Москва встретила хмурым промозглым утром. Моросил дождик, верхушка высотной гостиницы «Ленинград» пряталась в тумане. Всего шесть дней минуло, как Инесса уезжала с того же вокзала, а отчего-то все кажется немного другим, немного незнакомым. Комсомольская площадь, Садовое кольцо, улицы, по которым сноровисто бежало московское такси, – все в них будто слегка преувеличилось, выпятилось: сумбурность застройки Садового кольца, бешеный поток автомобилей по странным (после Ленинграда) образом петляющим улицам. Скоро это пройдет, все обретет привычные формы, очертания, размеры; площадь снова станет как площадь, Садовое кольцо вернется обратно в свои берега, кривизна улиц будет восприниматься закономерной, даже гармоничной – какая ж это Москва, если ее всю выпрямить?.. – а стада мчащихся «Волг», «Москвичей», «ГАЗов», «МАЗов» перестанут бросаться в глаза, удивлять и пугать.

Все в Москве стало немного новым, и они с Токаревым друг для друга – тоже. Уезжали каждый сам по себе, вернулись чем-то связанные – какими-то нитями узнаваний и чувствований.

В такси ехали вместе, – оказывается, Токарев живет в том же районе, подальше, на Ломоносовском. Там, как выяснилось, квартира его тестя, профессора МГУ. И Токарев вынужден жить под одной крышей со своей бывшей женой. Мог настоять на размене, но не посчитал возможным травмировать стариков, обострять отношения. Подвернулся кооператив, только вот строят долго. Никак этот дом не построят, а совсем не просто жить среди чужих, в сущности, людей, с сыном, перед которым все делают глупый вид, будто ничего ровнехонько не произошло. Сыну четырнадцать лет, что-то он понимает?! Все это Токарев, как бы спеша, поведал Инессе. Словно торопился досказать то, что не успел или не смог в Ленинграде.

– Но ведь прожили вместе немало. Так уж стало невмоготу?

Какое тебе, в сущности, дело? И отчего хочется получить на свой вопрос утвердительный ответ? Чтобы убедиться, что человек с какой-то женщиной не нашел своего счастья, а с другой (тобой), встреть ее вовремя, мог бы найти?

Трудно представить, как бы было, встреться они с Токаревым давным-давно, когда еще не было Андрея у нее, Веры – у него? И Кати не было. Вовсе не исключено, что после такой встречи Андрея в Инессиной жизни так бы и не было. А Катя была бы не Катей, а какой-то другой девушкой, которая теперь уже никогда-никогда не будет жить на земле...

Сказать бы Токареву, какие бредовые мысли бродят сейчас в Инессиной голове. Ужас. Она так в них погрузилась, что едва не проехала мимо собственного дома.

Токарев попросил шофера обождать, довел Инессу до подъезда.

– Теперь, – сказал он, – хоть знаю, где вы живете.

Где можно вас случайно встретить.

– Каждый день, кроме выходных, не случайно в сорок восьмой комнате нашего института. К тому же вы, как начальство, имеете возможность требовать пред свои очи подчиненных, когда вам только заблагорассудится. – Она весело смотрела на него.

Он принял шутку:

– Обещаю не использовать служебное положение.

Квартира, когда Инесса остановилась на пороге, тоже показалась чуточку чужой. Такой неожиданно нарядной и светлой. Даже в тусклый, как нынче, день. Блестящий паркет, яркие шторы, светлые обои. Безусловно, у хозяйки есть вкус. Хозяйка украшает квартиру, квартира украшает хозяйку. Эта мысль тянулась еще к ехавшему сейчас в такси по Ленинскому проспекту Токареву. Но, переступив порог своего дома, Инесса почти физически ощутила, что, захлопнув за собой дверь, прочно отделила себя от него. Как будто подняла на цепях висячий крепостной мост.

Токарев оказался на той стороне крепостного рва, она укрылась за мощными каменными стенами. И, как спасшийся от опасности беглец, испытала облегчение.

К двенадцати Токарев велел явиться на работу. Она не стала спорить, хотя, конечно, с дороги устала. Как всегда, не выспалась. Еще хуже, чем обычно, спала, – Токарев над головой, на верхней полке, мешал не меньше, чем неудобная маленькая подушка. Когда утром взглянула в зеркало, перепугалась, что он такою ее увидит. Поспешила, пока он спит, привести себя в порядок, но, как ни ухищрялась, все равно – бессонная ночь на лице, побледневшем и подпухшем.

Неплохо бы поспать, но Токареву такое и в голову не пришло. Будь это не он, другой, она бы выторговала себе этот день, а с ним не стала и говорить: подумает еще, что рассчитывает на поблажки. Нет уж.

Ничего. Душ погорячее, чашка крепкого кофе – и обойдется.

На кухне – немытые после завтрака тарелки и чашки. Конечно, проспали, опаздывали. Под струей горячей воды ополоснуть времени уже не находится.

Душ действительно взбодрил, освежил, снял вагонную усталость. Инесса вышла из ванной, глянула на часы: у Андрея как раз перерыв между лекциями. Мог бы позвонить. К ним на кафедру не дозвонишься, а дозвонишься – Андрея не поймаешь, телефон один на целый коридор. Инесса все же попыталась – раз пять набирала, отвечали раздражающие короткие гудки. Мог бы сам позвонить, узнать о жене. Где уж: куда жена денется?.. И посуду немытую перемоет, и в шкафу все снова по местам разложит: искал, видно, впопыхах рубашку, все перерыл. Никогда он не был аккуратным. Вон что делается на письменном столе: газеты за неделю накиданы, какие-то тетрадки, книги. Окурки в пепельнице. Хоть бы форточку открыл, дышать нечем... А у Катьки, у Катьки! Все платья, какие есть, навешаны на спинки стульев. С того дня, как Варвара приходила, не метено, ясное дело.

