Инесса и Лиля стояли у стелы Пискаревского кладбища.

День для осеннего Ленинграда выдался редкий – теплый, ясный, тихий.

По кладбищу между травянистых холмов братских могил бродили люди. Отдавали дань. Вспоминали.

Молчали они, молчали могилы. На обычных кладбищах с могил смотрят лица когда-то живших людей, называют себя по имени, сообщают золотыми буквами даты своей жизни. Так они хотя бы отчасти остаются среди живых.

Здесь нет лиц, нет имен. Дат тоже нет. Впрочем, вторая дата у всех одна: 1941, 1942.

Люди кладут к подножиям холмов букетики цветов. К любому холму, не выбирая, потому что их отцы, матери, сестры, друзья лежат под всеми этими холмами.

Просторное, чистое, торжественное, еще не затененное деревьями кладбище, оно дает ощутить масштаб бедствия, непоправимость катастрофы.

Инесса читала выбитые на стеле пронзительно-скорбные слова – не написанные, не сочиненные, а рожденные сердцем ленинградской поэтессы, и горло сжимали спазмы...

«...Мама ваша, Инночка, умерла шестнадцатого декабря, хотя ее и удалось положить в больницу. Где ее похоронили, мы не знаем, сейчас так много хоронят, что и гробов не хватает».

Когда пришло это письмо от незнакомых Инессе маминых соседей, она еще только-только начинала подниматься с постели. Через несколько шагов слабость валила ее обратно.

Последнюю весточку из Ленинграда Инесса получила больше месяца назад. «Я так рада, что тебя здесь нет», – писала мама, и Инесса обиделась. Как можно радоваться, что дочь – одна, больная, в чужом городе, а не рядом с матерью?.. Она не сильно обиделась, но по мере того как шли дни, а писем все не было, обида росла. Ее забыли, ее не хотят знать.

И вдруг – умерла. Как это так – умерла?.. Наверно, это ошибка. Не может быть, что месяц назад писала письмо, а теперь умерла?.. Она же не болела ничем.

Инесса читала в газетах, что Ленинград в блокаде, но плохо представляла, что это такое, блокада, – ни вообще, ни тем более в данном случае. Газеты писали: фашисты остановлены, им Ленинграда не видать, по городу Ленина не ходить. Больше газеты тогда ни о чем не писали, но большего Инессе не требовалось.

Но как это – «не хватает гробов», подумала Инесса, все еще не веря и отыскивая в письме ложь и обман. Почему это в Ленинграде не хватает гробов? Здесь, в этой глуши, хватает, на той неделе двоих из больницы хоронили, всем гробов хватило, а в Ленинграде их нет?.. Чушь какая-то. В тот день дежурила Варвара. Единственный в больнице человек, которого Инесса не дичилась, который ей был нужен, – только и ждала, когда Варварино дежурство, эти дни всегда казались ей светлее и теплее.

Варвара вошла в палату и сразу увидела, что что-то стряслось.

– Что такое, Инночка?

Инесса молчала – не знала, что говорить.

Варвара заметила брошенное на одеяло письмо, взяла, прочитала. Инесса следила за ней, ждала, что она скажет: «Ерунда какая! Это кто-то напутал, ошибся, разве так может быть?»

Но Варвара ничего не сказала. Только долго не подымала глаз от листочка бумаги.

Инесса спросила:

– Почему не хватает гробов?.. Варвара, – настойчиво и громко повторила она, – почему в Ленинграде не хватает гробов?

– Господи, что это с ней? – всполошилась одна из женщин.

– Чего ты городишь? – это с дальней койки крикнула Капустина, злючка и скандалистка, со всеми она в палате цапалась, к Инессе привязывалась и из себя выходила, что ее наскоки как от стенки от этой «гордячки».

– Инночка, успокойся, – сказала Варвара. Она быстро накапала каких-то капель, заставила выпить. Варвара в тот миг ясней, чем Инесса, отдавала себе отчет в случившемся. Хотя про гробы тоже не могла объяснить.

А когда и Инесса поняла, осознала, то отчаянная, беспросветная мгла опустилась на нее, задавила и, думалось, опустошила навсегда.

