Утром в канун Рождества приехали родители. Дверь им открыл Гарри, потому что я в это время, склонившись у духовки, сцеживала жир с гуся.

– Какая прелесть! – услышала я голос матери, обращенный к передней.

– Здравствуйте, Аврил, – ответил Гарри.

Наступила короткая пауза, во время которой он наверняка наклонился, подставил ей щеку, а она запечатлела нежный поцелуй за его ухом.

– Я рад вас видеть.

– Здравствуй, Гарри.

– Джим, давайте я вам помогу.

– Спасибо. Одному Господу известно, что во всех этих сумках. Похоже, Аврил собирается у вас перезимовать.

– Тут лишь всякие мелочи. Нет никакой нужды, Джим, поднимать из-за них столько шума.

Закрылась входная дверь, и я, вытерев руки о фартук, вышла их встретить.

– Радость моя!

Мать отлично выглядела: красное шерстяное платье, помада, которая соответствовала ему по тону, идеальная укладка и бриллиантовые серьги. Мать протянула пальто Гарри и подошла обнять меня.

– Счастливого Рождества, мамочка, – сказала я, ощущая тепло ее рук и легкий запах шерри. – Уже выпили? А что скажут соседи?

– Ну что ты! Крохотный стаканчик шерри, только и всего. И именно соседи и заставили его выпить.

– Точно, заставили. Бились с ней насмерть. Ну, где моя девочка?

Мой отец был маленького роста, а волосы у него на голове можно было легко пересчитать еще во времена моего детства. При этом он обладал почти военной выправкой и суровым голосом, что на самом деле никак не соответствовало его мягкой натуре. Отец крепко обнял меня, а потом отстранил и своими маленькими проницательными глазами внимательно всмотрелся в мое лицо. Затем он твердо кивнул: то ли одобрил, то ли наоборот – по его взгляду подчас ничего нельзя было понять.

Позади него мать хвалила Гарри за его внешний вид, и действительно, мой муж выглядел замечательно. Он недавно подстригся, утром тщательно побрился, и на нем была черная кашемировая рубашка. Я посмотрела на него и почувствовала облегчение. Он поднял на меня глаза, встретился со мной взглядом, улыбнулся, и все мои тревоги о сегодняшнем дне вмиг улетучились.

Мой отец уже давно не был в этом доме – доме своего детства, – и ему захотелось увидеть, что в нем переменилось. И вот мы вчетвером отправились бродить по комнатам. Мы с Гарри показывали то, что уже сделано, и рассказывали о том, что собираемся сделать. Во время нашего обхода отец то и дело с серьезным видом кивал, и снова было непонятно, одобряет он нашу работу или просто воздерживается от суждения. С другой стороны, моя мать то и дело весело откликалась на наши объяснения и отпускала нам восторженные комплименты. Она явно решила вести себя оптимистично и доброжелательно. Я знала, что эта наигранная веселость долго не продержится – Гарри от нее лез на стену, – но я была ей благодарна за старания и за ее решимость провести этот день самым наилучшим образом.

Наш тур завершился в студии Гарри, и пока мы стояли в холодном бетонном гараже, Гарри показывал нам сооруженные им полки, рассказывал, как расчистил помещение для работы и сделал новое освещение. Он говорил, а я обводила взглядом студию, пытаясь определить, где теперь стоит ящик с тайными рисунками. Но его нигде не было видно.

Мать театрально задрожала.

– Господи, ну и холодно же здесь. Может, вернемся в дом?

– Вы, девочки, идите в дом, – сказал отец, – а я хочу взглянуть на кое-какие работы.

Он присел на корточки перед прислоненными к стене картинами. Мой отец всегда выказывал интерес к работам Гарри, а Гарри, в свою очередь, радовался его вниманию. Мне было приятно, что у этих двух мужчин – самых мною любимых мужчин – есть общие интересы.

Мы вернулись на кухню, и я заглянула в духовку.

