Инесса вошла в комнату, свалила покупки на стол, сбросила пальто и туфли.

Еле до кровати добралась. Легче по лесу десять километров пройти, чем полтора часа – по универмагам. И не купила ничего особенного. Теплые рисунчатые чулки Варваре и Катюше – станет ли еще Варвара носить? – ночную рубашку Тасе. Собралась уходить, остановилась поглазеть у галантерейного прилавка, а тут из подсобного помещения вышла продавщица с горой коробок в руках, и вокруг Инессы моментально завертелся людской круговорот, ее сразу стеснили, прижали, каким-то образом она оказалась первой в очереди за мужскими японскими плавками. Подарок Андрею она не планировала, но когда стоишь первой в азартной очереди и тебе сама в руки идет красивая дефицитная вещь, то все планы и расчеты рушатся. Андрей будет доволен – таких красивых плавок у него еще не было. Сколько же осталось денег?.. Инесса вскочила с кровати, выгребла из сумки все, что в ней было, подсчитала: девять, десять. Ага, одиннадцать. И еще в кошельке гремят металлические рубли и полтинники. На дорогу и гостиницу отложено. И купила-то ерунду, а сколько истратила. Ничего, должно хватить. Инесса снова легла, поместив усталые ноги на спинку кровати. Еще в «Артеке» они с девчонками так делали после длинных походов – на Аю-Даг или Роман-Кош: ложились и задирали как можно выше ноги. На стенку обычно задирали.

В лицо Инессе глядело голубое, прохладное небо, подсвеченное заходящим где-то за строгими кварталами домов, за Невой, за Финским заливом солнцем. Ерунда какая-то: приехала в Ленинград – и сидишь в четырех стенах. В скучном, с молчащим телефоном номере. Одно живое и есть в этой комнате – телефон, но и он молчит. И будет молчать. Кто тебе позвонит?.. Светло-зеленая пластмассовая коробка с диском, такая бессмысленная, когда молчит, сердила Инессу. Как будто телефон был виноват в том, что она никому в Ленинграде не нужна. И Токареву не нужна. Может быть, он просто искал этакого легкого командировочного приключения? Мужчины всегда ищут приключений на курортах и в командировках. Нет, на него непохоже, зачем я так. Ну что ему стоит догадаться, что я дома, – и позвонить?.. Как было бы славно. Пошли бы в «Север», бывший «Норд». Или еще куда-нибудь. Просто погуляли бы по ленинградским проспектам и набережным. Не идти же одной. А почему – нет? Не притворяйся, не в проспектах и набережных дело, хотя и в них тоже. Не все равно тебе, с кем по ним пойти. И лучше всего – с Токаревым, ты это знаешь и оттого сердишься на немую хладнокровную коробку... Ты, кажется, забыла, что у тебя взрослая дочь, безжалостно напомнила себе Инесса. «У меня взрослая дочь», – повторила она вслух, но от этого ничего не изменилось. Что ж такого, что взрослая дочь? У других нет никаких дочерей, а им все равно семьдесят лет. А у меня дочь, взрослая, каждый день может выйти замуж, и это очень хорошо и ничего лично во мне не меняет. Она сама собой растет и взрослеет, а я сама собой набираю года и когда-нибудь состарюсь, и ни при чем тут дети. А сейчас нечего об этом думать. Просто никому ты не нужна. Мужу ты еще нужна, скажи спасибо на этом. Нокаут самой себе не получился, потому что Андрея нельзя было касаться, иначе вопросу придавалась недозволенная серьезность.

Небо линяло и темнело. Инесса встала и подошла к окну. Как сигнальные лампочки на каком-нибудь диковинном пульте, зажигались окошки в домах напротив. А уличные фонари еще не включили, троллейбусы и трамваи светляками двигались в сумерках.

Ноги отдохнули. Сейчас оденусь и пойду по Ленинграду. Дойду до Главного штаба, выйду на Адмиралтейскую набережную...

И тут телефон зазвонил. Инесса вздрогнула, но не сразу взяла трубку. Она уже слышала голос, интонацию: «Инесса Михайловна?» – всего-навсего два слова, имя, а сколько можно в два слова вложить.

– Алло? – сказала она, почему-то вдруг охрипнув.

– Инка?

Инесса передохнула и попыталась угадать, кому принадлежит этот голос.

