Я проснулся под звуки «Сказки Нью-Йорка». Все ясно. Раз по радио звучит «Сказка Нью-Йорка», значит, близится Рождество. Я чувствовал себя омерзительно. Вроде подонка из этой песни. Тягучая мелодия была как нельзя кстати. Кто бы еще, кроме Шейна Макгоуэна, унылым декабрьским утром сумел бы спеть о том, что он мог бы кем-то стать, но не стал, да еще так проникновенно, что тебе тут же хочется напиться?

Постель рядом со мной была холоднее могильной плиты. Робин, наверное, давно уже встала. Я проковылял в ванную комнату и включил воду. Стоя под стекавшими на лицо колючими струями воды, я думал о своей теперешней жизни, о том, что со мной сейчас происходит. Я размышлял о своей работе и о тех возможностях, которые могли мне открыться благодаря предстоявшей вот-вот поездке. Я должен был лететь в Лондон на встречу с хозяевами галереи, которая собиралась устроить мою выставку – некое продолжение «Танжерского манифеста». Скажем, «Танжерский манифест. Часть вторая». Я понимал, какие передо мной открываются перспективы, и потому немного нервничал, но одновременно испытывал и приятное возбуждение. Я думал о Робин и растущем в ней ребенке. Я думал о нашем старом доме и его будущем. Все эти мысли роем проносились у меня в голове. Но над всеми ними нависла тень. Тень встреченного мною мальчика. Его лицо вдруг возникло в струях горячей воды. Я тут же от него отвернулся, выключил воду и вышел из ванной. Я не стал бриться, а только быстро оделся, схватил на ходу несколько вещей и бросил их в дорожную сумку.

– Гарри? Ты готов? – с нижнего этажа крикнула Роби-н.

– Ага, – ответил я и, будто внезапно решив поторопиться, перепрыгивая через ступеньку, ринулся вниз по лестнице.

– Я подвезу тебя в аэропорт.

– Что? В такой снегопад?

– Ничего страшного. Мы еще сможем позавтракать в аэропорту перед твоим полетом.

– Хорошо. Но ты действительно хочешь меня подвезти?

Ее лицо осветилось теплой утвердительной улыбкой, и она зашагала к пикапу. Запирая дверь, я услышал, как Робин включает зажигание и наша машина оживает.

– Билеты? Паспорт? Бумажник? – спросила Робин, пока я усаживался на соседнее сиденье.

– Есть, есть, есть.

Сегодня утром жена была в отличном настроении. От нее так и веяло оптимизмом, и своим теплом она словно согревала холодный день. В эту минуту я был настолько ей благодарен, что мне даже показалось, будто улетучились все мои мысли о мальчике и о том, что я видел, или о том, что мне почудилось. Бредовые иллюзии, всего-навсего плод усталости и чувства вины, а может, и того и другого.

Робин, чтобы выехать задом на улицу, оглянулась через плечо, и выражение ее лица мгновенно изменилось – она резко нахмурилась. Я тоже обернулся и увидел вытянутую морду старого «Ягуара»: он подъехал к нашему дому и загородил выезд. Я услышал скрежетание ручного тормоза, дверь открылась, и из машины вышел Спенсер. Пряди его непричесанных волос развевались по ветру, изо рта торчала сигарета.

– Отлично, – сухо провозгласила Робин, а Спенсер помахал нам рукой.

– Я от него сейчас избавлюсь, – сказал я.

Робин бросила на меня тоскливый взгляд.

– Если бы это было так просто.

Спенсер уже стоял возле двери водителя и стучал по стеклу. Робин послушно открыла окно. В кабину мгновенно вторгся резкий горьковатый запах.

– Куда путь держим?

– В аэропорт.

– Да брось, я вас подвезу.

Спенсер повернулся и, не дожидаясь ответа, зашагал к «Ягуару».

Робин сидела, уставившись на руки, которые все еще крепко сжимали руль.

– Прости, милая, – сказал я и поцеловал ее на прощание.

Робин вздохнула.

– Мы с тобой наверстаем. Бог с ним, с завтраком в аэропорту. Я, когда вернусь, поведу тебя в хороший рес-торан.

Робин ничего не ответила. Чувствуя, что опять ее расстроил, я вылез из машины и пересел к Спенсеру. На нем было пальто из верблюжьей шерсти, из-под отворотов которого выглядывал черный шелк, – все еще был в халате. Судя по покрасневшим глазам, можно было подумать, что он не спал месяц, а то и больше.

– Ты уверен, что можешь вести машину?

– Что? Да, конечно, – взяв в руку алкометр, сказал Спенсер. – Я с этой штукой разобрался.

Он вел машину так, что мне без конца приходилось хвататься за ручку двери и тормозить ногой об пол. Тем не менее мы приехали в аэропорт даже раньше, чем предполагали.

– Я поговорил с Макдонафом, своим приятелем из полиции, и ему удалось добраться до съемок CCTV, сделанных в те самые часы. Сейчас это все в цифровой записи.