Кажется, я занимаюсь тем, что ищу, к чему бы придраться, от чего бы посильней раздражиться? Осознала это, но уже не могла – или не хотела? – остановиться. Из неприступного крепостного рва уходила вода.

Да, перерыв кончился, Андрей ушел на лекцию. Так и не позвонил. Внимательность – не в числе его достоинств. Инесса набрала номер отца и там услышала то, что ждала: за неделю ни Андрей, ни Катя не позвонили старикам. Тетя Юзя нисколько не жаловалась, просто ответила на Инессин вопрос. И на другие ответила: они здоровы, отец притащил еще один телевизор, который, понятное дело, не работает, но у него какая-то необыкновенная схема и в него можно вмонтировать самую большую на свете трубку, а пока... Что происходит «пока», Инесса представила достаточно отчетливо.

– Держитесь, тетя Юзенька, – шутливо пожелала она. – Вы знаете, где я была в Ленинграде? В доме, где вы жили с Тимофеем Федоровичем. Похоже, что даже в той самой квартире... Вы меня слышите? Тетя Юзя не сразу откликнулась: – Слышу, Инночка.

Неужели ее до сих пор тревожит, волнует давно ушедшее? Неужели может так долго помнить сердце?.. Голова – ладно, голова – понятно, Инесса тоже все помнит – и маму, и бабушку, но вот ведь – стояла около своего дома на Гороховой, где оборвались мамины печальные дни, где кончилось Инессино безоблачное, бездумное, девчонки тридцатых годов детство, но все это было уже не сегодняшнее переживание, не сегодняшняя боль, а далекое, смутное, не трогающее нервные клеток прошлое. Да и вспоминалось больше что-то радостное из того далекого далека, словно снова в беленьких с синей полосочкой резиновых туфельках, вся легкая, юная, скачешь, бежишь, прыгаешь по солнечной, простой и ясной, как над головой – небо, как под ногами – земля, жизни... Ну что ж. Одни прощают, забывают легко. Другие – труднее. Третьи – никогда. Третьим приходится хуже всего.

А теперь сварим кофе. Наденем сегодня голубое джерсовое платье. Когда Инесса надевает это платье, у всех на языке при виде ее почему-то одинаковые слова: какая нарядная! как вам к лицу это платье!.. Вот и буду нарядная. Надену голубое джерсовое платье и буду вести независимую жизнь. Раз вы меня не любите, раз я вам не нужна. Сама понимала, что все это сущий вздор, но охотно потворствовала ему в себе. Находила в нем удовольствие, как и в том, чтобы отыскивать, в чем Андрей перед ней виноват. Что у меня за жизнь? – размышляла Инесса, надевая перед зеркалом шапочку. Работа, кухня, магазины. Муж, уткнувшийся по вечерам в газету или в телевизор. Дочка, которой до родителей дела нет. Все мы – каждый по себе. Притерпелись друг к другу, как к уличному шуму или автобусной толчее. «Ужинать будешь?», «да», «нет», «спасибо», «что это – ни одной чистой майки?», «газеты пришли?», «что сегодня по телевизору?», еще два-три подобных вопроса, ответа, этим и ограничиваются духовные контакты.

Развить свою мысль Инесса не успела – кто-то завозился ключом в замочной скважине, дверь отворилась, вошла Варвара. С двумя набитыми сумками в руках, в каждой, на глазок заметно, не меньше чем по пуду. Еле дышит, лицо словно залили вишневым соком. На щеках особенно густо.

– Инночка! Приехала!

Обрадовалась, будто сто лет не виделись. Или Инесса вернулась с дрейфующей льдины. Но Инесса и сама не меньше рада видеть ее: милое, сияющее добротой круглое лицо, прилипшие к вспотевшему лбу, выбившиеся из-под косынки завитки каштановых волос, в которых совсем лишь недавно начала проглядывать седина. Ее немного расплывшуюся с годами крупную фигуру. Свою любимую Варвару. Которая за эти годы стала ей то ли мать, то ли старшая сестра, то ли близкая подруга. Все вместе для нее Варвара.

– Вот к свадьбе готовимся, – сообщила Варвара, поставив сумки на пол. – Меньше недели осталось. Я кое-что у тебя в холодильнике оставлю и на балкон вынесу. Геннадий приедет, заберет. А то не дотащу всего-то сама. Еще мясник в вашем магазине обещал попозже бульонок на студень.

– Сколько ж народу назвали? Варвара со вздохом призналась:

– Пятьдесят. Не получается меньше никак.

– С ума сошли. Это ж сколько денег надо?

– Дома справлять не так уж и дорого. Геннадию в кассе взаимопомощи дают.

Геннадий приедет – заберет. Геннадий в кассе взаимопомощи деньги возьмет. Геннадий все свое свободное время будет вместе с Варварой крутиться на кухне – помогать. А ведь не родную дочку выдает замуж. Нет, для него все равно что родную, кто это помнит, что он – отчим? Сам – меньше всех. Покладистый, добрый, преданный Геннадий. Варварин второй муж.

Он появился в Варвариной жизни в тот год, когда Инесса вышла замуж за Андрея. Получив известие об Инессином замужестве, Варвара отправилась в Москву. Ехала, нагруженная ведрами с соленьями, домашним салом, яблоками из своего сада. Оставив детей на попечение соседок.