Ничего у нее в жизни не осталось. Была пропахшая карболкой и невкусной пищей палата, чужие, опостылевшие ей женщины с их нескончаемыми разговорами о своих болезнях и мужчинах – часто сальными, непристойными, этим опять же особо отличалась та самая Капустина, – об огородах и коровах... Эти женщины в большинстве тоже были обездолены войной, они тоже были обделены, но даже и это не сближало с ними Инессу – разъединял и возраст и весь опыт предыдущей жизни... Много позже Инесса поняла, что часто бывала несправедлива к ним. Так же, впрочем, как и они к ней.

Как-то в конце января в больницу пришел летчик, навещал родственницу. Инесса сидела в коридорчике за столиком дежурной медсестры, а летчик тут же дожидался, когда к нему выйдет родственница. Летчик был молодой, веселый и любопытный. Из тех парней, которым улыбаются самые хмурые продавщицы, а кассирши любого возраста непременно отыщут для него два билетика, когда все билеты на сеанс проданы. Из тех, кто к самым разным людям имеет верный ключик, отпирает им без усилий.

Инесса не заметила, как ее заставили разговориться, ответить на все вопросы – и как ее зовут, и что у нее за болезнь, и откуда она родом, «такая черноглазая».

– Из Ленинграда? – переспросил летчик. – Ты когда из Ленинграда?

– Давно, – сказала Инесса. – Я у бабушки перед войной жила, в Киеве. Возвращалась домой, вот сюда вместо этого попала.

– Ну, считай, сильно ты везучий человек. Инесса рассердилась:

– У меня в Ленинграде мама умерла.

– От голода? – не спрашивая, а больше утверждая, сказал парень.

– Почему от голода? – не поняла и удивилась Инесса.

– Там все умирают от голода. Я ведь туда летаю. Там ужасный голод... Не веришь?

– Хуже, чем здесь?

Он помолчал, разглядывая ее.

– То, что там, даже представить нельзя. Рассказать невозможно, – сказал наконец он. – В декабре – сто двадцать пять граммов хлеба, да не хлеба, а эрзаца, выдавали – и все. Люди на улицах падают. Чего я там навидался, словами не передать. Мне иногда посылочку с продуктами дают туда отвезти – родным или друзьям. Так я прямо говорю: донести не обещаю. Как ты ее донесешь, когда тебе навстречу голодный ребенок ковыляет и ты смотришь в его ввалившиеся глаза?.. «Дяденька, хлебушка дай!» За свою ряшку стыдно. Так ему – и посылку, и все, что у тебя при себе, все отдашь. Один все просился, чтоб я его с собой взял, увез... Не взял, не увез. Всех не накормишь, всех не увезешь, – сказал он и вздохнул. – До сих пор того парнишку вспоминаю, жив ли, думаю?... Сейчас уже дорога жизни через Ладогу, по ней вывозят. Кто дожил, тех спасут. И трупы быстро с улиц убирают.

– Откуда убирают? – Инесса все еще не понимала.

– С улиц, откуда же еще? Я ж говорю – люда прямо на улицах падают.

– Моя мама в больнице...

– Значит, маме еще повезло, – грустно усмехнулся летчик.

– Отчего ж там такой голод? – с сомнением спросила Инесса.

– Там же продовольственные склады в сентябре еще, во время бомбежки, сгорели. Все запасы продуктов. А потом – блокада, никаких путей для подвоза, а на самолетах ты много для миллионного города перевезешь?..

– И сейчас там такой голод?

– Сейчас чуток полегче.

Тут к летчику вышла его родственница, он сказал:

– Выздоравливай, черноглазая! – и ушел.

А Инесса осталась сидеть, пытаясь оживить перед собой картину, которую нарисовал парень. И не могла. Так и не смогла, пока через несколько месяцев не увидела ее в фильме «Ленинград в борьбе». Но ей все равно было жутко и так страшно за Ленинград. Как там Лилька? Другие девчонки?.. Ребята, конечно, все на фронте, а девочки?..