– Нина?

– Узнала? – обрадовалась Нина Озолина. – Понимаешь, я должна была сидеть сегодня с племяшом, его родители отпросились у меня в кино. В кино они не попали, я позвонила Лильке...

– Все ясно, – засмеялась Инесса. – Ты молодец. Не можешь себе представить, как бездарно я провожу время из-за этого неожиданного Лилькиного дежурства.

– Значит, есть такие предложения, – сказала Нина. – Ты идешь ко мне. Или я иду к тебе.

– Ты идешь ко мне, – выбрала Инесса. – И мы идем гулять по Невскому, как будто нам шестнадцать лет.

– Через полчаса я буду у тебя. Я близко живу – на Коломенской.

Умница Нина. Надо же – так кстати.

– У тебя прелестненько, – объявила она, входя и оглядевшись в номере. – Когда наступит такая эпоха, что можно будет собраться и поехать в любой населенный пункт нашей родины, а там – пожалуйста, гостиница, такой вот номер. К старости все трудней обходиться без комфорта. Иначе я стала бы путешественницей. При теперешнем отсутствии сервиса это совершенно немыслимо. Дальше Крыма и Кавказа, где за рубль –койка, живи не тужи, не уедешь... Люблю ездить, – сказала она, усаживаясь в кресло. – Прибалтику все же за последние годы объездила... Ты меня слушай, слушай, а сама одевайся, – велела она Инессе, стоящей перед ней и действительно забывшей, что надо собираться. Не то было любопытно, что Нина говорила, а – как. Нравилась ей Нина, на которой ни следа пережитого, ни малейшего желания напоминать себе – и собой – о прошлом. А между тем прошлое никогда и никуда не может деться, оно всегда с тобой; его так же безуспешно стирать, как какие-нибудь проявляющиеся пятна на материи. В Нине много достоинства, поняла Инесса. Ничто оказалось не в силах победить в ней это в общем-то редкое качество, с которым многие ради иных сомнительных ценностей расстаются без больших душевных драм.

– Одеваюсь, одеваюсь, – сказала Инесса.

И тут снова зазвонил телефон.

Сейчас она вовсе не ждала звонка, даже забыла, что час назад ждала, и голос у нее был спокойный и неохрипший.

– Да, как видите, оказалась дома, – весело доложила она Токареву. – Нет, не обманула, меня обманули... Собираюсь с подругой пойти погулять... С нами? Минутку. – Она прикрыла ладонью микрофон, повернулась к Нине: – Мое начальство жаждет составить нам компанию. Ты – как?

– Начальство? – с сомнением протянула Нина, но что-то уловила у Инессы на лице и пожала плечами: – Пускай, если хочешь.

Инесса чуть поколебалась и сказала в трубку:

– Вы далеко?.. В районе Смольного? Ладно, ждем. Слабохарактерная я женщина, больше ничего.

– Напрасно я его позвала, наверно? – виновато спросила она Нину.

– Что сделано, то сделано. Мы проявили гуманность, и это похвально. Скучно же начальнику в чужом городе.

– Он – ленинградец, – уточнила Инесса. – Институт здесь кончал.

– Странно. Неужели, кроме как с тобой, ленинградцу не с кем провести время в родном городе? Или, – догадливо посмотрела она на Инессу, – время с тобой он может провести только в Ленинграде?

– Тебе бы следователем работать – потрясающая логичность мышления, – рассмеялась Инесса.

– Что совершенно не помогает мне логически действовать в собственной жизни. Вот тебе задача. – Нина поднялась с кресла, встала спиной к окну. – Имеется одинокая, свободная женщина и связанный семьей, стало быть, не свободный мужчина, что нисколько не мешает ему эту женщину десять лет взаимно любить. Десять лет, я подчеркиваю!.. С первого почти дня он рвется уйти от нелюбимой жены к любимой женщине, а я – понятно? – я – ему не даю. Сейчас мы на новом этапе: дочка выросла, говорят мне, жена имеет, в сущности, в лице своего мужа постороннего человека, а наши чувства проверены на стойкость, крепость, вечность и – так далее. Не довольно ли вести двойную жизнь?

– Довольно, – сказала Инесса. – Тогда хоть двое из троих будут счастливы.

– Логика, – согласилась Нина. – Потому что третий для тебя некий игрек, неотличимый от всех других игреков.

