В «Красной стреле» было тепло, опрятно, уютно. Пассажиры, как только проводница собрала билеты, задвинули двери купе, легли спать. Давно было, когда в поездах Ленинград – Москва время коротали за беседами со случайными попутчиками. Нынче – в полночь сел, рано утром уже на месте, командировочные спешат выспаться. Пассажиры в «Красной стреле» – если не иностранные туристы, то командировочные, и то не всякие, поезд для привилегированных. Токарев днем забежал на вокзале к какому-то знакомому начальству, приятелю отца, и через пять минут они с Инессой имели билеты, которые продаются в основном по броне.

Ленинград помелькал за окном вагона яркими своими огнями, некоторое время освещал заревом черное небо и скрылся в ночной мгле. Остался стоять, громадный, светлый, на закованном в камень зыбком куске земли, а со всех сторон его обступила тьма болот и лесов. В этой тьме долго-долго не промелькнуло ни одного огонька, а те, что мелькали, казались одинокими, случайными и затерянными во вселенной. И не верилось, что и в этой тьме живут люди, спят после трудового дня у себя в постелях, насмотревшись телевизора, нагулявшись с любимыми, наработавшись, навоспитавши детей, начитавшись книг. Люди. Каждый человек – целый мир, как сказал классик. Целый мир, даже если провидение поселило его в этой болотистой пустыне между двумя колоссами.

Когда Инесса во время войны оказалась в больнице маленького городка, тем и славного, что числился важным железнодорожным узлом, ей почти непонятным казалось, как это живут здесь люди и чем они живут, если нет у них Невского или Крещатика, Зимнего дворца, Мариинского театра.

Но там она встретила Варвару, и эти пустые мысли больше не навещали ее.

Давно еще, до войны, к ним, на Гороховой, перед Майскими праздниками и Октябрьскими приходила убирать квартиру дворничиха Настя. Малограмотная и редкостно работящая женщина, брошенная с малолетней дочкой мужем. Она жила в том же доме, на первом этаже, со двора, жила в центре Ленинграда, в пяти минутах ходьбы от Эрмитажа, который специально для нее отняли у буржуев и помещиков, но не догадывалась, что искусство принадлежит ей, и нисколько им не интересовалась. Не то важно, где жить...

Ленинград уплыл в черную ночь, и все в нем осталось как до Инессиного приезда.

Они с Токаревым стояли у окна, за которым ничего нельзя было разглядеть, в пустом коридоре. Сначала через него еще проходили мужчины в буфет и из буфета, но скоро и они угомонились или буфет закрылся. Проводники ушли до Малой Вишеры отдыхать, было тихо, вагон мягко постукивал и покачивался, очень это приятное ощущение, так ехать. Вспоминались комфортабельные вагоны ее детства – молодой совсем отец, кажется, в те годы у него всегда было хорошее настроение, на подъеме духа; весело бегал на станционные базарчики за малосольными огурцами и жареными курами, детское наслаждение получая от того, что курицу эту, теплую, истекающую жиром, можно ломать руками, потчевать мать и Инессу; а потом ждал следующей станции, чтоб опять выскочить на базарчик, поторговаться – никогда не был жаден, а торговаться для него было веселой игрой – и втащить в купе ведро помидоров или слив, вывалить на мягкий диван... Все это он с великим аппетитом тут же начинал поедать – даже то, что дома никакими уговорами его нельзя было заставить взять в рот... Помнит ли он сам себя таким?..

Вот и возвращается она домой.

Возвращается после успешной командировки. О заказе договорились, наметили все этапы предстоящей работы, и Инессе в этом успехе принадлежит не меньшая, чем Токареву, заслуга.