– Как вкусно пахнет, – заметила мать.

Я жарила в духовке картофель с пастернаком, кабачками, луком-шалотом и чесноком. Аромат этой компании разносился по всей кухне.

– Ты отлично готовишь, – сказала мать, – стоит тебе только захотеть.

– Спасибо за комплимент, мамочка.

– Кстати, это касается не только готовки. Ты такая умная и такая талантливая.

Я посмотрела на мать: в ее взгляде сквозило сожа-ление.

– Мам, перестань.

– Перестань что? – спросила она и улыбнулась. – Сегодня Рождество. Давай-ка выпьем. Где у вас штопор?

Пока она открывала бутылку вина, я пошла в столовую за бокалами. Она налила два бокала, а когда я спросила, не позвать ли отца и Гарри, она отмахнулась.

– Они сами о себе позаботятся. Пусть делают что хотят. Давай побудем вдвоем и насладимся компанией друг друга. За хорошее настроение, доченька!

– За хорошее настроение!

Мы чокнулись, и я подождала, пока она допьет вино. А когда она поставила бокалы на кухонный столик, я ей все и выложила.

– Мам, я беременна.

Она изумленно уставилась на меня, прижала руку к груди, и из нее вырвалось нечто среднее между вздохом и рыданием. А потом, не говоря ни слова, она подошла ко мне и обняла меня, и я почувствовала силу и страстность ее объятия. Мы отстранились друг от друга, и я увидела в ее глазах слезы. Она покачала головой и сказала:

– Это замечательно. Радость моя, это замечательно.

И вдруг мать зарыдала. Я изумленно увидела, как она, прикрыв трясущимися руками лицо, яростно трясет головой, а по щекам у нее растекается тушь с ресниц.

– На, возьми, – сказала я и протянула ей кусок бумажного полотенца.

Мать вытирала с лица тушь и пыталась прийти в себя, а я поглаживала ее по спине.

– Ты в порядке? – спросила я.

– Он был чудным ребенком. Диллон, – все еще тряся головой, проговорила она. – Ты же знаешь, я очень его любила. Я его обожала.

– Знаю, мама.

– Я каждый раз сомневаюсь: заговорить о нем при тебе или нет? Мне так не хочется тебя расстраивать. Но что есть, то есть… Я безумно по нему скучаю.

Она произнесла это страстно и снова расплакалась. Я почувствовала, что во мне тоже все заклокотало, но я изо всех сил сдерживала свои чувства.

– Я знаю, мама, тебе было нелегко.

– Радость моя, – сказала мать, повернулась ко мне, взяла мое лицо в ладони и улыбнулась мне сквозь слезы. – Еще один ребенок. Ты не представляешь, что это для меня значит. Даже не представляешь.

Открылась дверь, и в комнату вошел Гарри, а за ним отец. Они на ходу продолжали беседовать, но, заметив нас и увидев на лице матери слезы, оба замерли.

– Джим! – воскликнула мать. Отец уже шагал к ней, озабоченный и растерянный. – Замечательная новость.

Она рассказала ему, и отец тут же обнял меня, а в минуту нашего объятия я почувствовала, как его тело сотрясается от каких-то глубоко запрятанных чувств. Потом он отстранился, посмотрел на меня и одобрительно кивнул.

А позади него мать обнимала Гарри, смеялась, вытирала слезы. Она потянулась за своим бокалом вина и на полпути остановилась.

– Вино? Какое вино? Мы должны пить шампанское! У нас праздник!

Отец словно вдруг очнулся, и оба они принялись искать бокалы для шампанского и снимать серебристую обертку с «Вдовы Клико». Оба они веселились с каким-то детским упоением.

Мы с Гарри переглянулись. Я улыбнулась ему, и мой взгляд говорил: «Ну, не чудесно ли это? Видишь, какую радость уже приносит этот ребенок? Как он врачует раны?»