И явилась в их комнату на Сретенке не одна, а в сопровождении коренастого, цыганисто-черного, небритого с дороги железнодорожника. Железнодорожник, ехавший вместе с Варварой в поезде, взялся ее с ведрами и авоськами доставить на Сретенку – Варвара в Москве никогда не бывала, первое время на улицах всего пугалась и от всего шарахалась. Железнодорожник выглядел застенчивым, но потом оказался упорным – не отстал от Варвары, заставил ее выйти за него замуж, – она, узнав в сорок третьем году, что муж ее погиб, определила для себя навсегда вдовью судьбу, ни о чем не помышляла, кроме как о том, чтобы вырастить Олежку и Тасю людьми, к иному повороту жизни так долго не склонялась, что не будь Геннадий железнодорожником и не имей возможности без особого труда наведываться в глушь к Варваре, то вряд ли у него что-нибудь получилось бы. На радость Инессе получилось: не могла бы она с такой полнотой ощущать свое тогдашнее счастье, когда никакого счастья не было у Варвары, солдатской вдовы с двумя малыми ребятами на руках. Пришлось Варваре продавать свои полдома и переселяться под Москву, в Подлипки, поближе к Инессе. Хоть и не часто, но уж зато когда Инессе везло, так крупно.

И Варваре повезло. Не всякий отец со своими детьми, как Геннадий с приемными. Ребята росли с ним не сиротами, а с отцом и матерью. Бывало, Геннадий их от Варвары защищал, когда она, в вечном страхе, что не вырастут «людьми», перебарщивала в строгости. Ну, на них ей обижаться не приходится: хорошие ребята, работящие, в родителей. С ними Варваре легко. Хоть и сейчас нет-нет да поворчит – учит уму-разуму, а они не протестуют, слушаются, но в общем-то учить их уже не надо и нечему. А за советом – сами придут, они и к Инессе с Андреем за советом ходят, когда родители оказываются бессильны перед какой-нибудь проблемой. Всяко бывает. Иногда вчетвером головы ломали, пока вопрос – хуже ли, лучше – не решался. Олежек быстро себя нашел: выучился водить автобус, работает на загородном, комсомольско-молодежная бригада, красный вымпел над ветровым стеклом, комсорг колонны, спортсмен-разрядник. С Тасей вышло потрудней, мечтала об инязе – как мечтают иные об актерской или поэтической славе без всяких к тому в себе данных. У Таси данных к инязу не было: английский в школе, при всем старании и обожании предмета, с трудом вытягивала на четверку. Но ни о чем другом ни слышать, ни думать не хотела. Варвара ночей не спала. Вот тогда все вместе и решили: пусть идет сдавать. Даже репетитора наняли. Андрей уговорил, объяснил Варваре: если все равно ничего не получится, сама легче поймет свое заблуждение, откажется от беспочвенной мечты. Никогда не попрекнет: это вы мне не дали, помешали. Дали, не только не мешали – помогали. Пенять можно лишь на себя. Так оно и вышло. А талант прорезался совсем в другом: кончила педучилище, преподает в младших классах, дети в ней и она в детях души не чают...

– Хорошо, – сказала Инесса, проходя следом за Варварой на кухню, где та начала что-то переставлять и укладывать в холодильнике, – что в кассе взаимопомощи дают. А отдавать все равно придется.

– Отдадим, – как можно бодрее откликнулась Варвара. – А что же, Инночка, поделаешь? Не каждый день дочку замуж отдаем. – Она хлопнула дверцей холодильника, присела на табуретку, оглядела Инессу. – До чего тебе это платье к лицу! – проговорила восхищенно, хотя сколько уж раз Инессу в этом платье видела. – Как съездила-то, чего не рассказываешь?

– Хорошо, – сказала Инесса. И повторила: – Очень хорошо.

Ах, как хотелось рассказать Варваре обо всем, что было в Ленинграде!.. Нет, нельзя. Варвара просто не поймет. Она решила бы, что Инесса сошла с ума.

Я, кажется, действительно сошла с ума.

Она оставила Варвару дожидаться, когда мясник приготовит ножек для студня, и поехала в институт. И всю дорогу думала о том, что увидит Токарева. И ловила себя на том, что не думает об Андрее, даже о Катюше не думает. Не теряй головы, внушала, опомнившись, себе. Это Катюша может не знать, что самое пылкое чувство со временем тускнеет – как удовлетворенное, так и безответное. Но я-то знаю. Поломать все, чтобы через некоторое время одна привычка заменилась другой? Нет, слава Богу, голова на плечах у меня еще есть. И если я сейчас тороплюсь увидеть Токарева, ничего это ровным счетом не значит. Всего лишь небольшой «завихренц», как сказал бы Геннадий. У него есть какие-то словечки, которыми он легко определяет то, что обычным русским словом не всегда и выразишь. В конце концов любому человеку может наскучить, приесться до малого изгиба знакомая дорога, по которой идешь и идешь вон сколько лет. Любой человек может позволить себе ненадолго свернуть по зеленой, среди деревьев тропинке к виднеющемуся через листву озеру, подышать его свежестью, полюбоваться кувшинками на дальней его стороне. Все понятно, сказала себе Инесса. Что бы ты запела, если бы позволить себе такое надумал Андрей?..

В институт она приехала, когда одни отделы возвращались с обеда, а другие шли в столовую. На лестнице, в коридорах толчея, гвалт, табачный дым. Инесса вдруг обнаружила, что вокруг нее сплошь – одни молодые лица. Мальчики и девочки. В юбочках-мини, в джинсах, в свитерах, куртках. Молодые специалисты. Год, три, пять, как с институтской скамьи. До чего ж они быстро заполнили собой все – Инесса и не заметила, не углядела. Институт, правда, за пятнадцать лет расширился, выстроили два новых корпуса, но все же – куда подевались те, что были здесь раньше? Не все же вымерли или ушли на пенсию? Пятнадцать лет тому назад, когда Инесса пришла сюда работать, она тоже была почти вот такой молодой. Молоденьким, хорошеньким специалистом. Как вон те девчонки, которые, что-то крича и над чем-то хохоча, ссыпаются горохом по лестнице и, наткнувшись на Инессу, почтительно обегают ее, как запутавшуюся в юбках старушку. Ей чуть было совсем стало не по себе, но тут откуда-то сверху закричали:

– Инка! Привет! – Через перила свесилась Любаша Свиридова, однокурсница и здешняя ее приятельница.