Она сегодня была в ударе, необходимые слова, бесспорные аргументы, удачные реплики ей словно на блюдце подносили. Говорила и знала, что говорит хорошо, и угадывала одобрение на лицах, показалось даже, что и Токарев на несколько градусов повернул стул, чтоб на нее хоть краем глаза, но поглядеть. А когда она – чуть запоздав – входила час назад на совещание в кабинет Полосухина, он всем видом подчеркнул, что обижен на нее за вчерашнее: обманула, не дождалась звонка, предпочла ему кого-то другого. Он не смотрел в ее сторону, когда она, войдя, хотела сесть с краю, а Полосухин подозвал ближе к себе, показал на стул рядом с Токаревым, пошутил: «Сомкните свои ряды». И в самом деле, когда о чем-то заспорили – о сроках, помнится, – Токарев, позабывши враждебность – или как назвать, что он показывал своим угрюмым видом, – подхватил Инессины слова, они чуть не хором заговорили, пока Инесса не засмеялась, заметив это, и уступила слово Токареву. Это сразу разрядило первоначальное напряжение, кто-то весело заметил: «Дружные ребята эти москвичи!», а Полосухин сказал: «Будь по-вашему».

Было от чего им выйти из кабинета Полосухина в приподнятом настроении, и Инесса, посчитав, что никакой размолвки больше нет и все уладилось само собой, предложила:

– Пойдемте пообедаем где-нибудь на Невском?

Он не сразу ответил, дал как бы понять, что удивлен этим неуместным приглашением.

– Вчера, – сказал он, – был последний вечер, который мы могли провести вместе.

Инесса вспомнила Лилькино: «Не испорть отношений с начальством». Это ее позабавило. Она притворилась, что не понимает:

– Почему же последний? В Москве у нас будет тысяча вечеров.

Токарев лишь досадливо отмахнулся и взял со стойки ее пальто, вежливо подал.

Потом он тоже оделся, и они вышли на улицу. День был не солнечный, но тихий и светлый. Довольно теплый для октября. Жаль уезжать из такого Ленинграда. Жаль этих уходящих навсегда минут. Меньше суток пройдет, и это кончится и никогда не повторится, пусть нет в нем ни смысла, ни исхода...

– Конечно, у меня нет права обижаться на вас...

Инесса живо откликнулась:

– Нет, нет, действительно получилось нехорошо. Но вы должны извинить меня. Поверьте, я не хотела... Просто я встретилась с самым близким и лучшим другом юности. Я не могла предупредить вас. А не повидаться с ним тоже не могла.

– Да, разумеется, это было для вас интереснее.

– Это было важно, – поправила она его. – «Интересно», – повторила она слово и даже поморщилась. – Трудно. Хотя в конечном счете – все хорошо, все правильно, все встало на свои места. Зачем-то бывает иногда нужно что-то поставить на место.

– Меня – тоже? – иронически поинтересовался он.

– А что ж? – она взглянула на него серьезно.

– И где я?.. Эпизодическая фигура?

Если б все было так просто. Она не ответила.

На Невском они зашли в первый же попавшийся на пути ресторан.

А в общем он прав – эпизод. Эпизод на то и эпизод, что он краток во времени. И нет смысла в этом копаться.

Молчание становилось тягостным. Она заговорила первая: о новой лаборатории, спросила, как он мыслит ее – какие задачи, какой состав.

– Кстати, – сказала она, – у меня есть хорошая кандидатура. – И она рассказала об Алешке Боброве: ее соученик, великолепный специалист, работяга...

Токарев слушал без интереса и уж конечно без всякого энтузиазма о каком-то Боброве. Но, вежливый человек, полюбопытствовал:

– А его не придется учить? Нам ведь учить некогда, работать надо.

– У него двадцатилетний стаж в радиоэлектронике! – горячо защитила Алешку Инесса. – Так уж, не по его вине, случилось, что занимается не тем, к чему лежит душа, что может делать с наиболее полной отдачей.

Она поведала его историю. В двух словах, не вдаваясь в подробности.

– Что ж, – сказал Токарев довольно вяло. – Буду иметь вашего Боброва в виду. Ради вас. – Последние слова подчеркнул.

