Еще позавчера он был жив, ее отец. Сидел за тем самым столом, покрытым накрахмаленной скатертью (и рубашка на нем была белоснежная, накрахмаленная, только без галстука – взмолился перед тетей Юзей: «Давит воротничок, Юзенька!»), где теперь стоит гроб с ним, отчужденным от людей, которые входят, выходят, стоят, кладут цветы. Отчужденный от посторонних, от близких – Инессы, тети Юзи – в той же мере. В той же безмерности.

Тогда, десять дней назад, тетя Юзя все же настояла, чтоб пошел к врачу, ему сделали электрокардиограмму, не нашли ничего тревожащего, но дали бюллетень, сказали, чтобы посидел дома, отдохнул. Три дня посидел, повозился со своими приемниками и пошел на работу – последние два или три года он был начальником небольшой автобазы на каком-то предприятии. За тем, где он работает, было нелегко уследить – он часто менял места службы. Не потому, что был неуживчив, напротив, и не потому, что не справлялся, а потому, что каждая новая работа не приносила ему, привыкшему – и не отвыкшему! – к другим масштабам и к иной ответственности, удовлетворения, а он все искал, и не находил, и найти уже не мог, и сам отдавал себе в этом отчет, и все же нет-нет да поддавался соблазну – найти, обрести наконец себя, вернуть себе себя... Но никому не было до пожилого человека дела – он был устроен, обеспечен, чего еще недостает?..

Только вчера и сегодня Инесса увидела людей, с которыми отец был помимо дома связан. Приходили какие-то молодые ребята, девушки – притащили венок, девушки плакали и объясняли Инессе: «Такой был замечательный человек, душевный, к любому умел подойти». Подолгу стояли у гроба и немолодые люди, от них попахивало бензином, маслом, за годы въевшимися в кожу. Спрашивали тетю Юзю, чем помочь, обещали не забывать ее, уговаривали: «Если что будет нужно, вы нам звоните, не стесняйтесь». Тетя Юзя как будто бы слушала, но видно было – никого и ничего не слышала. Ни одной слезы не скатилось из ее невидящих глаз на словно бы окаменевшее лицо. Она все время сидела на стуле около гроба и неотрывно смотрела в лицо покойного. Иногда вставала, чтобы по-своему переложить букетик цветов или что-то поправить в последнем убранстве мужа. И опять застывала – на час или два.

...Михаил Степанович три дня побыл дома, а потом отправился на работу – как всегда жизнерадостный и деятельный, в своем несколько потертом пальто (сшить новое требовало не только солидных денег, но и усилий, сделать которые ни у него, ни у тети Юзи не было желания), в шляпе под стать пальто, – и все вошло в свою колею. На свадьбу к Тасе, в Подлипки, они с тетей Юзей, правда, не поехали, отец повинился перед Варварой: «Далеко уж больно, Варенька, да и тяжело нам, старикам, в таком многолюдье. Мы непременно с Юзефой Ивановной к вам потом, отдельно приедем». На свадьбу не поехал, а в остальном ничего настораживающего в его поведении не было. Может, чуть больше обычного полеживал на своей тахте, так тогда этого и не заметил никто.

А позавчера Инесса наконец собралась на Ново-Песчаную. У Андрея были какие-то поздние дела в институте, поехала одна. Он просто превосходно выглядел в тот вечер, отец. С аппетитом ел, подтрунивал над тетей Юзей, потом демонстрировал Инессе свой магнитофон и записи Вертинского. Музыкальные вкусы отца были иногда неожиданны. Он любил Вертинского, но еще нравилась ему Пахмутова. Что не мешало знать наизусть «Иоланту», «Пиковую даму» и целую кучу разных классических арий.

В тот вечер слушали Вертинского. Инессе он тоже нравился: трогала меланхолическая, красивая грусть. Обсуждали с отцом: отчего же трогает? Сколько модных композиторов и певцов за эти годы ушли в небытие, даже иные сравнительно недавние, довоенные: мелодии не слушаются уже, воспринимаются как архаизм, а вот салонный, грассирующий, с чужими для нас темами и чужой печалью Вертинский сохраняет обаяние. Отец объяснил:

– Он по-настоящему музыкален и пусть небольшой – но в каждом слове и мысли – поэт...