Лицо Гарри было неподвижно и непроницаемо. Отец протянул ему бокал шампанского, и Гарри отвернулся.

Обед получился роскошный. Я бы даже сказала – чересчур роскошный. Свечи и льняные салфетки, букеты цветов и белая фарфоровая посуда; серебряные приборы и белая накрахмаленная скатерть, а из стереопроигрывателя доносились негромкие звуки рояля – Билл Эванс. Обед начался с копченого лосося, за ним последовал паштет, а потом, чтобы перебить вкус прежней еды, лимонный шербет. Беседа за столом была живой и беспечной. Сначала поговорили о моей беременности: мы с Гарри рассказали родителям кое-какие подробности. Потом разговор перешел на более серьезные темы: положение в экономике, когда развалится наше правительство, и за кого мы будем голосовать на следующих выборах. Нас было всего лишь четверо, но шума от нас было по крайней мере как от восьми, и, несмотря на тему разговора, беседа была оживленной и приподнятой.

На кухне Гарри разрезал гуся, а я перекладывала печеные овощи в салатницы.

– Все идет хорошо, – сказала я Гарри.

Поглощенный своим делом, он только что-то пробурчал себе под нос.

– Ты в порядке?

– Я?

– Да, ты. Когда я им рассказала о ребенке, ты как-то притих.

– Ну да. Я не думал, что мы уже начали посвящать всех в это событие. Только и всего.

– Гарри, они не «все», они мои родители.

– Я знаю. Я просто подумал, что мы должны были обсудить это заранее.

– Но ты на меня не сердишься?

Гарри положил на стол нож и поцеловал меня.

– Конечно, не сержусь.

– Это хорошо. Ты видел, как они восприняли эту новость? Видел, как они обрадовались?

Гарри улыбнулся:

– Видел.

Он повернулся к столу, взял нож и снова принялся за гуся, а я понесла овощи в столовую.

Едва мы подали торт, пропитанный амаретто, как у Гарри зазвонил телефон. Телефон лежал на каминной полке, и как только Гарри взял его в руки и посмотрел, кто звонит, выражение его лица переменилось. Он тут же встал и, извинившись, собрался уходить.

– Гарри, – тихо сказала я. – Сегодня Рождество. Какое-то чрезвычайно срочное дело?

– Я через минуту вернусь. – Проходя мимо меня, он легонько сжал мне плечо. – Обещаю.

Он вышел из комнаты, а мы продолжили беседу; мать перевела разговор на моего брата Марка и его новую подружку Суки, и мы стали гадать, долго ли продлятся их отношения. При этом я все время прислушивалась к беседе в соседней комнате. Гарри говорил приглушенным голосом, и я не могла разобрать ни слова. Но когда он вернулся в комнату, он был оживлен, и глаза его возбужденно блестели. Гарри сел за стол, уперся одной рукой в подбородок, а другой принялся постукивать по столу. Он барабанил по нему снова и снова, и, судя по выражению его лица, мысли его были где-то совсем далеко, и ему не сиделось на месте. Мне стало не по себе. Его вид меня тревожил. Я видела, что последние недели Гарри был нервным и вел себя непредсказуемо, и вспомнила слова Лиз: «Его прежние проблемы». Я внимательно наблюдала за Гарри, настолько внимательно, что и сама почти ничего не слышала из разговора родителей.

Когда отец задал Гарри какой-то вопрос, тот, похоже, даже не заметил, что к нему обратились, и я вдруг рассердилась. Почему он себя так ведет? Все шло замечательно, с какой стати вдруг устраивать сцену?

Гарри ушел на кухню сварить себе кофе, и я последовала за ним. Он стоял посреди кухни, уставившись в пол и почесывая макушку.

– Кто это был?

– Что?

Гарри поднял на меня глаза, и во взгляде его мелькнуло нечто дикое. Его тщательно причесанные волосы теперь были всклокочены, в свете кухонного света его лицо казалось бледным и встревоженным, под глазами легли тени.