Пусть ради меня. Все-таки на что-то он ради тебя готов. Мелкая ты душа. Но поругала себя Инесса снисходительно. В юные их годы Володя Андреев был не на то готов, а ей это ничуточки не льстило. Разве самую малость, когда Лилька распекала ее за бессердечность. Однажды Володя добирался на лыжах к ней в дом отдыха под Лугой – дом отдыха был в двенадцати километрах от станции, Володя, понятно, там никогда не бывал, в Лугу приехал уже к вечеру и шел по темноте и, наверно, без лыжни эти двенадцать километров – только потому, что заглянул к ней домой (она не удосужилась сообщить ему, что уезжает на зимние каникулы), а мама пожаловалась, что Инесса забыла взять свитер, мерзнет там, наверно. Он и помчался. Явился в десятом часу, когда они все сидели в столовой у жарко пылающего камина, сытые, разморенные теплом, блаженствуя после недавней лыжной прогулки по сказочному зимнему лесу: скрипел и искрился под луной снег, из кочек, кустарников, деревьев сотворивший лисиц и белок, мишек на задних лапах, диковинных птиц, – неаообразимая красота в лесу... А Володя пришел почти без сил, вряд ли у него была возможность разглядывать по пути снежные скульптуры. И Инесса не только не возгордилась – на что ради нее способны, а испытала досаду. Но все-таки побежала на кухню, раздобыла еду, горячего чаю, ночевать тоже устроила – все в порядке вещей, и его путешествие, и ее человеческая, товарищеская о нем забота... Теперь-то уж никто не побежит на ночь глядя по незнакомому лесу на лыжах, чтобы тебе свитер доставить. Конечно, и тогда не в свитере было дело... Теперь гордись, что кто-то готов ради тебя взять на работу хорошего специалиста.

Инессе стало грустно. И от этой мысли, и оттого, что надо уезжать из Ленинграда, и оттого, что неизвестно, зачем сидят они сейчас друг против друга...

А в Москве ее ждут, ничего не подозревают. Андрей непременно купит торт, и торт будет совсем не такой, какой Инесса любит, и купит он его в первой попавшейся булочной, не догадается съездить на улицу Горького или в Столешников, в кондитерский. Однако он там все же проявляет заботу как умеет, а ты чем занята?..

...Что бы сказала Варвара, увидев ее сейчас? Подслушав ее мысли, их разговоры?

Разговоры, собственно, ни о чем. Без слов, кажется, им ясно все. А если и неясно, то все равно за питьем бульона с пирожком это не выяснишь...

– Взял бы вас в охапку и увез на край света.

От неожиданности Инесса чуть не поперхнулась. Перед этим он говорил что-то о Полосухине. Инесса улавливала лишь частично, кивала согласно: да, деловой, да, это удачно, что именно с ним... Кивала, поддакивала, думая о том, что есть люди, которые умеют жить легко, отдаваясь желаниям, чувствам, страстям, а она этого никогда не умела и не сумеет, а если бы умела, то, возможно, получила бы дополнительную долю от праздника жизни, ставшей будничной, идущей по наезженной, до малой кочечки освоенной колее. Нет, не умела и никогда уже не сумеет ради своего праздника через кого-то переступить. Через кого-то. Через что-то. На один лишь миг, когда встретилась с Токаревым глазами и поверила ему, захотелось высвободить в себе все, отключить самоконтроль, бездумно пойти навстречу... Она откашлялась и спросила:

– Наших детей мы, конечно, оставим здесь? Он не принял ее иронию:

– Кажется, я переоценил себя.

– Нет. Вы переоценили меня. Я – заурядная женщина.

– Верная жена. – Он усмехнулся. Вот тебе.

– Да, моя заурядность, очевидно, и в этом. – Она сказала это не без взаимного вызова.

Что ж, еще что-то сказали друг другу, открыли в себе. Не слишком ли много открыли? Опять эта глупая бабья прямолинейность!

Потом они пошли на Московский вокзал за билетами. Нет, перед этим произошел ужасно неприятный эпизод, как это я запамятовала?

Они понуро сидели за столиком, ждали официанта со счетом, оставив попытки выяснить отношения. Инесса поглядывала на его хмуро-печальное лицо, оно казалось ей еще более привлекательным, чем обычно, – чувствуя себя несчастной, растерянной и виноватой перед ним. Что-то начало в ней колебаться, какое-то иное решение неясно нарождалось – оно бы вывело и ее и его из безысходности, оно сулило радость раскрепощения, обещало в награду блаженную свободу... И тут над ее ухом раздался голос:

– Юрий Евгеньевич! – Имя-отчество голос произнес с иронической высокопарностью. – Вот так встреча!

