1
Шёл Еська, дошёл до речки. Скинул портки, рубаху, сам вымылся, одёжу мыть стал. Волна портки-то и подхватила. Пеною плеснула, вдаль понесла.
Еська мокру рубаху накинул, вслед побежал.
– Эй, – речке кричит, – отдавай портки, а то хужей будет!
А чего хужей-то? Чё он воде сделать может? Бежал, бежал, глядь: за излучиной бабёнка молодая по колено в воде, подол подоткнула, да он всё одно промок, вокруг ножек обклеился. А ножки стройненьки, пухленьки, коленки мокреньки так и посверкивают. Сама портки держит, рассматривает.
– Здоро́во, красавица, – Еська говорит.
А сам за валуном укрывается.
– Здоро́во, служивый!
– Вертай-ка портки!
– Да нешто это портки? Я и то гляжу: они – не они? Я таких порток отродясь не видала.
– Каки́ ж ты видала?
– Да каки́-каки́? Таки, каки́ портки бывают. Каки́ с ланпаса́ми, каки́ с галифа́ми. А чё это ты, служивый, за камешек прячешься?
– А чё ты меня служивым зовёшь?
– Да нешто не видать, что не баба?
– Вона как! Раз не баба, так уж и служивый?
– Знамо дело!
Слово за слово, вот чего оказалось. В энтой стороне мужиков и впрямь нету. Все солдаты. Как малец подрастёт, его сразу и забривают. И уж ни мать, ни сёстры его боле не видют.
– Откель же ж дети эти самые у вас берутся без мужиков-то? Тут уж она подивилась:
– Да нешто для энтого мужик нужон?
Еська вовсе обомлел. Обратно слово за слово. Выходит так, что в тутошних краях и впрямь мужик для энтого дела не надобен. А приспособлено всё во как. Есть у ихнего царя куры индейские. И несут они яйца, примерно сказать, с голову человечью. Эти самые яйца раздают бабам. Полежит яйцо на печке с полгода, из него дитя выклёвывается. Да и не дитя вовсе, а как есть готовый человек. Токо махонький. Заместо девок – бабы с вершок ростом, в сарафане, лапотках. И всё махонькое – для их в самый раз. Ну а солдатики – заместо парней – те в мундире. Вместе и растут: и человек, и одёжка.
Таким же макаром и барыням яйца раздают. Только бабам яйца серые достаются, из них простой народ вылупливаются. А этим – серебристые – оттудова барыньки да охвицера выходют. А один раз в двенадцать лет кура индейская золотое яйцо сносит. Его так и зовут: енералово яйцо. Потому с него вылупляется как есть енерал с еполетами. А вот откель цари берутся, этого баба и сама не знала.
– Да как же куры яйца-то несут? Петуха что, тоже нету?
– Зачем нету? Есть. Индейский самый петух. Из-за его война-то и деется. Соседям нашим – будь они прокляты, супостаты окаянные – тоже, небось, приплод нужон аль нет? Отобьют петуха – их куры несутся, мы обратно возвернём – тута яйца пойдут. Так уж спокон века ведётся. Да что я болтаю-то? Нешто сам не знаешь? Аль ты, служивый, раненный, память отшибло?
– Нет, сестрица, я вовсе из третьей страны.
– А рази ж ещё есть страны?
– Есть, как не быть. Только тама куры курят родют, ну а уж мы своими силами обходимся.
– Как это так? Каки́ таки силы?
Еську-то просить долго не требуется. Из-за валуна выбрался, а елда к работе уж и готовая. Прямым курсом на бабёнку направляется, чисто ружжо заряжено. А эта-то и не прикроется. Откель ей знать, что такое стыд, коли в ихних краях таки́ дела творятся? Спокойно этак на мотню его кажет:
– Гляди, какой здоровущий, как же ты не служишь-то? У нас как он вот примерно с пядь мою станет, так солдатика у матери забирают, а ей новое яйцо выдают.
Только Еська уж не слушал. Поклал её на бережок, ножки раздвинул, а тама, промеж их-то, всё как у иных баб: и складочки на месте, и волосики кучерявятся. Провёл рукой.
– Приятно?
– Да ничего себе.
Еська пуще старается. Тут уж и она заелозила:
– Шибче, – говорит, – шибче, служивый!
