Город с человеческим лицом

Перелет из Хитроу в аэропорт Нарита занимает меньше двенадцати часов, но немного найдется перелетов, которые вызывают ощущение столь резких перемен. Поднявшись в небо, Люси и Луиза видели крыши Лондона, поля Восточной Англии и Северное море. Когда подали ланч и закончился первый фильм, который показывали на борту, они были над Сибирью. Ее просторы лайнер пересекал еще семь часов. Со всех сторон расстилалось поражающее воображение огромное пустое пространство тундры: в двенадцати тысячах метров под ними проплывали занесенные снегом извилистые горные гряды и необычайно широкие темные реки, сверкающие в лучах солнца. Подруги путешествовали сквозь пространство и время. Они вылетели в полдень, провели в воздухе весь день и приземлились только к ночи, когда по их внутренним часам уже пора было спать, – а встретило их яркое утреннее японское солнце.

«Сейчас в Токио 9:13, а в Англии – 00:10, – писала Люси в дневнике сразу после приезда. – Я сижу в метро на чемодане, и меня переполняют чувства. Я очень устала… а еще волнуюсь, чувствую себя потерянной, мне страшно и оч. жарко! Надеюсь, что скоро сумею оглянуться на эти минуты и посмеяться над собственной наивностью и нынешними тревогами перед неизвестностью».

За все месяцы работы бортпроводницами ни Люси, ни Луиза еще не бывали в столь радикально и волнующе чужой стране. За обнесенными колючей проволокой постовыми вышками аэропорта Нарита зеленели затопленные рисовые поля, а на черепичных крышах домов развевались красные, желтые и черные флажки со стилизованным изображением карпа. Но приметы Востока тут же уступали место Большому Токио, который выползал за края административных границ, поглощая города-спутники, как голодная амеба. Железная дорога бежала над застывшим пейзажем: над серебристо-серыми офисными зданиями, малоэтажными многоквартирными домами с металлическими пожарными лестницами и над «отелями любви» без окон, но с сияющими неоновыми вывесками «Мария Целеста» или «Страна чудес». Затем появились мосты, переброшенные через широкие неподвижные реки, и наконец открылся вид на южную часть Токийского залива с его островами, плотно застроенными конструкциями из стекла и алюминия. В пасмурную погоду вода казалась темной и смолянистой, а здания – матовыми и мертвыми. Но на солнце все сверкало серебром: переливающиеся алмазными гранями башни и огромные выпуклые сферы, ощетинившиеся вышками линии электропередач и приземистые корпуса электростанций и нефтеперерабатывающих заводов, изящные арки Рейнбоу-Бридж.

В столичном мегаполисе проживают тридцать миллионов человек. Не считая редких островков зелени парков, храмов, монастырей и Императорского дворца, город простирается сплошным полотном вплоть до гор Окутама в 64 километрах к западу. Если выглянуть из самого высокого небоскреба, больше ничего и не разглядеть – за исключением разве что самых ясных дней, – только Токио, а за ним еще больше Токио, серого, коричневого и серебристого, бесформенно растекающегося во всех направлениях. И все же впечатление, создаваемое титаническим размахом и плотностью застройки, прямо противоположно хаосу. Токио выглядит чистым и четко очерченным; никакого шума, никакой грязи, как во многих азиатских городах. Окутанный пеленой безразличного спокойствия, он сочетает в себе мощь двигателя и точность часов.

Большинство тех, кто попал сюда впервые, прежде всего отмечали совершенно особую атмосферу Токио, вызывающую не столько открытую радость, сколько потаенное возбуждение от близости неведомых возможностей. «Уже здесь все совсем другое, – писала Люси на платформе станции метро „Аэропорт Нарита“, пройдя по японской столице всего несколько сот метров. – Только что отъехал самый современный на свете поезд. Внутри стоял крошечный человечек в синем костюме и безупречно белых перчатках. Я совершила первую покупку: бутылку питьевой воды, всю сверху донизу в надписях на японском… Я сижу, и в лицо откуда-то дует теплый ветер. Мысленно я молюсь, чтобы это был ветер перемен, который осуществит все мои мечты».

Приезжая в Токио, меняешься. Это ощущается буквально на физическом уровне. Во-первых, травмирует разница во времени, когда оказывается, что сейчас не середина ночи, а день, и наоборот. Еще сильнее выводит из строя внезапная потеря родного языка; иностранец моментально превращается в безграмотного, не способен не только общаться, но даже что-либо понимать. Небольшой рост местных жителей, низкие двери и потолки, узкие стулья, даже маленькие порции блюд создают у человека иллюзию, будто он подрос, как Алиса в кроличьей норе. В двадцать первом веке мало кто из жителей Токио открыто глазеет на иностранцев, однако все равно ощущается подспудное любопытство толпы – никто вроде бы не смотрит, не проявляет излишнего внимания или негатива, однако европейца не покидает глубокое внутреннее осознание непохожести на других. В Японии приезжий обретает новую национальность – «гайдзин», иностранец. Столь чуждая реальность будоражит и зачастую изматывает.

«Здесь жизнь никогда не воспринимается как должное, не становится рутиной, – писал журналист Дональд Ричи, переехавший в Токио из Америки. – Такие чувства переживает тут любой наблюдательный иностранец. Каждую секунду бодрствования по нему словно пробегают электрические разряды, он постоянно подмечает, узнает, оценивают новое и делает выводы… Мне нравится, когда жизнь требует усилий, а не течет сама собой».

Однако такое не случилось с Люси и Луизой. Даже не осознав, что совершают важный выбор, они отвернулись от всего японского в Японии. Люси оставалось жить пятьдесят девять дней, и она провела их на нескольких сотнях квадратных метров площади Токио, существующих для удовольствия и выгоды гайдзинов, – в квартале Роппонги.

В дневное время можно миновать Роппонги и даже его не заметить. Когда едешь в автомобиле, видишь лишь участок восьмиполосной дороги между станцией «Сибуя» и рвами Императорского дворца, где чуть оживленнее, чем в других районах. Скоростная автострада Шуто, проходящая над Роппонги-авеню, образует над головой бетонный купол с темной расщелиной в автомагистрали. Высоко на углу перекрестка на гигантском экране мерцает реклама; взгляд натыкается на «Макдоналдс», кофейню, банк, суши-бар. Пешеход, у которого есть время осмотреться, заметит восьми- и десятиэтажные здания, выстроившиеся в ряд вдоль Аутэмоут-Ист-авеню, перпендикулярной Роппонги-авеню. На каждом из домов от крыши до тротуара вертикально установлены узкие вывески с названиями десятков баров, клубов и кафе, которые можно найти внутри. По фасадам бетонных или облицованных бежевой плиткой зданий бегут перегоревшие неоновые трубки, покрытые пылью и копотью от выхлопных газов. Здесь множество пешеходных переходов и спусков в метро, а под автострадой с севера на юг растянулся над перекрестком загадочный девиз Роппонги на английском языке: «Хайтач-Таун» – «Город с человеческим лицом».

В рабочее время Роппонги оккупируют горожане, ведущие дневной образ жизни: служащие ходят по магазинам и обедают в ресторанах, по улицам бегают крошечные школьники в крошечных форменных костюмчиках, а по собственной огороженной территории к северу от перекрестка двигаются чиновники Министерства обороны Японии. Все меняется, когда день плавно переходит в вечер, и люди в деловых костюмах покидают кабинеты и набиваются в пригородные поезда. С наступлением темноты на домах загораются пока еще редки неоновые огни, и молодые иностранки стекаются в фитнес-клуб за полицейским участком Азабу. Через два часа, когда они выходят оттуда, Роппонги просыпается от своего вампирского сна. В разгар вечера все в этом районе становится другим: звуки, запахи, взгляды и прикосновения.

Начало мая, когда сюда приехали Люси и Луиза, знаменуется переходом от месяцев прохлады к жаре; за несколько недель весенний воздух наполняется зноем и влагой. Ночью лишь не намного прохладнее, чем днем, а в июне начинается сезон дождей, когда влажность так высока, что капли воды оседают на коже. Лето приносит с собой запах неглубокой токийской канализации – неожиданное здесь зловоние третьего мира, к которому примешиваются запахи пиццы, жареной курицы, рыбы и духов. (Единственное, чем никогда не пахнет в Японии, это потом.) Над перекрестком светится гигантский рекламный щит, заливая улицу беспрестанно меняющимися изображениями автомобилей, одежды, алкоголя, еды и девушек. Неон вывесок оживляет окружающее пространство, скрывая убогость бетонных зданий. Гул автострады, вызывающий головную боль, перекрывается гвалтом текущего по тротуару людского потока, который и придает Роппонги своеобразие.

Здесь на площади радиусом в несколько сотен метров спрессовано пестрое человеческое и этническое разнообразие, которого не найдешь в остальной Японии. Роппонги не особенно модный квартал; в Токио есть множество более интересных развлекательных районов в плане качества, разнообразия или цен. Элегантный Гинза со старомодными универмагами и обходительными людьми среднего возраста, авангардная уличная жизнь Синдзюку с колоритными гангстерами и секс-шоу, а также Сибуя – владения лощеной ультрамодной молодежи. Конечно, иностранцев можно встретить по всему Токио, но только в Роппонги их присутствие составляет саму суть района. Даже если большинство людей на улицах японцы, именно иностранцы выделяются среди них, именно они являются уникальной чертой и особенностью Роппонги.

Здесь есть иностранцы, которые пришли сюда с другими иностранцами; есть японцы, которые пришли с иностранцами; есть иностранцы (обычно мужчины), которые желают провести время с местными (обычно женщинами), которым нравятся иностранцы. В Роппонги можно встретить людей, которых больше нигде не увидишь; это единственное место в Японии, где вызывающее трепет, хоть и давящее ощущение непохожести, ощущение себя гайдзином, исходит даже от храмов и монастырей.

В разинутой пасти метро и в толпе на перекрестке попадаются лица со всех концов света: бразильские бармены, иранские каменщики, русские модели, немецкие банкиры, ирландские студенты. Каждой этнической группе соответствует определенное ремесло. Например, иностранец, который попытается продать тебе фотографию в рамке или картину (заката, улыбающегося ребенка, красивой женщины, выгуливающей пуделя), почти всегда окажется израильтянином. Китайские и корейские девушки в длинных платьях, разгуливающие у «массажных» салонов, хватают за рукава проходящих мимо мужчин и шепчут: «Массаж, массаж, массаж…» Когда в порту Йокосука стоял авианосец ВМС США «Китти Хок», все злачные места были забиты американскими матросами и морскими пехотинцами, и в Роппонги наблюдалось еще одно явление, которое почти не увидишь в других районах, – пьяные драки.

Среди прочих здесь выделяются еще три категории людей.

Во-первых, африканцы. Чернокожие обособлены в особую категорию гайдзинов. Даже в центре Токио они до сих пор притягивают взгляды, и нигде в стране их не встретишь в таком количестве, как на отрезке Аутэмоут-Ист-авеню длиной в четыреста метров к югу от перекрестка. Как и у других этнических групп, у них своя функция в механизме Роппонги: работа зазывал в стрип-клубах, хостес-барах и салонах приватного танца. Небольшой клан ухоженных мальчиков-японцев с аккуратной стрижкой ежиком ищут клиентов среди местных, но заправляют на улице африканцы – жители Ганы, Нигерии и Гамбии. Многие из них обитают здесь уже много лет и даже говорят на приличном японском. В их внешнем виде нет ничего угрожающего, они тепло улыбаются, обращаясь к проходящему мимо мужчине; одну руку дружески кладут ему на плечо, а другой протягивают рекламный листок кричащего цвета. Их скороговорка преследует гайдзина сотню метров, тихим баритоном передаваясь от одного зазывалы к другому:

– Добрый вечер, сэр! Клуб для джентльменов в Роппонги. Топлесс-бар, сэр, красивые леди. Сексуальные девочки, сэр, голые сверху, снизу. Сиськи и задницы, сэр. Сиськи, задницы, сиськизадницысиськи, сиськизадницысиськизадницысиськи. Всего лишь загляните. Послушайте, семь тысяч иен. Слушайте, можно за три тысячи иен полчаса. Просто зайдите и посмотрите.

