Прощание

Похороны Люси прошли в конце апреля 2000 года. В любом случае мероприятие получилось бы мрачным, но оно стало вдвойне горьким из-за явной неприязни между Джейн и Тимом.

Похороны организовала мать девушки в англиканской церкви в городке Чизлхерст, в 19 километрах от Севеноукса. Почему именно там, до конца не ясно: в Севеноуксе достаточно церквей, к тому же Люси еще подростком, с подсказки Джейн, формально перешла из англиканской церкви в римскую католическую. Однако церковь имела принципиальное значение для Блэкманов как место венчания Тима и Джейн двадцать пять лет назад. И я задумался, хотела ли Джейн тем самым упрекнуть Тима, сознательно или бессознательно, проведя параллель между их погибшим браком и погибшей дочерью.

В церкви собралось 260 человек; снаружи за алюминиевым ограждением толпились фотографы и журналисты. Тони Блэр и японский посол в Лондоне прислали цветы; ладан, который жгли во время службы, был подарком Токийской городской полиции. Присутствовали многие сверстники Люси из Уолтемстоу-холла, а также бывшие коллеги из «Сосжен», сотрудники «Бритиш эйруэйз» в синей униформе и даже Хелен Дав, которая работала с Люси в «Касабланке». Подруги Люси Гейл Блэкман и Кэролайн Лоуренс пришли вместе; в последнюю минуту Гейл решила, что не сможет находиться в церкви, и ее пришлось уговаривать выйти из машины.

Некоторые из присутствующих отмечали ощущение легкости и нереальности, почти транса, будто похороны проходили во сне. Ощущение лишь усиливалось из-за отсутствия в церкви самой покойной: гроб источал такой аромат разложения, что его оставили в крематории, и в церкви просто стояла большая фотография Люси в синем платье.

– Хуже всего, что ее там не было, – вспоминала Гейл. – Я подписала открытку, которую хотела положить рядом с Люси, и взяла ее в похоронное агентство перед службой. Сейчас я бы промолчала, но тогда мне почему-то хотелось знать, и я спросила сотрудника: «Она настолько плохо выглядит?» И он ответил: «Хуже некуда».

Между Джейн и Тимом не было открытого противостояния, они вообще не разговаривали друг с другом. Но между ними струилась негативная энергия, и заполнившие церковь друзья покорились ей, точно металлические опилки, которые выстраиваются по кругу в магнитном поле. Когда приехали члены семей Тима и Джейн, они расселись по противоположным сторонам от прохода – как на их свадебной церемонии четверть века назад. Отец Джейн, 74-летний Джон Этеридж, находился при смерти: больное сердце, недавняя ампутация второй ноги. Его привезли в церковь на инвалидном кресле; при росте в расцвете сил 190 см он весил теперь немногим больше 57 килограммов.

Даже в горе друзья и семья изо всех сил пытались сражаться за Люси. Гейл разозлилась при виде группы девушек из Уолтемстоу-холла, которые толком не знали Люси и даже порой издевались над ней.

– Джейн попросила приходить без цветов, и друзья Люси отнеслись к ее желанию с уважением, – вспоминала Гейл. – Но заявились и девочки из школы, все разряженные, с огромными букетами. Они хотели лишь покрасоваться. В нескольких рядах от нас они шептались: «О, смотри: здесь тот-то и тот-то» и «А кто это с тем-то и тем-то?». Просто отвратительно. В крематорий я уже не поехала – не могла вынести.

Тим Блэкман больше всех чувствовал себя отчужденным; за ним наблюдало множество чужих глаз. Среди собравшихся нашлось немало людей, которых Тим ни разу не встречал, однако они знали его по телевизионным выступлениям, газетным интервью, сплетням обывателей. Вот отец Люси, который так старался ее найти, но чье поведение и характер вызывали сомнения.

– Помню, как я сказала: «Не верится, что он так спокоен», – призналась Сара Гест, одна из стюардесс «Бритиш эйруэйз». – Он не выражал совершенно никаких эмоций, тогда как мать показывала более естественную реакцию. Конечно, я совершенно не знала этого человека, и наверное, каждый справляется с горем по-своему. Но на похоронах люди были настроены очень критично.

Прямых замечаний не высказывали, но многие пришедшие на похороны применили к близким Люси определенный стандарт, поведенческий код, который Джейн соблюдала, а Тим, по их мнению, нарушал.

Через год и три дня после исчезновения Люси Блэкман, 4 июля 2001 года Ёдзи Обара предстал перед судом за ее изнасилование и убийство. Зал суда в высоком здании в 180 метрах от штаб-квартиры Токийской городской полиции был забит до отказа. Обара уже семь раз появлялся в суде, и пять раз ему вынесли обвинительный приговор по делу об изнасиловании. В Японии судебные заседания проходят не каждый день, а примерно раз в месяц; к тому же большинство заседаний по делу Обары устраивали за закрытыми дверями, чтобы жертвы – Клара Мендес, Кэти Викерс и три молодые японки – давали показания без лишних свидетелей. Но нынче утром на 60 мест, которые распределялись по электронной лотерее, претендовали 900 человек. Ровно в десять утра Обара в сопровождении двух охранников в форме зашел в зал суда.

Он был в темно-сером костюме и рубашке с широким воротом. Помимо наручников, на нем была синяя, крепкая на вид веревка вокруг пояса, которую держали за концы охранники. Когда обвиняемый сел, наручники расстегнули, а веревку отвязали. В японском уголовном суде это обычная практика, но меня потряс контраст беспомощного арестанта в путах и сверкающего современного мира Токио.

Обару попросили повернуться лицом к судейской коллегии, состоящей из трех членов, пока прокурор зачитывал обвинение в дзюнгокан чиши (изнасилование, повлекшее смерть) – близкое по категории к убийству по неосторожности или непредумышленному убийству – Кариты Саймон Риджуэй и Люси Джейн Блэкман. В японском уголовном суде заключенному не просто дают право признать вину или заявить о невиновности: после напоминания о праве хранить молчание его приглашают прокомментировать обвинения. Обара читал с трибуны вслух по бумажке – громко, но на удивление мягко и кротко, почти вяло. Он признал, что был с Каритой и Люси в те ночи, о которых идет речь, но отрицал любую причастность к их смерти. Отношения сексуального характера с Каритой произошли по обоюдному согласию. Люси развлекала его в «Касабланке» (он назвался мистером Ковой – шепелявый мужчина с приличным английским, которого Луиза с трудом смогла вспомнить), но именно она пригласила его куда-нибудь съездить, а не наоборот; вопрос о мобильном телефоне никогда не вставал.

– Мы выпивали и смотрели видео у меня в квартире в Дзуси, – заявил Обара. – Мы не играли (английское слово «play» он произнес на японский манер: «пурэй») в ту ночь ни разу. Я не предлагал ей напитки со снотворным или другими препаратами.

По словам обвиняемого, когда на следующее утро он уехал, Люси была в полном порядке.

– Мне известно, что Люси умерла, – признал он. – Но я не совершал ничего такого, что могло бы привести к ее смерти. Хотя, возможно, на мне лежит часть ответственности, я не делал того, что перечислено в обвинительной речи.

Десятки репортеров выскочили из зала судебных заседаний, чтобы сообщить о заявлении обвиняемого своим телекомпаниям и информагентствам. Обара сел на место, после чего поднялся главный прокурор, чтобы подробно зачитать обвинение. На одном дыхании, монотонно, переворачивая страницу за страницей с такой скоростью, что репортеры не поспевали записывать, он говорил:

– Не позднее чем с 1983 года под разными псевдонимами, не раскрывая настоящего имени, обвиняемый привозил женщин в Дзуси-Марину, предлагал им напитки с подмешанными наркотиками, вызывающими потерю сознания, насиловал их, надев маску, и снимал все на видео. Подобные преступления он совершал регулярно, называя их «игрой в покорение».

Между судебными системами Японии и Западной Европы или Северной Америки есть одна большая разница: процент обвинительных приговоров по уголовным преступлениям. Суды в Соединенных Штатах обычно приговаривают 73 % обвиняемых, почти такой же процент в Британии. В Японии – 99,85 %. Другими словами, судебное разбирательство почти автоматически означает обвинительный приговор: утех, кто попал в японский суд, есть лишь минимальный шанс выйти оттуда через парадную дверь. Это отражается и в отношении к обвиняемым со стороны общественности, СМИ и даже адвокатов: в Японии человек виновен, пока не докажет обратное.

– Вы виновны с момента ареста, – объяснял мне один из адвокатов Обары. – Посмотрите на статьи об уголовных делах. Об аресте в газетах рассказывают очень развернуто. Зачитыванию обвинения уделяют уже меньше внимания. Доказательство вины и окончательный вердикт – самое неинтересное.

Традицию поддерживает даже японский язык. С момента ареста, иногда еще до предъявления обвинений, подозреваемый теряет форму вежливого обращения «-сан» или «-ши» и становится «-ёугиса». Обара-ёугиса: не «господин», а «подозреваемый в уголовном процессе» Обара.

Прокуроры объясняют высокий процент обвинительных приговоров тем, что до суда доходят только те дела, в которых вина обвиняемого очевидна и доказана. Другими словами, виновен или невиновен человек – выясняется в процессе расследования, за закрытыми дверями, а не публично в зале суда. «Прокуроры, как и все население Японии, считают, что обвиняют только виновных и что арестованный почти всегда виновен, – писал социолог Дэвид Джонсон. – Подавляющее большинство японских уголовных судебных процессов совсем не похожи на битвы или соревнования, как предписывает, казалось бы, состязательная логика законов, это скорее ритуал, пустой звук, где нет места даже легким разногласиям».

Наряду с этим крайне редкие случаи оправдательных приговоров являются унизительным ударом по органам власти. В суде на Западе дела выигрывают адвокаты, в Японии дела проигрывают прокуроры, и такой исход может стать для них позором. Когда Ёдзи Обару ввели в зал суда, связанного и закованного, почти все ставки были против него. Однако и сторона обвинения рисковала по-крупному. Документ, который в то утро невнятно зачитывали в зале суда, стал кульминацией совместных усилий детективов и прокуроров за целый год; от него зависели их карьера и репутация.

После выяснения фактов по делу Кариты – о ее стремительном и не поддающемся лечению ухудшении здоровья, отравленной хлороформом печени, человеке в маске на видео – обвинение переключилось на историю Люси Блэкман и перемещения Обары в последний день ее жизни.

В полночь 30 июня он купил виноград, грейпфруты, дыню и мандарины в круглосуточном магазине в токийском квартале Акасака. Через сорок минут на ближайшей бензоколонке заправил свой «мерседес-бенц». В половине второго следующего дня позвонил Люси и отложил время их встречи. Затем оставил в химчистке отеля «Нью-Отани» какую-то одежду, потом снова позвонил Люси и забрал ее напротив станции «Сэндагая» в 15:30. На пути в Дзуси, примерно в пять часов девушка попросила мобильный телефон, чтобы позвонить из машины Луизе Филлипс. Сфотографировал ее Обара в 17:20, судя по положению солнца и длине теней. К шести часам вечера они зашли в квартиру 4314 в Дзуси-Марине. Люси, которая за весь день почти ничего не ела, к этому моменту, должно быть, проголодалась. Обара позвонил в местный ресторан и заказал жареную курицу и темпуру во фритюре с креветками и угрем. Поступило сообщение о перебоях с газоснабжением, поэтому хозяин квартиры позвонил в токийскую газовую службу, и в 19:14 приехал мастер, чтобы все проверить. Пока Обара с ним общался, Люси позвонила Луизе с нового мобильного телефона, который ей подарил Ёдзи. Потом она оставила сообщение Скотту. И после этого пропала.

«В период между этим моментом и 2 июля 2000 года в той же квартире, – говорилось в обвинении, – обвиняемый предложил ей напиток со снотворным и использовал хлороформ, чтобы жертва потеряла сознание. Он изнасиловал ее, и в какой-то момент она умерла по причине использования вышеназванных препаратов либо из-за остановки сердца или проблем с дыханием».

Затем прокуроры перешли к описанию воскресного вечера, когда Обара, добравшись до города на поезде и такси, заехал в одну из своих квартир, а вечером вернулся в Дзуси-Марину. Рано утром следующего дня он снова поехал в Токио, где активировал один из мобильных телефонов своей богатой коллекции предоплаченных аппаратов. Незадолго до половины шестого вечера он позвонил с этого номера Луизе Филлипс: «Меня зовут Акира Такаги. Вообще-то, я звоню по просьбе Люси Блэкман».

За последующие два с половиной часа он сделал еще несколько звонков: в магазин электротоваров, в строительный магазин и в «Л. Л. Бин», торгующий товарами для активного отдыха. На следующий день, во вторник, Ёдзи заехал во все эти магазины и приобрел палатки, подстилки, спальные мешки, фонарики, молотки, резаки, ручную пилу, бензопилу, лопату, емкости, мешалку, два мешка цемента по 25 килограммов каждый и химический реагент, чтобы ускорить его затвердевание.

В среду 5-го он поехал в свою квартиру в Блю-Си-Абурацубо в «мерседесе», забитом некими предметами, накрытыми белыми полотенцами. На следующий день его поведение показалось подозрительным консьержке, и она позвонила в полицию, которая смогла лишь мельком увидеть потного Обару среди цемента и мешков, после чего он извинился и показал замороженный труп своей собаки.

Рано утром следующего дня бойфренд консьержки видел человека, похожего на Обару, недалеко от пляжа с лопатой в руке.

– С 5 по 6 июля 2000 года, – бубнил прокурор, – либо в префектуре Канагава, либо недалеко оттуда, либо в квартире 401 в Блю-Си-Абурацубо, обвиняемый с помощью электропилы отрезал голову, руки и ноги жертве. Голову он зацементировал, положил ее с остальными частями тела в мешки для мусора и закопал в пещере под утесом, где они и оставались.

В воскресенье 9-го Обара позвонил одной японке, с которой познакомился в службе свиданий по телефону. Она никогда не встречала его лично и не знала его настоящего имени; полиция узнала о ней лишь благодаря тому, что отследила номера телефонов подозреваемого и звонки с них. Однако женщина вспомнила, как Обара сказал: «Я совершил нечто ужасное и никому не могу об этом рассказать».

С конца июля по начало октября он отправил в полицию четыре письма (два из них на английском), подписанные именем Люси, в которых перечислялись ее долги и суммы выплат. Этот список, помимо черновиков писем, полиция нашла в одной из квартир Обары.

В пещере, где было закопано тело Люси, обнаружилась сумка для палатки, идентичная той, которую Ёдзи приобрел в «Л. Л. Бин». Бензопилу так и не нашли, но следы на костях Люси соответствовали следам от той модели, которую он купил в тот день. В квартире Обары нашли записную книжку Люси, хлороформ, рогипнол, ГТБ и другие сильнодействующие снотворные препараты.

Обвинение основывалось на уликах, которые в течение долгих месяцев собирали люди инспектора Удо: записях телефонных разговоров, чеках, видео с камер наблюдения на скоростных шоссе, показаниях работника службы доставки, консьержки и продавца фруктов. Все было зафиксировано документально: двадцать восемь папок по делу заняли три полки в углу зала суда. Но с субботы 1 по воскресенье 2 июля, и с 5 июля по 7 зияла пустота, пробел в повествовании, который не смогли заполнить телефонные звонки, свидетельские показания и денежные переводы. Тут требовалось либо признание, либо ДНК Обары – кровь, волосы или сперма – на теле Люси. Однако эксперты-криминалисты так и не нашли следов: либо прошло слишком много времени, либо их там никогда и не было. Получалось, что Люси по какой-то причине умерла, ее разрезали на части бензопилой и закопали в пещере. Если учесть обстоятельства, возникал справедливый вопрос: кто еще мог это совершить, если не Ёдзи Обара? Но педантичное, лишенное воображения, неумолимое японское законодательство требовало ответа на другой вопрос: как именно все произошло?

Судебные разбирательства проходили в залах заседаний самых разных размеров, но во всех случаях выбирались внутренние помещения без окон, освещаемые лампами дневного света и заполненные мертвым, регулируемым термостатом воздухом. В Японии душное лето перешло в холодную сухую зиму, но температура в суде никогда не менялась: ни жарко, ни холодно, не сухо и не влажно. Помещения были прямоугольными, с местами для слушателей, отделенными невысокой деревянной оградой. По другую сторону друг напротив друга сидели за столами адвокаты и прокуроры; между ними стояла трибуна для свидетелей и обвиняемого. Судебный пристав и стенографист расположились позади, лицом к аудитории; за ними на постаменте восседали три судьи. Высокие спинки стульев за их головами походили на черные нимбы.

Заседания, особенно послеобеденные, часто накрывала дремота. Один из судей, полный, но еще довольно молодой человек, сидевший справа от главного судьи, большую часть процесса проводил с закрытыми глазами: трудно сказать, хотел ли он лучше сосредоточиться или просто спал. Однажды адвокаты самого Обары толчком разбудили коллегу, который громко захрапел. В британском суде за такое сразу пристыдили бы и сделали выговор. Но здесь сотрудники хихикнули, судьи снисходительно улыбнулись, и инцидент был тут же забыт.