А уж складочки все масляны, чмок да чмок по ладошке Еськиной. И душок оттель пошёл самый что ни есть манкий. Ну, Еська и показал, что не токмо что в ладони у него силушка есть. Всю, что была, отдал, ничё про запас не укрыл. Уж и приналёг, уж и стал наяривать! А она – даром, что с яйца курьего вылупленная – навстречь ему брюхо только и выставляет. «Ох» кричит да «ах», а потом обмякла вся.
Опосля Еська говорить стал, а Фряня (её Фряней звали) слушала, рот раззявя, что да как у остальных людей деется. Послушает-послушает, да ладошками всплеснёт, ещё послушает – головкой закачает, больно всё это для неё причудливо.
В село Еську повела. Идут тропкой. Вдруг как собаки залают! Одна пуще другой. Фряня диву даётся:
– Чё эт с ими? Никогда такого не бывало, чтоб брехали средь дня.
А Еська враз смекнул:
– Полагаю я, то́ кобели стараются. Запашок-то, небось, слышен с-под подола твого.
Да что собаки! Ближе подходить стали, и бабы из изб повылезли. Носами вертют. Одна бает:
– Може статься, супостат химицко оружье запустил.
Все будто по команде подолами лица прикрыли. От химии-то защищаясь. А исподнего-то у них не наблюдается. Зато всё остальное наблюдать можно в наилучшей плепорции. Еська даром, что силу на Фрянюшку поистратил, да, знать, не всю. Чует, в порточках чегой-то обратно зашевелилося.
А за бабами-то вслед ребятишки повылезли. Да только, и впрямь, никаки не ребятишки, а будто игрушечны солдатики с бабёнками: ростом – кто вершок, кто – два, самый большой Еське до пояса не доставал.
И началась у Еськи жизнь! Одну ночь у Фряни, другу – у Хриси, третью – у Амелинки ночует. Чей черёд не дошёл, чешутся. А чей миновал, того пуще почёсываются. Одного в толк взять не могут: что у ихних мужиков ничуть не хуже есть штуковинки. Сколь Еська ни толковал, – «Не, – говорят, – это, может, в ваших краях у всех, а у наших елды только для сиканья предназначеннные».
Долго ли, коротко ль, Еська дни-то не считал, а ночи тем паче. Однако лето миновало, осень грядёт. И игрушечны людишки вроде как повыросли: уж некоторы с Еську ростом стали.
Вот раз поутру приходят бабы к Еське и молвят:
– Слухай, Есюшка, како́ дело. Завтра придут к нам рекрутов отбирать. А нам тебя отдавать никак не можно. Залазь-ка ты в подпол и сиди тама, нишкни. А как пройдут супостаты: Ну, то есть не супостаты, а наши бравы защитнички, будь они неладны: Да и не то, что неладны, но просто бы глаза наши б их не видали, покеда ты у нас: В общем, чем зря воду в ступке толочь, прячься подобру-поздорову.
А Еське самому-то больно, что ль, воевать охота заради петуха индейского? Он и полез в подпол.
Вечерком к нему Фряня спустилась, и уж чё там в темноте творилось, чё за кашка варилась, с маслицем аль с мёдом, а скорей всего с тем и другим, того я вам не скажу. Только как ночь миновала, они и не уследили. Мигнуть трижды не успели, уж светать стало.
А там уж «Трам-трам-тра-та-там» – отряд идёт. Впереди – охвицир.
Собрали солдатиков посредь села, охвицир мерку достал да к елдушкам прилаживать стал. У кого длиной вышла, того по праву руку ставит, у кого не доросла – по леву. Вдруг самый из них рослый ручонку ко лбу поднял, да и говорит:
– Ваше, – говорит, – благородие! Дозвольте обратиться.
И кто его учил-то? Ведь средь баб жил, а Устав службы воинской через него сам собою выполняется. Охвицир головою кивает:
– Дозволяю.
– Дык в этом разе докладаю, что в селе нашем са́мо что ни есть дезертирство завелося. Через так называемого Еську.
И как есть, всё доложил, и где Еська хоронится, указал.
Достали Еську с подпола, чин-чином елду евонную обмерили, да и так видать было, что он в солдаты очень даже годится.
– Ах ты такой-рассякой! – охвицир кричит. – Тебя ж повесить и то мало! Через строй тебя! Шомполами!
Да не тут-то было. Отдадут тебе бабы Еську в шомпола, как же! Его под конвой, а они тут как тут. Фряня – с вилами, Хрися – с косою, а Амелинка аж борону подняла, откель только силы взялися. С полсотни баб в селе было – все как одна за Еську встали. Ишо и собак с цепей поспускали.
