ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Обогнув скалистые обрывы Мысхако, Звенягин вытянул дивизион в строгую кильватерную колонну. Светосигнальный «люкас» флагмана бросил последние узкие и прерывистые пучки разноцветных лучей и погас. Корабли подтянулись и теперь неслись вперед, как бы связанные пенной грядой бурунов.

Возле орудия стояла Таня, прислушиваясь к однообразному мрачному шуму моря. Ветер забрасывал на корму соленые брызги, посвистывал в мачте и стволах зенитных пулеметов. Таня видела Курасова, стоявшего позади коренастого штурвального.

Чуть накренившись на правый борт, шел корабль Звенягина, по положению в строю названный передним мателотом. Необычное слово — мателот — казалось Тане сейчас каким‑то таинственным прозвищем и очень подходило к этому темному и как будто крылатому кораблю.

И Курасов и Звенягин представлялись теперь Тане не хорошими друзьями, а людьми недосягаемыми. Курасов не оборачивался, хотя и знал — Таня стоит позади и наблюдает за ним. Она догадывалась, что даже и сейчас Анатолий думает о ней.

С мягким утомительным рокотом работали моторы. Корабль, то окунаясь носом, то припадая на корму, Догонял белые гребни волн и подминал их под себя. Раздавленные волны уходили в темноту ночи.

Лежащие на палубе краснофлотцы взвода связи пошептались. Один из них приподнялся.

— Таня, устраивались бы с нами. Мы бы потеснились.

— Спасибо, ребята, — дружески ответила она. — Я спущусь вниз.

— Внизу битком, Таня.

— Нам капитан–лейтенант уступил свою каюту.

— В каюте затишней, — согласился моряк. — А то мы бы и здесь пристроили вас знаменито…

— Спасибо, ребята.

Таня прислонилась спиной к орудию и смотрела на неясные очертания гористых берегов. Вспомнилось недавнее прошлое, связанное с этими местами… Они плыли на теплоходе «Аджаристан» из Ялты в Новороссийск. Эти же, сейчас темные, берега от Анапы до Абрау–Дюрсо стояли голубой искристой стенкой, и даже скучные известняковые осыпи и срезы радужно играли под солнцем. Каждое деревцо, резко очерченное от комля до верхушки, сверкало блестками листьев и туго натянутой на стволы тонкой корой. С берегов доходили запахи нагретой жарким солнцем виноградной лозы, опьяняющие ароматы зреющего хмеля, пшеничных и кукурузных полей, щедро брошенных золотыми квадратами в долинах и на взгорьях.

Влюбленный в Таню паренек, комсомольский работник, с которым она познакомилась на курорте в Мис- хоре, был рядом с ней. Дельфины, алчно ожидавшие подачки, кружились возле теплохода, один выплыл совсем близко. Таня непроизвольно прижалась к спутнику. И тогда, впервые за время их знакомства, застенчивый белобрысый паренек Матвей (так звали его) вдруг обнял Таню сильными руками и горячо поцеловал ее. Ей было приятно, ново и страшно… Вырвавшись от него, она побежала. Коротко остриженные волосы взлетали над ее головой, в ушах звенело.

В тот же день в ресторане они пили шампанское «Абрау–Дюрсо», чокаясь длинными бокалами. На столике стояла ваза с персиками и бархатными гроздьями муската. Тане, скромной студентке медицинского института, было неловко оттого, что два официанта, пожилых и солидных, с седыми усами, ловили и предупреждали каждое ее желание. Уходя, она не знала, как их отблагодарить, и, покраснев, на прощанье пожала им руки. При подъеме на трапе Матвей полуобнял ее и шепнул: «Ты мило обошлась с ними. Я тебя за это еще больше люблю». Все это ясно припомнилось сейчас Тане.

В Новороссийске Матвей задержался у них в семье на неделю на правах жениха. Мать присматривалась к нему и, наконец, утвердила танин выбор. Неделя прошла очень быстро. Мать пекла пироги, Матвей приносил к обеду вино. Вечерами ходили пить бузу, есть восточные сладости и играть на нардах в кофейне.

Таня перевелась в Москву. Матвей оказался хорошим человеком. Почти ежедневно молодожены встречались у манежа, там, где скрещивается много трамвайных и троллейбусных путей, и вместе возвращались в свою квартиру на Красную Пресню. Счастливые, безмятежные дни!

Потом пришла война. Матвей однажды возвратился домой в скрипучих сапогах и гимнастерке. На рукавах были нашиты красные звезды по тогдашней форме политработников.

Матвей приник к спавшему ребенку. Таня запомнила вид Матвея, сразу возмужавшего, сосредоточенного и решительного, как и его товарищи, комсомольцы, призванные на войну. Все мирное было сразу отброшено и на время забыто. Тогда еще Таня поняла, что немцам придется встретиться с сильным народом, принявшим вызов и идущим на любые испытания во имя победы.

— Езжай к маме, в Новороссийск, — сказал Матвей, — там спокойнее и лучше будет для ребенка…

В Новороссийске она узнала о гибели мужа в боях под Москвой. В зимнюю штормовую ночь она вышла на улицу, завернувшись в платок. Лысая гора гудела от норд–оста. Железный ветер срывал крыши, уносил заборы, переворачивал вагоны. В бухте тревожно ревели корабли. Скрипели и гнулись стволы обледенелых деревьев. В ту ночь Таня увидела бойцов морской пехоты. Они прошли мимо нее, скрипя подошвами сапог. Брови, ресницы — все было бело от мороза, сурово и грозно. Не сознавая, что делает, Таня пристроилась к колонне. Моряки шли спасать от норд–оста корабли, которые должны были уйти в осажденный Севастополь.

Она работала рядом с моряками. Когда ее разглядели, удивились. Командир батальона уставился на нее тяжелым и непонимающим взглядом. «Ты откуда, деваха? — спросил он. — Норд–остом с Лысой горы принесло?» Она не могла сразу ответить на грубый вопрос, заданный хриплым' голосом простуженного человека. Ее поддержал Горленко: «Товарищ майор! Она поработала с нами. Севастопольцы и ей должны сказать спасибо!» — «Так ты‑то чего страдала вместе с нами, деваха?» — более ласково спросил командир батальона. «У меня немцы убили мужа… мужа убили». Майор присмотрелся к ней внимательно: «Где убили?» — «Под Москвой…» — «Под Москвой, — протянул с уважением майор. — Под Москвой не зря гибли наши люди».

Горленко напоил ее чаем из алюминиевой фляжки, дал хлеба и овечьего сыра. Потом приписали по ее просьбе к батальону медицинской сестрой. Уходя из дому, она видела, как мальчишка тянулся к ней пухленькими «перевязанными» ручонками. Мальчишка был похож на Матвея.

Все в ее воспоминаниях было светло до страшной черты, проведенной по жизни беспощадной рукой войны. Радость жизни возвратилась к Тане вместе с Курасовым. Что было на войне до встречи с ним? На ее плечи как будто взвален был непосильный груз, который вот–вот раздавит ее. Она была нервна, грубила начальству, ее перевели в госпиталь. Ее назвали холодным словом: «недисциплинированная». Правда, люди внимательно пытались разгадать причину ее проступков, заглянуть в ее душу, но она не открывалась никому. Она не могла быть ровна и спокойна. Ее мысли были там, в городке, отделенном от нее только невысокой лесистой грядой. Потом город освободили. Но он был пуст и зловещ. Куда‑то угнали ее добрую мать и ребенка. Может быть, по кремнистым дорогам, под кнутом и прикладом пошла она с внуком на руках…

Курасов тоже поздно узнал об ее горе. В домике Баштового она призналась во всем. Да, у нее был ребенок. Анатолий понял ее, утешил и не упрекнул.

Но воспоминания о Матвее и своем поступке перед памятью о нем наполняло сердце Тани ноющей тоской.

Чужим и очень далеким показался вдруг Курасов. Не тот, ласковый и влюбленный, а этот, видневшийся впереди черной тенью.

— Как тяжело! — простонала Таня. — Как нехорошо.

Слова, произнесенные вслух, заставили обернуться к ней стоявшего рядом комендора.

— Шли бы спать, сестра, — сказал он. — Тут зябко. — И, помолчав, добавил: — Кабы не вахта, я давно бы похрапывал в кубрике…

Таня слышала комендора, но что он говорит, не поняла. Она жила сейчас в своем собственном мире и не хотелось уходить из охватившего ее полузабытья.

Низкий по тону гул чужих моторов, нараставший со стороны Крыма, словно разбудил Таню. Теперь она слышала и басовый гул хорошо работавших авиационных моторов и шум моря… Ей показалось, что в разрыве облаков появилась и исчезла большая, крестообразная тень.

Боевая тревога разбудила всех. Повернули пулеметы, матово блеснули спущенные из приемников ленты. Связные перебрались поближе к штурманской рубке. Таня инстинктивно, как бы ища поддержки, очутилась возле Курасова.

— Иди вниз, Татьяна, — резко бросил он.

— Я останусь здесь.

Курасов, не обращая на нее внимания, наклонился к штурвальному, правая его рука легла на коробку машинного телеграфа. Самолеты сбросили осветительные ракеты. Волны, освещенные мертвенным светом, как будто сразу застыли литыми золотистыми гребнями.

На парашютах спускались «лампы», тучи летели теперь растрепанные, дымчатые. Осветились берега, овальные спады высоток, покрытых кудряшками кустов, промоины овражин, выброшенный на песчаную отмель баркас.

— Триста тысяч свечей каждая бомбочка, — сказал Шалунов, вышедший из рубки, — любой семье на всю Жизнь освещения хватило бы.

Корабли пока не открывали огня, чтобы не обнаружить себя.

Парашюты опустились на воду, точно большие белокрылые птицы. Вот они взмахнули крыльями, исчезло последнее белое пятно, и снова стало темно. Гул самолетов постепенно затих к весту.

Курасов тихо, но тоном приказания сказал Тане:

— Спокойной ночи.

Таня быстро окинула взором его неулыбчивое лицо, и оно показалось ей очень далеким, чужим. Так, наверное, не поступил бы Матвей на его месте. Прошлое упрямо и требовательно как бы звало ее к себе. Таня опустила голову и произнесла тихо и недружелюбно:

— Я уйду.

И пошла от него, скользя по мокрой палубе.

— Таня! — тихо позвал ее Курасов, почувствовав недоброе в ее голосе.

Она слышала его, но сейчас почувствовала себя обиженной. Поэтому она не откликнулась на зов Курасова, подумала: «Это мне в наказание за все, за все». Ноги подламывались, когда она опускалась по отвесному трапу. В коридорчике сидели люди, на брезентовых мешках стояли переносные походные рации.

В каюте, на койке, прислонившись, сидел доктор. Надя Котлярова устроилась у столика, поставив локти на раскрытую книгу со страницами, очерченными кое–где зеленым карандашом. Прямые волосы девушки свесились, и на них болтался дешевый гребень. Надя спала, подперев кулаками полные свои щеки, покрытые веснушками.

Таня села рядом с подругой и машинально вытащила из‑под ее локтей книжку. Надя не проснулась. Доктор скосил глаза, исподволь наблюдал за Таней.

— Да… — вымолвила она, смотря перед собой затуманенными от слез глазами.

— Таня, — позвал доктор.

Таня встрепенулась.

— Вы не спите, Андрей Андреевич?

— Дремлю… Таня, вы, по–моему, напрасно раньше времени ослабляете свою нервную систему.

— Не понимаю, доктор…

— Что вы там делали наверху?

— Ничего… Приходили немцы и сбрасывали САБы.

Установим, что САБы — это светящиеся авиационные бомбы, — сказал доктор. — Но зачем вам лишний раз наблюдать подвеску этих небесных ламп. От их света мне всегда становится не по себе.

— Почему?

— Кажется, это тот самый свет, которым освещена дорога туда, к большинству, как выражался Лев Николаевич Толстой.

Таня сняла мокрую куртку, повесила ее на стул.

— Картина была изумительная, Андрей Андреевич.

— Я знаю изумительные картины Иванова, Репина, Сурикова. Но САБы! Собачья кличка. Они недостойны, чтобы их называли культурным словом: картина.

За тонкой обшивкой колотилось море. Поскрипывал корпус корабля. С задраек иллюминаторов капало. Казалось, что море уже просачивается в каюту. На крючке покачивалась фуражка Курасова, в подражание фуражке Звенягина — с узкими полями и прямым козырьком. На стене висела фотографическая карточка Тани. Таня была снята в берете, из‑под ворота морской шинели виднелся китель, окаймленный белым подворотничком, через плечо перекинута лямка санитарной сумки. Таню снимал военный фото–корреспондент после возвращения батальона с перевала. Курасову карточка сопутствовала в походах и, как он уверял, приносила ему счастье. Таня решила снять карточку… Пусть он подумает, почему она так сделала… Она покачнулась к ней, и в это время продолжительно зазвонили колокола громкого боя. Надя приподняла голову, провела сонными мутными глазами.

— Боевая, Таня?

— Да, — опускаясь на свое место, беззвучно произнесла Таня.

— Когда только дойдем до Тамани? Ночи краю нет.

Надя прикрыла уши ладонями и опять задремала.

— У нее великолепная нервная система, — сказал доктор. — Там, кажется, начинается еще одна изумительная картина.

От орудийных выстрелов задрожал корпус корабля. Открыл огонь крупнокалиберный зенитный пулемет.

— Разбудите Котлярову.

Доктор непроизвольно вздрагивал, хотя он делал усилия, чтобы сдержаться. Таня растолкала подругу, и та проснулась, потерла кулаками глаза.

— Воздух, — спокойно установила она.

— Раненых придется перевязывать здесь, Котлярова.

— Есть, товарищ майор медицинской службы.

Надя деловито очистила столик, накрыла полотенцем и принялась извлекать из сумки шприцы, флаконы, коробку с хирургическим инструментарием.

Взрыв авиационной бомбы прошел ржавым скрежущим звуком по всей обшивке. Корабль тряхнуло. Доктор очутился у дверей каюты. Тонкая стальная обшивка корпуса корабля отделяла их сейчас от бездонных глубин моря. Небольшая пробоина, и вода ворвется сюда.

Скорострельные пушки продолжали бить. Корабль, трясясь и напрягая свои машины, мчался вперед…

Доктор понял, что корабль ведет бой и люди там, наверху, не потеряли присутствия духа. Стеснительно оглянувшись, доктор прикрыл глаза. На висках его пульсировали утолщенные, зигзагообразные жилки. Таня смотрела на доктора, не осуждала его и думала о Курасове. Сейчас, в минуту опасности, пришедшей к ним обоим, она сразу простила его. Но, простив, она сейчас же со стыдом призналась сама себе, что прощать‑то нечего.

Что он сделал ей плохого? И неужели теперь они оба из‑за нее будут наказаны?

Стреляли соседние корабли. Звуки боя там, наверху, разлетались по огромным просторам моря и воздуха, а здесь… Их металлическая узкая коробка ныряла в волнах, стучала и гудела. Послышался характерный свист пикирующего бомбардировщика. Корабль круто развернулся, и в каюте всех бросило влево. Грохнуло далеко за кормой.

— Раненых пока нет, — сказал доктор, — но нас самих кажется доколотят…

Таня взяла в руки книгу, страница была подчеркнута Курасовым.

«Всякое живое существо в силу инстинкта боится смерти, — читала громко Таня, — но человеку дана воля, чтобы побороть этот инстинкт. Звери не только боятся смерти каждый для себя, но и боятся смерти других, себе подобных. Когда какое‑нибудь животное впадает в предсмертную агонию, то все окружающее его стадо разбегается. Человек поборол в себе это чувство… более того, человек с древних времен стремится побороть в себе опасение за свою жизнь, и военная доблесть, в которой пренебрежение к смерти есть главное, давно уже была в наибольшем почете…»

— Чего замолкли? — спросил доктор. — Читайте.

Таня захлопнула книгу:

— Я больше не могу.

Орудия палубных установок стреляли реже. Взрывов не слышалось ни вблизи, ни в отдалении.

— У человека с достаточно сильной волей хватит самообладания, чтобы побороть в себе чувство страха, — сказал доктор, будто в чем‑то оправдываясь. — Человек не может не слышать пальбы пушек, прикрепленных почти к его темени, но он должен приучить себя, чтобы шум этих пушек не мешал ему исполнять свое дело, хотя бы оно требовало сильного мозгового напряжения… Я лично любуюсь нашей Надей и прямо‑таки искренно завидую ей.

Надя расчесала гребнем волосы.

— А вы знаете, отбой, — сказала она. — Слышите?

— Слышим. — Доктор погладил усики. — Ансамбль песни и пляски объявил небольшой антра кт. Удивительно, ни одного раненого, а казалось…

— Подождите, доктор, — попросила Таня, прислушиваясь к шуму в коридоре и громким голосам.

В каюту вошел Курасов. Он был возбужден, глаза блестели, струи воды стекали с его кожаного пальто. Он снял зюдвестку, стряхнул ее и рассмеялся.

— Тридцать шесть бомб сбросили на дивизион! И ни одной в цель!

— Поздравляю, — доктор шутливо отвесил поклон Ку- расову. — Только мне не по нутру вся наша статистика. Не попал — и хорошо. Чего вы над ними смеетесь?

— Ну, а как же! Сколько селитры зря сгорело.

— А если бы не зря сгорело, пришлось бы по методу Садко путешествовать, — пробрюзжал доктор. — М–да… — Он прищурился, поманил пальцем Надю. — Мне все же хотелось познакомить вас, Надя, с правилами подъема и спуска тяжело раненых в узкие судовые люки.

— Товарищ майор медицинской службы, нам показывали…

— А вот я еще раз проинструктирую. Пойдемте‑ка.

Курасов и Таня остались одни.

— Я думал о тебе там, — сказал он. — Я только сейчас понял, что значишь ты для меня…

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Шла крупная, так называемая спорная волна. Ветер дул теперь в лоб, как бы стараясь развернуть в обратную сторону курчавины барашков. Рассвет прояснил гористые берега, открыл море по всему горизонту, но окраска всего окружающего была по–осеннему серая и хмурая.

После боя с немецкими бомбардировщиками корабли шли снова в кильватерном строю. Букреев, не покидавший мостика с начала перехода, удовлетворенно пересчитал суда. Их попрежнему было двенадцать. Караван не потерял не только ни одного корабля, но ни одного человека. Никто даже не был ранен. Букреев смотрел на Звеняги- на с чувством товарищеского одобрения.

Звенягин засунул руки в карманы кожаного пальто. На нем была фуражка, надвинутая на лоб, высокие сапоги на толстой подошве. Его перчатки–краги лежали на ящике с сигнальными флагами. Командир корабля изредка, обменивался фразами со Звенягиным и внимательно просматривал море. Шумопеленгаторы улавливали в море присутствие подводной лодки, но она была где‑то далеко.

Десантники спали, накрывшись плащ–палатками. Вахтенные краснофлотцы стояли на своих местах. На вороненом стволе крупнокалиберного пулемета, на зубьях патронов тускло поблескивали, словно литые, капли воды. Корабль нырял, то зарываясь в волну, то выбрасывая нос, и тогда по засаленным скулам резво слетали водяные струи.

Звенягин старался не встречаться глазами с Букрее- вым. Ночью, во время боя, когда корабль должен был быстро уклониться от пикирующего на него Юнкерса, растерялся штурвальный. Так как было темно и маневр вначале ограничивался небольшим пространством, они чуть не врезались в корабль Курасова. Звенягин, раньше всех понявший опасность, отстранил рулевого и, быстро переложив руль, спас положение. Никто, кроме него самого, не знал, что он пережил в этот короткий миг. Может быть, их корабль и не налетел бы на Курасова, так как тот тоже успел отвернуть. По всей вероятности, и не нужно было самому бросаться к рулю. Но, припоминая подробности, Звенягин понимал, что иначе он поступить не мог. Это был его сорок шестой бой! Сорок шестой бой! И хотя он сделал все, что положено, и сделал это хорошо, он почувствовал какую‑то гнетущую слабость и душевную тревогу.

Манжула выглянул из люка. Его сосредоточенные невеселые глаза остановились на Букрееве. Потом Манжула, броско выпрыгнув на палубу, направился к мостику, умело балансируя на своих крепких коротких ногах. В его руках был термос и что‑то завернутое в салфетку.

— Я принес чай, товарищ капитан, — сказал Манжула, останавливаясь у мостика.

— Чай? — удивленно переспросил Букреев. — Слышите, Павел Михайлович? А в узелке что?

— Гренки, товарищ капитан.

По лицу Звенягин а пробежала улыбка, разгладившая складки у рта и междубровья. Звенягин поправил фуражку, сбив ее немного набок, подмигнул.

— Удивительный народ наши краснофлотцы, Букреев. Вскипятить чай и нажарить гренки на нашем тарантасе!

— Выпьете чаю, Павел Михайлович?

— Еще бы! И если можно с гренками.

Звенягин взял кружку. Отхлебнув несколько глотков чая, Звенягин передал кружку штурвальному, а сам стал на его месте.

— Мы люди морские, брюки костромские! — крикнул он.

Вахтенные комендоры, услыхав командира дивизиона, заулыбались, принялись расталкивать спящих десантников. Из‑под мокрой парусины показались заспанные лица. На палубе становилось людней и веселей. Неожиданно, пробив узкие облака, скользнули лучи солнца и водяная, бесцветная пыль заиграла всеми цветами радуги.

Дивизион догнали два гидросамолета–разведчика. Они пролетели совсем близко. Были видны летчики в черных шлемах, штурмана, стрелки–радисты под целлулоидными колпаками турельных хвостовых пулеметов. Экипажи са- молетов были известны всем морякам дивизиона, они базировались рядом на Тонком мысу. Моряки читали но- мера машин, махали зюдвестками.

— «Эмбээры» пошарят по проливу, — сказал Звенягин, провожая самолеты глазами, — узнают, что там подготовили для нас фрицы.

Потом появились желтопузые «кобры», быстрые, с острыми змеиными носами, с тонкими, скошенными крыльями.

Все знали летчиков воздушной дивизии Героя Советского Союза Любимова, летавших на «аэрокобрах». Moжет быть, во главе этой шестерки истребителей летел сам Любимов, асс Черного моря, продолжавший свою опасную и почетную службу, несмотря на потерю ноги в бою под Юшунью. «Аэрокобры» поднялись выше и скрылись за облаками.

Вскоре морская авиаразведка предупредила Звенягина о появлении групп из москитного флота противника, крейсировавших на входе в Керченский пролив, очевидно, с расчетом произвести атаку каравана. Звенягин, получивший приказ не подвергать перегруженные корабли риску морского сражения, держал курс к проливу. Казалось, этот герой морских сражений решил пренебречь указаниями командования и здесь сразиться с врагом. Но противник, очевидно, решил не выходить на оперативный черноморский простор, а устроить засаду в устье пролива. Звенягин кодировал: «Прошу немецких разведчиков не отгонять».

Южное побережье Таманского полуострова открылось пустынными, розно срезанными берегами с белой каймой прибоя. В облачной дымке угадывались горы Крыма. Перемычка далекой вулканической гряды как бы связывала западное побережье с заклубленными облачностью высотами Предкавказья.

Тамань! Древняя таинственная земля лежала перед взором Букреева. Вспомнились давно прочитанные книги о коралловых океанских островах, о Саргасовом море. Волны кипели у побережья, и нигде нельзя было обнару- жить признаков жизни. Как будто они были первыми мореплавателями, подходившими к этому полуострову.

На траверзе мыса Железного рога показались два «ягуара». Выполняя приказ флагмана, разведчиков не отогнали. Пройдя над кораблями, «ягуары» скрылись.

— Добро, — сказал Звенягин, — теперь пусть ждут…

Корабли круто повернули к земле, к тому пункту, где сосредоточивались десантные войска.

Букреев передал на все корабли команду приготовиться к высадке. Берег приближался. Теперь были хорошо различимы железные остовы полузатопленных самоходных немецких барж и незаметный издали, прилипший к воде, причал. Крутое прибрежье заканчивалось песчаным отмельным подбоем, по которому неслись длинные, пенные волны. Чайки, отяжелевшие от обильной пищи, уже без крика выхватывали глушеную рыбешку, засеребрившую море. Бакланы охотились в одиночку, подолгу прицеливаясь к добыче и спускаясь на нее с устремленными вперед клювами и хищно разжатыми лапами.

— Недавно бомбили, — равнодушно заметил Звенягин. — Имейте в виду, Букреев, нужно очень быстро произвести рейдовую разгрузку. К причалу нам не подойти, здесь очень мелко.

Корабли бросили якоря, но не глушили моторов. От причала сразу же отвалили многовесельные шлюпки и связанный из бревен плот, идущий на шестах, которыми упирались в мелкодонье. На веслах и на шестах работали моряки, радостно кричавшие еще издали.

Десантники умело подтянули к кораблям шлюпки, распределились, сами сели за весла и быстро пошли к берегу. Плот, нагруженный в первый рейд имуществом взвода связи, возглавлялся лейтенантом Плескачевым, ловко, по–рыбачьи, работавшим шестом. Плот легко подносило на волне, опускало, но не захлестывало.

- Не сломайся, Плескачев, — крикнул Рыбалко, устроившийся на корме шлюпки.

— Сломаюсь, починят, Рыбалко! — отозвался Плескачев, налегая на шест.

Наспех сколоченный причал был оборудован деревянными настилами, разлохмаченными и потертыми при швартовке.

Рыбалко, выскочивший первым на помост, определил по этим признакам, что сооружение недавнее, хотя успело потрудиться. На причале поджидали краснофлотцы. На поясах у них висели кинжалы и трофейные пистолеты. Бескозырки были затянуты маско–чехлами.

— Севастополь воевать, братки? — спросил пулеметчиков широкоплечий краснофлотец.

— Сусликов по степи гонять, — огрызнулся Шулик, не любивший загадывать ничего раньше времени.

— Тут сусликов нет. Тут самые слепыши. А крыс сколько, братки!

— Давай, помогай, — оборвал его Шулик, — любишь ты, вижу, парень, языком ножи точить.

— Как языком? — обидчиво спросил краснофлотец, пренебрежительно измеряя взглядом низкорослого Шу- лика. — Ты с какого корабля будешь?

— С крейсера святого лентяя… Тащи‑ка лучше вот весь этот хабур–чабур подальше от водоплеска. Ишь какая волна играет…

Плот вторично возвращался со взводом ПТР. Люди сгрудились, удерживая на весу свои длинноствольные ружья и ящики с патронами. Яровой приспособил вместо правила доску, и плот двигался теперь спорее и не крутился.

Шлюпка с Букреевьгм, Баштовым и Кондратенко шла под ударами весел опытных моряков «тридцатки». Красиво ошвартовавшись, шлюпка снова полетела к кораблям,! и на веслах остались моряки «тридцатки» с гвардейского крейсера «Красный Крым», очевидно, успевшие соскучиться по своей, моряцкой, работе.

Букреев огляделся. Крутой, метров в тридцать, глинистый обрыв тянулся к западу. В противоположной стороне белело резко отличное от морской синевы соленое озеро, вернее, лиман с солончаковым побережьем и низкими Камышевыми порослями. Ветер гнал по озеру сытую волну и со степи сносил в море бурьяны, которые снова прибивались к берегам, мокли и гнили, смешанные с водорослями.

Батальон быстро выгружался и располагался пока у берегов. Пулеметчики ставили на катки пулеметы, минометчики просматривали лямки. Все проверяли и подгоняли снаряжение, перебирали в ладонях запалы гранат, протирали автоматы и винтовки.

Причалила последняя шлюпка с автоматчиками.

Усиленный рокот моторов донесся с моря. Корабли снялись с якорей и, разделившись на две группы, разошлись в разные стороны. Одна группа направилась к Анапе. вторая под командованием Звенягина пошла к Таманскому порту, куда можно было прорваться даже в светлое время суток прорытым в войну каналом у основания Тузлинчской косы. Три орудийных выстрела донеслись с флагманского корабля. Это был прощальный салют Звенягина. Чайки сбились в стаи, закричали. Моряки подняли на винтовки и автоматы бескозырки и долго приветственно махали уходившим кораблям.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Поднявшись на крутобережье, Букреев и Батраков увидели плоскую побуревшую степь, расцвеченную светло- голубыми островками полыни. Большие лиманы, похожие на озера, отделялись от моря солончаковыми мочажинами. На лиманах табунилась дичь, доносился писк не то бекасов, не то чибисов. По небу двигались длинные сырые облака. Букреев закурил папироску и посмотрел на притихшего Батракова. Хитринка играла в уголках букреев- ских губ и в прищуре его черных умных глаз. Он улыбался по–особенному, не разжимая губ, и тогда подрагивали щеки от этой сдержанной улыбки и подбородок, лежавший на туго затянутом воротничке гимнастерки.

— Квартиру нам дали без мебели, Николай Васильевич, а? И хозяев пока нет.

— Нас должны встретить, Шагаев говорил.

— Встретят. Где‑то в этих травах расположилась целая дивизия, а посмотреть — пустыня.