Полиция была бы не против арестовать и депортировать этих людей, но почти у всех чернокожих имеются жены-японки. Иногда браки фиктивные, продлеваемые каждый год за определенную сумму наличных. Однако они дают мужьям право жить и свободно работать в Японии на любом поприще, какое они себе изберут. И тут полиция ничего поделать не может.

Вторую заметную группу местных обитателей обожает большинство мужчин, проводящих ночи в Роппонги, – это девушки Роппонги, те самые японки, которым нравятся иностранцы. Периодически их откровенные наряды и раскрепощенность вызывают осуждение японской прессы; их внешний вид меняется с каждой новой волной уличной токийской моды. В начале 1990-х танцевальный клуб «Джулианаз Токио», который давно уже закрылся, породил новый стиль, известный под названием «боди-кон»: тесная, практически ничего не скрывающая и подчеркивающая все изгибы тела одежда, которая встречалась на самых известных танцполах. К тому времени, когда в Токио приехали Люси и Луиза, «боди-кон» уступил место радикальному образу «гангуро»: ярко-оранжевый искусственный загар, пепельные волосы, белые тени и губная помада. По четвергам, пятницам и субботам такие девушки, похожие на галлюцинацию или пугало ярких люминесцентных цветов, парами разгуливали по Роппонги, покачиваясь в сапогах на платформе высотой с ходули. Они приезжали из пригородов и дальних префектур, проводя вечер, а потом и всю ночь в клубах и барах «Мотаун», «Гэспаник» и «Лексингтон-Куин». На рассвете по пятницам, субботам и воскресеньям чуть менее плотный поток гангуро, которым не повезло, печально возвращался домой в провинцию на первом пригородном поезде.

И наконец, среди уличных масс Роппонги выделялась третья группа: молодые девушки европейской внешности, которые работали танцовщицами, стриптизершами и хостес. Они появлялись на улицах к середине вечера, одетые в джинсы и футболки, с блестящими после душевой в фитнес-центре волосами. Прежде чем зайти в свой клуб или бар, чтобы переодеться и накраситься, они заправлялись в «Макдоналдсе», «Кей Эф Си» или суши-ресторане на углу. От туристок они отличались целенаправленностью движения, и, несмотря на самое разнообразное происхождение – а приезжали они из Австралии, Новой Зеландии, Франции, Британии, Украины, – у них было что-то общее, не считая молодости и красоты: трудноуловимое выражение рта или манера держаться, выражающие презрение, раздражение и даже неприязнь. В отличие от дружелюбных японок Роппонги, европейки казались неприступными. Их ряды и пополнили Люси и Луиза.

У Луизы действительно была японская тетя, жена младшего брата ее матери. Но Масако жила в Южном Лондоне, а не в Токио. Рассказы о том, что она приютит девушек в Японии, были выдумкой, чтобы успокоить Джейн Блэкман. У сестры Луизы, Эммы, все еще оставались друзья в Токио, и через одну из ее подруг, шотландку по имени Кристабель, девушки забронировали ту самую комнату в Сасаки-хаус. Путешествие на поезде из аэропорта оказалось трудным и утомительным, приходилось постоянно делать пересадки и идти по крутым лестницам. Тяжелые чемоданы оттягивали руку, высокие каблуки превращали ходьбу в мучение, и девушки раскраснелись и взмокли от пота, когда вытаскивали свои вещи из ужасающе дорогого такси, которое довезло их до конечной остановки – их нового дома.

Подруги думали, что поселятся в обычном хостеле с чистым хрустящим бельем и услужливой девушкой-администратором. Вместо этого их ждало жилье особой японской категории, известной как «дом гайдзинов»: гостевой дом с отдельными комнатами, которые снимали приезжающие ненадолго в Токио бюджетные визитеры – учителя английского, уличные продавцы и те, кто работал по ночам. Снаружи под окнами теснились велосипеды и горшки с засохшими цветами; в корзинке для кошки сидели огромные черные вороны, а над головой висели провода.

– Отвратительное место, – вспоминала Луиза. – Мы были просто в шоке. Мы заглянули в гостиную, там на диване неподвижно сидели два человека. А в комнате мы нашли Кристу, которая делала себе прическу. Она намазывала волосы толстым слоем липкого масла, похожего на жир. Все постояльцы курили марихуану, и в комнате ужасно воняло. Сквозь дым почти ничего не было видно.

Занавески на окне крошечной комнатки отсутствовали, и Люси и Луизе пришлось завесить его саронгами, чтобы спрятаться от утреннего солнца. Впрочем, не сказать, что там было так уж светло; единственное, что виднелось из окна, – бетонная стена соседнего дома. На дешевых матрасах не было простыней, зеркало треснуло, а напольный унитаз в ванной просто не поддавался описанию. На превращение «помойки» в пригодное для жизни место с помощью постеров, открыток, свечей, занавесок, ушла вся первая неделя жизни девушек в Токио. В более убогом месте им еще не приходилось жить.

Большую часть следующего дня они проспали, сраженные жарой и сменой часовых поясов. А вечером в пятницу поехали в Роппонги на арендованных велосипедах, почти не сомневаясь, что найдут работу. Криста, которая сама работала хостес, дала им названия нескольких клубов, но подруги никак не могли их найти. Тут к ним подошел симпатичный молодой японец и спросил, может ли он им помочь.

– Вы ищете работу? – уточнил он.

Не интересует ли их профессия хостес? Если они пойдут с ним, пообещал японец, он познакомит их с нужными людьми.

Люси и Луиза с опаской пошли за новым знакомым по Аутэмоут-Ист-авеню и завернули в одно из зданий с неоновыми вывесками. В первом клубе вакансий не оказалось, но во втором подруг встретили радушно. Молодой провожатый явно хорошо знал менеджера, хмурого мужчину по имени мистер Ниши. Управляющий оглядел девушек с ног до головы, задал несколько элементарных вопросов – возраст, национальность, где остановились, – и тут же предложил им работу. Через несколько дней после приезда в Японию Люси и Луиза уже трудились в качестве хостес в маленьком ночном клубе Роппонги под названием «Касабланка».

 

«Гейша! (шутка)»

Если не знать, что именно ищешь, то можно тысячу раз пройти мимо и даже не заметить клуб «Касабланка». Он расположился в коричневом неприметном здании. С улицы единственным признаком его существования служила длинная вертикальная вывеска, где встречались и более экзотичные и интригующие названия: «Раки-раки», «Гей артс стейдж» и «Севенс хэвен» – один из самых больших стрип-клубов, пылающий неон которого выделялся среди прочих на фасаде. Заведение «Касабланка» находилось на шестом этаже. Лифт поднимал гостей к массивной, обитой кожей двери с медной дощечкой с названием клуба.

За дверью открывалась тускло освещенная комната примерно 6 на 18 метров. Слева за невысокой барной стойкой поблескивали ряды бутылок. Справа на возвышении стояли синтезатор и экран с колонками для караоке. Вдоль стен располагались бледно-голубого цвета диваны с креслами и двенадцать низких столиков. На стенах с трудом угадывались фотографии и картины в рамах.

Мужчина азиатской внешности и неопределенного возраста усаживал клиента за один из столиков, на котором стоял замысловатый стеклянный сифон с водой. Приносили ведерко со льдом, пару металлических щипцов и широкий графин с виски – приспособления и ингредиенты для приготовления мидзувари, смеси виски с водой, традиционного напитка «белых воротничков». Несмотря на признаки роскоши – кожаная дверь, официанты и бармен в черных галстуках-бабочках, – настоящим шиком здесь и не пахло. Виски в графине был дешевым и отвратным, синтезатор – примитивным и работающим через раз, сифон, которым владельцы силились впечатлить гостей, с трудом выдавливал каплю воды. Клуб пытался создать обстановку томной роскоши, однако выглядел скорее простецким, чем изысканным, с унылой претенциозностью лаунжа второго класса на недорогом круизном лайнере, убыточного казино в Лас-Вегасе или английского сельского клуба 1970-х. Казалось, вот-вот появится официант с блюдом кубиков ананаса и чеддера, проткнутых шпажками.

Но заведение находилось в Японии, и для местных обладало магической привлекательностью. А причина этой привлекательности размещалась за двумя столиками у бара: иностранные хостес, причем большинство, хоть и не все, европейской внешности.

– Место было довольно мрачное и вызывало странные чувства, – рассказывал Хадзимэ Имура, издатель, который пару раз заходил в «Касабланку», когда там работала Люси. – Там царила атмосфера тайны и недосказанности. Зал темный, в черных и синих тонах, темные столы со стульями. Слишком горластый певец с Филиппин. Хозяин среднего возраста, несколько официанток, возможно, филиппинок или азиаток. Около десяти девушек-хостес разного цвета кожи – европейки, израильтянки или вроде того.

Когда клиент принимал свою дозу мидзувари, менеджер подавал сигнал сотрудницам-иностранкам за столиком. Две из них поднимались и подходили к клиенту, и начиналось обслуживание.

Что именно подразумевала должность хостес? Для западных ушей определение звучит неестественно и почти неприлично, едва ли лучше «эскорта», – оно наводит на мысли о дешевых духах и грязных подвалах в Сохо или на Таймс-сквер.

– Мы просто в осадок выпали, когда услышали, – призналась Сэм Берман, которой Люси позвонила через несколько дней после прилета в Токио. – Что значит «хостес»? Мне показалось, Люси немного нервничала во время нашего разговора. Думаю, ей было неловко, потому что раньше она говорила нам одно, а на деле оказалось совсем другое, и мы забеспокоились. А она меньше всего хотела тревожить родных.

Софи полагала, что в обязанности сестры входило «улыбаться гостям и смеяться над их глупыми шутками. Никаких: „Покажи сиськи“ и „Сколько берешь за час?“. Это совсем другое». Впоследствии, когда вопрос о сути профессии хостес стали обсуждать в британских бульварных газетах, Софи придумала объяснение для скептически настроенных журналистов: «Единственное отличие между обслуживанием в „Бритиш эйруэйз“ и в „Касабланке“ – это высота».

Месяцы спустя Тим Блэкман получил длинное душевное письмо от одного милого пожилого джентльмена по имени Ихиро Ватанабэ, постоянного клиента «Касабланки». Он выражал свою обеспокоенность исчезновением Люси и пояснял: «Этот клуб совсем не такой, каким его описывает недобросовестная пресса, которая питается вульгарными сплетнями и опирается только на беспочвенные домыслы. Работа вашей дочери заключалась лишь в том, чтобы зажечь клиенту сигарету, смешать для него виски с водой, спеть вместе в караоке и поддерживать беседу. Вот и все и ничего больше, именно так, как она говорила матери: „Что-то вроде официантки“. – И дальше японец добавлял аккуратным почерком: – Я пишу не для того, чтобы самому покрасоваться, я действительно хочу защитить честь вашей дочери!»

И Ватанабэ в общем и целом говорил правду.