Охвицир аж покраснел весь.
– Это чего это? – кричит. – Никак бунт? – кричит. – Готовсь! – кричит. – Оружье на изготовку! – кричит.
Ещё мало-мало и до стрельбы б дошло. Но тут Еська голос подал:
– Стойте, бабы, – говорит, – на что вам драка? Нешто вы вояки? Да и оружье ваше вовсе иное. Вот вы не верили мне, что ваши мужички таки ж, как во всем свете белом. А тут и оказия выходит проверить, так оно аль нет.
Охвицир орёт:
– Целься!
Да Еська и его остановил:
– Постой, ваше благородие. Не видишь, что ль: бабы уж сдаются?
А те, и впрямь, по Еськиной команде вилы с косами покидали да руки вверх подняли. Охвицир и рад: бунт, мол, изничтожил. Обратно стал Еську к шомполам приговаривать. Но Еська и тут нашёлся:
– Ты, – бает, – прежде суд учини честь по чести, да следствие учреди.
А како́ следствие-то? Еська должон показать, чем он занимался в тылу доблестных войск. Смех и грех! И что главно-то: коли кому стыдно было, так одному только Еське, а энти окружили, да и глядят во все глаза, словно как ребятишки за кобельком с сучонкой.
Еська портки спустил – глядят. Фряня подошла, подол задрала – глядят. Он её оглаживать стал – глядят ещё. Да только уж душок учуяли. И чёй-то уж не столь крепко ружьишки свои держат. А как Еська за дело сурьёзно взялся, так и им заёрзалося. А уж про баб и говорить нечего: те только и ждали, покамест следственный експирмент до их дойдёт. А Еська-то глаз в сторону скосил да как крикнет:
– За чем, бабы, дело? Вот же ж ваше счастье! Да и вы, бравы герои, почто зенки вылупили да глядите, заместо чтоб самим дело сполнять?
Не успел охвицир рот открыть, как команда ружья побросала, да баб за жопы похватала. Он было левольверт поднял, чтоб зачинщика, Еську то есть, изничтожить, да тут Амелинка правой ручкой цоп его за руку, а левою – в мудяшки так и впилася.
А против Амелинки не то что охвицир, хучь самого енерала выставь – и тот не устоит.
И пошло в селе веселье пуще прежнего. Уж не один Еська старается, ацельная рота бабёнок обиходует. Вместе с теми, кто токо-токо в рекруты попал. Знать, мерка точная была: кого охвицир влево отставил, та́к по селу маршем и ходили, да в разбойников играли. А уж кого – вправо, не хуже ветеранов бабёнок обхаживали.
Так и зажили. Уж и охвицир не поминает про службу.
Собрался Еська в путь. Мол, и без меня мужиков тута довольно. А Фряня ему:
– Да куды ж ты, Есюшка? Гляди, сколь я красива стала. Как расцвела я, с тобой живучи.
Он глядит: и впрямь расцвела. Пузо в сарафане не вмещается. Забрюхатела, короче сказать, Фряня. Уж тут не уйдёшь.
А следом и остатние бабёнки пухнуть стали. Мужики диву даются: во как любовь-то баб красит. Стал Еська им объяснять, что да как: мол, теперя им петух индейский без надобности. Да они в толк не возьмут.
Так и не поняли, покамест Фряне срок не приспел. Такого ладненького, такого славненького мальчишечку родила – любо-дорого поглядеть. Все собралися, ахают, дивятся: как же это он голый вовсе, где ж мундир, сапоги, уж про фуражку не говоря.
Охвицир говорит:
– Он больной, его собакам бросить надо.
Ага, так Фряня и отдала чадо своё собакам. Едва ноги охвицир унёс. Полверсты она за им с помелом гонялася. «Больной»!
А следом и Амелинка разродилася. От самого же охвицира. И надобно вам заметить, что тут он про собак помалкивал.
Пошли бабы одна за одной рожать детишков. У кого – парень, у кого – девка. А Хрися так двойню принесла. От ундера.
Охвицир обижаться стал: как это, мол, у ундера больше детишков получилось, чем у его. Но Амелинка его успокоила:
– Ты, чем зря болтать, погляди лучше, какой у тя парень! Нешто краше нашего есть? – хучь двоих, хучь пятерых зараз собери.