В глубине степи виднелась какая‑то ферма. Туда вела Дорога, но возле нее не замечалось никакого движения. Еще дальше чернели плохо различимые строения, похожие на кошары — степные загоны для овец.

Оттуда по направлению к пристани бежала легковая машина. Машина шла напрямик, по бездорожью. Батраков, из‑под ладони наблюдая за машиной, сказал:

— К нам.

Роты располагались на завтрак. Моряки ломали бурьяны на топливо. Пресной воды поблизости не нашли, и Букреев приказал подошедшему Баштовому пользоваться водой из фляг, костров пока не разжигать.

С Керченского полуострова слышались глухие, но сильные взрывы. Букреев внимательно вслушался.

Машина остановилась возле роты Ярового, шагах в пятидесяти от того места, где стояли Букреев и его заместитель. Из машины неторопливо вылез невысокий армейский офицер в сером плаще с полевыми погонами полковника.

— Наверное, сам полковник Гладышев, — догадался Букреев.

— Пойдем‑ка представляться.

Полковник направился навстречу. Его сопровождали Баштовой и незнакомый худощавый офицер с тонким бледным лицом, одетый в меховую дубленую безрукавку.;

На сырой траве оставались ясные следы, или, как говорят степняки, оставалась сокма. На полынной кружа- винке, покрытой кучками глинистой земли, выброшенной слепышами, полковник остановился, поджидая Букреева и Батракова. Когда они подошли и откозыряли, он представился: «Командир Н–ской стрелковой дивизии, 18 армии Гладышев». Офицер в меховой безрукавке оказался подполковником, начальником штаба дивизии.

— Поздравляю вас с благополучным прибытием, товарищи, — сказал Гладышев. — Вас немцы хотели подхватить?

— Вы уже знаете? — удивленно спросил Букреев.

— Слухом земля полнится. Или, как говорится, у каждого слуха найдется свое ухо, — пошутил полковник и серьезно добавил: — Я был как раз у командующего фронтом, когда Звенягин радировал о нападении бомбардировщиков.

У Гладышева оказался глуховатый голос, не соответствующий его плотной фигуре. На гладко выбритом упитанном лице пролегли морщины, доказывающие, что ему далеко за сорок. Во всем, начиная от новенькой фуражки и замшевых перчаток до отлично начищенных сапог, правда, сейчас забрызганных росой, чувствовалось, что полковник подготовился к встрече. Аккуратный Букреев с сожалением оглядел свой ватный костюм, прошитый полосами, вымазанные грязью головки сапог.

Командир дивизии держался вначале начальнически небрежно, но после нескольких минут разговора, словно рассмотрев и оценив новых, подчиненных ему, офицеров, стал более прост.

— Костров пока не разжигайте, — сказал он в подтверждение приказания Букреева, — немцы следят. Перед вашим приходом бомбили причалы. К счастью, кроме трех раненых пленных румын, никакого результата.

— И рыбки наглушили, товарищ полковник, — заметил Баштовой.

— Рыбу они мастера глушить. Да… Ваш маршрут вот к той фактории, — Гладышев указал в сторону фермы. — Располагаться придется в степи, не прогневайтесь. Место выберете сами, только биваки должны быть скрыты от воздушного наблюдения. Вы придаетесь полку майора Степанова и от него получите продовольствие и пресную воду. Сегодня же свяжетесь с ним и представитесь начальнику политотдела. Вы их найдете в той же фактории.

Полковник с удовольствием произносил слово «фактория». Это не резало уха, так как на фоне пустынной степи, напоминающей какие‑нибудь льяносы или пампасы, подходило именно такое слово.

- Мы хотели попросить вас добавить нам автоматов, — сказал Букреев. — Нам нужно еще примерно полтораста или двести…

— Для кого?

— Для минометчиков и пэтээровцев. Обычно в десанте, когда выходят из строя минометы и противотанковые ружья, расчеты используются в качестве автоматчиков.

— Отлично. — Полковник подумал. — Автоматы получите. Вы учтите, товарищ подполковник… Видите, как важно быть опытным десантником. Кстати, товарищи моряки, у меня полки не плохие, но в десантах не участвовали.

— Мы знаем, — многозначительно сказал Батраков.

- Не участвовали, — повторил полковник, внимательно присматриваясь к Батракову, — хотя и штурмовали Новороссийск. Очень просил бы вас помочь. Выделите опытных десантников и пришлите в наши подразделения для обмена опытом. Нам предстоит дело серьезное. Слышите?

В направлении Керченского полуострова снова грохнуло одновременно несколько взрывов, пронесшихся над степью рокочущими, как горное эхо, волнами.

— Что там происходит? — спросил Букреев. — Мы тоже обратили внимание.

— Готовятся к приему гостей. День и ночь идут взрывные работы. Строят укрепления…

— Вот оно что. — Баштовой повернулся и прислушался. — Там местность позволяет укрепиться с моря.

— Вы там бывали?

— Как же, товарищ полковник. — Баштовой помял-1 ся. — Вместе с майором Степановым, если мне память не изменяет. Ведь он там воевал в сорок втором?

— Он был там. — Гладышев посмотрел на часы. — Мне пора. Да, я лично в десанте буду впервые. Приходите, кое‑что подскажете. Вы специалисты этого сложного дела.

Букреев, поймав дружеский, но хитроватый взгляд зам-| полита, невольно покраснел.

— Я тоже молодой десантник, товарищ полковник, — признался Букреев.

Полковник приподнял черные, но уже с проседью брови, рассмеялся.

— Впервые? Шутите? Но вы же… — он щелкнул себя по козырьку, — моряк?

— Моряк, так сказать, по призванию, но не по специальности. Я пограничник.

— Пограничники, особенно если с Черного моря, все равно моряки. Одна закваска… Заходите и… тем более потолкуем…

Гладышев дружески распростился со всеми, сел в машину. Вскоре брезентовый кузовок. его автомобиля скрылся на приозерной дороге.

— Ну, как? — спросил Букреев.

— Сказал слепой, побачим, — уклончиво ответил Батраков.

— А вы, Иван Васильевич?

Баштовой помялся. Лицо его было хмуро и совсем невесело.

— Я ничего…

— Тут что‑то не так, Баштовой. Чего опечалились?

— Гладышева я не знаю, а вот майора Степанова помню. Неужели к нему попадем?

— А что майор Степанов? — заинтересовался Батраков.

— Знаю я его, к сожалению.

— Знаешь? Давно?

— Давненько. Еще по керченской операции. Не могу похвалить при всем желании.

— Керченская операция 1942 года, — раздумчиво произнес Букреев. — Наше отступление? В мае?

— Ну, не десант, конечно.

— Как же вел себя майор Степанов во время керченской операции?

— Плохо, — зло выпалил Баштовой. — Попалил людей не за цапову душу.

— А он вас знает?

— Меня? — Баштовой рассмеялся. — Еще бы… Напомните ему Камыш–Бурун. Мы с ним столкнулись на переправе. Дело у нас почти до пистолетов дошло.

Ты парень кипяток, — сказал Батраков, заминая разговор. — По–моему, пойдемте‑ка выполнять приказ и двигать к этой, как ее, фактории…

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Вечером командир полка майор Степанов поджидал Букреева в «фактории». По стенам комнатки ползла грибковая плесень, кое–где штукатурка была отбита и виднелись косые сплетения дранки. В окнах, заколоченных жестью от консервных банок, посвистывал ветер. На койке лежали соломенный матрац, прикрытый верблюжьим одеялом, и тощая подушка. На столике, сшитом из ящичных Досок, возле полевых телефонных аппаратов стояли бутылка водки, выложенная на тарелку свиная тушонка и миска с помидорами и огурцами «желтяками». В углу, возле поставленной торчком мохнатой кабардинской бурки» виднелись два автомата с залосненными ремнями, насыпанные на пол гранаты и с полдесятка крупных таманских арбузов.

Степанов, человек средних лет, худощавый лицом, но округлый в поясе, разговаривал с дежурной по медчасти сестрой, молоденькой девушкой, вызывающе–красивой, с осиной талией, перетянутой желтым ремнем.

— Все же я так и не понял, освободили ли вы южную ферму для медчасти батальона? — спросил майор и окинул печальным взглядом нехитрую снедь, расставленную на столе.

Девушка тряхнула головой, пожала плечами.

— Я спрашиваю, — повторил майор.

— Не можем же мы выгнать своих в степь, чтобы поместить этих… краснофлотских девушек, товарищ майор.

— Что? — Майор сделал строгое лицо.

— Я уже сказала. — Девушка облизнула яркие губы, выпрямилась, опустив руки по швам.

Майор остановил взор на ее высокой груди, подчеркнутой туго затянутым ремнем и гимнастеркой.

— Выполнить мое приказание, товарищ сержант медицинской службы.

Девушка подбросила руку к пилотке.

— Вы приказали мне…

— Погодите, — остановил ее майор, — представьте себе, Тамара, вы дома, к вам приехали гости… Неужели вы так негостеприимны по натуре. Ведь это совершенно не в русском характере.

Девушка тряхнула кудряшками, ловко уложенными в блестящие пряди, опускающиеся из‑под пилотки.

— Можно итти, товарищ майор?

— Идите…

Майор, оставшись один, посмеялся и, подойдя к столу, удобней переставил закуску. Потом вынул из кармана перочинный нож, снабженный десятком необходимых в походе принадлежностей, и, отщелкнув вилку, положил нож к одному из приборов.

— Куприенко!

В комнату вошел, пригнувшись в низких дверях, Куприенко, веселый и предприимчивый украинец.

— Я вас слушаю, товарищ майор.

— У нас больше ничего нет в запасах, Куприенко?

— Ничего нема, товарищ майор.

— Может быть, найдется, что‑нибудь на полковой кух- не. Пригласили гостей, моряков, и вот нате… Вот если ты попадешь к морякам…

Вобче я в гостях у моряков ни разу не був, товарищ майор, — весело ответил Куприенко, — но насчет кухни… Ячневая каша к выпивке ни то ни се. Да и моряки ее не уважают.

— А ты откуда знаешь?

Куприенко улыбнулся, показав белые, как сахар, зубы.

— Сегодня в обед выдали морякам ячневой каши. Зашумели, товарищ майор.

— Зашумели? Мне никто не докладывал.

— Докладывать и нечего. Просто зашумели и все. Начиняют, мол, нас, моряков, шрапнелью. Вроде они к такой пище непривычные.

— Вот оно что. Но ели все же?

— Мало кто, товарищ майор. У них свои харчи. И колбаса в банках, и сало, и печенье. И с выпивкой со своей. А воду как пьют… Посчитать, бочек десять отвезли им в степь. Действительно моряки, товарищ майор.

— Тебе уже и воды стало жалко, Куприенко, — отечески пожурил майор, — экий ты жадный. Ну, иди, друг, раз у тебя, кроме тарыбары, ничего к столу не припасено.

Куприенко помялся у дверей.

— Ты не договорил всего, Куприенко? А?

— У меня есть банка бекона, товарищ майор. Могу принести.

— Вот видишь, а темнил.

— Мне один морячок подарил, земляк оказался. Он адъютантом у командира батальона. Манжула по фамилии.

— Земляков успел разыскать. Общительный у тебя характер.

— Який от батько достался.

Через несколько минут после разговора с Куприенко в коридоре послышались голоса, и в комнату вошли Букреев и Манжула. Майор приветливо потряс руку командиру батальона, предложил раздеваться.

— Батракова почему не прихватили?

— Устраивает ночевку. Как бы дождь не пошел ночью. Да… Путешествовал к вам с опаской. Такая темь. Чего Доброго, на мину наскочишь.

— Тут этого добра сколько угодно. Случаи были… В окрестности появились собаки одичавшие. Ну, им, конечно, невдомек, куда люди мин понасовали. Подрывались. Откуда‑то чорт корову принес приблудную, тоже взлетела на воздух. Ну, та пошла, конечно, на говядину…

Куприенко принес банку бекона и долго раскладывал ломтики на тарелке, изредка лукаво посматривая на застывшего у двери Манжулу.

— Куприенко, вы оформляете, как в «Астории». Хватит вам упражняться. Товарищ капитан, если вам не нужен ваш…

Купрненко подмигнул приятелю и увел его за собой. Вскоре за дверью послышались их приглушенные голоса. Майор пригласил гостя к столу. Сам же, попросив разрешения, снял сапоги и переобулся в домашние туфли.

— Предпочтительнее мне, конечно, служить в авиации и, в крайнем случае, в кавалерии, а не в пехоте, — сказал майор, разливая водку. — Мозоли и, очевидно, что‑то подагрическое. Были на юге, лимоны уничтожал. Один знаменитый доктор порекомендовал.

— Помогало?

— Ничего себе. Длительное действие лимонной кислоты и прочая чепуха. Ноги я простудил под Туапсе, когда перевалы держали. Вот была кудрявая служба, Букреев. Ну, с первым знакомством! И за успех нашего совместного и, так сказать, дерзкого по замыслу десантного предприятия.

Настороженный намеками Баштового, Букреев с невольным предубеждением отнесся к майору и утром окончательного мнения о нем не составил, хотя распоряжения Степанова говорили в его пользу. Полк сразу же пришел к ним на помощь всем, чем мог; потеснился в своих мизерных помещениях, снабдил дополнительными плащ–палатками, брезентами, отпустил свежий хлеб. Батальон, лишенный пока своего хозяйства, был огромным, бесприютным детищем, потребности которого не так‑то легко удовлетворить. Требования ротных старшин иногда встречали противодействие хозяйственников полка. Днем вспыхнуло несколько коротких перепалок. Но всегда- последнее, решительное слово оставалось за «хозяином», и на Степанова обижаться нельзя было.

Утомленный хлопотами и проголодавшийся Букреев много и аппетитно ел, это нравилось майору. Незаметно беседа перешла на щепетильную тему, затронутую сегодня Баштовым. Степанов узнал Баштового и догадался, что начальник штаба не мог умолчать о своем знакомстве с командиром полка. Степанов организовал сегодняшнюю встречу без офицеров своего полка, чтобы объясниться.

— Видите ли, Букреев, — начал майор, — я, конечно, мог и не оправдываться перед вами. Но сами знаете, идем на большое дело, и такое дело, где главное — уверенность в каждом. Вернее, доверие к каждому. Мы проверяем солдат, младших командиров, подбираем достойных людей для десанта, так что надо говорить об офицерах, а тем более о старших начальниках. Вы давно в партии, Букреев?

— Членом партии с 1929 года. До этого был, как и полагается в моем возрасте, комсомольцем.

— Я вступил в партию несколько раньше. Но мне и лет побольше. Словом, мы можем говорить сейчас с вами на равной ноге, если только можно так выразиться. По- честному, напрямик. Я не хочу обиняками голову морочить, Букреев… Баштовой очень меня хаял?

— Не так чтобы очень,.. Вернее, он толком ничего и не рассказал. Какая‑то у вас горячая встреча произошла на Камыш–Бурунской переправе. Где‑то вы… «людей попалили». Я понял, вашу часть разбили?

— Понятно. — Степанов вздохнул, веки его дрогнули. — Ну, что же, Букреев. Если прямо сказать, я, конечно, командир битый и, может быть, этим наученный. Правда, другому зад, как говорится, нахлещешь, а голову не набьешь. Про себя этого я не могу сказать. Из Дальнейшего моего рассказа можешь сделать вывод. С Баштовым мы встречались на Керченском полуострове, в апреле–мае 1942 года. Сами знаете, Букреев, тогда время было отличное от сегодняшнего. Отступления, неудачи, нервное время… На полуострове у нас получилось вообще плохо в мае 1942 года. Были ошибки у командования фронтом, были ошибки у нас, у среднего звена. Словом фельдмаршал Клейст воспользовался и тем и другим. Баштовой тогда также был в морской части. Ничего не скажешь, моряки были кристаллом, вокруг которого как бы собиралось все наиболее решительное, смелое, я бы сказал, безгранично смелое. А у меня был молодой состав в батальоне, новички. Опыта не было еще ни у них, ни у меня. Да… Если Баштовой сказал, что я «попалил людей», может, и так. 'Мне самому тяжело до сих пор. Тогда у меня из бока снарядом первый фунт дурного мяса вырвало, Букреев. Но в госпиталь я не лег, и дырка на ходу заросла. Это не особая заслуга моя, но, может быть, и это штришок для ретуши моего портрета… — Степанов встал, прошелся по комнате, пришлепывая туфлями и заложив руки в карманы бриджей.

Ветер посвистывал за окном. Невдалеке выли одичавшие собаки. Через короткие промежутки времени стреляли орудия, донося сюда, в заброшенное степное жилье, рокочущие звуки, напоминающие о войне.

— Потом мне пришлось хлебнуть и горячего и холодного, — продолжал Степанов. — От рубежа Дона я отступал в арьергарде. Надо было прикрывать отход армии к глазному Кавказскому хребту. Местность вам известная, зацепиться не за что. В то время я понял смысл слов — оперативный простор. Помню, влезешь на скирду, замаскируешь в копнах полковые полуавтоматические пушки и ждешь. Появились… Бегут по этому оперативному простору, как по ладони, словно гончие собаки, черные германские танки. Бегут то кучей, то врозь, обнюхивают каждый стог, каждую левадку, каждый полевой домик. Именно гончие собаки! Такими я их запомнил. Шарят, нюхают, стойку делают и чуть что заметят, прут во весь дух, и за каждым танком пыль до небес, позади — дым космами: скирды поджигают, копны, хатенки. И могли бы те танки бежать таким макаром хоть до Ирана, но вот на пути сидят подобные моим орлята и ждут. Обвяжутся снопами, подтянут снарядов к себе побольше, и вижу только, оборачиваются ко мне, к моему командному скирду, ждут моего сигнала. — Степанов взъерошил волосы. — Вот в те денечки и побелело у меня наполовину мое оперение. До самого Терека так отходили. Вот желаю тебе всякой удачи в твоем предприятии, но если что случится? Война очень сложное дело. И, главное, на грани жизни и смерти, между двумя крайностями, балансируешь, как на канате. Под Тереком меня немного чиркнуло, — майор ткнул пальцем куда‑то себе в грудь, — лечился, выздоровел и через Грузию на перевалы, под Туапсе… Скажу откровенно, тянет рассказать о пережитом. Под Туапсе вам театрик известный. Все эти знаменитые горы Индюки, скалистые гребни, террасы, теснины, седловины и котловины. Потянули мы свой полк на передовую. Чем дальше, тем ущелье уже, горы выше и выше. Осень, тучи низкие, дождь идет беспросветно и кругом — стрельба. Какая! Бои в горах и в степи различны. Звуки совсем иные. Эхо звуки множит, ущелья то хохочут, то ухают, то гремят. И кажется, стреляют только в тебя. Ехали мы все медленней и медленней, а затем и совсем остановились. Помню, подходит к нам часовой, по штыку вода катится, руки синие, и говорит: «Дальше ехать нельзя. В полутора километрах немцы». Выгрузились. Заняли оборону возле Шаумяна — знаете это место? — оседлали дорогу. Какие там лили дожди, Букреев! Мы стоим внизу, а немцы вверху. А на нас и потоки дождя льются и пули летят. Красноармейцы мои стояли в воде круглые сутки, недели. Пухли ноги, появились болезни, чирии, дизентерия. И ничем нельзя помочь. Блиндажи строили, но их заливало. Грунт такой скалистый, что вода стояла, как в бассейне. Ведрами вычерпывали. Продовольствие доставить невозможно. Сколько лежало на взгорках убитых с наплечными термосами! За каждым человеком немцы охотились. Не знаю только, сумеет ли кто‑нибудь описать правдиво то туапсинское наше стояние «насмерть». Сейчас некоторые стараются легонько все представить, так сказать, на тормозах спустить. Никаких, мол, трудностей, советские войска не переживали, все было размечено, расчерчено, дождик и тот шел по приказанию… Помню, как мы мокли. Ужас. Сухого дерева пет, а раз нет сухого дерева, нельзя развести бездымный костер. Нет костра — нет горячей воды, пищи. А если задымишь, начнет бить батарея, чаю не захочешь. Сидим близко от немца. За их спиной были дороги, Кубань–матушку захватили, и жареное, и пареное, а за нами что? Море. Этого Баштовой не знает обо мне… После того мне такая хибарка дворцом кажется. — Майор неожиданно Рассмеялся. Щеки запрыгали и усы задвигались, как у таракана. Поймав недоумение во взгляде собеседника, майор заглушил смех. Но щеки вздрагивали и губы кривились от сдерживаемого смеха. — Вы не подумайте, Букреев, что я с ума схожу, просто ни к селу, ни к городу — вспомнил одного моего приятеля, тоже командира полка. Такой был замечательный украинец. Вояка, каких мало. Один у него был недостаток: плохо разбирался в истории и изящной словесности. Он категорически уверял, что Тарас Бульба действительно существовал как историческое лицо, и чтил его очень трогательно. Его однажды командование решило представить к ордену Александра Невского. Позвонили ему в блиндаж. Что же вы думаете, он делает? Отвечает вполне серьезно комдиву, нельзя ли подождать с награждением до того, пока не выйдет орден Тараса Бульбы. Ну, посмеялись, прислали все же ему Александра Невского. Гордился, но ожидал и Тараса Бульбу…

Букреев и Степанов посмеялись, закурили. Сизые полосы дыма повисли в комнате.

— Как там мои ребята? — побеспокоился Букреев. — На бурьянах спят. Правда, получше вашего Туапсе, но все же…

— Ничего с ними не будет. Ребята у вас молодые и крепкие. Я сегодня глянул на них. Ну, батенька мой, один к одному. Вот экземпляры человеческой природы. Жаль таких парней под огонь пускать.

Да, ребята у меня великолепные. Надежное войско. А главное, отлично подготовленное. Вы говорили о боях у Туапсе, скажите, разве не лучше было использовать там специальные горнострелковые части.

— Разве напасешься горных стрелков, Букреев? Приходилось держать весь Кавказский хребет. У немцев были горные части. Убивали мы их, в плен брали. Хорошее спецобмундирование: короткие куртки, шаровары, высоко- горные ботинки, штурмовые костюмы. Снаряжены были альпийскими веревками, альпенштоками, кошками, скальными крючьями. И мы отобрали из полков более здоровых ребят, послали учиться в Лазаревскую. Спустя немного и у нас появились «горные орлы» в ботинках с когтями, в специальных куртках, в гольфах и шерстяных чулках. Получили навыки горной войны, знали, как ды- шать на подъемах, спусках и тому подобное… А потом интересное дело получилось с этими башмаками. Погнали мы немцев, и представьте себе, в азарте некогда было переобуваться. Попали в Краснодар в ботинках с когтями. Ребята смеялись: «Товарищ майор, дайте хоть какую- нибудь горку отштурмовать…»

Степанов замолчал, искоса посматривая на собеседника. Букреев покуривал, наблюдая, как ветерок, забивавший в окно, разрывает кольца табачного дыма и относит их в угол.

— Спать будете у меня, Букреев, — — предложил Степанов, — на моей кровати.

— Зачем же вас стеснять? Я устроюсь где‑нибудь.

— Не выдумывайте и разоблачайтесь. Я вас, очевидно, уморил своими воспоминаниями?

— Нисколько.

— Я доволен, что очистил душу. Но вы почему‑то не реагируете, Букреев?

Букреев глубоким взглядом посмотрел на майора, и тот понял, что слова иногда бывают излишни.

— Я все же пойду проверю людей, товарищ майор.

— Только возвращайтесь сюда. Иначе вы не друг Кесарю.

— Я не друг Кесарю, но вашим другом постараюсь быть… И если вы разрешите, я расскажу о нашем разговоре Баштовому.

— Как хотите. Если для пользы службы, как говорится, пожалуйста.

Букреев вышел из домика. Манжула отказался остаться и следовал за командиром. Во дворе стояли повозки и лошади разбрасывали сено. Часовой осветил Букреева и Манжулу карманным фонариком. Небо было затянуто облаками, воздух сырой и холодный. Все предвещало непогоду. Бурьяны ломались под ногами, казалось, они намерзли.

— Как бы не легла ранняя зима.

— Может, пролив тогда замерзнет, — отшутился Манжула, и Букреев почувствовал запах водки.

— Вы хорошо встретились со своим земляком?

— Хорошо, товарищ капитан, — Манжула понял намек, тихонько посмеялся.

По бурьянам шмыгали мыши и с тихим посвистом перебегали крысы. Море и лиманы шумели волной. По ветру стлался приторный запах мертвечины. Вероятно, трупы убитых закапывали мелко. Доносилась собачья азартная грызня. Низко пролетела какая‑то ночная птица, пропала в темноте, но взмахи ее крыльев еще слышались. В степи, среди высоких бурьянов, стоявших в темноте, как камыш, спал батальон. Часовые прохаживались возле оружия, связанного шатровыми кучками. Дежуривший по батальону Рыбалко подошел к Букрееву.

— Дождя не будет, Рыбалко?

— Уже срывается, товарищ капитан.

— Где комиссар?

— Он с Яровым. Я могу проводить, а то зараз не разберешься, где кто.

— А начальник штаб а где устроился г

— Он на ферме, ось там, — Рыбалко сунул куда‑то рукой. — Манжула знает. Манжула, чуешь? Ферма, что биля лиману?

— Найдем, Рыбалко.

— Коли там будете, товарищ капитан, пожурите дежурную сестру с полка. Ни в какую душу не хотела пустить наших девчат под крышу. Я ее хотел прикладом уломать…

— Вы приклад оставьте для немца, Рыбалко. Разве можно женщину прикладом? Никогда не поверю, лучше на себя не наговаривайте.

— Да, другая баба похуже фрица. Ох, и субъектки есть среди их…

— Не ожидал от тебя такого, Рыбалко. Больше никому не говори, а то оконфузишься…

— Да я пошутковал, товарищ капитан. — В темноте сверкнули его зубы. — Ежли вы к ферме, то вправо не берите, там минное поле. Манжула, держи леворучь, ты же знаешь…

На ферме играла гармоника. У полуразрушенной ко- шары собрались девушки и с ними Шулик, Горленко и неизвестный офицер из армейской пехоты. Букреев узнал среди девушек Тамару, двух автоматчиц из роты Цыбина и Таню. Увидев Таню, он нерешительно задержался в тени кошары.

— Послушаем, — сказал Букреев, словно извиняясь перед Манжулой.

Шулик тихо подыгрывал на гармонике и пел приятным тенорком. Букреева заинтересовала не известная ему, грустная песня. В войну рождалось и жило или скоропостижно умирало множество песен известных и неизвестных авторов. Неужели сам Шулик придумал эти слова? В песне была тоска по городу Николаеву, а Шулик был оттуда.

Он был из Николаева,

Ходил он по морям.

Война, война несла его,

Как парус, по волнам.

Моряк уходит в плаванье,

Где моря синева,

И слышатся у гавани

Прощальные слова:

— Если скажут, если скажут, что погиб я,

Вы не верьте,

Не пришел еще последний час!

Ах, милый город Николаев,

Николаевские верфи,

Я уверен, мы еще с тобой увидимся не раз.

Припев подхватили, и голос Шулика потерялся, но зато возникли голоса Тани, Котляровой и еще чей‑то женский высокий, сильный голос, вырывавшийся из общего тона. Это пела Тамара. Припев плавно угас, вступила гармоника, и снова тягучий и выразительный голос Шулика:

Гремят, грохочут выстрелы

Лавиной с темиых гор.

Ах, ночь новороссийская,

Суровый разговор…

Лежит моряк израненный,

Разбита голова.

Дружку он шепчет тайные,

Заветные слова:

— Если скажут, что погиб я,

Вы не верьте..

Манжула, уставший от ходьбы и, главное, от теплой встречи с земляком, вздремнул, ухватившись за дрючко- вину, торчавшую из стены. Палка лопнула под тяжестью Манжулы, с кошары обрушился слеглый кусок крыши.

— Кто там? — крикнул Горленко.

Узнав комбата, все поднялись.

— Надо бы спать, товарищи. Время позднее.

— Сейчас разойдемся, товарищ капитан, — сказал Горленко. — Ну, друзья, по казармам…

— Шулик, вы чудесную песенку пели, — похвалил Букреев.

Шулик последний раз «рыкнул» басами, сдвигая меха. Потом перебросил ремень через плечо и простился.

Тамара подошла к Букрееву.

— Товарищ капитан, разрешите узнать, который час?

— Половина двенадцатого, — сухо ответил Букреев.

Тамара ушла к дому, подхваченная армейским лейтенантом и Шуликом, а Горленко сопровождал автоматчиц и Надю Котлярову. Таня осталась одна.

— Как вам на новом месте, Таня? — спросил Букреев, поздоровавшись.

— Ничего, товарищ капитан.

Они пошли к домику.

— Вы не можете ли сказать, Николай Александрович, — она вдруг назвала его по имени, отчеству, — благополучно вернулась в Тамань вторая группа кораблей, ходившая в Анапу?

— Группа Курасова?

— Да.

— Была небольшая стычка в проливе, но корабли не пострадали.

— И личный состав не пострадал?