– Понятно. Отлично.

– Парень мне кое-чем обязан, так что вот, дружище, держи – полдюжины видеодисков.

Я перевел взгляд на стянутую резинкой пачку дисков, и на меня нахлынуло чувство неловкости, смешанного с сожалением. Зачем я его об этом попросил? Что с ними теперь делать? Мои догадки уже казались совершенно абсурдными, и еще более абсурдным казалось желание разыгрывать из себя детектива-любителя.

– Обязан он мне или нет, а достать их было нелегко. Похоже, их берегут как зеницу ока. Жесткие меры. Протесты. Забудь про «Танжерский манифест»! Вот как надо назвать твою следующую выставку.

– «Жесткие меры»?

– Точно.

– Может, я так и назову.

– Слушай, тебе придется их проанализировать самому. Макдонаф мне обязан, но он и не думал заниматься трехсотчасовым просмотром марша толпы по О’Коннелл-стрит.

– Триста часов?

– Более или менее. Там было три-четыре камеры, так что… Ну не знаю. Ты сам подсчитаешь.

– Понятно. Спасибо. Ты настоящий друг.

– Меня обзывали и похуже. – Он запарковал машину. – Ну, так угостишь меня выпивкой или?..

– А как же машина?

– Я ее здесь оставлю…

– И что дальше?

– Скажу, ее украли, или что-нибудь в этом роде.

Я зарегистрировался на рейс, и мы зашли в ближайший бар.

– Ну? – с выжидательным видом спросил Спенсер.

– Что «ну»?

– Ты мне, черт подери, скажешь или нет, в чем, собственно, дело? – Он указал на диски и потянулся за кружкой.

Я знал, что не могу ему рассказать. Главным образом потому, что мне было неловко, или, скорее даже, я боялся того, что он может обо мне подумать, боялся его замечаний по поводу моего прошлого. К тому же он не был знаком с Диллоном. Не был по-настоящему с ним знаком. Он один раз приехал в Танжер, вскоре после рождения нашего сына, и мы провели вместе знаменательный выходной – как следует выпили за его рождение. Спенсер единственный из наших друзей приехал нас навестить, и он искренне за нас радовался. После этого он души не чаял в Диллоне, правда, издалека – посылал ему открытки и подарки. У Спенсера не было официального звания крестного отца, но для Диллона он был на особом положении. Он был «дядей Спенсером».

Не успел я увильнуть от ответа, как Спенсер снова заговорил:

– Ты знаешь, что в центре города установлено более пятидесяти телекамер, не говоря уже об остальной стране? Большой Брат неустанно следит за тобой.

– Что верно, то верно.

– А как насчет наших гражданских прав?

– Спенсер, тебе же наплевать на наши гражданские права.

– А ты откуда знаешь? Откуда ты знаешь, что мне безразличны мои гражданские права?

– Тебе просто хочется поспорить.

Спенсер посмотрел на меня так, будто я оскорбил его мать.

– Да ты сегодня настоящий бунтарь, – добавил я.

– Вовсе нет.

У меня зазвонил телефон. Это была Диана. Она знала о лондонской галерее «Золотые часы», но мне не хотелось вовлекать ее в это дело. Я не хотел посвящать ее ни в какие подробности, не хотел, чтобы она представляла меня, будто я ее собственность. Чем на большем расстоянии от нее я буду держаться, тем лучше. Телефон продолжал звонить. Спенсер взял его в руки и увидел номер Дианы. Он нажал кнопку «отказ».

– Чем меньше слов, тем лучше.

Я не спорил.

Принесли еще пива.

– Ты сегодня щедрый, – сказал я.

– Это все мой добродушный рождественский дух.

Спенсер снова взял в руки мой телефон и открыл страничку комиксов «Хомяк умер, а колеса все крутятся». Вот это мы. Это Ирландия.

– Смешно до слез, Спенс. Ничего не скажешь, милейшая вещь, – отозвался я.

– Компьютерных программ для борьбы с одиночеством нет, – пошутил он.

– Ты просто завидуешь, что у меня есть смартфон, – сказал я, хотя, по правде, я и сам не мог себе его позволить. С деньгами было туго. Я уже задолжал приличную сумму банку. Нам подарили дом, но он оказался чем-то вроде отравленного кубка. Он, похоже, высосет из нас все наши средства. Здесь щель, там течь. Это сломано, то не работает. Я ни разу не заикнулся об этом Робин, но наш дом не дом, а развалюха. «Из него можно сделать отличное жилье, – сказала она. – Он еще нам послужит много лет. Почему же он тебя не радует?» Знаю, я рассуждаю, как жалкий кретин, но лучше бы мы с ним не связывались. Для того чтобы выкупить долю Марка и привести дом в порядок, нам даже пришлось взять ипотеку. Взять ипотеку на то, что тебе подарили? Полное безумие! Но все эти ипотеки и телефоны сейчас не имели никакого значения. Впереди сверкал и манил проблеск надежды.