– Слушай, – спросила Инесса, когда они, пробившись друг к другу, остановились на лестничной площадке, – откуда у нас в институте столько молодежи? Куда подевались все старики?

– Вечное движение, миленькая моя, – назидательно объяснила Люба. – Скоро нас с тобой будут провожать на пенсию, и новым юнцам, которые через десять – двенадцать лет заменят и этих, мы будем казаться пришельцами из того века. – У Любы были маленькие смешливые глазки и полный рот великолепных крепких и ровных зубов. – Но ты не падай духом, – сказала она. – У нас в запасе больше чем десять лет. И есть еще в институте такие, которые уйдут намного раньше нас, – она кивнула в сторону приближающейся к ним женщины.

Анастасия Николаевна. Хоть перешагнула пенсионный возраст, а бежит, как молодая: спешит в соседний продовольственный магазин закупить продуктов на свою севшую ей на голову семью. Обеденный перерыв она только на это и использует, за оставшиеся пять минут проглатывает бутерброд, не всегда и с чаем. Инесса вспомнила о намерениях Токарева и испытала неловкость, когда Анастасия Николаевна, как к родной, кинулась к ней:

– Инночка, с приездом! Говорят, съездили успешно?

– Кто говорит?

– Да Токарев весь отдел уже поднял на ноги. Надо же, оперативность.

– Съездили в общем удачно. Если не считать, что не выполнила вашего поручения. Нет в Ленинграде белых эмалированных горшочков. Только зеленые. И еще коричневые.

– Не беда, не беда, спасибо за заботу, – и заторопилась, чтобы успеть попасть в магазин до закрытия. Уже без восьми минут час.

Интересно, Токарев заметит, что Инесса явилась с таким опозданием и угодила к обеденному перерыву?

В сорок восьмой комнате в одиночестве сидел Сева Горский, что-то писал. При ее появлении сразу же поднял голову, как всегда, обласкал взглядом. Неприятное, испытанное ею на лестнице ощущение окончательно испарилось.

– У вас что, разгрузочный день? – смеясь спросила она и стала вытаскивать пакетики с купленными в кондитерской против Марата сладостями. – Или голодная забастовка?

– Задержал шеф, – сказал Сева. – Сам питается одним воздухом, хочет, чтобы и подчиненные...

Инесса не дала ему договорить: то, что раньше легко поддерживала, – шуточки и колкости в адрес Токарева – сейчас задевало как бы ее самое.

– Даю справку: в Ленинграде имела возможность наблюдать у нашего начальства отменный аппетит. – Кажется, ничем себя не выдала. В том же тоне.

– Это и видно: килограмма два на лице, – непоследовательно сказал Сева. – Все. Довольно. Эксплуататор несчастный. Все ему сразу подай на блюдечке с голубой каемочкой. Подождет, обойдется. Мы пойдем обедать. Мы пойдем обедать, Инесса Михайловна?

Есть еще не хочется, но не сидеть же здесь одной. Поедая борщ, Сева рассказывал Инессе:

Шеф умчался в главк. Пришпорил коня. Намерен, как я понимаю, все у нас тут перелопатить, получить доктора «по совокупности работ». Далеко пойдет товарищ, а? Очень пожарно действует. – Кажется, Сева стал к Токареву еще более агрессивен. Отчего это? Он же совсем не завистник. И никаких у него с ним личных счетов.

Ты должна его защитить. Что бы ни подумал Сева. Надо уметь быть честной перед самой собой.

– Отчего, – спросила она, – мы все так испорчены? Отчего нам и в голову не придет, например, что человек меньше всего думает о «докторской по совокупности», а заботится о том, чтобы принести пользу науке, технике и общественному производству? – Все-таки сказала «мы», а не «вы», отделяя себя от Токарева. – Или на земле нет бескорыстия?

– Отчего же? Но эта категория не имеет к Токареву отношения. Вы знаете, – оживился Сева, – время ведь рождает не только моды. Оно и характеры, типы людские тоже рождает. В каждом времени они – свои, но, как и в модах, самое новое порой несет в себе и старые линии. Только до такой степени преобразованные, что не сразу их различишь, угадаешь. Вы не согласны?

– Насчет мод – согласна, а вот ваша параллель... Для меня это очень уж сложно, – улыбнулась, винясь. Разговор продолжать не хотелось.

– Не только для вас, – кивнул Сева, словно великодушно прощая ей тупость. И сам перевел на другое: – Видели бы вы, как Токарев рвал и метал, когда вы позвонили из Ленинграда и сказали, что у вас там не ладится! Тут же собрался сам. А как же? Вдруг по вашей вине затормозится его движение к цели.

– Ну, зачем же так? – укорила Инесса. И напомнила: – Там же была конференция.

– И должен был поехать Павел Петрович. А Токареву не сиделось.

Не оттого ему не сиделось. Не только от этого. И никто, кроме двоих, об этом не догадывается.

– Задумана крупная реорганизация, – сказал Сева, принимая из рук Клавы тарелку с рубленым шницелем.

– Насколько я знаю, всего-навсего одна лаборатория...

– Он, по-видимому, не ввел вас в курс. Это меня-то?

– Что же еще?

– Собирается привязать к нам две лаборатории от Шубина: Ивановского и Ткачука. Шубин сопротивляется, но по всему видно, что песенка его спета. Сегодня – пол чужого отдела, потом весь сектор захватит.

Все может быть. Инесса не нашла что возразить.

– А наш Саша Кротов будет руководителем проекта.

– Когда он успел все это решить и обнародовать? – все-таки усомнилась Инесса.