– Кто тебе звонил? После этого разговора ты все время о чем-то думаешь. Кто это был?

Гарри глубоко вздохнул.

– Спенсер.

Я сморщилась. Гарри заметил это, и на лице его мелькнуло раздражение.

– Робин, это вовсе не то, что ты думаешь.

– Брось, Гарри. Со Спенсером это всегда одно и то же – неприятности.

Гарри задумчиво посмотрел на меня и прикусил губу, как будто раздумывал: сказать мне или нет?

– Так что? – нетерпеливо спросила я.

Не глядя мне в глаза, Гарри подошел ко мне, и я вдруг поняла: то, что он собирается мне сказать, важно. Мое сердце сжалось.

– Это Диллон, – едва слышно произнес он. – Я его нашел.

Наступила тишина. Мы оба молчали.

Когда ко мне наконец вернулся голос, он был низкий и хриплый, и я могла только шептать:

– Диллон умер.

Гарри медленно покачал головой:

– Нет, Робин, он не умер. Он жив. Он жив, и я его нашел.

Говорил он негромко, но в словах его звучала спокойная уверенность. Глаза его точно светились изнутри. Меня пробрала дрожь.

– Это правда, Робин. Послушай, я знаю, что в это трудно поверить, но ты должна с этой мыслью свыкнуться.

– Гарри, прекрати.

– Послушай. Я знаю, это кажется безумием, я знаю, что ты считаешь, я сошел с ума, но все-таки выслушай меня. Помнишь тот день, когда была демонстрация? В конце ноября. Тогда я его и увидел. В толпе. С какой-то женщиной. Он сейчас, конечно, взрослее, но я его узнал. Я мгновенно его узнал: те же глаза, то же лицо. Он посмотрел на меня, и я тут же сказал себе: это он. Он был с какой-то незнакомой женщиной. Я не успел к нему подойти, как она его увела. Но я нажал на Спенсера, а он нажал на своих приятелей в полиции, и они раздобыли видеосъемки…

Он рассказывал и рассказывал. Его голос то и дело возбужденно взлетал вверх, слова торопливо сыпались одно за другим. Глаза его расширились, жесты становились резче и стремительнее. Я видела, что он шевелит губами, но до сознания смысл его слов не доходил, они пролетали мимо меня, словно пух от одуванчиков.

Я вдруг почувствовала себя изможденной. Сколько труда я положила на приготовление к сегодняшнему дню. А что уж говорить о том, что было раньше… Казалось, что последние пять лет я взбиралась в гору, тащила за собой что-то тяжелое, и вот теперь, когда я уже почти на вершине, на пути встретилась преграда, преодолеть которую у меня больше не было сил. Я вспомнила о тех неделях, когда Гарри вернулся из Танжера, в каком опасно нервозном состоянии он был, об этих адских неделях, – я ведь была уверена, что все это позади! Я себя убедила, что Гарри почти что выздоровел. Но теперь, увидев эти дикие глаза, я поняла: рана еще не зажила. Он сорвал повязку и обнажил страшную кровоточащую болячку. Из меня словно выжали все соки.

Гарри замолчал и вопросительно посмотрел на меня.

– Нет, – медленно покачав головой, сказала я.

Он последовал за мной в столовую, где в неловком молчании, перебрасываясь тревожными взглядами, сидели мои родители. Трудно было сказать, слышали ли они что-нибудь из нашей беседы.

– Робин, не уходи от разговора со мной. Ты должна меня выслушать. Ты должна понять.

Я обернулась к нему, и гнев придал мне силы.

– Понятно одно: ты слишком много выпил.

– Что? Нет-нет, послушай, я не пьян…

– Что ж, значит, ты сумасшедший. В любом случае я не хочу ничего такого слышать.

Отец поднялся из-за стола и кивнул матери, которая, вся подобравшись, с тревогой переводила взгляд с меня на Гарри.

