Говорят, что у истории, как у медали, есть две стороны. А порой их бывает не две, а три.

Он долго-долго держал руку мальчика в своей. Это все, что он помнил. Позже, после того, как все было кончено, когда остальные вышли из палаты, он по-прежнему сидел рядом с мальчиком и сжимал его руку. Он не сводил глаз с этой руки и изумлялся: какая она была маленькая. На тыльной стороне ладони между указательным и средним пальцем он заметил веснушку. Мелочь, конечно, но как же он ее раньше не замечал?

Сквозь открытую дверь он слышал голос жены: низкий, усталый, надтреснутый. Непосильную задачу сообщить всем о случившемся она с готовностью взяла на себя. Они даже не обсуждали это. Жена наклонилась, достала из сумки сотовый телефон и вышла из палаты. Она всегда умела управлять своими эмоциями гораздо лучше, чем он, и ей удавалось это даже сейчас, когда жизнь испытывала их на прочность самым невообразимым образом. Помимо голоса жены, из коридора доносились обычные больничные звуки: скрипели каталки, хлопали двери, раздавались шаги и чей-то смех, селектор бормотал монотонным голосом. За проведенное здесь время весь этот шум стал таким привычным. Ему вдруг пришло в голову, что он уже больше его не услышит. Сегодня они уйдут отсюда и больше не вернутся. Эта мысль заставила его по-другому посмотреть на свое будущее. Он представил себе грядущие дни, недели и месяцы – и словно увидел длинный темный туннель.

Сквозь приоткрытые жалюзи в дверном окошке он заметил, как жена прижала руку к губам, и тело ее содрогнулось. Он еще до этого не дошел. Он еще этой точки не достиг. Но очень скоро достигнет. А пока что он сидел в палате рядом с мальчиком. Ему не хотелось оставлять его одного. Их окружала каменная тишина, тяжелая и неподвижная. И медленно наваливалась безысходность. Он сжал руку мальчика, но ответного пожатия не последовало – ни малейшего признака жизни. Он опустил взгляд на руку сына и подумал о том, что видит ее в последний раз. Она уже холодела.

Имя Феликс означает «счастье», «удача», «радость». Когда его не стало, из их жизни ускользнули и счастье, и радость. Окружающий мир обесцветился. Феликс умер в те дни, когда одно время года сменяло другое. Все лето Гаррик курсировал между домом и больницей, но по дороге он не замечал ни цветения деревьев, ни яркой зелени травы, ни бурного созревания фруктов на деревьях, окаймлявших широкую улицу, что вела к их дому. Только после того как мальчика не стало, Гаррик стал оглядываться вокруг, чтобы хоть на чем-то сосредоточиться и отвлечься от мрачных образов, не оставлявших его в покое ни днем, ни ночью. Новая Англия осенью красива – глаз не оторвешь, но в тот год ее очарование Гаррика ничуть не трогало. Бордовые, огненно-оранжевые и ярко-золотистые листья казались вычурными и аляповатыми. Своим буйным калейдоскопом красок природа словно издевалась над ним. На самом деле это был всего лишь кричащий фасад, прикрывающий смерть и тление. Он смотрел на окружавшую его красоту и чувствовал, как в нем с новой силой закипает гнев. Как смеет эта красота возвращаться из года в год, когда его сына больше нет на свете?

О своих чувствах и мыслях жене он не рассказывал. В те недели и месяцы, что последовали за смертью сына, они почти не разговаривали. Они прибегали к общению лишь по необходимости. Они избегали бесед, старательно обходили друг друга стороной, точно боялись коснуться открытой раны; при этом Гаррик охотно заводил разговоры с другими людьми, делился своим горем и своей болью с друзьями и приятелями, даже с незнакомцами в баре. Он знал, что его жена поступает точно так же, однако такие отношения казались предательством.

Винить было некого. Феликс заболел и умер. Причина была неясна, и предвидеть это было невозможно. В их семьях никто не страдал этой болезнью; это не была бомба замедленного действия, заложенная в их ДНК. Мальчик не погиб в результате несчастного случая или по недосмотру одного из родителей. Тем не менее Гаррик считал себя ответственным за смерть сына и чувствовал себя виноватым.

Они оба были людьми молчаливыми, а со смертью Феликса тишина в доме стала просто зловещей. Ева держалась от него в стороне. Она почти никогда не выказывала ему свою скорбь. Это случилось всего лишь пару раз и просто потрясло Гаррика – таким неистовым и отчаянным было проявление ее горя. После подобных вспышек жена снова становилась прежней спокойной и молчаливой Евой, но тень ее безудержной скорби никуда не исчезала, затаившись в закоулках их дома. Казалось бы, горе должно было их объединить, но вместо этого оно их разделило. Гаррик видел, как жена постепенно отдаляется от него, – неприступная, отчужденная, одинокая в своем несчастье.

В стремлении Евы к уединению было нечто величественное; и, как бы оно его ни расстраивало, Гаррик в душе восхищался женой и даже в какой-то мере ей завидовал. Но в ее замкнутости он усматривал и кое-что еще. Обвинение. Она никогда его ни в чем не винила. Да и в чем она могла его обвинить? Он любил своего сына. Он сделал все возможное, чтобы его спасти. То, что случилось, было не в его власти. Тем не менее в ее отчужденности Гаррик усматривал молчаливое обвинение. И он знал, что оно не имеет ничего общего со случившимся. У него был другой сын, и этого Ева ему простить не могла.

Он рассказал ей о Диллоне, когда вернулся домой из поездки в Танжер. Гаррику вовсе не обязательно было о нем рассказывать, но ему страстно хотелось кому-то открыться. Эта женщина, его жена и мать его ребенка, должна была узнать о Диллоне. Скрывать правду от умной, достойной женщины казалось ему оскорбительным. Ева была сильной натурой, решительной, уверенной в себе. Ее молчаливое спокойствие вытягивало из него самые сокровенные тайны, самые затаенные и постыдные страхи. Он вечно порывался ей в чем-то признаться, а своим признанием вымолить у нее прощение за совершенный им проступок. Поэтому он и рассказал ей о Диллоне. Гаррик знал, что идет на риск: он опасался, что признание может вбить клин между ними и разрушить их отношения до основания. И действительно, признание ее взбесило. За гневом последовал период ледяного молчания. Гаррик ждал, когда она смягчится, в тревоге задаваясь вопросом: стоило ли ей рассказывать? Но со временем их отношения потеплели и даже – вопреки ожиданию – у них снова проснулся интерес друг к другу. Гаррик изо всех сил старался быть примерным мужем и отцом, и, глядя на жену и чудесного сына, он благодарил судьбу за благосклонность. О другом мальчике они никогда больше не заговаривали.

Теперь же время текло медленно и тоскливо. Пришла зима, приближалось Рождество, и они решили куда-нибудь уехать. Их приглашали родные Евы из Ирландии и его собственные из Орегона – все стремились заполучить их на праздники и хоть как-то утешить. Но ни ему, ни ей этого не хотелось. После болезни и смерти Феликса они еще не оправились от страданий и боли. Ева похудела и стала бледной. Порой она часами, сложив руки на коленях, неподвижно сидела перед окном и застывшим взглядом всматривалась в сад. Ее хрупкость пугала и настораживала Гаррика. Еву, прежде такую сильную, теперь, казалось, страшила любая мелочь. Гаррик боялся, что неловкое замечание или непрошеное сочувствие могут безумно обидеть ее и окончательно сломить.