А можешь ты вообразить, что это не игрек, а добрейшее, милейшее, безропотнейшее существо? Беззащитное? Никаких уже шансов не имеющее как-то заново устроить свою жизнь?.. Он – старше меня, а она в его годах, подступает к пятидесяти. И самая малость требуется для ее счастья: чтоб домой приходил, чтоб его покормить могли, чтоб в кино или в гости повел. Давно обо мне догадывается, но ни словом, ни взглядом его не упрекнула. Маленькая такая, а выдержка?.. Вот и решай теперь задачу по законам логики. И я ведь тоже не молодею.

– В задачу не все включено, – сказала Инесса. – На твоем месте другая и от троих детей отца увела. Без угрызений совести. А тебе вон другую больше, чем себя, жалко.

– Нелепое я существо, – призналась Нина. – А ты бы на моем месте?..

– Не была я на твоем месте. Откуда мне знать? – пожала плечами Инесса.

В дверь постучали, и Инесса пошла открывать. В одной руке Токарев держал круглую коробку с тортом, в другой – цветы, нежные и крупные гвоздики.

– За цветы – спасибо, – сказала Инесса. – А что мы будем делать с тортом?

– Пить чай. Что же еще?

– Мы собирались гулять, – напомнила Инесса.

– Попьем чаю и пойдем гулять. – Его счастливый я влюбленный вид обезоруживал Инессу.

– В гостинице нет чая.

– Организуем, – все в том же напористом тоне заверил Токарев и вдруг что-то увидел за спиной Инессы и растерянно умолк.

Она оглянулась: его взгляд был направлен на стоящую в проеме двери Нину.

– Нина?!

– А я слышу, – говорила она, – до чего знакомый голос. Тесен мир, еще предки обнаружили... Так это и есть твое начальство?

– Вы знакомы? – зачем-то сказала Инесса, испытывая укол ревности.

– Все женщины меня обманывают, – полушутя пожаловался Токарев. – Инесса Михайловна и вот ты... тоже. Но скажи на милость, откуда ты здесь взялась? – Он спрашивал Нину, а поглядывал на Инессу.

– Не бойся, я не подстраивала этой случайной встречи.

Так не разговаривают между собой люди, в прошлом лишь просто знакомые. Что-то между ними было, а может быть, и сейчас есть? Догадка была Инессе неприятна, будто у нее отбирали на Токарева права. А какие у меня права? Хорошо, что ничем не выдала себя, разыгрывала безразличие и все сводила к шутке.

Ничего на свете, кажется, Инесса не боялась больше, чем оказаться в глупом, нелепом положении. Как бывает, когда, например, доверишься чьей-то лжи, притворству. Душу откроешь, а узнаешь, что тебе в душу наплевали. Тоже воспоминание юности: корреспондент киевского радио, пламенный поклонник. Старше Инессы лет на десять, семейный, и таким притворялся влюбленным, что она, дурочка, поверила. Он и от семьи ради нее уходил, он и жену никогда не любил, он о такой, как Инесса, с детства мечтал... От излишней близости с ним Инессу спасло, наверное, только острое чувство самосохранения. Невозможность сблизиться, пока по каким-то внутренним, потайным причинам, необъяснимым и неуловимым, нет в близости неизбежности, какое-то «чуть-чуть» держит. Что тогда меня удержало? Он был такой необыкновенный, так непривычно, не по-мальчишески, по-мужски ухаживал! И казалось – любил! Почти трагедийные тона придавал их отношениям. А ей-то девятнадцати не исполнилось. Доверчиво – страдая (жена, дети!) и наслаждаясь (до чего у нас красивая, трудная любовь!) – отдавалась ласкам и однажды словила его трезвый, деловитый взгляд – в эту, ах, минуту блаженства! – направленный на стену, на часы. Ничего больше Инессе не требовалось. Пусть от стыда чуть не сгорела, зато навсегда урок – не будь простофилей. Это когда юная, чистая, ее так обвели, можно себе простить наивность. Сейчас уже не простишь, это уже не детская глупость будет, а похуже.

Скрывая залившую лицо краску – от одной только возможности пережить подобное, – она отвернулась от Нины и Токарева.

Молча ставила в вазочку цветы, слушала, как Нина ему объясняет:

– Мы с Инкой подруги детства. С четвертого или пятого класса, Инна?