— Кажется, кто‑то из командиров кораблей…

Таня встрепенулась, близко поднесла к нему свое лицо, и он почувствовал ее обжигающее дыхание.

— Убит? Ранен? Кто именно?

— Только не Курасов, Таня. Уверяю вас. Но, кажется, ранен тяжело…

Таня постояла, порывисто подала руку и ушла.

Букреев направился к «фактории».

От Тамани стреляли.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Ранним утром, при первом же прикосновении Манжулы Букреев вскочил, быстро оделся и вышел на улицу. Степанова нигде не было видно. А хотелось поблагодарить его за гостеприимство.

Тамара, искоса посматривая на Букреева, чистила сапоги. Два солдата–санитара пришивали мелкими гвоздями парусину к носилкам. Дробные удары молоточка по перекладинам напоминали работу дятла по сухому дереву. Возле сарая, откуда тянуло запахом свежего конского навоза, Куприенко чистил светлорыжего трофейного венгерца с желтыми подпалинами на морде и в пахах. Букреев взглядом знатока осмотрел лошадь и позавидовал Степанову. Порода проглядывала в передних, сухих, с отлично развитой мускулатурой ногах, в такой же сухой и нервной голове с раздувающимися ноздрями, во всем сложении. На конечностях под тонкой и эластичной кожей были ярко выражены впадины, выступы, очертания костей, связок, сухожилий и сосудов. В строении экстерьера и горячности что‑то напоминало Букрееву оставленную им кабардинку. Куприенко умело работал щеткой. Со сноровкой кавалериста он оббивал ее ловкими и быстры, ми взмахами о скребницу и беззлобно покрикивал на венгерца, когда тот, боясь щекотки, приплясывал или отпрыгивал.

Тамара прошла мимо Букреева, напевая вчерашнюю песенку Шулика. На светлой и чистой коже щек девушки играл алыми пятнами румянец.

Идет волна, колышется,

Спешит издалека,

И над волною слышится

Нам голос моряка:

— Если скажут, что погиб я,

Вы не верьте,

Не настал еще последний час!

Ах, милый город Николаев, Николаевские верфи…

Манжула неодобрительно посмотрел на девушку, и она состроила ему гримасу, засмеялась и нырнула в двери.

Ночью шел дождь. По небу медленно передвигались удлиненные облака, уходя к синей гряде Предкавказья. Кругляки перекати–поля приникли возле похожих на казачьи бунчуки татарников, изредка сохранивших малиновые чалмы своих цветов. Травы после дождя теперь не свежели, а горкли и гнили. Только кое–где, вероятно, по старым овечьим тырлам или стоянкам кавалерии тонкими жальцами выдиралась брица.

Букреев направился к южной ферме, куда его с утра Батраков пригласил притти позавтракать. Вокруг поротно врылась в землю и замаскировалась бурьянами пехота. Автомашины и повозки, так же как полевые кухни и орудия, были спрятаны в ямах–капонирах, прикрытых сверху Камышевыми снопами и бурундуком. Степь жила своей новой подземной жизнью.

Серый легкий чернозем, смешанный с солончаками, задерживал дождевые лужи, и они поблескивали под лучами встающего солнца. Казалось, между травой набросаны серебряные блюда. Кое–где валялись немецкие гранаты, похожие на весовые гирьки.

— Вы зря, товарищ капитан, напростец идете, — предупредил Манжула. — Надо по дорожке. А то здесь подрываются.

К ферме вела телефонная линия. Столбы были спилены немцами. Заржавевшая проволока скрючилась над дорожкой. Пленные румыны лениво копали ямы для новых столбов и заискивающе посматривали на русских, проходивших мимо.

Моряки проснулись, ломали полынь на костры, умывались соленой водой, принесенной из лимана. На траве проветривались плащ–палатки. Кое‑кто брился, некоторые чистили и смазывали оружие. Невдалеке от биваков кружилась и каркала воронья стая.

Возле кошары, невдалеке от того места, где вчера собиралась «улица», за низеньким казачьим столиком уселись Батраков, Рыбалко, Баштовой и комсорг Курилов. Горбань хлопотал, то бегая в домик, то возвращаясь. Таня посыпала золой дорожку.

— Хозяйничаем?

— Приходится, товарищ капитан. — Таня откинула со лба светлую прядку волос.

— Завтракали? Или пойдемте с нами…

— Спасибо. Мы уже с девушками позавтракали.

Букреев подсел к столу, снял фуражку и перевернул ее донышком кверху. Баштовой подвинул ему миску с вареной картошкой, отрезал кусок хлеба.

— Если только у героического майора не попотчевались, Николай Александрович, в самый раз картошечки перехватить. Чистый крестьянский продукт.

Букреев прищурился на начальника штаба, усмехнулся уголками губ.

— А вы все‑таки майора забыть не можете, Иван Васильевич.

— Прямо скажу, не могу. Сейчас он в кавалеристы переквалифицировался, говорят?

— Напрасно вы на него. — Букреев перебросил в руках дымящуюся картофелину. — Напрасно…

— Не думаю.

— После завтрака потолкуем, Иван Васильевич. — Букреев разрезал картофелину на четыре части, круто посыпал солью и принялся есть. — Кстати, Николай Васильевич. Сегодня обещали доставить двести автоматов и еще кое‑что из снаряжения.

— Неужели доставят? — недоверчиво спросил Батраков.

— А почему бы и не так?

— Такая аккуратность в глухой степи…

— Воюем давно, пора привыкнуть.

Под обломанной сучковатой акацией на колоде сидел старик с белой, почти позеленевшей бородой, и чинил сеть. Его старческие с синими жилами руки медленно перещупывали сеть, глаза, почти лишенные ресниц, слезились. На старике были надеты латанные немецкие штаны, на плечах внапашку висел тулупчик. Возле деда, натянув холстинную рубаху на колени, притих мальчонка, с любопытством и несколько испуганно поглядывая на новых людей.

— Деду, а деду, кто это?

— Русские. Говорю, русские…

— Из Москвы?

— Может быть, и из Москвы.

— Это от их немцы убегли? От них…

Дед шевелил белыми губами, покачивал головой над ветхой снастью.

— Что же это внученок своих не узнает? — спросил Батраков.

— Не узнает? — Дед приставил ладонь к уху.

— Своих внук не узнает, — покричал Горбань старику.

— Да, сколько ему было, когда вы ушли? Посчитать, еще был несмысленыш. Для него сейчас тот свой, кто по шее не колотит.

— Горбань, пригласи старика к столу, — сказал Батраков и очистил место возле себя.

Старик подошел, степенно сел. От картошки отказался, но чай пил с удовольствием, откусывая сахар довольно крепкими еще зубами.

Вдали все еще раздавались взрывы.

— Еникаль гудит, — сказал дед. — Раньше, когда рыба шла, говорили — «Еникаль гудит». Теперь все порох и порох. Вот чиню сеть–самоловку, затоплял ее при немце. Была ловкая снасть–перетяга, на три длинника была, а теперь наполочала не выгадаешь. Она и султанку не удержит…

— Как при немцах жили? — спросил Баштовой.

— Жили? — Старик провел по бороде, охватив ее ладонями сверху донизу. Жизни не было. У меня семья была, я сам шестнадцатый. Всех угнали… — Две мелкие слезинки покатились по изъеденной морщинами коже и потерялись в бороде.

— Прямо не могу такие картины видеть, — Баштовой сжал кулаки, — бил бы их сволочей. А у моей Ольги… всех в Анапе вырезали.

Старик кивнул головой, открыл глаза.

— В Анапе то же самое… Вор крадет не для прибыли, а для гибели. Земля пустует. Какую непашь развели. Вот тут для вас степь, а пахали здесь… совхоз был когда‑то. Мышвы никогда столько не было, как теперь. Был немец спервоначалу гордый и злой и на глаз колючий, все видел на три сажени в землю. А потом как загудели ваши пушки, напала на них будто куриная слепота. Бегит на тебя и не видит. А думали мы, у их, как у голодных волков, кости из зубов не вырвешь. — Старик запахнул полу кожушка, пошевелил бескровными губами. — Спасибо за чай–сахар. Дай бог вам помощи.

— Чего мальчонка к столу не идет? — спросил Горбань. — Зову его, зову. Дичок совсем…

— Не пойдет, — ответил старик. — Мальчишка уже большой, стыдится. Без штанов он. Одна рубаха, да и та светит, как сетка–наметка.

Старик, поблагодарив «за чай–сахар», степенно направился к своему месту под акацией. Батраков встал и, по. манив Горбаня, пошел с ним в хату. Вскоре оттуда долетели голоса Батракова и его адъютанта, разговаривающих в повышенном тоне.

— Что там у них?

Букреев недоумевающе приподнял брови.

— Нельзя адъютантов называть Сашками, — сказал хмуро Баштовой, — сколько раз предупреждал нашего комиссара.

Батраков, выйдя на крыльцо, позвал старика.

— Опять душа открылась у комиссара, — одобрительно заметил Рыбалко. — Ишь, як до старика нахилився.

Замполит в чем‑то тихо убеждал старика. Тот отнекивался, и доносились его: «Ни, ни». Но в конце концов старик покричал в хату: «Трошка, возьми». Трошка вышел. В руках он держал шаровары Батракова. У мальчишки было сияющее, но и испуганное лицо. Горбань рассерженно подтолкнул мальчишку под бок. Батраков уселся за стол смущенный, но с тем особенным ясным взглядом, который словно отражал чистоту души этого человека.

— Ты, Сашка… чтобы больше не было…

— Последние штаны, товарищ комиссар, — буркнул Горбань. — Да и велики они на мальчонку. По голову в них влезет.

— Перешьют. Не будь дядькой Гринева.

Горбань был сбит с толку непонятным укором.

— Каким дядькой?

— «Капитанскую дочку» читал?

— Читал. Но где ж там, товарищ комиссар?

— Заячий тулупчик помнишь? Савельича–дядьку?

— А–а-а, — Горбань заулыбался. — Штаны еще совсем новые. Я бы мог свои отдать, краснофлотские…

— Перестань, Добряк Иванович. Знаю тебя.

— Наделил еще один заячий тулупчик, Николай Васильевич, — насмешливо установил Баштовой. — Очевидно, это последнее из вещевого мешка?

— Горехваты. Все немцы вычистили. Тамань! Слышали, у старика семья была, шестнадцать человек. Всех!

— Моих на Полтавщине теж растрепали, — угрюмо сказал Рыбалко. — Братишка у меня був, тринадцати годив. Ни разу мороженова ни ив… Письмо получил… Вбили…

Минуту все молча прихлебывали чай. Батраков поглаживал выгоревшие волосы мальчишки.

— Я в ямки пересидив, — тихо сказал мальчишка, — а мамку угналы.

— А знаешь, куда угнали?

— В Немечину, — строго ответил мальчишка.

— Вот ты, Горбань, Сашка, чорт твоей душе! Лучше бы вот такие дела матросам рассказывал. А то штаны, штаны…

— Да я теперь все понял, товарищ комиссар.

— Курилов, — обратился Батраков к комсоргу, — сегодня собери комсомольцев. В ротах проведите беседу о зверствах немцев на Тамани. Мне начполитотдела груду материалов дал, возьмешь. И вот такие примеры имей в виду.

— Есть провести собрания, — ответил Курилов.

— У меня сынок помер, — сказал Батраков, ни к кому не обращаясь, — доголодался в Ленинграде до дистрофии и в Кировской области не оправился. Ему, правда, пришлось испробовать мороженого, в Питере все же жили… А вот хлеба…

— Дистрофия? — Рыбалко наморщил смуглый лоб. — Ей бо, не чув такой хворобы.

— Дистрофия. — Батраков страдальчески искривил губы. — Да… Вот если еще раз доведется встретиться с немцами, буду молотить их только за одно это слово.

— До немца рукой подать, — сказал Баштовой.

Батраков встал, отряхнулся.

— Что же, Николай Александрович, пойдем к ребятам.

— Сегодня надо немного поразмять их, позаниматься, — сказал Букреев, — чтобы от такой ночевки не простудились.

По дороге к батальону Букреев рассказал о своей беседе с майором Степановым.

— Что же, есть причины для раздумья, — сказал Баштовой.

— Подумайте… Но я бы просил…

— Вы насчет такта, товарищ капитан?

— Да.

— Не беспокойтесь. После войны я решил пойти на дипломатическую работу. С иностранными представителями разговаривать хочу. А со своим соотечественником как‑нибудь столкуюсь…

На грузовых машинах, в клейменых ящиках, привезли автоматы. Машины окружили моряки, щупали ящики. Техник–лейтенант, еще юноша, с девичьим румянцем на щеках, пошел навстречу командиру батальона, на ходу оправляя пояс и желтые наплечные ремни. Споткнувшись на холмике, нарытом слепышом, застеснялся и покраснел еще больше. Подойдя, смущенно всматривался то в Букреева, то в Батракова, то в начальника штаба. Поднесенная к козырьку фуражки рука повисла в воздухе.

— Чего вы растерялись? — Букреев улыбкой подбодрил техника–лейтенанта.

— Вероятно, вы капитан Букреев?

— Я капитан Букреев, командир отдельного батальона морской пехоты. Вы, очевидно, из гладышевской дивизии?

Техник–лейтенант четко отрапортовал. Автоматы были присланы Гладышевым.

Приказав разгрузить машины, Букреев направился к «фактории», где его встретил Степанов, сидевший на крылечке рядом с Тамарой.

— Букреев, могу обрадовать.

Тамара встала и ушла.

— Чем порадовать, товарищ майор?

— Вызывали нас с полковником в штаб фронта. Вон туда, над лиманом ездили. Через три дня в Тамань.

— Вся дивизия?

— Вся целиком. Дело приближается, Букреев… — майор помедлил, поиграл плеткой, потом как бы мимоходом спросил: — Говорил с Баштовым?

— Да…

— Шут его знает, вот если что западет мне в голову, никак не отвяжется. Таким стал докукой. Ну, пойдем в хатку, расскажешь, да кстати за арбузом обсудим, как нам за эти три дня получше сдружить наших людей…

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Дни проходили в усиленной подготовке. Бойцы батальона в предчувствии приближавшейся операции рьяно занимались с утра и до вечера. Люди на заре поднимались из‑под плащ–палаток, ломких от наморози. Бурьяны трещали под ветром. С лиманов снимались стаи птиц и уходили к югу. Море билось о берега, и на сплошь забеленной барашками его поверхности почти не показывались корабли. Самолеты летали на низких высотах, наполняя тревожным ревом моторов мокрую застуженную степь. Ночами, пробивая облака, опускался красный свет луны, освещая серые туманы, ползущие над землей. Стаями ходили теперь по степи крысы; то и дело слышались нервные автоматные очереди, отгонявшие грызунов.

Вдали, почти у вулканической гряды, с сумерек и до утра вспыхивали фары автомобилей, и, лежа на земле, можно было ясно слышать гул бесчисленных моторов автоколонн. Атака Крыма готовилась по начертанию чьего‑то всеобъемлющего разума. И батальон был только ковшом воды, влитой в кипучий поток, текущий к окраинам Таманского полуострова.

Букреев в который уже раз подсчитывал свои силы. Ему иногда казалось, что внимание, которым его окружили, не оправдано им. Может, и он сам и командование преувеличивают значение одного батальона в таком деле, как штурм огромного полуострова.

В батальоне находилось в строю восемьсот тридцать два активных бойца. По численности это немного, если сопоставить батальон с колоссальными массами войск, двинутых в наступление. Но восемьсот тридцать два здоровых, обученных, готовых на все моряков — это значительно.

Батальон имел шестнадцать станковых и тридцать пять ручных пулеметов, пять тяжелых минометов, двадцать три противотанковых ружья, около четырехсот автоматов, полуавтоматические и трехлинейные винтовки. Человек двести были вооружены пистолетами, и все, рядовые и офицеры, были снабжены кинжалами, которыми искусно владели.

Все десантники дополнительно вооружались ручными и противотанковыми гранатами. Каждый десантник брал с собой до двух тысяч патронов, по десять ручных и две–три противотанковых гранаты. Пулеметчики, минометчики, бронебойщики, кроме первых номеров, вооружались автоматами с полутысячью патронов к ним, а также гранатами.

Что представляли собой пехотинцы Степанова, с которыми нужно было штурмовать Крым? Букреев вспомнил одну из встреч еще в первый день высадки на полуострове.

Опустошив фляги с пресной водой, моряки подошли к «фактории», где не обнаружили ни одного колодца.

Первой заволновалась вторая стрелковая рота, самая «шухарная» рота, как называл ее Батраков. Неожиданно всем захотелось пить. Тогда лейтенант Стрелец прибыл, сидя на пожарной бочке, запряженной двумя трофейными строевиками. Моряки бросились наполнять фляжки. В это время после ночных занятий возвращалась стрелковая рота из полка Степанова.

Усталые, запыленные красноармейцы шагали, перекрещенные шинельными скатками, с котелками у пояса и саперными лопатками в брезентовых чехлах.

От строя отделились два красноармейца и трусцой, как бегают пожилые и уставшие люди, приблизились к бочке с водой. Рассматривая их, Букреев видел седоватые бороды, лица, смятые морщинами. Это были солда- из поколения отцов, воевавшие в прошлую войну и тыс «германом» и с турком. На них все было аккуратно пригнано, гимнастерки собраны позади чубчиком.

— Пехота чай пить спешит! — крикнул какой‑то мо- рячок из второй роты.

Его дурашливый выкрик не поддержали. Моряки внимательно присматривались к подошедшим к ним бойцам. У них были нашивки ранений на груди и по ордену Отечественной войны.

— Испить бы, — попросил один из них.

Моряки указали на командира батальона, и красноармейцы по всей форме обратились к нему за разрешением. Когда Букреев разрешил им напиться и наполнить вязанку фляг, принесенных ими, красноармейцы с чисто крестьянской умелой аккуратностью, не пролив ни ' одной капли, открыли чек и наполнили фляжки.

— Где были ранены? — спросил Батраков.

— Оба еще на Тереке, товарищ капитан.

— Там же и ордена получили?

— Никак нет. Ордена за штурм Новороссийска, товарищ капитан. Тогда нашу дивизию Маршал товарищ Сталин приказал именовать Новороссийской…

— Хорошо, — похвалил Батраков. — Ишь, какие молодцы! Выходит, вместе с нами брали Новороссийск.

— Как же, моряки нам помогли. А мы… им…

— А сейчас знаешь, что впереди?

— Говорят Крым… Керчь.,.

— Ну, как, возьмем?

Оба красноармейца с недоумением переглянулись, точно не понимая вопроса, а может быть, искали в нем другой, скрытый от них смысл. Их встретившиеся взоры как бы говорили: «Ну, кто такое спрашивает? И можно ли задавать такие вопросы?»

Молодые ребята в бескозырках, с полураскрытыми, как у детей, ртами, притихли и ждали ответа.

— Ну, как? — повторил Батраков.

— Как же иначе, товарищ капитан. Надо взять… В него уперлись.

Красноармейцев провожали с озорной веселостью. Кондратенко, участник новороссийской операции, догнал их на дороге, и в руках его мелькнула голубыми полосами тельняшка…

— Ты что тельняшку им подарил? — спросил лейтенант Шуйский из пульроты.

— Ребята больно хорошие, товарищ лейтенант.

— Какие же они ребята тебе?

— Ну… воюем вместе, значит, ребята. Придем по домам, тогда может и назову его папашей.

— Зачем тельняшки лишился? — Цыбин неодобрительно покачал головой.

— Я загадал, товарищ старший лейтенант… Вместе с тем солдатом будем брать Севастополь…

Этот эпизод вспомнил сейчас Букреев.

…Вечером был получен приказ командира дивизии о выступлении. Букреев отдал все распоряжения и вышел во двор. Связисты быстро сворачивали провода, поскрипывая катушками. Тамара набрасывала на высококолесную тавричанскую бричку матрацы, подушки, клеенчатые пакеты с бинтами и медикаментами.

Ей помогали бородатый красноармеец с плутовскими глазами и миловидная медсестра с двумя косами, достигавшими хлястика шинели. Куприенко подседлывал венгерца. Конь приплясывал и храпел, когда Куприенко, сунув ему кулаком в бок, туго затягивал переднюю подпругу.

— Теперь вы с нами вместе, товарищ капитан, — сказала Тамара. — Сидеть на одном месте не в моем характере. Товарищ капитан, вы, кажется, хорошо знаете капитан–лейтенанта Звенягина?

— Во–первых, Звенягин капитан третьего ранга. А во- вторых, откуда он вам известен?

— Во–первых, — Тамара улыбнулась, — я познакомилась с ним, когда он был капитан–лейтенантом. А во- вторых…. неважно… Хотя скажу, мы с ним виделись в Геленджике перед новороссийской операцией, когда он еще не был Героем. И здесь не так давно встречались… Но неважно… Он сейчас в Тамани?

— Должен быть в Тамани.

— Спасибо, — Тамара, напевая, отошла.

Солнце погружалось в густые облака. С северо–востока тучи еще больше уплотнялись и прижимались свинцовыми краями к овальным вершинам, похожим на естественные бастионы.

Моряки снимались с биваков и выстраивались на дороге.

— Облачка сгущаются, опять захолодало, — сказал Батраков. — Как бы вместо дождя снег не вывалил.

Баштовой стоял невдалеке. Он осунулся за последнее время и замкнулся. «Тоска по семье», —определил Букреев.

— Штормить бы не начало. Закипит пролив, плохо переправляться.

— Переправимся, Баштовой, — убежденно сказал Батраков. — Саша, собирай пожитки и распределяй поровну, сам не пыхти.

Горбань встряхнул плащ–палатку и принялся ловко сворачивать ее. Из капониров выезжали автомашины, ору- ; дия, повозки конного обоза. Земля выбрасывала из своих кедр людей, машины, лошадей, и все, что радушно приютила.

Степанов в бурке выехал из «фактории». Оттуда же покатили брички. Последние лучи солнца, пробившие облака, скользнули по всаднику, и на секунду показалось, что человек в черной бурке едет на огненно–золотом коне. Потом солнце спряталось в сырую, далекую облачность, и все стало, как обычно.

Майор подстегнул венгерца, и он пошел мелким, петушьим ходом, усиленно приталкивая задней левой ногой, что было признаком шпата. Теперь, видя лошадь в ходу, Букреев определил ее пороки: шпат и плоское копыто, неправильно кованное, с сильным обрезыванием пятки, сбитые маклаки и быстро вспотевшие бока.

— Через две минуты трогаем, Букреев, — сказал Степанов, свешиваясь с седла. — Вы, как и полагается по правилам десанта, — впереди. Под Таманью придется развести колонну пожиже. Немцы сегодня активно обстреливают Тамань.

Венгерец мелькнул, подрагивая ляжкой, протавренной латинской вензельной буквой, и пошел тропотом в хвост колонны.

— Илья Муромец, — сказал Батраков вслед майору. — — Ну, что, Букреевич, может, песенку на первом километре рванем?

— Можно и песню.

Колонна тронулась. Букреев шагал впереди, по дороге, окаймленной помятыми кустами бурундука, полыни и кавалерника. Манжула нес два вещевых мешка, автоматы (свой и командирский) и четыре диска патронов. Он не позволял командиру батальона перегружаться, несмотря на его требования.

Из‑за кустов татарника выпрыгнул земляной заяц, поднялся на задние лапы, повел длинными стоячими ушами и как будто застыл. Автоматчики грянули морскую, десантную. Заяц мелькнул белым брюшком и хвостом с кисточкой черных и светлых волос и сразу пропал.

Автоматчики пели:

Девятый вал дойдет до Митридата, —

Пускай гора над Керчью высока.

Полундра, фриц! Схарчит тебя граната!

Земля родная, крымская, близка!..

Батальон шел в том направлении, где ясно возвышалась на другой стороне пролива гора Митридат. Оттуда долетали громовые раскаты, и казалось, гора вспыхивала и гасла. Степанов промчался вперед. Горько и пряно дышала степь. Тяжело махая крыльями, пролетел на ночевку орел. Он летел над древней землей, которая видела и скифов, и венецианцев, и монгольские туманы, и курени опальных запорожцев. И сам он был похож на какую‑то древнюю мудрую загадочную птицу.

Внезапно упала такая темнота, что, казалось, невозможно было выйти из этой вязкой черни в ясную звездную ночь, ощутить степь, напоенную легкими запахами, веселую степь с верещаньем кузнечиков и криками засыпающих птиц.

Песня давно смолкла. Душный сырой воздух разрядился дождем. Позади зачавкали сапогами. На спуске с холма блеснули яркие огни «студебеккеров». Мимо пронеслись трехосные фургоны, выхватывая фарами из темноты фигуры моряков, сникшие мокрые бурьяны и блестки дождя, сыпавшегося сверху. После автоколонны, пролетевшей словно встречный поезд, с волнами теплого воздуха, гари и освещенными окнами еще больше ощутилась непроглядная ночь.

Подъем в горку осиливался с трудом. Дорога раскисла, грязь липла и тащилась за подошвами. Намокший ватник стягивал разгоряченное тело. Букреев скорее чувствовал, нежели видел, возле себя Батракова, Манжулу, Горбаня и немного отставших начальника штаба и Плескачева. Букреева догнал доктор Фуркасов; по своему обыкновению, он побрюзжал насчет «собачьей службы и разных затей».

— У вас почти нормально, Николай Александрович, сказал Фуркасов, — почти. Но ускорять движенья нельзя.

— Есть отставшие?

— Нет, что вы. Может быть, в пехоте?

— До Тамани не больше двадцати километров. Скорее дотянем, скорее на отдых, Андрей Андреевич.

Поднявшись на горку, Букреев увидел поблескивающее вдали море и светлые выгнутые линии летевших через пролив снарядов. Насыщенный озоном воздух разносил орудийные выстрелы.

Доктор отстал, но вместо себя прислал Таню. Букреев слышал за своей спиной приглушенный шопот Манжулы и Тани. Букреев нарочито замедлил шаг. Таня, продолжавшая итти в прежнем темпе, натолкнулась на него.

— Простите, товарищ капитан.

— Как ваше самочувствие?

— Несколько приподнятое в предчувствии… Наконец- то приближается…

— Понятно, Таня.

Он с удовольствием выговаривал ее имя.

— Я смотрю, Николай Александрович, на эту чудесную картину… И думаю… Война издалека красива, а?

— Возможно, Таня.

— На перевале, помню, было плохо. Там давили, стискивали ущелья. А вот чтобы так снаряды оставляли следы, я не видела там. Если расскажешь, не поверят. Сочинила, мол, девчонка…

Таня засмеялась.

Смех ее заставил Батракова очнуться от нахлынувших дум о семье.

— Кто тут?

— Главстаршина Иванова, Таня, — ответил Горбань. — Она ничего. Пускай…

— Ну их! — Батраков, чтобы не раздражаться, прибавил шагу.

Через несколько часов марша Тамань выросла неясными очертаниями низеньких домиков, мелких деревьев. На окраине поджидал Степанов. Сюда же подъехал на машине Гладышев.

— В кюветы! В кюветы! — закричали красноармейцы, выставленные у въезда в город.

Два снаряда упали в полукилометре. Взрывом осветило домик под очеретовой крышей и голую высокоствольную акацию. Грохот еще долго затихал в степи.

Квартирьеры подъехали на грузовой автомашине и доложили Гладышеву о местах расквартирования дивизии. Колонна втянулась в Тамань.

— Вы видели, Николай Александрович, как два бризантных упали, — сказал Фуркасов. — Невольно вспоминаю прославленного кавказского офицера в бурке, с двумя пистолетами; как там у него: «Тамань — самый скверный городишка из всех приморских городов России. Я там чуть–чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели утопить».

Дождь стучал по брезентовым крышам фургонов. Попалась заночевавшая на улице батарея тяжелых орудий. Артиллеристы сидели у тягачей и у лафетов.

Батальон прошел почти через весь городок, опускаясь и поднимаясь по холмистым скользким улицам. Все было темно, неприветливо, сыро. Наконец, остановились у каких‑то домиков и сараев. Люди с фонарями развели роты на постой. Моряки наполняли дома, сараи, навесы, крытые камышом и соломой. Полк Степанова передвигался дальше, в конец улицы; он растянулся темной лентой уставших, молчаливых людей.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Утром северный ветер перегонял облака от Азовского моря к Черному, но проглядывало и солнце. Дождевые туманы не долго задерживались на местных почвах, растворенных песком и как бы согретых близко залегающей нефтью. Поля и заброшенные огороды лежали мокрые, затоптанные войсками. На участках с изломанными будыль- ями кукурузы и подсолнуха ржавели брошенные немцами пушки и снаряды. В степи валялись автомашины, перевернутые, сожженные или просто брошенные впопыхах и ооодранные теперь до скелетов. Вот прилетевший на знакомые места подорлик поджал крылья и опустился на побитую пулями кабинку. Но не успел подорлик осмотреться после дальнего перелета, отдохнуть, распушить перья, — ветер, погнавший по степи перекати–поле, долетел сюда, засвистел, закрутился вентилятор мотора. Подорлик оттолкнулся сильными лапами, испуганно взмыл кверху. Две вороны, завидев его, упали комьями вниз и ушли, черные, лохматые, почти касаясь макушек кустов кермека и кровохлебки.