Клуб открывался в девять. Перед открытием в узкой раздевалке красились, снимали джинсы и футболки и переодевались в платья по двенадцать, а то и по пятнадцать девушек. Они приезжали со всех уголков мира, хотя летом 2000 года преобладали британки: Люси с Луизой и Мэнди из Ланкашира с Хелен из Лондона, а также Саманта из Австралии, Ханна из Швеции, американка Шэннон и румынка Оливия. В клубе работали трое мужчин: Тэцуо Ниши, менеджер, пятидесятилетний мужчина с оспинами на лице, Кац, японец-бармен, и филиппинский певец, чье имя никто не мог вспомнить. Кац и Ниши решали, каких девушек отправить к клиенту, стратегически распределяя хостес между столиками. Они же кратко инструктировали их насчет обязанностей. В основном речь шла о запретах: не допускать, чтобы клиент сам наливал себе виски или прикуривал сигарету. А главная задача сводилась к беседам.

Однако все было не так просто, как кажется. Мало кто из хостес мог сказать по-японски что-нибудь кроме «да, спасибо» и «простите», и, хотя не говорящий по-английски клиент вряд ли зачастил бы в «Касабланку», уровень языка у гостей был очень разным. Для кого-то несколько часов с хостес-иностранкой служили чем-то вроде урока английского. Некоторые даже делали заметки, и о непринужденной беседе, какую обычно завязывают с незнакомым человеком, не шло и речи. Но спорить с клиентом, возражать ему или оставлять его одного не дозволялось. Журналистка Мо Хайдер, тоже подвизавшаяся хостес, сравнивала работу с тем, когда «приходится любезничать с коллегой, который тебе не очень-то интересен. Я спрашивала, где они работают, что делают в Токио. Я льстила им, мол: „Какой у вас красивый галстук“. И многие галстуки мне действительно очень нравились!»

– Просто несешь всякую чушь, – объясняла Хелен Дав, которая работала в «Касабланке» одновременно с Люси и Луизой. – «Как прошел ваш день?» Или стараешься наговорить комплиментов: «Вы такой симпатичный мужчина, спойте мне что-нибудь». Они говорят, какая ты красивая. Ты рассказываешь об Англии, он – о командировке в Лондон. Через несколько недель я все это возненавидела. Невероятно скучно и утомительно. Одни и те же разговоры каждый вечер, глупые разговоры с людьми, на которых тебе плевать. Некоторые девушки отлично справлялись и держались дружелюбно. Мне же было очень трудно поддерживать беседу. Чистой воды надувательство. И не важно, что я не умела петь, потому что караоке стояло повсюду и неизбежно приходилось петь дуэтом.

Конечно, не обходилось и без откровенного разврата.

– Думаю, многие говорили о сексе, – признавала Хелен. – Я изо всех сил старалась избегать этой темы.

Впрочем, за четыре недели ее работы в «Касабланке» единственным, с кем она действительно опасалась встречаться, был мужчина, помешанный на Одри Хэпберн.

– Он искал похожих на нее брюнеток – белокожих и с большими глазами, – объясняла Хелен. – Одна девушка ушла с работы через две недели, потому что он вел себя очень мерзко. Постоянно напоминал: «Теперь ты моя!» и «Я заплатил за тебя, теперь ты принадлежишь мне!» и лез обниматься. Она уволилась, и тогда он переметнулся ко мне. Но я сопротивлялась, не позволяла ему дотрагиваться до себя.

Еще хуже подонков были зануды. Девушкам-хостес приходилось вести настолько нелепые и бессмысленные разговоры, что сторонний наблюдатель не удержался бы от смеха. Хадзимэ Имура, издатель, вспоминал, как пытался развлечь Люси историями о своих подвигах на рыбалке, когда ловил кальмаров.

– Я тогда поймал очень много кальмаров и рассказал ей об этом, – поведал он мне. – И больше я о ней не слышал.

Один клиент подробно обсуждал с Люси, как работают вулканы. Лекция закончилась созданием модели кратера активного вулкана из того, что нашлось на столе: ведро со льдом стало горой, вода в кувшине – лавой, а сигарета – источником дыма.

Пожилой мистер Ватанабэ без труда находил темы для разговоров, о чем и сообщил в своем письме к Тиму Блэкману. Он нравился всем девушкам в «Касабланке» благодаря возрасту, необыкновенной вежливости и частым посещениям. Они прозвали его «фотографом» за привычку делать бесчисленные фотоснимки, а потом приносить в клуб распечатанные кадры, аккуратно разложенные по альбомам, и показывать их девушкам. Люси оправдала его старания.

– Мы вели интересную и содержательную беседу, которая длились три часа, – вспоминал он об одном вечере с ней. – Мы говорили об истории Англии, литературе, искусстве, писателях, художниках, взаимоотношениях Британии с Японией с незапамятных времен, сходстве и различиях нравов и менталитета обеих национальностей, об английском чувстве юмора, которое я очень ценю, и так далее.

Как повлиял столь взвешенный и серьезный разговор на простую двадцатиоднолетнюю девушку-хостес, можно только догадываться.

Так или иначе, вечера в «Касабланке», пусть скучные и порой нелепые, каким-то образом успокаивали. В тусклом голубом коконе, под присмотром Каца и вечно хмурого Ниши, девушки, которые там работали, чувствовали себя в безопасности.

В Японии, где все всегда на своих местах, хостес-клубы тоже вписаны в определенную структуру. Весь спектр ночных заведений, которые можно найти в Роппонги, – дешевых и дорогих, честных и скандальных – объединялся под красивым и загадочным термином «мидзу сёбай», что буквально означает «торговля водой». Шла ли речь о выпивке, служившей неотъемлемым атрибутом ночной жизни? Или о мимолетных удовольствиях, утекающих, как вода в ручье? Помимо того, образ воды наводит на мысли о сексе, родах, утоплении. С одной стороны, термин «мидзу сёбай» подразумевал общество гейш – женщин, которые с исключительным мастерством и изяществом развлекают гостей и которых можно найти только в самых старомодных кварталах Киото и Токио. С другой – жестокие садомазохистские клубы, где за деньги можно опуститься на самое дно. Между этими крайними точками простиралось целое море заведений – убогих и элегантных, дешевых и дорогих, общедоступных и эксклюзивных.

Некоторые японцы включат в понятие «мидзу сёбай» и обычные бары, пабы и караоке-кафе, но в большинстве случаев подразумевается присутствие красивых женщин для развлечения мужчин, по крайней мере в теории. В роли хостес может выступать и обычная «мама-сан» из крошечной закусочной по соседству (по-японски – сунакку) – стойка с четырьмя стульями, обслуживаемая хозяйкой-барменшей средних лет, чье искусство соблазнения давно сошло на нет. В некоторых сунакку работают официантки-хостес помоложе, которые болтают с клиентами и разливают напитки по указанию мамы-сан. Более качественный сервис можно получить в хостес-барах и клубах крупных городов, где беседы с женщинами и караоке предоставляются за деньги, наряду с выпивкой и закусками. В «клубах для джентльменов» женщины подсаживаются за столик, а также раздеваются догола во время публичного стриптиза или наедине с клиентом в ходе приватных танцев в отдельной кабинке. Танцовщица изгибается и скачет верхом на клиенте, которому разрешено трогать ее грудь, а в некоторых заведениях можно зайти и дальше. Так что барменша может стать хостес, хостес – стриптизершей, а стриптиз превращается в проституцию.

Ни одна нация не сравнится с японцами в умении маскировать платный секс за другими услугами в обход и без того уклончивых и не действующих на практике законов против проституции. Единственное, что строго воспрещается, – взимание платы за традиционный секс мужчины с женщиной. Минет и мастурбация во всех вариациях разрешены, но отследить, каким образом достигнут оргазм, – посредством рук, что законно, или вагинально, что незаконно, – все равно невозможно. Помимо того, чтобы скрыть очевидное, компании дают своим многочисленным секс-услугам такие запутанные названия и так быстро их меняют, что даже специалист не разберется.

В Роппонги есть «массажные» салоны, где небрежное растирание тела – лишь прелюдия к доведению прикосновениями до оргазма. Есть места «фасшон херусу» («модное здоровье»), которые предлагают широкий спектр услуг – за исключением традиционного секса. Например, «сопу рандо» («мыльная страна» – когда работницы моют клиента, используя вместо губки собственное тело), или «дэри-херу» («доставка здоровья») – сексуальные услуги на дому или в отеле клиента; «эсс-тэй» (название происходит от английского выражения «эстетический салон») – сексуальный массаж, подразделяемый на разные категории; «Корейский эстетический салон» (массаж и ласки руками) и «Эстетический салон по-корейски» (то же самое, но массажистка будет обнаженной). Существуют и прочие изощрения, похожие друг на друга: «Китайские эстетические салоны», «Тайваньские эстетические салоны», «Сингапурские эстетические салоны», «секси-паб», «паб неглиже», «паб для вуайеристов», «кабаре на ощупь» и «массаж по-корейски в исполнении японской домохозяйки». В «кофешопах без трусов» почти голые официантки помогут достичь оргазма за определенный размер чаевых. В «кофешопе без трусов с караоке» обнаженные женщины поют дуэтом с клиентом до, после или во время достижения оргазма. В «шабу-шабу без трусов» вместо кофе подается горячий горшочек шабу-шабу.

Чем дороже, эксклюзивнее и респектабельнее заведение «мидзу сёбай», тем больше вероятность встретить среди обслуги японок. В самых захудалых местах в основном работают тайки, филиппинки, девушки из Китая и Кореи. «Западные женщины», то есть европейки, русские, американки и австралийки, обычно попадаются в середине спектра от хостес до стриптизерш – в той зоне, где разговаривают и смотрят, но не трогают. Я упомянул спектр, однако будет правильнее говорить об оттенках серого, а не каких-нибудь ярких цветов.

В Японии практика платы за женское общество имеет долгую и благородную историю. Первые упоминания о гейшах – прекрасно обученных женщинах, которые развлекали мужчин, умели хорошо танцевать, играть на музыкальных инструментах, носить традиционный костюм и макияж, вести беседу, – датируются восемнадцатым веком. Прекрасные манеры и благопристойность отличали их от «ойран», или куртизанок, и обычных проституток, которые часто трудились при гостиницах и чайных домах. В 1920-х годах пошла мода на все западное, именно тогда и появились первые хостес – платные партнерши для танцев в популярных дэнс-холлах и «девушки из кафе», чье общество и кое-что еще можно было купить наряду с чашкой кофе. В тот же период недолго, в качестве эксперимента, существовали своего рода светские гейши, которые вместо кимоно носили платья-чарльстон и играли не на сямисэне, а на пианино и гитаре.

«До сих пор расходятся мнения о том, являются ли современные девушки, развлекающие публику в ночном клубе или баре, такими же образованными, как гейши в старину. И тем не менее гейша постепенно им уступает», – писал великий американский историк Токио Эдвард Сейденстикер.

Самыми первыми иностранными участницами «торговли водой» были проститутки из Кореи и Китая, жительницы колоний довоенной Японской империи. В 1945 году во время семилетней оккупации Японии США прибыло и людей с Запада, но они были скорее покупателями, чем продавцами. Тогда же Роппонги и превратился в место развлечений. Название переводится как «шесть деревьев». До войны здесь был ничем не примечательный жилой район, в котором располагались казармы Императорской армии Японии. После капитуляции помещения казарм заняли американские военные. Вокруг них появились маленькие бары с названиями наподобие «Силк хэд», «Грин спот» и «Черри», обслуживающие солдат не при исполнении. Как раз в тот период сложился необычный девиз Роппонги. Местные заметили, что американские рядовые здороваются, хлопая друг друга по ладони высоко над головой. Возможно, как-то поздней ночью любопытный бармен-японец поинтересовался странным обычаем у своих клиентов, и они на пьяную голову долго пытались объяснить ему теорию и практику фразы «High five» – «Дай пять». Фразу коряво транслитерировали на японский и получилось «Хай таччи», или «Хай-тач»; отсюда и девиз под автострадой в Роппонги: «Хай-тач-таун».

