Ожигалов предложил Фомину отчитаться на бюро в следующий четверг. «Учти: будем гонять за производительность и брак, — сказал Ожигалов. — О настроениях расскажешь и о самодисциплине». — «Ты, я вижу, сплетнями живешь!» — вспылил Фомин и тут же осекся. Сегодня он не узнавал добродушного Ваню Ожигалова.

У себя в конторке Фомин грудью навалился на стол: зажав ухо ладонью и шевеля по привычке мясистыми губами, заполнял графы по браку и производительности труда. Он думал о том, что не ложилось на бумагу, не подчинялось счетной машинке. «Какие настроения имеет в виду Ожигалов? И кто донес ему об этой проклятой самодисциплине?» Глубоко презирая ненавистную канцелярщину, Фомин все же верил в ее чудодейственную силу, верил в отточенное оружие цифры — с ним можно идти на любого врага и салютовать всюду, вплоть до самых высоких инстанций. Лишь бы вывести хороший процент!

В конторку, как было заведено, заходили все, кому ни взбредет на ум, — технологи, техники, нормировщики и даже наладчики. Если дела не находилось, устраивали коллективные перекуры.

Беспрерывно звонил телефон. Отовсюду требовали цифры, прежде всего цифры, нажимали, угрожали, и никто не спрашивал о человеке. Никому не было дела до того, что у человека, отвечавшего по телефону, — астма, что у него болит затылок, он задыхается от зловонного дыма плохих папирос и махорки. Титанически возраставшая индустрия руководилась центральным тезисом: «Техника решает все», и человека привешивали к технике, по мнению Муфтиной, с железной волей большевистской целеустремленности. «Пусть люди погибают, — думала Муфтина, — зато в этом гигантском водовороте возникают контуры огромного здания. Те самые флегматичные русаки, над которыми когда-то скулили и заламывали руки либеральные интеллигентишки, сейчас ошеломляли вулканически клокотавшей энергией и кичились полным отрешением от личного благополучия. Домашний уют считался мещанством, забота о деньгах — шкурничеством, желание поесть досыта — обжорством. Почти никто не изъяснялся спокойно; люди разучились выражать свои мысли в стройной, внятной форме и перешли на язык междометий, на жаргон и брань разной тональности, засоряя и уродуя животворное русское слово; а ведь некогда даже московские просвирни изумляли богатством речи своей Александра Сергеевича Пушкина.

Бог мой, — ужасалась Муфтина, — неужели это та самая матушка Русь?! Неужели эти люди — потомки народа, породившего инока Пересвета, святого Александра Невского, киевского князя Владимира Красное Солнышко, Лермонтова, Тургенева?»

От жестоких раздумий и тягостных сопоставлений Муфтину отрывал невыносимо развязный окрик Фомина, возвращавший ее в неприглядную действительность механического цеха. Лихорадочно работающий мозг Муфтиной и ее арифмометр начиняли этого «человека из джунглей» процентами, цифрами, анализами. Их требовала коммунистическая ячейка, всемогущее и всепроникающее бюро, способное даже Фомина, гранитного кумира новой эры, повергнуть ниц. Над Фоминым незримо возвышался некий повелитель с прищуренным подозрительным глазом, в кепке из сукна-дешевки. В хлипком сознании Муфтиной он был беспощадной, исступленной силой, занятой кладкой стены, в которую он замуровывал все, к чему она привыкла с первых дней своего светлого детства. «Конь бледный» и «конь вороной» уже не звенели удилами, и не их понукала Россия...

— Дорогой товарищ! — Фомин легонько прикоснулся к локтю Муфтиной линейкой. — Размечтались?

Муфтина вздрогнула, очнулась.

— Вероятно... Простите... У меня тоже есть право на мечту.

Фомин бесстрастно пропустил ее слова мимо ушей.

— Прошу провернуть еще разочек вот эти цифры на машинке. Арифметика не сходится... — Он ткнул в графу себестоимости. — Дороговато нам обходятся эти муровые винты-шплинты.

Муфтина, скорбно нахмурившись, углубилась в проверку расчетов с присущей ей профессиональной добросовестностью.

— Все правильно, товарищ Фомин.

