Наташа жила в том же районе, по Ленинградскому шоссе, всего через несколько остановок после «Стрельны», где сходил с трамвая Николай Бурлаков. В тридцатые годы за шатровыми башенками Белорусского вокзала только-только начиналось строительство. Сломали Триумфальную арку, утащили на ломовиках бронзовых коней и императора в лавровом венке, чтобы расширить магистраль, приобретавшую даже с чисто географической точки зрения все более и более важное значение для индустриального развития этого района столицы.

Нынешнему поколению, пожалуй, трудно вообразить, каким было Ленинградское шоссе в те годы, когда тот воистину грандиозный план реконструкции северо-западной московской окраины был только в зачаточном состоянии и наше шоссе мало чем отличалось от того знаменитого тракта, который привел на перекладных из Петербурга в Москву великого сына России А. Н. Радищева.

Давайте мысленно вернемся к тридцатым годам и бегло окинем картину, представлявшуюся глазам наших молодых героев.

Вскоре за Белорусским вокзалом, за кондитерской фабрикой и обозно-вещевым заводом, за стадионами тянулись улицы бревенчатых домов с крылечками, резными наличниками и петушками, с оконцами, в которых в межрамье была выстелена вата, посыпанная цветной бумажной стружкой. При виде этих рубленых домов с закопченными бревнами казалось, что сохранился пейзаж тех времен, когда из Тушинского лагеря грозился Кремлю Самозванец, летали пернатые стрелы и в натопленных избах Всесвятского села, сидя возле пузатых самоваров, ожидали царского приема посланцы дальних государств.

Всесвятское и Сокол, села северо-западных окраин, были окружены рощами и песками. А дальше, за Химками, начали строить большой канал Волга — Москва; неудержимо, со страстью первооткрывателей пробивали тоннели метро. Все происходило на глазах: великое и мелочное, общее и личное, любовь к отечеству и древняя как мир любовь к земной красоте женщин.

Бурлаков как бы вышел из круга, очерченного Квасовым. За этим кругом светил его сердцу новый человек — Наташа. Любовь очищала Бурлакова от грязи обычного существования, от мелочей, когда-то волновавших его. У них не было заранее условленных свиданий, они не передавали друг другу записок и не позволяли себе говорить о своих чувствах. Почти ежедневно, если не мешала вечерняя смена, они садились в один и тот же трамвай. Так от получки к получке незаметно бежали месяцы, и, наконец, в руках уличных торговок появились подснежники. В один из весенних вечеров Николай и Наташа возвращались домой после комсомольского собрания. Полупустой трамвай катился по светлым рельсам. Пустынные улицы пахли последним снегом и дымом котельных. Из булыжников, похожих на черепа, копыта ломовиков высекали искры.

Наташа сидела напротив Николая и глядела на него, уткнувшись в букетик подснежников, перевязанный ниткой. Тусклый свет верхних плафонов бросал на его лицо резкие тени. «Таким, вероятно, он будет в старости», — подумала Наташа, вспоминая рабочих железнодорожного депо — кузнецов и котельщиков, возле которых прошло ее детство.

Отклонившись, Наташа увидела своего спутника в более выгодном освещении. Нет, работа еще не успела изменить мягкие черты молодого лица. Скованность движений и застенчивость не вязались с его мужественной фигурой, с сильными кистями рук, еще не обезображенными физическим трудом, с броской осанкой, выработанной армией и спортом. Оба они были комсомольцы, на собраниях встречались на равных правах. А вот простые отношения не налаживались. Как и всякая женщина, послушная заложенному в ней инстинкту, Наташа чувствовала свою власть над Николаем. Ей хотелось как можно дольше владеть этой незримой властью, держать Николая вблизи и одновременно не слишком приближать к себе. Сколь долго могло так продолжаться, вряд ли ответишь. Но ей было приятно и лестно.

На Садово-Триумфальной площади в вагон ввалилась ватага развязных и шумных парней. Двое ребят бесцеремонно уселись возле Наташи и немедленно принялись изощряться в своих нежностях. Другие оттеснили Николая. И начался нелепый и неумный разговор, который нередко ведут молодые люди между собой, уверенные, что это признак хорошего тона.

Самый крикливый и наглый из всей компании, считавший себя, вероятно, неотразимым благодаря чубчику, выпущенному из-под кепки в форме модной тогда «запятой» обменялся местом со своим приятелем и очутился рядом с Наташей. Его глупые вопросы остались без ответа. Тогда парень попытался, будто невзначай, полуобнять девушку. Наташа отстранилась и глазами позвала Николая. Просьбу не пришлось повторять. Дело решили железные мускулы и один из приемов рукопашной схватки. Недаром же их чему-то учили в армии! «Неотразимый» молниеносно отлетел в сторону. Николай сел рядом с Наташей.