Они решили поехать в Нью-Йорк и остановиться в оте-ле на Мэдисон-авеню. Они подолгу гуляли в Центральном парке, ходили в музеи: в Метрополитен и Гуггенхайм. Он повел ее в «Тиффани» и купил ей платиновое кольцо с маленькими бриллиантами, и оно теперь соседствовало с ее обручальным и свадебным. В тусклом свете ресторанов за бокалом вина они, нежно касаясь друг друга, пытались вернуть время, когда были только вдвоем и ребенок еще не был центром их внимания. А в рождественское утро – по ее желанию – они пошли на мессу в собор Святого Патрика. Они обменялись подарками, а потом в своем номере легли на широкую кровать и лежали на ней, уставившись в экран телевизора, где горело традиционное рождественское полено. А рядом с ними неотступно был их сын. Лишь краем глаза видимая тень. Тихий, неприметный призрак.

Вечером, накануне отъезда из Нью-Йорка, пока Ева мылась в душе, Гаррик просматривал свою электронную почту и наткнулся на сообщение от Робин. После смерти Феликса он с неохотой общался с внешним миром и проверял свою почту лишь раз в неделю, а то и реже. Письмо от Робин пришло пять дней назад. Он открыл его и прочитал. Краткое – скорее даже скупое – сообщение о ее жизни, о Гарри и Диллоне и пожелание веселого Рождества ему, Еве и Феликсу. Он прочел ее письмо, и у него защемило сердце. Робин не знала. Да и как она могла знать, если он ей об этом не сказал? Он закрыл компьютер и крикнул Еве, что выйдет ненадолго за сигаретами.

Внизу в вестибюле Гаррик нашел стул в тихом месте в углу и достал сотовый телефон. Он никогда раньше этого не делал. Таков был их безмолвный уговор. Ни телефонных звонков, ни каких-то других контактов, разве что по ее собственной инициативе. Он набрал номер и прислушался к междугородным гудкам, а потом Робин взяла трубку. Послышался ее голос – далекий, отрывистый.

– Алло?

– Это я, – сказал он.

– Я узнала номер.

– Ты можешь говорить?

– Не вешай трубку.

Звук шагов и шум захлопнувшейся двери. Когда Робин снова заговорила, она казалась ближе и спокойнее.

– У тебя все в порядке? – спросила она и легонько вздохнула.

– Да, просто я только что получил от тебя электронную почту и… не знаю… Сейчас Рождество. Я подумал: позвоню, поздравлю. Спрошу, как у тебя дела. Вот и все.

Гаррик уже знал, что не скажет ей про Феликса. По крайней мере не сразу.

– Дейв, зря ты это сделал. А что, если бы трубку снял кто-то другой? Как бы я объяснила твой звонок?

Гаррик пожал плечами. Правда, она этого не видела.

– Ну, поскольку этого не случилось, то не о чем и волноваться.

Она помолчала.

– Пожалуй, что нет.

– Ну, так как ты поживаешь? Как Диллон?

– Он в порядке. Растет. Становится высоким и неуклюжим.

– Вроде меня.

– Да, – настороженно проговорила она, – вроде тебя.

– Так какой же он? Хороший парнишка?

Зачем он это спросил? К чему все это? Он почувствовал, как Робин напряглась от его слов.

– Дейв, что все это значит?

– Ничего не значит. Я же тебе сказал: мне просто хотелось узнать, как дела…

– У тебя какой-то странный голос. Ничего не случилось?

В словах Робин прозвучала тревога, и Гаррик мгновенно замолчал. Ни с того ни с сего из глаз у него хлынули слезы. От горечи перехватило дыхание. По спине потекла струйка пота. Затряслись руки. Он принялся глубоко дышать: глотал ртом воздух и пытался прийти в себя.

Во время этой паузы Робин, видимо, что-то почувствовала. Когда она снова заговорила, голос ее зазвучал по-иному. Он стал мягче и добрее. В нем теперь сквозило сочувствие. Она не стала его больше ни о чем расспрашивать, а заговорила о Диллоне, о том, какой он стал разговорчивый, какие у него голубые глаза и длинные ресницы. Робин рассказывала, что Диллон стал любознательным и бесстрашным – залезает на диван и стулья и безрассудно прыгает с них, что однажды он потерялся на узких улицах в лабиринте домов и перепугал ее до смерти. Он стал живым и общительным, говорила она, правда, ее беспокоит, что он слишком много времени проводит в компании взрослых. В последнее время она стала подыскивать ему друзей его собственного возраста.

Гаррик слушал ее рассказ и постепенно успокаивался. В мозгу у него мелькнула мысль, что он по идее должен был расстроиться: его Феликс лежит в промерзшей земле Новой Англии, а ему приходится выслушивать рассказ о ее ребенке – его втором сыне, которого он не знал и никогда не узнает. Однако его почему-то утешила мысль о том, что где-то на другом конце земли жив и успешно развивается этот другой малыш. Из трубки доносился нежный голос Робин, и этот голос утешал Гаррика и успокаивал.

Когда же он спросил Робин о ее собственной жизни, голос ее снова переменился. В него будто вкралась усталость. Она по-прежнему работала в баре и по-прежнему писала картины, но не так часто, как хотелось бы. Похоже, счастливой ее не назовешь. Наверное, Робин разочарована тем, как повернулась ее жизнь. По ее тону казалось, что она живет не так, как ей хотелось бы, но признаться в этом ему она, очевидно, считала предательством.

– А как Гарри? – спросил он. – Как идут его дела?

– Хорошо. Он работает. Пишет удачные картины, хотя…

Она умолкла всего на миг, но эта пауза выдала все ее сомнения.

– Хотя?..

– Жизнь у нас сейчас непростая.

– В каком смысле?

– Мы с Гарри больше не живем вместе.

Эта новость его огорошила. Такого оборота событий Гаррик почему-то никак не ожидал.

– Вы расстались?

Она рассмеялась коротким безрадостным смехом.

– Расстались. Это звучит весьма пристойно. Нет, я бы не сказала, что мы расстались.

– Он тебя бросил?

– Нет, скорее я его прогнала.

– Но почему? Что случилось?

Она снова замолчала.

Гаррика одолело любопытство. В бравурном фасаде Робин ощущалась явная брешь, слабое место.

– Кое-что случилось. Я узнала… он…

Гаррик представил, как она сидит на темном крыльце, кусает губу и пытается решить, довериться ему или нет.

– Робин, ничего страшного, – мягко произнес он. – Ты можешь мне рассказать. Я не стану тебя осуждать.

– Дело в том, что Диллон не спит. То есть спит, но совсем немного. И мы из-за этого устаем.

– Неужели? А сколько ему лет? Три года?

– Я знаю. Это кажется странным, верно? Наверное, Феликс спит всю ночь напролет месяцев с трех?

У Гаррика снова перехватило дыхание. Он уставился на ковер под ногами и принялся сосредоточенно разглядывать его рисунок.

– Точно.

– А я себе такое даже не могу представить. Я забыла, когда в последний раз спала четыре часа подряд. И это если повезет!