– С пятого. В четвертом я училась в другой школе.

– Нет, ну просто здорово, – отчего-то восторгался Токарев. – Такая встреча!

Чему он рад? Что пришел ко мне, а встретил Нину?

– Ты же говорила, что будешь сидеть с Васькой?

– А я и должна была...

Токарев отправился искать в гостинице чай. Нина, как только за ним закрылась дверь, принялась объяснять:

– Вот за него-то я чуть замуж и не вышла. Он работал у нас на радио, сменным инженером...

– Отчего же не вышла?

– Так рассказывала тебе. Это он, тот самый...

– Тот самый, чью любовь побоялась испытать?

– Что уж так удивляться? У меня отец – кто? А у него? Генерал. Не где-нибудь, а в Большом доме. На Литейном.

– Да-а, – протянула, усмехнувшись, Инесса. – Ситуация. Понятно, почему старик брюзжит и весьма настоящим временем недоволен.

– Ты его знаешь?

– Познакомилась. Когда ты звонила, я была там. В гостях.

– Теперь ясно? Я и так-то скрывала от всех, не потому, что боялась, я на фронт пойти не побоялась, а не могла говорить или писать о папе т а ко е... Ну, просто выше моих сил. А им тем более – как скажешь?.. Они, кстати, особенно не расспрашивали. Опять получалось – обманула доверие. Хотя я и сказала правду – мама умерла, отец погиб, мы с Томкой сироты. Правда, но не вся. Мне вообще с этой «не всей правдой», сама понимаешь, как жилось. И не один год... Они меня, между прочим, как фронтовичку очень уважали. И вдруг?.. Не могла. Совсем было решила – будь как будет, кто станет докапываться, кому в голову придет? Собрались с Юркой в загс. А незадолго перед тем сидели с будущей свекровью у нее в спальне, шили подвенечное платье из какого-то старого, Юлиного, это его сестра, она погибла в бомбежку...

– Они рассказывали...

– И тут Антонина Павловна завела разговор о том, что семья, мол, у них солидная, отец занимает ответственный пост, сын, раз решил жениться, должен думать не только о себе... До сих пор гадаю – случайный ли был разговор? Или справки о папе навели? Им же ничего не стоило. Понадеялись, что сама догадаюсь, пойму намек, соображу? Сообразила.

– Пожалуй, для таких людей чересчур деликатный ход, – усомнилась Инесса. – Хотя, с другой стороны, мать женщина умная, не исключала, возможно, и такого, что сын может и не послушаться. А так...

– А так – невеста сама сбежала. Не знаю, не знаю. Чего теперь голову ломать?

– Платье дошили?

– Дошили, – кивнула Нина. – Антонине Павловне пришлось, правда, воротничок отпарывать, я его на левую сторону пристрочила... Благородно я поступила?

– Куда уж благороднее. – Инесса расправляла в вазе цветы. – Я гляжу, дорого ты платишь за свое благородство.

– А благородство – оно в цене, – отшутилась Нина. – Одно мне только обидно казалось, что уж очень быстро он утешился, чуть ли не через полгода женился. А вообще-то все к лучшему. Отец, как я теперь отлично понимаю, мне бы обмана не простил. Неплохой он, в общем, человек, но всякие сомнения ему чужды... А теперь старики спят и видят, чтобы мы с Юркой поженились...

Инесса не успела удивиться, вспомнила только, как оживилась мать, когда звонила Нина, прислушивалась к разговору, – вернулся Токарев с чайником и тремя стаканами в подстаканниках.

– Гостиница «Октябрьская» – вовсе не пустыня Гоби, и кроме кипятка в ней еще есть добрые феи. – Он вынул из кармана брюк брикетики сахара. – Чай – похуже, чем заваривает моя мама, но все же. Ты помнишь мамин чай, Нина?

– Что ж мне его забывать, когда она и теперь меня всегда потчует, когда я ее навещаю?.. Мы испытываем друг к другу те самые нежные чувства, – обернулась она к Инессе, – которые вызываются воспоминаниями о молодых летах. Я и к Юрке их отчасти испытываю, – добавила она. – «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была...»

В ответ он потрепал ее по красновато-бронзовым волосам:

– Болтушка.