Поглядел охвицир и согласился. И хоть бы кто одетым родился! Ну, хоть с портупейкой, что ли.
Ещё месяц прошёл, а то и все два, кто ж их считал!
Вдруг «Трам-трам-тра-та-там» – вся армия с самим енералом. Они там ждали-ждали, когда отряд с рекрутами возвернётся. Да и решили, что те в засаду вражью угодили.
Окружили село по всем правилам, пушки навели. Енерал на коне вперёд выезжает, кричит:
– Эй, супостаты! Сдавайтеся! Ужо будет вам впредь наука, каково нашу землю родную топтать да рекрутов в полон забирать.
Услыхали солдатушки енералов голос, попрыгали с печек в сапоги прямо. Охвицир бежит, сабельку к боку прижимает. Кончилась жизнь спокойная. Уж как бабы убивалися! Но охвицир им так молвил:
– Вы слёзы зазря не лейте. Мы теперя всех врагов враз одолеем, чтоб к вам скорее ворочаться.
Стал енерал разбираться: что да как да кто виноват. Обратно выходит: Еська. Потому остальные по его наущенью дезертирами заделались. Да и то: их как бы пленными можно считать, бабами-то полонёнными. А он добровольно на это самое прегрешение пошёл. И опять двадцать пять – петля.
Но тут охвицир за его заступился:
– Ваше, – говорит, – высокое превосходительство, – может статься, он кровью искупит. Опять же, у меня в отряде убыль после прошлогодней кампании така, что лишний солдатик лишним никак не будет.
Енерал головою только кивнул. И стал Еська солдатом.
2
Шёл отряд, шёл. До леса дошёл. Охвицир командует: «Привал!»
Тут Еська и говорит:
– А почто никто песню не споёт?
– А чё это такое?
Еська-то и смекнул. За год с лишком он ни разу не слыхивал, чтоб кто́ пел: ни из баб, ни из мужеска пола. Только доселе ему не до того было, а тут в ум-то и пришло.
Запел Еська частушки. Все рты пооткрывали. Что Еська ни споёт – наземь со смеху падают. Утёрли слёзы, молвят:
– И как это у тя складно выходит?
– Да чё тут складного? – Еська молвит. – Вот брата мово супружница, Сирюха, та мастерица песни петь.
Задумался Еська, Сирюшу вспомнил, да и затянул протяжно этак. Обратно все слёзы утирать стали, но на сей уж раз – не от смеха. Бабёнок вспомянули, которы в селе осталися. Один стал подтягивать, за ним – другой, а там и весь отряд запел. И охвицир со всеми вместе.
За песней обо всём позабыли. А на голос – враги тут как тут. Наши оглянуться не успели, как всех их в плен побрали.
Уж как енерал супостатский дивился, говорит охвициру:
– Как ты мог охрану-то не выставить? Аль вовсе у вас о службе позабыли?
Слово за слово – ему про песню говорят. А чё то́ такое? Кликнули Еську.
Еська и частушки, и страдания поёт – ничё енерала не берёт. Он к своим охвицера́м обрачивается:
– Вы чё скажете по сему поводу, господа охвицера?
Те только плечьми пожимают:
– Кричит, мол, и кричит. А чтоб из-за того бдительность терять – мы энтого поступка понять никак не можем.
Енерал им сразу по медали дал за такой ответ геройский. И отписал царю свому: так, мол, и так, не сегодня-завтра мы победим, потому во вражьей армии никакого порядку нету, они заместо чтоб охрану становить, слова всяки нелепы орут, а охраны и в помине не слыхать, одна глупость и дурь.
Поскакал гонец с тем докладом, к вечеру ворочается. Пишет царь: мол, странно это. Ну́, как это всё обман и простоквация. В общем, опасается он-де, что это вражий царь нарочно один отряд им в плен подсунул, чтоб они бдительность утеряли. И перво-наперво он-де, царь то есть, приказывает её не терять, а, вовсе напротив, удвоить, а во второ дело, пущай к ему во дворец оного крикуна Еську доставят, он его в цельности видать хочет.
Доставили Еську к вражьему царю. Ну, ему с царём не впервой говорить, правда, тута царица ишо была. На неё Еська как глянул, так и обомлел: высокая, дородная, грудя мало из сарафана не вылазиют. А сарафан-то парчовый, в пояске узенький, не шире Еськиного рукава, вот вся красота царицина – что снизу, что сверху – наружу-то и выдавилася. И глазки у ей таки́ славненьки. Ресницами поводит слегка да пальчиком завиток на виске вертит.
