По тускло освещенной улице Гоголя Инесса вышла на Невский. Несмотря на поздний час, он весь еще сверкал и горел разноцветным неоном и ртутными светильниками, фарами и витринами. И все это сверкает и горит уже почти само для себя – редкие прохожие, полупустые автобусы и троллейбусы, жители попрятались в дома. Окна, большей частью уже темные, отражают огни проспекта.

До чего же хорош Невский, светлый и без суеты, в этот час!.. Но это только из Лилькиной комнаты могло показаться: выйдешь на Невский и непременно, как бывало, встретишь... Ну, кого? Володю Андреева или Дюймовочку (в Дюймовочке – Лиде Суворовой – в девятом классе было восемьдесят килограммов веса при росте сто семьдесят, оттого и пошло прозвище)? Или Гришку Неделина? Или... Нет, никого уже Инесса не встретит. Новые ходят в этот час по Невскому Володи, Гриши, Дюймовочки. Новые – юные, новые – старые, новые – средних лет. Прежде ходили одни, теперь другие. Раньше шла девчонка Инесса, а теперь идет Инесса уже средних лет. С виду ничего на Невском не изменилось. Как и раньше, идут молодые, постарше, еще постарше. Еще и при Пушкине тут ходили – свои молодые, свои пожилые. Пушкин здесь ходил – сначала молодой, а потом – постарше, постарше он точно тут ходил – вон там, за изгибом Мойки, дом, где он жил, откуда шел к этому вот углу. В детстве Инессе казалось, что Бог знает как давно это было. Не так давно, каких-нибудь сто тридцать лет, две неполные человеческие жизни... Так и ходят по Невскому один век и второй люди, и только сам Невский видит в шумном бурлении веков эту тихую и вечную смену поколений на своих тротуарах...

Прошли длинноволосые, с челками, мальчики в странных приталенных камзолах. В транзисторе, который один из них вертел в руках, играл джаз – что-то хриплое и немелодичное, но в отчетливом ритме, и под него длинноволосые мальчики совершали на ходу несколько дикарские телодвижения. Нет, правда, наверно, что человек произошел от обезьяны... Навстречу Инессе шел мужчина – высокий, без шляпы и прихрамывал. Ее ожгло точно током – так все в этом человеке было знакомо ей: непокрытая до самых морозов шевелюра и как голову держит... Походка – нет, походку Инесса не узнала, и палка тоже была незнакомой, но Инесса же помнила и про новую походку, и про палку... Значит, раньше времени вернулся из командировки – вон и портфель в руке, в таких портфелях у командированных мужчин умещается все необходимое им в пути. Он действительно почти не хромает. Инесса ускорила шаг, она чуть не крикнула, оказавшись лицом к лицу с мужчиной: «Володя!», но не успела крикнуть, зрение сработало на мгновение раньше и зафиксировало чужую, несколько опешившую от замеченного порыва, совершенно несимпатичную физиономию. До краски, прилившей к лицу, смутившись, Инесса обошла незнакомого мужчину. И долго не могла успокоиться – и от неловкости, и от разочарования, и от всколыхнувшегося в ней давно забытого чувства. Как она могла так обознаться?.. Это оттого, что с той минуты, как Лилька рассказала о Володе, Инесса думала о встрече с ним. Проходила мимо его дома на улице Гоголя – казалось: вот сейчас он выйдет из арки ворот... На первого попавшегося человека кинулась, стыд какой. Видел бы Андрей... Когда я уехала из Москвы? Неужели только вчера? Не сто лет назад? Москва была бы от меня сейчас так же далеко, как планета Юпитер, если бы не знать, что можно хоть сию минуту сесть в «Стрелу» и утром оказаться на Комсомольской площади. До Юпитера «Стрела» не довезет. Андрей и Катюша, наверно, спят. Их сегодняшний день недалеко ушел от вчерашнего, а у Инессы прошла целая вечность... Завтра первым делом надо позвонить Токареву. Самым, самым первым делом.

Во сне увидела Лилькину сестру Женю, которая требовала, чтобы освободили комнату на улице Гоголя для ее женившегося сына; во сне все знали, что у Жени трехкомнатная квартира, и все-таки понимали, что Лилька должна уступить, почему-то Женя была права, а не Лилька, в этом дурацком сне, и просто жуткая получалась трагедия. И тут пришел Володя Андреев – оказалось, что никаких протезов у него нет, ходит он на своих ногах, кто-то страшно напутал, обманул Инессу, и он тоже – очень справедливо – сказал, что хочет Лилька или нет, но как же сын Жени обойдется без этой комнаты?.. Инесса проснулась от всего этого ужаса, обрадовалась, что Лильку никто из дому не гонит, а про Володю – было жаль, что это – сон, а не явь, две его собственные ноги.