По дороге от Соленого озера к Тамани мчались легковые машины. Здесь и «Зисы», забрызганные грязью, и «Виллисы», с тактом прилично воспитанных подчиненных бежавшие на почтительной дистанции.

В одной из машин ехал маршал — представитель Ставки. Он — высок, и ему пришлось изловчиться, чтобы удобней устроить себя в машине.

Маршал воевал с юных лет, — ему привычны были поля сражений и хлам на них, всегда остающийся после разбитого противника, и воронье над полем недавней битвы, издалека чувствующее поживу.

Сидевший позади молодой подполковник внимательно и жадно рассматривал брошенные орудия, скелеты машин, воронки, залитые водой и окруженные вырванной взрывами землей.

Маршал скосил глаза к подполковнику.

— Фанагория…

— Где товарищ маршал?

Маршал указал на холмистое, поросшее дикими травами место, господствующее над степью и над морем.

— Та самая, суворовская Фанагория, товарищ маршал? — спросил подполковник.

— Та самая. — Маршал полуобернулся. — Суворов командовал пять лет Кубанским казачьим корпусом и много сделал для этого края…

— Я этого не знал.

— Неудивительно. — Маршал, не поворачивая туловища, посмотрел на подполковника и шутливо добавил: — В этот период своей деятельности Александр Васильевич заслужил всего только один орден Владимира с девизом: «польза, честь и слава».

Дорога приблизилась к морю. По Таманскому заливу катилась волна–белогорбец. На приглубых близ отмелей местах волны встречались, поднимались стеной, бросались на обрывы и убегали, шипя и стуча камнями. Крутояр гудел по всему побережью. Кое–где выныривали и окунались в пенистом нагоне трупы германских солдат, опутанные, как пряжей, морской травой–камкой. Больше двадцати тысяч трупов оставили немцы в этом месяце на землях и водоплесках освобожденной Тамани. Конные и мотоциклетные патрульные появлялись над обрывами, просматривали море, проверяли овраги и мелкокустье.

Во второй машине ехали командующий фронтом — генерал армии, Мещеряков и Шагаев. Командующий пригласил к себе Мещерякова и Шагаева за тем, чтобы проверить некоторые свои решения, принятые перед сегодняшним совещанием. Мещеряков был назначен командовать предстоящей десантной операцией на этом участке.

Задуманный план штурма Керченского полуострова был рискованным по замыслу и трудным по исполнению. Войска подтягивались к побережью, и, конечно, нельзя было скрыть передвижения крупных соединений пехоты, авто- бронечастей, переброски артиллерийских парков, складов боеприпасов, амуниции, продовольственных баз; нельзя было не заметить сосредоточения пловучих средств с Черного и Азовского морей. И задача командования состояла не в том, чтобы скрыть факт сосредоточения войск и материалов, а в том, чтобы не дать противнику разгадать направление главного удара. Пусть противник думает, что под угрозой нападения находится все побережье Крыма, пусть распыляет внимание и средства. Разведка доносит, что немцы поспешно укрепляют Феодосию, Судак, Алушту и даже Ялту и Евпаторию. Для прыжка на Крым удобным, естественным трамплином были песчаная коса Чушка, подходившая к Керченскому полуострову. Коса Чушка тянулась на восемнадцать километров, являясь как бы насыпью недостроенного через Керченский пролив моста. Немцы ожидали отсюда нападения и укрепляли противоположные берега, лежавшие у подножья отрогов горного кряжа, запиравшего пути с моря в глубину Керченского полуострова. Чушка на всем протяжении простреливалась германской артиллерией. На узкой и плоской, как лезвие кинжала, песчаной полосе, обмываемой двумя морями, должны были сосредоточиться к местам посадки советские дивизии со всей техникой. На косе нельзя было оборудовать причалы, скрытые от огня и наблюдения, нельзя было выко- пать укрытия и артиллерийские позиции. На глубине пятидесяти сантиметров появлялась вода. Ночь тоже не помогала; лучи прожекторов достигали причалов, и батареи противника могли даже ночью вести прицельный огонь.

И все же Чушка оставалась единственно удобным пунктом для нанесения главного удара. Нехватало десантных судов, а здесь можно было использовать все вплоть до сейнеров, самоходных и буксируемых понтонов. Отвлечь внимание противника, обмануть его, заставить броситься к другому месту, а в это время высадить с Чушки стратегический десант — такие задачи ставились перед демонстративным тактическим десантом.

Подтянутые к городу Тамани группировка войск и части флота и должны были провести тактический десант. Подготовка проводилась так, что все считали это направление главным. И никто, в том числе и старшие офицеры десантных войск, не знал подлинных замыслов командования. Противник, почувствовав угрозу с Тамани, начал перекидывать на участок южнее Керчи артиллерию, прожекторные установки, солдат. Приходилось спешить. Если немцы отобьют атаку, не позволят высадиться Гладышеву и Букрееву, — задуманная операция может потерпеть неудачу.

Командующий говорил об этом с Мещеряковым, нервно поглаживая рыжеватые, с проседью, усики.

— Я не считаю нужным слишком засекречиваться перед своими доверенными офицерами, если дело касается их жизни и смерти. Но здесь нужно на время поступиться этим принципом. Никто не должен знать общую стратегическую задачу. Пусть каждый будет уверен, что ему нужно вцепиться в берег и держаться, пока не подоспеет вся армия. Скажи офицерам, — попадет к рядовым, а там просочится к населению, а там и к тем шпионам, что оставлены немцами.

— Я согласен с вами, — сказал Мещеряков.

— Когда мы высадим главные силы северо–восточнее Керчи, тогда только пусть они узнают о значении своего подвига… Такое же мнение маршала.

Генерал посмотрел в окно усталым и задумчивым взглядом.

Машина подходила к окраине Тамани.

Красноармейцы контрольно–пропускного пункта, заметив командующего, вытянулись во фронт, откозыряли. Генерал нехотя поднял морщинистую руку к голове, но оживился, 'Обернулся назад.

— Узнали кого‑нибудь?

— По–моему, ребята из моей, 25–й Чапаевской. Я их, пострелов, всех в лицо знал. Как дрались! Чудесный был народ… — Генерал откинулся на сиденье, обратился к Мещерякову: — Прошу довести до сведения и сознания всех матросов и офицеров десанта: храбрецы, наиболее отличившиеся при форсировании пролива, будут щедро представлены к званию Героев и награждению орденами…

В городе машины рассредоточились и пошли к назначенному месту не одновременно.

Командующий взглянул на часы.

— Мы потеряем лишние полчаса, — сказал генерал, словно извиняясь. — Я хочу проехать к памятнику запорожцам.

Машина повернула в боковую улицу.

— При обороне Одессы интерес к истории города принес большую пользу, — сказал командующий. — Это помогало в беседах с моими людьми… Помогало, так сказать, «обратить взор». Севастополь был для меня действительно священным русским городом. Я не мог без волнения ходить по Малахову кургану, мимо могил Нахимова и Корнилова… Как тяжело, помню, я расставался с Севастополем. Мне казалось, что может быть почетнее умереть на каком‑либо бастионе подобно севастопольским адмиралам. Но приказ Верховного Главнокомандующего и чувство долга были выше. И все же день оставления города был самым тяжелым днем моей жизни…

Машина буксовала на рыхлом подъеме, размятом гусеничными тягачами и танками. Автомобиль рычал и повизгивал.

С пригорка свалилась гурьба мальчишек и наперегонки понеслась к машине.

— Сохранились ребятишки, — тепло заметил генерал, — так и прорастет молодняк. Туго, не сразу, но прорастет.

Одолев подъем, машина мягко покатила по мокрому песку. По бокам менялись редкие домики с черепичными и Камышевыми крышами и частые развалины; торчали почерневшие трубы. Иногда за огорожами угадывались махровые астры или в поблекших бурьянах палисадников мелькали гвоздики.

— Древний городишко, — сказал Шагаев, — а наружно — станица и станица. Крымская или Абинская, пожалуй, почище и побогаче были.

— Крымская и Абинская в праправнуки Тамани не годятся, — заметил Мещеряков. — Здесь, как в Египте, с каждою камня на тебя смотрят века…

— Интересно, как люди древности, располагая примитивными средствами сообщения и такими же познаниями в географии, умело и точно определяли стратегические пункты, — задумчиво произнес командующий, словно отвечая на собственные мысли. Он поднял глаза, сразу повеселевшие и очень добрые: — Как вам известно, Тамань отвоевал у хазар еще Святослав. Из Киева именно сюда пришел он и создал здесь свое удельное княжество. Когда мы взяли Тамань, мне принесли высеченный на камне герб города. Я приказал отправить его в музей. На гербе сверх эмблем рыболовства и соляного промысла — великокняжеская шапка. Видите ли, .какая штука! В честь удельного русского княжества. Тамань, или, как ее называли, Фанагория, Тмутарха, может быть, самое давнее поселение и крепость в Предкавказье…

— А Новороссийск, Краснодар? — спросил Шагаев.

— Новороссийск, по–моему, основан что‑то еще при понтийском царе Митридате, а Краснодар, или бывший Екатеринодар, в сравнении с Таманью просто младенец. Полтораста лет ведь Краснодару‑то всего. Это — не давность. А ведь отсюда, с Тамани, может быть, для пиров Александра Македонского вино вывозили. Тамань раньше считали островом, очевидно, река Кубань выливалась в Азовское и Черное моря двумя устьями, отделяла полуостров от материка… Но это все древняя история. А вот немцы недаром избрали Таманский полуостров плацдармом. Отсюда они решили броситься на Кавказ, на Баку и дальше по своему сумасшедшему плану. Удобный стратегический пункт, проверенный древними. Кажется, — подъехали… На минутку выйдем, хоть кости разомнем. Здесь кстати я вижу наших хорошо знакомых моряков! — Контр–адмирал вылез из машины.

— Кто же эти моряки?

— Звенягин и Курасов, — угадал Шагаев, — тоже, вероятно, любители древностей.

— Если только у вас поворачивается язык назвать древностями тех прекрасных девушек, которые их сопровождают, — Мещеряков засмеялся. — Звенягин! Не уходите! Застеснялись?..

Девушки эти были Таня и Тамара; они благоразумно решили удалиться. Откозыряв высокому начальству, они юркнули за памятник и робко выглядывали оттуда.

Командующий поздоровался с Курасовым и Звенягиным и подвел их к памятнику.

Запорожский казак смотрел на Тамань, и в его бронзовом лице были выражены и величие, и гордость, и угадываемая в небрежно спущенном усе и в уголках губ добродушная усмешка гуляки–бражника. На жупане и на складках его шаровар, которые, как говорила молва, были пошире Черного моря, виднелись свежие осколочные царапины и пулевые отметины — следы недавнего бои. На цоколе памятника были высечены слова Антона Головатого, наказного атамана и поэта кубанского казачьего войска:

«В Таманi жiти — вiрно служiти. Гряницю держати, хлiба робити, а хто прийде з чужих — як ворога бити».

На дороге с песчаными намывами и следами буксующих грузовиков валялась фанерка в форме стрелы, и на ней было по–немецки написано: «Taman».

Солнце, пробив облака, бросило сверху ослепительный пучок лучей. Генерал зажмурился и поднял вверх голову. Лучи многоцветно рассыпались по памятнику запорожцам храброго полковника Саввы Белого, позолотили потеки песка, сбежавшие по бугру к морю. И вдруг заискрила водяная пыль, летавшая над хмурой белогорбой волной, и чайки блеснули перламутровыми брюшками.

Наползла туча, все потемнело.

Командующий машинально снял фуражку и стоял так, с обнаженной головой, седеющий, задумчивый. Оглянулся, заметил, что за ним наблюдают, вытер лысеющую голову платком, надел фуражку.

— «В Таманi жiтi — вiрно служiти, гряницю держа- ти, хлiба робити, а хто прийде з чужих — як ворога бити», — генерал весело сказал: — Ей богу, товарищи, нам не стыдно перед этим дядькой стоять, а?

С крымского берега долетел гул. Генерал задержался у дверки машины.

— Что вы думаете насчет этой музыки, контр–адмирал?

— По–моему, укрепляют Камыш–Бурунский участок.

— Этого мне не хотелось…

— Вчера мы щупали береговые укрепления, товарищ генерал армии, — сказал Звенягин.

— Каким образом?

— Ходили туда на двух бронекатерах…

— И что же?

— Огонь сильный. Один катер еле дотащили обратно.

Генерал оглядел Звенягина и, ничего больше не сказав, сел рядом с водителем. Машина быстро покатила по скосу.

…Совещание проходило в саду. На яблонях шелестели редкие пожелтевшие листья. Сучья были сырые, а на вишнях слезилась размоченная клеевина, и с северной стороны, по морозобитной части, уже белели ознобы.

Сад был окружен ротой Цыбина. В просветах деревьев и за изгородями покачивались бескозырки автоматчиков. Высшие командиры сидели за столом под деревьями, остальные участники совещания расположились на траве, на мутовках деревьев, на колодах. Здесь были морские офицеры — командиры малых кораблей, сил прикрытия, поддержки, охранения, коменданты посадки и высадки и вперемежку с ними пехотные армейские офицеры — командиры десантных частей, артиллерийские офицеры, флотские и армейские, и десантники и группы поддержки.

Букреев был вместе со своим замполитом, начальником штаба и майором Степановым. Полковник Глады- шев сидел невдалеке от маршала на табурете и что‑то аккуратно и неторопливо вписывал в блокнот, лежавший у него на коленях. Маршал внимательно разглядывал всех собравшихся офицеров, а те в свою очередь глядели на него с любопытством и уважением. Маршалу сопутствовала большая и ранняя слава издавна, когда большинство этих молодых офицеров были детьми, (восхищенно по школьным книгам изучавшими его жизнь.

Красные хлыстики молодого вишенника, отмякшие от мороза и дождей, пахли клеем и горечью. Вишенники опутаны паутинкой, и, нарушая тишину сада, тонко и жалобно жужжала попавшая в сети осенняя серо- крылая муха.

Звенягин снял меховую канадскую куртку, бросил ее на развилину сучьев. Среди офицеров, одетых с щеголеватой старательностью («при полном звоне орденов и медалей»), было странно видеть его в поношенном смятом кителе и без орденов. Букреев подошел к нему.

— Поздравляю, Букреев. Сегодня ты именинник.

— Все мы именинники, Павел Михайлович.

— Мы что? Извозчики. Подадим тарантасы, ссадим… получим на чай и готово…

— Тарантасы‑то хотя подадите на всех четырех колесах?

— Колес хватает да по дороге кочки. Сегодня всю ночь дизельные самоходки гудели, мины швыряли. Самолеты тоже пельмени сбрасывали.

Звенягин сломал былинку и отвернулся. За забором неподвижно стоял часовой–автоматчик. Звенягин знал его, но фамилии не вспомнил. Кажется, с «Ташкента»? Звенягин хотел прочитать надпись на ленточке, но она потускнела.

Букреев докладывал одним из первых. Его сообщение о состоянии батальона вызвало одобрительный топот за столом. За Букреевым пристально и с удовольствием наблюдал Мещеряков, поддакивал ему, кое–где поддерживал репликами.

Когда Букреев поделился своими соображениями о переброске через пролив артиллерии, командующий ут- вердительно кивнул головой.

— Хороший офицер, — сказал он Мещерякову.

После Букреева доложил Гладышев и, наконец, выступил Звенягин. Прислонившись к яблоне, он говорил тихим голосом, запинаясь и подыскивая слова. Мещеряков наклонился к Шагаеву.

— Что‑то Звенягин плох.

— Волнуется. Сколько начальства…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Звенягину поручалась почетная боевая задача: первому прорваться к берегам, занятым противником, и высадить штурмовые группы десанта. На совещании Звенягин доложил подробности операции. Командующий, повидавший за годы войны разных людей, — и храбрецов и трусов, — слушал его внимательно.

Командующий знал Звенягина и доверял его военному опыту. Перед высоким военным собранием стоял человек, на которого вполне можно положиться. За ним слава блестящих десантов, где счастье неизменно сопутствовало ему.

Но почему Звенягин явился на совещание в изношенном кителе, небритый, без орденов и медалей?

«Ему необходимо передохнуть», — подумал командующий, пытливо изучавший во время доклада каждый жест и выражение лица Звенягина.

Но не время…

После совещания командующий подозвал Звенягина и пошел с ним в дом. Там, оставшись наедине, генерал спросил его:

— Вы уверены?..

— Уверен. Только бы не разыгрался штормяга, товарищ генерал армии.

— Проведете операцию, и я походатайствую перед вашим начальством… вам будет тогда самый раз отдохнуть.

Звенягин изменился в лице. В глазах мелькнула затаенная тревога. Это не ускользнуло от внимания генерала, но он отогнал от себя дурные мысли и на прощанье дружески положил свои руки Звенягину на плечи.

— Желаю удачи и… следующей награды. Куда только вы будете вешать ордена, Звенягин, а?

Разговор с командующим приободрил Звенягина, но стоило ему остаться одному, как тревожное чувство снова завладело им. Двадцать километров сквозь минные поля, под артиллерийским огнем, под прожекторами и прицельными снарядами противокатерных батарей. Первому прорваться и проложить дорогу через пролив! Но ведь раньше было еще похуже! Хотя бы под Новороссийском. 'Может, тогда не все понималось им. Лучше бросаться на опасность как бы с завязанными глазами. Как плохо потерять доверие к собственным силам, к своему счастью! Тогда почему сегодня он откровенно не признался командующему, которого он любил, как отца, и уважал как военачальника? Остановила гордость офицера и бремя ответственности за славу?

… В тесной казачьей хатенке было накурено и шумно.

Своего командира дивизиона офицеры встретили приветствиями, расспросами. Звенягину всегда были по душе веселые товарищеские «сборища», как он выражался. Но сейчас он не мог отрешиться от своих мыслей, хотя внешне старался держаться спокойно.

— Наши расчеты приняты командованием фронта!

Шалунов протиснулся к нему с двумя чашками в руках.

— Тогда следует выпить, товарищ капитан третьего ранга.

— Нет, Шалунов.

Комдив присел рядом с Курасовым, и тот один только понял, что Звенягину не по себе. Он осунулся за последнее время, пожелтел как‑то. Куда пропала обычная щеголеватость командира дивизиона. Потертый и облинявший китель — в нем был он при новороссийском десанте — почти не снимался; не изменял Звенягин и своей старой фуражке с узкими полями и выцвет- Щей тульей, предпочитая ее новой фуражке с дубовыми листьями по козырьку.

Звенягин молча чистил огурец. Курасов отставил стакан и в его скошенных узковатых глазах появилась тревога.

— Павел Михайлович, — тихо сказал Курасов.

— Ну? — Звенягин тяжело повернулся к нему.

— Выпьем за успех, Павел Михайлович.

— Нет.

— Почему?

— Потому что за успех.

— Не понимаю.

— Перед успехом не пьют.

Звенягин поднялся, оперся кулаками о стол. Клеенка на столе была липкая и мокрая. Он брезгливо отнял руки, посмотрел на них. Опущенные его веки подрагивали. Говор сразу утих. Все встали.

— Продолжайте ужинать, садитесь.

— Так и не составили нам компании, товарищ капитан третьего ранга, — пожалел Шалунов.

— Водки не хочу, Шалунов. Вот если бы хорошего борща.

— Борща? Где же его найти? Хотя я сейчас смотаюсь.

Курасов остановил его.

— Я знаю, борща нет ни на камбузе, ни у хозяйки.

— Воюем на Кубани, — Звенягин ухмыльнулся, — а вот когда захочешь борща… в последний раз, — тихо добавил он.

Только Курасов услышал эти слова. Наклонившись к нему и прихватив его руку, он спросил:

— Почему, Павел?..

— Сам знаешь… Ну, пусти, Анатолий. Только им, — он указал глазами на офицеров, — ни… ни… Это у меня пройдет.

— Ты куда?

— Пойду проветрю чердак… Вы здесь не задерживайтесь. А то скоро начнется месиво. Дай‑ка мой макинтош…

Погода опять испортилась. Сверху сыпался не то дождь, не то мелкий снежок. Звенягин расстегнул ворот, поднял голову. «Скоро я, может быть, не буду этого ощущать, — подумал он с каким‑то умиротворенным спокойствием. — Все будет холодно, темно». Он вспомнил приветливый Ставрополь, где протекло его детство, мелкую речушку Ташлу, архиерейские пруды, где научился плавать, раскаленные суховеи, прилетавшие из ногайских степей, — такие суховеи, что не раскрывай на улице книги — враз скрутит трубками все листы, вспомнил мать — трудолюбивую и любящую, она ждет — не дождется его. А где теперь товарищи его игр? Как мелькали их босые, растресканные пятки, покрытые песчаной пылью. А когда ливень, такая теплая вода неслась по Лермонтовской улице, по голым ногам били щепки…

— Чорт! — воскликнул Звенягин. — Неужели подходит?

Вот Куников… перед десантом подолгу просиживал в его комнате на Тонком мысу, пил из кружки чай и все думал, соображал. Нельзя ли, мол, приспособить камышинки, чтобы его десантники, высадившись вдали от берега, могли подобно древлянам незаметно подкрасться к врагу. Он не переставал думать о своих людях до самого конца… Зимой, в феврале, Звенягин на каТере вез его с Малой земли тяжело раненого. Куников просил воды и почему‑то яблоко. Воды ему дали, но яблок не было. Он предчувствовал свою гибель… так говорил Баштовой.

Звенягин спустился к морю. На берег с шипеньем выносились волны. Ноги промокли, — ничего! Как в детстве, в ливневую ставропольскую весну… Вдали вспыхивали прожекторы над Керчью, у Эльтигена. С горы Митридат точно бросили золотой меч, размельчивший в искристую пыль крупинки дождя. С горы Митридат уже ищут его, ставропольского мальчишку…

Потом пришли воспоминания совсем недавних мирных заокеанских походов — Порт–Саид, Сингапур, яркие гавани Цейлона… Он, капитан торгового судна, мог позволить себе шелковую безрукавку, белые туфли. Легкие и какие‑то светлые ветры ходили под шелком рубахи, по мускулам, запеченным тропическим солнцем…

Звенягин, скользя по глинистой тропке, поднялся на берег.

Захотелось человеческой ласки, тепла. Кто мог восполнить ему сейчас хоть частицу того, что уходило, напомнить о прошлом? Звенягин вспомнил Тамару и направился к ней, не разбирая, где лужа, где вязкая, словно тесто, грязь. Тамара еще не спала и, казалось, поджидала его. В этой восемнадцатилетней девчонке как бы проснулась мать. «Павлуша, — ома испуганно и ласково проводила подрагивающими пальцами по его спутавшимся мокрым волосам, по лбу, — Павел, мой милый!» В комнатенке с маленьким заплаканным окошком и стенами, пахнущими сырым мелом, Звенягин снял плащ и поцеловал Тамару холодными губами.

— Меня не берут в десант, — сказала девушка тихо.

— Хорошо,

— Я очень просилась у командира полка…

Тамара говорила не то, что ей хотелось бы сказать. Звенягин увидел, как она дрожит и как ее глаза налились слезами.

— Ты озябла, Тамара, — он натянул на нее одеяльце, сшитое из лоскутков, и поверх одеяла приник к ней своим истосковавшимся телом.

— Мне как‑то не по себе, — сказал он, еле раздвигая губы.

— Что ты, Павел?

Откинув одеяло, Тамара схватила его голову руками и целовала его немного по–детски, толкаясь то в щеку, то в шею горячими губами и мокрым от слез носом.

Звенягин прижался щекой к ее ладони. Казалось, стоит только встряхнуться, чтобы вылетело все из головы, сейчас такой тяжелой, словно налитой ртутью. Он обнял Тамару и сильно прижал к себе. Ее белокурые, с золотистым отливом, волосы рассыпались по оголенным плечам, и даже при свете чадной коптилки она была удивительно красива. Звенягин приник к ее груди, поцеловал ее. Тамара полузакрыла глаза, чуть откинулась… Но Звенягин видел сейчас в ней только то живительное и священное, что скрыто в женщине, — мать.

— Вот и все, — Звенягин прикоснулся губами к ее руке.

— Павлуша, Павлуша, — зашептала Тамара, — будь собой… Улыбнись, ну, ради бога…

Но ничто уже не могло вернуть его к прежнему. Что- то словно разрывало тяжестью своею тонкие нити, связывающие его с жизнью.

Дождь перестал, но усилился ветер. Ставни стучали и скрипели в петлях. Невдалеке стреляли артиллерийские батареи. Позванивало плохо укрепленное замазкой стекло. Эти удары пушек шли за ним от Геленджика до Тамани. Сопутствовали, помогали и… подстегивали его Они преследовали врага и одновременно и его, Звенягина, мозг и нервы. Палил киевлянин Солуянов, командир дивизиона, вместе со своими офицерами Исаю- ком, Гарматой, Андриановым — молодыми людьми, не устающими от артиллерийской стрельбы, от постоянных поисков тригонометрических совпадений целей, возмужавшие в боях офицеры, последовательно, с фанатичным упорством идущие как возмездие по пятам германской армии.

Светильник мигал, и при свете его Звенягин прикрепил к кителю все ордена и медали. Так всегда он поступал перед боем. Ордена с двух сторон сомкнулись на груди, сойдясь у пуговиц кителя. От рукава до рукава— боевые ордена, приносившие ему гордость.

«Неужели уходит? — подумала Тамара. — Может быть… насовсем, как говорят дети». Она обняла его и зарыдала от предчувствия чего‑то непоправимого. Звенягин нагнулся, прикоснулся губами к ее обнаженному плечу и вышел.

По улице шли бойцы морской пехоты. Перегруженные люди тяжело дышали. Ни смеха, ни шутки, ни песни; ночь и люди как бы наедине с собой. Это шли к пристани пехотинцы Букреева. Где‑то он сам, счастливый тем, что идет на такое крупное дело.

Люди проходили мимо. Своими острыми глазами Звенягин различал их простую форму. Все, начиная от рядового стрелка до командира роты, — он знал — до комбата, одеты в одни и те же ватники. Узбекская хлопчатка, подбитая ватой, прошитая нитками. Бескозырки или шапки. Ничего не жаль, если сгорит или утонет. Оружие — пулеметы, автоматы, винтовки, длинные и тонкие тела противотанковых ружей, положенные на плечи. Патроны везде: в подсумках, в карманах, в вещевых мешках… Все сделали рабочие Урала, Волги и Сибири, почти не отходящие от своих станков, призвавшие свой дух на дело победы. Не доедая и не досыпая, люди тыла прислали сюда, к морским окраинам Кубани, воинам, подготовленным для прыжка на запад, оружие, патроны и одежду. Все идет, как надо. Дух напряженной до предела страны как будто носился здесь — грозный, благословляющий и торжественный.

По Керчи била береговая артиллерия. Сюда подтянулись окрашенные в шаровой камуфляж морские орудия гвардейцев, помогавшие и ему и Ботылеву в огненную новороссийскую ночь сентября. Все, как нужно…

Звенягин понимал великую справедливость всего, что окружало его, но он… Трудно ему бороться с опасностью и напряжением в течение трех лет беспрерывно, круглыми сутками, строго, по часовой стрелке, беспощадно отсчитывающей время…

Его догнала Тамара, одетая в шинель и подпоясанная широким ремнем. Девушка запыхалась, но не отставала, стараясь итти вровень с ним. Звенягину пора сворачивать к пристани, а появляться там в такое время с девушкой нельзя.

— Вот тут мы должны разойтись в разные стороны, Тамарка.

Она обняла его; мокрое сукно, рукава ее шинели прикоснулись к его разгоряченной щеке. На миг ему стало жаль всего, что он терял, жаль расставаться с этой теплой и ласковой девушкой, в которой сейчас сосредоточена неизъяснимая теплота вселенной… Кто обвинит ее за то, что она легко связала с ним свою жизнь. Ведь никто толком не вникал в ее душу. «Бенгальский огонь! Холодная блестящая россыпь искр, от которых не прикуришь и папироски!» — так говорил он в маленьком домике Баштовых.

Насильно напрягая мозг, он вспомнил: она работала до войны на военном заводе, у нее мать и две сестренки в Москве, и живут они где‑то у Павелецкого вокзала. Недавно с летчиком она послала им посылку: кусок мыла, теплые свои носки («в Москве холодней, и мама мерзнет») и килограмм анапских яблок.

Звенягин полуобнял ее.

— Прости меня, Тамарка.

— Береги себя, Павел, — ее влажные губы прикоснулись к его носу, потом щеке. — Береги себя… Сегодня ты какой‑то не такой.

Злость вспыхнула в его сердце. Она угадала то, что он сам старался подавить в себе. Он сердит на нее, как может в грубой запальчивости. рассердиться мужчина. Эта девушка для него опять далекая, чужая и… опасная.

— Иди… — Звенягин почти отодрал от себя ее руки.

