Утро, розовое, как панталоны настоятельницы аббатства Святого Сердца, уже заглядывало мне в окно, а я все не могла заставить себя оторвать голову от подушки. Видимо, сказывалась усталость прошедших дней. Но я всегда считала себя волевой, решительной, упрямой, сильной девушкой, поэтому поспала еще пять минут.

Выпрыгнув из постели, как безумный кузнечик (ух, неудачное сравнение!), я поздоровалась с ночным горшком, а потом принялась за умывание и прочие освежающие процедуры.

– Нас утро встречает прохладой, – напевала я, моя уши. – И бьет кулаком по башке, чтоб были мы искренне рады, что живы еще, хе-хе-хе!

Согласна, рифма так себе. Но я же не поэтесса там какая-нибудь. Вы же помните мое отношение к поэзии. Шалости аристократов.

Я с особым тщанием почистила зубы, тем более что служанка поставила мне новую баночку с зубным порошком из мела, соды и тертой мяты. Вот с волосами было больше возни, и я подумала, что жизнь с бритой, как у Оливии, головой, имеет свои плюсы. Я заплела две косы и уложила их, закрепив заколками. Итак, каково расписание на сегодняшний день?

Прежде всего я отправилась к своей госпоже. Перед тем как войти в ее комнату, я полюбовалась дверью. Благодаря моим убеждениям и тайным вылазкам с мокрой щеткой, дверь герцогининой комнаты была начисто освобождена от гадких наклеек, так портящих благородный мореный дуб. Ничего. Я имею на Оливию все большее влияние. Возможно, я даже сумею отговорить ее от очередной татуировки.

– Доброго утра, экселенса, – проговорила я, входя, легко поймала пущенный в меня стилет (наша повседневная церемония, применяемая для выработки ловкости и быстроты реакции) и пустила его обратно.

Стилет воткнулся в колонну алькова рядом с плечом Оливии.

– Похоже, я сегодня не в форме, – вздохнула Оливия. – Как-то расклеилась вся. Нет настроения щериться. Может, это от погоды?

Она выдернула стилет и сунула его под подушку.

– Оливия, погода прекрасная.

– То-то и оно. Обо мне такого не скажешь.

– Ни слова больше, я знаю, как это исправить.

Я подошла к комоду и в верхнем ящике обнаружила целый арсенал различных мазей, целебных притираний и масел. Выбрав самые, на мой взгляд, сильнодействующие, я подошла к кровати.

– Моя герцогиня, – я аккуратно сняла с нее сорочку и принялась растирать кривой, бугорчатый позвоночник Оливии. Обычно это делали служанки, но с некоторых пор я взяла эту процедуру на себя. Мне казалось, что я чувствую боль Оливии кончиками пальцев, стараюсь впитать в себя эту боль, а герцогине передать хоть немного своей здоровой силы и энергии. Ну и потом это был лишний повод потрепаться наедине.

– Вот здесь сильно болит? – я слегка надавила на шестой шейный позвонок.

– Уй! Медведица! Тумба с кирпичами!

– Очень интересное сравнение. Позвонок смещен. Если б была возможность вправить его, твое здоровье и жизнь были бы намного легче.

– Еще ты не вздумай вправлять! – Оливия всегда ярилась во время лечебных процедур, считая их бесполезной тратой времени. – Тебе даже коровник не доверят чистить!

– Не вижу прямой связи между твоей спиной и чисткой коровника. Оливия, я придумала одну вещь.

– Лить с крепостной стены горящую смолу на приезжающих гостей? Ох, разбейся Святая Мензурка, как же больно! Убери свои лапы от меня, коровища непотребная!

– Не уберу. Я еще должна как следует промассировать тебе плечи и лопатки. А будешь выпендриваться – пожалуюсь на тебя Сюзанне.

– Ябеда. Гнусная, толстомордая, наглая ябеда!

– Насчет толстомордости ты не права. Это просто здоровый овал лица.

– Конечно, здоровый! Ты когда идешь, у тебя щеки из-за спины видно, коровища!

– Ты меня уже три недели не называла коровищей. А тут зачастила. Экселенса, случилось что-то в самом деле неприятное?

И тут я услышала всхлипы. Правда, они были сильно приглушены подушкой, но что-что, а всхлипы смертельно обиженного человека я различу даже с расстояния в тысячу миль. Особенно если этот человек – мой… моя… экселенса, в общем. Эй вы, кто сейчас обвинил меня в чувствительности, заткнитесь быстро, иначе я вас вычислю и лично разобью хлебальники!

