Гарри не было дома четыре дня подряд. Когда он наконец появился на пороге, то едва держался на ногах. Под глазами темные круги, щетиной зарос так, словно неделю не брился. Несчастный, опустившийся человек. Точнее, тень прежнего человека. Мне вспомнилось, каким он был в Танжере – ярким, живым, искрящимся, любознательным, с неутолимой жаждой жизни. Нет, он не был тогда усталым, изможденным, побитым судьбой человеком с пустым, растерянным взглядом. Мне стало его невероятно жаль.

Я рассказала Гарри о том, что случилось – о кровотечении, больнице, угрозе выкидыша, – он тяжело опустился на диван рядом со мной и уставился в пустоту. А потом, опустив голову, уткнулся лицом в руки и заплакал. Безмолвные слезы. Я не видела его лица, только трясущееся тело и дрожащие руки.

– Гарри.

– Робин, прости меня.

– Ну что ты, милый. Иди ко мне. Не прячься от меня.

Я почувствовала его сопротивление, но потом он медленно повернулся ко мне. Я взяла его руки в свои, а он сидел, потупившись, не в силах посмотреть мне в глаза.

– Не верится, что тебе пришлось все это вынести одно-й.

Гарри поднял на меня глаза, и мне показалось, что в эту минуту все можно было исправить.

– Гарри, я так на тебя сердилась, – неуверенно начала я. – Все те дни, что ты был в отъезде, я пыталась до тебя дозвониться. Звонила и звонила. Прошлой ночью я оставила тебе сообщение, писала, а от тебя никакого ответа. Я не могла предположить, что ты поведешь себя так бесчувственно, так бессердечно. А после того, что случилось, я… можешь представить, что я себе воображала. Наши отношения последнее время были не самыми лучшими. С того дня, как ты выехал из своей студии. С того дня, как я рассказала тебе о ребенке.

Гарри грустно покачал головой и уставился в пол. Я увидела, как у него сжались челюсти, как он стиснул зубы, и тем не менее я продолжала:

– Ты так обрадовался путешествию в Лондон, что я решила: ты ищешь любую возможность сбежать от меня.

– Робин, это неправда.

– Неправда? В эти дни мне казалось, я тебя теряю.

Гарри ничего не ответил. Он ничего не отрицал.

– Тебе тоже так казалось? – спросила я, и он не сразу, но кивнул.

У меня задрожали губы, по щекам покатились слезы, но я, торопливо глотая их, не обращала на это внимания.

– Гарри, мы не должны терять друг друга. После всего, что мы с тобой вместе пережили…

– Робин, я не хочу тебя потерять. Просто…

Он прервал себя на полуслове, но мне показалось, что он сейчас мне что-то расскажет, в чем-то мне признается; мне вспомнились портреты Диллона, и я подумала о той боли, которую Гарри так тщательно от меня скрывал. Я взяла в руки его лицо и заглянула ему в глаза.

– Гарри, у нас начинается новая жизнь. Совсем новая жизнь. Этот ребенок не выдумка. Он у нас родится. Когда я увидела на ультразвуке, как бьется его маленькое сердечко, я поняла: все остальное не имеет никакого значения. Важно только это. И потому я не буду задавать тебе никаких вопросов о Лондоне. Я не буду требовать от тебя объяснений, почему ты не отвечал на мои звонки или почему ты в последнее время так от меня отдалился. Мы должны все это оставить в прошлом, потому что в нашей жизни главное – вот здесь. – Я положила его руку на свой живот.

И хотя живот был еще плоским, я уже думала о младенце в моем чреве, о том, как в глубине моего тела тихонько растет крохотное зернышко.

– Я знаю, моя беременность тебя не обрадовала, – нет, дай мне договорить. Я знаю, что не обрадовала. Но, Гарри, если бы только ты был со мною в больнице! Если бы ты только увидел то, что видела я, ты бы отнесся к этому совсем по-другому. Этот ребенок не Диллон. Никто никогда не займет место Диллона. И тем не менее у нас будет ребенок, и мы можем любить его или ее так же сильно, как мы любили Диллона.