Я в поезде глаз не сомкнула – о нем, о нас думала, а он – фигуры на доске расставлял? Ох...

– Когда решил – не знаю, а обнародовать не спешит. Однако нет ничего тайного, что не стало бы явным. А Тамарочка, как вам известно, моя старинная приятельница. Подруга детства.

Инесса рассмеялась: Тамарочка, секретарша главного инженера, лет на десять моложе своего «друга детства».

– Кое с кем, – продолжал Сева, – Токарев намерен расстаться, кое-кого перетащить из своего старого института. Эти сведения – уже из других источников, – уточнил он.

Не забыть бы напомнить ему об Алешке Боброве. И еще раз попросить за Анастасию Николаевну. А то он, в своей нетерпеливости, в один день наберет одних, уволит других, не успеешь охнуть.

– Чехарда, – сказал Сева. – Давно ли проводили сокращение, теперь снова начнем набирать. Те, кого сократили, прекрасно работают в других местах, а мы, поживши месяц-другой без них, заполним образовавшуюся пустоту. Государственный бюджет не такое выдержит.

Инесса слушала с удивлением: непохоже на Севу быть столь серьезным. Она считала его не то чтобы легкомысленным, а – беспечным. Талант помогал ему жить на свете без сколько-нибудь серьезных усилий над собой, все шло к нему в руки само.

– Говорят, нашу бабушку Настю собирается проводить на пенсию, –помолчав, сообщил еще Сева.

Что за человек!.. Говори ему не говори. Инесса рассердилась и расстроилась. Сева заметил.

– Жалко бабулю, – согласился он. – Но тут особенно не поспоришь, а?

– Она же хороший работник.

– А годы есть годы, – возразил Сева. – Да ей что? Пенсию получит не маленькую, муж – высокооплачиваемый. Похуже бывают ситуации. И во внуке души не чает. Занятие будет не менее увлекательное и дорогое, чем участие в научно-техническом прогрессе. В прогрессе, кроме нее, найдется кому участвовать, а для Волика лучшей няньки не найти. И надо же давать дорогу молодежи?

– Вот видите. Иногда и Токарева можно понять...

А жизнь, однако, штука жестокая. Нет, надо, непременно надо еще раз поговорить с ним. В конце концов, я не только сослуживица Анастасии Николаевны, но еще и профорг, вспомнила вдруг о своей не обременявшей ее дотоле общественной должности.

Токарев появился в дверях сорок восьмой комнаты уже почти к самому концу дня. Отыскал глазами Инессу – она, присев за Тонин стол, объясняла девушке, что такое резонанс напряжений – все та же злосчастная электротехника, по которой имеет «хвост».

– Будьте добры, Инесса Михайловна...

Инесса, не отходя от Тони – не успела объяснить до конца про резонанс напряжений, – выслушала просьбу набросать проект писем: одного – в главк, другого – смежникам. О чем писать, она знала, но терпеливо выслушала Токарева. Пообещала сделать и через полчаса принести к нему для согласования. Уточнила:

– Тогда машинистки уже с утра отпечатают. Дорохов успеет подписать, до обеда отправим.

Превосходно это у нее получилось: суховатый служебный тон. Впрочем, ему тоже вполне удается притворство. А если вовсе это не притворство?.. Был Ленинград, командировка, позволил себе развлечься... Когда полчаса спустя пришла к нему в кабинет с набросками писем, совсем убедилась: нисколько он не притворяется, а в самом деле вычеркнул из головы и из жизни прошлую неделю, будто ее и не было. Вот они – вдвоем в комнате. Он за столом, она подошла сбоку, чтобы следить, как он будет читать. «Готово?.. Садитесь, пожалуйста. Давайте-ка поглядим». Уткнулся в бумагу. «Прекрасно». И посмотрел на часы:

– Машинистки не ушли?

– Нет, они до шести. Я попрошу старшую, чтобы на завтра наши письма положили в папку первоочередных.

– А сегодня никак не успеют?

Зачем – сегодня? Никакой же разумной необходимости в этом нет: торопить, задерживать людей, просить об одолжении. Все и без того сделается, когда надо, ко времени. Не может такого простого уяснить.

– Думаю, что не успеют.

Наверно, он считает, что она недостаточно горит на работе: ничего не ответил, опять начал читать.

Почти оскорбленная, она повернулась к двери. И тут он попросил:

– Не уходите, присядьте.

Она послушно, подавив в себе вздох, присела. Токарев поднял голову от стола и вдруг улыбнулся:

– Кутерьма сегодня в главке была!

Ясное дело, у него в голове главк, институт, план-проспект, ТЗ, кого принять, кого уволить. Вообразила.

– Да? – вежливо поинтересовалась она.

– С Пановым я сразу столковался, мы с ним, можно сказать, идею вынашивали...

Инесса не удержалась, полюбопытствовала:

– А Вербицкий?

Вербицкий, один из самых влиятельных в министерстве начальников, всем и всегда ставит палки в колеса: на каждое начинание имеет свое, отличное от других мнение. Иногда ставит палки с пользой для дела, но бывает, что и во вред. Пока упорствующие добираются до объективной истины, годы порой проходят, частенько идея уже устаревает, а если нет, то все успевают забыть, что это Вербицкий когда-то стал на пути. Как, интересно, Вербицкий отнесся к прожектам Токарева?

– Вербицкий! – повторил он. И похлопал себя по карману брюк. – Он у меня вот где, Вербицкий. – И ответил на вопросительный Инессин взгляд: – Я когда-то помог его сыну поступить в институт. Недобрал парень очка, у меня была возможность...