Зачал царь допрос вести. А Еська, на царицу-то глядючи, отвечает не в лад – невпопад. Царь было решил, что он дурень просто. Обрадовался, мол, и впрямь, не сегодня-завтра врагов одолеют, раз там таки́ солдаты. И хотел его повесить.
Уж Еська, вроде бы, привыкать стал, что его всё время вешают. Кивнул, да и говорит:
– А дозволь, царь-батюшка, и мне вопрос тебе задать. Меня антирес просто замучил. Не могу я помереть, одной вещи не узнав.
– Говори, нерадивый солдат.
– Скажи ты мне, твое величие: что́, и така краса, как жёнка твоя царица, с яйца получена?
Царь тут вовсе решил, что у Еськи в башке пусто, коли он таких вещей не ведает:
– Да как же иначе? – говорит. – Нешто тебе не ведомо, что мы, цари, с яхонтовых яиц получаемся. И я, и жёнка моя. И наследник наш так же выйдет, как приспеет срок индейской куре тако яйцо снесть. Ну, а как ты любопытство своё насытил, то и ступай в темницу. А заутра тебя чин-чином повесют.
Тут царица реснички свои подняла, глазёнками захлопала, да в ладоши зашлёпала:
– Давно, – говорит, – мы никого не вешали. Я было заскучала без зрелищев этих самых. Вот уж потеха будет. Спасибо тебе, государь-муженёк, за доставленно удовольстие.
– А дозволь мне, царь-государь, тебе ещё одно слово сказать, – Еська молвит.
Тот рукой только махнул: ему и забавно дурня слушать:
– Не в обиду тебе будь сказано, царь-батюшка, только что ж ты супружницу свою царицу без удовольствиев держишь? А вот позволь ты мне напоследок службу и ей сослужить.
– Каку́ таку службу?
– Того я сказать не могу. Служба эта секретная. Токмо что ночью выполнимая, да промеж четырёх глаз хранимая.
Услыхал то́ царь, да как закричит:
– Ты, никак, с царицею наедине остаться хочешь? Вот теперя я понял, что царь ваш удумал. Ты шпиён самый что ни есть страшенный! Дурнем-то боле не прикидывайся, не поверю уж. Ты, небось, её изничтожить хочешь.
– Да чем же я её изничтожу? У меня и оружия никакого при себе нету. Хоть обыщи меня.
– Нет, – царь молвит. – Ты мне зубов не заговаривай. Может, у тя под одёжею ядовита игла упрятана. А вот велю-ка я тебя донага раздеть, да ручонки твои самою крепкою пеньковою верёвкою связать. Погляжу я, как ты замысел свой коварный сполнять будешь.
Еська со смеху мало не помер: сам же велит его раздеть, чтоб жинку евонную отъеть. Но однако от смеху удержался, только покорно так головушку склонил: мол, как твоё царско величие пожелает, так пущай и будет.
Ночь настала. Царица в покои свои удалилася. Туда и Еську привели. Стоит он, а изо всей одёжки одна верёвка пеньковая.
– Ну, как ты меня веселить будешь? – царица молвит. – Сказки сказывать, аль иначе как?
– А желательно ли твоей милости чудо увидать? – Еська вопрошает.
– Оченно даже желательно.
– Ну так скинь-ка с себя одёжу свою царску. Извини уж, что я тебе помочь не могу, больно крепко меня слуги твои связали.
– Да ведь замёрзну я без одёжи-то.
– А это, – Еська молвит, – самое второе чудо будет, что ты за всю-то ночь без одёжи не токмо что не замёрзнешь, а и упреешь.
– Быть того не может.
– Ан может.
Хотела царица служанок своих кликнуть, чтоб раздеваться пособили, но Еська ей не дал.
– Моему, – говорит, – чуду лишние глаза помешать могут. А вот я тебе хоть губами пособлю, раз руки стиснуты.
Царица спиною обернулася, чтоб он пуговку расстегнул. Еська подошёл, да губами к шейке ейной прильнул.
– Тама ж пуговиц нету, – начала было она, да и замолкла. Потому Еська как дыхнул легонько, да за ушком её лобызнул маленько, по ей дрожь и прошла.
– Чё это? – говорит.