– Пошли, Аврил. Давай займемся посудой.

Они прошли мимо Гарри, но он смотрел на меня в упор и, похоже, их даже не заметил.

– Зачем ты это делаешь? – Я почувствовала усталость и жалость к себе, я никак не ожидала такого оборота событий. – Почему ты пытаешься испортить сегодняшний вечер?

– Я не пытаюсь…

– Я знаю, ты не хотел, чтобы приходили мои родители. Ты ненавидишь Рождество. Но это? Но сделать такое? Сказать мне такое? О Диллоне?

Я яростно замотала головой, чувствуя, как к горлу подступает комок.

– Гарри, это уже слишком.

Он застыл на месте, будто что-то обдумывая.

– Подожди меня здесь, – сказал он и вышел из комнаты.

Я опустилась на стул, положила руки на стол и уткнулась в них головой. Мне казалось, что засни я сейчас на неделю, мне и того будет мало.

Гарри вернулся со своим компьютером, и я, устало подняв голову, наблюдала, как он включил его, вставил в него диск и прокрутил запись до нужного ему места.

– Вот! – торжествующе заявил Гарри и повернул ко мне монитор.

На экране появилось зернистое изображение женщины, ведущей за руку мальчика. Гарри нажал кнопку «старт», и картинка ожила: женщина и мальчик шли к машине.

– Видишь? – спросил Гарри.

– Мальчик как мальчик, – сказала я. – Это мог быть кто угодно.

– Робин, я же там был. Я его видел. Это был Диллон. Клянусь жизнью.

Его глаза дико заблестели, и мне стало страшно. Я вся съежилась.

– А вот это! Посмотри.

Он перелистал фотографии на телефоне и остановился на той, которую искал. Еще одна туманная фотография семилетнего или восьмилетнего мальчика, сделанная издалека, – на этот раз мальчик стоял лицом к камере, и на его лице было легкое изумление.

– Разве ты не видишь сходства? Посмотри на его глаза.

И тогда я заплакала. Я уже не могла сдерживаться. Мне невыносимо грустно было думать о том, как Гарри изо дня в день просыпается с мыслью, что его сын жив, и фотографирует каких-то мальчиков, и всех этих мальчиков по ошибке принимает за своего погибшего сына.

– Диллона больше нет, – сказала я. – Было землетрясение, и он погиб. Это было ужасно. И я так же, как и ты, тоскую по нему каждый божий день. Но он умер.

Я прикрыла его руку своей.

– Гарри, оставь его в покое, – тихо добавила я.

– Я думал об этом, – заговорил он таким тоном, будто не слышал ни одного моего слова. – А что, если он не погиб? Ведь тела так и не нашли. Они вытащили другие тела, но его ведь там не было. Разве это ни о чем не говорит? Разве это тебя ничуть не настораживает?

Он излагал свои мысли, а меня все больше и больше одолевал страх.

– А что, если Диллон не погиб, а его похитили? По-думай об этом. Скрыть такое похитителям было проще простого. Кто мог такое заподозрить? Что, если все эти годы он где-то жил и рос с людьми, которые выдавали себя за его родителей? Что, если все эти годы мы думали, что он погиб, а наш мальчик на самом деле жив?

Он говорил, а на виске его пульсировала жилка, и все лицо покраснело от напряжения. Я вспомнила портреты, которые Гарри рисовал все эти годы, – образы нашего сына в представлении Гарри. Эта жалкая попытка оживить мертвого сына наводила на меня мучительную тоску.

– Гарри, ты сам слышишь, что ты говоришь? Тебя ведь можно принять за сумасшедшего.

Он с яростью выдернул руку.

– Я не сумасшедший. Я его видел своими собственными глазами.

– Ты хочешь верить, что он жив, потому что не можешь смириться с его смертью.

– Нет, потому что я не верю в то, что он умер.