Но эта ласка Инессу не задела уже – приятельская ласка, ничего в ней нельзя больше увидеть. Ни у кого ни к кому никаких старых счетов. Даже если и были.

Потом они весело пили чай, напившись и съев половину торта, вышли на улицу и не спеша, как было задумано, двинулись по Невскому к Адмиралтейству.

Токарев всячески развлекал спутниц. Сначала Инесса поддерживала взятый им тон, а потом вдруг устала от пустоты и легкости болтовни, подумалось, что такой – несколько развязный – Токарев ей менее интересен и приятен, и, воспользовавшись минутой, когда они с Ниной заговорили о чем-то, понятном только им, отделилась, пошла впереди. Токарев скоро заметил:

– Инесса Михайловна, куда вы торопитесь? – Они догнали ее.

– В столь оживленной беседе, как наша, совсем забываешь, что идешь по Ленинграду. Такую расточительность мне не хочется себе позволять. – Инесса виновато улыбнулась и опять пошла вперед.

Они вышли на пустую Адмиралтейскую набережную, остановились у парапета.

В черной невской воде колыхались городские огни. И казалось: ступишь в эту упругую, медлительно бегущую к заливу воду – и она удержит тебя на поверхности, хоть шагай по ней, хоть стой и несись в открытое море.

Строгое такое, исполненное своей мощи, своей уместности здесь существо, эта Нева. Тихо покачивает в ней вечерние огни город, ею рожденный. Тихо и вечно смотрятся с гранитных берегов каменные изваяния зданий. Царственная река, словно и ее придумал и создал Петр.

Дух захватывает от этой немыслимой красоты, как это можно говорить о ней, как некоторые говорят, что – холодная красота, прямолинейная, музейная?.. Сердце от нее щемит и от того еще, что нельзя ее всю в себя вобрать, с собой унести, увезти, не принадлежит она тебе... Впрочем, и другим не больше, чем тебе. Нет, вон тем, кто может каждый день, проснувшись, выглянуть в окно и все это увидеть, тем, кто каждый день ступает по этим камням, – она своя, почти что собственность, как и четыре стены собственного жилища...

Есть ощущения, которые нельзя, не нужно называть словами вслух. И даже чужими словами, созвучными твоим ощущениям. До того созвучными, будто ты первый их сказал: «Люблю тебя, Петра творенье». И так далее. Держи про себя, не вспугни и не разрушь.

Она стояла так, глядя на черную невскую воду, печалясь о чем-то неясном – несбывшемся или навсегда потерянном, – и веселый голос Токарева был в эту минуту грубым вторжением в волшебную тишину:

– В Нинином лице вы нашли сторонницу, Инесса Михайловна! Она, как и вы, полна сочувствия к Юрке Горохову.

Инесса не сразу очнулась, сердясь на него. Чего не примерещится, Господи. Одно чувствуем, одно думаем, здесь, где Невы державное теченье. Да он его и не видит. Впрочем, сентиментальность не к лицу мужчине, брось свои глупости.

– К какому Юрке? – Сообразила: – Вашему «декабристу»? – Отряхнула с себя, не без усилия и сожаления, неуместную, смешную, должно быть, для других грусть-тоску.

– Горохов – правдоискатель, – говорила Нина. – Он...

– Когда погорел, тогда и правдоискателем стал, – перебил Токарев. – Вам, женщинам, дай власть, вы бы такую антимонию развели...

– Насчет антимонии не знаю, – отозвалась Нина, – а погуманнее мир бы стал, под женским-то правлением.

– Да, то-то история не знала женщин, по жестокости не уступавших самым злокозненным мужчинам!

Инесса с трудом вникала в их весело-задорный спор.

– А как иначе взять верх, если не их же оружием?

– Но, между прочим, – неожиданно для себя сказала Инесса, – и сострадать человечеству мужчины умеют больше, чем женщины. Женщины мыслят и чувствуют более узко. Мать, жена – вот их круг.

– Браво! – восхитился Токарев. – Редкое для женщины качество – такая объективность!

Разговор был беспечный, а все равно похвала польстила. Чтобы скрыть смущение, Инесса прижала руку к сердцу:

– Благодарю.

Они пошли дальше по безлюдной набережной, отчего-то замолкнув. Свернули на Исаакиевскую площадь, по улице Герцена вышли на Невский.