Япония приостановила практику судов присяжных во время Второй мировой войны; с тех пор исключительным правом выносить приговор обладала коллегия из трех судей. В отличие от Британии, где судьями назначают старших юристов, японские законники – это обособленная юридическая каста; сразу после окончания правовой школы молодой человек (в подавляющем большинстве мужского пола) становится судьей и обычно остается им до конца карьеры, хотя, с точки зрения европейца, молодые выпускники с мягкими пухлыми лицами и прыщами не слишком соответствуют столь ответственной должности. Власть членов коллегии подчеркивают длинные черные мантии; когда судьи входят в зал, все поднимаются с мест. Свидетели принимают торжественную присягу; адвокаты и судьи обращаются друг к другу вежливо и официально. Но никакой благородной театральности, которая присутствует в британском суде, нет, и зал заседаний мало чем отличается от обычного собрания.

Перекрестный допрос нагонял скуку и вызывал разочарование. Свидетельства зачитывались быстро, заявления – сухо и бесстрастно. Никто не выходил из себя и не повышал голоса, и не выражал личной заинтересованности в исходе процесса. Ни красноречия, ни конфликта, ни драмы, и очень мало эмоций, не считая изредка возникающего легкого раздражения. Мы будто присутствовали не на сенсационном разбирательстве, а на педсовете в консервативной школе.

Долгие месяцы адвокаты бубнили, а пальцы стенографиста дрожали над клавишами. Порой я и сам клевал носом. Но за покровом бюрократической скуки пряталась призрачная, словно писк комара на грани возможностей человеческого слуха, интрига. Как обострение чувств перед лихорадкой или гамма ощущений возле линии электропередач – то ли звук, то ли вибрации. И, по всей видимости, исходили они от самого Ёдзи Обары.

На ежемесячные слушания обвиняемого привозили из токийской тюрьмы предварительного заключения, двадцатиэтажной крепости в пригороде Токио Косуге. Адвокаты, вероятно, выразили протест, потому что после нескольких первых заседаний от наручников и грубой веревки вокруг пояса Обару избавили. Он сидел по правую руку от судей, его защитники – за ним; охранники располагались по обеим сторонам.

Ёдзи производил впечатление достойного человека, на которого в неудачно сложившихся обстоятельствах свалили вину, но он изо всех сил старается сохранить лицо. На заседания он всегда надевал рубашку с широким воротом и костюм темно-синего или темно-серого цвета, красивый и дорогой на вид, но мятый, будто только что вынутый из камеры хранения и небрежно почищенный. Мягкие волосы средней длины находились в легком беспорядке, словно их расчесали и уложили в спешке; за восемь лет, что за ним наблюдал, от висков расползлась седина, а волосы на макушке поредели, хоть и медленнее. Помимо очков с темной оправой, Ёдзи всегда носил с собой маленькое голубое полотенце, которым протирал лицо, руки и шею от пота. Суд считался общественным местом, где не нужно снимать уличную обувь, поэтому все были в туфлях, кроме Обары, который носил пластиковые шлепанцы, – видимо, мера предосторожности, чтобы предотвратить попытку бегства.

Горстке фотографий Ёдзи, фигурирующих в деле, было по меньшей мере тридцать лет, поэтому японская пресса жаждала срочно заполучить свежий портрет обвиняемого. Любые съемки в суде запрещены, но профессиональные художники с альбомами для зарисовок и пастелью, решительно сдвинув брови, энергично пробрались на свои места в первом ряду. Однако Обара сорвал их планы, как срывал планы всех, кто пытался запечатлеть его лицо. Едва войдя в зал суда в первый день, он на три четверти отвернулся от слушателей к судьям. На следующее утро в газетах появились рисунки с дальнего и наименее интересного ракурса: волосы, шея, воротник пиджака и левый край челюсти обвиняемого. Даже на суде не удавалось посмотреть ему прямо в лицо.

Каждое заседание прокуроры упорно дополняли новыми подробностями и подтверждали фактами историю, рассказанную во вступительной части обвинительной речи.

В январе 2003 года выступил врач с показаниями об отравляющем действии хлороформа. В апреле анестезиолог обсудил видео изнасилований и объяснил, что характер дыхания жертв, без сомнений, является результатом приема наркотиков. Консьержка Блю-Си-Абурацубо и полицейский инспектор, ответивший на ее звонок, описали внезапное появление Обары и его странное поведение в первые дни после исчезновения Люси. Химик экспертно-криминалистической лаборатории подтвердил, что цемент на голове жертвы идентичен купленному Обарой. Женщина по имени Юка Такино, семье которой принадлежала яхта на соседнем причале, вспомнила случай на пляже недалеко от Блю-Си-Абурацубо через две недели после пропажи Люси: какой-то человек смотрел прямо на нее и двух ее детей, играющих в песке.

– Он уставился на моего сына колючим, даже злым взглядом, – говорила госпожа Такино. – И мне показалось, что он смотрит на детей вовсе не потому, что они ему нравятся.

Ее маленький сын играл у скал; он крикнул маме, что хочет пойти в пещеру.

– Он побежал к пещере, – рассказывала миссис Такино в суде. – И вдруг тот человек ужасно испугался. Он глянул на сына, потом на меня и не отводил взгляд. Мне стало неуютно, и я позвала сына: «Вернись сюда!» А когда он подбежал, сказала: «Не ходи в пещеру».

Мать с детьми собрала вещи и ушла с пляжа. А через семь месяцев после обнаружения тела Люси Юка вспомнила тот странный случай и поняла, что мог найти в пещере мальчик с ведерком и лопаткой. Когда ее спросили, является ли обвиняемый тем человеком на пляже, госпожа Такино повернулась направо, где в полутора метрах от нее сидел Обара, наклонив голову в ее сторону.

– Он похож на того человека, которого я видела, но в тот раз он выглядел злым, – отметила свидетельница, – а сейчас мило улыбается.

Прокуроры прекрасно знали слабые места своей версии и в суде столкнулись с ними лицом к лицу. За недели обысков в квартирах Обары полиция сняла ковры, татами и сантехнику, но нигде не обнаружилось ни пятнышка крови Люси. Требовалось доказать, что можно разрезать тело на десять частей и избавиться от него, не оставив ни следа ДНК жертвы. В мае 2004 года полиция попыталась провести аналогичный эксперимент, распилив в палатке бензопилой мертвую свинью.

Дикую кровавую операцию на грани черного юмора описал ответственный за нее офицер, старший инспектор Нобуёси Акаминэ. Для начала он приобрел палатку, подстилки и бензопилу, аналогичные купленным Обарой в ходе рейда по магазинам через три дня после исчезновения Люси. Палатку с инструментами разместили во внутреннем дворе здания судмедэкспертизы Токийского университета. Затем Акаминэ отправился в мясную лавку и раздобыл 70-килограммовую свинью, разрезанную вдоль позвоночника. Туша, конечно же, была подвешена на крюк, чтобы стекла кровь, поэтому инспектор с помощниками развели в ведре красный пищевой краситель, после чего один из преподавателей криминалистики Токийского университета старательно вколол его в свинью вместо свежей крови.

Из всего ассортимента мясной лавки, объяснил старший инспектор, кости и мясо свиньи больше всего похожи на человеческие. Правую половину туши заморозили, а левую оставили в тепле. Следуя указаниям старшего инспектора, один из сотрудников затащил каждую половину в надежно закрепленную палатку и расчленил бензопилой. Когда процесс распиливания был завершен, на ткань палатки плеснули красного красителя, чтобы проверить ее непроницаемость.

Помимо описания эксперимента, адвокатам и судьям представили для ознакомления небольшой альбом с документами и фотографиями, запечатлевшими процедуру. Я сидел впереди и, наклонившись вперед, сумел рассмотреть фотографии блестящих кусков влажного мяса. Прокуроры не знали наверняка, расчленил ли Обара тело внутри квартиры или на открытом воздухе; замораживал ли тело Люси или нет. Но по результатам эксперимента со свиньей старший инспектор Акаминэ с уверенностью заключил, что из палатки не вытекло ни капли красной жидкости.

После предъявления обвинений судебные разбирательства уже практически не интересовали журналистов. Однако слушатели всегда заполняли как минимум ползала. Там собирался эксцентричный и маргинальный с виду народ, разительно отличающийся от чиновников в строгих костюмах, толпы которых сновали по столичным улицам. Старик в коричневой фетровой шляпе с белым цветком за лентой; за ним две школьницы-прогульщицы в нарядных матросских костюмах; пару раз я замечал человека с бесцветно-серым лицом бомжа, которые в Японии выглядят приличнее любых оборванцев мира. Самым необычным персонажем был мужчина под сорок с пестрой бородкой, окрашенными в зеленый цвет волосами и в длинной юбке, который все время записывал что-то в школьную тетрадку.

Одним из самых постоянных слушателей была невысокая девушка, похожая на фею, которая также прилежно записывала ход разбирательств. Ее звали Юки Такахаси. Она была основательницей и членом клуба «Касумикко» – группы друзей, которые проводили свободное время в судах по самым мерзким преступлениям и публиковали свои наблюдения в блоге. Мужчина с зелеными волосами, который называл себя Майти Асо, тоже входил в клуб. Юки вместе со своими друзьями-блогерами Мики-сан и Пойзон Кэррот пристально следили за делом Ёдзи Обары.

«Мне очень нравятся слушания по делу Обары, – писала Юки. – Я помню их расписание не хуже дней рождения моих родных. Возможно, этот судебный процесс я знаю лучше всех. Если бы об Обаре проводили викторину, мне достался бы главный приз (хотя я бы предпочла сама задавать вопросы в качестве ведущего). За время заседаний я даже запомнила номера мобильных телефонов, которые использовал Обара. Иногда я воображаю себя следователем. Мне очень нравится Обара, но, честно признаюсь, еще больше мне нравятся прокуроры, особенно самый молоденький, он просто крут. Ну и конечно же, главный судья. У него легкий деревенский акцент – такому сразу хочется доверять. В дни судебного заседания собираются все, кем я восхищаюсь, и я жду не дождусь очередного слушания. Накануне я буквально на взводе, и даже на следующий день напряжение не отпускает».

Поразительно высокий процент обвинительных приговоров в Японии приводит к тому, что очень и очень немногие стремятся стать адвокатами по уголовным делам. Зачем? В отличие от гражданских дел, это низкооплачиваемая работа, которая не приносит никаких компенсаций вроде неотразимого внешнего вида и общественного признания. Японцы относятся к адвокатам по уголовным делам с подозрением, поскольку они пытаются оправдать действия преступников – ведь почти каждый, кто попадает под суд, виновен. В среднем адвокат может надеяться на оправдательный приговор раз в тридцать один год.

В Японии юристов относят к уважаемому классу, к которому обращаются «сэнсэй» – «учитель». Такое обращение используют также в отношении врачей, научных работников и политиков. Подразумевается, что обвиняемый, равно как и пациент или студент, не будет подвергать сомнению доводы защищающего его сэнсэя. Обара с самого начала пошел против правил. Он распоряжался адвокатами, как генерал солдатами на войне, и требовал беспрекословного подчинения. Первая команда защитников в октябре 2001 года отказалась вести его дело, так как, по словам одного из них, «не удавалось поддерживать хорошие отношения с обвиняемым». Разбирательства приостановили на год, пока суд искал адвокатов, желающих его представлять. Один из них вспомнил, как Обара сказал ему:

– Мне нужен не мягкий приговор, а оправдательный. Как ответчик я отрицаю все обвинения. Вы мои адвокаты, вы должны бороться с прокурорами.

На Западе подобные слова звучали бы разумно, но для многих японских адвокатов такое заявление выглядело беспрецедентным: словно пациент взялся руководить собственной операцией. В этом состояла еще одна специфическая черта Обары, и никто из юристов еще не сталкивался с таким подзащитным.

Его содержали в токийской тюрьме предварительного заключения. Как теоретически невиновному, пока не доказана вина, здесь ему предоставляли больше свободы, чем в обычной тюрьме. Он мог писать и получать письма, принимать каждый день по посетителю. Вначале раз в месяц, потом все реже, на скоростном поезде из Осаки к нему приезжала пожилая мать Кимико. Но, кроме нее, навещали заключенного только адвокаты – хотя бы один из них являлся каждый день. Обара держался на расстоянии от охранников и тех немногих заключенных, кто задерживался в тюрьме дольше нескольких месяцев. Сам он проведет в крошечной камере с кроватью и рукомойником девять лет, общаясь почти исключительно с адвокатами и занимаясь лишь собственной защитой в суде.

Камера Обары стала его командным пунктом. Стопками в его рост высились папки документов формата А4: письма, факсы, своды законов, подшитые свидетельские показания. Помимо обвинений в восьми изнасилованиях и двух изнасилованиях с летальным исходом, Обару, как и многих богачей эпохи «мыльного пузыря», теперь преследовали кредиторы. За полтора года до ареста на несколько его объектов недвижимости в судебном порядке наложили арест, а в 2004 году его объявили банкротом с задолженностью в размере 23,8 млрд иен (122 млн фунтов). Его дела вели разные команды адвокатов, и никто, кроме самого Ёдзи, не знал всех имен и даже количества защитников. Но каждый момент на него трудились по меньшей мере десять человек. Возможно, за время судебных разбирательств их сменилось несколько десятков.

Для адвоката, привыкшего к покладистым и благодарным клиентам, Обара становился кошмарным сном. Дело не в грубости или агрессии: шокировало его стремление командовать.

– Он словно режиссер, снимающий сюжет по своему сценарию, написанному с точки зрения его реальности, – отмечал один из юристов. – Он умен и очень подозрителен, никому не верит, включая собственных адвокатов. С ним трудно работать.

При перекрестном допросе свидетелей адвокаты задавали вопросы будто по сценарию и явно этим тяготились. «Для адвокатов положение должно быть унизительным, – писала блогер Юки Такахаси. – Видно, как усердно они трудятся, но глаза у них, как у дохлой рыбы, из-за всех его приказов и вопросов, совершенно не относящихся к делу. Я-то могу посмеяться над этим, а вот им, похоже, невесело».

Ёдзи с точностью помнил все даты и подробности, и его раздражал любой адвокат, который что-нибудь перепутал или переврал. Обара предлагал множество идей, но часто непродуманных или противоречивых.

– Он довольно умен и способен изобрести целый ряд стратегий, но он не может решить, какая лучше, – рассказывал один из адвокатов. – Поэтому он пытается хоть как-то объединить их, и выходит только хуже.

Проблема сводилась к одному: чем ответить на обширную коллекцию улик, тщательно собранных и свидетельствующих против него? Обвинения в изнасиловании опровергнуть легко: половые акты, записанные на видео, возможно, не совсем обычны, но совершались по обоюдному согласию. Как заявил мне Ясуо Сионоя – пожалуй, один из самых успешных адвокатов Обары:

– По-моему, если дама работает хостес или вроде того и соглашается идти к мужчине домой, то дает согласие и на секс. И Обара думал так же. Он не отрицал, что причинил вред здоровью вследствие применения наркотиков, и признавал это. Но об изнасиловании и речь не шла. Такова его точка зрения. И если рассуждать логично, возможно, он и прав.

По поводу обвинения в изнасиловании, отравлении наркотиками и убийстве Кариты Риджуэй защита строилась на сомнениях в причине ее смерти. Опять же Обара настаивал на том, что у них были сексуальные отношения по обоюдному согласию и что видео с ним и Каритой без сознания записывалось во время их предыдущего свидания за несколько недель до ее внезапной болезни. К тому же врачебного заключения о том, что печень отказала из-за наркотиков, не существовало. Возможно, девушку убило неправильное лечение после постановки ошибочного диагноза или обезболивающее, которое вколол Карите врач скорой, перед тем как Обара отвез ее в больницу.

Но как насчет Люси? Для некоторых адвокатов дело выглядело самым простым, потому что никаких прямых доказательств не было.

– Важно, что Ёдзи и Люси были одни, и никто другой не знает, что произошло, – подчеркнул один из защитников. – Нам не нужно доказывать, что Обара не совершал преступления. Достаточно показать, что у обвинения не хватает улик. Видео нет. Причина смерти неизвестна. Как Ёдзи в одиночку вынес такой большой труп из квартиры в Дзуси в разгар лета, чтобы никто его не видел? Как ему удалось загрузить тело в автомобиль, распилить у себя в квартире и закопать без всякой помощи? Все, что надо сделать, – указать на все эти слабые места.

Другими словами, адвокаты намеревались не столько защищать обвиняемого, сколько подорвать доверие к версии прокуратуры. Однако Обару такой подход не устраивал. Он жаждал изложить собственную версию – по-своему заполнить дыру в центре истории.

 

Мастер на все руки

Через пять лет после смерти Люси и спустя пятьдесят шесть месяцев с первого появления в суде Ёдзи Обара начал выстраивать собственную защиту. Все места в зале были заняты. В первом ряду усадили Тима и Софи Блэкман, которые прилетели на судебное заседание; по мере развития событий полицейский переводчик делал для них заметки. Обара сидел между охранниками и, как всегда, по максимуму отвернулся от зрителей к судьям. На нем был светло-серый костюм; лицо покрывала бледность, как у того, кто давно не видел солнечного света. Поднявшись на трибуну для свидетелей, обвиняемый старательно избегал смотреть в сторону Тима и Софи.