– Я знаю, знаю.

– Гарри, послушай. Больше никакой лжи. Никакого обмана. Я не хочу, чтобы мы хоть что-то скрывали друг от друга. Когда-то мы доверяли друг другу все на свете. Мы могли рассказать друг другу все, что угодно. Ты помнишь?

– Я помню. Я только не могу вспомнить, когда этому пришел конец.

Он посмотрел на меня, и глаза его были такими жалобными и грустными, что на меня накатило чувство вины, и я чуть было не проговорилась.

Прошла минута-другая. Мы сидели рядом. Гарри медленно водил рукой по моему животу, а я слушала, как в камине трещат поленья.

– Гарри, мы все начнем сначала.

– Да, начнем сначала, – откликнулся он.

И замолчал.

Снова пошел снег, он был мягче и падал дольше. Впервые за много лет снежное Рождество. Снег падал и окутывал сад, мягким одеялом покрывал кусты, облеплял крючковатые ветви деревьев и черепицу на крыше, ложился изморозью на окна. Мы без конца топили камин. Мы старались, чтобы в доме было тепло, а на душе легко и приятно, однако холод просачивался сквозь ветхие оконные рамы, свистел в щелях между кирпичами. Нас закрутило в вихре рождественских вечеринок, и я постоянно ощущала усталость и раздражительность, которые я приписывала беременности и растущему напряжению на работе. В офисе становилось все неспокойнее. Проект, который мы так успешно выиграли на конкурсе, отменили, и в фирме поговаривали о том, что нам урежут зарплату.

Холодным вечером в четверг мы с Гарри, надев туристические ботинки, двинулись по снежным улицам к колледжу Блэкрок, где продавались рождественские елки для общества «Сент-Винсент де Пол». Мы выбрали большую пушистую елку и то несли ее, то волочили по земле, пока не добрались до дома. По совершенно непонятной мне причине мы с Гарри в тот день почти не разговаривали. Я была измождена и встревожена. Накануне наш офис устраивал рождественскую вечеринку. Прежде из года в год это было роскошное пиршество, на этот же раз мы пошли в местный бар, и там все свелось к незамысловатой выпивке и бутербродам. Трезвой среди всех была только я. Во время вечеринки один из моих коллег, уже напившись, пустил слух, что после Нового года начнется сокращение штатов. Когда же я подошла к нему и стала расспрашивать о подробностях, он глупо рассмеялся и сказал: «Наверное, вытурят пешек вроде нас с тобой». Тут он увидел, как я встревожилась, и мгновенно сменил тему. Я хотела рассказать об этом эпизоде Гарри, но по-думала, что не стоит его расстраивать. В тот день он, похоже, был погружен в свои собственные мысли, и у меня не было сил разрушить окутавшее нас тягостное мол-чание.

Дома я нарезала на дольки апельсины, начинила их гвоздикой и запекла в духовке. А потом, продев веревочки в высушенные дольки, повесила их на елку. Наш дом запах Рождеством: елочные иглы, пряности, сладковатый аромат апельсина, – и на душе у меня стало легче. Гарри поднялся на чердак и принес лампочки и коробку с елочными игрушками, а потом уселся на пол и, потягивая кофе с виски, наблюдал, как я распутываю гирлянду.

– Это дерево черт знает какое огромное, – оглядывая елку, сказал он. – Похоже, мы перестарались.

– Но и комната тоже большая.

– Не такая уж большая. Эта елка скорее для бального зала.

– А мне она очень нравится. Мне кажется, лучше не бывает.

– У ангела на верхушке начнется головокружение. Может, спилить кое-какие ветки?

– Нет, не надо! Оставь как есть! Подожди, я сейчас повешу лампочки и игрушки, и елка не будет выглядеть так чудовищно.

– Эту елку неплохо бы сначала подстричь. А то потом придется ее кромсать.

– Гарри, пожалуйста, не надо ее кромсать. Оставь ее как есть.