Инесса вздрогнула, подняла голову, увидела мужчину, неприятного одним уже тем, что так не вовремя вторгся в их уединение. Толком и не разглядела его, не припомнить лица. Заметила лишь, когда, не спросив разрешения, он подсел за их столик, что был он в легком подпитии... Что-то одновременно грубое было в нем и тонкое – в его бледном, с крупными чертами лица, в темных неспокойных глазах, подумала сейчас.

– Познакомь со своей дамой, – потребовал он у Токарева.

Тот смотрел на него с открытой враждебностью:

– Я не знакомлю дам с пьяными.

– Вас понял, – довольно миролюбиво откликнулся мужчина и поднялся.

Ах да, Горохов его фамилия.

– Извините, – он слегка склонил голову. Инесса кивнула, извиняя, потому что обращались с извинением к ней. Горохов отошел было от них, но неожиданно вернулся и встал перед Токаревым: – Хочу сказать тебе свое последнее слово.

– Не трудись. Меня оно не интересует. Уходи. Ты видишь – я не один.

– Тем лучше. Пусть и эта интересная дама послушает.

Пошляк он к тому же?..

– Так вот, – продолжал он, перебив на полуслове Токарева, – когда я помру, это событие будет миру безразлично, не считая двух-трех человек, которых оно огорчит. А когда помрешь ты, не одному хорошему человеку станет легче. Оттого что тебя на их пути не будет, гад. Мементо мори, еще древние сказали. – Он резко повернулся и зашагал в глубь зала, не оглядываясь.

Какой мерзкий человек! Инесса почувствовала дурноту. Поспешно вылила в фужер остатки боржома.

– Он совсем пьян, – совладав с собой, сказала она, чтобы хоть как-то выразить Токареву сочувствие, утешить.

– Злобный подонок, – процедил Токарев. – Подвернулся случай отомстить за то, что я не желаю с ним знаться. – Все-таки что-то в этот момент появилось в нем потерянное, словно немного его пришибли, такого неуязвимого. Инессе больно было отметить это.

– Зачем он вам навязывается, раз так ненавидит?

– Кто его знает.

– А чтобы нарушить твой благостный покой. Откуда он опять взялся, этот отвратительный тип? За Инессиной спиной громко прозвучали эти слова. Так громко, что показалось: в самых отдаленных уголках полупустого ресторанного зала их услышали.

– Убирайся. – У Токарева под побелевшими скулами заходили желваки. Он повернулся к Инессе и заговорил так, будто нет рядом никакого Горохова: – Не может простить людям, что не положили голову на плаху, его вызволяя, когда сам во всем один был виноват.

– Врешь, – сказал Горохов очень спокойно и трезво. – Не моя была вина. Моя – не больше, чем твоя и других. Вы на мне отыгрались, не хуже моего знаешь. Козла отпущения нашли.

– Уйдите, – Инесса посмотрела на него умоляюще, и он послушался.

Она нетерпеливо оглянулась: куда запропастился официант? Как назло. Невмоготу оставаться здесь больше. Услышала Токарева:

– Надеюсь, вы не поверили ему?

Она не ответила. Конечно, не поверила. Мало ли что один человек может наговорить на другого. Не все люди друг другу друзья, не вчера родилась, знаю. Есть враги, есть недоброжелатели. Чем крупнее личность, тем сложнее ее отношения с миром. Но все равно что-то мешало освободить себя от этого Горохова, совсем забыть о нем... Что-то во мне в тот момент словно обратно сдвинулось с той точки, на которой он меня застал. Когда я уже шла навстречу нам. Споткнулась на том самом месте. Обронила хрупкую свою решимость.

– Ответьте, Инесса Михайловна!

...Кажется, уже руки раскинула, чтобы полететь бездумно и счастливо, и что-то вдруг помешало. Не первый раз на протяжении этих нескольких коротких дней.

Она увидела его страдающие глаза. Удивилась:

– Разве я не ответила? О чем вы говорите? Как я могу поверить какому-то опустившемуся типу, пьянице? – сказала искренне. Искренне это почувствовала. Другое ее задело, до боли душевной ранило: что кто-то может быть недобр, зол, несправедлив к тому, к кому у нее такая вот особенная, волнующая – оттого еще больше, что прятать в себе ее приходится, – расположенность. Когда, чудится, весь мир не может ее с тобой не разделить.