– Почему же он не спит?

Она вздохнула и принялась объяснять: колики, чувствительность к шуму, какая-то пищеварительная проблема, которую уже решили. Робин казалось, что бессонница просто вошла у него в привычку. Она винила себя в том, что в свое время не проявила с ним достаточной строгости, что не давала ему поплакать и заснуть, когда он был еще мал и достаточно податлив для того, чтобы приучить его ко сну.

– Но? – Гаррик мягко, но настойчиво склонял ее к откровенности.

– Для Гарри это стало невыносимо – то, что он никак не мог выспаться. Я думаю… Я думаю, его уговорили такое положение каким-то образом изменить.

– Каким же именно?

Внутри у него что-то кольнуло. Во рту стало горько, словно от желчи, а на душе снова тревожно. Он ждал продолжения. И Робин заговорила, но совсем тихо, почти шепотом:

– Пару раз, когда я работала допоздна, а к Гарри приходили гости, Диллон… он спал всю ночь. Глубоким, беспробудным сном до самого утра. Для него это было так необычно. Поначалу я решила, что у него наступил перелом, что он наконец-то повзрослел и распростился со своей бессонницей. Но потом…

– Потом?

Робин, словно сдаваясь, тяжко вздохнула и рассказала ему, что случилось.

– Я нашла рядом с диваном таблетки. Снотворное. Гарри сказал, что это таблетки Козимо, что они, наверное, выпали у него из кармана.

– Ты думаешь, он давал Диллону снотворное? – как можно спокойнее спросил Гаррик, но голос его вдруг прозвучал хрипло, а в интонации проявились нотки изумления и гнева.

– Наверное. Да, так и было. Когда я потребовала у Гарри ответа, он все отрицал. Но я ему не поверила. Я пришла в бешенство.

– А этот сон? Как он его объяснил?

Гаррик изо всех сил старался не выдать своего возмущения. Раньше он испытывал к Гарри обычную неприязнь, теперь же в нем закипало нечто гораздо более мрачное и опасное.

– Он сказал, что Диллон поздно лег спать, что он играл в игры со взрослыми, что он страшно устал и что мы должны радоваться тому, что случилось. Но все это чушь собачья. Ты же знаешь, когда эти двое – Гарри и Козимо – собираются вместе… Они, наверное, посчитали, что это безвредно. Они, несомненно, убедили себя в том, что Диллону от этого будет польза, или в какой-нибудь еще такого же рода чуши.

– И ты его выгнала?

– Да, выгнала.

– Когда же это случилось?

Робин снова вздохнула.

– Пару недель назад.

– Что же ты теперь собираешься делать?

– Не знаю. Я на самом деле не знаю. Гарри сейчас живет у Козимо. Он хочет вернуться. Клянется, что, если я позволю ему вернуться, все будет по-другому.

– И ты позволишь ему вернуться?

Робин глубоко, устало вздохнула, и Гаррик почувствовал, что она не знает, как ей поступить: ее замучили сомнения, и ей надоело обо всем этом думать.

– Не знаю. Действительно не знаю. В любом случае, – продолжила Робин, словно вдруг придя в себя, и Гаррик почувствовал, что эту тему она больше обсуждать не собирается, – в любом случае к тебе это никакого отношения не имеет.

Тем не менее Робин положила начало кое-чему. Та короткая беседа посеяла в Гаррике семя гнева, и весь последний вечер в Нью-Йорке он носил это семя в себе, а когда на следующее утро проснулся, семя уже разбухло. По дороге домой Гаррик все время думал о разговоре с Робин – и чем больше думал, тем сильнее его охватывал гнев. Это тип, этот идиот дурманил мальчика, наплевав на возможные последствия, и все для того, чтобы пару часов повеселиться со своими приятелями, выпить или покурить травку. Какое безрассудство, даже хуже – настоящее преступление! Гаррик вспомнил, как все эти дни и ночи не отходил от постели Феликса, прислушивался к шуму приборов, поддерживавших в его сыне жизнь, обо всех этих трубках и мешках, прикрепленных к его маленькому тельцу. И стоило ему подумать об этом, а потом о Гарри, как руки его яростно сжимали руль и белели от едва сдерживаемого возмущения и гнева.

Всю длинную дорогу домой из Нью-Йорка они молчали. Но когда он подъехал к дому, выключил мотор и почувствовал, как руки наконец-то расслабились, Ева неожиданно сказала:

– Я не могу зайти в дом.

Она неотрывно смотрела на темные окна и голый стебель плюща, вившийся по стене дома – дома, в котором они прожили последние четыре года.

– Я не могу, – покачав головой, повторила она.

Тот день для Евы был явно не из лучших, и из-за вновь нахлынувшей скорби она была молчаливее и сдержаннее обычного. Жена отвела взгляд от дома, посмотрела на Гаррика и вдруг заговорила с ним ясным, уверенным голосом. Она сказала ему, что в этом доме ей все напоминает о Феликсе: и его комната, и ящик с игрушками на кухне, и прилепленные к холодильнику рисунки, и зубная щетка в ванной комнате. Она сказала, что каждый раз, подметая пол, наталкивается то на мелкие игрушки, то на кусочки головоломки. Но даже если они уберут дом самым тщательным образом, это ничего не изменит. Воспоминаниями о Феликсе полна каждая комната. Порой, войдя в дом, она ощущала его запах. И это невыносимо. Они не могут здесь больше оставаться.

– Забери меня отсюда, – сказала она Гаррику. – Пожалуйста, забери меня туда, где не будет постоянных напоминаний о нем. Я не хочу идти по улице и всякий раз думать: а вдруг за поворотом я увижу его?

Гаррик внимательно ее выслушал. Он посмотрел в ее ясные серые глаза и почувствовал облегчение. Наконец-то она ему открылась, наконец-то призналась в своих мучениях. Это был шаг – пусть и небольшой! – но все же шаг к новой жизни, к тому, чтобы заново построить разрушенное, и он в силах выполнить ее желание, в силах сделать то, в чем она нуждалась. Гаррик мгновенно понял: именно этот шаг им и следует предпринять. Именно этот, и никакой другой!

Он прикоснулся рукой к ее лицу, и перед ним на миг предстала тень той прежней Евы. Он с минуту не отрываясь смотрел ей прямо в глаза, а потом, не говоря ни слова, завел мотор и медленно покатил прочь от дома.

Сначала они отправились в Лондон. Гаррик предложил поехать в Ирландию, на родину Евы, туда, где жила ее мать, но Ева сказала, что не хочет туда, и попросила пожить там, где их никто не знает, где никому не известно об их трагедии.

Ранним утром они приземлились в «Хитроу». Гаррик открыл дорожный футляр Евы и изумленно вздрогнул: в нем лежали не два паспорта, а три. Внутри у него все задрожало от боли. Когда же позднее они сидели в отеле и пили крепкий кофе, он не выдержал и спросил ее: почему она до сих пор возит с собой паспорт их мертвого сына? Ева подняла на него глаза, в свете раннего утра они казались еще более усталыми, чем обычно, – и, когда она заговорила, в голосе ее звучали изнуренность и страх.