Я распутала гирлянду, встала на стул и попыталась обернуть ею елку.

– Ты уверена, что тебе следует это делать? – с сомнением наблюдая за мной, сказал Гарри. – Женщине в твоем положении?

– Брось, Гарри. Даже не начинай…

– Что именно «не начинай»?

– Ограждать меня от всего подряд.

– Почему? Разве я и раньше это делал?

– Гарри? Ты действительно не помнишь? Когда я ждала Диллона, ты не давал мне и пальцем пошевелить. Я не могла выйти из дома без сопровождения. Стоило мне пронести несколько тарелок от стола к раковине, как ты устраивал истерику!

– Правда?

– Конечно! – рассмеялась я. – С тобой было одно мучение.

Случилось необычное. Мы снова заговорили о Диллоне. Я уже давным-давно запретила себе вспоминать о той прошлой жизни. Я похоронила ее в глубоком подвале памяти. Но теперь, когда во мне затеплилась новая жизнь, я сумела приоткрыть дверь в подвал и впустить в эту маленькую щелку луч света. Мы постепенно, шаг за шагом, снова утверждались в роли родителей. Мы снова вернулись к нашему сыну – к нашим воспоминаниям. Вспоминать о нем по-прежнему было больно – боль никуда не исчезла, но она немного ослабла. Словно ее острые углы слегка сгладились. Я почувствовала, что в силах произнести его имя вслух и услышать, как его произносит Гарри. И при этом я не погрузилась мгновенно в меланхолию.

– А у тебя не маловато игрушек? – шутливо спросил Гарри, заглядывая в большую коробку, полную ангелочков, Санта-Клаусов, игрушечных оленей, колокольчиков и звездочек.

– Но ты же видишь – и дерево не маленькое!

Гарри вынул из коробки деревянного ангелочка с крутящимися ножками и ручками и пальцем принялся подбрасывать его руки и ноги вверх-вниз, вверх-вниз.

– Слушай, сколько лет ты все это собирала?

– Не знаю. Годы и годы. Тут уж ничего не поделаешь – я люблю Рождество.

– Многие любят Рождество. У тебя это просто мания.

Гарри замолчал, уткнулся взглядом в пол, и глаза его затуманились какими-то воспоминаниями.

– А помнишь ту елку, которая была у нас в Танжере? – вдруг спросил он.

Я застыла на месте.

– Наверное, у нас единственных во всем Марокко была настоящая елка. Господи!

– Это точно, – отозвалась я.

Я уставилась на повисшую у меня на руке гирлянду.

Гарри сказал что-то еще, но я уже не слушала. Я перебирала пальцами лампочки, и мои руки слегка задрожали.

– Робин? Ты в порядке?

Я посмотрела на Гарри: в глазах у него была тревога. Мои руки больше не дрожали, но мне было как-то не по себе.

– Я устала, – проговорила я.

Я спустилась со стула и бросила лампочки на диван.

– Я пойду прилягу.

Не глядя на Гарри, я вышла из комнаты.

В субботу перед самым Рождеством мы с Лиз бродили по отделу домашних товаров «Браун Томаса», и обе пытались, уложившись в два часа, купить рождественские подарки. При одном взгляде на цены меня захлестнуло чувство вины: как я буду расплачиваться за дом? Часы на работе сократили – откуда мне взять деньги на подарки для родных? Я была в полной растерянности.

– Как ты думаешь, купить мне эту штуковину для матери Эндрю? – спросила Лиз и протянула мне синюю хлебницу с крышкой из грецкого ореха. – Безумно дорогая, но зато какой вид! Не хочу, чтобы его мать подумала, будто я купила ей первую попавшуюся дешевку, особенно учитывая то, что она собирается готовить рождественский обед для всей нашей честной компании.

– Выглядит неплохо.

– Хм. – Лиз нахмурилась и поставила хлебницу назад на полку.

– А Эндрю не может купить подарок своей собственной матери?

Лиз рассмеялась.