...Интересно, он сам от жены ушел или она – от него? Никогда я этого не узнаю, да и зачем мне знать? Наверно, такая же она злая, несправедливая к нему, как Горохов.

Лильке ничего не расскажу, решила Инесса, когда, расставшись с Токаревым на Московском вокзале до вечера, садилась в троллейбус, чтобы ехать к ней. Скажу: дура я, не умею жить легко, получать от жизни удовольствия. Ох эти интеллектуальные женщины, как сказал Токарев. Стоном эти слова у него прозвучали.

Но, войдя к Лильке, моментально обо всем забыла: застала ее еще более растрепанной, чем всегда, с потухшими глазами. Когда они изредка слегка загорались, то загорались какой-то безысходностью, отчаянием, и никак из нее было не вытянуть, что стряслось.

На столе лежало письмо с треугольным воинским штампом – от сына. С молчаливого Лилькиного согласия Инесса его прочитала. Солдат сообщал, что живет хорошо, учится, получает хорошую специальность, которая пригодится ему на гражданке; что волейбольная команда, в которой он играет в каких-то соревнованиях, идет без поражений; что начальство солдатом довольно, обещают на два дня отпустить домой; что кормят их сытно, товарищи хорошие... Лилька следила за Инессой, пока та читала, а когда она в удивлении сложила листочки, сказала:

– Думали, армия будет ему наказанием за то, что ленился, бездельничал, а получилось, что ему совершенно прекрасно.

– Так ты что, из-за этого не в себе? – поразилась Инесса.

– Да при чем тут, – отмахнулась Лилька. – Так, к слову...

Она что-то долго и не очень внятно говорила, что вот от сына вечно имела разные неприятности и уже так себя настроила, чтобы их от него ждать, а Ольга, наоборот, им с Костей неприятностей никогда не доставляла, если не считать самых мелочей, – первая настоящая неприятность, что так рано выскакивает замуж, когда сама не встала на ноги и муж ее – тоже... Инесса перебила:

– Но, по-моему, это уже обсудили.

– Ольга беременна, – сказала Лилька. Вот в чем дело.

– Нет! – вскричала Лилька. – Этот скромный, тихий мальчик! Эта тихая, скромная девочка!.. И, видишь ли, ребенка они намерены сохранить. А кто этого ребенка растить будет, об этом они и думать не желают. На какие деньги будут покупать ребенку соки и фрукты!..

– Не надо так переживать, – попросила Инесса.

– А ты бы как переживала, если бы твоя Катя?.. Да, я, пожалуй, тоже бы переживала.

– Ума не приложу, как сказать об этом Косте! Что с ним будет, когда он узнает такое о своей дочери!..

Лилька, разъяренная, расстроенная, напуганная, металась по комнате, дрожала хлипкая новомодная мебель, звенькали рюмки и бокалы в серванте.

– Нет, не дает жизнь передышки! Куда им теперь? Сюда, за шкафы вон. А Павлик вернется из армии?.. У этого юного соблазнителя, как выяснилось, имеется одна мама. Невысокооплачиваемая. Они живут вдвоем в маленькой комнатушке. Папа давно умер. У нас тоже нет таких средств, чтобы строить им квартиру.

– А Косте не дадут?

– Если мы наши тридцать два метра поделим даже на все шесть, то и тогда получается больше пяти метров на человека, – сказала Лилька и обессилено опустилась на стул.

– Но он все-таки главный механик... И в одной комнате две семьи. По справедливости... – Инесса не знала, чем успокоить Лильку.

– Ты знаешь, – сказала Лилька, – что я обнаружила, пока жила на этом прекрасном белом свете?.. Что справедливость такая штука, которая редко является сама. Ее еще надо откуда-то извлечь и притащить на поводке. Вот гляди, Справедливость, кто тебя ждет, кому ты должна, будь добра, исполни свой долг. Так вот, ни я, ни Костя – мы не умеем приводить ее к себе на поводочке. А она вечно норовит мимо нас, мимо нас...

Она опустила голову на руку:

– Как я скажу Косте?!

Инесса тоже не представляла, как ему сказать.

– Он ее убьет, – простонала Лилька.