– Господи помилуй, Гарри! Хватит! Я понимаю, почему ты это делаешь. Я знаю, в последние недели ты живешь в стрессе: переезд в новую студию, волнения из-за денег, а теперь еще и новый младенец, но…

– Это не имеет никакого отношения к младенцу!

– Неужели? А может, эта беременность вызвала у тебя страх перед новыми несчастьями и новой болью? Может, после наших страданий из-за Диллона ты боишься, что в этот мир придет новое существо, ты его полюбишь, а с ребенком связано столько риска…

– Какого черта! – прошипел Гарри и вскочил так стремительно, что мне пришлось схватить его стул, чтобы он не перевернулся.

Гарри ринулся к окну, на ходу продолжая говорить о том, что все это не имеет никакого отношения ни к беременности, ни к чему другому.

– Робин, пожалуйста, перестань ставить мне диагнозы и сделай одолжение: подумай о том, что в моих словах, вполне возможно, кроется правда!

– Нет, Гарри, – сказала я. – Я с тобой по этому пути больше не иду.

– Что?

– Говорю в последний раз. Я помню все эти недели, что ты провел в «Сент-Джеймс». Все наши беседы с психотерапевтом, когда мы ворошили прошлое, копошились в воспоминаниях. Господи! Ты же мне обещал! Разве ты не помнишь? Ты мне обещал, что это больше не повторится. Не будет больше ни диких предположений, ни безумных идей. Ты сказал мне, что смирился с тем, что Диллон погиб. Ты мне это сказал, Гарри. Ты мне дал слово. А теперь оказывается, что все эти годы ты мне лгал?

– Я тебе не лгал…

– Я нашла твои рисунки.

Он окаменел.

– Твои портреты Диллона.

Он не произнес ни слова.

– Ну, скажи хоть что-нибудь.

– Это рисунки, и только, – пожав плечами, ответил он. – Ко всему этому они не имеют никакого отно-шения.

– Нет, имеют! Думаешь, я не понимаю? Все это время в твоих мыслях он был жив…

– Нет, это не так…

– Все это время ты тешился фантазией, будто в ту ночь он не погиб во сне. Ты не веришь в его гибель исключительно потому, что тебе не позволяет этого твоя совесть!

Я замолчала, и мы оба, потрясенные, уставились друг на друга.

– Моя совесть? – с расстановкой переспросил он.

– Да, совесть, – твердо произнесла я, подводя к тому, что намеревалась сейчас сказать. – Гарри, все дело тут в чувстве вины. В том, что ты себя в этом винишь, и больше ни в чем.

Он онемел.

– Я хочу тебя кое о чем спросить, – тихо проговорила я. – О чем я тебя никогда раньше не спрашивала. И я хочу, чтобы ты мне ответил честно. Ты можешь ответить мне честно?

Я резко сглотнула, но Гарри, по-прежнему не говоря ни слова, не сводил с меня глаз.

– В ту ночь перед землетрясением ты что-то дал ему, чтобы он заснул?

Гарри вздохнул и опустил голову, а когда снова посмотрел на меня, в его взгляде сквозили усталость и досада.

– Робин, только не это.

– Ты сказал мне, что перестал это делать. Когда я позволила тебе вернуться. Ты пообещал мне, что никогда больше этого не сделаешь. Но…

– Но?

Гарри произнес это слово с вызовом, однако в глазах у него я заметила страх.

– Был мой день рождения, ты готовил ужин, и когда я позвонила предупредить, что задерживаюсь, ты сказал, что Диллон уже спит, и в твоем голосе прозвучало нечто… Не знаю, но это врезалось мне в память. Твой голос. Он звучал… виновато. Я права, Гарри? Ты его одурманил, и это значит, что, когда началось землетрясение, он не мог проснуться и убежать. Я знаю, так оно и было. Попробуй убеди меня, что я не права.

Я сказала это спокойно, но с вызовом, и выражение его лица переменилось. Оно стало серьезным и непривычно застывшим.