В 1956 году в Роппонги открылся первый в Токио итальянский ресторан, положивший начало повальному увлечению экзотикой вроде пиццы и кьянти. Через два года на юге Роппонги открылась Токио-Тауэр, огромная красная телебашня, похожая на Эйфелеву. Неподалеку построила штаб-квартиру частная телекомпания «Ти Ви-Асахи», а в 1964 году в Роппонги появилась станция метро. Это был год Олимпийских игр в Токио, символизирующих переход страны из послевоенной нищеты к богатству и международному влиянию. К тому времени в городе уже функционировало множество хостес-баров, правда, с японским персоналом. В 1969 году, знаменуя рост финансового благополучия, в Роппонги открылся «Казанова» – первый токийский хостес-клуб с иностранками.

Японцев, которые были готовы платить за общение с хостес, всегда хватало. Обычно раскошеливалась компания: клубы считались вполне приличным местом, где подписывали договоры, отмечали успешные переговоры и награждали сотрудников за старания и труд. Открытие «Казановы» знаменовало собой появление новых клиентов «мидзу сёбай» – «белых воротничков» с иностранными партнерами, приличными доходами, высоким уровнем образования и достаточным знанием языка, чтобы общаться с иностранными хостес на английском.

«Казанова» считался невероятно дорогим местом, однако за дальнейшие тридцать лет за ним последовало множество более дешевых «кимпатсу» – «клубов с блондинками». Час в «Казанове» стоил 60 тысяч иен, а в заведении «Кай», открывшемся в 1992 году, и его преемнике «Кадо» – около 10 тысяч иен. Первые клубы нанимали девушек-туристок прямо с улицы. Вскоре владельцы баров стали размещать объявления в иностранных газетах и журналах и даже посылать агентов за границу, чтобы нанимать и импортировать подходящих молодых женщин. Но все же в Роппонги хостес-клубов с иностранными работницами, не считая стриптиз-бары, было не так уж много. При Люси в список входили «Казанова», «Кадо», «Винсент», «Джей коллекшн», «Уан айд Джек» (самый большой из всех, дочернее заведение «клуба для джентльменов» «Севенс хэвен») и «Касабланка».

Энни Эллисон в 2000 году преподавала культурную антропологию в университете Дьюка в Северной Каролине, где работал и Роберт О. Кеохейн. В 1981 году, будучи аспиранткой, она четыре месяца прослужила в японском хостес-клубе в Роппонги, где оказалась единственной иностранкой. Исследование, проведенное там, стало основой ее докторской диссертации, позднее опубликованной без сокращений отдельной книгой «Ночная работа: сексуальность, удовольствие и корпоративная маскулинность в токийском хостес-клубе». Большая часть текста представляла собой тщательно аргументированную и основанную на теории научную работу, насыщенную фразами вроде «фаллическое самовосприятие» и толкованиями японских понятий, например «дзи-кокендзиёку» («желание показать себя и заслужить одобрение»). Однако там встречались и весьма комические моменты, такие как описание встречи невозмутимого и доброжелательного культурного антрополога-аналитика с невротически подавленными завсегдатаями «Плавучего мира».

«Я сидела за столиком с четырьмя мужчинами, всем было около сорока, – пишет профессор Эллисон в „Ночной жизни“. – Они спокойно и взвешенно рассуждали об отношениях между Соединенными Штатами и Японией, об университетах, путешествиях и так далее. В какой-то момент подошла мама-сан. Она спросила, как у них дела, и сказала одному из клиентов, что с каждым визитом в клуб он выглядит все привлекательнее. Хозяйка доверительно улыбнулась, пожелала приятно вечера и направилась к другому столику.

Один из мужчин заговорил о пении под караоке в клубах и признался, что это отнюдь не удовольствие, а скорее обязанность. „Это неизбежно (шо-га-най)“, – заявил он. Кто-то спросил, какой у меня рост, и мужчины по очереди стали хвастать, какие большие у них пенисы. Один уверял, что его орган длиной 50 сантиметров. Другой развел руки сантиметров на 60. Еще один сообщил, что у него такой большой, что он мог бы прыгать через него, как через скакалку, поэтому ходить с ним очень неудобно.

Потом подозвали другую девушку-хостес, а меня пригласили к следующему столику».

Профессор Эллисон описывает динамику появления в клубе новой группы «белых воротничков», как другой антрополог описывал бы обряд инициации в Микронезии. Вначале напряженная тишина, пока коллеги – начальство и подчиненные, молодые и средних лет, – рассаживаются в предвкушении ночи гарантированного «веселья». Затем облегчение, когда подают пиво и мидзувари, и тенденция к нетрезвому поведению еще до того, как осушен первый бокал. Наконец, сигнал, что вечер по-настоящему начался: навязчивое упоминание груди одной из присутствующих хостес под громкий хохот, а также, как выразилась профессор, «тычки» – легкие шлепки по груди под довольное фырканье других клиентов.

«Разговоры о груди стали сигналом о том, что настала пора поиграть, – пишет профессор Эллисон. – Замечания насчет груди неизменно вызывали одну и ту же реакцию: удивление, веселье и облегчение».

Впрочем, антрополог утверждает, что в целом атмосфера клуба не отличалась особенной грубостью. «Когда мы начинали, нас учили трем вещам, – писала она позднее в очерке. – Как зажигать сигареты клиенту, как разливать напитки и не класть локти на стол. Нам также советовали не есть в присутствии гостя – это признак неуважения. Не считая этих правил, работа заключалась в исполнении желаний клиента. Если ему нужна вульгарная девушка, будь вульгарной. Если интеллигентная – будь интеллигентной. Если он хочет пошлятины, он ее получит. Мерзко? Да. Унизительно? Да. Работа отличалась от торговли „белыми рабами“ только в одном: к сексу никого не принуждали».

Общественные таксофонные будки в Токио обклеены рекламными листовками, предлагающими обычных проституток. Услуги хостес-клубов специфичнее и дороже. Вопреки ожиданиям, чем дороже и элитнее клуб, тем меньше разрешается трогать и хватать.

«Некоторые заведения „мидзу сёбай“ допускают мастурбацию мужчины для достижения эякуляции, – продолжает профессор Эллисон. – В хостес-клубах, напротив, оргазм происходит исключительно за счет собственной фантазии.

Японский секс, как и японское общество, упорядочен и организован. Мужчины здесь предпочитают заранее точно знать, чего от них ждут и как они должны себя вести. И они в курсе: единственное, что предлагается в хостес-клубах, – это возбуждение… Мама-сан, владелица и управляющая моим клубом, очень четко давала понять: прикосновения клиента время от времени допустимы, а вот секс – грубое нарушение. Однако большинство клиентов – по крайней мере японцев – и не ждали секса. Они были настроены на флирт и лесть, и они их получали.

На таких условиях можно со многим мириться. Некоторые разговоры были оскорбительными, некоторые нет, но главное – продолжать беседу. Сегодня вечером ты можешь обсуждать Чайковского с очаровательным и вежливым джентльменом, а назавтра тот же человек поинтересуется, сколько раз за ночь ты кончаешь и когда потеряла девственность, или сравнит твою грудь с бюстом двух других девушек за столиком. Работа хостес – улыбаться и притворяться, что считаешь клиента веселым. Убедить его, что он самый чудесный, самый важный человек в мире, что ты мечтаешь с ним переспать. Японцу хочется верить, что высокая красивая женщина с европейской внешностью без ума от него, что она находит его удивительным и сегодня же станет его любовницей. Клиентам нравилось говорить о сексе, причем иногда разговоры становились совершенно недвусмысленными и перерастали в предложения, но к концу вечера вы просто расходились в разные стороны. Ни удивления, ни разочарования – потому что никто ничего и не ждал.

Ты говоришь ему, что мечтаешь стать его любовницей. Он приглашает тебя к себе. Ты уверяешь, что ты бы с радостью, вот только к тебе приехала сестра и надо показать ей достопримечательности. Именно такого ответа и ждет клиент. Возможно, он даже не на шутку испугается, если ответить по-другому.

Единственными людьми, кто нарушал правила, были иностранцы, мужчины с Запада, не способные понять тягу японцев к ритуалам и ролевым играм. Помню, как взбесился один француз, когда девушка-хостес отказалась идти с ним в отель. „Почему, черт ее дери, она весь вечер ко мне липла, если теперь не хочет со мной спать?“ – взорвался он».

Основная идея книги «Ночная работа» заключается в том, что профессия хостес – это труд, а не секс. Поощряя, а то и оплачивая развлечения офисных работников и деловых партнеров с девушками-хостес (а не дома с женой и детьми), японские корпорации помогают сотрудникам снять стресс и избавиться от хандры, что идет на благо руководства, поскольку помогает наладить отношения с коллегами и клиентами. Хостес-клуб является и отдыхом, и работой. Расписывая как служебные, так и внеслужебные часы сотрудника, компания призывает в первую очередь выказывать преданность работе, а не семье. «В начале вечера клерки выглядят уставшими, им меньше всего хочется напрягать мозги, чтобы развлечь партнера по бизнесу или женщину, – пишет профессор Эллисон. – Хостес решает эту проблему. Она обихаживает клиента, льстит тому, кто платит, и делает его в глазах других важным и влиятельным человеком… Если бы тот же самый клерк пришел на дискотеку, вряд ли ему удалось бы закадрить женщину, и он вернулся бы домой расстроенный и униженный. Хостес-клубы исключают подобный провал».

Как западные женщины вписываются в столь непривычную схему? Правда, по словам профессора, заключается в том, что для клиента они представляют собой экзотическую новинку.

«В своих фантазиях японские мужчины непременно хотят переспать с женщиной европейской внешности, однако их пугает таковая в качестве настоящей жены или любовницы, – пишет Энни Эллисон. – Вероятно, мы их интригуем, к тому же водить знакомство с западными женщинами весьма престижно. Но японцам известно, что у нас на все есть собственное мнение, мы не приучены подчиняться и прислуживать». Отсюда, по согласию всех сторон, и рождается фантазия, которая живет лишь один вечер и только в клубе. К тому же само заведение действует под внимательным присмотром менеджера, официантов или мамы-сан. «Не могу сказать, что мне очень нравилось быть хостес, – пишет профессор Эллисон. – Работа тяжелая и по большей части унизительная. Надо сидеть и вежливо улыбаться, в то время как мужчина спрашивает, пукаешь ли ты, когда писаешь. И даже когда он повторяет это в десятый раз, по-прежнему надо улыбаться. Не очень-то приятно. Но мне ни разу не было страшно, меня не оскорбляли, и с любой ситуацией я могла справиться. А если бы я оказалась в беде, ко мне на помощь пришла бы мама-сан. В Токио, даже в квартале Красных фонарей, я чувствовала себя куда спокойнее, чем в Нью-Йорке».

Если бы работа хостес действительно ограничивалась пространством клуба, Люси Блэкман была бы жива. Но все устроено намного сложнее. Как только девушка вступает на стезю «мидзу сёбай», она становится объектом давления и соблазнов, которые помимо ее воли отбрасывают тень на ее жизнь в Японии.