Когда пришел с работы Костя, Лилька повела разговор окольными путями, а потом, с надеждой взглянув на Инессу – не дай пропасть и погибнуть, – сообщила мужу новость.

Инессе показалось, что Косте сейчас сделается дурно, так он побледнел. Позеленел даже. Но ничего с ним не случилось, он только очень спокойно попросил Лильку повторить, что она сказала: может быть, он недослышал или не так понял?

Лилька громко и внятно повторила.

Костя отошел к окну, сдвинул занавеску, что-то поглядел на улице, повернулся и сказал:

– Насколько я помню, мы с тобой тоже не самым первым делом побежали в загс. Только ни у тебя, ни у меня не было родителей и некому было сходить с ума по этому поводу.

– Она развратница, – сказала Лилька.

Инесса невольно рассмеялась. До чего нелеп иногда в своих реакциях человек!.. Если бы Костя негодовал, возмущался, она бы, как львица, бросилась защищать честь своего чада. Но вот отец рассудил, видимо, как мог, разумно, ей бы радоваться, а она...

– Нет, ты слышишь, что он говорит? – накинулась она на Инессу. – У нас не было родителей! Да, не было! Но именно поэтому мы, совершая легкомысленные поступки... – не спорь, не спорь! – ни на кого не рассчитывали, не перекладывали свою ношу на других... О чем они думали, скажи, пожалуйста?.. Я врач, я только то и делаю, что спасаю жизни еще не родившихся детей, я не могу по совести сказать ей: делай аборт, но сами-то они о чем думали?! Как она будет учиться? Как они будут жить? Как мы будем жить?!

– Лиля, – сказал Костя, – я тебя прошу, ты успокойся. – Он подошел к жене, прикоснулся рукой к ее плечу. – Ничего же не случилось. Они любят друг друга. Придется помочь, что же делать?

– Ох, – сказала Лилька, – до того я устала...

Так Инесса и видит сейчас их в черном окне бегущей к Москве «Красной стрелы», их обоих, поникшую над столом растрепанную Лильку и Костю. Его страдающие за Лильку голубые глаза, светлые прямые волосы, которые смешались с Лилькиной каштановой шевелюрой, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее. От этого поцелуя Лилька сразу размякла, подняла на него жалобный и благодарный взгляд.

Конечно, ничего веселого во всем этом не было. Достанется еще Лильке забот, тревог, трудов – себя на алтарь положит, только бы дочка закончила образование... Что верно, то верно – не дает ей жизнь передышки.

Когда Инесса вернулась от Лильки в гостиницу, стрелки часов на башне Московского вокзала подходили к одиннадцати. Токарев сидел в кресле, в вестибюле. У ног его примостился маленький чемодан.

– Извините, – сказала, запыхавшись, Инесса. О том, что они условились встретиться в десять, она вспомнила, лишь выйдя из автобуса на той стороне площади и пересекая ее бегом. – У моей подруги Лили всякие неприятности. Я не могла уйти, пока она хоть немного не успокоилась.

– Следующий раз мы поедем с вами в командировку в такой город, где у вас не будет бесконечного числа друзей и подруг детства.

– Идея. Но разве у вас еще не пропала охота ездить вместе со мной в командировки?

На это он не ответил. Лишь посмотрел выразительно.

В лифте она хватилась, что не собрала чемодана: всякие свертки как положила на полку в шкафу, так там и лежат. И горшочек для Волика не купила – не нашла такого, какой просила Анастасия Николаевна. А фундук в шоколаде купила – и Тоне, и Варваре, и домой.

Покупок оказалось много, в небольшой ее чемодан на молнии они никак не запихивались. Токарев наблюдал за ее страданиями, предложил:

– Давайте я.

И в один момент все уместил, чемодан без труда застегнулся.

– Одно поручение все-таки не сумела выполнить, – сказала Инесса, налюбовавшись его мужской умелостью. – Не купила белый эмалированный горшочек для внука Анастасии Николаевны.

– Анастасия Николаевна – это кто? – спросил Токарек. – Потапова?

– Хорошо же вы знаете своих сотрудников. Потапова – это Алевтина Сергеевна, у Калашникова в лаборатории. Она ж еще молодая, откуда у нее внук? Та – Скворцова.