Ах, вон оно что. Наверно, оттуда ты и взялся, Юрий Евгеньевич, от Вербицкого? Ни с каким главным инженером не знаком «домами» (да и непохоже – отношения у них с Дороховым, насколько Инесса заметила, официальные), это тебя влиятельный Вербицкий тащит. Ну, с такой поддержкой... У самого министра Вербицкий правая рука.

Инесса подобрела: и оттого, что узнала кое-что новое, и оттого, что ей обо всем сообщают так дружески, доверительно. Разговор уже совсем не такой, как минуту назад.

– Всех вы в отделе переполошили. Не только в главке.

– Чем же? – Он и сам знал, но хотел послушать.

– Открывающимися горизонтами, – пошутила она. – Интересно же, когда на работе что-то происходит, какие-то события. Каждый надеется на перспективу.

– Одобряют? – Он был польщен.

– В основном.

– А в частности?

Сегодня в лаборатории – и в других, наверно, тоже – почти не работали: обсуждали, гадали, строили разные планы. Анастасия Николаевна – вместе со всеми, ничего худого для себя не ожидая. Инессе неловко в глаза ей было смотреть.

– В частности, побаиваются, как бы не получилось по поговорке: лес рубят – щепки летят.

– Неизбежно, – добродушно, скорей даже бездумно откликнулся он.

– Вы все еще в этом уверены?

Он не уловил смысла вопроса, но осудительный тон заставил его спрятать улыбку.

– Что вас беспокоит?

– Меня, в частности, Анастасия Николаевна. Он недовольно поморщился:

– Что вы так о ней печетесь? Не может человек до бесконечности работать. Когда-то все равно придется уйти. Сейчас – самое время.

– Для нее?

– И для нее и для нас. Работа минимум на два года, вам это известно. Ваша Анастасия... Николаевна? – будет делать какую-то ее часть, потом вдруг занедужит – возраст все-таки, не сумеет закончить, придется подключать кого-то другого...

Какая предусмотрительность...

– ...Другого не сразу найдем, время уйдет на то, чтобы ввести в курс.

По-своему он прав, вынуждена была признать Инесса, и все же...

– У вас личная заинтересованность? – Похоже, он готов был рассердиться, если получит утвердительный ответ: вот, мол, о чем я и толковал. «Сложившийся коллектив», дружеские отношения важнее работы.

– Нет, – сказала она. – Я исхожу из соображений дела тоже. Ее возможная болезнь – довод чисто предположительный, зато сейчас не потребуется и одной минуты, чтобы получить от нее максимальную отдачу... К тому же существует такое понятие, как гуманизм.

Он охотно улыбнулся:

– Гуманизм бывает разный. Ваш – абстрактный.

– Этого я не понимаю.

Нет, недостает твоего влияния. Он уже все решил, тут – уговаривай хоть до завтра.

– Ладно, – сказала она. – Дело, конечно, ваше.

– Не мое. Не только мое, – сердито возразил он. – Будем подбирать людей исключительно по принципу деловых качеств.

– Кто же может спорить с таким принципом? – миролюбиво кивнула она. – И в согласии с этим принципом я еще раз прошу вас подумать о кандидатуре Боброва.

Он не сразу вспомнил.

– Я вам в Ленинграде говорила о нем. Мой соученик по институту.

– А-а... Тот самый, что был в плену?

Когда Инесса рассказывала о Боброве, ей казалось, что Токарев ее рассказ почти целиком пропустил мимо ушей. Оказывается, кое-что запомнил.

– Какое это имеет значение? Сейчас? – Она с трудом скрыла раздражение.

– Да никакого, конечно. Но ведь у него, у вашего Боброва, небось вот такая, – он широко развел руки, показывая, – автобиография... Не оберешься с ним хлопот. И неизвестно, как посмотрят на него кадровики. На его анкету. – И взглянул простодушно.

Инесса молча поднялась. Чуть не вырвалось: я думала о вас лучше. Сдержалась. И без того чересчур много себе позволяю: за одного хлопочу, за другого, превращаю себя в приближенную особу, хотя никто еще тебе этого не разрешил. Правильно он делает, показывает, что всякие прогулки по Невскому ни к чему его не обязывают, меньше всего к каким-то личным одолжениям. Рассердилась – на себя сначала, потом на него – за то, что невольно провоцирует ее на разные глупости. Насколько все проще, когда ты молод, подумала с горечью. Не контролируешь себя на каждом шагу, не стыдишься быть опрометчивой, не замечаешь своих промахов...

– Извините, пожалуйста, меня, – сказала она. – Я. кажется, позволила себе бестактность.

Он энергично запротестовал:

– Что вы, что вы...

Не договорил – прервал телефонный звонок.

– Минуточку...

Но она воспользовалась моментом, показала на часы: пора уже идти – и поспешно вышла. За спиной слышала:

– Вадик?.. Здравствуй, здравствуй, сын. Голос подобревший, помягчевший.

«Гуманизм бывает разный. Ваш – абстрактный». – «Этого я не понимаю». Нет, неправда, понимаю. Войны, социальные потрясения – гуманизм не может быть внесоциальным. Как в стихах военного времени: убей его, чтобы он не убил тебя. «Чтобы он, а не ты на земле лежал». Жестокие слова, но не скажешь: не понимаю, не принимаю. Стихи постепенно вспоминались: «Если дорог тебе твой дом... Если мать тебе дорога...» А не убить пленного врага, не тронуть ребенка врага – это какой гуманизм? Не одна же политика.

Ерунду Токарев сказал. Конечно, просто так, ради красного словца. Тоже еще проблема – гуманизм и Анастасия Николаевна. И все-таки – проблема.

Невозможно было представить, с каким лицом, с какими чувствами выйдет Анастасия Николаевна из кабинета Токарева после того, как он деловито и сухо, как все делает на службе, предложит ей уходить на пенсию. Неизбежно?.. Да, когда человек уже не может работать. Или – не хочет уже. А вот когда на всем скаку, на всем ходу... Недаром брат Иры Бородиной, полковник, цветущий мужчина, умер от инфаркта через две недели после того, как его отправили в отставку. Не успел и пенсию оформить. К счастью, не все такие чувствительные.

