуа не смог бы понять ее тревог. Потребность защищать их таилась в глубине женского существа на каком-то стихийном, интуитивном уровне, ее нельзя было объяснить, пользуясь логикой или здравым смыслом, она составляла суть самой жизни. И защита относилась не только к физическому здоровью… его обязательно дополняла необходимость взрастить и укрепить красоту души, способной дарить радость и радоваться жизни. Какая мать захотела бы, чтобы ее ребенок вырос, лишенный способности понимания главных ценностей любви, чести или счастья?

– Кэролайн? – Голос Филдинга окрасился тревожными нотками.

Он почувствовал ее странную отчужденность. Супруга тут же повернулась к нему, охваченная душевным волнением, и увидела, что он тоже находится в замешательстве, усугубленном психической и физической усталостью после спектакля, что, однако, не помешало ему встревожиться ее настроением. Она вдруг почувствовала себя ужасной эгоисткой. Разве сейчас, глубоким вечером, имели особое значение проблемы цензуры или то, что думают о ней Маршаны?

– Дурацкие застольные разговоры, – выдала женщина с улыбкой, шагнув в его объятия.

Гораздо легче было найти утешение в его руках, чем встретиться с ним взглядом. Кэролайн понимала его ранимость и его силу. Он был очень добрым. Поздно сомневаться в том, приняла ли она правильное решение, выйдя за него замуж, или повела себя глупо и безрассудно. Она могла либо следовать велению сердца, либо отречься от самой себя. Ничто теперь не в силах изменить сделанного в душе выбора.

* * *

Но утром значение цензуры резко увеличилось. Кэролайн поняла это по лицу Джошуа, прежде чем увидела статью в газете.

– В чем дело? – спросила она с нарастающей тревогой. – Что случилось?

Ее муж поднял газету.

– Они сняли пьесу Сесиль! Запретили ее! – Джошуа выглядел потрясенным, пораженным до глубины души; на его щеках проступили красные пятна.

– Как же они посмели? – недоуменно спросила миссис Филдинг. – Ведь лорд-камергер дал разрешение на…

Женщина умолкла. Она не знала тонкостей процесса цензуры, но принцип ее был ясен. Однако что-то в лице Джошуа заставило Кэролайн осечься. Но что?

– Не совсем так, – закусил актер губу. – Он никогда не дал бы разрешения на эту пьесу – ведь она поднимала вопросы, ставившие некоторых людей в неловкое положение. – Он небрежно пожал плечами. – Существуют обходные пути… можно представить сценарий позже и надеяться, черт побери, что его прочтут не слишком внимательно… хотя такой путь редко заканчивается успехом, поскольку цензоры достаточно сообразительны и в случае задержки читают текст с особой въедливостью. А можно, к примеру, показать новую пьесу под названием старой, уже получившей разрешение. Так они и поступили на сей раз…

– Но об этом же могло стать всем известно! – протестующе воскликнула его супруга. – В частности, директору театра!

– Все и знали. Беллмейн такой же увлеченный, как и Сесиль. Он охотно воспользовался этим шансом, сознавая, что, возможно, в итоге придется заплатить штраф. Но это стоило того, чтобы попытаться высказать то, во что ты действительно веришь, поставить вопросы, встряхнуть это мерзкое самодовольное болото! Если б нам удалось расшевелить общественное мнение, мы могли бы добиться реформы разных законов, устаревших и несправедливых, – Филдинг подался немного вперед, и его щеки еще больше покраснели, – и более того, изменить отношение к тому, что является незаконным, избавиться от предрассудков, которые оскорбляют… калечат людские души. Неужели ты не понимаешь, насколько… как они ужасны? Некоторые запреты абсурдны. Ты знаешь, что нам вовсе запретили играть на сцене священников? Даже в благожелательном образе! Как же тогда вскрывать назревшие проблемы?

– И это может изменить отношение к законопроекту лорда Уорринера? – тихо спросила Кэролайн.

– Практически однозначно, – бросил артист с горькой усмешкой. – Тебе хочется, чтобы несчастные и не получающие желаемого обхождения женщины имели право подавать на развод? – На лице его смутно отразились сложные чувства, выраженные кривой и печальной усмешкой, окрашенной странным сомнением.