– А, кто их разберет. Кстати, о Скворцовой я как раз думал. Ей на пенсию пора. Шестьдесят, наверно, стукнуло уже?

– Да нет! Ей лет пятьдесят шесть. Или семь.

– Невелика разница.

– И она дельный, знающий работник. Зачем ей на пенсию?

– Какой она знающий? До революции небось институт кончала?

– До революции она под стол пешком ходила.

– Мне нужны молодые, растущие, – сказал Токарев, будто не слыша.

Инессу покоробило подчеркнутое «мне», будто он хозяин лавочки. А он продолжал:

– Переворошу я этот монастырь. Потревожу стоячее болото.

– Напрасно вы так, – мягко возразила Инесса. – В отделе много хороших специалистов. Перепрыгнуть через себя никто не мог, но на живой работе раскроются и возможности. Анастасия Николаевна, надо думать, не откроет Америки, но она великолепный исполнитель. Зато есть уже сложившийся коллектив.

– Ничего нет хуже сложившегося коллектива, – неожиданно объявил Токарев, вытащил из пачки сигарету, закурил. На ее недоуменный взгляд пояснил: – Сложившийся коллектив – это приятельские отношения, когда. друг друга покрывают, когда невозможно сказать правду в лицо, когда приходится терпеть плохого работника – как же, приятель, а у него теща больная. Всякие психологические коллизии и нюансы. А мне они не нужны. Мне работать нужно. Не вам объяснять, в какое большое и сложное дело мы влезаем.

Опять – «мне». Инесса поморщилась. И от «мне», и от парадоксальных рассуждений о коллективе. Кажется, есть понятия бесспорные, безусловные. Оценки – что хорошо и что плохо – тоже. И вдруг обнаруживаешь, что это для тебя – бесспорно, безусловно, а можно на все (на все решительно?!) посмотреть и наоборот. И тоже в уверенности, бесспорности, безусловности. Как еще людям хоть до чего-то удается договориться?..

Сейчас, в поезде уже, подумала насмешливо, но и – сама заметила – с облегчением, что, по-видимому, «психологическая коллизия» ее лично на некоторое время спасет («Кто это – Коноплева? Такая белобрысая? А что она умеет? Столько лет работает и кандидатскую не смогла защитить?»). От увольнения «по несоответствию должности» спасет или от понижения. Или от такой нарочно созданной ситуации, когда куда угодно сбежишь «по собственному желанию». Законодательство стоит на страже, но «ситуаций» и оно не в состоянии предусмотреть.

– О чем вы думаете? – спросил Токарев и положил руку на ее пальцы, которыми она держалась за металлическую палку для занавески. Она не отняла руку.

– Много о чем. О разном.

– А я думаю о том, что буду еще за вас бороться. – Она невольно бросила на него растерянный взгляд. – Да, да, за вас, рассудительную, «заурядную» женщину. Вы сами надели на себя оковы, опутали цепями.

Верно. Однако ведь надела, опутала, что ж теперь?

– Внушили себе, что любите мужа.

Этого он не должен был говорить. Она высвободила руку:

– Пожалуй, пора ложиться спать.

Я люблю мужа, я люблю Андрея, он замечательный, достойный, добрый. Я прожила с ним жизнь, вместе – в горе и в радости. И это навсегда уже со мной, во мне, хотя нечасто так вот остро ощущается. Как о данном тебе ни за что благе, подаренном, невыстраданном, не помнишь о нем каждоминутно и не благодаришь то и дело щедрую судьбу... А вас я не знаю, с вами у нас нет прошлого, есть лишь мимолетное настоящее, откуда взяться будущему?.. Что-то я чересчур усердно себя уговариваю.

Она почувствовала себя уставшей, разбитой, полной противоречий. Этот человек сердил ее, неясный протест вызывал, и он же притягивал, оттого и приходится – вот сейчас, в эту минуту тоже, – сделать над собой усилие, не думать о тепле его руки, только что лежавшей на твоей, чтобы не уткнуться головой ему в плечо, не зарыться лицом на груди, безвольно сказать себе: будь что будет... Нет, и так ничего не решится.

Осторожно, чтобы не разбудить спящих, она отодвинула дверку купе. Оглянулась:

– Спокойной ночи.

Еще раз победила себя.