— Извините, Наташа, вначале я подумал, что они ваши знакомые.

Ватага пробиралась к выходу с таким видом, будто ничего не случилось.

— Вы всегда такой? — спросила Наташа.

— Нет, иногда бываю робок. Зайца боюсь... — отшутился Николай.

— Тогда почему сегодня вы храбрый?

— Сам удивляюсь... — Он вздохнул и виновато улыбнулся. — Вероятно, потому, что... я не хотел, чтобы эта бездельники измяли ваши цветы.

— Ах, вот как! — хорошо понимая его, сказала Наташа и протянула ему букетик. — Возьмите на память, Коля.

Николай смущенно пожал плечами и взял цветы. Ему вспомнились сбежавшие в овраги снега, поляны и на них сырые, бледные цветочки, первые посланцы проснувшейся земли. Подснежники вспыхивали на полянах и опушках, облученных солнцем, поэтому крестьяне и называли подснежники облу́чками. Он рассказал, что такое облу́чки, и снова забыл обо всем — мир замкнулся в тесный круг. Наташа и горсть облу́чков, желтая скамья и петля трамвайного ремня над головой.

— Я уже доехала. — Наташа заторопилась к выходу. — А вы пропустили свою остановку.

— Я провожу вас. Даже если вы не разрешите, я все-таки провожу вас...

Она подала ему руку. Так, не выпуская ее руки, он зашагал рядом.

Осторожно придерживая Наташу, Николай перевел ее по дощатым мосткам, перекинутым через широкий ров строящегося метрополитена. За мостками поднимался земляной отвал, протоптанный глубокими тропками, а за ним начиналась улица. Обычная сельская улица. Луна освещала деревья, уже набиравшие листья. Справа, в отдалении, возвышалась широкая железная труба. Из нее вылетали языки пламени, клубился жирный дым, какой бывает при неполном сгорании мазутного топлива.

— Завод, — объяснила Наташа, — там делают изоляторы. Когда ветер в нашу сторону, закрываем окна. И все равно не помогает. Белья нельзя вывесить. С детства меня преследует эта копоть.

Луна как бы переменила местожительство и теперь проталкивалась через оконные проемы недостроенных зданий; господствовал стиль унылого западноевропейского кубизма.

— Там строят жилой городок для студентов, — сказала Наташа, — а еще дальше — железная дорога.

В устье темной улицы угадывалось еще не тронутое строителями поле. Оттуда вместе с прелыми запахами оттаявшей почвы и курного угля доносились гудки и сиплое шипение пара.

— Мой дядя работал там кузнецом. — Наташа сбавила шаг, высвободила руку. — Он любил пить слишком горячий чай. Получил рак пищевода. Папа тоже был кузнецом, там же... — Она указала на поле, на мерцавшие за ним огни. — У вас родители живы. Вы счастливее меня...

— Не знаю... Я плохой сын.

— Иногда это только кажется...

От булочной, небольшого щитового домика с рубероидной крышей, свернули вправо и пошли почти по такой же улице, как в Удолине. Ни мостовой, ни тротуаров. Палисадники, огороженные заборами. И даже лаяли собаки — все, как в деревне.

Под ногами мягкая, сырая земля. Разбитыми зеркалами светились лужи.

— Вот и дошли. — Наташа остановилась у калитки бревенчатого старого дома. — Я живу у тети, Лукерьи Панкратьевны. Дом построили мои родители. После их смерти тетя взяла меня на воспитание.

Она попрощалась и быстро ушла. Железная труба продолжала дымить. В воздухе чувствовалась копоть.

От Всесвятского до Петровского парка Николай шел около часа. Окраины засыпали рано. Почти во всех домах погасли окна. Кое-где на углах маячили милиционеры. Возбужденные коротким свиданием, нервы понемногу успокоились. Сегодня что-то случилось. Что же? Если проверить, почти ничего. Случай в трамвае? Ну, что за невидаль! Парень попался хилый, да и вся компания жидкая. Пришлось погорячиться. Не грубо ли это могло показаться со стороны? Чуть что, в ход кулаки... Хорошего же Наташа останется о нем мнения!

Косые длинные тени прочертили дорожки. Пахло ранней весенней сыростью, старыми листьями, мокрой корой. Подснежники согрелись в руке и привяли. Парк незаметно перешел в улицу, такую же тихую, засаженную деревьями. Кое-где притаились парочки. Заслышав шаги, влюбленные начинали громко говорить неестественными, деланными голосами. Почему люди стесняются любви? Будто воруют свои самые лучшие чувства...