Хостес тесно связаны с тем, что по-японски называется «шисутему» («система»), – назначаемым в каждом клубе размером оплаты для клиентов и денежного поощрения для сотрудниц. В «Касабланке» клиент платил 11 700 иен в час (на тот момент – около 73 фунтов), куда входили пиво или мидзувари в неограниченном объеме и общество одной или более девушек. Кроме того, новой хостес, такой как Люси, доплачивали 2000 иен (около 12,5 фунтов) в час. За пять часов работы за вечер хостес зарабатывала 10 000 иен, при шестидевной неделе выходило около 250 000 иен в месяц (1600 фунтов). Но зарплата служила лишь частью распределения навязываемых бонусов, которые составляли ядро «системы».

Клиент мог «заказать» девушку, которая понравилась ему в предыдущий раз. За это он платил дополнительные деньги, а хостес получала 4000 иен в качестве бонуса за развитие бизнеса. Если гость брал в баре шампанское или «именную выпивку» – личную бутылку дорогого виски или бренди, которую хранили исключительно для него, – присутствующие хостес делили вознаграждение между собой. Девушек поощряли ходить на доханы – свидания. Хостес ужинали с японцами, которым понравились, а затем снова приводили их в клуб. Мужчина получал удовольствие от вечера в приятном месте с привлекательной молодой женщиной, хостес доставались освобождение от работы и бесплатный ужин, а клубу – дополнительный клиент.

Доханы считались обязательными. В некоторых заведениях двенадцать доханов в месяц приносили бонус в размере 100 000 иен, то есть больше 600 фунтов. В большинстве клубов, включая «Касабланку», любую девушку, у которой насчитывалось меньше пяти доханов в месяц и пятнадцати личных «заказов», попросту увольняли. Приглашение на дохан для многих хостес становилось навязчивой идеей и источником мучений. Девушки не только соглашались поужинать с мужчиной, который им не нравился; когда месяц подходил к концу, показавшая плохие результаты хостес шла на дохан с кем угодно. Чтобы добрать норму, хостес даже нанимали знакомых мужчин, а иногда перед угрозой неминуемого увольнения сами платили за дохан.

– В раздевалке у туалета висел график с именами всех девушек и количеством «заказов» и доханов за текущий месяц, – рассказывала Хелен Дав. – И если напротив имени стоял ноль, работницу активно стыдили. У меня дела шли не очень, я вечно оказывалась почти в самом низу списка. А потом мне стало наплевать. Энтузиазм совсем угас, и я с большим удовольствием болтала с другими девчонками. Всё лучше, чем притворяться, будто мне нравятся японцы. У меня набрались только один-два дохана и несколько «заказов». Под конец я даже попросила своего арендодателя притвориться моим доханом.

Хелен уволили за неделю до исчезновения Люси.

В атмосфере соревновательности в «Касабланке» девушки и дружили, и соперничали. Но Люси и Луиза ладили почти со всеми.

– Они были очень близкими подругами. Всё делали вместе, – вспоминала Хелен Дав. – Вместе жили, вместе ездили на работу на велосипедах, даже развлекались вместе. У них сохранялись прекрасные отношения. Мне они казались… не знаю, наивными и очень молоденькими, немножко глупыми, немножко изнеженными. Они обычно целовались при встрече, даже если провели порознь всего несколько часов. Так мило. Как и многих других, Хелен поражало внимание, которое Люси уделяла волосам, одежде и макияжу.

– Я бы не назвала ее сногсшибательной, но жизнерадостная натура делала ее привлекательной, – рассказывала девушка. – По-моему, неуверенностью в себе она не страдала. Прелестные волосы, прелестный характер, симпатичная, высокая.

Клиентам она тоже нравилась.

– Она отличалась от канадок или американок с их широкими улыбками, чересчур ярких и шумных, – признавался мистер Имура, издатель и любитель ловли кальмаров. – Во время разговора никогда не доходила до крайностей.

Люси сразу же произвела впечатление и на мистера Ватанабэ, «фотографа»:

– С первого взгляда я понял, что она из хорошей семьи. Она выглядела нежной, элегантной, очаровательной и ухоженной… Я увидел в ней хорошо воспитанную, образованную, культурную и чувствительную особу.

«Это, конечно, не работа моей мечты, но дается она легко, – писала Люси по электронной почте Сэм Берман. – Я прекрасно зарабатываю, и отношение к нам совсем не такое, как в Великобритании. Мужчины держатся уважительно. Ясное дело, попадаются и странные клиенты, но пока что я познакомилась с несколькими очень приятными людьми».

«Странным» она, возможно, сочла клиента, который предложил ей 10 000 фунтов за ночь. По той версии, которую Люси рассказала маме и сестре, она отшутилась. Однако Луиза говорила, что подруга пришла в бешенство и попросила менеджера выгнать наглеца.

Хостес должны были брать визитки у мужчин, которых они развлекали, звонить и писать им, чтобы тем захотелось вернуться в клуб. Сохранилось несколько писем Люси. В них она явно нашла верный подход – невинный флирт и уклончивое кокетство.

От:lucie.blackman@hotmaiLcom

Кому: Имура. Хадзимэ

Дата: 21 июня 2000 года, среда, 3:01

Дорогой Хадзимэ!

Я просто решила поздороваться. Это Люси из «Касабланки», девушка из Лондона, с длинными светлыми волосами, с которой Вы так мило беседовали…

Мне было очень приятно познакомиться с Вами той ночью в клубе. Мы и правда интересно поговорили, и я буду рада поужинать с Вами в ближайшее время, как и договорились.

…Я позвоню Вам в среду между 12:00 и 16:00, чтобы запланировать встречу. Может, у Вас найдется время на следующей неделе?

Что ж, мне пора, отправляю письмо. Надеюсь, утром у Вас найдется пара минут в Вашем очень плотном графике, чтобы прочесть мое послание. И я позвоню днем, чтобы наконец поговорить со своим новым милым другом.

Надеюсь, день у Вас пройдет хорошо. У меня точно все будет хорошо, ведь я скоро смогу с Вами пообщаться.

Берегите себя,

Люси х

От: Имура Дадзимэ

Кому: [email protected]

Дата: 21 июня 2000 года, среда, 17:30

Здравствуй!

Спасибо за письмо!

Как дела, Люси, красавица с длинными светлыми волосами?

Мне всегда нравились девушки со светлыми волосами и в коротких юбках.

Надеюсь, у тебя все хорошо.

Какую кухню ты предпочитаешь: французскую, японскую, китайскую или другую?

Выбери что-нибудь, и мы сходим в ресторан поужинать. Как насчет следующего вторника? Ты свободна?

Кстати, ты говоришь на американском английском? Я не очень хорошо говорю на языке Королевы, потому что каждый день ем рис и мисо-суп. Мне кажется, ты понимала далеко не все, что я говорил в тот вечер. Но тебя я понимал. Так что, пожалуйста, шепчи мне на ушко все, что тебе хочется сказать.

В общем, наслаждайся жизнью в Токио…

Хадзимэ Имура

Секрет успеха хостес заключается в том, чтобы обрасти постоянными клиентами, которых привлекает не столько бар, сколько сама девушка. Они поддерживают статистику «заказов», бонусов за выпивку и доханов. Без хотя бы нескольких постоянных клиентов выжить довольно трудно. Но у Люси с самого начала дела пошли отлично.

«У меня есть друг… который уже больше недели приходит каждый вечер, – писала она Сэм Берман. – Это отлично, потому что он очень хорошо говорит по-английски, достойно выглядит и вроде как аристократ, а значит, богач!.. Если мне вдруг будет не хватать „заказов“, он обещал прийти в любое время». «Друга» звали Кендзи Сузуки, и он стал самым постоянным из всех постоянных клиентов Люси, ее спасителем в служебных затруднениях, но и эмоциональным бременем.

За сорок, не женатый, в крупных очках в металлической оправе, с выразительными скулами и волнистой челкой, Кен, возможно (а возможно, и нет), был выходцем из старинного рода давно исчезнувших японских аристократов-феодалов, но он, без сомнений, владел изрядным состоянием. На пару со своим пожилым отцом он руководил компанией, занимающейся электроникой, однако к 2000 году у семейного бизнеса начались проблемы. В многочисленных письмах Кена к Люси сквозь показное оживление и веселье проскакивали тревога и одиночество. Он рассказывал о напряженных переговорах с клиентами, об изнурительных командировках в Осаку. Иногда Сузуки оставался в офисе до одиннадцати вечера, а в шесть утра снова возвращался туда на сверхскоростном экспрессе. Выпивка и Люси служили ему моральной поддержкой. «Я не объяснять для тебя трудности и обстановку на работе, – писал он девушке на своем бойком, но не всегда правильном английском. – Представь, это ерунда. Я пил сутки напролет, но я никогда не стал улыбаться, пока не встретил тебя! Ох, вот я бедолага, охохо».

Он познакомился с Люси, когда та работала в «Касабланке» вторую неделю. За исключением дней командировок Кендзи почти каждый день писал ей письма и приходил в клуб. Он увлекся Люси даже не как мужчина, а как ребенок, и его инфантильная жалкая страсть находила отражение в частых визитах. В электронных письмах она раскрывалась в избыточных подробностях.

«Спасибо тебе за терпение прошлой ночью, – писал Кен в первом послании. – Сейчас я могу только сказать, что уверенно буду завидовать твоему будущему бой-френду в безумном Токио».

Назавтра Сузуки извинялся: «Я был слишком пьян вчера и всегда, а я хочу говорить с тобой, когда я трезвый и нормальный. Тебе может стать очень скучно, ха-ха-ха-ха-ха».

Еще через три дня: «Ты мне нравишься, потому что ты настоящая. Я знаю, ты самая ПРРРРРРРРЕЛЕСТНАЯ девушка на свете сейчас… Скоро увидимся! Кеннннниииииииииииииии».

Люси как-то призналась, что скучает в Японии по черным оливкам. На первый дохан Сузуки повел ее в ресторан, где на столике по его просьбе их уже ждала целая чаша черных оливок. Затем Кен заметил, что на часах Люси треснуло стекло; он отремонтировал их, а вдобавок подарил новые часы с песиком Снуппи. «Кении такой милый, – писала Люси Сэм. – На прошлой неделе в пятницу вечером он снова пригласил меня на ужин, заехал за мной на своей маленькой спортивной „альфа-ромео“ черного цвета и повез в красивый ресторан в отеле на двенадцатом этаже с видом на Токио. Там шикарно. А потом он пошел со мной в клуб, и я получила бонус – 4000 иен».

«Завтра мне надо встать очень рано утром для важной встречи, – писал Кен объекту своей страсти 24 мая. – Но я забегу сегодня вечером в „КБ“, чтобы глянуть на твое лицо, хоть и не смогу поболтать».

А меньше чем через два часа: «Полагаю, для тебя еще рано говорить, что ты обещаешь поужинать со мной не только завтра вечером. Возможно, ужин со мной очень скучно и неприятно выдержать. Просто предупреждаю. Ха-ха-ха-ха-ха».

Через неделю: «По правде говоря, ты не оставляешь мои мысли ни на секунду… Конечно, я очень интересуюсь узнать тебя получше. Хотя я чувствую, что очень хорошо тебя знаю. Возможно, ты хочешь узнать меня много-много-много. Как тебе кажется? Как тебе? Верно? Я сильно рекомендую, чтобы ты делала осторожно с этим славным мужчиной. Он милый, умный и сексуальный, ха-ха-ха-ха-ха-ха…»

И 5 июня: «Дорогой мой милый друг Люси, ты спасла меня. Я только что пришел после тяжелых и дерьмовых (ооооой!) переговоров. Хотя сегодня понедельник, я почти чувствую, что сегодня уже четверг. Мой резервуар для шуток (другие люди говорят „мозг“) умирает. Сегодня он как бы очень возбужден, но устал. После обеда я взобрался на вершину Эвереста, а поздно вечером скатился на дно Марианской впадины в Тихом океане, слишком много вверх-вниз задень. Однако прямо сейчас я выплыл на поверхность, потому что твое милое письмо – как спасательный жилет… Прости, пожалуйста, мой письменный английский. Я уверен, что иногда тебе кажется, что ты общаешься с папуасом или семилетним мальчиком».