– Ты сознаешь, что вся твоя музыкальная коллекция – записи 1980-х годов?

– И что?

– Да ты какой-то печальный засранец. С 1989 года ты не прослушал ни одной новой записи.

– Так это же классический период.

– Ховард Джонс, Ник Кершоу? Да будет тебе.

– Кьюэ. Смиты.

– Ллойд Коул.

– Ллойд Коул и его чертова любовь.

– «Никчемный выходной в отеле в Амстердаме».

– Это просто про меня.

Краем глаза я заметил две фигуры – женщину с ребенком – и тут же развернулся в их сторону. Но мальчик был моложе, чем мог сейчас быть Диллон – лет двух или трех, – и женщина была совсем другая: не тот рост, не тот цвет волос.

Я повернулся назад и увидел, что Спенсер смотрит на меня в упор.

– Эй, приятель, что с тобой сегодня такое? – глядя мне прямо в глаза, спросил он.

– Ничего.

– Ты просто извертелся!

– Да брось ты.

– Извертелся, извертелся. Стоит кому-то пройти мимо, как ты мгновенно оборачиваешься. Ты ждешь кого-нибудь?

– Нет, никого я не жду! – взорвался я. – На, допей за меня! Мне пора двигаться.

Самолет отправлялся с задержкой. Кажется, пришлось размораживать крылья и взлетную полосу. Когда летаешь, о таких мелочах лучше не задумываться. Я вошел в салон и сел рядом с женщиной, которая тут же спросила меня: «Вам здесь не жарко?» От нее исходил такой резкий запах духов, что я ощутил его даже во рту. Я заказал джин с тоником, но коктейль не помог. В соседнем ряду мужчина пытался угомонить плачущего ребенка. Он макнул его пустышку в свою выпивку и сунул малышу в рот. Тот сразу же замолк. Мужчина заметил, что я за ним наблюдаю, улыбнулся мне и подмигнул. Я отвернулся. Казалось, куда ни посмотри, везде дети. Скрыться от них было негде.

Когда я прилетел в Лондон, для деловой встречи уже было поздно; я позвонил Дафни, и она перенесла ее на следующий день. У меня мелькнула мысль пройтись по городу и посмотреть какие-нибудь достопримечательности – сходить в музей или прогуляться возле вокзала Ватерлоо. Но утренняя выпивка вселила в меня инертность, поэтому после регистрации в гостинице я вместо осмотра достопримечательностей плюхнулся на гигантскую кровать, включил телевизор и двадцать минут подряд не сводил глаз с Найджелы Лоусон, отправлявшей себе в рот ложку за ложкой свои сливочные творения. Диски Спенсера лежали на столике возле кровати. Я старался не обращать на них никакого внимания, но чувствовал их присутствие, и они раздражали меня, как болячка, которую так и хочется содрать. Я знал, что этого не стоит делать, но тем не менее вскоре выключил телевизор, включил свой компьютер и вставил первый диск.

Поначалу я просматривал заснятые кадры с некоторым любопытством и не более. Запись была нечеткая, довольно посредственного качества. Я принялся листать журнал, лишь время от времени бросая взгляд на экран. «Через минуту выключу», – сказал я себе, но минуты складывались в часы, и вот я уже вынул прокрутившийся диск и поставил следующий. Я забросил журнал и уставился в экран, теперь уже внимательно следя за всем происходящим на нем.

В одном из кадров вдруг появилась Лиффи. На реке трое мужчин сидели в лодке и размахивали знаменами. В тот день я этой сцены не видел. В углу номера я нашел маленький чайник и приготовил растворимый кофе. Я сбросил ботинки и пристроил компьютер на подушку. Время шло, кадры мелькали один за другим, люди шагали взад-вперед, что-то говорили, снова шагали. Меня одолела тоска.

Компьютер на постели разогрелся донельзя, и от страха, что он сгорит, я его выключил. Пора было передохнуть. Я провел не один час за компьютером, устал, и все же мне хотелось прогуляться. Я выпил кружку пива в баре отеля и вышел на улицу побродить. У меня не было никакой определенной цели, просто мне нужно было выйти на свежий воздух и проветрить голову. Весь город был устлан пеленой снега. На улицах редкие прохожие, в пустынных парках – одинокие силуэты. Черные такси медленно катили по снежному месиву. Я переходил из бара в бар, а в моем мозгу мелькали кадры демонстрации. От ходьбы по снегу у меня заныли икры; усталый как собака, я вернулся в гостиницу и рухнул на постель.

Я проснулся под тихое жужжание компьютера. Его экран светился у меня под боком. Голова трещала. В ванной я сполоснул рот освежающей жидкостью и проглотил болеутоляющие. О завтраке не могло быть и речи. Я взял дорожную сумку и зашагал в сторону Сохо.