– Я не могла этого сделать, – тихо призналась она. – Я не могла решиться его выбросить или оставить дома. Мне казалось, что, если я отделю его от наших, это уже… бесповоротно. Совсем бесповоротно. Я не смогла.

Гаррик бросил взгляд на дорожный футляр жены: все три паспорта так славно соседствовали друг с другом.

– Я еще к этому не готова, – сказала она. – Дейв, пожалуйста, не заставляй меня этого делать.

Не возразив ей ни словом, он спрятал дорожный футляр.

Из Лондона они переехали в Париж, а потом стали медленно продвигаться на юг – через горы и долины центральной Франции в Прованс и к Средиземноморью. В городах они посещали соборы, дворцы и художественные галереи: разглядывали картины, витражи и статуи святых, освещенные мерцающим светом свечей. Они проходили целые мили, насыщаясь окружавшей их красотой, которая вызывала восхищение и благоговение. Они проезжали через города и деревушки, мимо лесов и полей, мимо домов с красными черепичными крышами и площадей с булыжными мостовыми. Они ели в бесчисленных ресторанчиках и выпили несчетное количество чашек кофе и бутылок вина. Они научились каждую паузу заполнять ремаркой. А когда потеплело, они пересекли Пиренеи и очутились в Испании.

И вот как-то раз в Севилье они сидели под широким навесом кафе на Плаза-дель-Триунфо, потягивая пиво и провожая взглядами проходивших мимо людей. Все утро Ева была задумчивой и рассеянной, и пока официантка не принесла им пива, Ева не произнесла ни слова. Она надела большие темные очки и, казалось, сосредоточенно наблюдала за тем, что происходило на площади. А когда она медленно провела пальцем по краю кружки, Гаррик понял: она что-то задумала.

– В чем дело? – с любопытством и волнением спросил он.

В те дни, когда жене было особенно тяжело, ему становилось тревожно.

– Я хочу туда поехать, – ответила она. – В Танжер.

Она сняла солнечные очки, посмотрела ему прямо в глаза, и он понял, какую именно цель она преследует.

– Зачем? – спросил он, хотя и так уже знал ответ на свой вопрос.

– Я хочу туда поехать. Я хочу почувствовать этот город, хочу его узнать и понять, что тебя там удерживало.

Гаррик слушал ее и догадывался, что она лукавит. В ее взгляде сквозила тень давнего обвинения. Но как ни страшно ему было возвращаться в Танжер, он не стал ее отговаривать. Он должен защитить свою жену, должен сделать все возможное, чтобы рассеять ее меланхолию. Он дал себе слово. Гаррик допил пиво, поставил кружку на столик и утвердительно кивнул. Ева нежно прикрыла его руку своей.

В тот же день они заказали билеты и в конце недели на пароме уплыли из Испании в Танжер.

Они прибыли в Танжер под вечер, когда солнце уже томно садилось за горизонт. Сняли номер в отеле на берегу моря. Еву мучила головная боль. Как только они зарегистрировались в отеле, Гаррик отвел жену в комнату, уложил спать и, оставив ей бутылку воды и обезболивающее, выскользнул на освещенные предзакатным солнцем улицы Танжера.

Сначала Гаррик шел вдоль берега; с моря дул едва ощутимый бриз. Равномерная ходьба уменьшила напряжение в шее и плечах. Дойдя до Американских Ступеней, он свернул влево, прошел мимо мечети и оказался в лабиринте полузнакомых улочек, сгрудившихся позади Петит Сокко. Каждый поворот, каждая витрина лавки и каждая улица – все напоминало ему о Робин. Его беспощадно преследовала ностальгия. Где-то поблизости был дом, в котором Гаррик тогда снимал квартиру, и за каждым поворотом он ждал, что вот-вот на него наткнется, и всякий раз его постигало разочарование. Все мысли вели к Робин, а думая о ней, он думал и о мальчике. Опасные мысли: из-за них почему-то всегда всплывали воспоминания о Феликсе – и Гаррик, чтобы снова не впасть в отчаяние, изо всех сил гнал эти мысли прочь.

Он размышлял о том, что неплохо было бы повидать Козимо, этого умудренного жизнью старика с проницательным взглядом и язвительными шутками. Он принялся разыскивать Козимо в его излюбленных местах и в конце концов забрел в кафе возле Испанского собора, где, как нетрудно было догадаться, в центре внимания незнакомых Гаррику экспатриантов восседал его старый приятель. Он подошел поближе, и выражение лица Козимо тут же изменилось: удивление уступило место широкой улыбке.

– Гаррик, дружище, – приветливо произнес он, поднялся с места и направился к нему с распростертыми объятиями. – Сколько лет, сколько зим!

Не желая оставлять Еву надолго одну, он провел с Козимо не более часа. Они говорили о старых временах, и эти ностальгические разговоры навеяли на Гаррика грусть. Козимо был прежним Козимо, и тем не менее ощущение от этой беседы было иным. Да Гаррик и сам теперь был другим; он чувствовал, что устал и постарел. Когда-то Гаррик получал удовольствие от этих прокуренных кафе и от бесконечных убаюкивающих рассказов Козимо – какими бы непристойными и дикими они ни были; однако в тот вечер выдумки Козимо показались ему просто жалкими. Гаррик смотрел на своего давнего приятеля и видел грустного старика, который, будто паук, плел и плел паутину из лжи и никак не мог остановиться. Гаррика вдруг потрясла пустота и ничтожность его рассказов. Правда, кое-что важное он все-таки узнал: Робин и Гарри снова были вместе. Козимо не рассказал, как именно они помирились, а он, конечно, не стал его об этом расспрашивать. Гаррик узнал лишь то, что они по-прежнему жили вместе в квартире над книжной лавкой Козимо. Эта новость почему-то его расстроила, и он, печальный и подавленный, зашагал назад к своему отелю.

На следующий день после того, как Гаррик и Ева несколько часов бродили по старому городу, посетили собор Святого Эндрю и Американский посольский музей, Ева снова почувствовала себя изможденной; и второй вечер подряд Гаррик оставил ее в отеле и отправился бродить в одиночестве по узеньким улочкам и переулкам. Он вышагивал по ним, вбирая в себя ароматы и звуки Танжера, и ноги сами привели его на улицу, где жили Робин и Гарри. Спрятавшись в тени, он уставился на освещенные окна их квартиры, с нетерпением ожидая, что в окне мелькнет знакомый силуэт, надеясь хоть мельком увидеть… Что именно? Или кого? В нем зашевелилось какое-то новое чувство, и оно не было любопытством. Гаррика самого удивляло, насколько сильно его расстроило известие о том, что Робин позволила Гарри вернуться. Эта новость привела его в бешенство. Как Робин посмела? После того, что он сделал? Все то время, что он стоял в тени их дома, и по дороге назад к отелю пламя гнева разгоралось в нем все ярче и ярче.

В третий вечер Гаррик снова оставил Еву одну и на этот раз уже намеренно зашагал к месту своего назначения. Он твердо решил поговорить с ними всерьез. Его гнев до сих пор не утих. Не сказав ни слова жене, Гаррик рвался в бой. Он жаждал разоблачения. Он не понимал, почему стремится к нему, и не знал, как объяснить этот порыв Еве. Стемнело, и в городе вдруг стало непривычно тихо. Воздух словно застыл, и его неподвижность немного тревожила. Спускалась ночь. Гаррика не покидали сомнения, и он четко понимал, что надо возвращаться в отель к Еве, и тем не менее гнев гнал его вперед.