Тамара осталась у дощаника, у мокрых кустов, протянувших через забор колкие и мокрые ветви. Девушка, облокотившись на забор, тихо плакала, по–детски всхлипывая и растирая слезы мокрыми ладонями… Мимо памятника запорожцам шла пехота. Тамара узнала по голосам офицеров свой полк, и ей показалось, что все незаслуженно бросили ее и она осталась совершенно одна, беспомощна… Девушка зарыдала навзрыд… Никто не слышал ее. Пехота шла и шла…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Бойцы подтягивались к пристани в сплошной темноте, Ветер свежел. У пирса ошвартовались моторные боты. Стрельба почти прекратилась и с той и с нашей стороны. Разделенные водами пролива, противники притихли. Так почему‑то всегда было перед штурмом. Потому так страшна на войне тишина.

Посланный Курасовым Шалунов разыскивал командира дивизиона, освещая фонариком попадавшихся ему людей. Шалунов находился в особенном состоянии душевного подъема. Еше бы: наконец‑то ему дали свой корабль. И в такой момент! Предшественник Шалунова, командир «морского охотника», в последнем бою в устье пролива был тяжело ранен осколком снаряда. Его в безнадежном состоянии свезли в армейскии госпиталь, и место освободилось. Курасов охотно отпустил своего помощника.

Шалунов разошелся с комдивом совершенно случайно. Когда Звенягин, постояв у пирса, направился в каморку коменданта причала, Шалунов задержался возле Горленко, проводившего «напутственную беседу» со своим взводом.

— Лучше вести себя в бою трезвым, а не пьяным, — Раздельно, с начальнической строгостью говорил Горленко, известный Шалунову еще с Севастополя, когда тот был в отдельной бригаде морской пехоты полковника Жидилова. — У трезвого всегда победа за ним. Водка ударяет на размышление. Выпивший человек не может вести себя хладнокровно; он или без толку храбр или сразу теряется.

Идешь на операцию — выпей сто граммов, не больше, тогда, еще подходя к тому берегу, ты трезв. Так мы делали, когда брали Керчь… Бывает, подорвешься на мине или подобьют судно снарядом, надо сообразить, как помочь если не катеру, то другим, если не другим, то самому себе.

Вижу я, кое‑кто к волне прислушивается, баллы прикидывает. Задание есть задание. Чем хуже погода, тем нас меньше там ожидают. Не пугаться, держаться друг друга. При любом плохом случае все будет тогда в порядке. Сплочение — сила. Любой ценой, вплоть до потери катера, вы должны выбираться к берегу и греться только в атаке. Нырнете, будет, с головой, пулеметы не бросать, тяните их по дну, пока дойдете по шею. Выскочишь без оружия, кому ты нужен? Автомат автоматом, а пулемет для пульвзвода — основное оружие. Пулемет — жизнь…

Горленко окончил беседу и, осмотревшись по сторонам, заметил Шалунова, узнал его.

— Как ты возле нас очутился? У нас тут свой семейный разговор.

— Ты вот насчет потери катера зря. Ишь, как ты легко с чужим добром расстаешься. Только бы пулеметы вытащить, а катер пропади пропадом.

— Каждый баран за свои рога отвечает.

— Так‑то оно так… — Шалунов огляделся, хотя по- прежнему было темно; дождик прошел, и небо чуть–чуть прояснилось. — Нашего комдива не видел, Горленко?

— Где ж ему быть? С Букреевым?

— А Букреев где?

— Вот в той стороне, под обрывом, халабуда. Да ты должен знать. У коменданта.

— Так бы и говорил. Халабуда, халабуда! Прощай, браток, — Шалунов задержался, решив все же похвалиться Горленко. — Мне‑то корабль дали. Небось, слыхать уже?

— Нет, не слыхал. Что же, поздравляю. Теперь ты сам хозяин своему счастью.

— Скажи гоп, когда перескочишь. — Шалунов игриво толкнул в бок Горленко. — Ну, я потопал. На том свете встретимся!

Звенягин уточнял обстановку с Букреевым. Вошедшего Шалунов а он поманил к себе; тот шагнул на цыпочках и опустился возле него. Звенягин положил руку на плечо Шалунову и внимательно смотрел на Баштового, азартно разъяснявшего расчеты высадки. Все было заранее обсуждено, и Звенягин с трудом воспринимал причины возбуждения начальника штаба. Почти ничего не менялось, несмотря на то, что ветер усиливался и низкобортные мотоботы могло залить, несмотря на то, что на том берегу, в пункте высадки, агентурная разведка обнаружила еще одну роту и две батареи; в Керчь перебрасывались германские солдаты, доставленные воздухом из Франции. Ничего нельзя было изменить. Пересматривай — не пересматривай нагрузку судов, но их больше не станет. Все расписано и рассредоточено в разных пунктах погрузки. Кроме авангардного батальона Букреева через пролив перебрасываются дивизия Гла- дышева, батальон Краснознаменной бригады морской пехоты и гвардейская стрелковая дивизия.

Можно облегчить суда, сняв часть людей для второго броска. Но тогда расчленилась бы ударная сила батальона. Звенягин одобрил Букреева, категорически требовавшего не дробить батальон, «удар нанести сжатым кулаком, а не растопыренными пальцами». Так действовал и Куников перед высадкой на Мысхако. Куников своего не уступал, горячо «выторговывал» у командира высадки каждое лишнее место на корабле.

Батраков и Линник тихонько занимались своим делом. Нужно было проверить и передать политотделу письменные клятвы, данные десантниками. Звенягин знал: в предыдущих десантах случаи нарушения клятвы были редки. За выполнением клятвы, помимо командиров, следили сами моряки и обычно наказывали клятвопреступников смертью.

Звенягин подтолкнул комиссара и попросил показать ему клятву командира батальона. Батраков передал фотографическую карточку Сталина, на обороте которой букреевским почерком было написано:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! Мне поручена почетная и ответственная задача командовать батальоном морской пехоты в десантной операции по освобождению родного Крыма. Я как офицер–большевик даю Вам, товарищ Сталин, клятву, что не пожалею своих сил, крови, а если потребуется, и жизни для победы над злейшим врагом человечества — германским фашизмом. За все муки наших родных — отцов, матерей, жен и детей — буду мстить беспощадно…»

Звенягин держал в руках глянцевитый лист бумаги с портретом Сталина. Простые слова клятвы вдруг стали дли него как бы физически ощутимы. Вспомнилось появление Букреева в Геленджике, его черные испытующие глаза и весь он, собранный и настороженный перед новыми незнакомыми людьми, вспомнилась могила Куникова и речь, по смыслу напоминавшая эти слова клятвы: «Не пожалею своих сил, крови, а если потребуется, и жизни». Букреев, поклявшийся пожертвовать всем, даже жизнью, сидит сейчас весело–возбужденный, деловитый, и ничего трагического не заметить на его смуглом лице. Звенягин невольно пощупал свою небритую бороду. Хорош, видно, он со стороны. Черный, одичавший. Смотреть противно.

— Прочитал?

— Прочитал, Батраков.

— Давай‑ка сюда…

— Подожди… А еще?

— Что еще?

— Еще покажи!

— Интересуешься политработой? Полезно. Вот прочитай, краснофлотец Зубковский.

— Автоматчик, что ли?

— Пэтээровец.

Звенягин читал вначале текст размашистый, как будто ухарски распахнулась матросская душа, но затем буквы сдвигались в словах и строчки притирались друг к другу. Человек задумался, посерьезнел, может, даже мелкие росинки пота выступили на лбу, и весь он душевно собрался и медленно гравировал каждое слово, наполнял его огромным смыслом.«Я клянусь тебе, дорогой товарищ Сталин, и тебе, горячо любимая Родина, что не пожалею своих сил и жизни для борьбы с заклятыми врагами — немецко–фашистскими захватчиками. Буду драться до тех пор, пока сердце 'бьется а моей груди».

— Зубковской — молодой парень? — прочитав, спросил Звенягин.

— Молодой.

— С какого корабля?

— Не помню… Линник, не помнишь, откуда Зубковский?

— С «Червонной Украины».

Звенягин знал матросов «Червонной Украины». Экипаж «Червонки», как называли свой крейсер моряки, сошел на сушу с клятвой отомстить за свой погибший корабль. «Червонцы» дрались под Севастополем, на перевалах, летали на транспортных самолетах в Донские степи навстречу наступавшим войскам 6–й германской армии, бились за Сталинград, за Волгу. «Червонцев» знали и в морской пехоте и в воздушно–десантных частях, это были бесстрашные разведчики и опытные охотники за «языками». «Червонцы» мстили за свой корабль и мечтали построить такой же корабль. Среди моряков гуляла легенда о моряке с «Червонки», которого в боях под Сталинградом увидел и узнал сам Сталин (ведь он был некогда на крейсере у них) и обещал построить новый, еще лучший крейсер и назвать его «Червонной Украиной».

…Линник мастерил самокрутку со старательностью и бережливостью к каждой крошке табака, свойственной людям, пожившим в нужде и простоте. Шалунов попросил у Линника кисет и тоже закурил. Дым плохого и крепкого табака повис полотнами. У Звенягина закружилась голова.

— Брось курить, Шалунов.

— Есть, товарищ капитан третьего ранга…

Шалунов смял папироску.

— Развели зелье, людей не видно, — мягко укорил Звенягин.

Линник погасил недокурок, вытряс оставшийся табак в кисет.

— С зельем туговато, — сказал он.

Баштовой свернул кальки, где были начертаны пути движения десантных судов, места выгрузки направления ударов каждого взвода, и спрятал их в полевую сумку.

Снаружи раздались громкие голоса, без стука распахнулась дверь, в комнату вошел Мещеряков, вслед за ним Шагаев и высокий адъютант, пригнувшийся в дверях.

— Вот где они, заговорщики! А накурили, а надышали! Моряки, а не любят озона.

Контр–адмирал снял перчатки и поздоровался со всеми. Здороваясь, весело, но испытующе смотрел каждому в глаза, и все заметили, что под внешней беспечностью контр–адмирала скрыто и отеческое беспокойство и тревога старшего начальника за успех операции.

— Шалунов! Получил корабль, теперь, смотри, Держись!

— Есть держаться, товарищ контр–адмирал!

Шалунов просто светился от радости. С ним первым заговорил контр–адмирал.

Мещеряков говорил с Букреевым.

— Командующий лично исправил ваших хозяйственников. Догадались выдать десантникам консервы в больших банках. Вот таких! — Он показал руками. — Звенягин, вы не помните, сколько весит вот такая банка свиной тушонки?

— Банка свиной тушонки?… — Вопрос Мещерякова застал его врасплох. — Разные бывают, товарищ контрадмирал…

— Сразу видно, никогда сами не имели дела с провиантом. Конечно, у вас такими делами занимается кок.

— Нет… Почему кок?..

— Большие банки не годятся, — сказал Мещеряков: — Вскроет парень, сразу не съест, куда ее девать? Там хранить негде — выбросит, а потом зубы на полку. Баштовой… Это ваше упущение.

— Я говорил Стрельцу, предупреждал его, товарищ контр–адмирал. Просил обменять на маленькие банки. Разрешите исправить.

— Все уже сделано, обменяли, выдали, командующий распорядился.

Букреев понял, почему контр–адмирал с хода, как говорится, затеял разговор о таких мелочах. Мещеряков старался рассеять их дурные мысли.

Пока Шагаев занимался с Батраковым и Линником, контр–адмирал бегло проверил обстановку: число подведенных плавсредств и кораблей поддержки, как налажена связь с армейскими частями, как доведена задача до каждого…

На прощанье Мещеряков сказал:

— Сообщите морякам, что наши войска, наступающие между Днепром и побережьем Сиваша, продолжают преследовать отступающего противника. Сейчас маршал по прямому проводу говорил с командующим 4–м Украинским фронтом. Войска генерала армии Толбухина атакуют Турецкий вал и завязали бои у Армянска. Сегодня ночью Крымский полуостров будет совершенно отрезан и немецко–румынская группировка в Крыму будет изолирована… Вы начинаете с востока атаку Крыма. Высадиться, вцепиться и держаться… Держаться во что бы то ни стало. Понятно, Букреев?

— Понятно, товарищ контр–адмирал!

— Звенягин?

— Понятно, товарищ контр–адмирал.

— Надеюсь на вас, товарищи. Сегодня к вам обещал приехать сам командующий фронтом…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

За несколько минут до посадки на суда моряки еще раз проверили свои мешки и карманы, выбросили все лишнее, вплоть до белья и писем, и добавили патронов. Армейские водители автомашин с удивлением наблюдали моряков, разбивающих ящики и расхватывающих боезапас. Нехватка судов, хорошо известная морякам, почти штормовой ветер и повторный приказ контр–адмирала «вцепиться» и «держаться» усилили жадность к патронам и гранатам.

Командующий, незаметно въехавший во всю эту сутолоку, вышел из машины и направился к причалам. Букреев, извещенный Горбанем, пошел навстречу генералу. Командующий, отставив рапорт, поздоровался с Букре- евым и присел на кнехт. Он молчал, как будто прислушиваясь к гудению людей и треску разламываемых ящиков.

— Люди распределены по судам? Задача доведена до каждого?

— Распределены, задача доведена до каждого, товарищ генерал армии.

Командующий устало поднялся.

— Сколько у вас плавсредств, товарищ Букреев?

— Четыре катера «МО», восемь мотоботов, два гребных барказа и один катерный тральщик, товарищ генерал армии.

— Когда‑нибудь историки удивятся, анализируя те силы, с которыми мы атакуем Тавриду… Да–а-а…

Узнав о присутствии командующего, к причалу подходили моряки.

Командующий не видел лиц людей, но чувствовал движение матросской массы, дыхание, шопот и тревожное ожидание. Он хорошо знал, что предстоит людям, посылаемым им на трудный, жертвенный подвиг.

В этот важный момент, на грани жизни и смерти, нужно было напомнить о целях борьбы, которую вели эти молодые, но зрелые люди, сгрудившиеся возле него и ожидавшие поддержки и оценки их грядущего подвига, для которого созвало их боевое товарищество, скрепленное долгом, дисциплиной и совместно пролитой кровью.

— Матросы и офицеры десанта! — бросил он своим хрипловатым голосом. — Мы должны очистить наши земли от немцев. Мы радетели русской земли. Нам довелось… нам довелось. — Он поднял голос, махнул плотно сжатым кулаком туда, в сторону Крыма. — Пришло время, когда мы придем к их границам! Дорога в их разбойничьи государства лежит для нас, черноморцев, через Крым, через Севастополь. Для нас обходных путей нет, ребята! Нет! Мы появимся на их границах! Мы перейдем их и ворвемся к ним. Мы привезем матерей наших, отцов, жен и детей, разоренных ими и обиженных и скажем: «Возьмите все, что они отняли у вас».

Сегодня ночью вы начинаете новый поход. Надо сломить заслоны. Сломить во что бы то ни стало. Потомки будут вспоминать вас со славой. Сам Сталин, первый радетель нашей земли, смотрит на вас! Желаю успеха, орлы! Вперед на врага, букреевцы!

Он еще раз взмахнул кулаком, постоял, опустив голову, затем, попрощавшись с Букреевым, Батраковым, расцеловав Звенягина, быстро пошел к своей машине.

По тому, как моряки двинулись за ним, окружили машину, было понятно всё. И прежде всего это понял сам командующий.

—- До свиданья, ребятки, — попрощался он.

Вот тут‑то и крикнули матросы «ур–р-а!», перекрывая шум вспененного моря.

— Тише… тише… Еще услышит… — сказал растроганный командующий. — Вот наломаем ему рога, тогда и покричим…

Он обратил внимание на стоявшего перед ним Кондратенко. Ничем не отличался этот моряк от других: та же одежда и обувь, то же оружие и диски в брезентовых чехлах, висевшие вокруг пояса, как круглые пироги, но надпись на бескозырке, освещенная светом включенных фар, остановила его взгляд.

— «Беспощадный»?

— Так точно, товарищ генерал армии.

— За всех!

Он обнял Кондратенко, троекратно, по–русски, расцеловал его и, еле сдерживая волнение, скрылся в машине. Фары отбросили два тонких светлых уса, машина фыркнула и медленно тронулась, провожаемая множеством приветственно машущих рук.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

— Иду на сторожевике, товарищ капитан, — сказал Баштовой, — двое суток глаз не сомкнул. Хоть часочка два вздремну до того берега. Вот и доктор составит компанию.

Фуркасов, широкий и короткий, — ватное обмундирование, сумки, навешенные накрест, — неумело подтягивал снаряжение на переводчике Шапсе, только вчера прикомандированном к десанту от политуправления.

— Чувствуете, товарищ капитан, идеальное отношение начальника штаба к своему здоровью? — пыхтя возле Шапса, говорил доктор. — Ну, повернитесь, товарищ старший лейтенант. Так, хорошо. Автомат можете пока снять с загривка, неудобно. Пристройте его на плече, вот так, как я. Теперь отлично. Никто не поверит, что вы впервые идете в десант. — Доктор вынул платок, вспорхнувший в его руках, как голубь, вначале у лба, затем у затылка. — Держусь начальника штаба. Верю в его звезду…

— Правильно, доктор. Начальник штаба в подобных переделках проверенный, не то, что комбат, — пошутил Букреев.

Батальон выстраивался. Люди почти сливались с темными, словно срезанными огромной лопатой, высокими стенами обрыва. Сочная волна выносилась на берег, пробегала по песку и уходила накрытая белыми шапками пены, потом другая, третья… Волны возникали из темноты, шумели, обрушивались холодом и брызгами и хрипели, запутавшись в сваях причалов. Звенягин прошел на пирс в сопровождении трех моряков, одетых в кожаные регланы и зюдвестки.

— На катерах посылать народ в трюмные отсеки, — говорил на ходу Звенягин. — А то набьются на палубах. Попал, не попал снаряд, а месиво…

Каблуки застучали по свеженастланным доскам причала. Шум моря поглотил еще какие‑то приказания командира дивизиона. Подъехал «Студебеккер», осторожно нащупывая дорогу. Из кабинки высунул голову водитель.

— Хлопцы, патроны винтовочные. Кто принимает?

— Давай сюда, — крикнул Баштовой, направляясь к машине. — Стоп. Тут ямка…

«Студебеккер» заворчал на малых оборотах. По приказанию начальника штаба стрелки второй роты быстро расхватали ящики и понесли к тральщику.

— В хорошем хозяйстве каждая веревочка пригодится, — сказал Баштовой через несколько минут, запыхавшийся, но веселый.

— Документы оформить… — Человек с погонами сержанта разворачивал бумажки, водил по ним пятнышком карманного фонарика, — стрелковый полк майора Степанова? Вы знаете, как мы спешили из Сенной? Дорога — ужас… сами знаете…

— Спешили к майору Степанову, а попали к капитану Букрееву. — Баштовой рассмеялся. — Давайте распишусь…

— Не туда доставил, — мелькнули испуганные глаза сержанта. Потом свет фонарика погас и послышалось невнятное бормотанье: — Как же так… обминулся… А мне указали…

— Не беспокойтесь, что Степанов, что Букреев — одно и то же. На тот берег перебросим патроны, не обидим пехоту, — весело сказал Баштовой.

— Я спросил у пристани. Указали налево, — оправдывался сержант.

— Там же, у пристани, тоже свои моряки. Налево, направо — все будут в конце концов в одном месте. — Баштовой возвратил бумаги. — Давайте‑ка обратно в Сенную, товарищ сержант.

Сержант откозырял. «Студебеккер» мягко, но сильно сдал задним ходом. Баштовой инструктировал Плескаче- ва, как лучше предохранить рации при высадке, и сверял позывные пехотных частей и своих рот, занесенные в аккуратно разграфленную записную книжку.

— Как все же я подсидел Степанова, — похвалился начальник штаба, отпуская Плескачева. — Грузовик винтовочных, а?

— Все равно там делиться придется…

— Конечно придется… Но все же ловко.

Шагаев подъехал на «Виллисе» и, выйдя из машины, направился к Букрееву. Рядом с Шагаевым очутились Батраков и Курилов. Они казались очень маленькими в сравнении с начальником политотдела. Шагаев поздоровался, и Букреев ощутил его полную, немного вспотевшую руку.

— Контр–адмирал у Гладышева, — сказал Шагаев, — просил передать вам пожелание успехов.

— Спасибо, товарищ капитан первого ранга.

— Скоро начнете погрузку?

— Через три минуты.

— А как у вас дела, Батраков?

— Все в порядке, товарищ капитан первого ранга.

— Пить чай теперь будем в Крыму, — пошутил Бук- реев.

— Кавказ надоел?

— Нагостевались на Кавказе, — серьезно ответил Батраков.

— Разрешите начать погрузку батальона, товарищ капитан первого ранга.

— Добро.

Букреев скомандовал. Его приказание, повторенное ротными командирами, сразу, привело в движение весь батальон. Каждый десантник знал свою «посуду», нацелился на нее и теперь побежал к своему месту. Не нужно было ни понукать, ни беспокоиться. Но все же Степняк больше по привычке, чем по необходимости, подбадривал своих пулеметчиков крепко проперченными словечками в отличие от Цыбина, молча пропускавшего мимо себя автоматчиков. Его стройная, неподвижная фигура казалась олицетворением спокойствия и разумного отношения к делу.

Острые пики флагштоков судов колыхались из стороны в сторону, и в такт их покачиванию тонко и однообразно поскрипывали швартовы. Букреев поднял голову. Над обрывом, на фоне мутной белесоватости угадывались домики и деревца, растопырившие свои голые ветви. Там, вверху, тепло жилищ и, может быть, бормо- танье сонного ребенка; где‑нибудь на лавке пыхтенье опары, кисловатые запахи теста… А здесь.., будто на дне заброшенного колодца — ознобно, темно, мокро.

Берег быстро опустел.

— Счастливого пути, Николай Александрович.

Шагаев секунду помялся, но потом обнял Букреева.

И тот почувствовал мокрую кожу пальто, близко увидел блестящие глаза Шагаева и услыхал сдавленный от волнения голос:

— Успеха, успеха…

— До свидания…

В мотоботе Букреева подхватили чьи‑то сильные руки. Люди потеснились, освободив командиру батальона место на боковом сиденьи, рядом с Таней. Она наклонилась к нему.

— Здесь будет хорошо, пожалуй. Вы даже можете немного прикорнуть, Николай Александрович.

Ее дружеский и заботливый тон, и это «Николай Александрович», произносимое всегда тихо, чтобы не слышали другие, подействовали умиротворяюще. Пропали томительные мысли. Нервный подъем сменился приятной, не расслабившей тело усталостью.

Корабли стартовали одновременно. Теплый чадный воздух пронесся мимо. В борт ударила лохматая вода, отброшенная винтами.

Сторожевой корабль буксировал два мотобота и гребной барказ, на них была погружена вся рота Рыбалко с приданными средствами усиления — пулеметчиками и минометчиками.

Мотобот — судно, рожденное нашей изобретательностью и горькой необходимостью, — представлял собой подобие большого низкобортного корыта, сваренного из толстого листового железа, рассчитанного на переброску при благоприятной погоде до пятидесяти человек с соответствующим вооружением. Два автомобильных мотора являлись двигательной силой этого несложного суденышка. Любовно окрещенный моряками «лаптем», мотобот пришел на помощь морякам, когда нужно было начинать наступательные действия в черноморском бассейне против захваченных и укрепленных противником берегов. Мотобот явился тем же оружием, каким в свое время была тачанка или теперь самолет «У-2», превращенный в ночной бомбардировщик.

Первая рота должна была захватить дамбу и причалы рыбачьего поселка и, выйдя на господствующие высоты, подавить противокатерные. батареи противника. Рыбалко считался мастером таранного удара и поэтому ему поручали решать основную задачу. Выбор почетный, связанный с большим риском и потерями. Но Рыбалко предпочитал опасные задания, где можно было полностью применить свою решительность, инициативу и личную отвагу.

Не остывший еще от посещения командующего с его впервые произнесенным «букреевцы», Букреев чувствовал внутреннее удовлетворение от того, что ему повезло пойти в первое серьезное дело именно с людьми Рыбалко, исповедующими боевой закон: «победа или смерть». Неужели эти моряки, сломившие железобетонный обвод Новороссийской бухты, прошедшие сотни километров полями битв и улицами пылающих городов, когда‑нибудь сами назовут себя «букреевцами?»

Корабли еще не вышли из Таманского залива, все же сравнительно защищенного от северо–восточного ветра. С угрюмой последовательностью катились гривастые валы. Скрепленные тросами суденышки взлетали на гребни, опускались и снова плавно взлетали, словно на ярмарочных качелях. И, как всегда, трудолюбиво пыхтел впереди буксирный корабль, то припадал кормой, то поднимался, и тогда гудел туго натянутый трос.

На носу устроился сержант Котляров. Отсюда были видны броневой щиток пулемета, поставленного строго по ходу, и сидевшие возле него люди. У румпеля, рядом с рулевым, старшиной мотобота стоял Рыбалко, когда‑то работавший рулевым. И теперь по его фигуре с широко расставленными ногами, по веселым окрикам было заметно, что он доволен, попав хотя бы на короткое время, как говорится, в родную стихию.

Пока все казалось простым и обыденным. Так было на десятках учений или в погоне за контрабандистами. Манжула, присевший на вещевые мешки, сваленные на дне бота, напоминал большую прикорнувшую птицу. И Котляров, и Рыбалко, и Манжула, и шестьдесят молодых моряков, пробиравшихся по морю ночью, чтобы напасть на противника, наружно были спокойны. Рядом близко сидела женщина и тихо, запинаясь и не скрывая смущения, рассказывала сейчас Букрееву о ребенке, об убитом муже, обо всём.

— Я все знал, Таня, — сказал Букреев, когда Таня замолкла…

— А почему не перебили?

— Хотелось вас слушать… Таня.

— Так бывает, — подумав, сказала она, — все знаешь, а слушать хочется.

— Смотря, от кого…

— Понимаю… Бывает… — Таня потерла ладони, спрятала кисти рук подмышки. — Так теплей. А мне нужно сохранить руки. Придется работать… там..

Ветер свежел. Корабли только первое время старались держаться намеченного порядка, не перегонять, не отставать, но потом строй изломался, ощущение единства потерялось. Радиосвязь на переходе не разворачивали, чтобы не выдать себя противнику, и потому сейчас Букреев мог положиться только на искусство и опытность морских офицеров и в первую очередь флагмана.

Рыбалко, умело лавируя среди мешков и ящиков с патронами, подошел к командиру батальона.

— Ну як, товарищ капитан?

— Пока ничего, Рыбалко.

— Ще в нашей зоне идем, а вот скоро минные поля пойдут.

— Поглядите, Рыбалко. Вот справа, по–моему, был корабль, куда‑то отстал.

— Ни, Он вперед пошел, товарищ капитан. — Рыбалко догадался об истинной причине беспокойства. — Так завсегда, товарищ капитан. Шнура не протянешь. Выскочим, як нужно.

Рыбалко обошел мотобот и вернулся на корму.

— Вы вообразите, — продолжала Таня, нагнувшись к Букрееву, — когда были у меня на сердце только мама и ребенок, я была свободней. А теперь… любовь, или как там ее назвать… к Анатолию, — сказала она, — по рукам и ногам связала.

— Такая любовь связать не может. Это вам кажется, Таня…

— Говорите, Николай Александрович…

— Как может связать… Я не сумею сейчас точно выразиться. Желание встреч и… встречи. Расстались… Мысли у одного и другого, тревоги, беспокойство. Но от любви тревоги. Тут есть много хорошего, благородного и необременительного…

Букреев умолк. «Подыскал время для таких разговоров. Может быть, Манжула, склонившийся на автомат, слушает и потому так неодобрительно покачивает головой. Хотя нет, он дремлет и потому покачивается».

Потерялись берега Тамани. Переход в двадцать километров рассчитывался на три часа. Дурная погода предохраняла от наблюдения, но до тех пор, пока десант не поймают прожекторы, с методической последовательностью вспыхивающие на том берегу.

Буксируемый мотобот, потеряв одно из двух качеств — подвижность, был подобен жестяной коробке, набитой людьми. Волнение усилилось, и трудней было управлять. Рыбалко, не отходивший от рулевого, то появлялся, то пропадал вместе с кормой, падавшей книзу. Ветер, холодный и резкий, дул с каким‑то ноющим свистом.

Высокая волна. Еще издали видны кипящие по вершине гривы. Они не падали, не сшибались позади идущим валом, а катились вместе с облачной вязкой пылью.

Мотобот не успел увернуться, и волна обрушилась на него. Моряки растащили мешки и принялись вычерпывать воду. Казалось, большое многоголовое и многорукое чудовище встревоженно зашевелилось на днище.

Сталкивались и стучали автоматы, позвякивали диски патронов, слышалось тяжелое свистящее дыхание. Позади, за вторым мотоботом, взлетал и опускался барказ с растопыренными веслами. Где‑то близко прошел торпедный катер, потом второй. Катера принесли встречную волну.