– Даже не знаю, – честно призналась женщина. – Я никогда даже не задумывалась об этом до того, как посмотрела пьесу. Но, безусловно, это важная проблема. Мне следовало бы задуматься.

Склонившись над столом, муж накрыл ладонью ее руки, едва касаясь их.

– Да, существенно важная. И – да, вероятно, запрет сыграл свою печальную роль. Уорринер вполне мог потерять самообладание. И слишком много его сторонников тоже могли его потерять. Они могли почувствовать, куда дует ветер, и отступить в безопасную тень.

– Как жаль, – тихо произнесла миссис Филдинг и, подняв голову, ободряюще пожала его руку.

Затем, после минутной задумчивости, она подняла руку и завладела оставленной им на столе газетой. Гораздо ниже статьи о закрытии этой пьесы напечатали письмо Оскара Уайльда – красноречивое, остроумное и обличающее, порожденное таким же возмущением, которое испытывал Джошуа. Он отзывался о цензуре как о тирании ума, проповедуемой трусами, которые боятся собственных чувств так же сильно, как и того, что о них могли сказать другие.

– И больше всего меня возмущает, – воскликнул Филдинг, опять поймав пристальный взгляд Кэролайн, – не ограничение того, что я могу или не могу сказать, а то, что я могу или не могу услышать! Какое огромное высокомерие побуждает лорда-камергера полагать, что он имеет право диктовать, должен ли я слышать то, что тот или иной человек думает о проблемах веры или религии? Ведь я мог бы осознать, что согласен с новым проповедником! Откуда вообще появилось понятие богохульства?

– Из Библии, – спокойно ответила его жена. – Много людей сочли бы себя поистине оскорбленными, услышав насмешливые или грубые высказывания о Боге.

– О каком Боге? – спросил актер, пытливо глядя на нее.

На мгновение она растерялась.

– Так о каком Боге? – повторил мужчина. – Твоем? Моем? Викария? Соседа? Любого землянина?

Миссис Филдинг набрала побольше воздуха, собираясь ответить. Она решила, что уже точно поняла, что надо сказать, но потом вдруг, словно пронзенная лучом света в темноте, осознала, что не знает. Вероятно, у каждого думающего человека имеется свое представление о Боге. Такая мысль еще никогда не приходила ей в голову.

– Разве нельзя достичь в этом вопросе… какого-то согласия… по крайней мере… – забормотала было она, но ее голос тут же сошел на нет.

Раньше они никогда не затрагивали вопросы религии. Кэролайн знала о моральных принципах мужа, но не о его вере – и не о той внутренней, невыразимой сущности, которая управляла его сердцем. Они никогда даже не обсуждали его предков, исповедовавших иудаизм, хотя внешне казалось, что это его мало волнует. Но возможно, вопрос веры пока еще воспринимался им мучительно?

Словно прочитав мысли супруги, артист взглянул на нее с кривой улыбкой.

– Разве Христа распяли не за богохульство? – мягко спросил он. – Если б я встал на позиции христианства, то мог бы подумать, что вам, милая, надлежит иметь известную терпимость к богохульникам.

– Нет, ты не мог бы, – возразила женщина срывающимся голосом.

С чего вдруг они завели разговор о жестокой реальности жизни?

– Ты же прекрасно все понимаешь, что наше общество нетерпимо почти ко всему, – продолжила миссис Филдинг. – Мы с готовностью пошлем на костер друг друга, если наши мнения разойдутся, не говоря уже о всех прочих чужаках, исповедующих иную веру.

– Вы даже скорее сожгли бы друг друга, чем чужаков, – заметил ее супруг. – Но новые идеи все равно проникнут в общество, пусть даже через кровопролитие, дым костров и яростное противоборство. Когда-то обычных людей казнили, как грешников, за то, что они читали Библию, а сейчас нас к этому призывают. Кто-то должен первым бросить вызов и вековой глыбе цензуры. Теперь же мы все признаем, насколько чудовищна идея отрицания слова Божия.

– Ладно… вероятно, я не имела в виду богохульства, – неохотно призналась Кэролайн, вновь вспомнив Маршанов, – но как насчет грубой непристойности? Наряду с добром новые идеи могут принести и вред.