– Ну, скажи это, – тихо произнес он.

– Гарри…

– Давай. Скажи.

Я вдруг почувствовала, как из глубины меня на поверхность, словно воздушный пузырь, поднимается что-то страшное – то, что таилось во мне с того самого вечера, когда погиб Диллон; нечто настолько черное и уродливое, что я даже не решалась осознанно взглянуть на него, облечь в слова из страха, что этим разрушу то, что еще осталось между нами.

Я заплакала и, рыдая, выпалила:

– Почему ты его там оставил? Почему ты не взял его с собой? Господи, Гарри! Ты его оставил! Ты оставил моего маленького мальчика. Моего малыша. Ты оставил его погибать!

Лишь только я произнесла эту фразу, как поняла, что зашла слишком далеко.

Я плакала, а он еще с минуту не сводил с меня холодного взгляда, а затем прошел мимо меня. Хлопнула входная дверь, послышался отчаянный шум мотора и сердитый скрип шин по снегу.

А потом наступила тишина.

Я сидела не шевелясь, потрясенная тем, что сказала, тем, что сделала. Все эти годы я держала эту мысль при себе, а теперь, когда я ее выпустила наружу, казалось бы, я должна была почувствовать облегчение, или чувство вины, или сожаление. Но я не почувствовала ничего, я словно онемела.

Приоткрылась кухонная дверь, в щелке показалось взволнованное лицо матери.

– Робин? Ничего не случилось?

Я отрицательно покачала головой и снова заплакала, а она подошла ко мне, прижала мою голову к груди и стала гладить меня по волосам.

– Все уладится, – снова и снова шепотом повторяла она.

Я вспомнила, как мать говорила мне те же самые слова, когда умер Диллон. Я стояла в зале дублинского аэропорта и на виду у всех горько плакала, а мать, обняв меня, покачивалась из стороны в сторону и повторяла те же самые слова: «Все уладится. Все будет хорошо».

И все уладилось. На это ушло время. Немало времени. И я считала, что мы наконец-то начали новую жизнь. Но теперь-то стало ясно, что я ошиблась. Я-то считала, что мы зажили другой жизнью, а на самом деле все это время под покровом темноты гноилась старая рана.

– Ну что ты, радость моя. Приди в себя.

Я вырвалась из ее объятий. Мне теперь хотелось лишь одного: чтобы они ушли домой, а я поднялась наверх и заснула. Я посмотрела на мать; мое лицо словно пронзили сотни иголок.

Она окинула меня мучительным, тревожным взглядом.

– Пойдем на кухню.

Я вошла следом за ней на кухню. Закусив губу и нахмурив брови, мать подошла к кухонному столику.

Отец стоял спиной к раковине, прижав руку ко рту, и не сводил с меня мрачного взгляда. Я ждала, что они начнут выражать тревогу и меня успокаивать. Но когда я посмотрела на отца, то поняла: речь пойдет о чем-то другом.

– Что случилось? – спросила я. – В чем дело?

– Ты должна переехать к нам.

– Папа, ради бога, не надо.

– Я не могу тебя здесь оставить. Я тебя здесь не ос-тавлю.

– Здесь мой дом!

– Робин, – с расстановкой начала мать, – мы видели, как он себя ведет.

– У него сейчас напряженное время…

– Это все те же самые проблемы, – продолжил отец, лицо его приняло торжественное выражение, а в голосе зазвучали твердые нотки. – Это паранойя, или неврастения, или уж не знаю, от чего он там страдает. Его недуг вернулся. Но на этот раз он еще серьезнее.

– Ой, пап…

– Робин, я хочу, чтобы ты поехала к нам домой.

– Но Гарри, возможно, вернется…

Тогда отец подошел ко мне. Он крепко сжал мою руку и твердо посмотрел мне в глаза.

– Да, возможно, – прошептал он. – Именно это меня и пугает. Доченька, прошу тебя. Собери свои вещи.