Возможно, возможно. А может быть, их – Инессу, отца – Вертинский незаметно, тихо и ласково возвращает в квартиру на Гороховой, где звучали его песенки?..

Инесса рассказывала о своих ленинградских впечатлениях. О Лильке. Володе Андрееве. О работе. Немного о Токареве. О нем она вообще-то не хотела ничего рассказывать, да и что в нем отцу с тетей Юзей, – а он все время оказывался на языке. Говорила, понятно, не о том, что вызывало эту невоздержанность, об этом нельзя было говорить, а только то и дело упоминала его имя, как бы давая себе разрядку, выпуская из себя одолевающее беспокойство. Хоть из института беги. Беги от самой себя.

Сколько-то дней они с Токаревым почти не виделись – он мотался по начальству, по министерству, она занималась текущими делами. Постепенно убедила себя, что уже в первый день по возвращении в Москву все поставила на место и совершенно отрезвела. Женское тщеславие натешено, вот и все, вот и хватит. И он удостоверился в бессмысленности затеи. С головой влез в дела.

Но в тот именно день, позавчера, произошли разные события. Анастасии Николаевне вместо пенсии было предложено войти во вновь организованную группу Петра Павловича Мельникова. Сева Горский тоже получил группу математиков. За Севой наблюдать было особенно забавно. «Бабушка Настя» понятия не имела, на грани чего находилась все это время, восприняла перемещение обыденно; что же до Севы, то он никаких повышений не ожидал, никогда он никем не руководил – отчего-то на всех производил впечатление человека, не могущего ни за кого отвечать, кроме как за самого себя. И вдруг такое немыслимое доверие. И еще со стороны Токарева, которого откровенно недолюбливал. Инесса потешалась над его переживаниями.

– Ничего не понимаю, – говорил Сева Инессе и смотрел на нее растерянно.

– Умеет ценить хороших специалистов, – уверяла Инесса.

Трудновато будет теперь Севе сохранить былую независимость суждений. Как ты останешься скептиком по отношению к тому, кто дал тебе положение и прибавку к зарплате? Инесса тоже не очень поняла ход Токарева – отчего именно Горский? В отделе можно было подыскать кого-то посолидней. Ну, он знает, что делает.

В этот день Инесса специально занялась тем, чтобы повидаться с Токаревым наедине. Поблагодарить за Анастасию Николаевну и сообщить заодно, что Бобров уже устроен. Но так и не сумела его поймать. Завтра. Не к спеху. Вышла из института, направляясь к старикам.

Около тротуара в ряд стояло десятка два машин. В основном «Москвичей». Новых, не очень и совсем стареньких. Собственные машины сотрудников института. Неожиданно дверца крайнего, светло-серого «Москвича», когда Инесса поравнялась с ним, открылась, и ее позвали:

– Инесса Михайловна!

Токарев?.. Она и не знала, что у него есть машина.

– Домой? Я вас подвезу.

– Нет, не домой, – растерявшись, ответила она. – Мне близко, на Ново-Песчаную.

– Садитесь, – настойчиво сказал он. – Отвезу на Ново-Песчаную.

Отвезет так отвезет. Инесса села рядом с ним. Призналась:

– Я вас искала сегодня.

– Да? – Он даже глаза отвел от дороги, чтобы посмотреть на нее с радостным недоверием.

– Хотела лично от себя поблагодарить за Анастасию Николаевну.

– Ах, вот что.

– Нет, в самом деле.

– Вы, конечно, догадались, что это ради вас?..

– Спасибо, – повторила она. – Но добро вы сделали не только ей, себе – не меньшее.

– Каким образом?

– Завоевали несколько сердец, – пошутила она. И пояснила: – Почти все в лаборатории, кроме самой Анастасии Николаевны, знали о ваших намерениях. Не от меня, не бойтесь.

– Горского я тоже завоевал?

Ага, понятно. Угадывал оппозицию. Схитрила:

– Разве в этом была необходимость?

– Вам виднее.

Да, умный человек. Деловой и умный. Все, что задумал, у него получится.

Машина обогнула тоннель, они свернули на Ново-Песчаную.

– Ну вот, – сказала Инесса, когда Токарев затормозил у дома отца, – я и на месте. Спасибо, – она собралась выходить, ручку уже нажала.