– Если оставить подарки на его усмотрение, он ей даст подарочную карточку, и на этом все закончится. Или еще того хуже – вручит ей чек!

– А что он собирается подарить тебе?

– Подарочную карточку, – пропела Лиз. – Роб, лучше ничего не говори. Я и так знаю: о романтических отношениях больше нет и речи.

Я улыбнулась и, сняв с полки кувшин, перевернула, чтобы посмотреть его цену.

– А что происходит у вас? – спросила Лиз. – Ты по-прежнему считаешь, что твои родители должны прийти к вам на Рождество?

– Да, тут у нас уже полный порядок. Гуся заказали, вино и шампанское купили…

– Что ж, все как положено. Только не переусердствуй.

– Что ты имеешь в виду?

– О, Робин, ты знаешь, что я имею в виду. Готовка, уборка дома, развлечение гостей. Я просто не хочу, чтобы ты перестаралась, вот и все. В твоем положении этого делать нельзя. Особенно после той жуткой истории.

Лиз уставилась на мой живот и закатила глаза, а я рассмеялась.

– Успокойся. Ничего сверхъестественного я не затеваю. Просто отметим Рождество. К тому же Гарри твердо намерен мне помочь.

– Представляю себе эту помощь, – скептически заметила Лиз. – Могу поспорить, он в восторге от одной мысли о том, что будет справлять Рождество с тестем и теще-й.

– Кстати, Гарри отнесся к этой идее вполне доброжелательно. Я ждала, что он будет противиться, но ничего подобного не случилось. Он повел себя просто безупречно. Гарри закупит продукты и уберет дом. Мне останется только готовка. Так что у нас все распределено.

– Отлично. Рада это слышать.

Лиз рассеянно взяла в руки кастрюлю «Ле Кросе» и, полуобернувшись, спросила:

– А как прошел его переезд? Он уже привел в порядок свою новую студию?

– Кажется, да.

Я мгновенно вспомнила о найденном мною ящике с рисунками – портретами Диллона – и подумала: они все еще там, в темноте, спрятанные под полкой? С того вечера я ни разу не заходила в студию. Я постаралась обо всем этом не думать. Повернуться спиной к прошлому, лицом – к будущему. Сейчас важно только будущее.

– Его поездка в Лондон прошла успешно, – приподнятым тоном продолжала я. – Похоже, из нее будет толк.

– Да? – Лиз бросила на меня быстрый взгляд. – Ну, это замечательно. Главное, чтобы он не разбрасывался. Он пишет отличные картины, но в последние годы его работу вряд ли назовешь плодотворной.

– Вы только послушайте! Ее волнует, сколько картин написал Гарри!

– Да, меня это действительно волнует, – с неожиданной серьезностью резко отозвалась Лиз. – Мне важно знать, что он заканчивает дело, за которое берется. Учитывая его прошлое, это важно.

– Лиз…

– Хорошо, Робин, скажи мне: «Не суй нос не в свое дело» – и пошли меня к черту, но что я за друг, если меня не волнуют дела Гарри? Я же знаю, как он себя ведет, когда от него что-то требуется. Я знаю, какой он уязвимый. Мне страшно даже подумать, что он может опять оказаться в беде. И мне невыносима мысль о том, что все это опять ляжет на твои плечи.

– Этого не случится, – веско сказала я и в ту минуту действительно в это верила. – С ним все в порядке. У нас с ним все в порядке. На самом деле даже лучше, чем в порядке. Все эти неприятности позади.

Моя рука машинально потянулась к животу. Лиз заметила мой жест, и выражение ее лица смягчилось.

– Забавно, вот уж не думала, что у вас будет еще один малыш.

– Почему?

– Я не была уверена, что хоть у одного из вас хватит пороху на еще один круг на этой карусели.

Лиз улыбнулась, и ее лицо опять засияло. Не сводя глаз с кастрюли «Ле Кросе», она заявила:

– Все, решено. Покупаю. Если не понравится, она в любую минуту может ее вернуть, верно?

– Ага.