С обхода пришла врач. Фамилия – Воскресенская. Других врачей Инесса не помнит – ни как звали, ни по фамилиям, да и лица стерлись в памяти. А эту Воскресенскую помнит. Врачиха была как врачиха, если не считать, что улыбки на ее лице никто никогда не видел: сухая, суровая, без сантиментов и без малейших привязанностей. Больные даже вопросы остерегались ей задавать, не терпела она никаких вопросов, а если отвечала на них, то не заботилась утешить, а резала напрямки, жестко, жестоко: «Что же вы, больная, хотите? Поступили к нам в запущенном состоянии. Я вам гарантии дать не могу» – или что-нибудь в таком роде. Не давала она гарантий – ни на то, что обойдется человек без операции, ни на то, что скоро вылечится, ни на то, что вообще вылечится. Хотя не гарантий у нее просили.

За Воскресенской шла Варвара, вела двух женщин на процедуру. Врачиха подсела к столу, из-за которого при ее приближении встала Инесса, а Варвара прошла было мимо, но тут увидела Инессу, всполошилась:

– Тебе плохо?.. Пойди ляг, на тебе же лица нет. – Она уже собралась помочь Инессе дойти до койки, жестом велела женщинам идти в процедурную, но Инесса отстранилась от нее и спросила:

– Помнишь, Варвара, в том письме – про гробы?

– Да что тебе эти гробы дались? – рассердилась Варвара.

Воскресенская, склонившись над столом, писала. Из-под белого врачебного колпака у нее выбивались светлые, с проседью волосы, от глаз к вискам паучьими лапками разбегались морщинки. Она была немолодая, усталая, потеряла, наверно, все надежды в жизни, оттого и стала желчной.

– Видела, – спросила Инесса Варвару, – летчик тут сидел, больную тетку дожидался?

– Видела, и что?

– Он в Ленинград летает. В Ленинграде знаешь какой голод? Там все от голода умирают. Прямо на улицах – падают и умирают. Он говорит, моя мама тоже от голода умерла.

Воскресенская прислушалась. Оглянулась на стоящих за ее спиной женщин, все еще поджидавших Варвару, и вдруг закричала на Инессу:

– Что ты тут россказни рассказываешь? Панические слухи распускаешь?! А вы что здесь торчите? – это уже к женщинам. – Идите в процедурную, Варвара Петровна, слышите?

Инесса опешила:

– Так это же летчик рассказывал, он же военный, какой же он паникер?

– Мало сейчас шпионов в форме разгуливает? – Воскресенская даже с места вскочила, показалось, что сейчас кинется за парнем, чтобы отвести его куда следует. Но никуда не побежала, а опять обрушилась на Инессу: – Знаешь, что за распространение таких слухов полагается? Тебя еще надо проверить, откуда ты здесь взялась.

Инесса с ненавистью смотрела на нее. Она нисколько не испугалась – чего ей бояться? – но очень хотелось размахнуться и ударить по вялой, дергающейся от злого возбуждения щеке.

Зато Варвару угрозы врачихи перепугали: даже вишневый румянец сошел с лица.

– Да что ты, Варя? – недоумевала Инесса, когда Варвара, втащив ее в палату, уложила в кровать. – Что она мне сделает?

– Молчи, молчи, – просила Варвара. – Не связывайся ты с ней. И надо было тебе при ней... Она знаешь какая злыдня? Ее у нас все боятся.

– А я не боюсь. Она как фашистка.

– Ш-ш, замолчи, – Варвара только руками замахала. Сколько раз Инессу спасало от страха неведенье. Ведь все тогда могло повернуться иначе, а не по закону наивного оптимизма...

Привести бы сейчас сюда, на Пискаревское кладбище, ту Воскресенскую. Пусть бы она теперь посмотрела в глаза Инессе. И посмотрела бы, что ей? Теперь же всем все известно, в книгах описано, в фильмах показано. Глупая она была или какая-нибудь фанатичка? Глупость, помноженная на злость, – сколько от этого бед?

Инесса с Лилькой вышли с кладбища на улицу. Ограда отделила смерть от жизни.