Он удержал ее, привлек к себе, стал целовать. Она отбилась:

– Что вы? Что с вами? – Она поправила съехавшую шапочку.

– Нет, это невозможно, – потерянно и как-то устало, жалобно произнес он и откинулся на спинку сиденья.

– Вокруг вас так много молодых интересных женщин, – сказала она неуверенно.

– Не говорите ерунду, – резко оборвал он. Помог Инессе с собой справиться.

– Отчего вам не нравятся молодые женщины? – язвительно спросила она.

– Оттого, – пробурчал он, – что все они глупы как пробки и пусты, как... – он не нашел подходящего сравнения.

Инесса совсем развеселилась:

– Так уж и все?

– Ну, те, которые мне попадаются. Достаточно?

– Угу.

– И они мне не нравятся, а вы мне нравитесь. Ясно?

– Вполне подходящий тон для любовного объяснения. – Инесса, Инночка, – сказал он и беспомощно умолк. За одно это можно опять в него влюбиться. Будь стойкой, Инка!

– Я ведь все, все делаю теперь ради вас, – сказал он не сразу. – Без вас все теряет смысл, зачем все это мне?

– А наука? – она блеснула насмешливо глазами. – Нет, с вами невозможно разговаривать.

– И не надо, – серьезно сказала она. – На эту тему – не надо, дорогой мой, славный Юрий Евгеньевич. Это будет самое разумное, что мы можем с вами придумать.

– Опять – разумное! Чувства у вас есть, были когда-нибудь?!

– Вот видите, – сказала она, – может быть, в самом деле лучше, когда женщина глупа как пробка. Да еще – молода.

– Вы не любите меня?

Вот так вопрос. Постаралась ответить побеспечнее:

– Я в вас чуточку влюблена. И то – не всегда. – И предложила: – Не будем ничего усложнять, ладно?

– Это я – усложняю? – возмутился он.

– Ну, я. Хорошо. Тогда, наверно, будем.

– Если бы вы только знали, как вы мне нужны. Никому вы так не нужны.

– Этого я решить не берусь.

На том и расстались. Инесса наконец выбралась из машины. Ощущая на щеках горячее прикосновение его губ. На прощанье она не стала отнимать от них своего лица.

Вышла взволнованная, возбужденная, сбитая с толку. Устояла, верно. Но надо признаться, что не так-то уж это было легко – внутренне устоять. Самоконтроль не выключала ни на секунду.

Вот и сидела потом у отца, а на языке – Токарев, Токарев. Только и прячь за зубами этот язык. Рассказывай про Лильку, Нину Озолину, Володю Андреева...

– А Токарев приехал на третий день, свалился как снег на голову. Испугался, что я...

– Я хорошо помню Володю Андреева, – сказал отец. – Нам с мамой он всегда очень нравился.

О том, что была на улице Чайковского. Инесса не стала повторять – бередить тети Юзины раны. Хотя любопытно было узнать, на третьем она жила этаже или выше.

Тетя Юзя сама спросила:

– Та квартира, на улице Чайковского, где ты была, на каком этаже?

– На третьем.

– Она была в моей бывшей квартире, – пояснила тетя Юзя отцу.

– У кого же ты там была? – заинтересовался отец.

– Так у Токаревых же, разве я не говорила? У моего начальника Юрия Евгеньевича Токарева, – стала терпеливо объяснять она, – там живут его родители... – Она умолкла, потому что почувствовала неладное. В том, как отец посмотрел на тетю Юзю. Как она посмотрела на него.

– Как, ты говоришь, зовут твоего начальника?

– Юрий Евгеньевич, – послушно повторила она. – Вы что, знаете их?

– Когда-то знавали, – помедлив, откликнулся отец. – Евгений Гаврилович?

– Да. – И зачем-то стала рассказывать: – Он на пенсии уже несколько лет. Похоже, не по своей воле ушел.

– Вот и его история выкинула, – как-то печально, непохоже на него, произнес Михаил Степанович.

– История никого и ничего не выкидывает. Из жизни можно выкинуть, из истории – нет, – задумчиво заметила тетя Юзя. И усмехнулась: – Забавно, правда?