– На, подержи ее, – попросила Лиз.

Всучив мне тяжеленную кастрюлю, Лиз полезла в сумку за кошельком; и в эту минуту я, прижимая кастрюлю к груди, увидела его. Мое сердце бешено заколотилось, и кастрюля чуть не выпала у меня из рук.

Наклонившись вперед, он внимательно разглядывал кофемашины, а как только я подошла к нему поближе, он поднял голову, и я увидела, как у него на лице мелькнули изумление и страх.

– Здравствуй, – сказала я, стараясь сохранять спокойствие и в то же время глядя на него в упор. – Не могу поверить своим глазам.

В нелепом месте, в нелепую минуту. Столько лет спустя мы вдруг встречаемся в универсальном магазине Дублина! Это казалось таким неуместным, я бы даже сказала, злонамеренным.

Выражение его лица вмиг изменилось, словно он замкнулся в себе и приготовился к обороне.

– Ты разве меня не узнаешь? – с нервным смешком спросила я.

Он до сих пор не двинулся с места и напряженно молчал. Я почувствовала, как краска бросилась мне в лицо.

– Конечно, я узнаю тебя, Робин.

Меня мгновенно окатило жаром так, что даже во рту пересохло.

Он теперь выглядел гораздо старше: виски поседели, от глаз разбегались морщинки, а две глубокие борозды, словно скобки, пролегли от носа к уголкам рта. На нем была дорогая теплая одежда, и ее вид мешал мне собраться с мыслями. Наверное, потому, что раньше я видела его только в чем-то хлопчатобумажном или льняном: на марокканской жаре ничего другого и не требовалось. Сейчас же вся его одежда была из шерсти и кашемира, и это сбивало с толку.

– А что ты тут делаешь? – выпалила я, и вопрос мой прозвучал довольно резко и грубо.

Я ясно сознавала, что Лиз не сводит глаз с этого высокого незнакомца с американским акцентом, встреча с которым заставила мои щеки запылать.

– Делаю покупки, – пожав плечами, ответил он, и его жест выражал не столько равнодушие, сколько неловкость. – Наверное, то же самое, что и ты.

– Нет, я имела в виду: что ты делаешь в Ирландии?

– Знаю. Я пошутил.

Он скользнул взглядом по моему лицу, и оно стало пунцовым; я тут же пожалела, что не успела накраситься, что надела старые туфли и поношенное пальто и не уложила волосы.

– У Евы больна мать. Мы приехали, чтобы побыть с ней.

– Очень жаль, что она больна.

– Старая женщина, – пожав плечами, сказал он.

– Она в больнице?

– Да, именно поэтому я и пришел сюда. – Он обвел взглядом ярко освещенные залы магазина. – Как-то провести время, пока Ева в больнице.

– А твой сын?

– Сын с ней, – скользнув взглядом мимо меня, поспешно ответил он.

Меня вдруг пронзило холодком. Встреча была такой неожиданной, что я не знала, о чем с ним говорить. Лиз, встав рядом со мной, откашлялась, и я тут же повернулась к ней. Она вопросительно улыбнулась ему, и, представившись друг другу, они пожали руки. Я была словно в тумане, все было настолько странно, что казалось нереальным. Последовала долгая неловкая пауза, после которой он кивнул нам и заметил, что ему пора уходить. Он сказал Лиз, что приятно было с нею познакомиться, а потом пристально посмотрел на меня.

– Рад был повидаться, Робин.

– И я тоже рада.

Он повернулся к нам спиной и торопливо зашагал прочь. И только когда я увидела его удаляющуюся фигуру, я вдруг вспомнила, о чем мы должны были поговорить: он не спросил меня о Гарри, мы лишь мельком упомянули Еву и Феликса, и я не спросила его, сколько времени он собирается пробыть в Дублине.

– Ну? – сгорая от любопытства, напирала Лиз. – Ты скажешь мне, кто эта длинная сосулька или нет?

Он стоял уже на самой верхней ступени эскалатора. Не оборачиваясь. Секунда-другая, и он скрылся из виду.