Прежде чем актер успел ей ответить, открылась дверь, и в столовую, тяжело ступая, вошла старая дама, громко стуча по полу своей тростью.

Джошуа машинально поднялся из-за стола.

– Доброе утро, миссис Эллисон. Как самочувствие? – обратился он к ней.

Мария глубоко вздохнула.

– Вполне сносное, – ответила она.

Мужчина выдвинул для нее стул, помог сесть и вернулся на свое место.

Кэролайн предложила ей чай и тосты, на что получила милостивое согласие.

– О каком вреде вы тут говорили? – Старая леди потянулась за маслом и черешневым конфитюром.

Аппетит у нее был прекрасный, хотя сегодня она выглядела немного бледнее, чем обычно.

Прежде чем ответить, Джошуа мельком глянул на Кэролайн.

– В газете появилась статья о цензуре… – начал он.

– Вот и правильно! – сразу воскликнула миссис Эллисон, быстро проглотив полупрожеванный тост, чтобы высказаться. – Слишком много нынче болтают, начисто позабыв о приличиях. Во времена моей молодости такого не бывало. Современный мир падает в пропасть вульгарности. Позор для всех нас! Я рада, что моя жизнь уже подходит к концу. – Она размазала масло по очередному тосту. – Слава богу, есть еще неравнодушные люди, способные, так сказать, бороться за моральные устои.

– В статье как раз говорится о вреде цензуры, – внесла ясность Кэролайн и мгновенно подумала, что поступила бы значительно разумнее, сменив тему.

– Написана, полагаю, какой-то актрисой, – подняла брови миссис Эллисон. – О чем только женщины не осмеливаются говорить в наши дни, да еще и прилюдно… – Она многозначительно взглянула на бывшую невестку. – Повсюду следы морального разложения, даже там, где можно было меньше всего ожидать.

– Вы согласны с цензурой? – Если Джошуа и разозлился, то так хорошо замаскировал это, что никто бы не догадался.

Впрочем, он был профессиональным актером, причем очень талантливым. Кэролайн частенько напоминала себе об этом.

Старая дама взглянула на него так, словно он усомнился в ее здравомыслии.

– Естественно, согласна! – с негодованием воскликнула она. – Любой благоразумный и воспитанный человек понимает, что некоторые вредные идеи говорить попросту нельзя, дабы сохранить наши нравственные устои. Где нет почтения к святыням, к семье и ко всем воплощенным в ней ценностям, где нет благонадежных мыслей, там вся страна начнет разваливаться. Разве там, где вы родились, вас не учили истории? Должно быть, вы слышали о Риме?

Филдинг превосходно владел собой. В его глазах даже сверкнуло мрачное удовольствие.

– В Лондоне, – ответил он. – Я родился в Лондоне, на другом берегу реки, в пяти милях отсюда. И я слышал, разумеется, и о Риме, и о Египте, и о Вавилоне, и о Греции, и даже об инквизиции в Испании. Насколько мне известно, Греция славилась своим театром, а в Египте создавали великолепные образцы поэзии.

– Они были язычниками, – бросила пожилая дама, презрительно взмахнув рукой в опасной близости от молочника. – У греков было полно всевозможных богов, которые вели себя отвратительно, если верить тем мифам, что дошли до наших дней. А египтяне и того хуже – они поклонялись животным. И кто только мог выдумать такое!

– Один из фараонов стал основателем своей новой религии, призывавшей верить и поклоняться единому Богу, – с улыбкой напомнил ей Джошуа.

Мария посмотрела на него с потрясенным видом.

– О-о… что ж, полагаю, это прогрессивный шаг. Хотя, если не ошибаюсь, его хватило ненадолго?

– Не ошибаетесь, – согласился артист. – Его обвинили в богохульстве и предали забвению все его деяния.

Миссис Эллисон пристально посмотрела на собеседника. Ей не сразу удалось собраться с мыслями.

– Вы говорили не о богохульстве. Вы говорили о непристойности, – напомнила она.

– Ну, это как посмотреть, – возразил Филдинг. – То, что красиво для одного, может быть непристойно для другого.

– Чепуха! – Лицо пожилой леди порозовело. – Каждый приличный человек понимает, что непристойно вмешиваться в частную жизнь и чувства других людей, и понимает, что существуют границы, нарушать которые непростительно, и позволяют себе такое только самые вульгарные и испорченные грешники.