Отец не ответил. И вдруг заговорил, словно все это, давнее, желал от себя отбросить. Не вспоминать, не бередить:

– Чайку пора, чайку пора, Юзенька. И конфеты достань, я вчера купил коробочку «Ассорти», знал, что ты, Инночка, придешь. – Не получалось, наверно: отбросить, не бередить.

Тетя Юзя послушно вышла из-за стола, отправилась на кухню. Тут раскрутилась до конца пленка на магнитофоне, защелкала по пустому диску, отец встал, выключил магнитофон, включил радио.

Весь остаток вечера проговорили о чем придется: о новом Катюшином поклоннике, который не нравится Андрею, о шумной свадьбе Таси.

Уходила Инесса уже в двенадцатом часу. Отец был, как и обычно, оживлен, вдруг пообещал:

– Когда Катюша будет замуж выходить, я ей подарю этот магнитофон, отличный аппарат.

– Хорошо, хорошо, спасибо, – смеялась Инесса, – но она пока не собирается замуж...

...Так и остался он в ее глазах – стоит в дверях, улыбающийся, чисто выбритый, в белоснежной рубашке.

Утром – семи еще не было – Инессу разбудил телефонный звонок.

– Папе плохо. – В голосе тети Юзи Инесса услышала слезы. – Я вызвала «неотложку», приезжай, пожалуйста... – Она бросила трубку.

Инесса не застала отца в живых. В дверях столкнулась с выходившей из комнаты пожилой врачихой из «неотложки». По сочувственным ее глазам, виноватому молчанию поняла – все.

...Входили, выходили, шептались о чем-то люди. Знакомые, а больше – совсем незнакомые. Геннадий о чем-то хлопотал, заботился, Варвара подносила то тете Юзе, то Инессе какие-то капли, заставляла выпить, Инесса сквозь туман видела ее заплаканное, опухшее лицо. Что-то Инесса тоже делала, но что – сама не знала и не помнила, только никак не могла осознать, что это она, что это с нею, что отец, а не кто-нибудь лежит в гробу... Раз или два столкнулась на кухне или в прихожей с Марией Макаровной – ни сострадания, ни скорби не уловила на ее надутом недобром лице. И смерть не примирила ее с Михаилом Степановичем, с тетей Юзей. Разве что безмолвно терпела сквозняк из-за все время открытой двери, затоптанные полы... Мелькнуло смутно в мозгу, что ведь и смерть ее супруга никого в свое время ни с кем не примирила...

Еще Инесса помнила какого-то полного, высокого, хорошо одетого мужчину, который пришел, постоял у гроба – все к нему обращались с почтительностью, уважительно, словно благодарили за то, что приехал, отдал долг, и Варвара объяснила, что это директор того предприятия, на котором отец заведовал автобазой, что он какую-то особую сумму выделил на похороны и все заботы взял... Да, кто-то о чем-то без Инессы заботился – Андрей, Геннадий, которые то куда-то исчезали, то появлялись снова, шептались с незнакомыми людьми. Варвара что-то говорила о поминках, что-то спрашивала, но Инесса не понимала и не вдумывалась в ее слова, а подчинялась какому-то общему движению, которое в какой-то момент вывело ее из дома, посадило в черную «Волгу», тетю Юзю тоже туда усаживали, но она засопротивлялась, полезла в автобус, куда занесли гроб, за автобусом шла вереница машин – наверно, все легковушки, что были на отцовской автобазе. Инесса все это отмечала механически, а в голове не переставая гудело «не может быть... не может этого быть» и в то же время не уходила мысль, что – может, что есть и ничего уже не поправить, не изменить... И чувство своей вины не оставляло: не надо было бередить боль, которую отец столько лет глушил в себе...

В крематории говорили речи незнакомые сослуживцы отца и тот самый директор – он как-то особенно трогательно и правильно говорил об отце, о его честной и мужественной жизни, и где-то в словах промелькнуло, что он знал отца раньше и больше, чем мог бы по автобазе, и Инесса не разобрала, что там и откуда, но не это было важно, а то, как он говорил: неказенно и непритворно горюя.

И гроб ушел в подземелье крематория – оно поглотило еще один мир, который зовется человеком, и тут же изготовилось захлопнуть свои створки за следующим...