Никак не удавалось Инессе подавить в себе глухое раздражение. Против себя же. Неправильно говорила с Токаревым. Не только без толку, но и унизительно. Токарев не подчеркивал, но прозрачно дал понять: не суйся не в свое дело. Не переоценивай себя. И все-таки неприятно то, что он сказал про анкету. Как будто «длина» анкеты, автобиографии что-то может определить. Ужасная глупость. Токарев рассуждает не по глупости, а в расчете на чью-то глупость.

Так ли уж ему трудно разобраться с Алексеем Бобровым? Надо только захотеть. А зачем хотеть? Вот в этом все и дело. Никому совершенно незачем ничего хотеть. Если – не для себя. Нет, опять неверно. Кому-то ведь не только захотелось, необходимо стало – разобраться, что там случилось у Алешки Боброва, добровольца-солдата, партизана. Вернуть ему доброе имя. Чтобы не смела та альбиноска, первая его жена, кидать в лицо: «Обманул Родину». Каково это слышать тому, кто за Родину не жалел жизнь отдать? Кому-то захотелось это сделать.

[пропуск стр. 155]

– За весь день не нашел времени позвонить, – сказала она, заставив себя ничем не ответить на его радость.

– А ты забыла, какой сегодня день? – У Катьки торжествующее лицо.

– Какой бы ни был...

– Мама! У вас же сегодня годовщина свадьбы! Боже мой! Совсем из головы вон. Ни разу не вспомнила. Стыд какой.

– Папа ездил в Столешников, час стоял в очереди, зато какой торт купил!..

– Тем более, – сказала она, адресуясь к Андрею, – мог бы найти время в течение дня...

Что ж, обыкновенное дело: чтобы поменьше чувствовать свою вину, обвини другого. Андрей оправдывался:

– С утрат у нас все висели на телефоне, не мог прорваться. Когда дозвонился – ты уже ушла, Варвара подходила.

– А в институт?

[пропуск стр. 156]

Первый – сама свадьба. Боже, до чего же скудными были свадьбы в те годы! Особенно у таких людей, как Инесса с Андреем. Ни у нее, ни у него – ни отца, ни матери, ни каких бы то ни было, хоть захудалых, родственников. Весь семейный бюджет – две студенческие стипендии. Карточная система. А – весело было, как вовсе не всегда бывает, когда на столе дорогой коньяк и жареная индейка. У них на столе были ничем не заменимые картошка с селедкой, соленые огурцы и что-то еще, столь же малоизысканное. Зато с каким аппетитом эту еду поглощали гости – студенты военного времени!..

Потом было еще двадцать дней. Всего двадцать. А жизнь-то, считай, прожита. Никакой Токарев ее уже не удлинит, не продлит. Никто и ничто.

Чего мне не хватает в жизни? Всего хватает. Варвара недавно рассказывала про какую-то свою знакомую: «Чего ей не хватало? Хороший муж, хороший сын, квартиру получили, зарабатывают оба хорошо. Все бросила – сошлась с каким-то никудышным мужчиной, он у нас в больнице лежал, камни ему вырезали. Ни рожи ни кожи. Влюбилась по уши, ни на что не посмотрела. А чего ей не хватало?»

Милая, простодушная Варвара. Той женщине – не знаю, но мне действительно хватает всего. Ничего мы не каждый сам по себе. Каждый из нас – в другом.

Она сидела за столом – Катька не велела хозяйничать, объявила, что будет все делать сама, – и Андрей подошел сзади, сжал руками Инессины плечи, наклонился, поцеловал в шею.

– Вот что значит неделю жену не видел, – пошутила Инесса. Ну, не так уж я перед ним и виновата?..

Катюша поглядывала на родительские нежности снисходительно.

Но скоро ее потребовал телефон – очередной поклонник, она, поспешно доев кусок торта из Столешникова, умчалась на свидание. Грязная посуда осталась Инессе. Андрей не стал дожидаться, когда она домоет, ушел читать «Литературную газету». Эти газеты! Праздник кончился, все входило в свою колею. Даже про поездку особенно не расспрашивал: «Все сделала?» – «Да». – «Как Ленинград?» – «На месте стоит», – сказала Инесса иронически, но он и не слышал, что и как она сказала. За японские плавки, правда, спасибо получила. Но он и не разглядывал их особенно – ему все равно, японские или рязанские. Если она ему рубашку не купит или костюм не заставит заказать – будет ходить в чем попало. Впрочем, это неизвестно, в чем попало никогда не ходил, Инесса не допускала.

Она двигалась мимо него туда-сюда по комнате, а он закрылся полотнищем газетного листа – ничего для него, кажется, нет важнее, чем вопросы литературы. Нет, оказывается, не литературы:

– Ты читала статью об архитектуре? Не литература, так архитектура. Или социология. Или – есть ли жизнь на Марсе.

Нет, она не читала об архитектуре. И ей это совсем неинтересно. И вообще – когда ей читать газеты? Особенно «Литературную» – шестнадцать громадных страниц! Перед сном просмотрит по диагонали «Правду» или «Известия», а глаза сами слипаются над «Удивительными историями». Что до политики, то она вообще Инессу страшит и отпугивает – все эти мировые проблемы, в которые человечество себя без конца загоняет, чтобы в конце концов никогда из них не выпутаться. Тут она просто боится углубляться. На наш с Андреем век, может, и хватит нынешнего неустойчивого равновесия, а что ждет Катюшино поколение, их детей? У него, кстати, у этого поколения – у части его, во всяком случае, склонного к потребительству, – выработан свой довод и резон: «Неизвестно, что будет завтра. Надо брать от жизни то, что она дает сегодня». Большинство маскирует таким способом свои мещанские устремления. Но для некоторых это – убеждение и жизненное кредо. Катя тоже однажды в таком духе высказалась, но лишь повторила чужое, сама она живет как живется, без всяких теоретических подпорок. Нет, лучше не углубляться. Раз ничего не можешь изменить или поправить.