– Мертвые остаются молодыми, – сказала Лилька.

– Анна Зегерс. И еще: мертвым не больно.

Сияло солнце – то же самое, что и там, над могилами, но там оно последним своим теплом не могло согреть печальные холмы, а здесь – весело плавилось в стеклах бегущих автомобилей, отражалось от боков автобусов, играло отчетливо яркими, почти вангоговскими красками в пожелтевших, побагровевших, оранжевых деревьях. Тянулся откуда-то горьковатый запах дыма от сжигаемых, опавших уже листьев.

Инесса с Лилькой миновали не застроенный домами участок проспекта, не заметили, как попали в многолюдье.

Люди спешили по своим делам, стояли в очередях, занятые сегодняшними заботами, очень для каждого важными. А что важно на самом деле?

На углу продавали ананасы. Хвост очереди тянулся на полквартала. Крупными пахучими плодами до отказа набивали сумки, авоськи.

– Ох уж эти растущие человеческие потребности, – вздохнула Лилька. – Какой коммунизм их насытит? За ананасами очередь, видала ты когда-нибудь такое? А я увидала, и так мне печально стало.

– Если б только за ананасами!.. Люди втягиваются в глупейшее соревнование – кто кого в приобретательстве? В доставании, точнее. Соревнование, требующее от участника почти всех его сил и свободного от работы времени. И не свободного подчас тоже. При этом не требующее от него никаких более качеств, чтобы выйти в этом соревновании первым. И тогда только это кончится, когда необходимое станет доступным. У людей высвободится время на другие, более полезные дела.

– Да, – согласилась Лилька. – Очень заразителен этот ажиотаж. Мало кто устойчив к нему. Иногда кажется – люди с ума посходили. Себя иногда тоже на этом ловишь, – рассмеялась она, что-то вспомнив. – Как-то зашла я в магазин, а там только что колбасу начали продавать, сырокопченую – редко теперь она бывает. Но у нас дома ее никто особенно не любит. Думаю, возьму полкило, пусть лежит в холодильнике, праздники на носу какие-то были. И очередь еще не велика – человек восемь передо мной. Встала. Гляжу: один берет сразу пять батонов этой колбасы, другой – четыре, третьему – на шестнадцать рублей взвесили. Никто полкило не берет. Даже как-то неловко мне. Очередь двигается, а я мучаюсь: что ж получается, я всех умней?.. Колбаса, между прочим, не из дешевых. Может, думаю, килограмм взять? Понимаю – не нужен мне килограмм, но вроде и стоять за такой малостью, как полкило, становится неудобным... В общем, доложу я тебе, победила я искус и боязнь выделиться из толпы. С полкилограммом и ушла. Преисполненная сомнений: права ли я в своей гордыне?..

– А у меня порой появляется желание, – посмеявшись над Лилькиной историей, сказала Инесса, – убежать от всего этого на необитаемый остров.

– С водопроводом, холодильником и телевизором, – уточнила Лилька.

– Не помешает. Так же как и парочка хороших друзей на соседнем атолле.

Они шли по новому, незнакомому Инессе проспекту: близнецы-дома, близнецы-витрины – новейший типовой проект. Если архитектуру старых городов определяют: эпоха Ренессанса или барокко, середина века или конец, то нынешние здания безошибочно поделят по типовому проекту такого-то и такого-то года. В Узбекистане или в Ленинграде, в Таллине или в Баку, разницы нет. И все же Инесса знала, что идет не по Таллину, не по Москве, а по Ленинграду. Небо? Но небо в этих широтах одно. Или потому, что была в этом проспекте ленинградская строгая прямизна? Или потому, что впереди вдали угадывалась Нева, там виднелись на набережной закопченные трубы завода, кирпичные – прошлого века – заводские корпуса?.. Или дело было просто в том, что Инесса ни на мгновение не могла забыть, что она в Ленинграде? И что идет с кладбища, какого нет и, даст Бог, никогда не будет ни в каком другом уголке земли?..

Потом они сели в автобус и доехали до Невского. В Ленинграде и по сию пору все пути ведут на Невский.