«Кен очень устал сегодня, поэтому работать было трудно», – записала Люси в своем дневнике. Через несколько дней: «Кен… абсолютно измотан – по-моему, самый худший вечер!» Однако такие отношения ее, видимо, не смущали. Мужчина более чем в два раза старше ее, одинокий, пьющий, без друзей и привязанностей, сходил по ней с ума. В тяжелый для его компании период Сузуки тратил тысячи фунтов, проводя с ней каждый вечер. Вместо того чтобы насторожиться, Люси охотно изображала радостную, трепетную и благодарную возлюбленную. И такое поведение хостес считалось нормальным. Более того: являлось ее обязанностью. Нерешительный, порядочный, потерявший голову и богатый, Кен был идеальным клиентом. Если бы она его не поощряла, лишилась бы работы.

Хостес в Роппонги, менеджеры и официанты баров, даже исследователи вроде той же Энни Эллисон, твердили одно и то же: профессия хостес является игрой по четким и строгим правилам, и все – не только девушки, но и клиенты – инстинктивно понимают, где проходят границы. Но вдруг под влиянием одиночества, алкоголя, любви или одержимости рассудок клиента помутнел? Вдруг одна из сторон забыла о правилах?

«Я не согласен с тем, что я безумный, хотя многие люди так говорят, – писал Люси Кендзи Сузуки. – Ладно. Даже если я безумный, я был совсем не безумный с тобой прошлым вечером и никогда не буду безумный с тобой в ближайшем будущем. Не волнуйся! Наверное, скоро ты сама будешь иногда безумная и злая на меня… Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха».

 

Токио-город контрастов

«С момента приезда в Токио до покупки дневника столько всего случилось, – писала Люси. – Прошло только 20 дней. Мы поселились в „помойке“, но постепенно превратили ее в свой дом. Мы пережили тотальное голодание и снова набрали лишние килограммы за счет алкоголя. Мы нашли работу хостес в клубе под названием „Касабланка“. За эти двадцать дней мы выпили столько, сколько не пили за всю свою жизнь…

Эти три недели стали безумно тяжелыми и в эмоциональном плане. Токио – город контрастов. Либо паришь воздушным змеем высоко в небе, либо падаешь ниже самого нижнего уровня… сплошные крайности».

Следующая страница дневника полностью исписана гигантскими, наезжающими друг на друга и по-разному раскрашенными буквами в стиле граффити, складывающимися во фразу: «ТОКИО РУЛИТ».

«Касабланка» работал до 2 ночи либо до последних клиентов. Девушки помогали гостям одеться, неверной походкой провожали их до обитой кожей двери и горячо благодарили в ожидании лифта:

– До свидания, Ямада-сан, до свидания, Имото-сан! Пожалуйста, приходите еще! До свидания, скоро увидимся!

После этого работницы вновь исчезали внутри, меняли платья на повседневную одежду и выпархивали во влажную темноту.

И когда иностранки-хостес выходили из клубов, ночь в Роппонги принимала новый оборот. Перед девушками стоял очевидный и неизбежный выбор. Если пойдешь домой, то успеешь выспаться и что-нибудь сделать: прибраться в комнате, сходить в магазин, пообедать с подругой. Если останешься – будешь пить до рассвета.

У иностранных банкиров есть поговорка: «В Роппонги не знают, что такое один бокал». И Люси испытала это на себе.

«Прошлая неделя была легким безумием, – писала она Сэм. – Почему-то я напиваюсь в стельку каждую ночь, начиная со среды. После работы нас много угощают, а поскольку работаем мы минимум до двух, то даже не замечаем, что уже семь утра, а мы все еще кружим по улицам Токио. Здесь такие классные бары, что просто не устоять».

На перекрестке Роппонги находился «Джеронимо» – тесный, шумный бар, украшенный отрезанными концами дорогих шелковых галстуков, которые пьяные банкиры оставляли там в подарок. Табличка в заведении «Кастильо» предупреждала, что иранцам вход воспрещен, а в качестве диджея там выступал знаменитый Аки с непревзойденной коллекцией записей 1980-х. В «Уолл-стрит» на висящим над баром экране показывали курс акций. Самым развратным клубом считался «Гэспаник», теснейшая дыра для любителей выпить и потанцевать. У хостес наибольшей популярностью пользовалось «Токио спорте кафе», принадлежащее тем же владельцам, что и стрип-клубы «Севенс хэвен» и «Прайвит айз», а также соседний хостес-бар «Уан айд Джек». Глубокой ночью девушкам редко приходилось долго дожидаться угощения выпивкой. В «Спорте кафе», как и в клубах, им платили процент от стоимости вина и шампанского, которыми их потчевали друзья мужского пола. Уволенная из «Касабланки» Хелен Дав некоторое время таким образом и зарабатывала себе на жизнь – зависая в «Спорте кафе» и получая каждую ночь по 50 фунтов вознаграждения за напитки, которыми ее угощали.

Люси любила шумные компании по ночам или ранним утром после работы. Но больше всех ими наслаждалась Луиза.

Однажды в субботу Кен Сузуки повел Люси ужинать. После этого она сидела в интернет-кафе и писала письма, а в полночь встретилась с Луизой. В «Джеронимо» оказалось полно знакомых лиц. Девушки пили шоты с чистой текилой. Луиза вскоре дошла до кондиции и завязала разговор с человеком по имени Карл. «Потом мы отправились в „Уолл-стрит“, – писала Люси в дневнике, – где ночь постепенно превратилась в тихий ужас».

Луиза познакомилась с еще одним мужчиной. Люси признала, что он «симпатяжка», но ей новый друг показался опасным. Как написала девушка, он напомнил ей двуличного бывшего бойфренда Марко, который доставил ей столько неприятностей. «Но Лу к тому времени уже слишком напилась, чтобы что-то соображать». Они втроем покинули «Уолл-стрит» и переместились в клуб под названием «Дип-блю», где Луиза решила, что хочет добавить. Люси продолжала: «Мы встретили там нескольких друзей, и я неплохо проводила время – а потом Лу пошла вразнос».

Появилась подружка нового знакомого Луизы, но та не замечала ее кипящей ревности. «Лу все больше теряла контроль над собой, ничего не соображала и с удовольствием целовалась с этим парнем прямо на глазах его девушки». Внезапно музыка оборвалась, зажегся свет, и весь клуб стал свидетелем драки пяти человек прямо на танцполе. «Та девица набросилась на Лу, – писала Люси. – Я на нее, парень на Лу, я на парня, парень на меня, вышибала на парня – в конце концов, я схватила сумки, вернулась за Лу, и мы побежали к лифту. По пути к нам привязался какой-то псих, но мы все-таки добрались наконец домой».

– Я ни разу не слышала от Люси, что ей там хорошо, – рассказывала Софи. – Уверена, что она гуляла и напивалась, веселилась на всю катушку, но вряд ли была счастлива. Я так говорю не из-за того, что с ней случилось, я правда считаю, что сестра страдала. Помню, я и сама мучилась из-за того, что она несчастна. Тут мы с ней похожи. Мы… по большей части тянемся за другими. Если вокруг меня все напиваются, я тоже напьюсь. Если все читают книги в библиотеке, я тоже пойду в библиотеку. Не то чтобы я каждый раз действую против собственной воли, но ведь стремление стать своей в компании вполне понятно. Люси умела добиться популярности, и ее все любили. Однако, став старше, она ввязалась в авантюру, которая совершенно ей не подходила. Мне кажется, в Японии Люси чувствовала себя лишней. У меня довольно быстро сложилось впечатление, что ей там грустно и приходится постоянно притворяться: она ходит по клубам, веселится, но чувствует себя не в своей тарелке.

Люси много думала о доме и тех, кто остался в Британии. Однажды ночью в «Джеронимо» диджей поставил песню Стинга «Золотые поля», которая напомнила ей об Алексе, молодом австралийском бармене из Севеноукса. «Даже не представляю, каково будет наконец снова его увидеть, – писала девушка в дневнике. – У меня внутри все переворачивается, когда я думаю об Алексе. Иногда кажется, что мы встретимся уже завтра, а иногда – будто ждать еще целую вечность. Все мои мысли только о нем… как мы возьмемся за руки, как его красивые глаза будут вглядываться в мои, как он прикусит нижнюю губу… Даже в баре, уставшая, окруженная мужчинами, я все время думаю о нем».

Как всегда, проблему представляли и деньги. В конце мая, через три недели после приезда в Токио, Люси составила привычный финансовый отчет. Ее долги – включая займы в двух банках, превышение кредитного лимита, задолженность перед отцом и матерью, счета за обслуживание кредитки и «кровать принцессы» – составляли 6250 фунтов. Минимальные выплаты по всем статьям плюс аренда комнаты в Сасаки-хаусе, прокат велосипеда и скромные 20 000 иен в неделю на повседневные расходы полностью съедали весь заработок. Стало очевидно: чтобы хоть частично расплатиться с долгами, уйдут месяцы, и от первоначального плана вернуться домой в начале августа придется отказаться. «Я ничего не могу поделать, только смириться, – писала Люси. – Меня душит чувство, что у нас с Алексом ничего не выйдет, и дом как будто удаляется от меня. Я очень остро ощущаю, что заблудилась, не понимаю, куда иду. Потому что каждый раз, когда я вроде бы принимаю решение, все тут же меняется».

Но у Люси были и другие переживания. И они терзали ее сильнее финансов или тоски по бойфренду. Девушка излила их в отчаянной, пронизанной одиночеством и сделанной, похоже, под хмельком записи в дневнике через три недели после приезда в Японию.

«Дата: 26.05,5:50 утра

Не знаю, в чем дело, но этот город, похоже, вытаскивает наружу мои самые темные стороны. У меня все время глаза на мокром месте и ужасно болит живот – физическое проявление глубокой подавленности. Я постоянно реву, и слезы не текут по одной, а прямо-таки ручьями.

Мне здесь плохо. Никак не могу выбраться из болота, в которое сама же и угодила.

Пришлось бросить Лу с Кинаном в „Спорте кафе“, насколько мне стало невыносимо. Жизнь превратилась в беспрерывный кошмар.

Я чувствую себя уродкой, жирдяйкой, невидимкой и постоянно ненавижу себя. Я такая посредственность. Каждая часть меня с головы до пят совершенно посредственная. Видимо, я тронулась умом, надеясь сбежать от себя. Ненавижу себя, ненавижу эти волосы, это лицо, этот нос, азиатские глаза, родинку на лице, зубы, подбородок, профиль, шею, сиськи, жирные бедра, толстый живот, отвислую задницу. Я НЕНАВИЖУ это родимое пятно, эти позорные ноги, я такая безобразная, уродливая и посредственная.

Я по уши в долгах и просто обязана работать как следует. У Лу выходит отлично, и я по-честному счастлива за нее – но из меня дерьмовая хостес. Всего один дохан, да и то благодаря Шэннон; еще с одним меня кинули. Каким же дерьмом надо быть, чтобы тебя продинамили с доханом? Сейчас у меня только Кен – но сколько он продержится? К Луизе мужики наперегонки бегут, чтобы „заказать“ ее, а мне достаются лицемерные отказы и кидалово.

Ниши намекнул Лу, как себя вести, и она прекрасно поняла намек. Она так легко влилась в процесс – заводит новых друзей пачками, а я, как обычно, как всегда и везде, одинока.