До назначенной встречи было еще много времени, но я уже ни одной минуты не мог оставаться в номере гостиницы. Мне нужно было убраться как можно дальше от моего компьютера и от этих дисков. На них не было ничего, кроме образов, питавших мои затянувшиеся бредовые иллюзии. Во всем этом было нечто болезненное. Мне требовалось прочистить мозги и сосредоточиться на будущем. От прошлого только щемило сердце.

Чтобы хоть как-то убить время, я зашел в Британский музей и там случайно набрел на египетскую выставку. Болеутоляющие в какой-то мере сделали свое дело, но голову по-прежнему переполняли мысли и дурманил туман. Я попытался сосредоточиться на музейных экспонатах, но мой перегруженный мозг ничего не воспринимал. Я бродил по залу, словно в полусне, и меня не трогало ничто вокруг, пока я не набрел на мумию ребенка из египетского города Хавара, и тут я замер как вкопанный.

Эту мумию нашли в конце девятнадцатого века во время раскопок римского кладбища возле пирамиды в районе Хавары. Она была как-то замысловато обернута, а на внешней стороне повязки виднелся портрет ребенка. Вдоль туловища мумии саван был расписан сценами египетских религиозных ритуалов. На самом верху была богиня небес Нат. Я прочитал висевшую рядом табличку: на ней говорилось, что этот ребенок был сыном женщины, чья мумия хранилась в Каирском музее. У меня вдруг сжалось сердце. Ребенок в Лондоне, мать – в Каире. Их разлучили даже после смерти.

Я долго не сводил глаз с мумии. Я не сразу понял, почему эта мумия привлекла мое внимание и почему ее созерцание отозвалось во мне такой болью. На табличке было сказано, что портрет мальчика написан темперой на льне. Большие глаза ребенка и темные волосы завораживали. И тут до меня дошло: именно от этого портрета мальчика у меня и захватило дух. Поразительный портрет. Лицо мальчика так походило на лицо Диллона, что мне почудилось, будто кто-то сыграл со мной злую шутку. Словно это был глас Вселенной, послание из космоса! Но о чем оно говорило? Я не знаю. А может быть, это послание меня в чем-то уверяло? Мне вдруг захотелось проникнуть сквозь стекло и коснуться обернутой вокруг мальчика хрупкой повязки.

Я оглянулся вокруг, точно обращаясь к окружающим: «Видите? Вы видите этого принца из Хавары?»

«Это мой сын».

Меня вдруг обуял восторг. Мысли в голове закружились. Руки затряслись. Я увидел свое отражение в стекле: по лицу у меня лились слезы.

Я снова прочитал табличку, на этот раз с жадностью, выискивая хоть какую-то полезную информацию, хоть какой-то ключ к разгадке. Не думаю, что совпадение было случайным. Человек по имени Петри, обнаруживший эту мумию, писал о Египте: «Город походил на горящий дом – таким неожиданным было разрушение». Горящий дом. Что же тогда эта мумия, если не предзнаменование? Все сходилось в одну точку. И еще Петри написал: «Я считаю, что истинное исследование состоит в том, чтобы подмечать малейшие подробности и уметь их сравнивать».

Малейшие подробности. Я вспомнил о дисках, которые машинально сложил в сумку и которые притягивали меня точно магнитом.

Я уже решил, что с галереей ничего не получится, как вдруг увидел на телефоне текстовое подтверждение от Дафни.

Я сфотографировал телефоном детскую мумию и усилием воли заставил себя оторваться от яркого портрета мальчика. При выходе из музея я купил открытку с его фотографией и спрятал ее в куртку. Я подходил к галерее со странным чувством – некой смесью восторга и недоверия. Я точно летел по воздуху.

Дафни была очаровательна – сама миловидность! Из нее так и сыпалось: «Да, дорогуша, конечно, дорогуша, давайте я вам, дорогуша, покажу галерею». Показывать было особенно нечего, но, очевидно, я созерцал историю – по крайней мере так мне без конца повторяли. Судя по всему, она и ее ассистент Иэн придавали истории серьезное значение. Это здание… и пошло, и пошло… Я не слышал из всей речи ни слова. На уме были Диллон и мумия мальчика из Хавары, и они сливались в единое целое.

Мы сидели в комнате для заседаний вместе с Дафни, Иэном и человеком по имени Клайв и рассуждали о будущем, о моем будущем. Мне льстило то, с какой серьезностью они обо мне говорили. В висках стучала кровь. Я изо всех сил старался взять себя в руки. Пока они что-то обговаривали, варили кофе, доставали какие-то записи, слайды и всякую другую ерунду, я включил свой компьютер и просмотрел еще одну серию видеосъемок. Я с головой погрузился в просмотр. Я точно перенесся в тот самый день. Свет, холод и нечто потустороннее. Люди, подобно привидениям, двигались взад-вперед по О’Кон-нелл-стрит. Все это напоминало похороны, огромная процессия в честь мертвецов или процессия самих мерт-вецов.