За несколько недель до этого заседания вся команда защитников Обары погрузилась в напряженную атмосферу ожидания. Сама способность терпеть такого трудного клиента превращала адвокатов в интересную для меня группу. И они на удивление откровенно отзывались о своем клиенте и его ожиданиях.

– Его настроение постоянно меняется в ходе разбирательств, – рассказывал мне один из них. – Мне кажется, в каком-то смысле он почти отчаялся. Его терзают смешанные чувства, раздражение и неуверенность в победе. Есть риск, что его признают виновным, а он отчаянно жаждет оправдания. Бравада без конца сменяется страхом.

Тогда я впервые предпринял попытку пообщаться с Обарой. Его защитник отказался говорить со мной лично, но согласился передать письмо с просьбой провести в тюрьме интервью, а также список предполагаемых вопросов. Ответ, написанный другим адвокатом, но явно продиктованный самим Обарой, прислали мне по факсу. «Следователям не известны многие ключевые моменты дела, – говорилось в факсе. – Мы верим, что факты касательно, например, вопроса № 5, главного в вашем списке, мистер Пэрри, также прояснятся… В будущем мы готовы предоставлять вам свежие новости, потому что, как сказал мистер Обара, вы пишете для населения родины Люси».

Мой пятый вопрос гласил: «Вы заявили, что не причастны к смерти мисс Блэкман. Кого вы считаете виновным?»

Полиция и прокуратура больше года расследовали дело о смерти Люси Блэкман. Обара потратил на это пять лет, десятками нанимая адвокатов и частных детективов и посылая их в разные уголки страны. Версия событий, представленная прокуратурой, изобиловала подробностями, указывающими на Ёдзи. Ему требовалось противопоставить ей собственную картину реальности – настоящий шедевр.

И теперь Обара с трибуны начал зачитывать вслух свое вступительное заявление, занявшее целую стопку исписанных от руки страниц.

– Правда о том, кем была Люси, опозорит и огорчит ее семью, – мягко шепелявил он. – Родители хотят видеть свою дочь чистым созданием, сестра хочет уважать сестру. Я не собирался уничтожать ее образ в их душе и не изменил бы своему решению скрыть ее истинное лицо, но именно из-за этого решения я и оказался в столь ужасном положении.

Линия защиты Обары развивалась по двум направлениям. Первое – бесконечными вопросами подрывать доверие к каждой строчке версии обвинения, колоть в ее слабые места и обнажать пробелы, а также развенчивать детали собственными обескураживающими подробностями. Второе – нарисовать альтернативный портрет жертвы. В этом и состоял «эксклюзив», которым удостоил меня Обара во втором факсе, присланном незадолго до заседания. По словам Ёдзи, она была вовсе не той жизнерадостной девушкой, какой описывали ее семья и друзья, а терзающейся, склонной к саморазрушению бедолагой, умершей от передозировки нелегальных наркотиков.

При перекрестном допросе, когда вопросы задавали его адвокаты, Обара начал цитировать дневник Люси, параллельно переводя его на японский язык. Он выбирал те места, где девушка описывала самые грустные мысли: перепады настроения, одиночество и тоску по дому, неудачи на поприще хостес и зависть к успеху Луизы. «За эти двадцать дней мы выпили столько, сколько не пили за всю свою жизнь, – читал Обара. – Я устала от похмелья и вечных долгов… Я чувствую себя ненужной… Я все время плачу… Я чувствую себя уродкой, жирдяйкой, невидимкой… Ненавижу себя, ненавижу эти волосы, это лицо, этот нос, азиатские глаза, родинку на лице, зубы, подбородок, профиль, шею, сиськи, жирные бедра, толстый живот, отвислую задницу. Я НЕНАВИЖУ это родимое пятно, эти позорные ноги, я такая безобразная, уродливая и посредственная».

Четвертого мая Люси написала про «вечную охоту на… музыку (что угодно, только не Крейг Дэвид), открытки и „колеса“». Полицейский переводчик изобретательно прочитал самое обличающее слово на японский манер, «кореса», и объявил бессмыслицей.

– Однако я консультировался с пятью профессиональными переводчиками, – возражал Обара в суде, – и все они согласны, что слово читается как «колеса».

– Что означает «охота на открытки и „колеса“»? – спросил адвокат, который, похоже, снова зачитывал подготовленные заранее вопросы.

– Когда молодые люди путешествуют, они обычно покупают открытки, – с апломбом объяснил Обара. – А у наркоманов принято покупать открытки вместе с «колесами».

Последовала еще одна нелепая дискуссия об очередном отрывке из дневника, который Обара прочел следующим образом: «А я, как обычно, как всегда и везде, одинока. И проблема не в коксе, а во мне».

Обара объяснил, что коксом на молодежном сленге называют кокаин. Столь откровенное признание в употреблении нелегальных наркотиков обезоружило прокуроров, и они не сумели возразить. Но, если бы они проконсультировались с носителем языка, стало бы ясно, что на самом деле Люси написала не «кокс», а «7оукс» – сокращенное название родного города Севеноукс.

Главный судья Цутому Тотиги, обладающий очень белыми и очень ровными зубами, имел привычку сверкать ими, улыбаясь даже в напряженные или раздражающие моменты. Вообще-то, улыбка судьи Тотиги служила скорее признаком неудовольствия, чем наоборот. И пока Обара выбирал самые плаксивые и жалостливые отрывки из дневника Люси, оскал судьи становился все шире и шире.

– Слушать эти переводы – настоящая пытка, – наконец заявил судья. – Как они относятся к делу?

Однако дальше история Обары вернулась к концу июня и июлю 2000 года, став совсем невероятной.

Лето того года для Ёдзи выдалось однозначно трудным. Он вел активные переговоры с кредиторами об отсрочке выплаты долгов. В июне, когда в его машину врезался фургон, Обара попал в больницу, получив болезненный вывих шейных позвонков и повреждение барабанной перепонки. Еще он пытался продать некоторые объекты недвижимости, включая квартиру в Блю-Си-Абурацубо. Но больше всего его занимали мысли о смерти любимой шотландской овчарки Айрин, труп которой он хранил замороженным в особняке в Дэнъэнтёфу. Отбросив надежду на воскрешение путем клонирования, безутешный хозяин решил похоронить собаку на полуострове Идзу, где он владел небольшим лесным участком. Задача предстояла непростая, поскольку место требовалось расчистить от крупных деревьев. Но Обара, как он объяснил в суде, знал подходящего человека для такой работы. Он назвал его А-сан (господин А), нандемо-я (буквально: поставщик чего угодно, мастер на все руки, умелец).

Как оказалось далее, загадочный псевдоним господина А, не получивший никакого объяснения, – далеко не самая странная деталь. Защита Обары сообщила множество настолько причудливых подробностей, что они просто не укладывались в голове: одно эксцентричное заявление тут же сменялось тройкой-четверкой новых. Обвиняемый поведал суду, что в 1997 году на подземной парковке у него взорвался автомобиль (никаких дальнейших объяснений столь опасного происшествия не последовало; видимо, Обару преследовало катастрофическое невезение). Чтобы расследовать непонятный случай, он нанял А-сана, с которым случайно познакомился у токийской станции «Синдзюку», где нандемо-я предлагал ему наркотики. За 500 иен (чуть больше 3 фунтов) А-сан согласился расчистить участок для могилы любимой Айрин. Они наметили начало работ на 5 июля, поскольку 6 июля наступала шестая годовщина со дня смерти собаки. Что сводило на нет одно из самых убедительных косвенных доказательств убийства Люси: покупку палатки, пилы и лопаты. Инструменты, объяснял он теперь, предназначались не для расчленения мертвой женщины, а для корчевания деревьев и захоронения останков овчарки.

Планы поменялись из-за непредвиденных обстоятельств в выходные.

Обара познакомился с Люси в «Касабланке» во второй половине июня и согласился, по ее просьбе, отвезти девушки к морю. Факты совпадали с рассказом прокуроров: поездка в Дзуси-Марину, фотография у моря, визит газовщика, телефонные звонки Луизе и Скотту. Но у Обары был козырь: возможность по-своему описать то, чего никто другой не видел, – поведение жертвы за несколько часов до смерти.

– Люси была в очень приподнятом настроении, – заявил Обара. – Не после алкоголя, а после веществ, которые она привезла с собой.

«Веществами» он назвал таблетки кристаллического метамфетамина, экстази и кокс.

– Люси хорошо переносила алкоголь, она продолжала болтать и пить вино, шампанское, а потом и крепкие напитки, джин и текилу, – откровенничал Обара в суде. – Люси сообщила мне, что у нее биполярное расстройство. И действительно, в начале она приближалась к маниакальному состоянию, а скоро вроде бы впала в депрессию… Конечно, действие наркотиков тоже сказывалось.

По словам Обары, они с Люси разговаривали «о разных вещах». Она жаловалась на долги, а потом обмолвилась, что подумывает о работе в «особом клубе» в Роппонги, чтобы поскорее расплатиться (очевидно, подразумевалось заведение с проститутками). Ёдзи рассказал об автомобильной аварии и постоянных болях в шее. Люси предложила сделать ему массаж. «Хотя массаж она делала хорошо, боль не проходила, – говорилось в книге, которую приобщила к делу сторона защиты. – Тогда Люси порекомендовала препараты, которые были у нее с собой. Она сказала, что они помогают от любой боли и дискомфорта, поэтому Обара их принял. В ту ночь он выпил три разных вещества… Люси показала Обаре свой пирсинг на пупке и добавила, что собирается проколоть левый сосок… Обара был немного не в себе из-за лекарств, которые дала ему Люси; их мощный эффект продолжался более часа».

Тим и Софи молча сидели в первом ряду, пока полицейский переводчик в общих чертах передавал речь Обары. Конечно, родным было грустно и неловко слушать, как выворачивают наизнанку наивный и печальный дневник дочери, но больше всего их поражало, как раскрывается бессердечность и хитрость преступника.

– С отцовской точки зрения глупо с уверенностью заявлять, что Люси никогда не принимала наркотики, – высказался Тим. – Возможно, она принимала небольшие дозы из любопытства или для развлечения, как водится у молодежи. Но я не верю, что дочка подвергала свою жизнь опасности, и она уж точно никогда не принимала рогипнол.

Для всех, кто знал Люси, картина, нарисованная Обарой, – вечно пьяная, психически неустойчивая проститутка, сидящая на кокаине, – выглядела нелепо и даже смешно. Но поверят ли им судьи?

Защита Обары опиралась на хитрость, вывернутые наизнанку факты, а иногда на откровенную ложь. Подтасовки не удивляли, но омерзительнее всего, что сквозь отполированную до блеска выдумку проглядывало зерно правды. Обара невероятно много знал о Люси, в том числе личные подробности, которые он мог услышать только от нее. Что бы ни произошло в те часы, когда они были вместе, было ясно: Ёдзи и Люси действительно долго разговаривали, и девушка поделилась с ним секретами, которые доверила бы очень немногим.

Обара изложил и свою версию событий следующего дня, воскресенья 2 июля. По мнению обвинения, Люси к тому времени была уже мертва или при смерти. Но ответчик уверял, что она была еще как жива и продолжала пить и веселиться. Когда Обара поехал на поезде в Токио, Люси предпочла остаться в его квартире, чтоб прикончить свои запасы таблеток. Вечером он позвонил ей из городской квартиры, и «она говорила странные вещи, из-за чего я решил, что у нее передозировка». Он позвонил в несколько отделений неотложки на тот случай, если Люси понадобится медицинская помощь, и вскоре после полуночи вернулся в свой номер в Дзуси.

– Я сказал Люси, что она приняла слишком много таблеток и ей нужно в больницу в Токио, – заявил он. – Но Люси отказалась ехать из страха, что ее депортируют, если узнают о наркотиках.

Вынести дальнейшие слова Обары оказалось труднее всего, и не из-за его лжи, а опять же потому, что в его рассказе была доля правды.

– После аварии у меня болела шея, я неважно себя чувствовал. Поэтому Люси, которая не последовала моему совету, начала меня раздражать, – сообщил он. – К тому же она стала повторять одни и те же очень плохие шутки. Говорила: «Семья по линии Джейн проклята. У них проблемы с головой. Мать Джейн умерла, когда ей был сорок один год. Сестра Джейн умерла в тридцать один».

История семьи была воспроизведена очень точно. Собрал ли Обара информацию дистанционно, с помощью британских частных детективов, работающих в Севеноуксе, или это указывало на ловкость, с которой он обработал Люси, выудив из нее в тот вечер самые страшные секреты?

– Она все твердила: «Это проклятие», – продолжал Обара. – Говорила: «Мать Джейн умерла в сорок один год, сестра в тридцать один. Дочь Джейн умрет в двадцать один год, а внучка в одиннадцать». Она все время повторяла эту дурную шутку, и наконец мне надоело. Я связался с одним человеком и сказал, что у меня в квартире хостес-иностранка с передозировкой наркотиков, ее надо отвезти домой. Этим человеком был А-сан.

По словам Обары, в понедельник утром он снова поехал в Токио. Перед тем как выйти из дома в Дзуси-Марине, он оставил еду для Люси, пребывающей под кайфом, и предупредил, что за ней приедут и отвезут ее домой; деньги для А-сана он спрятал в домашних туфлях из овчины у входа в квартиру.

Видимо, загадочного А-сана ответчику показалось мало, потому что теперь в его истории появился новый персонаж – китаец по имени Сато, личность еще более непонятная. О том, кто он такой на самом деле, суд так и не узнал. Сато якобы позвонил Обаре тем же утром и сообщил, что сам отвезет девушку в больницу вместо А-сана. Он передал трубку какой-то иностранке, по голосу похожей на Люси, и Обара перекинулся с ней парой слов. Позже, когда он поинтересовался у Сато судьбой Люси, китаец ответил: «Спросите А-сана».

– Когда я спросил А-сана, – звучали дальнейшие объяснения, – тот сказал, что Люси не захотела ехать в больницу. Вместо этого А-сану пришлось познакомить ее с одним своим богатым приятелем, поскольку она требовала наркотики. Парочка сразу поладила и занялась тем, что доставляло ей удовольствие.

Другими словами, Обара не знал, что произошло с Люси. В последний раз он видел ее в квартире в Дзуси – в невменяемом состоянии из-за наркотиков, но живой. Он передал ее на попечение какому-то непонятному знакомому, который отправил ее дальше, к еще более непонятным людям. А сам Обара занялся главным делом, которое запланировал на ту неделю, – погребением замороженного трупа любимой собаки.

Остаток понедельника и вторник он закупал инструменты, полевое снаряжение и цемент, после чего извлек труп Айрин из морозильника особняка в Дэнъэнтёфу и поместил в сухой лед. Утром в среду, 5 июля, он ехал к месту захоронения, когда вдруг позвонил А-сан и отменил встречу, сетуя на «срочные дела». Разочарованный Обара свернул к Блю-Си-Абурацубо и поселился в гостинице неподалеку. У него не было ключей, и пришлось вызвать слесаря, чтобы попасть в собственную квартиру. Там он начал работу над будущим надгробным памятником для Айрин – «шедевром», созданным собственными руками. На следующий вечер, в четверг, он открыл дверь нескольким полицейским, среди которых был инспектор Харада, который тоже опишет в суде странное поведение Обары. Но полицейские, уверял обвиняемый, всё неверно поняли. Цемент, который они увидели, предназначался для создания «шедевра», а не для погребения отрезанной головы. Обара действительно вел себя агрессивно и несговорчиво, но этому есть объяснение: когда инспектор вошел в квартиру, он неосторожно пнул завернутый в одеяло труп Айрин. Какой любящий хозяин не выйдет из себя, когда полицейский в форме спотыкается о тело любимого питомца?

На ночь 7-го, с четверга на пятницу, алиби у Обары не было. Он заявил, что уехал проветриться и гулял до утра. Его покусали ядовитые гусеницы, укусы распухли и вызвали лихорадку. Поэтому он позвонил А-сану и отложил злополучный план по захоронению любимой Айрин в лесу на Идзу. В следующие несколько дней он встречался со своими банкирами и бухгалтером.

Уже через неделю новость об исчезновении Люси распространилась по всей Японии. На железнодорожных станциях и на информационных досках висели объявления о пропавшей без вести; тележурналисты вели прямые репортажи из Роппонги и устраивали длинные интервью с семьей девушки, которая умоляла откликнуться всех, кто ее видел.

Как же отреагировал Обара? Если обратиться к книге, представленной адвокатом, обвиняемого это «удивило». Он связался со своим подручным А-саном, который сообщил, что Люси «отправилась в путешествие с каким-то мужчиной».

А-сан и Обара уговорились встретиться 15 июля, чтобы подготовить могилу для Айрин. Но подручный позвонил и опять отменил встречу. Когда Обара в очередной раз спросил его о Люси, то услышал ответ: «Она балуется наркотой в доме моего приятеля». На замечание Обары о шумихе вокруг ее исчезновения, А-сан возразил: «Это смешно, она просто делает то, что хочет».

История выглядела невероятной. В наркозависимость Люси верилось с трудом, но еще труднее было понять, почему Обара сразу не обратился в полицию. И кто такой Сато, «мальчик на побегушках» у «мальчика на побегушках»? И кем был «богатый приятель», с которым, как утверждалось, кутила Люси? Кое-кто мог ответить на все вопросы. Оставалось только найти А-сана – господина А.