— Правильно, понимаю... но не в нашу пользу. — Фомин замялся, добавил: — Мне нужно для отчета.

— Истинная картина... — Муфтина решилась воспротивиться, хоть на миг выйти из-под непрерывного иссушающего гнета.

— Истина не может существовать без переспективы, — глухо процедил Фомин.

— Что вы рекомендуете? — перехваченным голосом спросила Муфтина.

— Отыщите.

— Кого?

— Некого, а чего — переспективу.

— Хорошо. Я отыщу вам ее, пе-ре-спек-ти-ву. — Искаженное слово Муфтина язвительно повторила по слогам.

На большее ее не хватило. Будто в тумане, возникло в памяти предостережение Коржикова, ее хорошего знакомого: «Опасайтесь их раздражать. При наличии противоестественного симбиоза русской интеллигенции и русских хамов нас может спасти только одно: инстинкт самосохранения».

Подгоняя цифры для искаженной «переспективы», Муфтина испытывала удовлетворение особого рода. Организация, для которой готовился отчет, уже не представлялась ей теперь всезнающей и всемогущей.

В дверях появилась Наташа. Оглядевшись, она с решительным и независимым видом направилась к столу, отведенному для нормировщиков.

Муфтина со сладострастным восторгом следила за поединком между этой молоденькой девушкой и Фоминым. Как экономист и аналитик, она правильно понимала и чисто производственную и нравственную основу этого поединка. Государство налаживало порядок не только лозунгами, но и практическими действиями людей. Директива могла воплотиться в жизнь только в результате непрерывной деятельности миллионов. Не будь этих неутомимых, вечно снующих человеческих существ, самые возвышенные призывы оставались бы мертвой, плоской вощиной.

Наташа поправила связанные на затылке косички, громко сообщила:

— Старовойт тоже показал хорошие результаты.

Фомин промолчал, хотя одно упоминание фамилии Старовойта бесило его.

— Бася Штейн провела выборочные анализы по фрезерной группе, — продолжала Наташа. — Можно сделать выводы, что выработка отдельных рабочих значительно повышается.

Фомин, не повернувшись, буркнул в ответ что-то неопределенное, и Наташа имела основание упрекнуть его:

— Мы заняты общим делом. Почему вы... почему всем нам трудно с вами работать? Если мы поступаем не так или мешаем, скажите...

Ее порыва хватило только на эти невнятные фразы. Лицо Фомина стало еще более отчужденным; мгновенно сузившиеся глаза не обещали ничего хорошего.

— Советую одно, — вымолвил он недружелюбно, — не бегать по разным начальникам. Производство — это... комплекс.

— Комплекс чего? — спросила Наташа.

— Комплекс усилий, настроений, дисциплины. — Он старательно выделил последнее слово, ожидая отклика. Но Наташа молчала и тоже ждала. — Я беседовал с вами, — Фомин подчеркнул и это свое обращение на «вы», —-зачем мне повторяться? Производство — клавиши. Ударишь не там — нет музыки.

— У вас музыка, а кругом дисгармония.

Наташа демонстративно вышла, уверенная в своей правоте, но это давалось ей нелегко: на глаза навертывались слезы.

— Как вы можете терпеть эту девчонку? — спросила Муфтина с брезгливой гримасой, не упуская в то же время возможности разогреть страсти.

— Почему бы мне ее не терпеть? — сказал Фомин, нисколько не осчастливленный этой поддержкой.

— Она так непочтительна с вами.

— Мне почет не нужен. Я не архиерей. А работник она хороший.

— Вы находите?

— Представьте себе... Ну, сладили вы с той страничкой? Давайте-ка сюда, мышка!

— Еще не успела. — Муфтина задохнулась от обиды.

— Нужно было работать, а не развешивать уши. Подсчитать несколько цифр.

— Не подсчитать, а сфабриковать...

Фомин стерпел этот открытый выпад. Муфтина умела поразительно ловко маневрировать любыми цифрами. Благодаря ее комбинациям отчет для бюро в общем обрисовывался не так уж плохо. Механический не подводил, зависящие от него другие цехи справлялись. А ведь заставляют чуть ли не на голове отплясывать. Можно будет не только оправдываться — обрушиться нужно, наступать. Испорченное с утра настроение полегоньку поднималось.