– Новый проект? – склонившись надо мной и разглядывая кадры на экране, спросил Клайв.

– Изумительно! – воскликнула Дафни, и Клайв и Иэн тут же к ней присоединились.

– Вы переходите на видео.

– Отличная идея.

– Коллаж?

– CCTV.

– Большой Брат.

– Гениально.

О чем они, черт побери, говорят?! Я посмотрел на них и закрыл компьютер.

– Давайте приступим к делу, – сказал я.

Они снова уселись за овальный стол и опять принялись за свое. Выставка, авторские права, продажа, процент выплаты автору, пятилетний план. Иэн пошел раздобыть еще кофе. Дафни предложила выпить вина, и я охотно согласился. Я пил, а они продолжали говорить.

– Гарри!

– Да?

Господи, неужели я заснул? Они что, меня будили? О чем они говорят?

– Так вы согласны?

– Да-да, согласен.

Зазвонил мой телефон. Это была Робин.

– Все в порядке?

– Да, хорошо, очень хорошо.

– А ты сейчас…

– В галерее. Длинная беседа.

– До поздней ночи?

– Ну…

– Гарри?

– Я тебе перезвоню.

– Все в порядке?

Тревога в ее голосе задела меня за живое, и я тут же попрощался, боясь, что, если продолжу с ней разговор, она сможет почувствовать глубоко спрятанную во мне боль.

После собрания Дафни, Иэн и Клайв повели меня в модный ресторан. Я изо всех сил старался поддержать дружелюбную беседу и, подбирая правильные слова, говорить то, что положено. Выпитая в галерее бутылка вина привела меня в чувство, но чтобы перейти на второе дыхание, мне нужно было нечто иное.

Когда принесли закуски, я извинился и направился в бар, где заказал себе бренди, а потом эспрессо. Я считал, что такое сочетание меня взбодрит. Но я ошибся. Когда принесли главное блюдо, я уже клевал носом, и Дафни, взяв меня за подбородок, велела:

– Ну, спящая красавица, проснись и поешь.

Я поднялся и отправился в туалет сполоснуть лицо. Когда я вернулся, мне показалось, будто все удивились моему возвращению. Вскоре Иэн и Клайв, извинившись, ушли. «Завтра рано вставать», – сказали они. Дафни вытащила кредитную карту и предложила пойти в бар.

– Конечно, – согласился я. – Нам обоим не помешает еще по рюмочке.

Я чувствовал себя отвратительно. Пришло сообщение от Робин: она писала, что скучает по мне. Я написал ей в ответ, что отлично провел вечер и сейчас уже на пути в гостиницу, но по какой-то причине текст не отсылался. Написал, что уже в постели. И не послал. Позвонил. Дурацкая идея, правда, никто не ответил. Я решил бросить эту затею. Разберусь со всем этим завтра: что будет, то буде-т.

Когда мы вошли в бар, из громкоговорителей громыхал голос Ллойда Коула. Он нас спрашивал, готовы ли мы к тому, чтобы нам разбили сердце.

– У вас будет потрясающая выставка, – пробормотала мне на ухо Дафни.

Она заказала бутылку шампанского. Свет в баре менялся, как картинки в калейдоскопе. Музыка так грохотала, что у меня заныло в груди. Я вдруг подумал о мальчике-мумии, о том, как он одиноко лежит в темном, огромном, безлюдном музейном зале, а его мать покоится в стеклянном ящике в тысячах миль от него. Внутри у меня все заныло от скорби. А Дафни заглянула мне в глаза и спросила: Ты готов к тому, чтобы тебе разбили сердце?

Когда я проснулся, меня уже ждали два текстовых сообщения. Одно было от Дафни. Она сожалела о случившемся. Второе было от Робин: «Ты, наверное, знаешь, что твой вылет отложен. Тебе сильно повезет, если удастся вернуться домой сегодня или завтра».

Я проглотил пару таблеток болеутоляющего и снова юркнул в постель. В голове мелькали видения прошлой ночи. Не то Дафни, не то Диана. Я пускался в эти бессмысленные эскапады, будто мое бесконтрольное поведение помогало забыть о Диллоне. Но оно не помогало. От него становилось еще хуже.

Когда я проснулся снова, было уже темно.

Я принял душ и отправился за выпивкой. Бороться с похмельем по-другому не имело никакого смысла; нужно было выпить что-то еще. И притом что-то покрепче.

Я вернулся в гостиницу и включил телевизор. Шел «Х-фактор». Мир разваливался на части. Ирландия обан-кротилась. Я встретил погибшего сына. А вся чертова Ирландия и чертова Британия говорили лишь об одном – об «Х-факторе». Изнывая от чувства вины – на душе было паршивей некуда, – я сидел, вперившись в мелькавшие на экране вспышки света, потягивал дешевенький виски и слушал летевшие с экрана истеричные голоса.