Андрею она ничего не ответила, но он, похоже, и забыл, о чем спрашивал. Лучше позвоню отцу.

К телефону подошла тетя Юзя.

– Спит, – сообщила она об отце. – Еле живой пришел сегодня с работы. – И стала жаловаться, прикрыв, как догадалась Инесса, микрофон ладонью: – Никак не уговорю его оставить работу. Под семьдесят уже, где силы брать?

Инесса взяла отца под защиту:

– Он же без работы закиснет, тетя Юзенька. Я его понимаю.

– Ничего ты не понимаешь, – совсем разволновалась тетя Юзя. – Лучше бы поговорила с ним, убедила. Нам много не надо, на две пенсии проживем. Пусть ковыряется в своих приемниках и телевизорах...

Отчего-то тети Юзино волнение вдруг передалось Инессе. Когда пятиминутная тирада кончилась, она сказала:

– Ладно, я с ним поговорю. А вы не пускайте его завтра на работу. Пусть сходит к врачу.

– Не пустишь его...

Инесса положила трубку, сидела не двигаясь. В самом деле – скоро семь десятков отцу. И человек не вечен. Как-то не думалось об этом – по отношению к отцу – раньше. Если думалось даже, то не ощущалось так вот пронзительно-ясно. Он был крепкий, ничто не выбило из него здоровья, Инесса и не припомнит, болел ли он когда-нибудь после того, как туберкулез залечили. Вот потому и не думалось. И годы как-то не считались всерьез – постоянно человек в движении, в каких-то увлечениях, неистребимо жизнерадостный. Все-таки постаралась уговорить себя: нечего паниковать, поддаваться тете Юзе. Каждый человек может устать, тем более такой пожилой. Ничего не случилось, отгоняла она от сердца страх.

– Беспокоюсь я что-то за папу, – сказала она, вернувшись в комнату.

– Что там стряслось? – но глаз от газеты не оторвал.

Это было уже чересчур.

Она расстелила постель, легла и отвернулась к стенке. Оттого что Андрей не замечает ее вызывающих действий и молчания, сердилась еще больше и не могла уснуть. А когда он, тоже молча, лег рядом, демонстративно от него отодвинулась. Андрей протянул к ней руку, пытаясь обнять, она резко высвободилась. Весь вечер сидел уткнувшись в свои газеты, теперь начинаются нежности.

– Что с тобой, Инка?

– Ничего. Хочу спать. Устала.

Он повернулся на спину. Как будто даже обрадовался, что от него не требуют исполнения супружеских обязанностей. Инесса погасила свет.

– Да, я тебе не рассказал... – Она даже вздрогнула от его голоса. Интересно, что он может мне рассказать? – Алешку Боброва Кульков к себе берет.

– Сергей Кульков?! Каким образом? – Инесса до того обрадовалась, что про обиду забыла. – Где он его разыскал?

– Не он, а я, – поправил Андрей. – Алексей как-то позвонил, я и вспомнил про нашего влиятельного приятеля.

– Он же начальник КБ. Не зазнался? С нашего курса он, пожалуй, больше всех преуспел, правда?

– Преуспел и не зазнался.

Мало таких людей, которых ни высокое положение, ни ученые степени, ни слава, ни деньги, ни собственная «Волга» плюс к служебной не могут испортить. Дважды лауреат. Кажется, единственный с их курса защитил докторскую. Сколько лет не виделись – не пересекались дороги, а нет-нет от кого-нибудь что-нибудь услышишь, узнаешь, в газете фамилия попадется.

– Малость побаивался звонить ему, когда телефон разыскал, – признался Андрей. – Вдруг – не узнает? Или вежливо уклонится от разных там просьб бывших незнаменитых однокашников.

– Узнал?

– Спрашиваешь! Обрадовался, зазвал нас с Алексеем домой, принял на высшем уровне. Жена у него на курорте...

– Кто его жена? – Никуда Инессе не деться от женского любопытства. – Не из наших, институтских?

– Жена у него испанка, из этих, помнишь, испанских детишек, которых привезли к нам из республиканской Испании. Преподает испанский язык. То ли в спецшколе, то ли в институте, не разобрал.

– До чего интересно! – сказала Инесса.

– Особенно интересно, что она твоя тезка – тоже Инесса. Сергей смеется, что по одному этому нас с тобой никогда не мог забыть.

– Алешка ему все про себя рассказал?

– Разумеется. Я ведь тоже первый раз в подробностях слышал. О нем можно книги писать, об Алексее, – такая у него жизнь. Послушать было интересно, вот мы и слушали. А к делу, как я понял, Сергей это не отнес. Велел приходить оформляться.

Как важно иметь в жизни хороших товарищей. Друзей. Пусть для Сергея это пустяк, взять Алешку на работу. Но ведь мог бы не звать домой, начальственно распорядиться: приходи в отдел кадров, и все. Видели мы таких. Хотя из моды выходят. Но одно дело – кто моде подчиняется, а другое – кто всегда, во всех случаях человеку – человек. Как Сергей.

– Это здорово. Удачно ты про него вспомнил.

– Сам горжусь, – усмехнулся Андрей.

– Тогда давай спать, – сказала Инесса, преисполнившись миролюбия и благодарности к мужу. За то, что он – такой. Какую напраслину возводила она нынче на него! Знал бы он, что за дуреха лежит у него под боком. Не знает, и слава Богу.