Он добрался до книжной лавки и обнаружил, что она не заперта. Поколебавшись с минуту-другую, он толкнул дверь и вошел внутрь. В нос ударил знакомый запах. Этот затхлый запах старых книг мгновенно напомнил ему, как в послеполуденные часы он не раз сиживал здесь с Козимо, пил чай, курил турецкие сигареты и беседовал с ним об искусстве, философии или политике. Гаррик провел рукой по корешкам книг и с любовным сожалением представил себя самого прежнего, совсем молодого. За последние несколько лет столько всего переменилось. Там наверху Робин и Гарри, наверное, готовят обед, или играют с сынишкой, или рисуют, или просто отдыхают. Гаррик на мгновение вообразил, что он сейчас предпримет. Он поднимется наверх, ворвется к ним в дом, вломится в их жизнь и не оставит камня на камне от их вновь обретенного семейного согласия. Перед ним на миг промелькнула эта сцена. Насколько далеко он зайдет? Что именно он собирается разоблачить? От страха его пробрала дрожь. А стоит ли это делать? Стоя в нерешительности в дальнем углу комнаты, он неожиданно услышал шаги на лестнице, поднял глаза и увидел, как мимо него к двери пробежал Гарри. Незамеченный, он наблюдал, как Гарри запер дверь и убежал, оставив его одного в лавке.

Гарри промчался мимо так быстро, что Гаррик не успел и опомниться. Он все еще боролся с сомнениями и даже не двинулся с места, когда тот пролетел мимо, словно метеор. Гаррик растерянно стоял в окружении книг и ругал себя за нерешительность. Робин и мальчик теперь были наверху вдвоем, и эта мысль погнала его вперед. На этот раз он не колебался; любопытство толкало его к лестнице, и он полез по ступеням. Каждый шаг его раздавался в полной тишине, и казалось, будто кроме него в доме никого не было, и все-таки Гаррик надеялся, что Робин где-то поблизости. Он распахнул дверь и, к своему разочарованию, обнаружил, что гостиная пуста. Робин в комнате не было. Не было в ней и мальчика.

Гаррик обвел взглядом низкую кушетку и составленные в углу картины. Он почувствовал запах еды, а на кухне заметил следы приготовлений к ужину: доску для резки овощей, кус-кус, полупустую бутылку джина. В ту минуту, когда он раздумывал, не приложиться ли ему к бутылке, началось землетрясение. Оно ударило по основанию здания, и ударная волна пронзила Гаррика с ног до головы. Его свалило на стену, и он покатился к ближайшему дверному проему. Стены начали трястись и качаться. Гаррика охватил бешеный испуг. Все кастрюли на кухне полетели на пол. Дверь духовки распахнулась, и оттуда вывалился увесистый кусок мяса. В гостиной трескалась и раскалывалась на куски посуда; висевшие на стенах тарелки слетели на пол, а стеклянный журнальный столик разбился вдребезги. В стенах и на потолке появились огромные трещины, которые увеличивались с молниеносной скоростью. Ни минуты не сомневаясь, что дом вот-вот рухнет, Гаррик, скользя и перекатываясь по полу, стал перемещаться к выходу. Он уже добрался до лестницы, когда взгляд его случайно скользнул по коридору, и через приоткрытую дверь спальни он увидел, что на постели кто-то спит.

Землетрясение вдруг прекратилось. Здание теперь покачивалось, словно дверь на разболтанных петлях. Гаррик стремительно ринулся в спальню. Он посмотрел на мальчика – своего сына – и с ужасом понял, что затишье было обманчивым. Стены снова заскрипели и застонали, а снизу послышался уже совсем иной шум, – это рушился фундамент здания.

Знал ли тогда Гаррик, что именно он намеревался делать дальше? Даже впоследствии он не был в этом уверен. Но возможно, и знал. В мозгу мелькнула мысль о том, что ему не удалось спасти жизнь одного сына, зато теперь он спасает жизнь другого. Это не был героический поступок. Инстинкт заставил Гаррика схватить ребенка и вынести его из рушащегося дома. Он торопливо завернул мальчика в покрывало и спустился по лестнице. Быстрее, быстрее на улицу! Гаррик пересек лавку и добрался до двери. В этот момент он услышал над головой треск дерева и увидел, как вокруг него падают стены. Изо всех сил он толкнул входную дверь, и они вывалились на улицу. Только тогда он услышал плач и крики из соседних домов.

Гаррик даже не оглянулся на рухнувшее позади них здание. Он побежал по улице, думая лишь о том, как оттуда поскорее выбраться. Казалось, что в бега пустился весь Танжер. Людской поток стекал по холму и разливался притоками по улочкам и переулкам.

Пот струился у него по лицу, в груди горело, но Гаррик продолжать бежать. Он должен был доставить мальчика в безопасное место! Вперед и вперед сквозь пропитанный пылью и дымом воздух, не останавливаясь ни на миг, ни на минуту не задумываясь о добре или зле. Сил ему уже придавало совсем иное чувство. Гнев. Теперь он убедился в бездумном отношении Гарри к ребенку, убедился в его абсолютной виновности. Гаррик бежал по улицам старого города мимо разрушенных лавок и кафе, ни разу не останавливаясь до тех пор, пока не достиг побережья.

«Мальчика надо отнести в больницу, – подумал он. – Потом разыскать Робин». Но вместо этого он прибежал к себе в отель. Отель – в доказательство собственной прочности – не шелохнувшись стоял на своем прежнем месте. Его постояльцы испуганными группами толпились в вестибюле. Гаррик с колотящимся сердцем принялся выглядывать среди них Еву и увидел, что она, бледная как полотно, не сводя глаз с мальчика, направляется прямо к нему. Не произнеся ни звука, они отделились от толпы и ушли, никем не замеченные.

В номере царил мрак, так как электросеть вышла из строя. Гаррик закрыл спиной дверь и прошел в глубь комнаты. Он осторожно положил мальчика на кровать. Ева зажгла спичку. Неизвестно откуда она достала свечу. В ее мерцающем свете от белого покрывала, казалось, исходило сияние. Ева подошла и стала рядом с мужем. Гаррик взглянул на ее испуганное лицо, потом посмотрел на спящего ребенка и только тогда вдруг, сделав глубокий судорожный вдох, провел руками по лицу и подумал: «Господи! Что же я наделал?»

Они проговорили почти до утра. Шепотом Гаррик объяснил Еве, что случилось: он отправился в лавку Козимо, началось землетрясение, он нашел в доме мальчика. Гаррик рассказал ей, как бежал всю дорогу, пока не добрался до их отеля. Она не спросила его: «Почему? Почему ты рисковал своей жизнью?» Не спросила она и о том, с какой стати он отправился туда и почему принес ребенка в отель, вместо того чтобы вернуть его родителям. Он говорил, а Ева слушала его со спокойным, непроницаемым лицом и лишь кивком головы поощряла, чтобы он рассказывал дальше.

– Надо сообщить его матери, – наконец сказала она.

– Надо.

Но он продолжал сидеть, и она больше об этом не упомянула.