– Так, никто, – бесстрастно сумела ответить я, хотя сердце билось как сумасшедшее. – Один знакомый из Танжера.

Я все помнила. Помнила так, будто это случилось вчера.

Кафе рядом с Пляс-де-Франс. Темно-серый от дыма воздух. Тени, застывшие под потолком. Ящерица, бегущая по полу. Козимо лениво развалился на диване; Гарри, наклонившись вперед, все с большим и большим интересом листает какую-то старую книгу Козимо. Собралась вся наша теплая компания экс-патриантов: Сю, Елена, Питер и еще несколько человек, чьих имен и лиц я уже не помню. Я сидела на полу, скрестив ноги, и медленно, в безмолвном гневе потягивала пиво.

– Вы сегодня особенно молчаливы, – заметил Ко-зимо.

Я подняла голову: на меня вопросительно в упор смотрели его маленькие яркие глаза.

– Она в плохом настроении, – не поднимая головы от книги, пояснил Гарри. – Козимо, потрясающие иллюстрации. Откуда у вас эта книга?

– Я выиграл ее в карты, – не отрывая от меня взгляда, поспешно ответил Козимо.

Не думаю, что он сказал правду. Не думаю, что в том, что произносил этот маленький сухой рот, была хоть половина правды.

– Почему вы в плохом настроении? Вы же не поссорились? Вы оба слишком молоды и прекрасны, чтобы терять время на такие глупости.

– Рождество, – сказал Гарри, бросил на меня взгляд и вернулся к книге.

Я закатила глаза и страдальчески вздохнула. Я терпеть не могла манеру Гарри рассказывать всем и каждому о наших ссорах. Он просто не умел хранить в тайне наши конфликты. Похоже, он даже не понимал, почему я хочу, чтобы они оставались между нами.

– Рождество? – переспросил Козимо, и на его заостренном лице мелькнуло замешательство.

– Она сердится оттого, что я не хочу ехать домой на Рождество.

Козимо перевел взгляд с Гарри на меня и в изумлении воздел руки к небу. Как это можно ссориться из-за такой ерунды?

– Гарри, пожалуйста, не надо, – тихо попросила я, но он, похоже, меня не слышал.

– Робин – типичная ирландская атеистка: Бога нет, но на Рождество Он есть. И тогда уже это и младенец Иисус, и полночная месса, и семейный обед с гусем или индейкой, и вся прочая ерунда.

– Это не ерунда.

– Это «Аве Мария», и «О, святая ночь», и «Слушайте! Запели ангелы», и все прочее, от чего тебя скоро уже начинает тошнить.

– Гарри, прекрати.

– И конечно, справлять Рождество в теплом климате просто невозможно, – продолжал Гарри. – Нет, никоим образом. На Рождество должно быть холодно. Справлять его надо с деревьями родом из Скандинавии. Как можно украшать камин оливковыми ветвями или пальмовыми листьями? Только остролист и плющ – и ничего больше.

– И что же в этом плохого?

Я подняла глаза. Голос был незнаком – низкий, с певучей американской интонацией. И лицо тоже было незна-комо. Холодные голубые глаза, высокие скулы, раздвоенный подбородок, неулыбчивые губы и гладко зачесанные назад длинные светлые волосы. Узкое лицо с резкими чертами напоминало лезвие клинка, и все же он, несомненно, был красив – какой-то мальчишеской красотой. Угадать его возраст было невозможно: ему могло быть двадцать два, а могло быть и сорок четыре. Он расположился на диване и сидел, не шевелясь. Лишь слегка пожал плечами и повторил свой вопрос.

Гарри посмотрел на него и хмыкнул.

– Неужели и у вас от Рождества глаза на мокром месте? Мечтаете о снежных горах Вермонта, а? – с добродушной усмешкой спросил Гарри.

Незнакомец снова пожал плечами.

– Конечно. Почему бы и нет? Для меня Рождество означает родной дом. Дом и семью. Правда, я не из Вермонта, а из Орегона.