На Невском – другое уже дело: по-субботнему оживленный, шумный, весь в огнях и движении, Невский кого хочешь выведет из созерцательно-философского настроения.

– Помнишь, Инка, как в праздники мы ходили на Дворцовую площадь?

– Ее освещали прожектора, гремела музыка, и мы теряли друг друга в толпе и находили опять, и это было, глупым нам, так все важно и интересно, и чувствовали мы себя главными в мире. Оттого что по исторической площади как угорелые носимся.

– Тебе не кажется, что это было в прошлом веке?

– Катьке так кажется. А мне – нет. В обратную сторону жизнь можно измерить несколькими мгновеньями. Да и вперед она уже не видится бесконечной. Как было, когда мы с тобой бегали по Дворцовой площади.

– И в этой толпе, – сказал Токарев, – я с вами не раз, наверно, нос к носу сталкивался. С вами, с Ниной. И не знал, что вы – это вы.

– Ничего, – успокоила его Нина. – Немного позже мы с тобой встретились нос к носу, однако ничего это не изменило. А с Инной вот теперь встретился.

– Боюсь, что сильно запоздал. – Он сказал это так серьезно и грустно, что у Инессы сердце больно и сладко защемило. И неловко стало перед Ниной – это же почти объяснение при постороннем.

– Никогда не поздно встретиться с хорошим человеком, – беспечно объявила Нина, словно ничего не заметив. – Ты знаешь, – она обращалась к Токареву, – когда-то весь род людской поделился для меня надвое. На тех, кто верит мне и кому верю я, и на всех остальных. Первые – то меньшинство в один голос, когда меня исключали из комсомола. Все-таки этому меньшинству требовалось немало гражданского мужества. Так с тех пор я и не придумала другой классификации, хотя сознаю, что наука в ней не ночевала.

– Наука до этого еще просто-напросто не добралась, – вставила с улыбкой Инесса.

– Так вот, – серьезно объяснила Токареву Нина, – Инесса была в том самом меньшинстве. И я ее люблю. За это. И еще за многое другое.

Инесса благодарно и выражая взаимность обняла Нину за плечи.

Все ее тут любят, все ласкают, в Ленинграде. Счастливый ты, Инесса, человек. Даже странно, что было время, когда жить не хотелось.

Они подошли к Нининому дому.

– Вот как хорошо погуляли, – сказала весело Нина. – Я-то думала: какой такой начальник у моей Инки? Не обижает он тебя?

– Меня – не обижает.

– А других? – поинтересовался Токарев; похоже, она задела его подчеркнутым «меня».

– Ты представить не можешь, Нина, – Инесса уклонилась от прямого ответа, – до чего Юрий Евгеньевич другой в Москве, в институте. Я как будто с новым человеком познакомилась.

– Что ж ты хочешь? Сейчас человек не при исполнении служебных обязанностей. К тому же в командировке не с какой-нибудь грымзой, а с милой, красивой женщиной.

Инесса сделала протестующий жест, останавливая ее.

...– Вы никогда не жалели, – спросила Инесса, когда они, распрощавшись с Ниной, пошли вдвоем по улице, – что у вас с ней не сложилось?

– Она успела вам рассказать? – Похоже, он был не очень доволен. – Жалел, конечно, – помолчав, признался он. – Родители мои постарались.

Вот и нечего гадать – знал, не знал. Нине легче думать, что не знал. Остается вера в человека.

Мать у него и в самом деле умница. Свадьбу расстроила, сумев не обидеть невесту. Сына поставила перед фактом. Кто бы еще так сумел? Инесса, однако, не выдала своей осведомленности.

– Родители? – изобразила удивление. Токарев неохотно пояснил:

– Нинина анкета сыгралароль. Сами знаете, какое было время. Отец мой, в сущности не злой человек, совершенно не способен на компромиссы в некоторых, определенных вещах. Насчет понятий и убеждений – годами же складывались! – крепкий орешек.

– Да, я заметила. А вы?

– Что – я? – спросил он с досадой. Сразу стал похож на того Токарева, которого знала по институту.

Дождалась, правдоискательница. Чего я от него хочу? Какое признание вымогаю?

– Не злитесь, – попросила умоляюще. Не хотелось ей с ним ссориться.

Он все же нашел нужным пояснить, оправдаться:

– Я не сразу узнал. За меня решили. А я ходил брошенным, оскорбленным женихом, пока отец не нашел нужным и меня ввести в курс.