Мальчик тихо спал. А Гаррик наблюдал, как жена подошла взглянуть на ребенка уже в шестой или седьмой раз с той минуты, как Гаррик положил его на постель. Она подтянула покрывало и получше укрыла малыша. Ее рука машинально потянулась коснуться кудрявых волос, и Гаррик вспомнил, как она точно так же гладила по голове Феликса; этот привычный жест был таким естественным и одновременно таким невыносимо печальным, что Гаррик не выдержал и отвернулся.

– Может, следует вызвать врача? – взволнованно спросила Ева.

– С ним, похоже, все в порядке. Пусть поспит.

Ева, скрестив руки на груди, не сводила с мальчика глаз.

– Он крепко спит.

– Да, спит.

– И он не проснулся, когда ты забрал его?

– Нет.

– Он спал всю дорогу до отеля?

Гаррик уткнулся взглядом в пол и почувствовал боль во всем теле. Он знал, что жена смотрит на него в упор и ждет ответа. Она явно не могла в это поверить.

– Я думаю, ему дали снотворное.

– Что?!

Ее вопрос был не столько вопросом, сколько обвинением. Гаррик поднял голову и встретился с ее взглядом, таким же недоверчивым, гневным и возмущенным, каким в свое время встретил это известие он сам.

– Откуда ты это знаешь? – требовательно спросила она.

Гаррик покрутил на руке часы.

– Дейв?

Гаррик понял, что ему придется ей все рассказать.

Он подошел к мини-бару и вернулся с двумя порциями виски с содовой. Жена села рядом с ним и со стаканчиком виски в руках слушала о телефонном разговоре в Нью-Йорке, о Робин и о том, что он от нее узнал.

В комнате воцарилась мертвая тишина, и в этой тишине Гаррик физически ощутил ее потрясение.

– Так поступить с ребенком, – качая головой, проговорила Ева, – да еще во время землетрясения. Он же мог погибнуть.

– Знаю.

– Такая безответственность, – продолжала она и снова перевела взгляд на мальчика.

– Точно, – подтвердил Гаррик.

– И она знала об этом и позволила ему вернуться? – спросила Ева и резко обернулась к нему, точно эта мысль только что пришла ей в голову.

Гаррик кивнул, а Ева издала тяжкий вздох – вздох, полный ярости. Комнату будто захлестнули волны гнева, и в них выплеснулся немой вопрос: «Что же это за мать, если она подвергает своего ребенка такому риску?»

Гаррик знал, что всякий раз, когда всплывало имя Робин, оба они чувствовали неловкость: он испытывал чувство вины, а в Еве закипала злость при одном упоминании другой женщины. Однако в тот вечер не было ни упреков, ни холодного молчания. За окном пылали пожары. Всю ночь выли сирены. А в номере отеля между Гарриком и Евой постепенно крепла связь. Они становились ближе и ближе друг другу, их теперь притягивало и связывало нечто совсем неожиданное.

Ева спросила его о Гарри, и он в общих чертах описал его характер, каким помнил его по тем временам, когда у них были не близкие, но дружелюбные отношения.

– Думаю, он неплохой парень. Правда, несколько эгоцентричный.

– Гм. Похоже, настоящее сокровище.

Ободренный язвительностью жены, ее завуалированным желанием видеть в Гарри только дурное, он принялся высказывать ей свое недоверие к Гарри, свои пусть незначительные, но все же сомнения в достоинствах человека, который растил его сына. Но что уж тут поделаешь? Кое-какие мелкие недостатки у него, конечно, были.

– Какие же именно? – допытывалась Ева.

В полутемной комнате ее взгляд стал напряженным, глаза лихорадочно блестели. Она внимательно наблюдала за мужем и с жадностью ловила каждое его слово: любой недостаток Гарри, любая его мелкая оплошность и любой проступок, о котором Гаррик мог вспомнить, питали витавшую в воздухе идею.

Ни один из них пока не высказывал ее вслух, но она уже созрела. Она уже приобрела определенную форму.

Вскоре Гаррик посоветовал Еве хотя бы немного поспать. Сам же он, по правде говоря, был настолько взволнован, что ему казалось, будто комната ходит вокруг него ходуном. От грандиозности задуманного у Гаррика кружилась голова, и он боялся, что стоит ему подняться, как он тут же рухнет на пол. Он предложил жене лечь на постель рядом с мальчиком, а сам вытянулся на кушетке. Гаррик уже почти заснул, когда увидел, что Ева опустилась рядом с маленьким, свернувшимся калачиком тельцем, и ее рука взметнулась над ним и повисла, словно жена раздумывала: обнять мальчика или нет? Не разбудит ли его ее прикосновение? И тогда он увидел, что Ева лишь легонько коснулась плеча ребенка, скользнула пальцами по его предплечью и тут же молча убрала руку.

Гаррик понятия не имел, сколько часов он проспал, но когда проснулся, то увидел склонившуюся над ним жену.

– Что такое? – спросил он, чувствуя, что она напряжена и в лице ее сквозит какая-то неуверенность. – Что-то случилось?

На ней поверх нижнего белья была надета его футболка, и Гаррик, скользнув взглядом по ее стройному телу, заметил, что Ева держит в руке какую-то вещь.

– Посмотри, – протянув ее Гаррику, сказала она.

Он привстал, протер заспанные глаза и мгновенно ощутил боль в спине; казалось, будто его тело было сделано из картона и, свернутое всю ночь напролет, теперь медленно распрямлялось. Он опустил взгляд на паспорт, который Ева только что вложила ему в руки.

Пока Гаррик открывал его, она кусала губы, и в глазах ее горело дикое возбуждение. Со страницы паспорта на него смотрело лицо Феликса. Ева отвернулась и отошла назад к постели.

Эту фотографию Гаррик сделал сам. Он вздрогнул, вспомнив, как он тогда был раздражен, как злился на сына, который отказывался сидеть смирно и смотреть в объектив, а когда все-таки посмотрел, то никак не мог удержать на лице серьезное выражение и, озорно улыбаясь, портил снимок. «Черт возьми, Феликс! Прекрати это!» – закричал он тогда на сына.

Вспомнив эту сцену, Гаррик залился краской стыда и раскаяния. Он отдал бы все на свете, чтобы исправить непоправимое.

Ева сидела на кровати рядом с Диллоном. Мальчик все еще спал, и его грудь мерно вздымалась во сне.

– Поразительно, правда? – сказала Ева. – До чего же они похожи.

Гаррик все еще держал паспорт в руках. Он проверил дату. Паспорт не был просрочен.

Мальчик вдруг зашевелился. Гаррик, затаив дыхание, следил, как он приоткрыл глаза, приподнялся на постели и принялся тереть кулачками сонные глаза. А когда он увидел незнакомую комнату, а потом Гаррика и Еву, он мгновенно проснулся, и лицо его исказилось от страха.

– Где моя мама? – спросил он, и при звуке этого тихого, с хрипотцой, испуганного голоса внутри у Гаррика все похолодело.

Если у Евы и вспыхнули угрызения совести, то она их ловко скрыла, потому что у нее на лице не дрогнул ни единый мускул.

– Твоя мама и твой папа сейчас не могут сюда прийти, – сказала она мягким уверительным тоном. – Они попросили нас за тобой присмотреть.