А у самой и голоса нет, та́к только, ветерок будто шепчет:
– Это твоё чудо и есть?
– Не, это ишо с полчуда. Чудо дале будет.
Пока сымали одёжу царицину, Еська уж об неё весь обтёрся. Потому без рук как же иначе? Наконец, одёжа на пол упала. Глянул Еська: батюшки-светы! Да этакой красы он и не видывал. Оно и ясно: не зря яйцо-то яхонотово было, с которого она вышла на свет Божий. Кожа аж светится, так? под нею розова кровушка и струится. Грудоньки высоки, на кончиках словно ягодки спелы прилеплены. Ножки точёны, пальчики ровненьки, кажный ноготочек словно перл переливается. И, главно дело, стоит, очей не потупит, ладошкой не прикроется. Только на Еську с любопытством этак поглядывает. Да вдруг как закричит! Только не со стыду, а с одного-единого удивленья:
– Да рази ж кожа сама по себе подняться может?
И на елду евонную пальчиком своим холёным кажет.
– Вот это моё первое чудо есть, – Еська отвечает. – А коль желательно твоей милости со вторым ознакомиться, так изволь лечь на спинку свою мягоньку, да ножки пошире раздвинуть.
Тут она не стала время терять: как Еська велел, так и сделала.
И пошла у них потеха. Царица в два счёта упрела. До утренней зари не раз пот платочком шелко́вым утирать изволила. А как стало светать, молвила Еське:
– Ну, теперя я тебя от себя не отпущу.
– А вот энтого, твоя милость, делать нам никак нельзя. Потому от таких забав царевич у тебя очень даже запросто появиться может. И оченно желательно, чтоб он от мужа твово законного, царя вашего батюшки, на свет произошёл.
Никак царица в толк взять не могла, что не один Еська её ублажить может. Наконец он не выдержал и говорит:
– Не думал я, матушка, что промеж цариц таки́ попадаются. Прости уж меня за слово прямое, но ты б хоть отведала сперва, сможет он аль нет, чего я, то же самое делать. Только уж ты ему помочь изволь. Потому ты науку эту самую постигла, а он ишо нет.
– Ладно. Только я на всякий случа́й тебя от себя не отпущу.
– Э нет, матушка. Ты ж не желаешь мне погибели страшной. После как царь-батюшка тебя отведает, он меня не только что повесить пожелает, а шкуру спустит заживо с очень даже большим удовольствием.
– Странные ты вещи говоришь. Нешто не наградит он тебя за твои чудеса? Однако, раз ты так его боишься, надевай этот перстенёк.
С пальчика перстень сняла. Еська его надел, да по её указке обернул вокруг пальца. И в тот же миг меньше самого того пальца сделался. Тут царица ларец золотой отворила и Еську в его заперла.
У ларца стенки толстые, Еська сколько ни прислушивался, не разобрал, как она слуг послала царя кликнуть, как растолковывала ему, куда пленник девался, да как про чудеса все ночные поведала. Но и золотые стенки её крика не удержали, когда муж толком разобрал, чё от него требуется. А следом и сам он царским своим голосом зарычал, точно как зверь в лесу дикой.
Наконец она ларец отворила и Еську выпустила. Он перстень обратно повернул и, каким был, таким обратно стал. Зачала она его миловать да обнимать.
– Ты, – говорит, – чародей истинный. Одного я не возьму в толк: откель ты знать мог, что муж мой пуще намеднего невзлюбит тебя? Слово в слово так и сказал, как ты предсказывал. «Всю, – говорит, – шкуру с его спущу, попадись он мне только». Нет, ты, Еська, видать, вещун великой, раз читаешь в душах, словно по-писанному. Только объясни мне, почто в этом разе не обернёшься ты мышкой какой аль ласточкой и не улетишь на волю?
– Мышкой мне обернуться невозможно. Да и ласточкой тоже. Потому всё моё чародейство промеж ног прячется, и боле я ни на каки́ чудеса неспособный.
– Ну, и то немало, – царица молвит. – А вот ещё что ты мне скажи. Чё это ты орал тако, что войско вражье обо всём забыло?
Еська петь и начал. Она обомлела вся. Слезьми обливается. Еська задорную песню завёл, а она того пуще взревела.
– Чего это с тобой? Тута смеяться надоть.