– Конечно, границы существуют… – начал актер.

– Вот именно! – Миссис Эллисон ловко поймала его на слове – На том и покончим. Мой чай остыл. Не будешь ли ты так любезна послать за горячим чайником, – повернулась она к бывшей невестке, и это была не просьба, а распоряжение.

Кэролайн позвонила колокольчиком. Она видела, что накал раздражения Джошуа скрывается под тонким налетом вежливости и что он сдерживается, делая скидку на почтенный возраст старой дамы, сознавая также, что она была бывшей свекровью его жены и гостила у них в доме, пусть и неохотно.

И миссис Филдинг вдруг решила высказать то, что, по ее мнению, хотел сказать ее муж.

– Никто не возражает, что существуют темы, о которых не следует говорить, – произнесла она, – разногласия возникают только по поводу того, какие же именно это темы.

– Любые из тех, что пренебрегают моральными устоями и оскорбляют чувства приличных мужчин и женщин, – категорически заявила Мария Эллисон. – Возможно, ты утратила здравый смысл, но большинство благоразумных людей это понимает. Спроси тех, кто раньше числился среди наших друзей. Хвала Господу, лорд-камергер еще благоразумен!

Кэролайн с трудом удержалась от возражений, и только потому, что поняла бессмысленность дальнейшего спора.

Вошедшую горничную послали за свежим чаем. Джошуа встал под благовидным предлогом, поцеловал жену в щеку и пожелал старой даме приятного дня.

Миссис Филдинг вновь взялась за газету и увидела статью, посвященную Сесиль Антрим. Текст предварял портрет с ее театральной афиши, где она выглядела впечатляюще красивой. Именно он сначала привлек внимание Кэролайн. Статья же гласила следующее:

«Вчера мисс Сесиль Антрим высказала решительный протест против запрета лордом-камергером новой пьесы “Светская любовь”, которая отныне не будет показываться на сцене в связи с тем, что ее содержание непристойно и может способствовать упадку общественной нравственности, порождая страдания и возмущение публики.

Мисс Антрим разгуливала по Стрэнду с плакатом, нарушая покой граждан, и полиции пришлось в итоге призвать ее к порядку. Впоследствии она заявила, что считает запрещенную пьесу настоящим произведением искусства, способным поставить под сомнение ложные представления о чувствах и убеждениях женщин. Она также сказала, что запрещение представлять эту пьесу равносильно отрицанию для женщин той свободы, что доступна мужчинам, в установлении гораздо лучшего понимания весьма существенных сторон их натуры, которые зачастую и являются источником спорных действий.

Мистер Уоллес Олбрайт от имени лорда-камергера заявил, что данная пьеса, вероятно, могла бы расшатать устои, на которых зиждется наше общество, и ее запретили исключительно ради всеобщего блага.

Мисс Антрим не стали обвинять в нарушении общественного порядка и разрешили ей вернуться домой».

Кэролайн сидела неподвижно, взирая на газетную страницу. Ее переполнял безрассудный гнев, но в замешательстве она даже не могла толком понять, на кого он направлен. Почему кто-то может решать, что можно, а что нельзя смотреть людям? Кто такой этот Олбрайт? Достаточно ли он умен? Какие у него самого предубеждения и тайны, страхи или мечты? Неужели он видит угрозу там, где просто поставили разумный вопрос, бросив вызов слепой нетерпимости и господству одних людей над мыслями и представлениями других?

Или он тоже защищал молодые и уязвимые души от ударов непристойности и жестокости, от того порочного воздействия неприемлемого изображения оскорбительных сцен, от разрушения ценностей, высмеянных или представленных в насмешливо унизительном виде, пока они не укрепятся в своих убеждениях настолько, чтобы поддержать доброту и уважение, а не отрицать старые ценности?

Миссис Филдинг взглянула на раздраженное лицо сидящей напротив нее за столом бывшей свекрови, и на мгновение ей показалось, что под раздражением этой женщины скрывается какой-то страх. Он глубоко обеспокоил Кэролайн и, напомнив о ее собственных страхах, вызвал ощущение, очень похожее на сочувствие.