И проблема не в Севеноуксе, а во мне.

Я никому не могу описать это чувство собственной посредственности и абсолютного отвращения к себе. Сама не пойму, откуда оно. Я даже пыталась объяснить это маме и Лу – но они сочли меня глупенькой. А я чувствую себя так постоянно. Что я невидимка, никто, никому не нужна и никогда не буду, как все.

…Знаю, в последний год у Лу тоже не все гладко, но она никогда не чувствует себя пустым местом.

Ею увлекаются самые красивые мужчины. Она точно знает, что заслуживает лучшего, и сияет все ярче и становится все увереннее в себе. Вот честно, и пусть это звучит глупо, но я жутко устала от внутренних терзаний и чувства одиночества, хотя мы вместе с Лу каждый день. Я устала от похмелья и вечных долгов. Иногда мне уже наплевать на то, что будет. Хочется просто исчезнуть. Я будто стою на краю и не знаю, что делать.

Я чувствую себя ненужной.

В любой стране я просто никто».

Мужчина по имени Кай Миядзава рассказал мне о работе хостес-клубов. Сам Кай где угодно привлек бы к себе внимание, но среди японцев среднего возраста особенно выделялся. Лет сорока пяти, красивое лицо с благородными морщинами, гладко зачесанные седеющие волосы завязаны в хвост. На встречу со мной он надел рубашку с цветочным рисунком, распахнутую на груди, ярко-оранжевые брюки, подпоясанные ремнем в бело-оранжевую полоску, и ковбойские сапоги. На шее – серебряная цепочка, на левом запястье – еще одна, а также массивные серебряные часы.

Кай мог бы служить живой историей хостес-баров с иностранками в Роппонги. В 1969 году, когда ему было восемнадцать, он зашел в первый кимпацу-клуб (заведение с блондинками) «Казанова», и его покорили работающие там красотки. Последующие двадцать лет большинство вечеров он проводил в Роппонги, потакая своей любви к светловолосым девушкам. Однажды друг заметил, что, раз Миядзаве так нравятся иностранки, ему надо открыть собственное заведение. Клуб «Кай» открылся в 1992 году, через год наступил черед «Кадо». Дело продвигалось непросто, и хозяину пришлось потрудиться, чтобы получать доходы. Он постоянно был вынужден переезжать в помещения подешевле и улаживать проблемы с местными якудза, членами японской мафии.

– Бизнесмен из меня не ахти, – признался он мне. – Зато в девушках я разбираюсь.

Кай гордился клубом «Кадо». Как менеджер и владелец, он следил за хостес со страстью карточного игрока. Он знал все их слабые и сильные стороны и задействовал каждую девушку аккуратно и обдуманно, выбирая момент, сулящий наибольшую выгоду. Для невнимательного клиента, который неуклонно накачивается спиртным, смена хостес выглядит естественной, как приливы и отливы. Но Кай за барной стойкой контролировал весь процесс, точно Зевс, взирающий на землю с горы Олимп.

Сам он выходил в зал очень редко, разве что ненадолго подсаживался к лучшим клиентам, чтобы обменяться любезностями. Работа Кая заключалась в том, чтобы следить за залом, воспринимать невидимые частоты и вибрации, которые окружали каждую хостес и ее клиента, оценивать ауру посетителей и ее изменения в течение вечера. Он чутко улавливал, до какого уровня «кондиции» дошел гость и какими методами его можно задержать.

– Если клиент остается всего на час, я ничего не заработаю, – пояснил Кай. – Он платит десять тысяч иен. Три тысячи я отдаю девушкам, минус аренда и выпивка, и у меня остается примерно две тысячи. Когда гость приходит всего на час, я не особенно о нем беспокоюсь. А вот если он останется дольше, тогда совсем другое дело.

Каждого нового клиента сажают с одной из самых привлекательных девушек. Это как медовый месяц с хостес: почтительное приветствие работников клуба, красивая хостес, согревающий виски, полумрак окутывает безвкусный интерьер пеленой эротических обещаний. Начинается общение, за которым бдительно следит хозяин.

– Вначале я даю ему милую красивую девушку, – рассказывает Миядзаки. – А потом наблюдаю, как у них дела, нашли ли они общий язык.

Если нет, Кай шепнет пару слов на ухо официанту, а тот даст команду девушке номер один. Она вежливо извинится – и ее сразу же сменит хостес номер два, которой, возможно, удастся поладить с клиентом. Ей достаточно лишь задержать его до начала второго часа. Если она справится со своей задачей, значит, Кай все просчитал верно.

– Ровно через час и одну минуту я поднимаю эту девушку и перевожу ее к другому столику, а клиента оставляю с уродиной. Если он захочет снова пообщаться с хорошенькой, он может ее «заказать», это стоит три тысячи иен. Либо он говорит: «Я хочу снова ту». А вы отвечаете: «Простите, сейчас она занята, подождите полчаса». К тому времени пойдет уже третий час пребывания клиента в клубе, счет перевалит за тридцать тысяч и будет продолжать расти.

Надо просто наблюдать, – с улыбкой рассказывал Кай, точно опытный охотник, который делится воспоминаниями о подстреленном лосе. – Надо знать, о чем думает гость. Если он направляется в туалет и перед дверью смотрит на часы, то наверняка собирается уйти. И тогда пора задействовать лучшую сотрудницу клуба. Она встречает гостя прямо у двери, девушка его мечты. Не успеет он выйти из туалета, она протягивает ему горячее полотенце и за руку ведет его назад к столику. Клиент решит обойтись виски с водой, но его новая подружка захочет шампанского (тридцать тысяч за бутылку). Тик-так, тик-так: скоро пойдет четвертый час, как он здесь. За три часа и одну минуту гость потратит около пятисот фунтов. А потом девушка его мечты исчезает. Этих людей нужно понимать, читать их мозги изнутри. И тут я гений.

Один из его гениальных навыков состоял в подборе правильных девушек. Кай оценивал будущих хостес, как опытный торговец лошадьми.

– Девушки должны быть не старше двадцати двух, – делился он опытом. – Очень важно, чтобы они хорошо выглядели, имели цветущий вид. В клубе, где есть хоть одна красавица, остальные тоже кажутся симпатичнее. Роппонги – маленький район. Если хоть одна хостес хороша собой, молва о ней распространится по всему кварталу, люди начнут выстраиваться в очереди. В моем клубе в то время были самые красивые девушки, просто фантастические. В Токио они приезжали со списком клубов, где можно поработать, и первой строкой значился «Уан айд Джек», потому что он самый большой, а вторым шел мой «Кадр». А иногда он даже стоял на первом месте.

В период бурного развития бизнеса в начале 1990-х урожай девушек с улиц Роппонги уже не мог удовлетворить растущий спрос. Кай со своей женой-британкой, тоже бывшей хостес, размещали объявления за границей и ездили в Британию, Швецию, Чехословакию, Францию и Германию в поисках новых талантов.

Кай, как он сам упомянул, разбирался в девушках. Он любил иностранок, получал благодаря им хорошую прибыль. И презирал их. Свое неуважение к хостес он демонстрировал сплошь и рядом, хладнокровно и бесцеремонно. По сравнению с энтузиазмом, который он проявлял в рассказе о работе клуба, пренебрежение к собственным работницам шокировало. Но оно рождалось из неуважения хостес к самим себе, а также из личного отношения к ним Кая: снисходительного безразличия, граничащего с расизмом.

– Из них только десять процентов нормальных девушек, которые обладают индивидуальностью и знают, зачем приехали в Токио, – уверял он. – Всего десять процентов любят Японию, интересуются страной, культурой.

Большинство работниц, которых Миядзава нанимал в Токио, по его словам, были бюджетными туристками, которые застряли в Таиланде, на дурманящих южных островах с полуночными вечеринками и нескончаемыми потоками марихуаны, экстази и кокаина.

– У них просто заканчиваются деньги, а тут им говорят, что в Японии можно легко подзаработать. Вот они и приезжают, устраиваются в клуб месяца на три и, немного накопив, возвращаются в Таиланд. Здесь им не нравится. Они не уважают желтых людей и приезжают только за деньгами. Девяносто процентов из них не могут найти работу в собственной стране, и только у десяти процентов действительно есть причины находиться в Японии. У большинства же нет никаких планов – они просто любят веселиться. Они принимают наркотики, охотятся за парнями. Без наркотиков никто не обходится. По выходным обязательно экстази, а потом дикий угар. Здешняя культура потребления наркотиков построена на сплошном безумии. Чуть получше себя ведут только девушки из Восточной Европы, потому что они высылают деньги домой своим семьям. У двадцати-тридцати процентов хостес есть сексуальные проблемы. В чем они заключаются? В том, что отец постоянно их насиловал. Они сами мне часто рассказывали, потому что со мной можно говорить на любую тему. Они признавались: «Знаешь, Кай, я по-прежнему сплю с отцом». Из-за этого они всегда озлоблены. Семьдесят-восемьдесят процентов еще на родине пережили развод. Вот такая история – совсем невеселая. У них нет друзей. Они не умеют поддерживать отношения. А потом едут в Таиланд и там наконец заводят приятелей, потому что встречают себе подобных. Общение строится на наркотиках. По выходным они объединяют всех. Наверное, девяносто процентов хостес спят со своими клиентами. Да, думаю, так и есть. Почему бы и нет? Ничего страшного, даже приятно, еще и хорошие деньги платят – никаких проблем!

В откровениях Кая сквозило столько презрения, что мне было трудно воспринимать их всерьез. Не верилось, что девять из десяти хостес по собственному желанию занимаются проституцией. Да и другая статистика вызывала сомнение. Всеми этими рассуждениями он лишь прикрывал личную женоненавистническую концепцию: все хостес – шлюхи. С другой стороны, конечно, среди стриптизерок и работниц клубов Роппонги хватало и таких женщин, которых он описывал, – наркозависимых, переживших насилие, потерянных. Но отвращение Кая демонстрировало общую тенденцию. Миядзава в последнюю очередь имел право судить хостес, ведь он сам их нанимал. Однако, несмотря на лицемерие, в чем-то он выражал мнение большинства японцев.

Проведя немного времени в Роппонги, привыкаешь к его оттенкам и учишься отличать официантку от хостес, стриптизерку от «массажистки». Но для большинства различия неочевидны, да и непринципиальны.

– Некоторые хостес не считают себя частью «мидзу сёбай», потому что не предлагают секс, – рассказывала Мидзухо Фукусима, представительница японского парламента, борющаяся за права иностранок в Японии. – Но, по мнению обывателей, они все равно работают в секс-индустрии.

Энни Эллисон писала: «В профессии хостес есть нечто грязное, ведь она возбуждает клиентов и принадлежит миру „мидзу сёбай“. Грязь, связанная с сексом, в свою очередь, исключает работницу этой сферы из числа претенденток на законный брак, а позже и на материнство с законнорожденными детьми… В культуре, где материнство считается „естественным“ состоянием женщины, представительница „мидзу сёбай“ якобы идет против природы. За это ее презирают, но из-за этого же ее и хотят».

Люси хандрила с конца мая по начало июня. Ко второй неделе июня настроение у девушки поднялось, и она снова начала размышлять о будущем. «Я изо всех сил борюсь с этими ужасными ощущениями, – писала она. – Но сегодня чувствую себя нормально. Я вдруг поняла, что не хочу оставаться здесь до ноября или декабря. Мне нужен свежий воздух, больше простора. Я мечтаю об этом с самого приезда».