Его звали Сатору Кацута, для знакомых – просто Ка-тян. В 2001 году он жил в пригороде Токио Митаке. Мужчина ростом 168 см, носил длинные волосы и усы. Родился Ка-тян в 1953 году на южном острове Кюсю, на год позже Ёдзи Обары; в возрасте двадцати лет по неизвестной причине он решил совершить ритуальное самоубийство, которое в Японии называют сеппуку или харакири, и попытался вспороть себе живот. Парень выжил, но после переливания крови, спасшего ему жизнь, заразился гепатитом С.

Токийский окружной суд узнал эти подробности в декабре 2005 года от пожилого мужчины по имени Иссей Мидзута, которого вызвали в качестве свидетеля защиты. Мидзута знал Кацуту и регулярно нанимал его в качестве водителя и разнорабочего. Одним из разнообразных занятий Кацуты, по словам свидетеля, была торговля кристаллическим метамфетамином, или шабу, в районе станции «Синдзюку». Однажды в начале декабря 2001 года, когда они вдвоем сидели в машине, Ка-тян сказал Мидзуте:

– Я попал в переплет и хочу спросить вашего совета.

Он объяснил, что вопрос связан с Люси Блэкман и человеком, которого обвиняют в ее убийстве, Ёдзи Обарой.

По словам Ка-тяна, прошлым летом Обара позвонил ему и попросил отвезти в Токио хостес-иностранку. Это была Люси. Она уже одурела от наркотиков и, когда Ка-тян приехал за ней, стала выпрашивать у него еще одну дозу. Он дал ей шабу, причем неоднократно.

Мидзута заявил под присягой:

– Кацута говорил: «Люси приняла слишком много наркотиков и умерла у меня на глазах». Он вывез ее тело, но не сказал куда… Обаре он ничего не говорил. О смерти Люси и о том, что он избавился от трупа, Кацута рассказал только мне.

После признаний Ка-тяна Мидзута вспомнил, что прошлым летом, когда исчезновение Люси активно обсуждалось в газетах и на телевидении, Кацута стал «беспокойным и нервным», у него даже начали выпадать волосы.

– Я потребовал подробностей, – сообщил на суде Мидзута, – и планировал расспросить его на новогодней вечеринке, а потом уже решить, вести его в полицию или нет.

Однако выяснить ничего не удалось: через несколько дней Капута попал в больницу из-за запущенного рака печени. Через две недели он, уже при смерти, позвонил Мидзуте, плакал и кричал в бреду: «Я сжег Люси! Люси в огне!»

История Мидзуты в целом подтверждала историю Обары, но возникали две проблемы. Первая заключалась в том, что Кацута, который так мучился из-за смерти Люси, не мог подтвердить ни единого слова: он умер через несколько дней после того истерического звонка Мидзуте. Вторая проблема крылась в самом Мидзуте. Представляясь в суде после принятия присяги, он открыто назвался оябуном – главой банды, входящей в известный синдикат якудза «Сумиёси-кай». Другими словами, звездный свидетель Обары, человек, чьи показания давали надежду на оправдательный приговор, являлся одним из лидеров японской мафии.

– Мы не испытываем ужаса, – признался Тим Блэкман, когда я спросил его, каково это, вернуться в Японию. – Не знаю, почему, но не испытываем. Ведь люди приходят на могилу родных, хоть кладбище и навевает грусть. Но это наша реальность – поддерживать связь. Хотелось ли бы нам вовсе забыть про все? Ответ – нет. Мы здесь, потому что должны и хотим этого.

Раньше Тим руководил своей компанией из двухэтажного деревянного офиса в своем саду на острове Уайт. Но за последние несколько лет поприще застройщика отошло на второй план.

– Я потратил месяцы на дела, связанные со смертью Люси, – объяснил он. – Новые данные появлялись буквально каждый день. Под документы я отвел часть офиса: картотеки, папки, Фонд Люси Блэкман. Похоже на небольшую фирму. Она занимает половину моей жизни.

Тим надеялся, что теперь, когда идет суд, быть в курсе токийских событий будет проще и легче. Но все оказалось наоборот. Заседания тянулись так долго и нудно, что разобраться в происходящем даже в зале суда не всегда удавалось, а из садового домика Тима все выглядело еще и безнадежно далеким.

Через несколько дней после каждого заседания токийская городская полиция предоставляла краткий и совершенно невразумительный обзор текущего положения, который отправлялся в многочисленные папки Тима.

– Объем предоставляемой нам информации ничтожен, – жаловался Тим. – Те несколько фраз, которые к нам приходят, мы очень внимательно читаем. Обара сделал заявление – для нас это крайне важно. Что бы он там ни задумал, мы считаем, что наше с Софи присутствие в суде повышает вероятность обвинительного приговора. Одно дело – сидеть в камере, и совсем другое – стоять перед сестрой и отцом. Если он лжет, то пусть помучается.

Действительно ли Ёдзи Обара страдал от присутствия Тима и Софи в суде, сказать сложно. Но на следующем заседании, стоя на трибуне для дачи показаний, он сделал то, чего прежде не делал ни разу. Он повернулся к Тиму с Софи, сидящим в первом ряду, и с непроницаемым лицом опустил голову. Это был не кивок и не поклон вежливости, а демонстрация того, что он знает об их присутствии. Долгие часы заседания Софи провела, зарисовывая ручкой его лицо с безучастным взглядом в тот неожиданный момент.

Я спросил Тима об Обаре: каково было увидеть лицо обвиняемого. Тим ответил не сразу, что с ним редко бывало.

– На меня снизошло своего рода откровение, – наконец сказал он. – Можете считать меня странным – это и правда странно, спорить не стану. – Снова последовала пауза, и Тим вздохнул. – Что я почувствовал… Передо мной человек моего возраста, чьи действия привели к самой большой и ужасной беде для него самого, который совершил нечто настолько омерзительное с чужой жизнью. Как ни странно, мне немного… грустно, и грусть смягчает гнев, который более естествен в моем положении.

Я не сумел сдержать удивление:

– Вам его жаль?

И Тим ответил:

– Да, мне жаль его. Жаль. Мне очень его жаль.

Разница в возрасте у Тима и Обары составляла всего одиннадцать месяцев. Оба владели яхтами, оба так или иначе зарабатывали на недвижимости. Характер Тима простым не назовешь; его упрямое иноверие, которое меня так привлекало и восхищало, отталкивало обывателей. Почти принципиально он отказался от очевидной точки зрения и соблазнов традиционной морали. Его никто не упрекнул бы в праведном гневе, но вместо того чтобы растоптать обвиняемого, он мешкал и ходил кругами, находя повод для сочувствия и неоднозначные оттенки там, где другие видели лишь черное и белое. Наблюдатели не просто удивлялись его позиции – они были в ужасе.

Если убийство Люси Блэкман не явный показатель добра и зла, то что тогда? Если сам отец жертвы утверждает, что здесь все сложно, и сочувствует убийце собственной дочери, остальные теряют почву под ногами. В итоге оригинальные взгляды Тима сочли оскорблением; на него навесили ярлык грешника, почти богохульника, идущего против общепринятой морали.

 

СМИК

В любой стране стратегию защиты Обары с ее хитростью, изворотливостью и акробатической ловкостью сочли бы удивительным зрелищем, а в Японии, где адвокаты крайне редко всерьез противостоят стороне обвинения, подобных прецедентов и вовсе не было. Временами линия защиты вообще теряла ясность, переполняясь причудливыми подробностями и приукрашиванием. Кроме того, налицо была смесь искаженных фактов, недомолвок и клеветы на покойную. Многие адвокаты Обары считали, что его ждет провал.

– История Мидзуты о Ка-тяне как свидетельское показание ничего не весит, – заявил один из юристов. – Сплошные домыслы, не считая очевидного факта, что оба они гангстеры. Судья не раз спросил: «Почему вы не упоминали об этом раньше?» Вряд ли он поверил услышанному. Почему Обара с самого начала не заявил, что Люси наркоманка? За первых четыре года судебных разбирательств он вообще об этом не заикнулся. Когда он вывалил все эти подробности, меня даже покоробило. Зачем зря позорить покойницу?

Будто пытаясь заткнуть дыры в плотине, адвокаты Обары лихорадочно пытались упрочить его защиту, задавая очевидные вопросы по его показаниям.

Почему Обара сразу не пошел в полицию, когда стало известно об исчезновении Люси?

Потому что принял три таблетки экстази, которые дала ему Люси, и боялся, что его обвинят в употреблении нелегальных наркотиков.

А как насчет телефонного разговора с японкой, которой он заявил, что «совершил нечто ужасное и никому не могу об этом рассказать»?

Он имел в виду автомобильную аварию, в которую попал.

Зачем Обаре столько бутылок хлороформа?

На самом деле никакого хлороформа в них не было: Обара вылил содержимое и наполнил их водкой, и именно ею он и смачивал ткань, которую держал под носом девушек на видео.

Некоторые вопросы и ответы выглядели настолько нелепыми, что звучали просто комично.

Адвокат: Вы пожертвовали много денег на благотворительность. Вы можете об этом рассказать?

Обара: Я жертвовал деньги со школьных лет, хотя не называл своего настоящего имени. В целом я потратил на благотворительность, пожалуй, несколько десятков миллионов иен. Особенно я сочувствовал детям. Помимо остальных организаций, я посылал деньги в ЮНИСЕФ.

Адвокат: 16 апреля 1991 года вы встречались с императором и императрицей в отеле «Окура». Это правда?

Обара: Да, конечно. Мы присутствовали на благотворительном мероприятии. Они предложили мне поучаствовать в нескольких благотворительных проектах.

Адвокат: Расскажите о своем детстве. Правда ли, что ваш коэффициент интеллекта составлял двести?

Обара: Да…

Наконец в марте 2006 года настала очередь стороны обвинения допрашивать Обару. Лицом к лицу с прокурором его уверенность испарилась.

Прокурор Мидзогути начал задавать вопросы о письмах, полученных полицией, включая подписанные якобы самой Люси, черновики которых были найдены в квартирах Обары.

– Некоторые из них написал я после сообщений от Кацуты, – признался Обара.

– Каких сообщений? – поинтересовался Мидзогути.

– Просто сообщений, – ответил Обара. – Большего я не могу сказать.

– Объяснил ли Кацута, почему вы должны написать письмо в полицейский участок Азабу? – спросил прокурор.

– Он прислал мне об этом сообщение, – ответил Обара.

– В чем был смысл этого письма?

– Я могу воздержаться от комментариев?

– То есть вы не хотите отвечать на вопрос?

– Я сделал это, потому что получил сообщение.

– Вы не можете рассказать подробнее?

– В данный момент нет.

В руках обвиняемый, как обычно, держал маленькое синее полотенце, чтобы вытирать пот с лица и шеи. Даже сзади по позе Обары было заметно, как он волнуется. Плечи резко опустились, а голова склонилась вниз. Прокурор Мидзогути продолжал:

– Третьего июля, после того как в полночь вы выехали из Дзуси-Марины и вернулись в «Мото-Акасака тауэрз», что вы делали тем утром?

Обара не ответил.

– Вы помните, как искали что-то в Интернете через домашний компьютер?

– Нет, – покачал головой Обара. – Не помню.

– У вас есть дома компьютер, верно?

– Да, есть в «Мото-Акасака тауэрз».

– В отчете об использовании этого компьютера от 3 июля есть записи о поисковых запросах через Интернет в районе 8:50 утра. Вы помните тот случай? – Мидзогути показал пачку распечаток.

Реакцию Обары публика не видела, но он, несомненно, растерялся.

– Позвольте мне показать отчет обвиняемому, – попросил прокурор, – так как, похоже, раньше он его не видел. Это список поисковых запросов, поступивших с персонального компьютера с середины июня, – объяснил Мидзогути. – 3 июля 2000 года с 8:44 до 8:57 утра было сделано шесть запросов. Глядя на них сейчас, вы можете что-то вспомнить?

Обара медлил, разглядывая обрывочные фразы, не всегда понятные даже на японском.

– Где-то после полуночи первого числа приняли наркотики, – неуверенно начал он (было не ясно, кто и какие наркотики принял). – Второго мы с Люси говорили о японке, которая пропала в Британии. Ее похитили и так и не нашли. Люси сказала, что это известная история, и я предположил, что девушка убита, хотя раньше о ней не слышал. История запала мне в голову. Я имею в виду то похищение в Британии.

Прокурор перечислил поисковые запросы, которые делал Обара тем утром. Первым шел «Дурман индийский» – растение, также известное как рожок дьявола, галлюциноген, употребление которое может привести к смерти. Далее значился запрос «бухта Нати» – место, откуда пожилые буддийские монахи перед смертью отплывали в последнее путешествие. Третий запрос – «как достать хлороформ». Четвертый – «производство ГТБ», наркотика для изнасилования.

– Зачем вы искали такие сайты? – настаивал Мидзогути.

– Это все равно что спросить, зачем люди смотрят фильмы про убийства, – ответил Обара. – Уж точно не для того, чтобы совершить преступление. Их смотрят, чтобы снять стресс. Вообще-то, я часто заходил на сайты подобной тематики.

Мидзогути указал на последние запросы, которые обвиняемый сделал тем утром:

– Вы посещали и другие веб-сайты – о процессе получения серной кислоты и о том, как купить серную кислоту. Вас интересовала покупка кислоты, верно?

Обара снова промолчал.

Прокурор пролистал документы и указал на другую страницу.

– На одном из просмотренных вами сайтов говорится: «Возможный способ – использование высокотемпературной печи, чтобы превратить в пепел даже кости, однако это очень трудно». И еще: «Один из способов растворить кости – поместить их в концентрированную серную кислоту». Здесь говорится об уничтожении тела умершего, верно?

– Я заходил на такие страницы и в июне, – возразил Обара. – И не по той причине, на которую указывает прокурор Мидзогути.

– Тогда почему в тот день вы снова посетили эти сайты?

– Только потому, как я уже сказал, что разговаривал с Люси о похищении в Лондоне.

– Вы помните те два способа, сожжение и растворение в кислоте, которые названы «очень трудными»?

– Не помню.

Для японского суда такое противостояние было в новинку: психологический поединок, борьба умов обвинителя и обвиняемого. Обара без конца утирался полотенцем. Как же, должно быть, заколотилось у него сердце, когда Мидзогути представил следующую улику – тяжелую папку с пожелтевшими страницами.

Именно там Обара описывал свои сексуальные приключения: это был «судовой журнал» его «игр». Его, цитировавшего дневник Люси, теперь ткнули носом в собственный дневник.

– Записи в книге делались приблизительно с тысяча девятьсот семидесятого года, – объявил прокурор.

Обара без труда вспомнил дневник, но отметил:

– Я писал о своих отношениях с девушками через пять лет после того, как они происходили в реальности. Разрыв в пять лет делал их интереснее. Поэтому я и записывал сюжеты спустя пять лет, добавляя порнографии.

– Значит, истории выдуманы?

– Не совсем. Упомянутые девушки реальны, но истории о них – выдумка.

Журнал сексуальных контактов был пронумерован от 1 до 209 и в некоторых случаях датирован с 1970 по 1995 год.

– Взгляните на номер 63, третья строка, – попросил Мидзогути Обару. – Что такое «СМИК»?

– Просто чтобы приукрасить сюжет пять лет спустя.

– Но что это означает?

Пауза и реплика:

– Я не буду отвечать.

– Номер 4: «Я дал ей снотворное». Номер 21: «Сегодня я дал ей снотворное».

По-японски снотворное звучит как суиминьяку.

– Именно так вы и написали, – заявил прокурор. – СМИК означает сокращение от суиминьяку?

– Я не хочу отвечать.

– Номер 140: «Дал слишком много СМИ и ХМ. Очень испугался». Что такое «ХМ»?

– Я забыл.

– Под номером 150 вы пишите о «ХРОРО». Что это означает?

– Я не хочу отвечать на этот вопрос.

– Это начало слова «хлороформ», не так ли?

– Я не знаю.

Мидзогути пролистнул страницы:

– Номер 190. Вы пишете: «Она все поняла, я нашел оправдание, но она знает». О чем идет речь?

– Я просто развлекался, поэтому не собираюсь отвечать.

– Судя по записям в дневнике, похоже, вас очень беспокоило, когда девушки понимали, какую «игру в покорение» вы затеяли без их согласия.

– Нет, неправда. Я развлекался.

– Каким образом?

– Я не буду отвечать.

– Номер 179, февраль 1992 года. «Познакомился с Нанэ, а потом с Каритой». Это та Карита, которая фигурирует в уголовном деле?

Обара молчал. Безумно хотелось увидеть его лицо.

– Вы утверждали, что не использовали хлороформ с Каритой, – напомнил Мидзогути.

– Нет, не использовал.

– Номер 198. «Использовал СМИ и ХРОРО. Перестарался с ХРОРО. Хоть я и использовал ХРОРО с Каритой, думаю, проблемы в лекарстве, которое дали ей в больнице». Написано вашей рукой. Вы использовали хлороформ, верно?

Обара упорствовал:

– Это вымысел.