Но предчувствие грядущей беды не давало Фомину покоя даже в самые радужные минуты. Какая-то тяжесть на сердце. Подстерегает что-то. А что?..

Опять заточил внутри червячок. Коммунист и боец боролся с незримым врагом.

Оказывается, легче вести эскадрон по разведанным тропам, нежели продираться в одиночку сквозь цепкие кусты. Вынул бы клинок, прорубился, да руки немеют.

Муфтина верещала арифмометром, пронзительно сверлила его своим взглядом. Надежды на нее никакой. В случае чего открестится, продаст за два гроша.

В конторку протиснулся пожилой человек с невероятно раздутым портфелем. С любезной улыбкой на круглом жуликоватом лице он представился агентом отдела снабжения и сбыта подмосковного завода, производившего сельскохозяйственные машины. Агент с неделю назад созвонился с Фоминым по телефону насчет заказа на червячные передачи из калиброванной стали — серебрянки, и Фомин обещал принять заказ, надеясь на Квасова, который охотно шел на выгодные аккордные работы.

Сейчас, перед отчетом, сгустились тучи, и появление агента с подозрительно набитым портфелем было совсем некстати.

— Ступайте наверх. — Фомин не поддавался ни на какие уговоры. — Я — слепой исполнитель. Прикажут, спустят — сделаем.

— Спасибо, товарищ Фомин. — Агент быстро, будто из сита, рассеивал свои благодарности. — Мне нужно было только получить ваше согласие. Наверху мы оформим... Если придется вам прихватить сверхурочные или аккордные, мы постоим, у нас фирма солидная, товарищ Фомин. Червяки вас резали и нас режут, — он черкнул себя пальцем по горлу; под гусиной кожей шестидесятилетнего человека вверх и вниз перекатился кадык. — Как вы насчет хромового реглана? Нет, нет, абсолютно будьте спокойны, в твердейших ценах, на полном законе, в порядке взаимного обеспечения строительства социализма...

Фомин с отвращением отстранился от назойливого просителя, хотел было шугануть его и вдруг осекся. С внутренним содроганием он неожиданно уяснил себе свою собственную роль в этой сделке. Он посмотрел на себя глазами этого агента, подкатившего к нему как к сообщнику, и не постеснявшегося при свидетеле предлагать реглан.

Агент это понял. Будучи знатоком психологических нюансов у своих бесчисленных клиентов, он тут же исчез, будто растворился в гуле цеха.

Фомину тоже нужно было в цех, посмотреть, что делают там настырные нормировщицы. В последнее время они больше всего беспокоили Фомина.

— Товарищ Муфтина, вы остаетесь на проводе, — Фомин заправил под картуз волосы, проверил секундомер. — Буду на фрезерной группе.

— Червяки принимаем? Я так понимаю. Но если...

Фомин опалил ее уничтожающим взглядом.

В дверях он столкнулся с Наташей. От прежнего ее задора не осталось и следа. Меловое лицо, скорбно сжатые губы и глаза, будто налитые страданием и безвыходным отчаянием.

Можно было предположить все что угодно — ведь она ходила к Жорке Квасову.

— Что случилось, Наташа? — Фомин схватил ее за руку повыше локтя и почувствовал, как она дрожит.

— Ничего. Пустите... — Страдальческая гримаса на ее лице исчезла, оно выражало ненависть, нет, хуже — презрение.

— Обидели?

— Нет! — Наташа неожиданно окрепла. — Нет! — жестко повторила она, пытаясь уйти.

— Кто?

— Никто! Теперь я поняла вас. Производство там, где вы, действительно стихия... Я ударила не по той клавише...

Фомин выпустил ее руку и, ссутулившись, чувствуя, как напрягается каждый его мускул, вышел из конторки, пошел по пролету между станками.

Он не слышал голоса станков, хотя они жужжали, стонали и, казалось, пытались оторваться от фундаментов, приковавших их к месту. Фомин делал вид, что не слышит подзывавших его людей, он тяжело шел к своей цели.

Фигура Квасова увеличивалась по мере того, как Фомин приближался к ней. Вот он перед ним, выжидающий и напряженный. Зубастая фреза обгладывала металл артиллерийского прибора. Но не станок привлекал Фомина. Девчушка с косичками, облившая его презрением, — вот барьер, который он должен взять!