А она сквозь слёз:
– Какой смех! Я всё мыслю, как с тобой расставаться стану. Однако и держать тебя никакой возможности нету. Потому, коли мой супружник с тобой чё сотворит, вся жизнь остатняя мне не в радость будет. Так и быть. Залазь обратно в ларец.
Упрятала Еську – и к мужу.
– Я, – говорит, – желаю за всё благо, что от вражьего солдата поимела, ихнюю царицу отблагодарить.
Царь было осерчал. Мол, мы в военном состоянии. И сношения с врагами нам, мол, не к лицу. Но царица ему тихо так шепнула:
– Ты, мил-друг, про сношенья-то особо не шуми. Особливо с солдатами вражьими. Уж каки́ были, таки были. К лицу аль к какому другому месту, то́ пущай промеж нас останется. А с того, что я царице ихней ларчик золотой отправлю, войну ты не проиграешь. Потому это вовсе не мужское дело, че́м мы на досуге нашем занимаемся. Как-никак, одна кура наши яйца снесла, так мы вроде как сёстры.
Во како́ слово узнала!
Разве ж бабу переспоришь, хоть ты трижды царь будь! И отправился гонец с белым стягом в одной руке и ларцом в другой – прямым ходом к вражьему стану.
3
Ка́к гонец скакал, кому ларец передал, что ещё там было, того Еська не ведал. Он от всей этой войны притомился та́к, что уснул крепким сном. И только глаза открыл, когда крышка отворилась. А это уж в покоях второй царицы было. То бишь той самой, в чьей армии Еська служил спервоначалу.
Хотел было он вылезть наружу да перстень повернуть, но услышал голос. Властный такой. «Не иначе, – думает, – как сам царь-батюшка».
– Не верю я, чтоб супостат нам дар прислал от чистого сердца. Либо же в этом ларчике яд, либо бонба замедленного действа. И я повелеваю тотчас же его на помойку отнесть да там и взорвать.
Дался им яд! Что тот про иглу отравленну толковал, что этот. Странно, как это они по сю пору друг дружку не перетравили.
Но тут уж царица упёрлась: больно ларец красивый был. Царица-то хоть и с яйца была, но таки́ безделушки ей по сердцу были не хуже, чем обыкновенной бабе.
Хотел царь ещё что-то сказать, но тут енерал вошёл с докладом:
– Всё для казни готово. Извольте пожаловать.
Еська ухо-то и навострил: кого там порешить сбираются? А царь-то говорит:
– Пойдём, душа моя, поглядим, как энту бунтовщицу порешат. Чтоб неповадно было супротив нашей власти и бравого войска идтить.
В Еське душа прям захолонулась. Он уж не думал ни о чём, повернул перстень, да и прыг из ларца.
– Во! – царь кричит. – Я же ж говорил, что тут шпиён прячется.
А енерал Еську увидал и пальцем в него тычет:
– На ловца, мол, и зверюга выскочил. Этот самый главный зачинщик есть. Лучший отряд мой сгубил.
– А вот мы их сейчас вместе-то и сказним! – царь говорит.
– А дозволь, твоё величие, сперва следствие провесть, – енерал говорит. – Может, у них каки́ сообщники есть. Вишь, как дело оборачивается: никак иного быть не могёт, чтобы каша эта не по наущенью царицы ихней замешана была.
– И то, – царь молвит. – Пущай бунтарку пред наши очи светлые приведут.
И привели Фряню. Она, как Еську увидала, ну́ его обнимать. Тут он и узнал, что после, как их отряд ушёл, бабы прямо к царскому двору отправились: мол, ворочайте мужиков обратно. Ясно дело, ничего у них не вышло. Всех остальных выпороли, а её как зачинщицу к смерти приговорили.
Стал царь им вопросы задавать, да всё с подковыркой, мол, знаю я, что вы за птицы таки́, не открутитесь.
Ну, а Еське с Фряней чё скрывать? Они, как есть, всё сказывают. Только он в этом самый главный подвох и военную хитрость узрел.
– Всё, – говорит, – с вами ясно. Бошки поотрубать, и весь мой приговор.
– Ладно, твоё Величие, – Еська молвит. – Коли будет на то царска милость, так мы и без бошек как-либо остаться могём. Только одно дозволь ты мне сказать. Тебе ведь того не ведомо, что мы не токмо что государству твому помеху никаку не сделали, а ещё и жизнь тебе облегчили.
– Как так? Неча врать!
– А ты сперва сделай мне таку милость да отвечай, почто вы спокон веку войну ведёте?