Через несколько заседаний он попытался заделать дыры, которые появились после перекрестного допроса, ответив на заранее составленные вопросы своих адвокатов по поводу поиска в Интернете и секс-дневника. По словам Ёдзи, он месяцами посещал множество самых разных сайтов, и нет никаких оснований выделять те, которые он смотрел в то утро. Что касается дневника, «ХРОРО», «ХРО» и другие аналогичные сокращения относятся не к хлороформу, а к разным алкогольным смесям, парами которых Обара с партнершами дышали, втягивая их носом из полиэтиленовых пакетов. Однако, меняя показания на свой страх и риск, Ёдзи невольно позволил прокурору поджарить себя с другой стороны. Первый вопрос Мидзогути был очень простым:

– Означает ли СМИ суиминьяку – снотворное?

– «СМ» означает «супермагия», – ответил Обара. – А вот «И», буква игрек, в других странах является общепринятым термином для галлюцинаций и всего неизвестного, непонятного. Как икс и игрек или игрек-хромосома… – Его объяснения превратились в невнятное бормотание и сошли на нет.

Судья Тотиги сверкнул своими безупречными зубами:

– О чем это вы?

В разгар процесса, в апреле 2006 года в Токио для дачи показаний вылетели родители Люси Блэкман и мать Кариты Риджуэй. Учитывая характер отношений между Тимом и Джейн, прокуроры запланировали вначале опросить матерей обеих девушек, а через пять дней пригласить отца Люси.

В ожидании очной ставки обвиняемого в убийстве и родителей, лишившихся своих детей, публики столпилось еще больше обычного. Однако приставы поздно впустили прессу и зрителей в зал: когда двери открылись, Джейн и Аннет сидели в первом ряду, а вот место Обары пустовало.

Главный судья Тотиги лучезарно улыбнулся:

– Суд получил извещение, что обвиняемый отказался явиться на сегодняшнее заседание.

По закону, объяснил Тотиги, судебные разбирательства по уголовным делам не могут проходить в отсутствие обвиняемого. Однако правило можно обойти, если обвиняемый получил вызов в суд и не представил уважительных причин своего отсутствия. Обару, несомненно, информировали в обычном порядке, и утром служащие токийской тюрьмы предварительного заключения пришли к нему в камеру и попросили явиться в суд.

– Но обвиняемый стал сбрасывать с себя одежду, хвататься за раковину и в итоге отказался идти, не представив никакой веской причины, – рассказал судья. – Учитывая, что семьи потерпевших приехали из других стран, суд решил продолжить заседание, несмотря на отсутствие обвиняемого.

Джейн первой заняла место свидетеля. Она поделилась воспоминаниями о Люси в младенчестве, детстве и юности, рассказала о почти сестринской близости с дочерью.

– Горе родителя, потерявшего ребенка, раньше казалось мне самым большим несчастьем, какое только можно познать, – сказала она. – Но я ошибалась. Потерять дочь и узнать, что ее тело осквернили таким нечеловеческим образом, неизмеримо страшнее… Обара отказался сегодня присутствовать в суде, чем опозорил себя и почти напрямую признал свою вину. Он трус.

Затем настала очередь Аннет. Она говорила о том, как отразилась смерть Кариты на ее старшей дочери Саманте и бойфренде Кариты Роберте Финнигане.

– Хотя прошло четырнадцать лет, я все еще думаю о ней каждый день и ощущаю боль потери, – призналась Аннет. – Она была чудесной дочерью, ее ничто не заменит. Я без тени сомнения приговорила бы Обару к смерти, но, если нельзя вынести такой приговор, пусть сидит в тюрьме до конца своих дней.

В Японии существует смертная казнь за убийство, и ежегодно вешают небольшую группу смертников. Однако смертный приговор объявляют лишь в самых крайних случаях: убийство ребенка, большое число жертв или предумышленное убийство из циничных побуждений, например ради мошенничества со страховкой. Никто не утверждал, что Ёдзи Обару целенаправленно пытался убить девушек – хотя сторона обвинения могла бы тут поспорить, ведь насильник, непреднамеренно убив Кариту Риджуэй слишком большой дозой нелегальных препаратов, повторно допустил аналогичную небрежность в случае Люси Блэкман, что можно приравнять к убийству. Впрочем, доказывая вину Обары посредством косвенных улик, прокурор решил, что более мягкое обвинение – изнасилование, повлекшее смерть, – поможет быстрее признать подсудимого виновным.

Через пять дней в зал заседаний явился Тим Блэкман. Обара снова отсутствовал: теперь, по словами судьи, заключенный забился в узкую нишу в стене камеры и отказался выходить.

Речь свидетеля продолжалась около получаса.

– Смерть моей дочери Люси Блэкман была самым ужасным, самым страшным событием в моей жизни, – начал свои показания Тим. – Потрясение и душевная рана… изменили меня. Люси прожила восемь тысяч дней, и ее образ постоянно со мной. Каждый день меня преследуют воспоминания, из-за которых я не могу удержаться от слез. Я могу заплакать на деловой встрече или общаясь с друзьями, я рыдаю по ночам. При виде ребенка в коляске я вижу Люси, и на глаза наворачиваются слезы. Когда дети играют со своим отцом в парке, резвятся и радуются, я горюю по Люси. Я вижу в поезде светловолосую девушку, и глаза наполняются слезами. Я вижу молодую женщину с детишками и думаю о том, чего у Люси никогда не будет… Мне уже не ощутить, как ее любящие руки обнимают меня за шею, не почувствовать тепло ее дыхания, когда она говорит, что любит меня. Я не могу перестать думать о том моменте, когда оборвалась ее жизнь, а мозг перестал работать, о ее последнем глубоком и трагическом вздохе. Было ли ей больно, испугалась ли она, звала ли меня?.. Теперь у меня постоянно перед глазами ее разрезанное тело, следы бензопилы на костях, гниющая, разлагающаяся плоть… части тела Люси в пластиковых пакетах, закопанных в песке, горе на лицах Софи и Руперта. Эти образы останутся со мной на всю жизнь, и, когда я вспоминаю Люси при виде маленького ребенка, я вижу и этот кошмар… Во сне я слышу голос дочери и на мгновение забываю, что она мертва. На мгновение меня охватывает радость от того, что Люси со мной, а потом заново пронзает боль осознания, что ее больше нет и теперь я могу видеть ее только во сне. Я стал другим человеком… Я убит горем и переживаю неописуемо глубокую тоску. Я не могу нормально спать и часто не в силах сдержать слезы. Я боюсь встречаться с друзьями и семьей, потому что меня мучит горе в их глазах… Порой у меня нет сил сконцентрироваться на работе и принять важные решения, поскольку все это кажется бессмысленным и не важным. Я чувствую себя виноватым за все те случаи, когда мог повидаться с Люси, но не нашел времени; виноватым за все те моменты, когда я злился на свою девочку; виноватым за то, что не давал денег, когда они были ей нужны, и виноватым, что не был с ней, когда она во мне отчаянно нуждалась. Может быть, это глупо, но эта вина навсегда останется со мной, мучая меня и бередя ужасную рану, нанесенную смертью Люси. Но хуже всего чувство вины за то, что иногда я не думаю о дочери и на какое-то мгновение бываю весел и счастлив. Весь остаток дней это чувство не позволит мне освободиться от разрушительного действия ее смерти. В глубине души я знаю, что никогда не избавлюсь от этой трагедии, ведь у нас с Люси нет будущего. Только смерть освободит меня от боли. Только надежда, что в мире ином я снова почувствую, как дочь обнимает меня за шею и возвращает меня к жизни.

Это было самая эмоциональная речь Тима за все время, хотя он откровенно нарушил традиции западной юриспруденции, смешав темы, относящиеся к двум совершенно разным обязанностям суда: вынесению собственно приговора и оглашению вердикта подсудимому, которого признали виновным. Если бы Обару объявили убийцей, то были бы все основания принять мнение родственников жертв во внимание при вынесении окончательного приговора. Но пока Ёдзи считался только подозреваемым и отчаянно отрицал все выдвигаемые против него обвинения. Учет мнения пострадавшей стороны на этапе, когда к подозреваемому все еще применима презумпция невиновности, усиливал общее впечатление от японской судебной системы: неофициально подозреваемого считают виновным еще до начала слушаний, и само судебное разбирательство – лишь пустая формальность.

«Я ни разу не согласился ни с одним обвинением суда, – писал Обара в заявлении, подготовленном для заседаний с участием родителей жертв. – С другой стороны, заявления родственников Кариты Риджуэй и Люси Блэкман предназначены убийце девушек. Таким образом, появившись в суде, я буду вынужден выслушивать слова, адресованные убийце, каковым я не являюсь… Я опасаюсь, что суд превратится в орудие возмездия и на меня обрушатся нападки, вызванные ненавистью и скорбью». Впрочем, судья Тотиги отказал в просьбе зачитать этот документ в суде.

На токийский окружной суд, в целом бесцветный и равнодушный, воздействие страстной речи Тима Блэкмана было неоспоримым. Версия прокуратуры выглядела четкой и логичной, тогда как защита Обары увязла в дебрях противоречий, а теперь отец погибшей девушки в простых, но пронзительных словах описал чувства, которые испытывает после смерти дочери, и попросил самого сурового наказания.

Именно поэтому все так ужаснулись следующему поступку Тима Блэкмана: всего через несколько месяцев он принял от Обары полмиллиона фунтов и подписал документ, подвергающий сомнению свидетельства против обвиняемого.

 

Соболезнование

– Похороны Люси означали, что она больше не считается пропавшей без вести, – рассказывала Софи Блэкман. – С неопределенностью покончено; больше не нужно искать сестру. Но только во время погребения я осознала, что ее жизнь оборвалась. Осознала даже яснее, чем во время прощальной церемонии. Именно погребение означало для меня смерть Люси.

Для Софи трагедия с сестрой тоже чуть не обернулась гибелью.

Между кремацией и погребением останков прошло целых четыре года, заполненных жестокими спорами между бывшими членами одной семьи о том, как следует поступить с прахом Люси. Вначале Тим предложил развеять прах с его яхты в водах пролива Солент, где обычно отдыхала семья, когда Люси была ребенком. Руперт хотел, чтобы могила сестры находилась ближе к Севеноуксу, в более доступном для родичей месте. Но самый горячий и ожесточенный спор разгорелся между матерью и дочерью. Софи отчаянно, безумно хотела разделить прах между четырьмя членами семьи. Она надеялась воскресить тот миг, когда в пещере в Мороисо она впервые с момента смерти сестры почувствовала духовную близость с ней. «Свою часть праха Люси я положу в изящную серебряную шкатулку и буду хранить у себя дома, – писала она в страстном письме, адресованном матери, отцу и брату. – Я не готова отдать Люси земле. Пусть она останется со мной как можно дольше, чтобы я могла разговаривать с ней каждый день. А в будущем, когда у меня появятся собственная семья и свой дом, я похороню останки Люси в идеальном месте, где я всегда смогу быть рядом с ней».

Но Джейн была непоколебима. В 2002 году суд назвал ее распорядителем имущества Люси, что давало матери право последнего слова по всем подобным вопросам, и она твердо намеревалась воспользоваться своей властью. Джейн поместила прах в домашний сейф, купленный специально для этой цели; как оказалось, она, пусть и не решаясь признаться, боялась, что Тим или Софи могут выкрасть прах Люси. Безутешную мать преследовали кошмары, связанные с обстоятельствами смерти дочери, – расчленением и уничтожением ее тела.

– Люси разрезали на части, – говорила она. – Нельзя точно так же обойтись с ее останками. Я знаю одно: мне не нужна половина дочери.

Погребение останков назначили на 23 марта 2005 года в церкви Святых Петра и Павла в поселке Сил всего в миле от дома Джейн.

Еще с подросткового возраста Софи постоянно ссорилась с матерью, и Люси оказывала обеим бесценную помощь – примиряла стороны во время перебранок. В четырнадцать лет Софи ушла из дома, переехала в семью своего друга и прожила там несколько месяцев, бросив школу в разгар выпускного года. Когда пропала Люси, ее сестра училась на технического специалиста по кардиостимуляторам, который следит за работой оборудования и проверяет сердечный ритм пациентов. Впервые вылетев в Токио, она собиралась провести там не больше нескольких дней. В итоге она застряла в отеле «Даймонд» на долгие недели. В перерывах между поездками в Японию девушка возвращалась в Лондон и пыталась заново включиться в ритм жизни интерна. Но с трагическим исчезновением Люси существование Софи совершенно перевернулось, отрезав ее от общения с прежним окружением, которое могло бы ее утешить. Некоторые друзья, как ей казалось, избегали ее, не зная, что сделать или сказать; таких Софи презирала. От других, душивших ее своими утешениями и навязчивым сочувствием, она отвернулась сама. Защитный механизм личности Софи так часто включал агрессию и оскорбительное поведение, что оттолкнул даже тех, кто действительно хотел ей помочь.

Она стала гораздо лучше ладить с Тимом, но он слишком долго оставался номинальным отцом, обитающим на далеком острове Уайт с новой большой семьей.

– Я сама изолировала себя, и весьма успешно, – соглашалась Софи. – И оказалось, что единственным порядочным и надежным человеком в моей жизни была Люси. Я загнала себя в ловушку: чем больше терзалась, тем меньше становилось людей, к которым можно обратиться за помощью. В итоге после похорон Люси я осталась в полном одиночестве.

С самого начала все согласились, что надо провести закрытую церемонию для четырех ближайших членов семьи, но журналисты каким-то образом пронюхали о времени прощания. Чтобы избежать очередной давки репортеров и фотографов, похороны спешно перенесли с шестнадцати часов на тринадцать. Негодование Джейн, убежденной, что именно Тим слил информацию прессе, еще больше осложняло ситуацию.

Служба была короткой и очень простой. Почти через пять лет после смерти Люси урну с ее прахом погребли на кладбище деревеньки Сил в окружении полей и невысоких холмов Западного Кента. Руперт положил на могилу диск с песнями, которые сочинил и записал для Люси. Софи принесла серебряную подвеску из двух половинок, на которых были выгравированы первые строки любимого стихотворения Люси – «Летчик-ирландец предвидит свою гибель» У. Б. Йейтса. В могилу сестры Софи положила пластинку со строкой: «Я знаю, выпадет судьба», а вторую, со словами: «Погибнуть в чреве облаков», оставила себе, чтобы хранить до конца своих дней.

После службы четверо Блэкманов поехали на поздний ланч. Они сидели в ресторане «Рандеву», где когда-то счастливая молодая семья отмечала день рождения Люси. Впервые после развода Тим и Джейн оказались за одним столом. Тим заказал шампанское, и напиток оказался на удивление уместным.

– Было и вправду довольно весело, – признался он мне. – Дети все время шутили и смеялись. Даже Джейн почти не мучило присутствие бывшего мужа.

– Никто не ссорился, – вспоминала она. – Тим сказал, что я хорошо выгляжу. Сама я никогда не провела бы этот день именно так, но мы старались ради Руперта и Софи.

Однако для младшей дочери вечер был наполнен кошмарным лицемерием, и за ее улыбкой скрывались бушующие эмоции.

– Просто охренеть, совершенно ненормально, – жаловалась мне Софи, и даже спустя четыре года после похорон у нее дрогнул голос. – В ресторане каждый старался быть милым со всеми, мы притворялись счастливой семьей, хотя только что похоронили Люси. Это было ненормально – притворство, будто все мы вместе, когда на самом деле между нами ничего общего, ничего, что нас роднило бы. Даже сейчас тот обед кажется мне возмутительным. В нем не было никакого смысла. Смерть Люси очень заметно изменила наши отношения: мы сидели вокруг стола – брат и сестра, отец и мать – как чужие.

Софи гордится тем, что скрыла свои чувства и не показала ни семье, ни друзьям, как она несчастна.

– Единственный раз я подала знак, что на самом деле мне очень плохо, когда пригласила всех заехать ко мне, – рассказывала она. – Мне хотелось сбежать с этого отвратительного ланча, но побыть с родными подольше. Я дала понять: «Не бросайте меня пока, я еще не готова».

У Софи Блэкманы еще немного выпили, почаевничали и распрощались. Соседка Софи Эмма, стюардесса, тогда ушла на вечеринку, и в ночь похорон сестры девушка осталась одна.

– Я не стала уговаривать: «Пожалуйста, останьтесь, мне правда нужно, чтобы вы побыли со мной», – вспоминала Софи. – Наверное, нужно просить людей о помощи, когда она действительно нужна, а я только проверяла, заметят ли родные мое состояние. Конечно, если бы они меня по-настоящему понимали, даже просить не пришлось бы, они сами остались бы… В итоге я чувствовала себя очень одиноко. Для меня день погребения праха Люси стал самым значимым днем. Он означало конец ее жизни – я больше никогда не увижу сестру, и мне казалось, что я не выдержу.

Весь год девушке прописывали кучу антидепрессантов. Она испробовала несколько разных препаратов, и ни один толком не помог. Но теперь, опрокидывая одну за другой рюмки чистой водки, она разложила перед собой коллекцию таблеток, аккуратно выбросив пустые упаковки.

– Я сидела одна и пила. Не знаю точно, о чем думала. Не помню, чтобы у меня был четкий план. Но потом я просто выпила все таблетки, какие нашлись. Помню, глотала их горстями. Некоторые сочли мой поступок криком о помощи, но они ошибаются. Я просто хотела умереть. Не видела смысла жить дальше.