– Вермонт, Орегон – какая разница? Наверняка вы предпочитаете Танжер, где жизнь реальна, где все время что-то происходит, а не какие-то вдохновленные «Кока-Колой» празднования с родственниками, которых вы на дух не переносите, правда же?

– Что ж, я понимаю вашу точку зрения и отношусь к ней с уважением. Но должен признаться, что эта реклама «Кока-Колы» мне по душе. Она всегда мне нравилась. Так же, как и рождественская реклама «Будвайзера». И если из-за этого меня сочтут безмозглым потребителем или сентиментальным идиотом, что ж, так тому и быть, – с покаянным жестом закончил он и тут же добавил: – Да, и к тому же я люблю своих родственников. А уж такое совсем ни в какие ворота не лезет, а?

Мой муж, заинтригованный, уставился в упор на незнакомца. Гарри, судя по его виду, не знал, что и подумать про этого парня, который держался естественно, выражался прямолинейно и весь вид которого говорил: «Я ничего из себя не строю, и мне плевать, что обо мне поду-мают». Я чувствовала, что Гарри так и подмывает над ним подтрунить. Однако этого незнакомого парня нельзя было счесть дураком или очередным бесцветным американцем. Судя по его спокойной уверенности в себе и твердой убежденности в своих принципах, было ясно, что этот человек не боится конфронтации и умеет за себя постоять. Он смотрел прямо в глаза, и в его взгляде сквозил вызов.

О том вечере у меня не сохранилось больше никаких четких воспоминаний. Только знаю, что с этим человеком – его звали Гаррик – я не разговаривала, а он не разговаривал со мной.

Шли дни, и в отношении Рождества мы с Гарри заключили некое безмолвное перемирие. Я согласилась остаться с ним в Танжере, а мои родители собирались приехать к нам вскоре после Нового года – вот к какому мы тогда пришли компромиссу.

В барах и кафе, куда мы периодически ходили все с той же компанией, я иногда видела и Гаррика. Еще один друг-приятель из пестрого круга общения Козимо; правда, даже в компании он всегда держался в стороне: казалось, что он одинок, всегда с отрешенным видом, всегда сам по себе. Мы никогда с ним не разговаривали, и мне казалось, что он меня даже не замечает. Но я его заметила: высокий, скучающего вида американец с пронзительным взглядом. Из разговоров знакомых я выудила о нем кое-какие сведения, однако они были отрывочны и противоречивы. Мальчик из богатой семьи, из тех, кому родители выделяют фонды на содержание и у которых нет других дел, кроме как разъезжать по Европе и Северной Африке и тратить деньги направо и налево. Он поэт, философ, коллекционер произведений искусства. Он работал на НГО. Бросил не то Кембридж, не то Йель, не то Сорбонну. Был успешным финансистом, пока не устал от работы до смерти и не возненавидел капитализм. Его жена трагически погибла во время несчастного случая, и он приехал в Танжер, чтобы забыться. Подобно множеству других людей, шатающихся по здешним краям, он пытался сбежать от самого себя.

У меня он вызывал любопытство – и не более того.

Жизнь продолжалась. Я старательно занималась живописью, но дела шли туго. Меня в отличие от Гарри Танжер не вдохновлял. Я нередко чувствовала себя одинокой. Мне хотелось пообщаться с родными, с друзьями, и я без конца заходила в интернет-кафе. И когда они в электронных письмах рассказывали о своей насыщенной жизни, о новой работе, об идущей в гору карьере, о зарабатываемых деньгах, об ипотеке, о мужчинах, с которыми они познакомились и в которых влюбились, о помолвках и рождении детей, меня охватывала не свойственная мне зависть. Я чувствовала себя оторванной от всего этого. Мне казалось, что жизнь течет мимо меня. Но я эти мысли держала при себе. У Гарри все было по-другому. Я никогда прежде не видела его таким счастливым и таким жизнерадостным. Его работы были пронзительными и страстными, они будили чувства и навевали воспоминания, свет и яркие цвета на его полотнах так и плясали. Они тебя манили и затягивали.