Наверно, она последняя видела их... В сорок третьем году. Они лежали на простыне – длинные, стройные мужские ноги, поросшие коротким золотистым пушком, Володя спал в одних трусах, одеяло сбилось и открывало его плоский и твердый, как доска, живот. В комнате было хорошо натоплено, но Инесса, которая так и не заснула до утра, встала со своего диванчика, обогнула стол, прикрыла Володю – она уложила его на хозяйкину кровать – байковым застиранным одеялом. Прикрыла, коснувшись жестковатого пушка на ногах, гладкой теплой кожи на животе. Волос, упавших ему на лоб, она не тронула, задержала руку на полпути. И губами не коснулась сомкнутых во сне губ, преодолев желание, устыдясь его и едва не заревев оттого, что все у них так нескладно получается...

... Метро в те годы в Москве ходило полупустое. Даже в часы пик в нем не было толкотни. А уж в девять вечера, когда накануне Инесса вошла в вагон на «Маяковской», и вовсе. Она увидела свободное место, села, ни на кого не глядя, – какие уж у нее тогда были заботы, но были, – и отчего-то вдруг отвела глаза от противоположного темного стекла, за которым мелькала цепочка тоннельных огней, и перевела взгляд на дверь, возле которой, лицом к Инессе, стоял военный в желто-зелено-бурой маскировочной плащ-накидке. Он был единственный в вагоне военный – высокий, статный молодой парень. Возможно, Инесса повернулась к нему потому, что краем глаза увидела отражение в стекле? Или потому, что все в вагоне поглядывали на него? Фронтовиков в Москве умели отличать от всех прочих военных, в пустом вагоне метро фронтовик не мог ехать без того, чтобы не обратить к себе взоры, у каждого человек с войны вызывал какие-нибудь чувства, сложные и волнующие.

Но, скорей всего, все-таки она перевела взгляд от бегущего за черным стеклом тоннеля на молодого фронтовика, потому что человек этот пристально, очень уж пристально глядел на нее...

Потом Инесса помнит, как стояли они перед всем вагоном, посредине, и как какая-то женщина смотрела на Инессу и плакала. Отчего она плачет, Инесса никак в толк не могла взять.

Безусловно, это было чудо – в громадной Москве оказаться в одном вагоне метро!.. Она же (или он) могла сесть в следующий поезд или в предыдущий. В другой вагон. Даже если бы она вошла в соседнюю дверь и оказалась бы вон в том конце, он мог не увидеть ее...

Она ехала на «Сокол», где снимала угол, и он ехал на «Сокол». Там было какое-то военное общежитие. От метро и до самого ее дома они, кажется, молчали. Поспешно выяснив что-то самое важное, умолкли... Инесса открыла своим ключом входную дверь. Двухэтажный коттедж был пуст. Хозяйка с утра ушла на завод на сутки. Соседи с первого этажа эвакуировались; на фронте были сыновья верхней жилички, а сама она переселилась к дочери на Покровку.

В доме было пусто и темно, но они почему-то старались не шуметь и, сердясь на скрипящие половицы, дошли до комнаты и тихо, тайно затворили за собой дверь. Перед незашторенным окном во мгле осеннего вечера под ветром качались и царапались в стекло ветки липы. Инесса быстро пересекла комнату и спустила штору. Володя в кромешной тьме двинулся ей навстречу, она наткнулась на него и сразу вошла в его объятие. Вошла как с холода в тепло, как с жары в прохладную воду, как с шумной дороги – в тихий, травой и листьями пахнущий лес... Она замерла, желая лучше вместиться в его руки и подольше остаться в них. Он дышал ей в самую макушку, тепло и знакомо дышал, потом прижался губами к ее волосам и целовал, целовал, а она подставляла ему лицо, глаза, шею...

Совершенно неважно было сейчас, как раньше, в той жизни, складывались их отношения. Еще час назад Инессе казалось, что от той жизни у нее ничего не осталось. И вот – Володя. Он один вместил в себя все – она сразу не стала одинока, бесприютна, никем не любима и никому не нужна. И ведь вот еще что: в той жизни было много людей – друзей, знакомых. Но с тех пор как она начала поправляться после воспаления легких и часами лежала без движения, без сна, круг этот в мыслях очень сузился. Из него сами собой выпали разные подружки и приятели, и студент из киноинженерного, и корреспондент киевского радио. В нем остались: мама, папа, бабушка, Лилька и Володя. Мамы уже не было, об остальных – неизвестно. Она не знала о них, как и они о ней. И только молила: пусть они останутся живы, пусть уцелеют, пусть, пусть, пусть... Господи, пусть!..