Лилька отправлялась на дежурство в больницу. Некому оказалось заменить заболевшего врача. С Лилькой всегда так, что кроме нее – некому.

Она чувствовала себя негостеприимной хозяйкой:

– Была бы свободна, мы б с тобой в театр пошли.

– Ваши театры я и в Москве посмотрю, – сказала Инесса. – Я бы лучше с тобой просто посидела. А в театр меня уже приглашали, – похвасталась она. – И в кафе «Север», бывший «Норд». И в кино... Чем только не соблазняли – отказалась.

– Это что, твой начальник? – догадалась Лилька. Битый час Токарев сегодня уговаривал Инессу провести вместе вечер. И Инессе очень хотелось согласиться. И если бы она знала, что Лилька уйдет дежурить, наверно бы и согласилась, хотя еще утром, идя в институт, давала себе слово держаться строго в рамках служебных отношений. Но как ты будешь держаться, когда, завидев тебя, только что хмурый и озабоченный человек так весь и засветится, такой сразу делается счастливый, будто и не чаял, что ты на работу явишься. И бросает собеседника, а собеседник – не кто иной, как вернувшийся из командировки Полосухин, – чтобы помочь тебе снять пальто и передать его гардеробщице!.. И весь день потом, чем бы ни занимались, о чем бы ни говорили, ты ощущаешь, как к тебе неравнодушны.

– Влюблен он в тебя, что ли? – Лилька ужасно проницательная и, как и прежде, все угадывает по ее глупому, не умеющему ничего перед ней скрывать лицу.

– Ну о чем ты говоришь? – укоряет Инесса подругу, но подругу не проведешь.

– И сама небось?

– В мои-то годы? – лукавит Инесса. Ей в общем-то нравится, что Лилька такая догадливая.

– Стоющий мужчина?

Инесса задумывается, чтобы ответить честно:

– Пожалуй... Но зато я... я уж и не помню, когда была такой умной, остроумной, интересной женщиной, – посмеялась она над собой.

– Известное дело, – иронически хмыкает Лилька, – любовь делает человека красивым.

– И умным, – настаивает Инесса.

– А умным – не всегда. Скорее наоборот.

– Ты меня осуждаешь?

– Боже сохрани! – мотает головой Лилька. – За что? Я могла бы тебе лишь позавидовать, но я не завистница. – И снова любопытничает: – А он оценивает твое остроумие?

– Скажи, пожалуйста, – обижается Инесса, – что бы мне за резон блистать перед тем, кто не способен оценить?

– Разумно. Ладно, валяй, – благосклонно разрешает Лилька. – Только гляди будь осмотрительной, как и полагается женщине в твоем возрасте. Не испорть напрочь отношений с начальством – обманешь его ожидания, осерчает, уволит «по собственному желанию». А ведь ожидания обманешь?

И тут Инесса отчего-то смутилась всерьез. С трудом сохранила взятый ими шутливый тон:

– Я не думаю, что он обольщается. Я ему повода не даю.

– И не давай, – одобряет Лилька. – Не забывай про народную мудрость, что все мужики – обманщики. И сорокалетнюю женщину обведут, будь здоров.

– Потому что бабы – дуры, как говорит другая народная мудрость.

Вот так: пошутили, побалагурили, и, похоже, Лилька спустила Инессу с небес на землю. Или во всяком случае напомнила о реалиях. Посчитала, что мало, сказала еще:

– Довольно банальная история – роман начальника с подчиненной.

Инесса слабо отбилась:

– Это когда старый начальник и молодая секретарша. А мы однолетки, и я ему не секретарь. И не будь ханжой, Лилька. Скоро станем старухами, никто не посмотрит, никто в «Норд» не пригласит. Никому уже не будем нужны. Можно хоть напоследочек доставить себе удовольствие?

– Я ж сказала – валяй. – Лучистые глаза ласково ей улыбались. – Все-таки некрасивым женщинам легче стареть, чем красивым, – заключила Лилька. – Они гораздо меньше теряют. Вон идет мой автобус. – Она кинулась к остановке. Издали крикнула: – Завтра идем в Эрмитаж, не забудь!..