Когда соседка Софи вернулась домой со своим парнем, она нашла девушку спящей на диване. Решив, что она просто напилась, они переложили ее на кровать. На рассвете Эмма улетела надвое суток. Воспоминания о дальнейших событиях разнятся. Тим считал, что тревогу подняла мать Эммы, но Софи помнит, как в полуобморочном состоянии сама позвонила в скорую. Так или иначе, рано утром в пятницу, больше чем через сутки после того, как она приняла таблетки, скорая забрала Софи в больницу, где ей спасли жизнь.

Руперт был первым, кто узнал о случившемся. Он помчался в психиатрическую клинику, куда перевели Софи, и ужаснулся при виде сестры, шаркающей ногами, бессвязно бормочущей и нервно потирающей руки. Она скорее напоминала зомби, чем острую на язык энергичную сестру, с которой они так славно выпивали всего два дня назад. Тим приехал с острова Уайт и перевез Софи в частную клинику, куда ее быстро определили согласно Закону о психическом здоровье. Отца поразила бледность дочери; даже после промывания у нее, видимо, продолжались галлюцинации. Джейн известили последней. Приехав в больницу, она впервые заметила шрамы на руках у дочери – в течение нескольких месяцев та наносила себе раны.

Через несколько дней Софи выписали на попечение отца, и она уехала жить на остров Уайт в старый дом священника вместе с Тимом, Джо и ее детьми. Девушка провела там десять мирных и счастливых недель, дописала диссертацию на степень по клинической психологии в Вестминстерском колледже. Летом стали известны результаты: Софи получила диплом с отличием.

В следующем году она стала пациенткой клиники Касселя в Ричмонде-на-Темзе, специализирующейся на лечении серьезных психических расстройств, связанных с семейными проблемами. Софи провела там девять месяцев. Джейн она больше не видела.

– Считается, что большое несчастье сближает, – говорил Тим, – но на самом деле даже в счастливой семье отношения часто меняются. Родные винят друг друга, отдаляются. А когда семья и так разрушена, как в нашем случае, боль только усугубляет разлад. Поэтому справиться с напряжением и стрессом еще труднее.

Летом 2006 года Тим приехал навестить Софи в больницу и рассказал ей новость, которая сделает отношения между Блэкманами еще напряженнее: Ёдзи Обара предложил отцу Люси полмиллиона фунтов, и тот решил их принять.

Первая попытка состоялась в марте 2006 года, когда один из адвокатов Обары прислал Тиму электронное письмо. В нем предлагалась единовременная выплата в размере 200 тысяч фунтов; в обмен Тима просили не давать показания в Токийском окружном суде. Такое же предложение получила Джейн. Она презрительно отказалась, а вот Тим вступил в краткую переписку по этому вопросу – хотя, как он заявлял мне в то время, не ради денег.

– Таким образом я мог почти напрямую пообщаться с Обарой, – объяснил он. – Я искал возможность связаться с ним и написал ему ответ, сделав вид, что готов к переговорам: во-первых, чтобы увидеть, как далеко он может зайти, а во-вторых, чтобы дать ему надежду, а потом разбить ее вдребезги… Я просто играл с ним… Речь не шла ни о соглашении, ни о деньгах [которые все же были выплачены], ни о прощении.

Однако адвокаты Обары сохранили копии писем, записали на пленку и документально зафиксировали телефонные переговоры с отцом жертвы. Когда в следующем году их опубликовали, стало ясно, что деньги интересовали Тима больше, чем он уверял. «Я получил предложение от обвиняемого, – писал Тим, – и готов рассмотреть его и обсудить условия».

Он попросил 500 тысяч фунтов; Обара сделал встречное предложение – 300 тысяч; в ответ Тим согласился изменить свои показания в суде и пообещал заявить: «Обвиняемый выразил раскаяние и скорбь по поводу смерти Люси. Как отец Люси и христианин, я найду в себе силы простить обвиняемого, и на этом можно считать дело завершенным. Я надеюсь, что он реабилитирует себя в обществе». Однако через несколько дней Тим резко оборвал переговоры, объяснив одному из посредников Обары по телефону: «Британская полиция говорила с японской прокуратурой и проинформировала меня, что им не нравится мое намерение получить деньги и менять показания». Его реплики были тщательно записаны на пленку, перенесены на бумагу и опубликованы.

Подобное предложение сделали и матери Кариты, но Аннет Риджуэй также его отвергла. В следующем месяце все три родителя жертв приехали в Токио и описали, как отразилась потеря дочерей на их жизни.

– С моей прекрасной девочкой обошлись просто ужасно. Это поступок отвратительной твари, грязного животного, охотящегося на беззащитную красоту, – заявил в суде Тим. – Это извращенные действия монстра, который десятилетиями свободно рос в тепличной атмосфере без закона и контроля. Он не пролил ни слезы раскаяния, стыда или вины за свои извращения и преступления против человечества. Мы слышали только ложь и увертки, начиная с отрицания знакомства с Люси и заканчивая отрицанием причастности к ее смерти. Совершено очевидно, что моя красавица дочь была бы сегодня жива, если бы не стала жертвой этого хищника… Его омерзительные преступления, без всяких сомнений, заслуживают максимального наказания и самого долгого из возможных срока заключения. Весь мир считает, что наказанием должна быть казнь – смертный приговор. Я согласен. Любой менее суровый приговор не достоин правосудия, он станет грязным оскорблением жизни и смерти моей дочери.

Однако в ближайшие полгода Тим возобновил переговоры с командой Обары. В конце сентября он поехал в Токио и встретился с представителями обвиняемого в отеле «Нью-Отани». Время выбрали не случайно: в октябре адвокаты Обары выступали с заключительным словом в его защиту. Всего пятью днями ранее на банковский счет Тима на острове Уайт поступило 100 миллионов иен, что на тот момент составляло 454 тысячи фунтов стерлингов.

В японском уголовном суде денежные выплаты жертве от правонарушителя – общепринятая практика, и прокуратура часто поощряет ее. Неосторожный водитель, нанесший вред здоровью пешехода, магазинный вор, даже насильник способны смягчить собственный приговор, а иногда вовсе избежать наказания, проведя на счет пострадавшего определенную сумму, которая часто сопровождается соглашением о прощении или просьбой жертвы в суд о снисхождении. Для западного ума подобные меры – недопустимое вмешательство в беспристрастную работу служителей закона. Но для многих японцев вполне приемлемо, когда обидчик по мере сил старается компенсировать причиненный ущерб. К примеру, в одном деле о групповом изнасиловании обвиняемые, заплатившие 1,5 миллиона иен жертве, получили три года тюремного заключения, тогда как тем, кто не захотел или не смог найти деньги, присудили четыре года. «В таких делах 1,5 миллиона иен можно назвать денежным эквивалентом года тюремного заключения, – писал социолог Дэвид Джонсон. – В случае убийства, когда срок варьируется от трех лет до пожизненного (не исключая вероятность смертной казни), пожелания родственников жертвы имеют большое влияние, которое измеряется годами, а то и жизнью».

Однако между общепринятой практикой и соглашением, предложенным Обарой, существовала разница. Традиционно денежный взнос обвиняемого означает искупление вины, желание исправить содеянное, за которое он взял на себя ответственность. Но Обара ничего не признавал. Сотни тысяч фунтов, которыми размахивали его адвокаты, не имели ничего общего ни с извинениями, ни с признанием вины. Они, как осторожно указывалось в предложении, представляли собой не компенсацию, а мимаикин – «вознаграждение», «деньги соболезнования», совершенно не связанные с уголовной ответственностью. Обара якобы не сделал ничего дурного, но ему, как человеку порядочному, ужасно грустно из-за несчастья с Люси и Каритой, и он просто хочет помочь горюющим семьям.

Если бы его уже признали виновным, то компенсация жертвам могла бы убедить судей смягчить приговор. Но какой смысл в том, чтобы платить деньги тем, кому обвиняемый будто бы не причинил никакого вреда? Некоторые его адвокаты осудили стратегию своего подопечного, но тот настаивал на пожертвованиях с агрессивной решительностью.

Адвокаты и частные детективы отыскали всех восьмерых выживших женщин, в изнасиловании которых обвинили Обару, и предложили каждой по 2 миллиона иен. Некоторые сразу отказались, но предложение повторялось с настойчивостью, граничащей с домогательством. Женщина адвокат Микико Асао представляла трех жертв изнасилования. Она объяснила девушкам, что они имеют право на компенсацию от Обары, но в обмен не должны ничего предоставлять, кроме чека: ни оправдательных показаний, ни просьбы о снисхождении, которые могут повлиять на решение суда. И все-таки большинство жертв подписали документы, подготовленные адвокатами Обары, где платеж назывался «компенсацией за беспокойство»: девушки подтверждали, что теперь дело «полностью улажено», и просили суд «снять обвинения и жалобы по моему делу… так как у меня нет намерения добиваться уголовного преследования ответчика».

– Детективы связывались с ними неоднократно, – рассказала мне Микико Асао. – На работе, дома, по мобильному телефону. Даже когда жертвы меняли номер, команда Обары его узнавала. Адвокаты даже нашли адреса электронной почты. Вот так они добивались желаемого – путем лжи, угроз, психологического давления. Узнав об их происках, я разу выразила протест адвокатам защиты. Но это их не остановило, и они заставили девушек подписать нужные документы.

Тиму Блэкману никто не угрожал. Но в тот же день, когда он получил денежный перевод в размере 100 миллионов иен, он подписал и удостоверил отпечатком пальца документ, который адвокаты Обары представили судьям на следующей неделе.

В заявлении говорилось: «Я не знал, что причина смерти моей дочери Люси Блэкман неизвестна, что ДНК и прочие улики против обвиняемого не обнаружены на теле моей дочери и что обвиняемый Обара остановился в традиционном японском отеле в тот день и в то время, когда предположительно была расчленена и зарыта моя дочь.

Я хотел бы сформулировать и задать японскому суду следующие вопросы:

1. Что за черное вещество вытекало изо рта моей дочери Люси Блэкман и покрывало ее голову?

2. Каковы результаты анализа состава цемента, в который была вмурована голова моей дочери Люси Блэкман?

3. Когда и как перевезли мою дочь Люси Блэкман из Дзуси-Марины в Абурацубо?

Тем самым я как отец Люси Блэкман хотел бы просить изучить три важнейших пункта, которые должны прояснить причину смерти и дело в целом.

Если черное вещество во рту и на лице, способное указать причину смерти, не будет принято во внимание полицией или прокуратурой, то подобные действия незаконны, и как отец, любящий свою дочь, я не прощу виновного, даже если им будет полицейский или прокурор».

По странным грамматическим конструкциям и дотошным упоминаниям одних и тех же подробностей становилось очевидно, что текст составлял не Тим, что он лишь подписал заявление, не задумываясь и, возможно, даже не понимая, о чем там говорится. Но больше всего публику поразило решение запросто подорвать версию обвинения ради какой-то половины миллиона фунтов.

– Публично я поддержала решение папы, – рассказывала Софи, – но на самом деле была совершенно с ним не согласна. Не то чтобы я осуждала его за согласие взять деньги. Но я не сомневалась, что он совершает публичное самоубийство и мама вместе с прессой растопчет его. У каждого найдется свое мнение, и не важно, как папа объяснит свое решение, люди все равно его осудят, что повлияет на его жизнь, карьеру и все остальное. Так и случилось.

Адвокаты Обары объявили о денежном переводе через день после возвращения Тима в Англию. Об этом трубили все британские газеты в те выходные; в заголовках встречалось выражение, которым описала платеж Джейн: «кровавые деньги».

– Я отказалась от любых денег со стороны обвиняемого, как и мои дети Софи и Руперт, – заявила она. – Тим же вступил в переговоры, несмотря на мои пожелания и просьбы сына и дочери. Верные друзья и близкие Люси испытывают отвращение к невероятному предательству Тима Блэкмана.

Многие в такой ситуации залегли бы на дно, пока не стихнет шумиха. Но Тим никогда не прятался от журналистов. Он посчитал своим долгом принять участие в целой серии телевизионных и газетных интервью, где все задавали один и тот же вопрос: почему? Тим говорил об убытках, которые понес за месяцы розысков Люси, о Фонде Люси Блэкман и надеждах создать для него надежный финансовый фундамент. Он указал, что из-за долгого судебного разбирательства и банкротства Обары нет шансов получить компенсацию путем гражданско-правового спора. А заявления Тима, что перевод сделан не самим Обарой, а его университетским «другом» господином Цуджи, и что деньги не только не помогли Обаре, но и доказали его виновность, лишь ухудшили положение. Тим вел себя сдержанно и пытался защищаться, но телерепортеры, которые раньше обращались к нему с показным сочувствием, теперь грубили и ханжески взывали к справедливости. Тим Блэкман, отец, горюющий по убитой дочери, будто сам стал обвиняемым.

Через неделю ситуация еще сильнее усугубилась, когда «Дейли мейл» под заголовком «Предательство отца» опубликовала очерняющую Тима статью объемом 2 тысячи слов. «Невероятный поворот на 180 градусов, причинивший невыразимую боль матери Люси, Джейн, – сообщалось в газете. – Что любопытно: поведение отца могло бы вызвать горькое разочарование, но, по всей видимости, не удивило тех, кто хорошо знал Тима Блэкмана». Слов Джейн в статье нет, однако приводятся реплики «друзей», охарактеризовавших ее поведение как «спокойное благородство» перед лицом предательства Тима. Журналисты рисуют портрет мелочного себялюбца, который, связавшись с другой женщиной, бессердечно бросил семью десять лет назад и отказал ей в финансовой и любой другой поддержке. «Высокомерный и эгоистичный человек, в отношении которого быстро иссяк источник доброй воли в токийском обществе», – утверждали многочисленные свидетели.

Из всего их «множества» в статье назвали только одно имя – Хью Шейкшафт, или «сэр Хью из Роппонги», финансовый консультант, который сурово критиковал Тима. «Меня долгое время шокировало и разочаровывало поведение Блэкмана, – „откровенничал“ Хью с „Дейли мейл“. – Я терпел до настоящего момента, но теперь, услышав о его выходке, больше не могу молчать». Хью снова жаловался на развязность, с которой Тим вел себя в его офисе, на то, что тот спускал деньги Хью на развлечение журналистов, что оставил Софи одну в Токио на два дня. Еще один «друг» Джейн продолжил разоблачение, поведав, как мало Тим платил ей на содержание детей, как пренебрегал Люси («Слышать о его близости с дочерью просто смешно») и даже не посоветовался с Джейн насчет открытия Фонда Люси Блэкман. Далее «Мейл» «узнала», что Джейн планирует написать попечительскому совету благотворительного фонда и поставить под вопрос способность ее бывшего мужа руководить этой организацией.

Тим направил резкое письмо в суд в Токио. «Я принял соболезнования от друга [Обары], как мы принимали соболезнования со всего мира, – отмечал он. – Я принял их, потому что тем самым обвиняемый лишь понесет большее наказание за преступление против Люси, поскольку он банкрот. Обвиняемый виновен, но продолжает притворяться, что нет. Он больной и злобный уголовник, который охотится на наших дочерей». Но было поздно: Тима никто не слушал. Через месяц после перевода от Обары, как выяснилось позже, Блэкман потратил 64 500 фунтов на яхту – уже вторую. Он пытался объяснить, что покупка судна является вложением в яхтенную чартерную компанию, но это тоже никого не интересовало.

Сдержанности Джейн Блэкман в адрес Тима пришел конец через несколько месяцев в официальном интервью для «Дейли мейл». В заголовке приводились ее слова: «Он аморален». «Я будто сражаюсь сразу в двух битвах: против убийцы и против бывшего мужа, – говорила мать жертвы. – На чьей он стороне? Как деньги помогут добиться правосудия по отношению к нашей дочери?.. С моей точки зрения, Тим принял сто миллионов сребреников. Иуде же хватило тридцати».

Когда я познакомился с Роджером Стиром, вторым мужем Джейн, он дал мне совет:

– Прежде всего поймите, что есть два варианта истории. Есть версия Тима, а есть чистая правда, которую расскажет вам Джейн.

Джейн познакомилась с Роджером через два с половиной года после смерти Люси. Его любовь и реальная поддержка, несомненно, помогли ей пережить самый страшный период. Женщина жила одна с 1995 года.

– Я думала, что больше уже никого не встречу, – признавалась она. – Думала, что с этой сферой жизни покончено.

Однажды вечером друзья предложили познакомить ее со своим одиноким приятелем, и Джейн неуверенно согласилась. Свидание началось весьма удачно. Через год после смерти Люси Джейн стала замечать тайные знамения, непонятные окружающим, но имеющие для нее глубокий подтекст. Бабочки, белые перья, звезды, образы ангелов на картинах и в дизайне, пение птиц, необычное поведение предметов и механизмов – Джейн не сомневалась, что это Люси подает ей знаки.

– Она только что была здесь, – заявила она мне, когда я встречался с ней во второй раз. – Вещи пропадали, и без всякой причины сработала пожарная сигнализация.

Перед знакомством с Роджером, испытывая неловкость от свидания вслепую в свои сорок девять, Джейн подъехала к пабу, где они должны были встретиться, и припарковалась рядом с серебристым автомобилем, в салоне которого горел свет. Как выяснилось, именно в этой машине приехал ее визави.