– Дак за петуха же индейского! Без него у нас народу не останется.
– Ан вот и останется! Ты спроси-ка у енерала: в селе, откель Фрянюшка моя, много ль детишков?
Енерал в толк покамест не взял, к чему Еська клонит, но соглашается: по всей округе, мол, ребятишки бегают.
– А много ль ты им яиц о прошлом-то годе выделил?
Царь в затылке почесал, дьяка думского кликнул.
– Никак нет, – дьяк отвечает, – ни единого яйца индейского они не получили.
– А теперя можешь казнить нас сколько твоей душеньке царской угодно, – Еська говорит, – и воевать до скончания века. Заместо чтоб войну энту глупую прекратить и править спокойно с миром.
Долго царь да енерал с дьяком в толк взять не могли, врёт он аль дело говорит. Но тут царица вмешалася:
– Пока вы тута разговоры говорите, может, я чрез вас счастья свого лишаюся. Мне царица супостатская вот чё пишет: «Посылаю, мол, тебе, человечка. Ты того в жизни не ведала, чему он могёт тя обучить и каки́ чудеса показать. И слаще тех чудес ничего в мире целом нету». А вы ему бошку отрубать хотите. Потерпите малость, пущай он мне сперва энти чудеса сладки покажет.
– Дык это же главная бонба и есть, – царь кричит.
Да ведь для ихней сестры лучше бонба, чем после всю жисть мучиться: а ну как и впрямь самой наисладчающей сладости лишилася.
Было, царь согласие дал. Но тут Фряня руки в боки:
– Кака́ така сладка вещь? Ась? Нет, царь-батюшка, вели немедля нас казнить, только я крале твоей свово Есечку не отдам.
Тут уж самому царю любопытно стало: что же это такое, коли баба готова лучше головы лишиться, чем с другой энтим самым делиться.
Но Еська Фряне напомнил, как он всю округу обихаживал.
– И то верно, – она согласилась. – Коли с суседками я тобою делилась, то с государыней-матушкой и подавно.
Чё дале долго толковать: всё, как в том царстве было, и тут точка в точку повторилось. Так же царь опаску имел, что Еська чё дурное содеет, так же велел ему локти связать. Правда, тут ему чуть поспокойней было: коли б Еська врагом оказался, то не токмо что с ним, но и с Фряней расправа учинилась бы: не мог же ж Еська об этом не думать.
– Только, – Еська говорит, – чур, уговор: покеда мы сами к вам не выдем, нас не беспокоить.
Осталися Еська с царицей одни. Одёжку с неё скинули. А она ишо краше той оказалася. У той кожа будто молоком облитая, а у этой – сливками. У той сосочки словно землянички, а у этой – малинки. У той волос что пух лебяжий, а у этой – гагачий.
Еська и ей поначалу перво чудо показал, а там и второе не задержалося. Уж царь со прислужниками извелися все, дожидаючись, пока они выдут с опочивальни царицыной. А Фряня вовсе будто на шиле сидела.
Наконец, царица выплыла. Будто пава ступает, мало не вспорхнёт сейчас.
– Попробуйте только, – молвит, – хоть волосок с Еськи тронуть. Я тако устрою, что намеднешний бунт вам за сахар покажется. А ну-ка, наградите его по-царски.
Но Еська от подарков отказался, только одёжку спросил себе да сапоги покрепче. Оделся, хвать Фряню за руку, и – ходу с царского двора! Их и удерживать не стали, потому сама царица за них заступилася.
Пришли в село, тут Еська и говорит:
– Ну, Фрянюшка, нам прощаться надо. Чую я, что после давешнего царь меня в покое не оставит.
Фряня в слёзы, остальные бабы тоже, но он их успокоил:
– Теперя войне конец. Потому на что же воевать, коли ни петух, ни куры индейские вам боле не нужны иначе как в жаркое? Так что пождите малость, все мужики к вам воротятся. И ты, Фрянюшка, себе найдёшь боле подходящего, чем я. Больно уж от меня беспокою много.
Тут Амелинка говорит:
– Есюшка, родненький, хоть что на память нам оставь.
А у Еськи ничего и нет кроме песни. Едва не всю ночь до зари горланил. Бабы – то в смех, то в слёзы. Он и пляске их обучил. На зорьке только и угомонились, по избам разошлись.
Уснули все, а Еська тихонько – за околицу, и дале пошёл.