...Она сказала «нет» в самую последнюю минуту. Отчего, зачем она сказала это «нет», когда все в ней говорило другое? Она не могла объяснить себе тогда, а сейчас было бы смешно выяснять. Тогда она же любила его, она же не сомневалась в этом! Она любила его, и он поверил ей. Так легко и так радостно поверил! Она видела над собой мерцающие в почти полной темноте глаза и переполнялась его счастьем. Она дала волю его бережно ласкающим ладоням, его губам, она почти истаяла под ними и вдруг, в самую последнюю секунду, сказала «нет». Он не поверил. Он долго не хотел, не мог поверить, он, как всегда, был терпелив с ней... Потом встал, подошел к своей висящей на гвоздике плащ-накидке, вытащил папиросу и закурил. В темноте только этот огонек и жил. Она тоже встала, постелила ему на хозяйкиной кровати.

– Спасибо, – сказал он. Лег на кровать и снова закурил.

Далеко, на Ленинградском шоссе, заскрежетали по рельсам первые трамваи, когда Инесса услышала, что он заснул. Тогда и накрыла его одеялом. До этой минуты она все еще ждала, что он еще раз подойдет к ней и все будет иначе. Но он не подошел и даже в конце концов уснул: перед этим он не спал двое суток. И она под утро задремала. Когда из-за оттопырившейся шторы выглянул серый октябрьский рассвет, она испуганно проснулась, всполошенно подняла голову и заглянула через стол на хозяйкину кровать. Ушел. Конечно, ушел. Она пошарила глазами по столу, ища записку – пусть даже ругательную, но хоть какое-нибудь от него слово, – клеенка холодно и насмешливо поблескивала своей пустой поверхностью, ничего на ней не было, кроме банки из-под консервов с фитильком, плавающим в керосине. Инесса уронила голову обратно на подушку. Она даже не спросила, где на «Соколе» это его общежитие, база, куда он приехал на один день, чтобы сегодня опять уехать. «На фронт?» – спросила она его вчера. «Дальше», – сказал он и улыбнулся, увидев ее недоумение. Ни о чем не расспросила, ничего не узнала! И вообще – дура, кретинка, идиотка. Ханжа. Синий чулок... И тут она услыхала стук топора во дворе и сразу же увидела пятнистую плащ-накидку, висящую на гвозде. Она вскочила и выбежала на черное крыльцо.

Володя колол дрова. В гимнастерке без ремня. Махал и махал топором, и от чурки во все стороны бойко отлетали поленья. Вчера она успела (когда?!) обмолвиться, что кончились наколотые дрова. Кажется, когда в коридоре споткнулись об остатки поленницы.

Он долго не чувствовал, что она смотрит на него. Но когда остановился передохнуть и отереть пот со лба, увидел наконец. Она ждала, что сейчас оживление, вызванное приятной ему и веселой работой, сойдет с его лица, он нахмурится и опять отвернется. Но он глядел на нее ласково, словно любуясь (и чем любоваться? – накинула на халат какой-то старый хозяйкин лапсердак, сунула ноги в галоши – она же так спешила!), – он никогда не помнил ей зла и не уставал прощать ее.

Она повернулась и пошла на кухню. Разжигала керосинку, наливала воду в чайник, и слезы беззвучно катились по щекам. А она думала, что разучилась плакать, что уже выплакала все слезы.

– Чего ты, дурешка? – спросил он, заглядывая в ее запухшие глаза. Он наколол целую кучу дров и вернулся в дом.

– Кретинка я, – сказала она, и он понял. Он всегда ее понимал, как бы неясно она ни высказывалась.

– Есть немножко, – смеясь согласился он, и ее лицо тоже покривила жалкая улыбка. – Ничего, – сказал он. – Ничего, Инночка. Все у нас с тобой еще будет. Теперь-то я точно знаю. Или я самоуверенный балбес?

– Нет, – сказала Инесса. – Ты самый замечательный человек на свете.

За окном заскреблись на деревянных ступеньках шаги. Пришла с работы хозяйка. Володя взглянул на часы:

– Не миновать бы мне губы, если бы в три часа самолет не отлетал.

Писать он не обещал – не ходит туда почта, где он будет. Но обещал приехать. Через месяц, может быть. А уж через два – точно.

Вот – до сих пор едет.

Все в их жизни могло сложиться иначе, если бы в ту ночь он поверил ей до конца. Не поверил. Не поверил, что, если был не очень-то нужен раньше, будет нужен без обеих ног. Он подорвался на мине через несколько дней. Инесса узнала об этом через несколько лет. Она была замужем, у нее была Катька, она жила счастливой семейной жизнью...

Не было у нее более тягостного на совести, чем Володя... Как хорошо, что он в Ленинграде, что у него – жена, сын... Когда же он женился, если сын в десятом классе?..