Дойдя до кирпичных столбов подворья немецких специалистов, Николай остановился. Только в квартире Отто светились два окна. Отто сегодня во второй смене и мог задержаться в литейке. Его имя склоняют на заводе вдоль и поперек так же, как и его ковкий чугун. В конце концов будет или не будет освоен ковкий чугун, его жена Дора никогда не ляжет спать раньше, чем вернется Отто. Она обязательно дождется его, накормит, узнает о работе мужа, посетует или порадуется. Отто всегда встретит понимание у своей жены. Может быть, в этом и кроется разгадка любви красивого Отто к некрасивой Доре.

Можно позавидовать такому семейному счастью. Но есть ли оно на самом деле, это счастье? Можно ли назвать счастьем отношения Ивана и Насти Ожигаловых, их закабаленную детьми и недостатками жизнь?

Какое будет собственное счастье у Николая? Растворится ли оно в многочисленных общественных обязанностях, будет ли ощущаться временами, в отдельные часы и минуты, или сконцентрируется в его жизни как нечто ощутимое не только одним сознанием, а всем его существом? Два освещенных окна, силуэт женщины за занавеской, постоянство, забота, отдых после труда, направленного на благо всех. В комсомоле смеются над канарейкой и уютом, хотя большинство не представляет себе, что же это такое, семейный уют, и ополчается на нераспознанного врага. Отто встретит женщина в мягком халате, с теплыми плечами. Но, вероятно, и Отто ценит в любви не только прыгающую крышку чайника.

С такими думами Николай переступил порог своего холостяцкого жилья. Открывшая ему дверь Настя захлопотала, быстро наладила керосинку. Пока за слюдяным оконцем мигал огонек, рассказала о своих заботах: старшенького «прихватило» (игрался с «немчатами», промок), напоила его малиной; младшенькому сменила вторую рубашонку.

Пили чай в прихожей, на табуретке, закусывали холодными пирожками с картошкой.

— Вы, Коля, не стесняйтесь, когда чего нужно, пожалуйста, — уговаривала Настенька и приподнимала брови.

На лбу собирались морщинки, много их и слишком ранние. Настенька героически дралась со всеми явными и мнимыми опасностями, проникавшими в любую щелочку, как борется большинство женщин; воспитывала двух детей, ждала третьего. И никого не упрекала. Она не отделяла себя от эпохи и все считала своим — и хорошее и плохое. У нее можно было поучиться терпению и нетребовательности.

Если немцам созданы лучшие условия — значит, так нужно. Кто же согласится ехать в чужую страну горе мыкать? Если нашим рабочим еще трудно живется, то кого же винить? «Сами начали, других подтолкнули, самим и до коммунизьма надо дело вести». Она произносила «коммунизьм» и свободно обращалась с этим высоким словом. Казалось, Настя была полноправной хозяйкой всех будущих благ.

Вышел Жора, в безрукавке и трусах, с папиросой за ухом. Прижмурился на свет, протянул письмо.

— Тебе, Коля. Плясать не заставляю. От сестренки.

Присел на табурет поближе к керосинке, закурил от нее папиросу.

— Как живет симпомпончик? — спросил он Николая.

— В Москву тянется. — Николаю не хотелось обсуждать с Жорой создавшееся положение уже хотя бы потому, что Жора называл Марфиньку пошлым городским словечком «симпомпончик».

— Она же не сама тянется, — сказал Жора. — Ты обещал. Заронил в нее надежду, теперь отвечай. Пусть едет...

— Куда? — Николай озлился. — Там у нее своя крыша, картошка, хлеб.

— Картошка? — Жора поморщился. — Любите вы, крестьяне, этим продуктом щеголять. Хоть медальон из картохи вешай на шею каждого пролетария. — Осторожно, чтобы не уронить пепел с докуренной папиросы, сказал: — Ишь ты, не сваливается пепел. Это правда, Настя, что в хороший табак льют натуральный пчелиный мед?

— Не знаю, Жора. Я сама на мед хоть бы глазком взглянула.

— Льют, Настя. И вот эта папироса видела мед. — Повернулся к приятелю. — Крышу для симпомпончика найдем. Поколдуем и отстоим ее право на существование.

— Пусть приезжает, — вмешалась Настенька. — Мы бы ее...

Квасов не дал ей продолжать.

— Святая вы женщина, Настя. Мы вас не обременим?

— Кто это мы? — глухо спросил Николай.

— Мы? — Жора пожал плечами. — Ты и я. Вместе — мы. Ты же советовался со мной, Коля. Помнишь? Я сказал: «Выписывай». Договорились не трогать ее до весны. Так и написали ей. Послушай. Бьет капель. Молоточками. Весна...