Это было невыносимо – слишком ярко и слишком громко. Я выключил телевизор и вернулся к видеосъемкам демонстрации. Я должен был этим заняться. В какой-то мере именно за этим я сюда и приехал. Я вынул открытку с фотографией мальчика-мумии и прикрепил ее к стене возле письменного стола. Я заказал по телефону еду и, почти к ней не притрагиваясь, два часа про-сматривал репортаж. Сейчас меня хватало только на вы-пивку.

Я пил виски и смотрел видеосъемки. Потом прервался и проверил электронную почту. В почтовом ящике куча приглашений от галерей и всякий мусор. И еще письмо от Дианы. Я не стал открывать почту, но одно из сообщений привлекло мое внимание. В окошке «отправитель» стояло «КОЗ», а в окошке «тема» – «Танжерский манифест». Сообщение было кратким: «Дафни сказала мне, ты в Лондоне. Хорошо бы повидаться. К.».

Я остановил такси и протянул водителю клочок бумаги.

Освещая фарами заснеженную мостовую, машина медленно катила от светофора к светофору. На улицах не было почти ни души. Я не совсем понимал, куда мы едем. Дороги стали узкими и кривыми. Я закрыл глаза и задремал.

Когда такси остановилось, я решил, что водитель ошибся. Такого я не ожидал: это был квартал однотипных домов в Ист-Энде.

– Вы уверены, что это тот самый адрес? – спросил я.

Водитель кивнул и указал на счетчик.

Когда я расплатился, он отдал мне назад клочок бумаги, и я снова оказался на морозе.

Я проверил номер на двери и покачал головой. Неужели это его жилье? Маленький дом с террасой. Это дом Козимо? Я был в недоумении.

Нажал кнопку звонка.

– Гарри, очень рад вас видеть.

В дверях стоял Козимо; лицо его было в тени, а сам он казался ниже ростом, но это действительно был он. Козимо жестом пригласил меня следовать за ним и повторил: «Очень рад вас видеть».

Голос его звучал так же помпезно, как и в Танжере, но казался еще пронзительнее. Я побрел вслед за ним по узкому коридору. Козимо устало влачился по плиточному полу, а я внимал методичному «шлеп-шлеп» его кожаных тапочек. Мы вошли в тесную, набитую вещами гостиную. Горел камин, но комнату он почти не согревал.

– Я так рад вас видеть, – сказал я.

– И я тоже, мой друг.

Я ожидал, что он меня обнимет, но вместо этого он протянул мне руку с той хорошо знакомой мне величавостью, с какой ее протягивают короли или архиепископы. И конечно же, на пальце у него сиял восхитительный перстень. Я уже приготовился отпустить шутку: не встать ли мне на колено и не поцеловать ли этот перстень? – но вдруг заметил, как дрожат его слабые, испещренные пятнами руки. Я осторожно пожал его руку и задержал в своей.

– Мы так давно не виделись, Коз.

– Давно, – слегка задыхаясь, произнес он.

На нем был старый цветастый халат, в котором он просто утопал.

– Садитесь, пожалуйста.

Козимо подошел к дивану и переложил с него на покрытый тонким ковром пол пачку пожелтевших газет. Я заметил, что его лицо прорезано глубокими морщинами, – оно походило на карту с неверными поворотами, объездами и тупиками. Контуры печали, радости и несбывшихся надежд. Глаза Козимо больше не искрились, они лишь тускло поблескивали. Радости и озорства в них как не бывало. Словно в подтверждение этих грустных перемен из дальнего угла доносились приглушенные звуки виолончели.

– Вам помочь?

Козимо попятился и опустился в старое темно-красное кожаное кресло.

– Вы должны рассказать мне обо всех своих новостях. Но сначала давайте я вам что-нибудь налью. – Козимо попытался встать с кресла.

– Не надо вставать, – остановил его я. – Просто покажите мне, где что взять.

Он показал, а потом вставил в позолоченный мундштук сигарету.

На столе стояла бутылка с джином, но джина в ней на два стакана не хватило бы.

– В холодильнике, – сказал Козимо. – Там еще одна бутылка, и на кухне должен быть тоник. Не против принести их?

О мартини больше не было и речи. Теперь это был джин с тоником.

Я вошел в темную холодную кухню. Холодильник был почти пуст. Пакет молока, мягкий сыр и банка йогурта. «Господи, – подумал я, – неужели это тот самый Ко-зимо?»

Подошвы моих ботинок то и дело прилипали к линолеуму. На желтой стене возле холодильника висело пыльное зеркало, а рядом с ним коллаж из вставленных в рамки фотографий. На многих из них холеный Козимо улыбался, чему-то радовался или кого-то приветствовал. На одном из моментальных снимков я увидел всю нашу компанию: Робин, Козимо, Симо, Гаррик и Рауль. Снимок был старым и выцветшим, точно слишком долго пролежал под палящим солнцем. Больше всего меня поразило, какой счастливой на нем выглядела Робин. Но что-то в этой фотографии меня смущало.