Эту ложь Ева произнесла так нежно и с такой легкостью, что у Гаррика перехватило дыхание.

Ева представила себя и своего мужа мальчику по имени, и Гаррик заметил, как Диллон тут же, словно обороняясь, свернулся в клубок. Из-под каштановой челки на них уставились большие настороженные глаза. У мальчика задрожал подбородок, а из глаз неожиданно хлынули слезы. Гаррик почувствовал, как будто кто-то ударил его в грудь ножом. Ева же подошла к мальчику и заговорила с ним веселым, успокаивающим тоном:

– Диллон, ты не голоден? Что ты хочешь на завтрак? Ты любишь рогалики? Гренки?

Мальчик посмотрел на нее с подозрением, но подбородок у него уже не дрожал.

– Может, стакан молока и вкусную сладкую булочку?

Мальчик едва заметно кивнул и еще теснее обхватил себя за колени. Ева, протянув руки, наклонилась к Диллону, но он мгновенно отстранился. Гаррик видел, как его жена отдернула руки, но лицо ее по-прежнему было веселым и оптимистичным.

– Диллон, ты любишь корабли? – спросила она.

Мальчик ничего не ответил, лишь слегка заерзал под покрывалом, подтянул колени поближе к подбородку и в упор уставился на этот торчавший пред ним горбик.

– Сегодня, немного позже, – продолжала Ева, – мы втроем, наверное, отправимся в небольшое путешествие на корабле. Ты бы хотел поплыть на корабле? Если захочешь, мы можем сесть на палубе и смотреть на другие корабли, на чаек, на волны. Здорово, правда?

А потом Ева посмотрела на Гаррика, и до него мгновенно дошли суть и глубина этого не высказанного до конца предложения. В ту минуту он не думал о последствиях. Нет, тогда они о последствиях не думали. Ни он, ни Ева. Они убедили себя, что делают это в интересах мальчика. Ему будет лучше с ними, вдали от родителей и их недосмотра и безрассудства. Они смогут обеспечить Диллону гораздо более хорошую жизнь, чем его теперешняя в этой хибаре, в этой ловушке, в окружении хиппи и почитателей марихуаны. Они будут любить и ценить его, они окружат его заботой. В их семье перед ним откроются необозримые возможности; он сможет развить любые способности и достичь любых высот. Именно такими словами они себя и убеждали. Но за этими уверениями крылась их собственная боль, их мучительная борьба с безысходностью и надежда: самым неожиданным образом у них вдруг появился шанс спастись.

Как можно кому-нибудь объяснить, что на подобном обмане ты собираешься заново построить свою жизнь? Если бы в газете ему попался шокирующий заголовок «СУПРУЖЕСКАЯ ПАРА УКРАЛА РЕБЕНКА, ЧТОБЫ ЗАМЕНИТЬ ИМ УМЕРШЕГО СЫНА», он счел бы такой поступок расчетливым и мерзким. Но все получилось совсем по-другому. Один мелкий обман следовал за другим, постепенно они накапливались, и вскоре ложь уже вошла в привычку. Череда обманов, и ни один из них не был злостным, и целью каждого из них было страстное желание защитить ребенка, избавить его от последующих страданий. Но до того, как они приступили к непростому, но радостному построению новой жизни втроем, им предстояло пережить тяжкий период скорби и долго друг к другу приспосабливаться.

Поначалу были слезы. Бесконечные слезы. Гаррик научился замечать их предвестников. Лицо мальчика принимало настороженное выражение, наступала мертвая тишина, а потом на лбу у мальчика появлялась хмурая складка, нижняя губа выпячивалась, и он заливался слезами. Вопросы о матери, вопросы об отце, вопросы об его доме. Требовательный тон, истерики. Он размахивал руками и ногами, взрывался бешеной злобой. Они терпеливо пережидали каждый такой взрыв. Еве это удавалось гораздо лучше, чем ему. Она оставалась на месте, приговаривала что-то утешающее, шептала нежные слова и называла его ласковыми прозвищами, которые прежде предназначались только Феликсу. Гаррик порой просто не мог вынести таких сцен. Он уходил из комнаты. Ева же всегда оставалась. Она не сорвалась ни единого раза. Ее решимости можно было позавидовать. Ее стойкость перед лицом такого невыносимого горя, гнева и смятения просто потрясала. Гаррик наблюдал за ней со страхом и благоговением, стыдясь своих колебаний и сомнений, своих приступов растерянности. Но чтобы рассеять его сомнения, Еве было достаточно одного – напомнить ему о той ночи в Танжере.

«Он оставил ребенка одного», – холодно говорила она, и Гаррик мгновенно переносился в ту комнату, где вокруг него шатались и валились стены, туда, где он увидел беззащитную фигурку мальчика. Земля раскалывалась на части, а этого ребенка, одурманенного снотворным, оставили дома одного! Стоило Гарри вспомнить эту картину, как у него перехватывало дыхание. Казалось, что в их судьбу тогда вмешались высшие силы, и вовсе не случайно он оказался в ту ночь в Танжере: ему было предначертано разыскать Козимо, предначертано, подобно вору, пробраться наверх в их квартиру, а потом бежать по страшным улицам Танжера, прижимая к себе спящего ребенка.

На все вопросы Диллона они отвечали спокойно и терпеливо. Его мама и папа нездоровы и попросили Еву и Гаррика присмотреть за ним. Нет, они не знают, когда он снова их увидит. Нет, они не могут позвонить его родителям по телефону – это невозможно. А потом они ждали, когда Диллон перестанет плакать, ласкали его и засыпали подарками, изо всех сил стараясь побороть его скорбь и растерянность. Они слишком далеко зашли, и пути назад уже не было.

– Помнишь наш отпуск в Орегоне? – как-то вечером спросила его Ева.

День выдался тяжелый. Мальчик то и дело разражался слезами, и Гаррик чувствовал, что еще чуть-чуть – и он не выдержит и сдаст ребенка властям, признается в своем преступлении и разом покончит со всей этой исто-рией.

– Наш самый последний отпуск, – пояснила Ева.

Гаррик кивнул. Конечно, он помнил. Последний отпуск до болезни Феликса.

– Помнишь, как мы ехали в машине? Как уже часа три-четыре были в дороге, когда Феликс начал рыдать? Он забыл своего Боу.

Гарри улыбнулся при воспоминании об этой истории. Грустно, с ностальгией. Боу был потрепанным плюшевым котом, к которому Феликс по непонятной причине привязался всей душой.

– Помнишь, в какую мы впали панику?

– Помню. Я чуть не разбил машину вдребезги.

– Точно! Мы чуть с ума не сошли! Что же мы будем делать без Боу? Как мы справимся с Феликсом целый месяц без его любимого Боу?

– Верно.

– И вначале это был ад, правда же?

– Точно.

– Весь этот плач, рев. То он угрюмый, то закатывает истерику.

– Но потом он успокоился.

– Правильно, успокоился. И довольно скоро, – сказала Ева, и глаза ее заблестели. – Через две недели он о Боу даже не упоминал. А когда мы вернулись из отпуска, вел себя так, словно Боу не было и в помине. Он начисто забыл о нем.