– Я говорю: «Тот серебристый „мерседес“ на парковке не ваш? Там горит свет в салоне». Он ответил: «Не может быть», – но вышел проверить. А вернувшись, сказал: «Вы правы. Но, если это ваша машина рядом с моей, там тоже горит свет». И тогда моя очередь была сказать: «Нет, не может быть». Но когда я вышла, так и оказалось.

Имя «Люси», как известно, происходит от латинского «свет». И Джейн полагала, что свет был важен для дочери как при жизни, так и после смерти. Неожиданно вспыхнувшие лампы служили явным знаком ее присутствия.

– Это была Люси, – уверяла Джейн. – Она выражала мне одобрение. Говорила, что все в порядке.

Роджер сделал предложение Джейн через пять недель, а через восемь месяцев, в августе 2003 года, они поженились.

Роджер был на пять лет моложе Джейн и, как и она, пережил развод. Он родился в семье священника методистской церкви и успел потрудиться в банке, социальной службе, в отделе подбора кадров для Сити и в качестве консультанта по трудоустройству. К моменту женитьбы на Джейн он называл себя «корпоративным теоретиком» и консультировал компании по моральным и этическим вопросам. Он опубликовал книгу под названием «Искусство этики®: Как найти правильный путь и следовать ему». «Скромность, смелость, самодисциплина и прочие моральные ценности служат ключами к успеху, здоровью и самодостаточности, – говорилось на его сайте. – „Искусство этики®“ – это концепция поведения и принятия решений, которая помогает остановиться, подумать, поговорить, объединить усилия – и поступить правильно». Роджер стал преподавать курс «Корпоративная этика» в бизнес-школе имени сэра Джона Касса в Лондоне, а также выступил неофициальным руководителем широкомасштабной кампании преследования Тима Блэкмана.

Когда я только познакомился с Роджером, симпатичным бородачом за пятьдесят, он, похоже, чувствовал себя не очень уверенно в качестве консультанта-фрилансера, издающего собственные книги. В нем чувствовалось легкое, но постоянное напряжение. На сайте «Искусства этики®» есть фотография: Роджер в очках в строгой черной оправе наклонился вперед и доверительно улыбается; на нем нарядная рубашка с цветочным рисунком и пиджак в тонкую полоску. Но, как мне казалось, Роджер чувствовал себя комфортнее в повседневной одежде, чем в деловом костюме. Его любовь и уважение к Джейн, желание защитить ее от жестоких обстоятельств были очевидны и искренни, и естественно, он не мог обойти вниманием ситуацию со смертью Люси Блэкман.

Когда в бабочке, которая пролетала над тропинкой во время загородной прогулки, Джейн видела Люси, Роджер тоже ее видел. Когда женщина во время наших с ней бесед умолкала из-за мучительных – или невыносимо счастливых – воспоминаний, Роджер всегда был рядом, предлагая утешительные объятия или чашку чаю. Но меня поразило рвение, с которым он ввязался в борьбу с Тимом, и его решимость доказать моральное превосходство Джейн, как будто дело касалось его самого. Иногда супруги Стир чуть ли не соревновались в том, кто сильнее презирает Тима, хотя Роджер даже ни разу не видел его.

Я часами беседовал с Джейн в доме в поселке Кемсинг, пригороде Севеноукса, и Роджер, как правило, был рядом. Он так торопился ответить на каждый мой вопрос, что иногда не давал ответить самой Джейн.

– Думаю, я довольно восприимчивый человек, ведь я работал в социальной сфере, понимаю поведение людей и хорошо разбираюсь в них, – объяснял мне Роджер. – И у Тима я вижу все признаки серьезного личностного расстройства. Он самый настоящий Уолтер Митти… Он оставил роль заботливого отца, отлично ладящего с детьми и спасшего Люси жизнь во время судорог, и пошел вразнос, в итоге причинив боль не только Джейн, но и детям. Можно сказать, идеальный объект психологического исследования.

– Это называется социопат, – вставила Джейн.

– Да, он наверняка классический социопат.

Кампания по юридическому преследованию Тима началась после того, как он принял «кровавые деньги». Еще один бывший волонтер в Токио, британский банкир, воспылавший, подобно Хью, ненавистью к Тиму, на собственные средства нанял Марка Стивенса, экстравагантного медийного адвоката. С помощью Стивенса чета Стир убедила полицию Гемпшира, региона проживания Тима, провести расследование по подозрениям в мошенничестве.

Оснований для такого необычного обвинения формально не хватало. Разве Тим кого-то обманул? Точно не Обару, который сам уговаривал его принять деньги. И не Джейн, которая неоднократно отказывалась от аналогичной выплаты.

– Нарушено право собственности Люси, – объяснил мне Роджер.

В одном из заявлений, подписанном Тимом и составленном адвокатами Обары, подтверждалось, что он принял 100 миллионов иен как «представитель семьи Люси». Однако имуществом распоряжалась Джейн, и таким образом, сообщив ложную информацию, Тим обманул не живого человека, а погибшую дочь. Аргумент показался достаточно серьезным полиции Гемпшира, которая отправила детектива взять показания у Джейн, а также Королевской уголовной прокуратуре, пославшей японским инстанциям и запрос на дополнительную информацию.

Больше всего Джейн возмутило создание Фонда Люси Блэкман; он стал одним из полей сражения, где родители Люси боролись за ее душу. За пять лет фонд превратился в маленькую благотворительную организацию с горсткой оплачиваемых сотрудников и несколькими волонтерами. Фонд продавал аварийно-спасательное оборудование для молодых людей – устройства звуковой сигнализации при попытке изнасилования, наборы для тестирования напитков на опасные примеси; Тим рассказывал в школах историю о Люси и говорил о значении личной безопасности дома и за границей. Джейн написала в Комиссию по делам благотворительных обществ с просьбой отозвать у фонда статус благотворительной организации, а также отправила требование попечительскому совету разорвать все связи с Тимом. Роджер написал электронное письмо одному журналисту, «не для печати и строго анонимно», с просьбой расследовать финансовое положение фонда. Еще один фронт открылся в апреле 2007 года, когда Роджер получил электронное письмо от Хайди Блэк, бывшей секретарши Тима и «заместителя председателя правления» фонда. Несколько месяцев назад мисс Блэк уволили, и она оспаривала увольнение в суде по трудовым спорам. Она также обратилась с жалобой с полицию по поводу денег, которые были пожертвованы фонду и, по ее словам, пропали. В ту же неделю, когда Блэк связалась с Роджером, сведения каким-то образом попали в «Дейли мейл». «Расследуется дело о мошенничестве отца Люси в благотворительном фонде» – сообщал заголовок. На следующий день Мэтта Сирла, единственного штатного сотрудника фонда, арестовали, допросили и вынесли ему предупреждение.

Через пять недель с Мэтта сняли все подозрения. Проверив счета фонда, полиция не нашла никаких подтверждений хищения средств или иных злоупотреблений. Ни к чему существенному не привели и жалобы в Комиссию по делам благотворительных обществ и заявление о мошенничестве в отношении имущества Люси. К середине 2007 года все старания Роджера и Джейн закончились ничем.

– Вот почему я не общаюсь с мамой, – заметила Софи. – У мамы просто мания выискивать компромат, чтобы уничтожить папу, независимо от последствий и того, как это отразится на мне и Руперте. Она ставит себя выше нас и наших эмоциональных потребностей, да и любых потребностей. По-моему, такое непростительно со стороны родителя. Если ты рассталась с человеком и начала новую жизнь, снова вышла замуж, то оставь его в покое. Откуда взяться счастью и безопасности в новом браке, если все мамино внимание обращено на бывшего супруга? А Роджер должен хоть иногда показать характер. Какое ему вообще дело? Без конца копать под бывшего мужа своей жены – разве это не странно?

 

Вердикт

Все эти годы я пытался встретиться с Ёдзи Обарой. Я постоянно посылал через адвокатов письма с просьбой позволить мне провести с ним интервью в токийской тюрьме предварительного заключения. Я указывал на нераскрытые тайны дела (их было несколько) и на искреннее желание сбалансировать свою историю, где пока что излагалась только точка зрения пострадавших и полиции, с точкой зрения обвиняемого. Я отправлял списки вопросов, на которые Обаре наверняка захотелось бы ответить: о свидетельствах против него, о «деньгах соболезнования», о работе полиции. Но больше всего я хотел узнать, как сын корейского магната патинко рос в богатой Осаке, как ему жилось рядом с психически нездоровым старшим братом, как Ёдзи воспринял новость о смерти отца в Гонконге и что он видел в зеркале, прежде чем сделал пластическую операцию.

Однажды он ответил на мое письмо просьбой достать медицинскую карточку Люси – там содержалась именно та информация, которую пытались добыть его адвокаты с помощью частных детективов в Британии. Подразумевалось, что за помощь меня вознаградят. Я отказался. После очередного моего письма один из адвокатов Обары, неулыбчивый человек по имени Киёхиса Араи, пригласил меня к себе в кабинет в центре Токио.

Он начал с личного сообщения от Ёдзи Обары. «Я благодарен вам за письмо, – читал адвокат от имени подзащитного. – Рано или поздно у меня будет возможность с вами встретиться, но для начала, пожалуйста, взгляните на материалы, которые я могу вам предоставить». Араи придвинул мне пачку листов: записи судебных разбирательств, дневники Люси, фотографии Кристы Маккензи в квартире Обары. Большинство документов позже появилось в книге, которая тогда готовилась к выходу (речь о ней пойдет ниже), но часть снимков просто не подлежала публикации, особенно полицейские фотографии останков Люси, извлеченных из пещеры: голова, руки, торс, бедра, икры, ступни и лодыжки, хладнокровно разложенные на столе патологоанатома. Несомненно, изображения вызывали омерзение, и физиологический шок от вида расчлененного тела сменился стыдом, который вызывает порнография.

– Конечно, видеть такое тяжело, почти невыносимо, – заметил господин Араи, передавая их мне. – Мы очень сожалеем.

Казалось, он наблюдает за моей реакцией, пока я просматриваю снимки. Видимо, они должны были привлечь внимание к «черному веществу» на голове и во рту Люси, происхождение которого, по мнению Обары, прокуроры так толком и не объяснили. Но потом мне пришло в голову, что адвокат подразумевал нечто другое. Возможно, мне демонстрировали своего рода предупреждение или даже угрозу – манящий приоткрытый люк в шахту, возможность одним глазком заглянуть в тайну смерти Люси и в разум человека, совершившего такое злодейство.

Араи убедил меня забрать фотографии с собой; как он и просил, на следующей неделе я переслал их ему назад. Через четыре месяца в возмущенном письме он обвинил меня в том, что я отправил в Скотленд-Ярд копии, которые показали семье покойной Люси Блэкман. Адвокат писал: «Вы не только нарушили обещание, данное источнику, и предали наше доверие, но также ранили семью и умножили горе родных. Подобные действия непростительны ни для журналиста, ни для человека». В утверждениях Араи не было ни капли правды.

Вскоре я получил два письма от адвокатов Обары с указанием на неточности в моих статьях: даты, национальность одной из жертв Обары, последовательность событий. «Более того, – возмущался адвокат Синья Саканэ, – вы называете собаку, которая хранилась в морозильнике, немецкой овчаркой, что противоречит действительности: это шотландская овчарка». Я поблагодарил за ценное замечание и опять спросил об интервью, однако ответа снова не последовало. Но в мае 2006 года, после долгих лет отказов, Обара сам вышел со мной на связь в собственной манере, подав против меня судебный иск.

Обара – которого представлял суровый мистер Араи – обвинял меня в клевете. Обычно подобные иски адресуются газетам, напечатавшим недостоверные сведения, однако Ёдзи предпочел преследовать в судебном порядке меня лично. Он требовал возмещения морального ущерба в размере 30 миллионов иен (150 тысяч фунтов), и через три недели меня вызвали в Токийский окружной суд. Юридическая терминология письменной жалобы выглядела тяжеловесной и устрашающей, но если приглядеться внимательнее, обвинения звучали в типичном для Обары стиле, до смешного нелепом. Самое неожиданное обвинение касалось заседания, где давала показания Джейн и куда Обара не явился. Тогда, как сообщили наряду со мной все присутствующие журналисты, судья заявил, что Обара снял одежду и вцепился в рукомойник в камере, не желая выходить. Однако, по словам мистера Араи, утверждение является абсурдом и наглой клеветой. «Нет абсолютно никаких фактов, доказывающих, что истец… разделся догола, чтобы не являться в суд в тот день, – утверждалось в исковом заявлении. – Это противоправное действие нагло опорочило репутацию истца».

Для защиты моих прав «Тайме» наняла токийскую юридическую фирму. Последовали встречи и телефонные конференции, проверки записей и документов, обмен длинными черновиками опровержения. Возбуждение и любопытство пересилили тревогу из-за моего статуса обвиняемого. Встречулия Обару в суде? Каково мне будет сидеть в самой дальней стороне знакомого судебного зала? Но меня ждало разочарование: выяснилось, что Обаре не требуется появляться на слушаниях – как и мне. Гражданско-правовой суд в Японии страдает еще большей бюрократией, чем уголовный. Здесь общаются только адвокаты, и присутствие или отсутствие истца и обвиняемого никак не влияет на решение суда. Я все же сходил на одно из заседаний и посидел на скамье обвиняемого. Слушание длилось меньше десяти минут. Мой адвокат предоставил свидетельства публики и заявления других репортеров, подтверждающие, что они тоже слышали, как судья Тотиги описал дезабилье Обары. Главным доказательством служила, конечно же, стенограмма суда. Однако, хотя то заседание считалось открытым, получить ее удалось только после специального разрешения. Судья и господин Араи изучили материалы и одобрили их; затем трое назначили дату очередного заседания. Мое дело не привлекло никакого внимания со стороны общественности: в зале сидели три человека, но то были не зрители, а адвокаты, ожидающие начала следующего слушания. И все же, несмотря на банальность происходящего, в качестве обвиняемого под бдительным взором закона я ощутил волнение и страх. Совсем другое дело, чем сидеть среди публики и делать записи: я будто выступал на сцене, где был и режиссером, и актером.

Последние два судебных разбирательства по делу Ёдзи Обары – шестидесятое и шестьдесят первое – отводились заключительному слову сторон обвинения и защиты. Ничего нового мы не услышали, однако обе стороны выступали очень долго. Обара два часа провел на ногах, подтачивая версию обвинения. Как невысокий человек умудрился незаметно перенести тело такой крупной женщины в автомобиль? Как можно доверять обвинениям, в которых столько вопросов осталось без ответа? «Нет никаких прямых доказательств, неизвестна причина смерти жертвы, – зачитывала защита. – Не обнаружено улик, доказывающих причастность обвиняемого к ее гибели, включая его ДНК. На трупе не найдено следов хлороформа, хотя прокуратура утверждает, что жертву убил именно этот препарат».

Обвинение предоставило уже всем известные свидетельства: длинную, записанную самим Обарой историю «игры в покорение», показания выживших женщин, видео и лекарства, телефонные звонки, покупки и поисковые запросы в Интернет в дни после исчезновения Люси. Прокурор попытался обернуть версию защиты Обары против него самого, остановившись на самой неправдоподобной детали – невероятной байке о Кацуте, «мастере на все руки», чье участии в деле внезапно всплыло под самый конец. «Столь абсурдные отговорки, – говорилось в заявлении, – сами по себе служат доказательством вины».

Японский суд отличается скорее бюрократической сухостью, нежели яркой эмоциональностью; речь молодого прокурора была привычно монотонной и официальной. Однако язык заявления и накал возмущения выбивались из стандартного ряда. «Это беспрецедентно дикое и грязное дело, – говорилось в речи. – Вероятность того, что Обара повторно совершит подобное преступление, крайне велика. Он не что иное, как хитрое животное, не проявившее ни следа свойственного людям сострадания, не обратившее внимания на голоса безутешных семей. Мы не видим в нем ни капли человечности; он не выразил никакого раскаяния. Анналы сексуальных преступлений еще не видели настолько немыслимого зверства. Таким образом, мы настаиваем на пожизненном заключении для обвиняемого».

Перед началом речи адвокаты Обары несколько раз просили, чтобы в качестве свидетеля вызвали Тима Блэкмана.

– О чем вы хотите его спросить? – поинтересовался судья Тотиги, сверкнув зубами, как всегда в минуту раздражения.

– О том, что он получил сто миллионов иен. Раньше он отказывался от денег, но теперь принял их. Мы хотим проследить ход его мыслей… Он важный свидетель для возможного смягчения приговора. Поэтому я хотел бы его допросить.

– Мы достаточно его слушали, – ответил Тотиги.

Адвокат продолжал канючить, и Тотиги резко бросил:

– Я не позволю ничего подобного. Отклонено.

– Протестую, – заявил адвокат.

– Отклонено!

Судья Тотиги предложил обвинению начать заключительную речь.

– Протестую, – снова встрял адвокат Обары. – Я протестую против решения суда. Оно противоречит обязанности суда тщательно рассмотреть дело.

– Отклонено, – откликнулся судья Тотиги. – Бессмысленные возражения могут быть расценены как неуважение к суду. Не зарывайтесь.

Похоже, защита не сообразила, насколько безнадежно ошибочны и тактически опасны отчаянные попытки на заключительном этапе судебного разбирательства спровоцировать человека, который принимает решение о виновности Обары. Одиннадцатого декабря 2006 года суд завершился. Через пять месяцев слушаний был вынесен вердикт. Сомнений в его характере почти не оставалось.