Мне неловко было задерживаться на кухне, я взял бутылки и вернулся в гостиную. Козимо сидел с закрытыми глазами. Его кожа, потеряв загар, приобрела нездоровую желтизну. Он покачивал головой из стороны в сторону, как казалось, под музыку, хотя и не совсем в такт. Я стал разливать джин, и Козимо открыл глаза.

– Мне лучше безо льда.

– Конечно, – отозвался я и сел на диван.

Большинство вещей, загромождавших комнату, судя по всему, прибыли из Танжера: какие-то мелочи, сувениры, картины – на одной из них был старый город и замки на холме, нависшем над Танжером. На другой картине были изображены три фигуры в сумерках: эти трое смотрели прямо на тебя, и казалось, будто это не картина, а фотография. Может, эту картину написала Робин? Скорее всего, она – характерная для нее яркая охра, к тому же у нее был период, когда она врезала в картину какие-нибудь слова. На этом полотне на небе были выгравированы слова «любовь» и «сумерки». По моим смутным воспоминаниям, Робин подарила Козимо эту работу вскоре после того, как он пустил нас пожить в его квартире. Я так давно ее не видел, что от неожиданности даже растерялся. А потом я вдруг краем глаза заметил на столе колоду карт Таро.

– У вас будет выставка?

– Да, ожидается.

– «Танжерский манифест»?

– Вторая серия.

– Я на ней буду почетным гостем.

Я улыбнулся, а Козимо протянул мне свой стакан:

– На этот раз, Гарри, сделайте, черт возьми, двойной.

Я рассмеялся.

Я не знал, как подступиться, но мне отчаянно хотелось спросить его о том, каким образом он вернулся в Лондон. Я уже собрался задать этот вопрос, когда Козимо, словно прочитав мои мысли, сказал:

– Мне кажется, в возвращении к началу пути есть нечто совершенно особенное.

Я кивнул.

– Знаете, то, что связано с Танжером, постепенно забывается, однако я никак не могу избавиться от его серного запаха. Странно, правда?

Я хотел уже сказать что-то о Танжере и о землетрясении, но Козимо стал расспрашивать меня о Робин.

– Она… она в полном порядке, – сказал я, не сводя взгляда с картины.

Козимо, кажется, усмехнулся, а может, мне показалось.

– У нас хороший домик в Дублине, недалеко от моря.

Я не знал, что еще ему рассказать. Сообщить о том, что она беременна? Мне вдруг показалось, что Козимо сам хочет мне что-то сказать, что-то важное. Он заколебался, а потом неуклюжими, неровными глотками, с каким-то хрипом осушил стакан. Козимо, лакавший джин с тоником, напоминал старого больного пса.

Мне тоже хотелось поговорить с ним по душам. Открыться ему в самом важном. Мне казалось, что он в отличие от Спенсера не будет подвергать мои слова сомнению и не станет надо мной смеяться, что в отличие от Робин он наверняка меня поймет и поверит тому, что я ему расскажу.

Больше всего на свете мне хотелось рассказать ему о том, как я увидел Диллона.

За стеной послышался лай собаки. Козимо посмотрел на меня. Слабо улыбнулся. У него выпали зубы? Его лицо как-то сморщилось.

– Я боюсь собак, – совсем незнакомым тоном неожиданно сказал он.

Мне стало грустно и захотелось, чтобы вернулся наш прежний Козимо – сильный духом, жизнерадостный.

– Я надеялся, нам удастся поддерживать наше знакомство, – сказал я.

В воздухе повисла неловкая тишина. Звуки виолончели неотвязным эхом разносились по маленькой гостиной. В комнате стало тесно и трудно дышать.

– Вчера в Британском музее я увидел… мальчика-мумию. Он был похож на Диллона.

– А-а, – певуче протянул Козимо, понимающе кивнул и грустно улыбнулся.

Мое сердце бешено заколотилось, а его маленькие глазки загорелись и уставились прямо на меня – он был явно заинтригован.

– Я его видел. Я видел Диллона. В Дублине. По крайней мере я думаю, что видел.

Козимо подался вперед, глаза его сузились, и в них мелькнула тревога, а может, подозрение. От этого взгляда мне стало не по себе, но тем не менее я продолжал. Я рассказал ему, где это случилось. Я рассказал ему о женщине, о том, как я окликнул Диллона, как он обернулся и посмотрел на меня и как по его взгляду мне показалось, что он меня узнал. Я рассказал все это Козимо и замолчал, слушая его сиплое дыхание, заполнявшее пространство между нами.

Козимо не произнес ни слова, а я, нервно рассмеявшись, добавил:

– Коз, мне кажется, я схожу с ума. Мой сын воскрес из мертвых. Я знаю, в это трудно поверить.

– Очень трудно поверить, – произнес Козимо вполне доброжелательным тоном, но у меня внутри все опустилось.