Корабли вступали в канал, в могучий поток, стремительно выносивший сквозь горловину Тамани и Крыма высокие воды Азовского моря. Здесь еще не было минных полей, но могли бродить штвучие мины, сорвавшиеся с якорей. Четыре человека всматривались в» темноту, выставив шесты. Оттолкнули шлюпку, плывущую вверх килем. Вынырнул труп. Плюхнувшись мягко по борту, перевернулся и исчез за кормой.

Снова вкатилась волна. Из трюма кричали мотористы, чтобы быстрее откачивали, так как заливало моторы.

Работая наряду со всеми, чувствуя, как немеют руки и ноги, Букреев понимал — люди могут подойти к крымскому берегу вымотанными, неспособными долго сражаться.

Он заметил, что, бросаясь вычерпывать воду, люди оставляли боковые сиденья и разрывали «кольцо спин», каким‑то образом предохранявшее низкобортное судно. Если «кольцо» будет неразрывно? Ведь борты как бы поднимутся. Трудно будет прорваться воде. Матросы снабжены плащ–палатками. «Если к тому же надеть плащ–палатки и спустить их на борту?»

Манжула, лавируя между мешками, привел мокрого и злого командира роты.

— Черты, шо, товарищ капитан. Николы такого ни ждал. Штормяга начался, товарищ капитан… Кабы только…

Букреев Притянул к себе Рыбалко и, не дав договорить, высказал свою мысль. Рыбалко своим практическим умом мгновенно сообразил все выгоды предложения командира батальона.

— И як я, дурило, ни догадався, товарищ капитан.

По его приказу моряки заняли боковые сиденья, надели плащ–палатки и спустили их по борту. Теперь они сидели, плотно Прижавшись друг к другу. Волны по- прежнему били в судно, но их принимали теперь спины людей.

Кончался второй час похода.

Букреев сидел вместе с бойцами. Волны колотили по спине, взлетали над головой. Промокли и одежда, и обувь, и фуражка. Тело остыло, ноги затекли и почти не ощущались.

Корабли пересекали стержень керченской быстрины. Мимо них промелькнул плот; на нем были орудие и красноармейцы в башлыках. Плот, очевидно, оторвало от буксира. Заметив судно, они что‑то кричали, поднимали руки и потом пропали в гремящей волне.

Таня наклонилась к Букрееву, простонала.

— Таня, что с вами?

— Я больше не могу… не могу…

— Старшего лейтенанта Рыбалко ко мне, — передал приказ Букреев.

Рыбалко добрался к командиру батальона быстрыми прыжками.

— Смените‑ка главстаршину, — приказал Букреев. — Вы мне нужны.

Рыбалко осторожно высвободил Таню и умостился, поерзывая Плечами и что‑то бурча себе под нос. Повозившись с плащ–палаткой, он приблизил к Букрееву свое лицо. Сверив друг у друга часы, они еще раз обговорили порядок подхода к берегу и детали атаки.

Таня лежала на мешках, прикрыв голову палаткой.

— Может, задремлет, — сказал Рыбалко. — Вот лихо. Сами мучаемся, да ще девчат мордуем. Такой войны мабуть ще свит ни бачив.

Волны неслись и неслись, жестокие, бесчисленные и ко всему безразличные. Они били в человеческие спины, обтянутые парусиной хаки, сделанной руками женщин Трехгорки. Знали ли они сейчас, засыпая в каменных домах Красной Пресни После утомительной ночной смены, что где‑то, среди двух вздыбленных морей, ткань, сработанная ими, спасает от гибели хмоло- дых людей, плывущих навстречу подвигу.

Черная ночь, — в ней не чувствовалось ни конца, ни просвета. Вода взлохмачена ветрами, прилетевшими, может быть, от Карского моря и с вершин Урала. Тучи рвались в клочья, иногда брызгали дождем и пролетали вверху, словно птицы, размахивая тяжелыми, намокшими крыльями.

Озябшими пальцами Букреев отвернул рукав ватника. Тонкая фосфорическая минутная стрелка подошла к цифре «25», тупая часовая стояла между «4» и «5». Изучая расчеты штурма, Букреев смотрел на эти же часы и мысленно представлял себе тот миг, когда стрелки укажут «4–30», время артиллерийского налета. Сейчас на Большой земле возле орудий поддержки стали комендоры, в каналы стволов досланы снаряды.

Приближался Крым. Неясные контуры берега возникали впереди белых гребней. Встал Рыбалко и молча, опираясь на ходу на плечи сидевших на боковых балках людей, перешел в корму. Все зашевелились, но не поднялись. Страшный миг, разграничивающий жизнь и смерть, приближался. Что будет через несколько минут? Что ждет каждого из них? Справа блеснуло, и одновременно со светлым столбом, взметнувшимся кверху, донесся густой гром взрыва, усиленный морем. Столб распался на части, упал, но не весь, а наполовину, а волны с рокотом несли еще отголоски взрыва, как будто кто‑то гремел огромным куском жести. Один из кораблей попал на мину. Вскочившая на ноги Таня стояла поддержанная Манжулой и напряженно всматривалась туда, где освещенный прямыми бледными пучками, как будто сверху упавшими на рубку, вспыхнул сторожевой корабль параллельного с ними курса. Прожекторный луч упал на буруны, дотянулся до корабля. Черные фигурки шевелились у носового орудия, и до них долетели звуки выстрелов. Прожектор отвернулся и погас.

И тогда открылась своя земля, разлука с которой, казалось, продолжалась так долго. На западных обрывах казачьей Кубани зажглось узкое колючее пламя. Свист тяжелых снарядов, быстрый и певучий, пронесся над головами, и сразу на крымской земле корончато вспыхнули сотни разноцветных разрывов.

Всегда угрюмый и немногословный Котляров первым поднялся возле своего пулемета и озорно заорал:

— Тамань и Тузла дают жизни!

Но осветился и крымский берег. Красные полоски вы. тянулись из‑за высот. Стреляли немецкие орудия. Прожекторы вспыхнули и уже не гасли. Теперь впереди, позади и с боков были видны корабли десантной эскадры. За первым эшелоном шел Курасов с армейской пехотой. Его корабли стреляли. Изредка, оставляя красные дымчатые следы, выли ракетные снаряды.

Люди повеселели, скатали плащ–палатки, осмотрели оружие, закрепили лямки заплечных мешков.

Итак, скоро начнется. Как тогда говорил Баштовой: «На груди автомат, в ватнике, в шапке–ушанке, слегка надвинутой на брови, неся на себе две тысячи патронов и десять гранат, Куников одним из первых подошел к вражескому берегу и начал грозный, победный бой с врагом».

К горевшему сторожевику быстро Приблизился флагман Звенягин. Букреев перевел взгляд на берег. Рокот прибоя достиг его слуха. Итак, вот–вот он должен начать славу «букреевцев». Образ командующего встал перед ним. Букреев вспомнил его мягкий взгляд, нервное подергивание головы и его слово, от которого нет отступления: «букреевцы».

— Зараз отчипляться! — крикнул Рыбалко. — Пойдем своим ходом.

Рыбалко не успел сделать нескольких шагов. Огонь, грохот и горячий воздух пронеслись над мотоботом. Их буксирный «охотник» со сломанной мачтой быстро кренился влево. С узкой палубы, облитой каким‑то жидким текучим пламенем, прыгали в воду люди. Потом они выныривали. Шары голов и выброшенные в саженки руки сбивались в кучки и, то проваливаясь, то снова вылетая, плыли к берегу.

Заработали моторы. Дрожание железного корпуса сразу успокоило нервы.

— Людей хватать на ходу, — приказал Букреев, — только на ходу.

Волны окатывали их, борта оседали, где‑то близко рвались снаряды. Падали смерчи, подкрашенные голубым светом прожекторов. На минах подорвались еще два судна. Первая группа десантников успела пристать к берегу. Противник почти оставил в покое корабли, перенеся огонь на пляжи. Скорее «туда»! Все напряженно смотрели вперед, и на лицах всех можно было прочитать одно желание — быть там скорее, на твердой земле, скорее помочь товарищам.

— Цыбин там! Автоматчики!

— Вторая рота!

Где‑то должна быть дамба. Ее надо штурмовать. Но дамбы не видно, а только однообразная линия высокого берега. Очевидно, суда снесло влево от цели. Букреев приказал итти напрямик к берегу, высаживаться и на суше уже ориентировать удар.

Но что это? Судно уже не дрожит и не слышно рокота моторов. Откинув крышку трюмного люка, что‑то, захлебываясь, кричал моторист, и его измазанное, исковерканное от крика лицо освещает прожектор и, кажется, крутит и жжет.

— Ду–ду–ду, — стучит пулемет с берега.

Гребной барказ проскакивает мимо, и раскачиваясь яростно и в такт, гребут матросы.

— Моторы стали!

Рыбалко пригнулся и, кажется, готов Прыгнуть туда, где идет бой, где их ожидают. Второй мотобот поднят на гребень волны, и с пестро раскрашенных клепаных бортов, овально загнутых к днищу, сбегают светлые засаленные струйки. Моторы работают. До слуха доносятся шум, резкие выхлопы глушителей и видна стремительная и тугая линия натужно выброшенной отработанной горючей смеси. Букреев пытается приблизиться ко второму мотоботу. Все работают досками, баграми. Наконец, борта стукнулись и оттуда протянуты десятки рук. «Трос намотался на винт!» Крик падает и уходит за ветром. Два суденышка крепко сцепились. Их несет по течению. При свете прожектора Букреев видит словно покрытые фосфором окаменевшие лица и волны, падающие с каким‑то металлическим шумом.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Отходя от Таманского порта, Звенягин невольно смотрел туда, где осталась обиженная им девушка. Вспыхивали и гасли створные огни, как последний привет друзей. А не стоит ли она где‑нибудь там? В прошлый раз, когда он уходил в Геленджик, Тамара сумела вырваться из полка и прикатила от Соленого озера на велосипеде. Долго тогда виднелась на крутобережье ее тонкая фигурка с поднятой рукой. Теперь не увидишь… «Обидел все же я ее, — подумал Звенягин, — грубо обошелся…» От сознания своей вины легче не стало.

Шалунов командовал, опьяненный долгожданными ощущениями неограниченного хозяина корабля. Приятно было наблюдать его со стороны. По личному опыту Звенягин знал, — сейчас Шалунов ни в коем случае не может думать об опасностях, о неблагополучном конце похода, он только начинал. Перед походом Шалунов обходил корабль и, думая, что его никто не слышит, любовно прикасаясь к разным предметам, ласково произносил: «Резвунчик ты мой… Резвунчик». У бесшабашного Шалунова это слово звучало очень трогательно. И почему именно «Резвунчик»? Экое придумал! Может быть, новый командир уловил какие‑то особые качества корабля, довольно тяжелого на ходу, мало того, рыскливого и во всяком случае не лучшего в дивизионе. Сегодня корабль действительно шел резво. Чувствовалась легкость руки командира. Шалунов умело сочетал ход с направлением ветра, с длиной волн. Корабль не ломало, круто не кренило и не сшибало боковой волной. Если приходилось окунаться, то корабль свободно взрезал гребень волны и выносил свою носовую часть, отбрасывая устремившуюся к палубе воду. Звенягин щадил самолюбие Шалунова, не подменяя его как командира. Но когда Шалунов слишком быстро забрал вперед и потерялись остальные корабли, Звенягин покричал:

— Не спеши, Шалунов. Флагман должен следить за своими кораблями, как квочка за цыплятами.

Случайно найденное сравнение понравилось самому Звенягину. Почему‑то вспомнилась одна из ставропольских весен, вспомнились двор, огороженный известняком, нарубленным отцом в каменоломнях по дороге к селу Татарке, розовое цветение кураги и мать в платке, по–крестьянски повязанном под подбородком. Мать выпроваживала из сеней цыплят и тревожно квохчущую серую клушу. Желтенькие пушистые шарики попискивали, неумело перебирали по земле розовенькими лапками и часто, как будто обжигаясь, отдергивали их. Он, мальчишка, не раз запускавший в курицу или гуся палкой, смотрел на эту птичью семью, и ему было стыдно за свои жестокие поступки. Курица попылила крыльями, уселась. Цыплята, наклевавшись мелко нарубленного яйца, сбежались и запутались в ее перьях.

Шалунов повернул и, близко пройдя мимо «СК», на котором шел Баштовой, направился к группе кораблей, стартовавших второй очередью под командованием Курасова, переправлявшего армейцев Степанова.

Баштовой спал в носовом кубрике сторожевика. Рядом с ним спал Плескачев, лежали, прислушиваясь к наружным шумам, доктор и переводчик Шапс. Тут же устроилось еще несколько связистов. Вначале они не решались спускаться, зная, что отсюда в случае чего не выскочишь. Но Баштовой первый показал пример и за ним последовали другие.

На корме, у дымовых шашек, сидел Линник. С хитроватой смекалкой опытного десантника он все же помедлил лезть вниз и остался наверху. Тут же пристроились с пулеметами Шулик, Брызгалов и два друга — Воронков и Василенко.

Поставив пулеметы строго по ходу корабля, чтобы в случае чего отразить атаку противника (в проливе бродили и «бэ–дэ–бэ» и торпедные катера), все четыре пулеметчика, уплотнившись в кружок, достали фляги с водкой.

— Ожгло, — крикнул Василенко.

— Не закусывай сразу, Василенко, — порекомендовал Воронков.

— Ожгло, говорю, — сказал он уже с набитом ртом.

— Пущай бы погорело внутри, дурень.

— А я тоже не люблю, чтобы горело. Выпил и — сразу закуска, — вмешался Шулик.

Воронков степенно произнес:

— Водку тоже с умом надо употреблять.

Снова забулькала жидкость. Все выжидательно притихли, наблюдая, как крупные пальцы Воронкова, подхватив фляжку, почти неподвижно держали ее надо ртом. Когда Воронков отнял фляжку ото рта, Шулик наклонился снизу к нему.

— Уважаю… Ни слезы.

— Сколько выдержишь без закуски? — спросил Брызгалов.

— Сколько хочешь, на спор.

— А без спора?

— А без спора нет смысла. Дай‑ка, Василенко.

— Погорело?

Воронков со звоном раскусил сухарь.

— В аккурат. Как закрепимся на том берегу, еще можно.

— Оставил разве? — спросил Шулик.

— А ты думал? У меня фляжка румынская.

— Литр тянет.

— Тысяча сто граммов, — поправил Шулик Воронкова. — Вымерял… Знаю…

— У меня немецкая, — Шулик добавил с сожалением. — Восемьсот пятьдесят помещается всего. Надо бы все же румынскую иметь.

— Брал бы две сразу, — сказал Брызгалов, собирая остатки пищи на ладонь.

— Что я баталер? У меня и так двенадцать гранат, четыре диска да еще тысяча пятьсот автоматных, да «максимка» со всей снастью. А я сам тяну чуть побольше румынской фляжки.

— Нищего представляешь, — с голенищею. Все одно, никто не подаст. — Василенко прислонился к пулемету… — Полагается посопеть после чарки.

Ветер свистел. Изредка корму перехлестывало волной. Все спали или притихли.

Старый коммунист, рабочий судоверфей и в прошлом рыбак, Линник изучил побережье от Одессы до Херсона и потому в начале войны попросился в морскую пехоту, думая помочь своим знанием берегов, лиманов, засад. Но война отнесла его от родных мест, и вот он— десантник, парторг батальона. Кто‑то говорил, что Линник ничуть не рыбак, а учитель, кое‑кто хотел приписать ему службу у Котовского и еще какие‑то лихие дела в Молдавии во время гражданской войны. Слухи эти Линник не подтверждал и прикрикивал на моряков, романтизировавших своего парторга.

Он сражался осторожно, без выкриков, свойственных матросской молодежи, но в тяжелую минуту его грузная и спокойная фигура появлялась «в самый раз». Шуметь и браниться он не любил, но его побаивались, хотя в звании он был невелик.

Все знали, что придется проходить минными полями, и все приготовились к разным неожиданностям. Но все также думали, что именно о н и не попадут в беду и все обойдется. Баштовой так измотался, что вообще ни над чем не задумывался. Ему хотелось выспаться, так как по примеру прошлых десантов хорошо знал — уцепившись за берег, вряд ли придется хотя чуток вздремнуть в первые дни.

Сторожевик натолкнулся на мину на третьем часу похода. Взрыв пришелся в носовую часть. Баштовой проснулся от удара в голову. Глазами, залитыми кровью, он мог все же увидеть, как Плескачев, разрезанный надвое, исчез в проломе, куда хлынула вода. Баштовой видел доктора, поднявшего руки и словно прилипшего к обшивке, койку, сорванную с пазов, мелькнувшую перед глазами розовую раздробленную кость руки переводчика Шапса. Потом Баштового опять ударило в голову чем‑то тяжелым, и он потерял сознание. Холодная вода, продолжавшая врываться через пробоину, возвратила его к жизни. Он пополз, переваливаясь через трупы, обломки мебели. Где‑то он слышал голос доктора, и это придало силы. Корабль накренился, и потому легче было, привалившись боком, выбираться вверх по узкому трапу. Он судорожно хватался за скользкие поручни, разжимал сцепившиеся пальцы и передвигал руки, не отрывая ладоней. Ухватившись о закраину люка, он почувствовал, что силы окончательно оставили его. Еще немного, и он сорвется туда, где клокочет и хрипит. И вдруг невыносимая боль: доктор схватил его за волосы и вытащил на палубу. Гремящая волна окатила их, загасив зеленоватое пламя, ушла.

— Доктор, доктор, — Баштовой беззвучно шевелил губами и, как слепой, шарил пальцами по мокрой палубе.

Но доктора вблизи не было. Подхваченный волной, доктор расшибся о штурманскую рубку и был смыт в море вместе с щупленьким переводчиком. Очнувшись в воде, доктор пробовал плыть, но обмундирование стянуло тело. Доктор последний раз вынырнул, хватил жадно воздух. Все закружилось, заплясало перед глазами. Он еще понимал, что мимо него прошел малый катер, слышал крики. Белые, светящиеся пузырьки пролетали, как пули. Доктор погрузился в воду. Шум винта погас…

Малый катер, или «каэмка», как называли его черноморцы, приблизился к тонувшему сторожевику. На катере стояли матросы, здоровые, сильные, вооруженные кинжалами и пистолетами.

— Живых! — предупреждающе орали они. — Только живых!

— Идем к берегу!

Десантники столпились у бортов. Матросы «каэмки» с силой, словно срывая злость за задержку, хватали с борта десантников и швыряли их на дно катера. Шулик возился с пулеметом. Ему помогали Брызгалов и Воронков.

— Бросьте пулемет, мать вашу так…

— Что же мы без пулемета, — орал Шулик, — катись, если некогда.

Матросы сняли пулемет, а Шулика и его друзей сорвали с палубы. Брызгалов смеялся жутко нервным смехом только что спасшегося от гибели человека.

На сторожевике оставался освещенный заревом Линник.

— Начальник штаба здесь! Баштовой!

— Сигай, — закричал старшина катера, — сигай, чорт пузатый…

— Начальник штаба…

— — Сигай вместе с начальником штаба.

— Ранен начальник штаба.

— Берем только живых.

Катер проскользнул по борту. Брызгалов и Василенко схватили Линника за ноги и опустили его вниз головой.

«Каэмка» была уже в полукабельтове от корабля. Шулик устанавливал на носу пулемет, заправляя ленту в приемник.

— Пока суть да дело, прогрею ствол.

Шулик открыл огонь туда, где искрили крупнокалиберные пулеметы, повернутые немцами для кинжального действия по пляжу высадки.

— Хорош «Максимка», — сказал Шулик. — Ишь, притихли. Ну, пора готовиться. Сейчас начнут нас крестить фрицы…

— Баштовой, — убивался Линник. — Человека бросили.

— Спасут его, — прикрикнул на него старшина катера, — начальника штаба спасут. Не такой человек, чтобы бросили. Ты готовься штаны полоскать, видишь, где ты нужен…

…Звенягин видел, как подорвался на мине сторожевик.

— Начинается, — выдавил он сквозь зубы. — Туда.

Звенягин стал рядом с Шалуновым, но, несмотря на осложнение обстановки, оставался верен себе и подавал только советы. Шалунов мчался по заданному курсу. Когда сторожевик был близко, Звенягин скомандовал:

— Ошвартоваться с правого борта.

Шалунов блеснул на него белками глаз и оскаленным ртом.

— Есть.

Звенягин, схватившись за поручни и изогнувшись вперед, подождал, пока борта стукнулись, перепрыгнул на горевший корабль и побежал. Заметив Баштового, Зве- нягин остановился, обнаружив, что он еще жив, позвал последовавших за ним двух моряков из экипажа Шалунова.

— Взять на корабль.

Моряки понесли Баштового, лавируя среди обломков и брошенных десантниками вещевых мешков.

С треском занималось и вспыхивало внутри корабля смолистое дерево, ветер разносил копоть и искры. Матросы передали Баштового на палубу флагмана и возвратились к Звенягину.

Шалунов видел, что комдив задерживался слишком долго. Немцы успели пристреляться, и снаряды ложились все ближе и ближе. Еще пять тяжело раненых было перенесено на корабль. Теперь горело все, жарко плавилось железо, трескалась, вскипала и текла краска. Моряки, погрузив всех раненых, сталкивали в море дымовые шашки. На палубе становилось трудно дышать. Огонь перебрасывало через рубку. «Что же он делает?» — беспокойно думал Шалунов, понимавший, что дальнейшая задержка опасна. Скользя по скошенной палубе, Звенягин нес человека, безвольно опустившего руки. Звенягину было тяжело. Это легко было заметить по его откинутой назад фигуре, по слишком осторожному движению ног. Шалунов взял мегафон.

— Помогите комдиву!

К комдиву перепрыгнуло сразу несколько человек. Звенягин крикнул им: «Назад!» Люди попятились. Дойдя до поручней, Звенягин бережно с рук на руки передал человека с развороченной грудью. Шалунов и вся команда узнали командира корабля, молоденького и веселого капитан–лейтенанта, в прошлом году прибывшего из Тихоокеанского флота.

Звенягин постоял, отдышался. Облитый пламенем и закрученными поверху багровыми рассыпчатыми дымами, он сам, казалось, был подожжен, как на костре.

Шалунов, до боли в суставах сжавший коробку телеграфа, смотрел на Звенягина, и его и возмущало и восхищало странное поведение комдива.

Звенягин схватился за поручни и легко прыгнул. Шалунов дал полный вперед и, только очутившись в темноте, снял зюдвестку и ладонью обмахнул пот со лба.

Торчком поднялась корма корабля, огонь округлился, напомнив жирный восклицательный знак, перевернутый вверх ногами, и погас.

Звенягин держал в руках фуражку, ветер играл его волосами.

Раньше в десантах Звенягину приходилось самому выбрасываться на берег, бешено торопить людей, а потом лететь за второй, третьей партией, а теперь он, флагман, бродил по морю и следил за порядком.

Раньше, охмеленный непосредственным риском, он мог только после десантной ночи здраво разобраться во всем и оценить свои дела. Сегодня ему было трудней.

Звенягин ощущал все разумом, очищенным и светлым, и как бы замкнутыми чувствами. Ему хотелось забыться, но он не мог. Его самого начинало пугать спокойствие его сердца. Хотя бы пришли опьяняющие чувства опасности.

Шторм спутал расчеты. Десантные суда относило от намеченных пунктов высадки. Пока еще никто не атаковывал дамбу. Бой шел левее, на холмах и в рыбачьем поселке. Звенягин чаще отдавал приказания, чаще менял курс корабля. Флагмана заметили, цепляли прожекторами, и батарея противника у дамбы вела активную пристрелку только по их кораблю. Радист принес запрос Мещерякова: «Доложить обстановку». Звенягин ответил медленно, взвешивая каждое слово.

Мещеряков снова радировал. Его беспокоил правый фланг, где должен высаживаться Букреев со стрелковой ротой Рыбалко. Звенягин заметил снос и приказал радировать буксирному кораблю Букреева, чтобы тот брал правее. Радист ушел в свою рубку, чтобы выполнить приказание, и может быть, через какую‑нибудь минуту буксир подорвался на мине.

Звенягин видел, как быстро, точно проглоченный морем, затонул буксир, заметил, как мотоботы сразу остановились, сдвоились и куда‑то пропали. Надо было спешить на помощь таранной роте и командиру батальона.

Волны догоняли с кормы, обкатывали. Звенягин промок. Мотоботы несло бугристое течение стрежня. Теперь нельзя рассчитывать доставить и высадить роту Рыбалко. Нужно спасать роту для дальнейшего удара и постараться вернуть ее в исходное положение. Мотоботы с заглохшими моторами теперь не могли приблизиться к берегу и были мишенью для германских противотанковых батарей. Немцы обнаружили мотоботы и обстреливали их артиллерийским огнем. Надо было забуксировать мотоботы, вывести из‑под огня и оттащить обратно к Тамани. Такое решение Звенягин передал Мещерякову.

Мало кто мог бы решиться на спасение роты Рыбалко с большей отвагой и уменьем, чем это сделал Звенягин; нужно было сблизиться, точно пройти, чтобы не задеть или не захлестнуть, подать буксирные тросы. Темнота мешала ориентировке. Здесь должен быть точный, математический расчет.

— Шалунов, прожектор!

— Прожектор? — переспросил удивленный Шалунов, зная, что так поступать нельзя.

— Луч! — приказал Звенягин.

Сдержанность не покидала теперь Звенягина. Наступило радостное состояние духа, знакомое и привычное ему по прежним походам. То, что он искал, пришло теперь к нему. Шалунов казался слишком медлительным, неуверенным. Теперь нужно, чтобы его приказы, продиктованные обстановкой и всем его долголетним опытом, исполнялись с молниеносной быстротой. Флагманский корабль вел сам. Звенягин рывком расстегнул пальто, китель, сбросил фуражку и, подставив всего себя морю, ветру, чувствовал, как слетает с него все, что мучило его. «Жизнь, жизнь, жизнь», — озорно, захлебываясь от счастья, как будто кричал кто‑то в его груди. Жизнь — волны, пенные гребни, которые он привык раздавливать, побеждать, соленый ветер с разбуженными запахами.

Прожектор выхватил из темноты полузатопленные суденышки, людей, сидевших на боковых банках, и лохматые гривы волн везде, куда достиг луч. Звенягин мчался, рассчитав все. Сбавить ход, оглянуться. Так, хорошо… Мотоботы были ловко взяты на буксир. Зве- нягин переменил курс. Радист уже несколько минут стоял возле командира дивизиона. Контр–адмирал утвердил решение Звенягина и приказал передать флагманские функции Курасову, а самому итти к Тамани.

— Ты чего, брат? — спросил Звенягин, наконец‑то заметив радиста.

Радист передал содержание приказа контр–адмирала.

— Добро! — Звенягин подтолкнул Шалунова на свое место.

— Продолжай. Не серчай на меня… Вытанцевались, парень. Сегодня гульнем, Шалунов. Небу будет жарко.

Все начнется снова, и все будет хорошо. Звенягин как бы содрал кожу с души. Враг будет разбит, и брызнет снова солнце, и он увидит его. Он увидит тех, кого не забывал: семью свою, близких, родных и друзей, тоскующих в длинной разлуке. Мать примет его, принесет мохнатое полотенце к медному умывальнику, памятному с детства, тогда он не доставал до него ладонями…

— Вытанцевались, парень, — снова сказал он Шалу- нову. — Ты счастливый, бродяга.

Шалунов стоял за спиной рулевого, чтобы всегда были под рукой и штурвал и телеграф, связывающий его с моторными отсеками. Звенягин облокотился о мостик. Рядом, но повыше его стоял сигнальщик, а внизу сидел раненый армейский лейтенант, снятый с катера.

Звенягин ощутил холод и застегнулся, откинул волосы взмахом головы и натянул фуражку.

…Снаряд разорвался невдалеке от мостика, и Звенягин почувствовал, что ему обожгло спину и бок. Звенягин покачнулся, ухватился за перегородку мостика, но пальцы безвольно скользили по железу, и он рухнул на палубу.

«Нет… Как же так…»

Беспощадная сила, способная в любой миг расправиться с любым живущим на земле, пригнула его к палубе, и он больше не мог подняться. К нему на коленях подполз раненый комендор.

— Товарищ капитан третьего ранга…

Кровь его лилась и смешивалась с кровью Звенягина.

Ставропольские теплые дожди и босые пятки сверстников, зоревые росы первых трав у Холодного рудника и морщины… морщины матери… запах потухающих самоварных углей… принесли ему море и летящий к своей цели корабль…

Звенягин глотнул воздух. Кровь хлынула в легкие, забурлила. Дух его еще боролся. Он приподнялся, но снова рухнул, и последние конвульсии потрясли его тело.

Шалунов, размазывая какой‑то жир по лицу (это были мозги убитого армейского лейтенанта), наклонился над Звенягиным, сунул руку, и она вошла в спину всей кистью. Шалунов в ужасе отдернул руку.

Разорвался еще один снаряд. Шалунов видел падающих людей, но слышать уже ничего не мог — барабанные перепонки лопнули, в голове гудело, стучало.