– И вы не побежали Нину искать? – Как на скалу море ее несет! Слова прозвучали почти вызывающе, но виноватым взглядом постаралась Токарева смягчить.

Он охотно смягчился:

– К чему вспоминать то, что было сто лет назад? О чем мы с вами говорим, Инесса Михайловна? Неужели больше не о чем?

– Вы правы, – согласилась она. – И все же мы говорим о близком нам человеке, у которого могла иначе, лучше сложиться судьба. Вы могли бы сейчас быть вместе...

– Кто знает – лучше ли? Теперь уже не проверишь. И у нее одной, что ли, не сложилось, не так получилось? По той ли причине или по другой. Не у всех же обязательно получается.

– Разве в количестве суть? Одна судьба – это тоже судьба. У каждого одна жизнь, с этим ничего не поделаешь. Согласитесь, что человеку в его – пусть даже единичном – несчастье слабым утешением служит то, что он один такой или один из многих. Его бессонные ночи, тяжелые думы, одиночество нельзя поделить даже на миллион счастливых. Не делится.

– Вы уверены, что существует такая категория – счастливый человек? – не без иронии, показалось Инессе, откликнулся он.

– А почему бы нет?

– Я считаю, что могут быть состояния счастья, мгновения счастья, не больше. Вот сейчас, – он остановился, взял ее за руку, – я переживаю состояние, мгновение...

Она высвободила руку:

– Не надо, Юрий Евгеньевич. Зачем это?

– Господи! – сказал он в сердцах. – Эти интеллектуальные женщины... Зачем, почему...

– Но ведь и в самом деле... – несколько смущенная, неловко улыбнулась она.

– Зачем эта рационалистичность! Зачем я сорвался и приехал сюда?.. На конференцию мог приехать кто угодно другой!.. Почему мне хорошо только оттого, что вы идете рядом со мной? Впервые...

– Не надо, – попросила она. – Это слишком избитый прием. В наши годы ничего не может быть впервые.

Он обиделся:

– Конечно, вы вправе не верить мне.

Вот когда не знаешь, что для тебя лучше: чтобы и дальше объяснялись, признавались, чтобы были влюблены в тебя, вот так неожиданно, вдруг, – или чтобы ничего этого не было и жизнь шла бы, как шла, без всякой сумятицы, сомнений... Хотя в чем уж тут сомневаться?.. Прав он: тощища эти интеллектуальные женщины. И для него это эпизод, не может быть ничем иным, и для нее тоже. Можно провести этот эпизод, как то самое счастливое мгновение, – без нравственных терзаний, заглядывания в будущее. Какое будущее? Кончится командировка, все вернется на круги своя...

– Признайтесь, – сказал он, – вам ведь тоже я не вполне безразличен?

– Перед вашим напором трудно устоять, – сказала она с ласковой усмешкой.

Что я говорю? И что я делаю?..

– И у вас, – тут же рассудительно сказала она, – и у меня давно сложившаяся жизнь. Ломать ее ни вы, ни я не собираемся, не так ли?.. – Он порывался что-то возразить, она помешала: – На обман, на легкий флирт и все прочее я, увы, неспособна. Должна признаться в этом, даже рискуя что-то потерять в ваших глазах.

Помедлив, он признался:

– Мы с вами в разных положениях. У вас сложившаяся жизнь, у меня совсем наоборот. Вы рассердились, когда я сказал «впервые». Но это чистая правда. Нина была в зеленой молодости, когда все иначе, проще... С женой...

Инесса про жену не хотела слушать, также не посмела бы она сейчас упомянуть об Андрее, но Токарев не дал себя перебить:

– Я и женился скорее с досады. Мстя Нине. Ведь пока родители правду не сказали, чувствовал себя оскорбленным – шутка ли, невеста чуть не с порога загса сбежала!.. Вера показалась ангелом-спасителем. Тем легче все у нас закрутилось, что еще в институте пережили небольшое взаимное увлечение. Нет, не обманывал никого, а вышло – сам себя обманул. И ее, конечно, тоже. Пусть невольно. – Он говорил искренне; возможно, ей первой обо всем этом и говорил. Не из тех он людей, чтобы просто так откровенничать, к любому случаю. – Могло, конечно, и так получиться, что и любовь бы родилась, и привязанность... Не получилось. Ни у нее, ни у меня. Она, мне теперь думается, тоже выходила за меня не оттого, что был я для нее единственный, а скорее оттого, что за двадцать пять лет перевалило, а – не устроилась... – Инесса забыла, что не хотела слушать про жену, все-таки интересно оказалось послушать. – А когда произвела на свет наследного принца, я стал для нее вроде неодушевленного, однако нужного и полезного предмета. Скажем, как полированный шкаф. В него можно при необходимости положить некоторые свои соображения и впечатления – шкаф примет, а ответа не требуется. Из него можно взять деньги. Гости им могут полюбоваться: ничего, современный шкаф, хорошо вписался в интерьер.

Инесса не удержалась – рассмеялась, – очень уж у него картинно вышло.

А он, словно не заметил, что развеселил ее, сказал:

– Два года назад мы разошлись. Вот как. Отчего это ты обрадовалась?

Вспомнился виденный до войны какой-то американский фильм – студент из киноинженерного водил на закрытый просмотр. Как назывался фильм, Инесса не помнила, играл в нем Гарри Купер. Он был ковбой, в него влюбилась богатая скучающая девушка, никак не могла добиться взаимности. Подруга научила ее трем способам завоевания мужского сердца, первые два не помогли, а третий – вызвать к себе жалость – подействовал безотказно. Ковбой чуть не со слезами на глазах слушал историю о бедной сироте, у которой на руках братишки и сестренки мал мала меньше. Растроганный герой заключает героиню в объятья, в этот момент появляется в дверях подруга, и «несчастная сиротка», не прерывая объятий, показывает за спиной ковбоя пальцами «три» – третий способ. Очень это было смешно.

Хорошо, что ты не потеряла чувства юмора. Хоть и ничего похожего в ковбойской истории, а почему-то вспомнилась. Из жалости Бог знает что можно натворить. Пожалеть, приголубить.

– Тем более, – сказала она, – вам надо думать о том, чтобы устроить свою жизнь. Я ведь для этого не подхожу.

Все дело кончится тем, что он разозлится, плюнет на тебя, до гостиницы из вежливости проводит. Какое уж тут «счастливое мгновенье»!.. Не умею жить, радоваться жизни. Серьезна, как трамвайный контролер. До глупости. Стало ужасно стыдно. До того, что кровь прихлынула к лицу. Хорошо, что темно, не заметил. Никто еще не предложил тебе руку и сердце, а ты спешишь отказаться. И то, что он молчал, еще больше подтверждало, что сморозила глупость. Не знает, как с такой дурой разговаривать.

Они давно уже миновали «Октябрьскую», брели где-то по старому Невскому. Инесса сказала:

– Вернемся. Пора уже. – Настроение было паршивое. Другим словом не определишь. Не плохое, не гадкое, не отвратительное. Паршивое. С какой-то брезгливостью к себе.

Она повернула назад, он последовал за ней. Только около гостиницы заговорил опять:

– Вы действительно рассудительная женщина. Чересчур. Но если бы вы знали, как мало я способен сейчас рассуждать.

Она испытала некоторое облегчение. Рассудительная – все же не совсем дурочка. И он еще разговаривает с ней. Все сейчас в нем нравилось ей: его сдержанность, его огорченное лицо, печальные глаза, глуховатый голос.

– Давайте завтра увидимся? – и поспешил предупредить: – Я все понимаю, я все осознал, но ведь решительно ничего не произойдет, если мы где-нибудь вместе пообедаем?

Вот ты уже и рада. И тебе досадно, что не можешь прямо с утра снова идти с ним куда-то, опять быть с ним.

– Или я вам неприятен?

– Что вы! – сказала она честно. В подарок получила благодарный взгляд. – Всю первую половину дня завтра я занята...

Ничего, ничего, так даже лучше.

– Позвоните часа в четыре к моей подруге Л иле, Елизавете Наумовне. Запишите телефон.

Мягко шумел и пощелкивал лифт. Инесса прислонилась к подрагивающей стенке кабины. Из зеркала выглянула знакомая физиономия – весьма благодушная, даже самодовольная физиономия. Как ты там ни отбиваешься, а женское твое тщеславие не дремлет. Подставляется, чтобы его ласкали. Грех не велик, но не перепутай чувства и понятия.