И опять ее куда-то вели, усаживали и везли, а она думала о том, что знала и не знала мир своего отца, как все знают и не знают самых своих близких людей, и особенно горьким сейчас казалось, что не успела узнать больше, и то, что не узнала, навсегда, навечно от нее ушло... Еще позавчера в это время он был жив, и никто не догадывался, как мал оставшийся ему на земле путь. Ужасно, ужасно, повторяла оцепенело Инесса, не замечая, что кто-то утешительно обнимает ее и чьи-то слезы капают ей на грудь. Катя. Катюша. Ты со мной. А последние слова деда были о тебе. Любил он тебя, дед. Добрый и не очень-то счастливо проживший свою жизнь человек...

– Когда уходят такие люди, – услышала она голос Андрея, – даже наш перенаселенный мир немножечко пустеет.

Тетя Юзя, сидевшая рядом с Инессой на заднем сиденье машины, вдруг затряслась в рыданиях – первые ее слезы. Инесса с трудом и не сразу успокоила ее. Она затихла и снова замерла в своем углу.

– Редкий был человек, – тяжко вздохнув, сказал пожилой водитель. – Требовал строго, такого порядка, как при нем, отродясь на базе не было... А все до одного у нас его уважали. Любили даже, можно сказать...

...На другой день Инесса, как и всегда, пошла на работу. С тетей Юзей, которую силком накануне перевезли к себе, осталась Катюша.

Ничего не случилось в мире за эти три дня. И разве могло случиться, измениться от смерти одного, десяти, тысячи обыкновенных людей. Их жизнь, их смерть – смерть гораздо больше, чем жизнь, – принадлежат только им. Еще их близким – отчасти. Потому что человек ушел, а близкие – снова легли спать, и встретили опять рассвет, и пошли на работу, и, пока не наступил их час, жизнь требует жить.

Она не успела еще дойти до лаборатории, навстречу ей попался Токарев, невидящими глазами посмотрела на него.

– Я знаю... я очень сочувствую... – Что-то он говорил, она кивнула, что слышит, принимает соболезнования. Он дружески обнял ее за плечи, повернул по коридору в другую сторону, привел к себе в кабинет, усадил в кресло.

– Не надо, я пойду, – говорила она, порываясь встать, но он удержал ее, сказал:

– Если вам трудно работать, можно оформить отпуск...

– Нет, мне не трудно. Я пойду.

Он мне чужой. Он мне совсем-совсем чужой. Вот я смотрю на него и ясно, отчетливо навсегда понимаю это.

– Юрий Евгеньевич, – сказала она, все-таки подымаясь, – я вас об одном прошу... – Замялась, подыскивая слова. – Об одном. Забудем обо всем, что было. Мне это больно – то, что было.

Он растерялся, взволновался:

– Я сделал вам что-нибудь плохое?

– Нет, что вы! – заверила она. – Вы никогда ничего не сделали мне плохого. – Подумала, правильно ли будет то, что хотела добавить, добавила: – Наоборот. Только хорошее. Спасибо. Но – забудем, ладно?

Он закрыл лицо – лоб, глаза – ладонью, сжал их в ладони, словно заставляя себя что-то преодолеть. Ничего не ответил, и она ушла.

Я на какой-то высокой точке сейчас. Откуда вдруг прошлое как бы слилось с моим настоящим и будущим. Откуда иначе увиделась и стала понятна, тебе твоя жизнь и жизнь других и даже стало возможно соотнести ее со всем миром... Она уже не дробится на вчера, сегодня, завтра, она вся, целиком в тебе – твоя судьба...

Сколько дней прошло, как я уезжала в Ленинград?.. Совсем немного, но это неважно. Я встретилась с прошлым и измерила им настоящее... А старики умирают – тут уж ничего не поделаешь. Естественный процесс – совсем другое дело, когда умирают молодые...

– Инночка! – из двери лаборатории высунулась Анастасия Николаевна, увидела ее. – Инночка, вас к телефону!.. Из главка, Петров, – пояснила она, когда Инесса к ней приблизилась.

Да, Петров. Зачем он мне был нужен, Петров, вспомнить бы. Третьего дня звонила ему сама... Ах, да. Она взяла трубку:

– Слушаю, Николай Георгиевич...

1969 –1972