Я заглянул в свой пустой стакан и почувствовал, что на душе становится еще горче. И тут он добавил:

– Трудно, но можно.

Я поднял голову и встретился с его взглядом – непроницаемым взглядом. Я молча ждал, что за этим после-дует.

Козимо медленно, натужно вздохнул:

– Я кое-что знал и, наверное, должен был вам об этом рассказать.

– Что именно?

– Теперь, думаю, это не имеет значения.

Он хрипло закашлялся, пожал худыми плечами, и лицо его приняло выражение усталого смирения.

– А может, это имеет значение.

– Я устал, – печально произнес он.

Я наклонился к нему, чтобы побудить его высказать то, что его тревожило, но тут неожиданно послышался шум отпираемой двери. Кто-то пересек коридор и вошел в гостиную.

– Это Майя, – представил Козимо. – Вы помните друг друга?

Я поднял глаза и увидел невысокого роста испанку лет сорока. Я не помнил ее, и она тоже меня не узнала. Женщина сняла пальто, подбросила в огонь еще одно полено и забрала у Козимо стакан.

– Рада с вами познакомиться…

– Гарри.

– Гарри… Козимо пить нельзя. – Она поставила стакан на стол и безо всякого упрека добавила: – Ему сейчас надо отдохнуть.

Козимо просительно улыбнулся.

– Но Гарри только что пришел.

Майя подставила под ноги Козимо пуф и поправила укрывавшее их одеяло.

– Гарри, Робин и их сын Диллон жили в квартире над моим книжным магазином.

Майя ничего не ответила, а Козимо бросил на меня взгляд, в котором сквозило некое подобие жалости.

– До землетрясения. После него все переменилось. Я его, Гарри, до сих пор не могу забыть.

– Ну да.

– А ведь мы неплохо проводили время, верно, Гарри?

У меня вдруг пропало желание выудить из него то, о чем он упомянул, то, на что он намекал. Возможно, из-за того, что он в присутствии Майи заговорил о Диллоне, или потому, что произнес слово «землетрясение». А может, я подумал, что при таком состоянии здоровья подобный разговор будет ему не по силам. Я вдруг растерял всю решимость и не стал его больше расспрашивать.

– А какие вечера были у Козимо!

Старик, похоже, ударился в воспоминания. Он поудобнее устроился в кресле и, казалось, погрузился в свои мысли.

Майя явно ждала, когда я уйду.

– Что ж, – сказал я, – завтра позвоню.

– Гарри, спасибо, что пришел, – помолчав, ответил Козимо и уставился на огонь в камине.

Виолончельная сюита закончилась, и игла проигрывателя соскочила с последней бороздки на пластинке со звуком, напоминавшим убаюкивающий шум прибоя.

Я взял пальто, и Майя проводила меня до двери.

– Я очень надеюсь, что мы снова увидимся, – едва слышно произнес Козимо, и я вышел на заснеженную улицу.

Я забрал вещи из гостиницы, поехал в аэропорт и обнаружил, что мой рейс отменен.

– Завтра утром погода должна улучшиться, – сказал мне сотрудник авиакомпании.

Я принялся искать, где бы присесть или прилечь. Весь аэропорт был устлан людскими телами словно после стихийного бедствия. Я нашел свободный угол и, прикрывшись пальто, лег на пол; но в аэропорту было холодно, и я не мог уснуть. Я вытащил компьютер и включил его. Час за часом на экране мелькал один мутный кадр за другим. Наступил рассвет. Небо над терминалом из черного превратилось в фиолетовое, где-то загудел пылесос. От усталости мысли в голове расплывались. И вдруг я увидел эту картинку на экране. Я мгновенно выпрямился. Две призрачные фигуры, мальчик и женщина, рука в руке, шагают в толпе демонстрантов по О’Коннелл-стрит.

Женщина останавливается и смотрит на витрину. Мальчик тянет ее за руку. Они продолжают идти. Они доходят до конца О’Коннелл-стрит.

Конец записи на диске.

Мое сердце заколотилось, во рту пересохло. «Господи, – подумал я, – да это же они! Это же он! Это же Диллон». Я действительно его встретил. Я не схожу с ума. Я перемотал запись до последнего кадра и увеличил изображение. Да, это был он. По моим щекам покатились слезы. Внутри все перемешалось: радость, страх, паника, облегчение.

В дикой спешке я полез за следующим диском, вставил его в компьютер и снова стал упиваться образом сына. Я следил, как они не спеша поднялись по О’Коннелл-стрит и подошли к ожидавшей их машине. Старый красный «Форд». Я всмотрелся в номерные знаки. Остановил запись и полез в сумку за бумагой и ручкой. Но разобрать номера не удавалось. Батарея компьютера почти разрядилась. Я отмотал немного назад и снова впился глазами в экран. Разглядел год: 01. Разглядел буквы графства и четыре последующие цифры. Последняя была нечеткой – лишь смутное очертание. Я перемотал назад, снова включил. И наконец увидел.