— Ты? — в упор спросил Фомин.

— Я... — Квасов понуро ждал: сейчас решение принимал не он.

Пальцы Фомина сжались, кулаки набрякли. Багровые пятна расползлись по щекам, лбу, атлетической шее.

Квасов полуоткрытым ртом глотнул воздух. Глаза его стали странно выпуклыми, будто стеклянными. На мокром виске налилась и запульсировала жилка. Будто в тумане, увидел Фомин испуганно застывшую Марфиньку, она ближе всех; все остальное теряется, расплывается, только шумы резко бьют в черепную коробку.

Пауза угрожающе затянулась. Квасов машинально снял отработанную деталь и выключил мотор. Фомин приблизился почти вплотную, но Квасов остался на том же месте, не отступил ни на полшага. Он близко видел изменившееся до неузнаваемости лицо Фомина, чужое лицо с побелевшим шрамом и полуопущенными ресницами, и рот, и челюсть, и глаза, потемневшие от гнева.

— Ударил, негодяй? — еле выдавили губы Фомина.

— Нет!

— Нет?

— Хуже...

— Что хуже?

Никогда еще Квасов не видел Фомина таким. В памяти промелькнул один из эпизодов, рассказанный Фоминым: как он смахнул голову белого хорунжего на волжском пустынном берегу. Хорунжий перед смертью тоже, надо полагать, узрел эти сцепленные челюсти, синие губы и мертвый взгляд и затем — блеск клинка. Нет, не этот сжатый в пружину человек хаживал с Квасовым в роскошные бани, пил перцовку и вылавливал складным ножичком кусочки маринованного судака из жестяной банки.

— Отвечай, что хуже? — прохрипел Фомин.

— Я замахнулся на нее шведкой...

— Шведкой?

— Шведским ключом...

— Шведкой, — повторил Фомин и облизнул губы. — Так... Не ударил?

— Нет! — Квасов совсем растерялся. — Клянусь жизнью, только замахнулся, Фомин! — И быстро поправился:— Товарищ Фомин.

— Пойдем.

— Куда?

— За мной...

Они пошли цехом, и все смотрели на них. Фомин шел впереди, Квасов сзади — шел с потерянным видом, не оглядываясь по сторонам, не слыша ободряющих реплик своих единомышленников.

В конторку первым вошел Фомин и, задержавшись у двери, пропустил вперед Квасова. Потом он прислонился спиной к двери с намерением никого не пускать. В конторке они были теперь вчетвером. Муфтина сидела на своем месте, ее пальцы словно застыли на черной ручке арифмометра. Наташа поднялась при их появлении, стояла возле стола.

— Извиняйся перед ней, — глухо потребовал Фомин.

— Не могу, — произнес Квасов и упрямо потупился.

— Гордишься?

— Не знаю... Не могу... Лучше сам накажи. Тащи хоть в трибунал.

— Извинись, Квасов. — Фомин медленно направился к Жоре, глаза его помутнели, кулаки снова сжались.

— Как хочешь, не могу... — Квасов грубо выругался. — Я таким... — И опять произнес гнусность.

Наташа закрыла лицо руками. Даже страстно жаждавшая скандала Муфтина вскрикнула от негодования.

— Так... — Фомина передернуло, в голову бросилась темная кровь. — Так... — Фомин медленно, угрожающе сбычившись, подошел к Квасову, но не вплотную, как опытный боец. Он остановился на расстоянии и, не размахиваясь, а как-то снизу страшно ударил его кулаком в подбородок.

Квасов не успел увернуться. Его отбросило к застекленной стене, зашатавшейся от удара его большого тела. Удержавшись на ногах, он поднес руку к губам и тыльной стороной ладони размазал кровь по правой щеке и уху.

— Иди, сволочь... — прошипел Фомин, дуя на кулак. — Вот тебе мой трибунал... Иди, жалуйся, кричи, зови общественность... призывай к дисциплине...

— Нет, — Квасов провел по лицу теперь уже ладонью, — с гадами иначе не поступают. Спасибо, Фомин...

И крупными шагами, не глядя ни на кого, вышел из конторки.