– Ева! – Гаррик вмиг стал серьезным, и хотя он старался говорить спокойно, в голосе все равно звучала тревога. – Сейчас речь не о какой-то плюшевой игрушке. Речь о его родителях.

– Ты его родитель, – молниеносно парировала Ева.

Гаррик потянулся к ней и, не говоря больше ни слова, взял ее за руку.

Они друг друга поняли. Время идет, воспоминания блекнут, и чувства мальчика к своим родителям постепенно угаснут. Ему всего лишь три года. Он их забудет.

Прошли недели. Они переезжали с места на место. Каждый раз, когда надо было пересекать границу, Гаррика бросало в жар, от напряжения голову словно сжимало обручем. Обращаясь к Диллону, они изо всех сил избегали называть его по имени. И ни разу не проговорились.

Свой дом в Америке они выставили на продажу. Они приняли твердое решение не возвращаться. Они отдалились от родных и друзей. После смерти Феликса они держались от всех в стороне. Теперь же ко всему прочему им предстояло давать объяснения насчет Диллона. Они писали письма, отправляли тщательно продуманные электронные сообщения, а по телефону звонили лишь поздно вечером, когда Диллон уже спал. Они договорились, какую именно историю всем расскажут: мать Диллона погибла в Танжере во время землетрясения. А Гаррик, его отец, взял на себя заботу о нем. Эту новость, конечно, встретят с недоумением; начнутся толки и сплетни, подсчет соответствующих дат. И не потребуется большого ума сообразить, что Гаррик изменял жене. Но Ева готова была согласиться с подобным унижением. А Гаррик готов был признать свою вину и испытать неизбежное чувство стыда. Им обоим довелось пережить событие куда более тяжелое. Сейчас по крайней мере их страдания не были бесцельными, и если в результате им доставался Диллон, они оба были готовы с ними смириться.

Это случилось в дождливый полдень через несколько месяцев после того, как Гаррик и Ева забрали Диллона. Незадолго до этого они прибыли в Канаду и сняли дом в пригороде Торонто, где никто их не знал и где можно было начать жизнь заново. Гаррик и Диллон мирно сидели на кушетке и смотрели фильм, который оба уже видели раньше. «В поисках Немо». Любимый фильм мальчика. Вдруг Диллон повернулся к Гаррику, лицо его стало серьезным, и он едва слышно спросил:

– Моя мама умерла?

У Гаррика сердце сжалось от страха, но он, изо всех сил стараясь казаться спокойным, обернулся к бледному взволнованному Диллону.

Мальчик смотрел на Гаррика в упор.

Гаррик медленно кивнул.

– А мой папа?

– Умер, – пересохшими губами произнес Гаррик.

Мальчик с минуту смотрел на него тем же серьезным взглядом, а Гаррик, затаив дыхание, ждал, что из глаз Диллона вот-вот брызнут слезы. Но Диллон не заплакал. Он повернулся к телевизору, и они в полном молчании продолжили смотреть фильм.

Он никогда еще никому не говорил подобной лжи. И как легко она ему далась! Гаррик сам испугался собственных слов и их возможных последствий, однако вместе с тем он вдруг почувствовал некое облегчение, точно с его пути вдруг убрали гигантское препятствие.

После этого мальчик больше не задавал никаких вопросов. Он по-прежнему скорбел, но теперь это выражалось по-иному, словно скорбь его смягчилась пониманием. Постепенно – почти незаметно – в их доме воцарилось спокойствие. Недели складывались в месяцы. Месяцы – в годы. Они постоянно были вместе и становились все ближе друг другу. Связь между ними крепла, будто теперь они трое противостояли всему остальному миру, и никто другой им больше не был нужен.

Но сколько такое могло продолжаться? Кто знает? С той минуты, как Еве сообщили, что ее мать всерьез больна, у Гаррика возникло дурное предчувствие. Он ясно помнил тот вечер. Ева, скрестив руки на груди, с мокрым от слез лицом, раздираемая горем и нерешительностью, ходила взад-вперед по комнате.

– Ты должна к ней поехать, – сказал он Еве. – Она твоя мать. Если не поедешь, то потом пожалеешь.

– А ты со мной поедешь? – спросила она.

– Это рискованно.

– Ты думаешь? После стольких лет?

– А если кто-нибудь его заметит? Если узнает?

– Какая вероятность того, что такое случится? К тому же он сильно изменился. Прошло пять лет. Он выглядит совсем по-другому. Он теперь похож на тебя. А не на нее.

Гаррик пропустил последнее замечание мимо ушей, но ему стало не по себе: любое упоминание о Робин заканчивалось ледяным молчанием. После этих слов жены Гаррик сдался. Он обязан был сдаться. Из-за своей вины, из-за ее скорби, из-за обещания, которое они дали друг другу, когда забрали мальчика, – обещания держаться вместе. Они трое теперь были одной семьей. Они не станут разлучаться.

Проходя паспортный контроль в дублинском аэропорту, Гаррик чувствовал, как его прошибает пот. А потом, когда они шли по аэропорту, его пробирала нервная дрожь. И только в такси, по дороге к Уиклоу, он немного успокоился.

Мать Евы лежала в больнице в самом Дублине, и им приходилось курсировать между горами Уиклоу и центром города. Еве нравилось брать мальчика с собой в больницу, но Гаррик ездил с ними довольно редко. Во время болезни Феликса он возненавидел больницы и до сих пор не мог избавиться от отвращения к ним. Сначала их поездки в город тревожили Гаррика, но постепенно он расслабился и потерял бдительность. Они жили теперь в подвешенном состоянии. Мать Евы умирала, и они знали, что она долго не протянет.

Ноябрьское утро. Оно ему ясно запомнилось. Они ехали на север в сторону города. По краям шоссе возвышались сугробы. Часть дорог была закрыта, и из-за вынужденных объездов в то субботнее утро машины двигались медленно. Демонстрация протеста. Долго искали парковку. А потом длинный путь к больнице. В тот день старушка уже почти ничего не понимала. Она то и дело теряла сознание. Похоже, она никого из них не узнавала, а присутствие Гаррика ее тревожило.

В коридоре Ева сжала ему локоть.

– Не принимай это близко к сердцу. Она в полной прострации, только и всего.

– Пойду пригоню машину, – сказал Гаррик.

Он собирался подъехать за Евой и Диллоном ко входу в больницу, но когда дошел до машины, то понял: меньше чем за час он до больницы не доберется. Демонстрация двигалась в южном направлении, в сторону набережных, и запруживала нужные ему дороги. Если же Ева и Диллон пойдут в его сторону, он сможет подобрать их на полпути, и так будет гораздо быстрее.

Он позвонил жене на сотовый, и они договорились о встрече. Один звонок. Одно мгновенное решение.

Когда они встретились, непоправимое уже случилось. Они допустили промах. После пяти лет стараний один телефонный звонок разрушил весь тщательно продуманный план.

– Если вы не верите моему рассказу, то поверьте хотя бы одному: мы не ехали в Танжер с намерением выкрасть Диллона, – сказал Гаррик. – Каким бы ужасным наш поступок ни выглядел со стороны, забирать Диллона мы не собирались.

Однако случай представился, и они им воспользовались.

Именно так выразился Гаррик, когда дошел до этого места в рассказе.