Шестьдесят одна сессия растянулась на шесть лет; даже в режиме работы британского суда со слушаниями пять дней в неделю, утром и вечером, ушло бы больше полутора месяцев. Обара пустил в ход все возможные ресурсы: юридические, финансовые, следственные, технологические. В 2004 году, по мнению одной английской газеты, его адвокат даже нанял британских частных детективов, чтобы раскопать прошлое Тима, Джейн и Люси, а также Луизы Филлипс и ее сестры Эммы. Через два года в виртуальном пространстве появился веб-сайт на английском и японском языках. Он содержал подробную версию событий с точки зрения Обары, а также отрывки из дневника Люси, подписанные Тимом Блэкманом заявления и некоторые расшифровки записей судебных заседаний. Публиковать официальные документы без разрешения суда запрещалось, и полиция собиралась обвинить сторону защиты в обнародовании свидетельств по текущему уголовному делу. Но авторы сайта подстраховались: страница с доменной зоной to.cx размещалась на сервере малоизвестного региона Австралии – острова Рождества. Уголовное дело так и не завели.

А в 2007 году за несколько дней до оглашения вердикта на полках магазинов в центре Токио появилась книга с фотографией мертвой собаки на обложке.

Издание называлось «Правда о деле Люси» и представляло собой сборник нудных, вычурных и невообразимых в своей нелепости показаний защиты – библию Ёдзи Обары. Также на обложке имелся длинный подзаголовок: «Лучшие прокуроры против обвиняемого Ёдзи Обары с Ай-Кью 180: нив одном деле последних лет показания не были настолько далеки от реальности». «Почему обвинители пустились во все тяжкие? – значилось в аннотации. – Замечено уничтожение улик и подделка прокурором официальных документов». Том объемом в 798 страниц насчитывал 5 сантиметров в толщину и весил почти килограмм.

Книга была «написана и отредактирована» «группой поборников истины в деле Люси», упомянутой и на веб-сайте. Кем же являлись эти правдолюбцы и почему они так стеснялись назвать свои настоящие имена? На самом деле публикация стала очередным тщетным ходом по заказу адвоката Обары; издатели, выполнившие заказ не сомневались, что текст составлен по инициативе и под руководством самого обвиняемого. Там содержалось множество страниц стенограмм судебных заседаний, свидетельств и пространных описаний жизни Ёдзи от третьего лица о его ранних годах, юношеском алкоголизме и событиях до и после того рокового вечера с Люси. Были там фотографии интерьера Блю-Си-Абурацубо и спортивного «мерседес-бенца» Обары; снимки Кристы Маккензи, которая, похоже, курила героин на диване обвиняемого. Электронные письма Тима с переговорами по поводу «денег соболезнования» приводились полностью, как и расшифровки телефонных разговоров с агентом Обары и квитанция о переводе 3,2 миллионов иен изнасилованной украинке. В книгу вошли дневник Люси с аннотациями на английском и японском языках; рисунки пещеры, указывающие точное место, где находились останки Люси, и фотография пляжа во время тайфуна.

В феврале 2010 года издательство «Асука Синса», выпустившее «Правду о деле Люси», подало в суд на Ёдзи Обару и его адвоката Акиру Цудзисиму за неоплату услуг. Заказчик обязался выплатить 1 миллион 314 тысяч 648 иен (на тот момент – 94 тысячи фунтов), однако деньги так и не поступили. Согласно жалобе, представленной в суд, книга печаталась сугубо «в рамках кампании в защиту Обары». Поначалу ее подготовили к печати в декабре 2006 года, вскоре после того, как судьи Токийского окружного суда отложили вынесение приговора. Помимо японского издания, в Британии предполагалось выпустить книгу на английском. Договор с издателем заключила «группа заинтересованных лиц» в лице их агента, адвоката Обары Киёхисы Араи.

На первый взгляд, книга представляла собой произведение независимого автора, выступающего от лица Обары. «В число поборников истины, – объяснялось в тексте, – входят журналисты, юристы и члены юридического сообщества, включая бывших прокуроров». Но, по всей вероятности, над проектом работали только наемники, которым заплатили. «Асука Синса» и Ёрисиге Фуджита, внештатный ответственный редактор, получили инструкции от адвокатов, нанятых Ёдзи Обарой.

«Чтобы назвать позицию издания нейтральным, ответчики притворяются, что за нее ответственна некая организация третьих лиц, – говорилось в иске. – Нет никакой необходимости говорить, что „поборники истины“ не являются коммерческой организацией и субъектом права. Это отдельные люди, в том числе адвокаты ответчика».

Редактор «Асука Синсы» Хидэтоси Окухара описал мне свое недоумение по поводу многочисленных и порой противоречивых инструкций адвокатов Араи, Цудзисимы, Ясуо Сионои и Кацуры Маки.

«Каждый представитель заказчика давал новые указания, сбивая с толку исполнителей, – говорилось в иске компании. – Предположительно, причина в том, что адвокаты встречались с Обарой отдельно по поводу содержания каждого пункта рукописи, а тот часто менял версии».

Согласно иску «Асука Синсы», путаница привела к задержке и полной растерянности. Когда вроде бы уже окончательный вариант отправили в печать, Кацура Маки заявил, что там содержатся ошибки. Редакторы предложили указать список опечаток, на что мистер Араи согласился. Но затем с издательством связался Ясуо Сионоя и велел остановить процесс печати. Из-за исправлений и проволочек книга появилась в магазинах только в апреле 2007 года, перед самым оглашением вердикта в Токийском окружном суде. На английском языке текст решили не печатать, и за перевод, который был почти закончен, «поборники истины» так и не заплатили.

Большая часть материалов книги имела целью указать на конкретную деталь следствия или поднять вопрос, который мог бы сработать в пользу Обары, например: «Разве машина не маловата для перевозки трупа?» и «Как могло тело всю зиму оставаться в пещере, затопляемой приливами?». Кроме того, там попадались заявления вроде таких: «Хостес-иностранки – охочие до наркотиков шлюхи» и «Значит, на самом деле он просто заморозил труп собаки».

Но в итоге получился хаотичный набор из невероятного количества фактов, не указывающих ни на что конкретное. Даже если книга имела какой-то смысл, его поглотила трясина нелепостей и занудства. Действительно ли Обара верил, что кому-нибудь захочется разбираться в этом ворохе сведений? На кого он хотел повлиять публикацией книги? Судьи слышали все это на заседаниях. Если предположить, что их волновало общественное мнение, вряд ли книга могла склонить его в пользу обвиняемого, даже если бы ее хоть кто-то удосужился прочесть. Обара выпустил «Правду о деле Люси» просто потому, что мог себе это позволить. Ему надо было что-то делать, а ничего другого уже не оставалось.

И все же существовала одна очевидная уловка, которой он так и не воспользовался. Японские суды очень доверяют отзывам законопослушных свидетелей об обвиняемом. Мошенник, поджигатель или эксгибиционист могли добиться снисхождения, если порядочные граждане подтвердят их честность, филантропические устремления и популярность в обществе. Обара это понимал, вот почему он так хвастал регулярными пожертвованиями на благотворительные цели: в мае 2006 года он перевел по 5 миллионов иен в фонды «Спасем детей», «Международная амнистия» и «Японский Красный Крест».

Но намного более ценными были бы показания тех, кто знал и любил обвиняемого: одноклассников, старого школьного учителя, университетского приятеля, бизнес-партнера – каждого, кто мог бы сказать о нем хоть что-то хорошее. В «Правде о деле Люси» упоминаются бывшие учителя, которые нежно любили Ёдзи, но ни одного из них так и не пригласили выступить со стороны защиты. В частности, «почетного профессора Секигути» из университета Кейо, как утверждалось в книге, «шокировала» новость об аресте Обары. К сожалению, профессор скончался незадолго до вынесения обвинений бывшему студенту. Обара перепробовал все методы и непременно нашел бы подходящих свидетелей, если бы таковые существовали. Но отсутствие голосов в его защиту еще раз подтверждало одну из самых больших его странностей: пройдя через детство и юность и дожив до среднего возраста, он так и не завел ни одного друга.

Оглашение вердикта назначили на 10 утра вторника 24 апреля 2007 года. В Британии в это время час ночи; и, если все бы пошло по плану, я бы успел передать новости в последний утренний выпуск газеты. Но времени было в обрез, особенно если случится задержка. В то день я проснулся рано утром и написал черновик новостной статьи, подробности к которой намеревался сообщить по телефону после объявления вердикта. Текст начинался так: «Владелец многочисленных объектов недвижимости в Японии Ёдзи Обара этим утром обвинен в убийстве хостес из Британии Люси Блэкман и приговорен к пожизненному заключению (уточнить) после сенсационных шести с половиной лет судебных разбирательств.

(Добавить реакцию семьи в суде, слова судьи)

Вердикт послужит возмездием семьи мисс Блэкман, особенно ее отца Тима, который долгие месяцы провел в Японии, пытаясь заставить полицию активнее заниматься поисками дочери после ее исчезновения в июле 2000 года…»

Я отправил черновик в Лондон по электронной почте, выпил чашку кофе и взял ноутбук и записные книжки. В суде сегодня утром ожидались толпы; я хотел выйти из дома пораньше, чтобы занять место в очереди. В животе щекотало от волнения, я почти трепетал.

На следующей неделе исполнялось семь лет с того дня, как Люси приехала в Японию. Прошло пятнадцать лет с момента отключения аппаратов поддержания жизнедеятельности Кариты Риджуэй, и двадцать семь лет с тех пор, как Тим спас малышку Люси от фебрильных судорог. Тридцать восемь лет назад на той же неделе в Гонконге умер – или был убит – отец Ёдзи Обары, и примерно тогда же его второму сыну, на которого Обара-старший возлагал главные надежды, разбила сердце девушка по имени Бетти, наполовину американка. Прошло семьдесят лет с переезда в Осаку родителей Обары, бедных иммигрантов из колонии, и восемьдесят четыре года с погромов после Великого землетрясения Канто, когда японцы безжалостно убивали корейцев. Все эти события соединялись в общую картину, но я не мог увидеть ее целиком. У меня перед глазами стоял образ дерева, чьи корни, ушедшие глубоко под землю, питают ствол живительной водой. Ветви разрастались ввысь и вширь; от каждой веером расходились бесконечные мелкие побеги, питающиеся влагой из недр земли. Исковерканная жизнь Обары представлялась мне сучком на одном из побегов; смерть Люси, горе ее семьи, попытка самоубийства Софи стали плодами на этой ветке. Человеку под силу увидеть лишь крошечную часть извилистого черного дерева, и даже ее трудно описать словами. Но нынче утром судья Тотиги официально вынесет приговор этой крошечной частице. В невообразимом смешении смертей Люси и Кариты и странной жизни Обары должен проступить смысл.

После стольких лет наступал судьбоносный день. Я писал в блокноте: «Есть ли хоть один шанс, что его оправдают? Конечно же нет. Масса косвенных доказательств. Нелепая версия защиты. Весы правосудия по максимуму склонились в пользу обвинения. И все же…»

Я уже почти вышел из дома, с беспокойством понимая, что начинаю опаздывать, но все-таки снова включил ноутбук и быстро набросал второй черновик новостной статьи, которая начиналась так: «Владелец многочисленных объектов недвижимости в Японии Ёдзи Обара этим утром оправдан по обвинению в убийстве хостес из Британии Люси Блэкман после сенсационных шести с половиной лет судебных разбирательств.

(Добавить реакцию семьи в суде, слова судьи)

Вердикт послужил сокрушительным ударом по семье мисс Блэкман, особенно по ее отцу Тиму, который долгие месяцы провел в Японии, пытаясь заставить полицию активнее заниматься поисками дочери после ее исчезновения в июле 2000 года…»

В очереди в зал судебного заседания оказались 232 человека – меньше четверти от количества публики, присутствовавшей на первом разбирательстве. Подтверждался статус японского правосудия как пустой формальности; однако зал были заполнен почти целиком. Я смог разглядеть в первом ряду светловолосые головы Тима и Софи, позади них сидели Аннет, Найджел и Саманта Риджуэй. Обара уже был на своем месте, отвернувшись от всех и вся. Я занял свое место. Волнение не оставляло меня, к тому же время поджимало и я боялся опоздать со сдачей статьи. Каждые пятьдесят секунд я невольно смотрел на часы, а потом опять оглядывал лица вокруг, часть из которых хорошо помнил по предыдущим слушаниям: блогер Юки, хмурящиеся судебные художники и знакомый мне детектив; позади него – старик с цветком на шляпе. В самом заднем ряду сидел молодой худощавый блондин в плаще и что-то строчил в блокноте.

В зал через заднюю дверь быстро зашли судьи, и все встали.

Через восемь минут я уже был на улице, вцепившись в мобильник, вокруг меня сновала толпа таких же репортеров.

– Второй вариант! – закричал я, когда мне ответили из Лондона. – Берите второй вариант статьи. Его оправдали. Но он получил пожизненное заключение. Что ж, мне очень жаль, но так сказал судья. Знаю-знаю, я и сам ничего не понимаю.

От: Ричарда Ллойда Пэрри Отправлено: вторник, 24.04.2007.14:36 Кому: «Тайме онлайн»; отдел международных новостей «Тайме»

Тема: вердикт по делу Люси Блэкман – обновленный вариант

(Пересылаю окончательный вариант текста, переговорив с адвокатами, – думаю, теперь я все понял.)

Ричард Ллойд Пэрри Токио

Владелец многочисленных объектов недвижимости в Японии Ёдзи Обара этим утром оправдан по обвинению в изнасиловании и убийстве хостес из Британии Люси Блэкман. Вердикт послужил сокрушительным ударом по ее семье и вызвал нешуточное замешательство у токийской полиции и прокуратуры.

Тем не менее Обара получил пожизненный срок после обвинительных приговоров по другим восьми делам об изнасиловании и одном деле об изнасиловании и убийстве хостес из Австралии Кариты Риджуэй. Защита тут же заявила, что намерена подавать апелляцию.

Главный судья Токийского окружного суда Цутому Тотиги оправдал Обару по делу о похищении, изнасиловании, убийстве и расчленении Люси Блэкман, чье тело обнаружили закопанным в пещере на берегу недалеко от дома подсудимого через семь месяцев после его поездки с жертвой за город.

Судья Тотиги признал, что, несмотря на косвенные доказательства, нет прямых улик (например, образца ДНК), которые связали бы Обару со смертью Люси Блэкман.

Однако текст приговора демонстрирует отвращение судей к личности Обары и совершенным им преступлениям.

– Вы обращались с женщинами как с сексуальными объектами, стремясь удовлетворить свою похоть, – заявил судья Ёдзи Обаре, взирающему на него со скамьи подсудимых. – Ваше поведение продиктовано не здоровым сексуальным влечением, а грязными преступными намерениями. Более того, вы использовали смертельно опасные препараты, такие как хлороформ, которые способны привести к гибели вследствие нарушений в работе печени. Без сомнения, женщины поступали беспечно, но я считаю, что они не могли предугадать столь аномальное поведение… Вы неоднократно повторяли свои забавы, бессердечно подвергая опасности их жизнь и их тела.

Причиной преступлений является ваше эгоцентричное отношение, основанное на извращенных сексуальных вкусах, что заслуживает самого сурового наказания.

Семья мисс Блэкман выразила негодование по поводу оправдания Обары по делу Люси, а также обвинила токийскую прокуратуру в неумении собрать неопровержимые доказательства причастности Обары к смерти мисс Блэкман.

– Боюсь, что сегодняшняя несправедливость – результат провала прокуратуры, не сумевшей адекватно доработать дело, – заявил отец жертвы Тим, присутствовавший на заседании с младшей сестрой погибшей, Софи Блэкман. – Люси лишили возмездия.

Мать мисс Блэкман Джейн Стир заявила по телефону из дома в Севеноуксе, графство Кент:

– Мои худшие опасения оправдались. Я обращаюсь к своей любимой дочери Люси: я очень по тебе скучаю. Болезненная рана в моем сердце, видимо, никогда не заживет, но я истово верю, что однажды мы снова обнимемся. Твоя мамочка никогда не оставит надежду добиться правды и справедливости.

Миссис Стир, которая развелась с мистером Блэкманом еще до исчезновения их дочери, осудила бывшего мужа, который принял 100 миллионов иен от «друга» Обары в обмен на подписание показаний, где ставились под вопрос некоторые улики против обвиняемого. Но оглашение вердикта доказало, что в этом деле судья оправдал Обару не из-за денег, а из-за отсутствия «дымящегося ружья», которое связало бы его со смертью мисс Блэкман.

– Мы признаем, что тем или иным образом обвиняемый участвовал в расчленении и захоронении погибшей Люси, – подчеркнул судья Тотиги. – Есть подозрения, что в том или ином смысле он причастен и к ее смерти. Такое предположение косвенно подкрепляется попытками обвиняемого скрыть ее смерть и предоставить ложную информацию, будто девушка жива. Однако остается неизвестным, как именно обвиняемый причастен к гибели Люси.

В Японии в случае оправдательного приговора и обвинение, и защита могут подавать апелляцию, так что дело, видимо, растянется еще на несколько лет.