Как-то вечером в конце декабря я возвращалась в на-шу квартиру с тем самым чувством опустошенности, которое на меня обычно накатывало после разговоров с родными. Взобравшись по ступеням, я вошла в гостиную и застала там неожиданную сцену. Козимо, развалившись на диване, снимал кожуру с апельсина, Гаррик сидел напротив него: руки на коленях, большие пальцы перекрещены – он медитировал. А посреди комнаты Гарри сражался с рождественской елкой. Он поставил ее в ведро и для того, чтобы она стояла ровно, обкладывал ее ствол свитерами.

– Где ты ее достал? – спросила я.

– Вот тебе и елка! – вылезая из-под ветвей, воскликнул Гарри и, повернувшись ко мне, спросил: – Ну, как она тебе? Стоит ровно?

– Как она мне?

Я посмотрела на это маленькое деревце с тоненькими веточками и множеством залысин там, где иголки совсем облетели. В пыльном Танжере эта крохотная елочка была маленьким чудом.

– Малыш, это просто замечательно! Невероятно! Господи, где же ты ее раздобыл?

Я кинулась к нему, обвила руками его шею и потянулась, чтобы его поцеловать: его заботливость так меня тронула, что мне захотелось приласкать его даже прилюдно. Гарри чуть смущенно рассмеялся и поймал меня за талию.

– Ну-ну, без буйства, – сказал он и, нагнувшись, поцеловал меня в губы. – И благодари не меня. Я тут ни при чем. Это все твой собрат-рождествоман.

Я обернулась. Он не сводил взгляда с елки и уже не шевелил пальцами. Вдруг он поднял на меня свои голубые лучистые глаза, и похоже, именно в ту минуту мы впервые посмотрели друг на друга. Он махнул мне рукой в знак приветствия и лишь уголками губ едва заметно улыбнулся. Но прежде чем я от него отвернулась, он с минуту удерживал меня взглядом.

Я поднялась в спальню положить сумки и снять туфли. Я села на кровать, уткнулась лицом в ладони и почувствовала, как к щекам прилила кровь.

В гостиной Козимо украшал елку кожурой апель-сина.

– Так не годится, – сказала я. – Елка заслужила, чтобы ее украсили как следует.

Я принялась перебирать наши с Гарри художественные принадлежности, пытаясь отыскать среди них хоть что-нибудь, из чего можно было смастерить елочные украшения. Гарри достал из холодильника бутылки с пивом, и мужчины погрузились в разговоры о предстоящей новогодней поездке в Касабланку, предоставив мне возиться с украшениями в полном одиночестве.

Позднее, когда Гаррик уже собрался уходить, он подошел к елке и постоял рядом со мной, пока я развешивала на ней мои импровизированные украшения.

– Вам она понравилась? – тихо спросил он.

– Чудесная елка.

– Я не был уверен, что она вам понравилась. Мне показалось, что вы смутились, и непонятно было, одобряете вы ее или нет.

– Нет, что вы, она мне понравилась, – сказала я и тихо добавила: – Очень понравилась.

Я посмотрела ему в глаза и вдруг столкнулась с его напряженным взглядом; такого взгляда я никогда прежде не встречала: он, казалось, проникал прямо в душу, стараясь добраться до самых тайных ее уголков. Я с трудом выдерживала этот взгляд и силой заставила себя не отвернуться.

– Это замечательно, – кивнув, сказал он.

В его тоне сквозила серьезность. Серьезность с налетом печали. Словно мысленно он был где-то далеко. Он казался непостижимым.

Он ушел, а я продолжала наряжать елку, выпила еще пива, сидя на диване, вместе с остальными выкурила сигаретку марихуаны. Но что-то во мне переменилось. Женщина, которая в тот вечер отправилась спать, была совсем не той, что проснулась утром. Женщина, которая в тот вечер отправилась спать, никак не могла угомониться и уснуть. В ней зрело тайное желание.