Корабль получил много пробоин и сразу потерял скорость. Надо было спешить. Рулевой, убитый осколком, обвис на штурвале. Шалунов оттащил рулевого и сам взялся за мокрый и липкий штурвал. Экипаж облетела весть о гибели комдива. В моторных отсеках, затыкая пробоины, по колена в воде, работали люди. Они сражались и с морем, и с врагом, и с горем.

Сверху летели команды, их нужно было немедленно исполнять. Корабль продолжал вести Шалунов по курсу, заданному теперь уже мертвым комдивом.

А в это время Звенягин лежал рядом с Баштовым, маленький, щуплый, прикрытый куском парусины, и возле него стали в почетный караул два комендора.

…Шалунов ткнул о берег наполовину затопленный корабль.

— Есть раненые? — спрашивали его.

Шалунов не слышал вопроса, но он знал, что так всегда спрашивают.

— Есть убитые!

— Убитые после…

— Есть убитые! — заревел Шалунов. — Павшие есть.

— Кто?

— — Звенягин. Комдив Звенягин.

Шалунова вызвали к Мещерякову. Узнав о гибели Звенягина, Мещеряков невидящими глазами смотрел на Шалунова, измазанного сажей, кровью и чем‑то жирным и липким.

— Звенягин убит? — переспросил он.

— Да, убит, товарищ контр–адмирал.

Мещеряков не мог скрыть своих чувств. Он поднес руки к лицу, опустив голову, тяжелыми и неуверенными шагами вышел в соседнюю комнату.

Начальник штаба спрашивал Шалунова о ходе высадки. Тот ничего не слышал. Начальник штаба положил перед ним лист бумаги и письменно задавал вопросы. Шалунов отвечал ему, оставляя на бумаге следы ладоней.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

«Все должны с презрением встретить нас, — думал обескураженный Букреев, подваливая к пристани, — так позорно ни с чем возвратиться». Все смешалось: тонкие расчеты, длительная подготовка, пламенные речи, клятвы… Северо–восточный ветер оказался сильнее всех расчетов, всего того, что они употребили для достижения своей цели.

Весть о гибели Звенягина ошеломила Букреева. Звенягин погиб, спасая их, — подумал Букреев, — погиб потому, что они замешкались и пришлось их «няньчить». Командир дивизиона, может быть, погиб из‑за их нерасторопности.

Манжула принес новое известие — тяжело ранен Баштовой, убит Плескачев и, кажется, убит доктор. Выход из строя начальника штаба и начальника взвода связи тяжело отразится на судьбе высадившейся части батальона, лишенной теперь раций, телефонных аппаратов, запасов ракет…

Неужели убит жизнерадостный доктор Андрей Андреевич?

На пристани все шло, как обычно, по–деловому. Краснофлотцы подтянули баграми боты, ошвартовали их своими привычными мускулистыми руками с посиневшими и мокрыми, как у прачек, пальцами. Комендант причала на ходу пожал Букрееву руку и пошел на край помоста, заложив руки в карманы новенького клеенчатого плаща, которым он, очевидно, гордился. Катерники, приставшие раньше, возвращались с дымящимися ведрами кипятка и караваями хлеба. Они весело зубоскалили и шутливо стучали зубами, показывая, что утро холодное. «Хозяйка спит еще», — крикнул какой‑то матрос, спрыгивая с катера навстречу идущим товарищам. Напоминание о хозяйке носило особый игривый смысл, потому что все засмеялись. Торпедники участвовали в конвое, могли тоже погибнуть, и, может, их радовало то, что сегодня «опять пронесло».

Люди первой роты и сам их командир были наружно тоже совершенно равнодушны к тому, что произошло. Они лениво, как будто неохотно расставаясь с обсиженными местами (многие успели вздремнуть), выгрузились. Поторапливаемые взводными, построились, отойдя от пирса, поеживались, притоптывали ногами, с завистью посматривая на торпедников. Им тоже хотелось попить чайку, поесть и отдохнуть. На некоторых лицах Букреев заметил даже радость, она притаенно светилась изнутри. На том берегу сражались и многих нет, конечно, в живых, а им пока отсрочка.

С того берега доносился скрадываемый расстоянием гул боя. Высоты Крыма стояли вдали строго и мертво, но у берега в сизой дымке дугообразно горело пламя. Вспыхивающий и притухающий свет, то светлый с голубизной, то красноватый, острый, напоминал электросварку. Моряки внимательно наблюдали за тем берегом, и лица их суровели.

— Дерутся.

— Ребятам достается. А мы тут…

— Перефорсировать бы пролив…

— Штормит.

— Гляди, немец «козлов» пустил. Мало с земли, еще и с воздуха начал гад молотить.

— А где же наши?

Стайки неприятельских пикировщиков или «козлов», как их называли, покружив в высоте, ринулись вниз. Так ястребы бросаются на высмотренную добычу.

— Влепили, гады! — крикнул какой‑то моряк и быстрым движением пальцев расстегнул ватник, гимнастерку. — Влепили!

Позади нарастал низкий, басовой гул, сразу заставивший всех повернуться. Из‑за крыш домов, мокрых и скучных, из‑за полуоголенных стволов деревьев вынеслись штурмовики. Над ними, переворачиваясь и словно купаясь в воздухе, попадая в лучи далеко встающего солнца, летели «Яки».

Штурмовики двумя стаями понеслись к Крыму. У всех вырвался вздох облегчения. Это «была реальная помощь. Пехота любила штурмовой самолет. «Летающие танки» делили с ней все тяготы наземной страды, появлялись в самую нужную минуту и не гнушались помогать ей в «мелочах», вплоть до уничтожения вражеского взвода, отдельной пулеметной точки или прочесывания траншеи.

— Дали!

— Смотри, еще идут.

К тому берегу пришли еще две стаи, и снова кувыркались в воздухе истребители сопровождения.

— Огненная земля, — сказал кто‑то, смотря в ту сторону.

И вот впервые услышанное всеми слово определило название первого куска земли, откуда началось освобождение Крыма — второй тур причерноморского похода до Измаила и Констанцы.

— Огненная земля, — сразу повторили многие.

— Огненная земля, — раздумчиво произнес Манжула.

— Ну, хватит спектакля, — крикнул Рыбалко. — Становись!

Скомандовав, он сорвал голос, хотел что‑то еще сказать, но досадливо отмахнулся и, повернув взводы направо, повел их согласно приказанию Букреева.

— Як собака побитая, а не рота, — сказал он Букрееву, хмуря черные, сросшиеся на переносице брови.

И тогда Букреев понял, что наружно невозмутимый Рыбалко тоже не меньше его переживал неудачу.

— Вы организуйте людям горячую пищу, — приказал Букреев Стрельцу, оставленному на этом берегу для организации снабжения батальона и переотправки на плацдарм. — Обязательно горячую и мясную пишу- Только из свежего мяса.

Стрелец, высокий мужчина с атлетическими плечами и словно сдавленным с боков смуглым лицом, неумело откозырял и потрусил вперед, придерживая рукою кобур с пистолетом. Вы бы не трудили себя, товарищ командир, — просто сказал Рыбалко, — шли бы отдыхать.

В это время с корабля сносили Звенягина. Букреев приказал остановить и повернуть роту.

Звенягина несли на санитарных носилках, прикрыв парусиной. Голова его, со слипшимися волосами, чуть покачивалась, умиротворенная улыбка сохранилась на его лице, в изгибе насмешливых губ.

Букреев опустил руку, взятую под козырек, и снял фуражку. Впереди шел Шалунов, без шапки, в своем кожаном костюме, в высоких сапогах с голенищами, сбежавшимися гармошкой. Шалунов шел, склонив голову и сгорбившись, стараясь не оскользнуться на пригорке. Здесь еще сохранились следы многочисленных подошв, отпечатанных на мокрой глине, рубчатые следы автомобильных баллонов, окурки, вдавленные в грязь, и разорванные на мелкие части письма, выброшенные десантниками. К пристани подбегали матросы и солдаты, останавливались, снимали шапки.

Парусину откинул порыв ветра. Все увидели разорванный китель, ордена, залитые кровью.

— Никого не щадит, — сказал шофер. — Вот генерала нашего тоже угадала бомба. Какой был! Тоже Герой! Сносу, кажись, не было бы.

Непрерывно били по Крыму артиллерийские батареи. Море шумело и выносилось на берег, почти достигая обрывов.

Среди военных, сбежавшихся к пристани, находилась Тамара. Она всю ночь продежурила на берегу и не ушла домой, поджидая возвращения десантных судов.

За столпившимися на пригорке солдатами стояла Тамара, не понимавшая еще, что происходит, для чего собрались люди. Она была, как обычно, подчеркнуто затянута ремнем, волосы аккуратно уложены. Она хотела встретить Звенягина после операции такой, какою он любил ее видеть.

Таня подошла к подруге и что‑то сказала ей. Тогда Тамара, расталкивая солдат, быстро пробилась вперед, она, очевидно, хотела броситься навстречу процессии, но заколебалась. На красивом ее лице появились и скорбь, и испуг, и еще что‑то детское: подрагивают, кривятся губы, и ребенок старается проглотить слезы, чтобы не разреветься.

Носилки приближались. Тамара приподнялась на носки, взглянула на покойника и, уже не раздумывая, бросилась вперед, прижав к груди сжатые кулаки.

Солдаты загомонили, подвинулись. Каждому захотелось быть впереди. Моряки раздвинули толпу и очистили дорогу.

Матросы бережно несли командира дивизиона. Они осторожно ступали и, почти не покачивая плечами, медленно шли в ногу с Шалуновым.

Шалунов заметил Тамару. Не поднимая головы, он недружелюбно скосил на нее глаза. После встречи с Мещеряковым Шалунов успел ополоснуть лицо, но все же кровь и жирная копоть остались на ушах, шее и лбу. Тамара хорошо знала Шалунова и сейчас взглядом спрашивала его разрешения подойти ближе, но тот, как бы не заметив этой молчаливой просьбы, опустил голову.

Тамара сделала несколько робких шагов навстречу. Сблизившись с ней, Шалунов тихо, со сдержанным озлоблением прошептал:

— Уходи отсюда.

Тамара вздохнула, отшатнулась.

— Мне? Уйти?

Тогда он решительно перебил ей дорогу. Тамара словно застыла на месте, пропуская мимо себя носилки, экипажи кораблей, стрелковую роту Рыбалко, солдат, шоферов, причальных матросов в брезентовых плащах, с откинутыми капюшонами. Гудели возвращавшиеся от Крыма самолеты.

Таня, взяв под локоть Тамару, повела ее по истоптанной дороге к главной пристани. Еще издали были видны сваи разбитых причалов и высоко взлетавшие белохвостые буруны.

— Тамара… что сделаешь?..

— Почему они так?

Тамара больше не могла сдерживаться, она рыдала, всхлипывала, и лицо ее сразу стало некрасивым.

— Успокойся, Тамара.

Таня, утешая ее, думала о Курасове. Кто‑то сказал, что корабли Курасова пристали к Тузле, как и полагалось по плану. Но пока его не было, и кто знает?.. Кто думал, что Звенягина сегодня понесут на плечах?

— Перестань, Тамара… Перестань, а то я тоже разревусь. Хорошо будет? И так про нас, девчат, говорят. А ты…

— Как он мот? Почему он так сделал?

— Шалунову тоже тяжело и всем им. Они друзья Звенягина. Иногда не хочется делить с кем‑нибудь горе.

— Что я им сделала плохого?

Подруги поднялись на пригорок. Справа остался памятник, знакомый им обеим по недавним воспоминаниям. Запорожец на гранитном цоколе смотрел в их сторону. Девушки свернули в первый переулок. За ними увязалась худая собачонка, полаяла и убежала в кусты засохшей бешенюки. Девушки шли теперь молча — одна стройная, худенькая, в шинели с разрезом позади, так что видно было мельканье ее подколенных сгибов, обтянутых тонким чулком, вторая, как увалень, в намокшей одежде морского пехотинца, в сапогах, озябшая, уставшая, с санитарной сумкой, автоматом и кинжалом у пояса. Горе сблизило их. И может, надолго вот с этого таманского утра сохранится их военная дружба.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Мещеряков, незаметно почти вплотную подъехавший к Букрееву, пригласил его ехать с собой. Спокойствие контр–адмирала вернуло мысли Букреева в тот спокойный мир, который, казалось, был им потерян. Он вел себя так, как будто они только что расстались и, пока они не виделись, ничего не случилось.

Но сначала отдавшийся утешительному чувству спокойствия, Букреев вдруг встрепенулся. Он стал сбивчиво объяснять причину неудачи, но понял, что все, что он говорил, неубедительно.

— Все бывает, — мягко остановил его Мещеряков. — Я уже знаю из доклада Шалунова про те условия, которые не позволили вам провести высадку. Стихия, Букреев. Куда вы? Сейчас ко мне, ко мне…

В домике, где остановился Мещеряков, сонная хозяйка жарила пышки. Девушка, дочь хозяйки, с косой, небрежно собранной пучком на затылке, любовно обрамляла селедку кружочками свеклы и лука. Увидев Мещерякова, подняла кулачки к глазам (в одном кулачке был нож) и игриво сказала:

— Противный лук. Все глаза выел, Иван Сергеевич.

— Все не выел, крошка, — Мещеряков пошлепал ее по полной руке, — глазки на месте.

Девушка улыбнулась, на щеках, на подбородке появились ямочки.

— Сегодня опять будут нас бомбить немцы, Иван Сергеевич?

— Военная тайна, — пошутил Мещеряков, снимая макинтош. — Познакомьтесь с капитаном Букреевым… Анна Матвеевна, тоже будьте знакомы.

Хозяйка неприветливо кивнула головой, а девушка растопырила пальцы, показывая, что не можег подать руки, и, прищурившись, закивала головой.

«Положительно мир вечен, — подумал невольно Букреев. — Как трудно изменить установленное однажды движение».

Досада не покидала теперь его и, прислушиваясь к орудийной канонаде, он молчаливо барабанил пальцами по столу. Мещеряков занимался с адъютантом своими делами, бегло просматривая какие‑то бумаги, и здесь догнавшие его. Пухлые его пальцы шевелили бумаги осторожно, словно только что пойманных раков, которые могут еще ухватить его руку.

— Начальнику штаба, — приказал он, захлопывая папку. — Меня сейчас интересует десант. По десанту тут еще ничего нет. Еще не запрашивали?

— Кроме утренней радиограммы, ничего.

— Ветер стихает, но из Азовского моря пошла зыбь. Плохо будет с высадкой, — сказал Мещеряков, отпуская адъютанта. — И все же под вечер вас, Букреев, пустим. Батраков высадился, дерется… Молодец… как обычно…

Букреев вздохнул, ничего не ответил.

— Пехота тоже вцепилась, но не вся. Тоже штормяга, как выразился бы Звенягин, помешала. Туго приходится. В армейской пехоте много горных азербайджанцев, не привыкших к морю.

— Может, прикажете сейчас, товарищ контр–адмирал, не дожидаясь вечера? — спросил Букреев, выжидательно смотря на Мещерякова.

— Э, не спешите. И так потери и в людях и в плавсредствах. А сейчас вышли на охоту «бэ–дэ–бэ». У нас к ним пренебрежительное отношение. Но эти бронированные утюги прескверная штука.

— Бэ–дэ–бэ плохо, — невпопад вставил Букреев.

Мещеряков взглянул на него мельком, но пытливо.

— Все бывает, Николай Александрович… Гладышев и Степанов пока на этом берегу. Насчет вас справлялись и кланялись. Задача не изменилась, и вам придется поработать… — Мещеряков задумался. Девушка, накрывавшая на стол, не получала от него теперь ни веселых взглядов, ни шуток, которые ее подзадоривали. — Звенягина не могу забыть… На моих глазах вырастал. Жаль Баштового… Генька у него, сынок. Мой крестник. Куниковец! Жена хорошая. Кстати, вашим семьям вызов послали. Снарядили за ними целую экспедицию, а то билеты, пересадки. Ваших придется через Красноводск везти…

Букреев понял, что контр–адмиралу тоже не так хорошо, как вначале показалось.

— Можно было подождать с семьями.

— К чему ждать? Теперь наступаем. Движение вперед и вперед. Скоро мы здесь будем глубоким тылом. Скучно покажется первое время.

Мещеряков приподнял бровь, прислушался. Послышался нарастающий звук тяжелых моторов. Зенитные пушки открыли огонь, стекла в окнах задребезжали. Хозяйка вбежала в комнату и снова выскочила, прихватив что‑то вроде старого салопа, висевшего на гвозде. Свист, больше пойманный чувством, чем слухом, прорезал воздух.

— Сбросил! — У Мещерякова приподнялась выжидательно вторая бровь.

Домик тряхнуло, стоявший на столе графин покачнулся.

— В районе порта, — угадал Мещеряков. — Вы своих людей отвел» оттуда?

— Отвел, товарищ контр–адмирал.

— Злится немец за десант. Там где‑то Шагаев. Еще пристукнет.

Он налил две рюмки водки и первый выпил. Снова домик тряхнуло, и рука адмирала, нацеленная на селедку, дрогнула.

— Скоро скучно здесь будет… Да–а-а… — Мещеряков неестественно засмеялся.

Шагаев пришел возбужденный. Он, захлебываясь, рассказывал, как их «накрыло», как он чуть–чуть не был убит, как многие струсили, а он нет. Показывал на плащ, якобы порванный осколками. Сбивчивый его рассказ пересыпался нервным смешком. Когда он умывался здесь же в комнате над тазом, руки тряслись. Он достал зубную щетку, принялся чистить зубы и со ртом, забитым порошком, все продолжал говорить, рассказывая, что ему пришлось пережить.

Мещеряков насмешливо заметил Шагаеву:

— Зубы‑то зря трешь, Шагаев. Чистил же утром…

— Ах, да… — Шагаев виновато засмеялся. Его мясистые щеки покраснели. — Но зубы‑то опять забило. Такая гарь!

Окончив умывание, присел к столу, выпил.

— Да, Иван Сергеевич, Звенягин‑то! Не верится! — Он положил на тарелку котлету, жареной картошки и присыпал сверху мелко нарезанной, по–осеннему свежей петрушкой. — Хоронить где будем? Здесь?

— Хоронить? — Мещеряков отвернулся и сидел теперь ссутулившийся и скорбный. — Хоронить Звенягина? Звенягина?

…Было совершенно мирное, прохладное утро, с установившимся равномерным ветром. Орудийная стрельба стала привычна и не тревожила. По улицам проходила артиллерия. Продавливая глубокие следы в мокром песке, гусеничные тягачи тащили тяжелые гаубицы. Артиллерии проходило много, не меньше бригады. Букреев узнал кое–каких офицеров, присутствовавших на совещании перед десантом. Они стояли на Тузле, а теперь куда‑то перебазировались со всеми своими полевыми ремонтными мастерскими, обозами.

Манжула сидел в машине рядом с Букреевым, стараясь не стеснять его и Шагаева. От него пахло кислотой просыхающей ватной одежды, крепким табаком. Мещеряков иногда оборачивался к ним со своего переднего «хозяйского» сидения и расспрашивал Манжулу, как проходило плавание через пролив. Манжула отвечал односложно, и в этих куцых ответах Мещеряков уловил трудности ночи.

Выйдя из машины невдалеке от морского вокзала, где размещался госпиталь, они повстречали артиллерийского подполковника в короткой морской шинели и в юфтовых сапогах.

Подполковник командовал артиллерией базы. Тонким голоском, зачастую переходящим в фальцет, он самоуверенно докладывал о том, как он «дает флотского огоньку».

Пока еще не стало известно, что артиллерийская подготовка из‑за дальности расстояния и отсутствия передовых корпостов не совсем была эффективна, но разбудила немцев, встретивших десант.

Мещеряков отлично понимал, что не все бывает именно так, как склонны изображать дело в своих докладах некоторые начальники, и приказал связаться с передовыми корректировочными постами, если они высадились, и помогать десанту, не жалея снарядов.

— Дадим флотского огоньку, товарищ контр–адмирал.

Подполковник подбросил короткую руку к козырьку и, попросив разрешения, ушел.

Мещеряков поглядел вслед подполковнику.

— Вот так послушать его, кажется, чуть ли не хвастунишка. А дельный офицер. При штурме Новороссийска отлично работал. Обыграли немецких артиллеристов очень ловко.

… Баштовой лежал на спине со сложенными на груди руками, вымазанными по ссадинам зеленкой. Короткая бязевая сорочка обнажала широкие бледные руки со слабо пульсирующими жилками. Голова была забинтована. Военный врач, введя посетителей, встал в стороне с выражением досады на лице. Ему необходимо было лечить тяжело раненых, только сейчас привезенных, а его оторвали от дела.

Мещеряков взял руку Баштового, легонько ее пожал. Кивком головы разрешив доктору выйти, Мещеряков присел рядом с Баштовым. Тот повел на него глазом и хотел что‑то сказать, но контр–адмирал приложил палец к своим губам и отрицательно покачал головой. Лапчатые морщинки у глаза раненого сдвинулись, видимо, Баштовой хотел улыбнуться.

— Эх, ты, Баштовой, Баштовой! — Мещеряков погладил его руку.

Баштовой скосил глаз на Букреева и еле выдавил:

— Мумка.

— Что, Иван Васильевич? — Букреев нагнулся ближе.

— Мумка…

— Сумка?

Баштовой прикрыл обожженное веко в знак согласия. Он помнил о своей сумке, где так были расписаны все расчеты десанта.

— Все в порядке, — сказал Букреев успокоительно.

— Поправляйся, Иван Васильевич, — сказал Мещеряков. — Отправим ближе к Ольге, к Геньке. В Геленджик отправим.

Баштовой снова моргнул и пошевелил обескровленными губами.

— Сообщили Ботылеву, — добавил контр–адмирал. — Он хочет лично тебя отвезти. Никому не доверяет.

Глаз раненого наполнился влагой, и, когда он прикрыл веко, на щеку скользнула капля и, дальше не покатившись, разошлась в трещинках обгоревшей кожи.

Мещеряков и Букреев прошли через палаты, где стонали раненые, привезенные из Тузлы, и вышли на улицу. Над Огненной землей стояло облако дыма. Там шло сражение. Жители Тамани собирались группами, с молчаливой тревогой смотрели в ту сторону.

Расставшись с Мещеряковым, Букреев направился пешком к домику, занимаемому Рыбалко. В палисаднике на лавочке сидели Таня, Надя Котлярова и с ними две девушки–рыбачки. Они плели венки из астр и гвоздики, венки для Звенягина и остальных погибших в эту ночь офицеров. Тамара сидела поодаль на низенькой треногой скамейке лицом к морю. Светлозолотистые волосы по- прежнему были аккуратно завернуты вальком и обрамляли ее побледневшее, осунувшееся лицо.

Заметив букреева, девушки поднялись. Он поздоровался, махнул им рукой, разрешив сесть, и пошел в сени.

Через полуотворенную дверь он видел Рыбалко, опустившего ноги в бачок с горячей водой, и Котлярова, накрывающего на стол.

— Треба стрелять на разные голоса, Котляров, — говорил Рыбалко. — Чтобы фрицы думали, что пулеметов богато. А сколько, хай сами кумекают. Особо при ночных атаках…

— Кочующая точка? — спрашивал Котляров больше для приличия, так как в пулеметном деле он разбирался и сам неплохо.

— Да… По–цыгански. Надо наводить тоску на фрицев.

В сенях, заваленных тыквами и завешанных по стенам кукурузными початками, Букреев медленно счищал с са- лог грязь. Вошел в комнату. Котляров застыл с полотенцем в руках, Рыбалко сделал вид, что хочет вскочить.

— Продолжайте, — сказал Букреев, вешая куртку на крюк.

На столе были приготовлены к завтраку миска с помидорами, творог, залитый сметаной. На плите жарилась баранина, нарезанная щедрыми кусками. Присев к столу, Букреев взял помидор. Помидор был осенний, с прозеленью у мочки, но вкусный.

— Готовность к семнадцати, — сказал Букреев. — Сколько всего нашлось людей?

— Из второй роты прибило мотобот за Комсомольской пристанью. Да еще один с автоматчиками.

— Сколько всего людей?

— Набирается двести с лишним, считая с моими орлами.

— Кончайте, Рыбалко, завтракайте и пройдемте со мной.

— Война войной, а харчи харчами, — Рыбалко сунул ноги в сапоги и принялся за завтрак.

Котляров медленными и спокойными движениями отвернул рукава блузы, примостился на лавке и потянулся к баранине. Внимательно посматривая на командира батальона и почтительно не вмешиваясь в разговор, Котляров неторопливо обгрызал кость, поворачивая ее в руках, расписанных синими якорями татуировки.

— Кто поведет, товарищ капитан? — спросил Рыбалко.

— Курасов. Он должен зайти сюда.

— Добро. Будет порядок. Звенягин‑то… а? — Рыбалко задумчиво жевал. — Ось так завсегда — живешь, живешь, кричишь, свистишь, а потом раз и все. Как ни було. Я чую, Звенягина порешили в Новороссийске хоронить.

— Решили в Новороссийске.

— Моряков треба хоронить по–морскому, — строго сказал Рыбалко, — в море. Помню, як Звенягин балакал. Треба выстроить в море корабли, дать салют со всех пушек, и в воду…

— Все хоронить да хоронить, — перебил его Букреев, — Не ту песню завели, Рыбалко.

— Тут и так тоска–кручина, — поддержал командира батальона Котляров.

— Насчет похорон балачка первые два дня после того, як копыта отдерут… Без того нельзя. А потом опять — кричи–свисти, лови свою пулю.

— Люди просушились?

— Ваш приказ передал, товарищ капитан. Кто у печки, кто на солнце, а то при кострах. Намокли ночью. Живого места не найдешь. — Рыбалко посмотрел в окошко. — Вот и новый флагман.

Курасов вошел в палисадник. Его сопровождал Шалунов. Оба они были одеты в только что выданные канадские костюмы искусственного меха, крытые хаки, с меховыми квадратами воротников, брошенными за спины, как башлыки.

Курасов остановился возле девушек, Шалунов присел на корточки напротив Тамары и пытался с ней заговорить. Девушка отвернулась, а затем встала и ушла в дом. Очевидно, обескураженный, Шалунов приблизился к Курасову, разводя своими большими руками и виновато улыбаясь.

Заметив появившихся на крылечке Букреева и его командира роты, Курасов оставил девушек и подошел к ним.

В его скошенных глазах чувствовалась затаенная дума. Курасов доложил, что корабли готовы. На пробоины наложили временные пластыри, мотоботы приготовили, моторы наладили. Курасов говорил медленно, подыскивая слова, и, казалось, мысли его были очень далеки. Букрееву вспомнилась их первая встреча на рейде, затянутом туманом и дождем, вспомнилось свидание в портовой столовой, когда Курасов под веселые крики товарищей разрезал арбуз.

— Я полагаю, что мы обо всем договорились, товарищ Букреев, — сказал Курасов, — и вы разрешите мне вас покинуть. Сегодня мы во что бы то ни стало форсируем пролив. Немцы спешно подтягивают артиллерию. Ничто им не поможет. Батраков подавил береговые противока- терные батареи. А те батареи, которые будут бить из глубины, мне не так страшны… Не страшны… — Курасов с натугой повторил последнюю фразу, кивнул головой Тане и поднялся.

Таня, оставив подруг, вышла к калитке. Курасов, не стесняясь, полуобнял Таню и направился с ней вдоль улицы.

— Квартиру подыскал капитан–лейтенант, — сказал Шалунов, — карточки по стенам развесил, кортики. Может, свадьбу там сейчас сыграют.

— А тебе завидно, Шалунов? — шутливо спросил Рыбалко.

— Ты мне, Рыбалко?

— А то кому же?

— Кричи погромче. Ей–богу, ничего не слышу.

— Ну тебя. Я и то горло надорвал. — Рыбалко повернулся к Букрееву. — Идем от того же пирса, товарищ капитан?

— Да.

— Пойду пошурую хлопцев.

Рьгбалко вышел из калитки и, задержавшись у огорожи, долго в бинокль глядел на Огненную землю.

Вероятно, горел рыбачий поселок. Дым стлался тяжелыми полосами. Внимание всей Тамани — и солдат проходящих к северу армейских частей, и женщин, и стариков–рыбаков — было обращено туда, к высоким берегам Крыма, где сейчас шел бой. Пустой пролив катил косо срезанные, плоские, но высокие волны.

Вдали угадывалась расположенная у темных высот Керчь и южнее — ясно очерченная гора Митридат. От Керченского порта, различимые только в бинокль, шли, прижимаясь к берегам, плоские безмачтовые германские суда. Они шли курсом на Огненную землю.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Высадившиеся части армейской и морской пехоты шестой час сражались на крымской земле. В ночной атаке десантники выбили противника из рыбачьего поселка, из прибрежных дотов и противотанкового рва и захватили высоты впереди рва. Утром наступательный порыв десанта угас. Сил для продвижения нехватало, да и нельзя было отрываться от берега. Десантники отбили две ожесточенные контратаки, и немцы готовились к третьей, непрерывно подбрасывая подкрепления из Керчи.