В пятницу девушки вышли из своего клуба и заглянули в «Уолл-стрит» встретиться с новым бойфрендом Луизы, французом по имени Ком («как окончание названия бренда „Ланком“», – объяснила Люси в письме Сэм), который обещал привести с собой друга для Люси. Бар был переполнен, мужчины опаздывали. «Их не оказалось, поэтому мы взяли напитки и сели за столик, – писала Люси Сэм. – А потом в бар ЗАШЕЛ СЕКС-БОГ ВЕКА! Луиза быстро его приманила, мы начали общаться, и он оказался просто милашкой. Его зовут Скотт, ему двадцать, он американец из Техаса, и у него такой акцент, что просто таешь. Голубые глаза, рост под два метра, широкие плечи, живот с „кубиками“, прямые русые волосы, классный зад, – он запросто мог бы стать моделью, но служит – ты не поверишь – в ВМС США!!! Ты представила его в форме?? Я тоже!» Девушка сразу придумала тактику поведения. «Я решила просто наслаждаться вечером, – писала она подруге. – Я не заискивала перед ним, как наверняка поступали многие, и не тащила его в постель, так что была в выигрышном положении. Держалась спокойно и уверенно – и он прилетел, как пчелка на мед».

Они отправились на старейшую дискотеку Роппонги «Лексингтон куин». Заказали шампанское, Люси и Скотт пошли танцевать. «Мы мгновенно поймали общий ритм. Он потрясающий танцор. Весь танцпол принадлежал нам, я была в восторге». Затем все четверо переместилась в третий бар под названием «Хайд аут». К тому времени уже начало светать. Ком безнадежно напился, и Луиза намеревалась проводить его домой. Скотт давно опоздал на электричку и не мог добраться до своего авианосца, поэтому Люси приняла непростое решение. Все еще помня о «Правилах», она выдала новому знакомому речь, которую про себя называла «отвальной», а потом пригласила к себе.

«Отвальную» речь она записала на отдельной странице дневника в разделе «Цитаты! Воспоминания о Токио»: «Слушай, ты красавчик, и наверняка сотни девушек мечтают затащить тебя в постель, но если ты ждешь того же от меня – ты ошибся адресом, так что отвали».

Добравшись до Сасаки-хауса, они поцеловались, но Люси не разрешила Скотту подняться в ее комнату. «Думаю, вначале он был немного разочарован, но ведь секса на одну ночь можно получить сколько угодно, тогда как каждому хочется любить и быть любимым. Так что благодаря сдержанности я определенно стала для него желаннее любой другой девушки. Я осыпала его нежными поцелуями, чтобы подразнить и удержать на крючке, подарила ему долгие теплые объятия… и это сработало!»

Люси познакомилась со Скоттом в пятницу 9 июня 2000 года. В последующие двадцать два дня ее ждали счастье и восторг. Влюбленные договорились встретиться снова в воскресенье вечером. Когда Люси собиралась на свидание, позвонил Алекс, бармен из Севеноукса. Всего пару дней назад его звонок стал бы лучшим событием недели, но теперь казался почти досадной помехой. «Как всегда, приятно с ним поболтать, – признавалась Люси в дневнике, – но я чувствую, что с каждым разом он все больше от меня отдаляется… Так что вернемся к Скотту».

На полчаса опоздав на свидание из-за Алекса, она вошла в «Элмонд», розовый кофешоп на перекрестке Роппонги: «Скотт был в джинсах и голубой футболке. Он сидел ко мне спиной и не видел, как я вошла. Я похлопала его по плечу, он обернулся – какой же он красивый! Его голубые глаза показались мне еще ярче, улыбка – еще теплее, а поцелуй – еще слаще».

Парочка поехала на поезде в Харадзюку, любимый район токийской молодежи, и прогулялась по Омотесандо, самой романтической улице Японии, – похожей на французский бульвар широкой зеленой аллее, которая мягко спускается ко входу в храм Мэйдзи. «Нам было очень хорошо вместе, – писала Люси. – Я совершенно его не стесняюсь и не стесняюсь самой себя, когда он рядом… Мы болтали обо всем на свете, но то и дело начинали смеяться от радости и теряли половину нитей разговора – просто чудесное ощущение. Я была как пьяная – все время хихикала. Но в то же время вела себя очень сдержанно».

Они поужинали в итальянском ресторане, потом пошли по длинному пешеходному мосту, который пересекал аллею над верхушками платанов. В июньском влажном зное шелестели сочно-зеленые листья. «На мосту мы начали целоваться, – писала Люси. – Уже стемнело, и повсюду, куда ни глянь, сияли огни Токио. На Омотесандо кипела жизнь, а мы целовались, и у меня перехватило дыхание и сердце чуть не выпрыгнуло из груди… Потом я отстранилась, и на меня нахлынуло небывалое умиротворение».

На последних страницах дневника Люси нарисовала картинку: поцелуй на мосту над красивой зеленой аллеей.

Девушка писала: «Наверное, сегодня я впервые, сколько себя помню, довольна жизнью – на все 100 %. Никогда еще такая малость не становилась для меня такой важной».

После знакомства со Скоттом часы полетели стремительно. «Обычный день и обычная ночь, – записала Люси в понедельник после первого свидания, – превратились в сплошную фантастику, я будто парю в воздухе». На следующее утро она поднялась рано, уставшая и с похмелья; она с Луизой и ее клиентом должна была ехать на восточную окраину города в токийский Диснейленд. «Шел препротивнейший дождь, и мы обе чувствовали себя препаршиво… Но когда мы доехали, я пришла в себя и мне стало по-настоящему радостно и весело». А вот утро среды не задалось: посмотревшись в зеркало, Люси обнаружила, что на губе высыпал герпес. В тот вечер она отменила свидание со Скоттом: «Я чувствовала себя ужасно и мерзко – не говоря уже о том, что мне было дико стыдно». Вместо этого она пошла на дохан с Кеном в «Джорджиан клаб»: «Красивее ресторана я в жизни не видела, сидела там, как настоящая принцесса».

По правилам хостес (некоторые клубы даже требуют от девушек подписать соответствующий документ), ни в коем случае нельзя рассказывать клиенту о бойфренде или любовнике на стороне. Но Кен и сам заметил, что интерес Люси к нему угас. Поддерживать иллюзию, за которую он платил с такой расточительностью, стало труднее. В письмах к Люси Кен начал проявлять нервозность, демонстрируя своего рода защитную реакцию.

«Тебе не нужно передо мной ни за что извиняться, – с показной легкостью писал он в середине июня. – Я понимаю, что работа хостес отнимает много сил, больше, чем ты могла себе представить… А еще я подумал, что твой бойфренд тоже приезжает в Японию, ха-ха-ха-ха-ха…»

Однако через несколько дней Кен снова преисполнился чувств и желания: «Я очень скучаю по тебе. Надеюсь, увидимся в воскресенье!» Выходные миновали, но ответа от Люси так и не последовало. В следующем письме слышится робкий укор: «Думаю, ты меня не совсем поняла. Я надеялся, что тебе захочется поуууууууужинать со мной. Что ж, буду признателен, если дашь мне знать, когда передумаешь».

Через два с половиной часа пришло еще одно сообщение с темой «Сайонара!»: «Мое маленькое сердечко наверняка снова будет разбито. Но ничего, моя юная леди! Я только хочу пожелать тебе по-настоящему повеселиться в Токио. Au revoir!»

Люси, конечно же, провела выходные со Скоттом, все больше в него влюбляясь.

Накануне очередного свидания она проснулась еще до шести утра: «Внутри все переворачивается… и заснуть не удается, хотя глаза слипаются». Парочка встретилась после обеда, они сидели под деревом в парке Ёёги и «просто болтали, болтали, болтали». Пригревало солнце, люди валялись на траве или танцевали под музыку уличной группы. «Стало темнеть, и мы решили, что пора уходить, – писала Люси. – Скотт даже не догадывается, что дальше у нас состоялся один из самых потрясающих разговоров за все время наших отношений, который необыкновенно сблизил нас».

По выходным на площади между станцией «Харадзюку» и парком Ёёги собирались музыканты и уличные артисты. Люси со Скоттом заметили потрясающего жонглера и остановились на него посмотреть. Это привело к разговору о талантах и личных достоинствах, о тех, кто ими обладает или не обладает. Люси отмечала: «А потом он сказал, что больше всего его мучает собственная ПОСРЕДСТВЕННОСТЬ и страх навсегда остаться никем. У меня подкосились ноги, и я еле удержалась от крика (иначе он счел бы меня слишком странной)».

Люси услышала из уст Скотта собственные мысли. «Мне даже не верилось, и я до сих пор (а прошла уже неделя) не в силах описать свои чувства. Пожалуй, главное – огромное облегчение и счастье, что человек, с которым у меня завязались отношения, чувствует то же самое, и теперь мне уже не страшно и не больно. Если бы он когда-нибудь увидел мой дневник, то наверняка подумал, что я чокнутая. Но, может быть, однажды я признаюсь, что меня мучают те же страхи, и его страдания тоже исчезнут».

Влюбленные поужинали в стейк-ресторане. Не удивительно, что Скотт «опоздал» на последний поезд домой и остался на ночь у Люси. «Прекрасный был день, – писала девушка. – Я счастлива, что устояла в ту самую первую ночь. Поразительно, как мельчайшие решения, которые мы принимаем каждый день, способны в одно мгновение изменить всю жизнь».

Лето 2000 года ознаменовалось политическим переполохом в Азии. В первый выходной день Люси в качестве хостес, 14 мая, умер японский премьер-министр Кейзо Обучи. Он скончался в больнице через шесть недель после внезапного инсульта. А 13 июня, когда подруги ездили в Диснейленд, лидеры Северной и Южной Кореи провели мирные переговоры – в первый раз со времен Корейской войны. По всей Японии к толпам взывали кандидаты на пост премьер-министра; в рамках всеобщей избирательной кампании из грузовиков с громкоговорителями раздавались партийные лозунги.

Однако ни одно из этих важных событий не затронуло Люси и ее мир.

Во вторник 2 июня она снова встретилась со Скоттом, чтобы вместе позавтракать и понежиться на солнце в парке Ёёги. «Мы подходим друг другу, как ключ к замку, – писала она. – Мои чувства крепнут с каждым днем, с каждым разом, когда я узнаю о его страхах, сомнениях, неуверенности».

В среду Люси пошла на дохан с инвестиционным банкиром по имени Сэйдзи. В следующий вечер – с сотрудником JVC по имени Шодзи. В пятницу вечером она сидела в «Касабланке» с мистером Кова, который говорил на превосходном английском, хотя слегка шепелявил. Луиза тоже провела с ними какое-то время. Клиент пил шампанское и коньяк, а перед уходом пообещал позвонить и договориться с Люси о дохане на следующей неделе.

В воскресенье состоялось голосование на всеобщих выборах Японии. Люси провела выходные со Скоттом, не замечая жалких писем от Кена.

Во вторник она пошла на тренировку в спортзал. В среду 28-го у нее был дохан с пожилым мистером Ватанабэ, «фотографом». Они договорились поужинать снова в следующий вторник.

В четверг Люси опять встречалась со Скоттом. К тому моменту она безнадежно не успевала делать записи в дневнике, но молодой человек позже вспомнил об их свидании.

– Она была безумно счастлива, – сообщил Скотт. – Я сказал ей, что люблю ее, и она обрадовалась, что я первым это сказал. Она призналась: «Я тоже люблю тебя. Просто обожаю». По словам Люси, от полноты чувств у нее бабочки порхают в животе и кружится голова. Она еле устояла на ногах, когда я рассказал ей о своих чувствах.

В пятницу 30 июня Люси отправила электронное письмо своей матери Джейн, которая не получала вестей от дочери несколько дней и с тревогой спрашивала, что случилось. Тема письма звучала так: «Я все еще жива!»