Батраков, принявший командование над батальоном, ни на минуту не покидал передовой линии. Рядом с ним находился Горбань, с изумлением и гордостью наблюдавший своего комиссара в бою. Куда девались его тихий голос и застенчивость? В железной хватке комиссара Горбань почувствовал питерского металлиста, офицера, закаленного в войне. Оправдались слова моряков- ветеранов, неоднократно слышанные Горбанем на биваках: «Вот поглядишь, когда начнется…»

Десант высадился между двумя озерами, на бугристое, поднятое террасами побережье, удобное для противника. Немцы, закрепившись на террасах, могли скрытно накапливать войска в складках местности и также скрытно передвигаться по своим тыловым дорогам. Войска по шоссе подходили из Керчи на автомашинах, сгружались на северной стороне озера, у правого фланга и потом пешком рассредоточивались по фронту. Подвозилась артиллерия. Кое–где вспыхивали стекла стереотруб и биноклей. Десант рассматривали, изучали, намечали места, куда ударить. Неторопливо прошли самоходки «Фердинанды». K левому флангу один за другим направились средние танки. Желтые клубы пыли рассосались в воздухе. Танки появились и против позиций моряков.

Догорали подбитые еще ночью катера. Уцелевшие люди катерных команд влились в десант. Их можно было легко отличить по костюмам из черной кожи, высоким сапогам и кожаным зюдвесткам.

Дым, замеченный с таманского берега, поднимался от катеров. Под высоким солнцем ярко белели стены разбросанных по взгорью домов. Снаряды разрушали рыбачьи домики, «о не поджигали их.

Степняк с Горленко обменивались улыбками, удовлетворенно вслушиваясь в работу батарей Большой земли, но к покашливанию трехдюймовки относились скептически. Горленко лежал на ватнике возле пулеметного расчета Шулика. Батраков смотрел сейчас на Горленко, на беленький ободочек воротничка, подчеркивающий загорелую его шею — «когда только успел пришить?» — и молчаливо одобрил этого всегда подтянутого и спокойного офицера. Конечно, десант попал в опасное положение. Пока не предвиделось ни смены, ни поддержки. Форсировать пролив до сумерек Мещеряков безусловно не позволит. И таким людям, как Горленко, а их было большинство, не нужно ничего объяснять и доказывать. Они отлично понимали свое положение и приготовились разумно расходовать свои силы.

Пока потери численно не велики. Плацдарм простреливался ружейным и пулеметным огнем. Пули свистели, к ним привыкли. Убитых не убирали до ночи, они — свои и немцы — лежали и позади, где прошла десантная атака, и впереди на взрытой снарядами земле. Раненые почти не покидали передовой, хотя можно было перебраться в школу, где армейцы оборудовали госпиталь. Моряки сами перевязали товарищей и, пользуясь сравнительным затишьем, лопатами вырезывали для них укрытия–ниши.

Затишье нервировало. Все чаще головы поворачивались к морю, сверкавшему под солнцем, как стеклярус. Предвиделась штилевая погода, но пока шла высокая зыбь. Берег шумел. Пролив держался под прицельным огнем. Немцы только ради «психического воздействия» через равные промежутки времени выпускали по морю серию снарядов, поднимавших красивые колонны из воды, прикрытые причудливыми шляпами дымка. Выгоревший «морской охотник», подбитый зыбью на мелководье, теплился тонкими, струйчатыми дымками. Возле него то опускался, то поднимался перевернутым днищем мотобот. Казалось, какая‑то огромная рыба подплыла к еще теплому телу и тосковала возле него.

В девять часов десять минут в небе появились черные точки. Из глубины Крыма шли самолеты. Против воздушной атаки десантники пока были бессильны. Батракову невольно представился с воздуха их плацдарм под сиянием солнца. Ярко очерченная, как будто разжатая подкова, упершаяся краями в море, и черные куколки людей, приникших к брустверам. Если придут пикирующие самолеты, куда спрячешься от них? Еще ночью Цыбин обнаружил в захваченном складе батареи дымовых шашек. По его инициативе автоматчики установили дымовые шашки в разных местах, прикрыв поверху сухим бурьяном. Зажечь шашки? Но уже было поздно. Не разгорятся и только помогут врагу ориентироваться. Воздух наполнился оглушительным ревом моторов. Тени машин упали на землю, и сразу же стало как‑то холодно. Батраков увидел побелевшее лицо своего ординарца, округлившиеся глаза, нервное подергивание щек, какое‑то беспомощное выражение на его лице. Батраков притянул к себе Горбаня, толкнул шутливо в бок и прокричал своим глуховатым голосом: «Саша, живы будем, не помрем! Береги самое главное черепок!»

Первое звено пикирующих бомбардировщиков, словно по команде странно перевернулось и ринулось вниз. Гул, свист, блеск крыльев и тупоносых кабин. Их недаром называли «козлами». Они и в самом деле были похожи на горных козлов, бросавшихся со скал вниз головами. Грохот и ураганный вихрь пронесся вместе с осколками и песком. И снова все это повторилось, и еще раз…

Самолеты ушли. Точки становились все меньше и меньше. Батраков приподнялся, поднес руки к лицу. Он «окунулся в лужу»? Руки были липкие и мокрые. К манжетке гимнастерки текла свежая и удивительно алая струйка. Нестерпимая боль в ушах разламывала голову, и все шаталось перед глазами, как бывает во время большой зыби. Потом боль в ушах сменилась тонким звенящим шумом. Невдалеке, охватив бруствер руками, висел почти пополам разорванный солдат в немецком мундире, без пояса и без сапог, с желтыми, закостеневшими ногами и искривленными на них пальцами. Разбитый череп торчал зубцами, спина была забрызгана мозгами. Откуда тут немец? Догадался: его отбросило взрывом перед полетом труп валялся позади, на песчаном пригорке. Еле сдерживая тошноту, Батраков перевалил труп через бруствер и подтолкнул автоматом.

Из носа и ушей продолжала течь кровь. Горбань, почерневший и неузнаваемый, беспокойно перещупывал все его тело.

— Ранены, товарищ комиссар?

— Чепуха, Сашка. Как там, не попало по нашим?

— Ранены, — повторял Горбань и быстрыми движениями закопченных пальцев и зубами раздирал обшивку индивидуального пакета. — Надо перевязать, товарищ комиссар.

Батраков сердито отстранил ординарца.

— Чепуха, говорю. Сейчас ступай на левый фланг, к армейцам. Найдешь КП дивизии. Узнай, что там и какие будут приказания. Готовится третья…

Сгущенный артиллерийский и минометный огонь заглушил слова комиссара. Горбань видел шевеление его губ, воспаленные его глаза, руку, сжатую в кулаке, но расслышать ничего нельзя было. Батраков писал склонившись так, что на спину падали комочки земли, летевшей в окопы. Земля качалась и утробно гудела, неожиданно напомнив Горбаню палубу корабля во время боя или шторма. Так было, когда они ходили на помощь Севастополю, так было, когда их атаковали в открытом море все те же проклятые «козлы». И сознание того, что их плацдарм тоже как бы родной корабль, неожиданно наполнило его сердце и гордостью и уверенностью. Надо вести себя так же, как на корабле. Пусть их отрезали. (Корабль опоясан морем, и близко эскадра, помогут, выручат. Только надо держаться как надо, чтобы не стыдно было потом смотреть в глаза друзьям.

Горбань сунул за пазуху записку комиссара и, не раздумывая, выбросил на траншеи свое сильное, проворное тело так, как обычно бросался в воду, «ласточкой». Ему хотелось как можно лучше выполнить боевое поручение. Горбань попал животом на развороченную, будто только что выброшенную лемехами землю. Здесь плохая, неродящая земля: зеленоватая, сырая, холодная. Но все же близкая ему, крестьянскому парню. Родная Украина! Вишенники и ставки, осенние заморозки при подъеме зяби и дымные полосы над вспаханным загоном. Травы, близкие и милые ему, Горбаню. Тот же полынок, что горит вот там, как сухая еловая стружка, и низкий, прижатый приморскими ветрами татарник, и желтая огудина колкого кавунчика так и хватает, так и впивается в ладони. Горбань полз быстро, ловко и бесстрашно. Солдатские рассказы, слышанные им на завалинке родной хаты, утверждали, что снаряд никогда, мол, дважды не клюнет в одно и то же место. Горбань кругами, словно настигаемый охотниками заяц, петлял от воронки к воронке'. Он был и силен, и молод, и ловок, но чтобы поддержать дух, снова представил себе, что на него откуда‑то с высоты глядит вся команда линкора. Под одобрительные крики, под гром своих корабельных орудий бежал теперь Горбань к командному пункту армейцев.

Достигнув окраины поселка, у развилин маяка ординарец тяжело отдышался у каменной стенки. От Большой земли прилетели «ястребки» и завязался бой с Юнкерсами и Фокке–Вульфами, налетавшими снова с крымских аэродромов. Красные и белые клубы разрывов летели теперь по воздуху, прозрачному и густому, освещенному осенним ленивым солнцем. «Ну, ну, давай, давай»! — шептал Горбань, облизывая губы, — «давай, давай»! Молодые парни — их он часто встречал во время черноморских боев — гоняли по небу немцев. Может быть, тот стремительный «ЯК», так ловко срезавший хвост тяжелой бомбардировочной машине, прославившийся на Кубани Александр Покрышкин, а может Глинка, один из братьев храброй воздушной семьи? Вот зажегся факелом немецкий самолет, но вслед за ним проскользнула к белобрюхому озеру клубчатая струя подбитого «ЯКА».

Погиб какой‑то храбрец, пришедший к ним на помощь. Горбаню стало до боли жалко этого не известного ему паренька. Он сгорел за них, совершив свое дело. Как он завидно дрался, разгоняя в стороны сплоченный строй немцев. Так надо вести себя в бою, чтобы уважали и любовались люди. Горбань отер ладошкой золотые буквы на бескозырке и пошел поселком, не сгибаясь и не прячась. Пусть все видят, как ходят матросы с линкора «Севастополь». По пути попадались солдаты, спешившие к передовой, знакомые Горбаню еще со степных биваков у Соленого озера. Поселок пустел. Чья‑то властная рука вытягивала последние резервные взводы из подвалов, из ям и бросала вперед, где они были нужны.

— Ребята, где КП? — крикнул Горбань одному из красноармейцев, тащившему станковый пулемет.

Красноармеец остановился, осклабился в добродушной улыбке.

— Подожди. Как там у вас, морячок?

— Что у нас, что у вас, одна петрушка. КП ищу, браток.

— Вон там, — указал красноармеец.

Красноармеец поплевал на ладони и покатил за собой пулемет. Номера вприпрыжку бежали по бокам, стараясь прижиматься к стенкам.

Горбань шел по средине улицы и, казалось ему, собирал восхищенные взоры. КП располагалось в погребе полуразрушенного дома. Тут же лежали раненые и возле них суетился доктор, чем‑то напоминавший утонувшего Фуркасова. Сестра с косами, достигавшими хлястика шинели, перевязывала оголенную ногу молоденького азербайджанца, поминутно вскидывавшего тонкими, смуглыми руками и с молящей тоской смотревшего на сестру. Девушку Горбань знал. Это была Зоя, подруга Тамары, из полка Степанова. Горбань кивком головы поздоровался с девушкой и спустился по завалившимся ступенькам в подвал.

Осмотревшись, Горбань увидел пехотного майора с телефонной трубкой в руках, с фуражкой, сбитой на затылок, и орденом на груди. На столике лежала полевая книжка и на ней пистолет. Сержант–радист полулежал на кирпичах и передавал радиограмму, иногда вопросительно посматривая на майора. На сержанте были надеты наушники, спина перекрещена желтыми ремнями, подмокшими по краям от пота. Рядом, на соломе, — две противотанковые гранаты. И пистолет, вынутый из кобуры, и эти приготовленные на случай гранаты свидетельствовали об очень близкой, непосредственной опасности и о том, что ее приготовились как следует встретить. Радист снял наушники. Потные волоски протянулись от волос до шеи.

— Требуйте пока одного, — прокричал майор, — огня! Огня с Тамани по указанным мной целям.

Заметив Горбаня, майор подозвал его кивком головы. Прочитав записку, бросил ее на стол.

— Расскажите, что там у вас и как? — майор наклонился к Горбаню и выслушал его, изредка резко перебивая и поторапливая.

Стрельба заглушала слова, приходилось говорить, близко наклонившись. Горбань видел, как подрагивала выгнутая бровь майора, и по виску одна за другой окатывались капли пота, прокладывая следы по пыльной щеке.

— Все ясно. Пятьдесят моряков сюда! — закричал майор, прижимая губы к уху ординарца. — А то прорвут немцы…

Он взял телефонную трубку и отдал несколько приказаний, из которых Горбаню стало ясно, что левый фланг отбивает атаку танков и самоходных пушек. Майор переложил пистолет, взял полевую книжку и написал приказание Батракову.

— Беги, парень, и… пятьдесят молодцов сюда. С гранатами. Автоматчиков. У меня никого нет за душой… Никого. Гол, как сокол. Если просочатся в глубину, нечем встретить. Беги!

Горбань зажал бумажку в кулак и быстро побежал обратно прежней дорогой. Все время, пока он перебегал поле, в голове билась сказанная майором фраза: «Гол, как сокол!» Запыхавшийся, измученный, но довольный собой, Горбань нашел «комиссара» и на его вопрос неожиданно выпалил только эту фразу.

— Что? — переспросил Батраков, придвигаясь ближе к ординарцу.

— Майор передал: гол, как сокол!

Батраков почти вырвал у Горбаня записку и несколько раз ее перечитал. Теперь в глазах его было раздражение, и губы подергивались в гневе. Знал бы, не посылал, дурья башка.

— Я… Я ничего…

— Пятьдесят человек! Ты знаешь, как отдать сейчас пятьдесят человек?

— Там тоже плохо, товарищ комиссар. Пистолет на книжке.

— Какой пистолет? На какой книжке?

— Из кобур уже вынули пистолеты…

— Сашка… Что ты? Отдохни, Саша…

Пятьдесят автоматчиков, по приказу Батракова, исчезли среди разрывов, как в высокоствольном лесу. Люди в окопах раздвинулись, чтобы заполнить место.

Танки поднялись над буграми и покатились. За ними шла пехота. Были заметны движения ног и колебания темной, пока еще неясной линии голов. По траншеям разбежались связные с приказом комиссара: «Открыть огонь изо всех видов оружия только по сигналу зеленой ракеты».

Чем ближе подходили немцы, тем понятнее становилось, что немцы решили применить свою тактику концентрации всех сил и средств, не считаясь ни с какими потерями. Известная старая тактика, воскресшая в густых колоннах германской пехоты первой мировой войны и неоднократно повторенная ими в эту войну от Фландрии до Сталинграда.

Батраков отметил рубежи, где нужно накрыть противника, и ожидал, сжимая до хруста в пальцах заряженную ракетницу… Когда‑то в Башкирии, прямо в степи, на колеблемом ветром парусиновом экране ему, молодому человеку, согретому еще комсомольским задором, пришлось смотреть кино–картину «Чапаев». Он пожирал глазами кадры, изображавшие каппелевскую психическую атаку и поразительную выдержку чапаевцев. Как все казалось и страшным и прекрасно–героическим, и в сердце горело преклонение перед первыми бойцами революции и зависть к ним: «самому не придется». И вот, так ясно, так близко, в крымской приморской степи, возникли образы далекой любимой картины. Его сегодняшние «чапаевцы», моряки, лежали, почти не шелохнувшись, устремив взоры туда, вперед. Возле длинных стволов противотанковых ружей — бескозырки, а ленточки по штормовой привычке крепко зажаты зубами. Вот краснофлотец Зубковский с «Червонной Украины», славного крейсера, слышавшего на своих палубах спокойные шаги Вождя. А чуть подальше Горленко — красивый офицер из бывших художников–керамистов. Говорят, он мечтал делать игрушки из какой‑то особой, голубой глины. Возле него, на потертом ободке колесика пулемета, где старшим комсомолец Шулик, прикреплена статуэтка, вылепленная Горленко из рыжей глины противотанкового рва. У Степняка полуоткрыт рот, обнажились хорошие зубы, нижняя губа немного отвисла. Порывисто дышит Степняк и на груди колышатся и сверкают под солнцем ордена и медали. Дядя Петро на локтях приподнялся из отлично вырытой и обложенной дерном ячейки, смотрит вперед, а потом опускается и устанавливает переводчик с одиночного на автоматический огонь. А чем не чапаевский Петька его верный Горбань?

На них шли немцы. Внезапно упавшая тишина донесла ревущий стон танковых моторов и скрежет траков, перетирающих попавшие за рубашки гусениц камни. Уже ясно видны фигуры людей, очертились головы, плечи, автоматы, прихваченные у магазинов руками. Впереди армейской пехоты, засучив рукава, шли матросы–автоматчики. Матросы портовых команд, снятые с бездействующих кораблей и разрушенных бомбардировщиками причалов морских крепостей и по воздуху переброшенные в Керчь.

Немецких моряков Батраков хорошо знал. С ними ему пришлось встречаться и под Севастополем и под Феодосией. Их песочные мундиры, принимаемые некоторыми за форму африканского корпуса Роммеля, были ему хорошо знакомы.

Батраков взглянул на Горбаня и их взгляды встретились. У Горбаня налились кровью глаза, вздулись вены на висках и шее, ворот расстегнут, видна тельняшка. Щупленький Батраков сейчас даже физически выглядел сильнее своего могучего ординарца.

На холме, освещенном фиолетовым сиянием, находился лейтенант Шумский с двумя пулеметными расчетами. Шуйскому можно верить, хотя Батраков только впервые наблюдал его в большом деле. Первые две атаки были отбиты при помощи косоприцельного, вынесенного на фланг огня высоты Шумского. Немцы обстреливали, бомбили высоту и, казалось, что там никого в живых не осталось. Но только недавно запрошенный Шумский прислал связного с запиской: «жив… держусь милостью неизвестного бога».

Пехота поравнялась с высотой, и танки медленно прошли мимо, лениво потряхивая гусеницами. Никто из немцев не мот предположить, чтобы на холме кто‑нибудь мог выжить.

Все напряжено настолько, что лишняя секунда промедления опасна. Время пришло. Батраков выстрелил. Линия светлого дыма как бы подняла вверх трескучий огонек ракеты и, загнувшись леской удочки, рассыпала вниз зеленые, яркие даже при солнечном свете, брызги.

И сразу все загрохотало и завыло. Пехота бежала вперед. Тонкие огоньки пулеметов Шумского почти не заглатывались. Лейтенант отсекал пехоту от танков. Было понятно — и по торжествующим выкрикам своих, и по метанию танков, и по залегшей пехоте, — что психическая атака расстроена. Часто били противотанковые ружья, но звука их выстрелов почти не было слышно; Батраков и Горбань стреляли короткими очередями. Танки рассредоточились. Один загорелся и из него выскочили танкисты в черных шлемах.

Перелом еще не наступил. Может 'быть нужна контратака? Батраков пожалел, что возле него нет рассудительного Букреева. Сейчас вся ответственность легла только на него; увлекшись стрельбой, он неожиданно увидел, как один из- танков, вероятно определивший ком- пункт по густоте ПТР и пулеметов, повернул и, мелькнув крестом на боковой броне, полетел на них, стреляя из пушки и пулеметов.

Секунда решила все. Теперь не могли помочь ни автоматы, ни пулеметы. Снаряд взвихрил песок и бурьян возле противотанкового ружья, и Батраков увидел забросанную землей спину Зубковского, отброшенное в сторону ружье и краснофлотца второго номера, зубоскала- весельчака с разорванным боком и лицом, залитым темной кровью. Танк был совсем близко. Зубковский зашевелился, отряхнулся и, схватив гранату, поднялся высокий, чуть ссутулившийся, как будто приготовившийся сразиться врукопашную. Потом он сразу упал. Неужели убит? Но нет… Зубковский быстро пополз навстречу танку к невдалеке от него поднялся, взмахнул рукой и упал.

Вихрь, осколки…

…Батраков приложился к фляге, сунутой ему Горба- нем. Водка обожгла горло. Он хотел обругать ординарца, но отхлебнул еще и почувствовал, как возвращается к нему спокойствие; озноб, охвативший его тело, прошел, и пальцы, в которых он не мог удержать карандаша, теперь свободно повиновались ему.

Он записал в блокнот, ставший отныне журналом бое- вый действий: «После сорокапятиминутной артиллерийской и минометной подготовки в десять ноль–ноль противник силою до двух батальонов пехоты и моряков портовых команд при поддержке одиннадцати танков и двух самоходных орудий «Фердинанд» перешел в третью атаку против позиций батальона. Подпущенный на близкое расстояние, был встречен губительным огнем и откатился, потеряв два танка и много живой силы. Лейтенант Шумский попрежнему героически удерживал высоту 47.7. Краснофлотец Зубковский из роты ПТР в тяжелый момент, когда неприятельский танк угрожал командному пункту, бросился на танк с гранатами и подбил его…»

Матросы бросили свои стеганки на дно траншей, и Зубковский лежал на них, прикрыв глаза, бледный от потери крови, с руками, сжатыми в кулаки, в изорванном чуть ли не на ленточки обмундировании. Бескозырку с потускневшим названием корабля держал в руках дядя Петро, с состраданием смотревший, как неопытные руки Шулика и Брызгалова перевязывали раздробленную ноту Зубковского. Его должны были перенести в госпиталь. Тут же, с самодельными носилками, присев на корточки, поджидали краснофлотцы. Батраков приблизился к раненому и, наклонившись над ним, что‑то тихо сказал. Краснофлотцы возле носилок прислушались, но ничего не расслышали. Комиссар поднялся и кивком головы приказал нести. Дядя Петро бережно опустил бескозырку на грудь раненого и снял шапку.

— Чего прощаешься, — строго сказал Шулик, — жив будет. Героя как никак заработал…

Зубковского подняли и бережно понесли четыре человека, процессии уступали дорогу, прижимаясь к стенкам, и везде по траншее с уважением и товарищеской гордостью повторяли имя героя.

…Четвертую атаку погасили штурмовики, налетевшие с Тамани. Один из самолетов сбросил вымпел контр–адмирала: «Доложить обстановку и непременно держаться до подхода резервов». Горбань снова побежал на КП дивизии.

Батраков вызвал к себе Линника и Курилова, чтобы выяснить, как держатся моряки на остальных участках. Линник сообщил, что моряки сражаются храбро.

— Сказать о нашем моряке, что он сражается храбро, это все равно, что сказать о человеке, что у него две ноги, — сказал Батраков, несколько смущаясь, так как сам вычитал где‑то подобное изречение.

— Держатся, — добавил Линник.

— Продержатся до вечера?

— До вечера? — Линник поднял глаза на замполита, потом перевел их на солнце, стоявшее в зените. — До вечера удержатся. А вообще будут стоять до смерти.

— Понятно, — раздумчиво произнес Батраков. — А тебе, Курилов, придется принимать штаб. Баштового, сам знаешь, нет, Плескачева нет. Тут кой–каких связистов с катера сняли, собери. Ночью, чтобы были телефоны, а то без проволоки, как без рук, гоняю Сашку, скоро ноги парень отмотает.

— Есть, товарищ капитан.

— Если к ночи отобьемся, — а отбиться должны — такой приказ, устраивай ком пункт и орудуй.

— Здесь, что ли? — Курилов осмотрелся вокруг невеселыми глазами.

— Вижу, неопытный ты человек, — ласково укорил Батраков, — по–моему надо будет обосноваться пока у маяка. Там, Сашка говорил, имеются подвалы, домишки и строения из камня. Займись погребением убитых. Обязательно нужно убитых хоронить и могилы замечать. Составь такую памятку себе. Раненых из окопов переведешь. А то здесь они только мешают и настроение портят. Доктор, кажется, утонул, так что свяжешься с армейцами, помогут. Сестры почти все на том берегу… В общем действуй и обживай крымскую землю.

Линник и Курилов ушли. Немцы обстреливали плацдарм по всей площади. Стреляли дальнобойные батареи от крепости и горы Митридат.

Моряки вскрывали консервы, обедали. Воду приносили из колодца. Вода была горько–соленая и плохо утоляла жажду. Немцы пристреляли колодцы. Обживать плацдарм приходилось не так‑то легко. Батраков погрыз сухарь, припасенный в полевой сумке, и, прикрыв глаза, принялся восстанавливать в памяти подробности высадки. Он приводил в порядок впечатления прошедшей ночи и хотя времени прошло очень мало, но ему казалось, что все произошло очень и очень давно.

На мотоботе, на котором шел Батраков, он и люди лейтенанта Стонского вынесли то же, что и люди Букреева — Рыбалко. Но дальше им повезло. Их прибуксировал почти к самому берегу опытный и удачливый командир сторожевого корабля, и отцепленный мотобот, работая на своих моторах, первым пристал к пляжу высадки. Но волна вернулась в шипении и грохоте камней и отбросило суденышко обратно в море. Освещенные прожекторами и пожарами кораблей, мотоботы почти в упор расстреливались из пушек и крупнокалиберных пулеметов. Минута промедления значила очень много. Если ожидать пока мотобот своим ходом подобьется снова к берегу, пройдет столько времени, сколько нужно немцам для того, чтобы утопить судно. Батраков вспомнил с внутренним удовлетворением, как он первым прыгнул в студеную воду, как его вынесло прибоем. А потом уже появились Горбань и лейтенант Стонский, собиравший штурмовую группу.

Моряки залегли на прибрежной гальке, накрытые прицельным огнем. Надо было немедленно поднимать людей в атаку. Батраков первым овладел собой и, подняв людей, перескочил проволочные заграждения и перебежал минное поле. Его пример увлек других. Они отштурмовали прибрежные доты и с налета подавили батарею, стрелявшую по кораблям.

Рассуждая сейчас, Батраков не мог наверняка установить, знал ли он степень опасности, первым перебегая минное поле. Чувство гордости за свое поведение почти убедило его — знал; вступая в пререкания со своей совестью — не знал. Но ведь ему точно было известно о минировании пляжа высадки. В момент боя, конечно, трудно проследить за своими чувствами. Сейчас же хотелось проверить себя.

Что руководило им? Конечно, чувство долга и ответственности. Нужно было до рассвета обязательно разбить сковывающие группы противника, укрепиться, чтобы встретить как надо маневренные группы.

Итак, он первым перебежал минное поле. При новороссийском штурме краснофлотец Прохоров сознательно пошел через минное поле, погиб, но помог товарищам. Батраков, в политбеседе пропагандируя геройский поступок Прохорова, ловил себя на мысли: «самому так не поступить». И вот поступил. Для дальнейшего хода событий было важно — он первым проложил дорогу к прибрежной укрепленной возвышенности и помог внезапно атаковать врага. Первый пример много стоит. Но не будь его, так бы сделал кто‑нибудь другой, тот же Горбань или Стонский, или любой десантник, овладевший собой раньше других. Итак, ему просто повезло опередить кого‑то…

Почему он не подорвался? Саперы–армейцы, присланные для разминирования пляжа, установили — шторм забросал мины камнями, затянул песком и галькой. Но люди все же подрывались.

Только на рассвете Батраков узнал от 'Курилова о подвиге Ярового. Мина взорвалась у его ног. Тяжело раненый, с перебитыми ногами, Яровой приказал положить себя на плащ–палатку и нести вперед. Истекающий кровью, он лежал на плащ–палатке, стреляя из автомата и кричал: «Ребята, за мной!» Он увлек людей, и они выбили немцев из их укреплений.

Самым тяжелым было известие о том, что Букреева и Рыбалко нет. Они не высаживались. Положение сразу же осложнилось. Размеченная линия берега атаковывалась разновременно небольшими группами. Такие атаки могли в общей сложности и не принести успеха. Помня беседы с Букреевым и его образное выражение о ртути, Батраков старался теперь «собрать капельки ртутного шарика, чтобы сжать его в кулаке для удара».

Горбань помог ему связаться с группами высадки. КБатракову, возглавившему батальон, сходились моряки, прорубаясь гранатами и кинжалами. К нему подошел Цыбин с автоматчиками, занявший южную окраину рыбачьего поселка и курганы, и затем, выйдя на шум боя, они обнаружили моряков второй роты, прорвавшихся до высот за поселком и до противотанкового рва.

Сам Батраков, непосредственно командуя центральной группой, к рассвету отштурмовал северную окраину поселка, а к восьми часам захватил артиллерийскую батарею, прожекторную станцию и два склада с инженерным имуществом. Выйдя правым флангом к морю, Батраков увидел при свете солнца болото, залитое водой, в низине между озером и морем и поднимающиеся, словно в тумане, постройки второго рыбачьего поселка, дамбу, откуда палили немецкие батареи.

Закрепив стык с армейской пехотой, Батраков выполнил первую часть задачи, поставленной командованием перед десантным батальоном. Ночная высадка, несмотря на потери и путаницу, принесла свои результаты. Противник, получивший неожиданный удар и смело атакованный, не знал о силе десанта.