Оливия была не из тех людей, что, рыдая, бросаются на шею и немедленно перечисляют свои горести в алфавитном порядке. Надо было запастись терпением, чтобы дождаться ее доверия. И ответа.

Я налила на ладонь эвкалиптового масла, смешанного с камфарой и соком алоэ, и принялась методично растирать сведенные плечи герцогини, стараясь почувствовать пальцами каждый сустав и мышцу, снять с них боль и напряжение. Минут через пять Оливия перестала всхлипывать.

– Люци, – чуть повернулась ко мне она.

– Да?

– Как ты считаешь, я – действительно полное ничтожество?

– Я нахожу это утверждение абсурдным, экселенса. Даже когда ты вылила в мою постель суточное содержимое кухонного помойного ведра, подобные мысли не приходили мне в голову.

– А какие приходили?

– Ну, что ты – просто гений по части коварства и издевательства над ближними. Что в отместку стоило бы тебя прикончить каким-нибудь необычным способом. Ну и еще мне было ясно, что придется менять все постельное белье и самолично его выстирать, иначе в глазах служанок я уроню свое реноме.

– Чего уронишь?

– Они будут смеяться надо мной, как над последней неудачницей, и плевать в подаваемый мне суп.

– Но ты мне отомстила за помои? Или еще вынашиваешь коварные планы?

– Вынашиваю, успокойся. Как говорил кто-то мудрый, месть – это блюдо, которое надо подавать холодным.

– Мороженое, что ли?

– В том числе. Есть классическая повесть о том, как муж отравил свою жену, подав ей яд в вазочке мороженого. Он посчитал, что у жены есть любовник. Любовника не было, но жена все равно померла, а он рехнулся.

– Кто же от этого выиграл?

– А никто. Суть повести была не в том.

– А в чем?

– Экселенса, мы отошли от первоначальной темы. Из-за чего ты тут разыгрываешь оскорбленного мышонка? Или из-за кого? Ты только скажи, и я пройду огнем и мечом по всем твоим врагам.

Оливия для начала посопела, а потом ее прорвало:

– Я калека, урод с детства. Меня всегда приучали к мысли, что я – убогое существо, которое шагу ступить не может без мамок, нянек, лекарей и прочей соболезнующей шушеры. Никто никогда не восхитился тем, что в три года я самостоятельно выучилась читать, и второй моей любимой книгой стало «Элементарное введение в абстрактную алгебру».

– А первой?

– Смеяться не будешь?

– «Синие паруса». Читала?

– Да.

– Скажешь – дешевая романтика, слезы-сопли, сказки-мечты?

– Не скажу. Мне тоже нравится эта книга. Правда, я прочла ее не в три года, позже и тайком от монахинь пансиона, и я полюбила в ней главное.

– Дождаться своего принца под синими парусами?

– Нет. Самой быть принцем, парусами и даже морем, если все это очень нужно человеку, который офигительно несчастен. Ты не думай, я такие мысли прятала очень-очень глубоко. В пансионе Святого Сердца для них не было места. Я же сирота, подброшенная на порог трактира, а не высокородная девочка. Поэтому я лицемерила, лгала и воровала там так же легко, как и дышала. Другого они не заслуживали. И когда высокородная пансионерка при всех плевала в мою овсянку, я тут же выливала эту овсянку на ее изящную головку…

– Уважаю. Даже хочу пожать тебе руку.

– Успеется. Я еще должна тебе промассировать крестцово-поясничный отдел. Для этого подойдет мазь со змеиным ядом. Лежи! Впереди день, полный великих дел, и ты просто обязана показать этому дню, какова герцогиня Монтессори. Однако продолжим тему. Я слушаю.

– Я росла и понимала, что меня не считают полноценным человеком. Это проявлялось не в презрении и оскорблениях, нет. Просто меня словно старались обложить ватой и войлоком в несколько слоев, чтобы я постепенно задохнулась, умерла и освободила всех от тягостного чувства стыда перед калекой. Но я решила бороться. Всеми доступными мне способами. Я протестовала, а меня считали капризной неженкой (исключая пристрастие к шоколаду, конечно). Однажды я оставила на столе отца тетрадь, где были мои решения задач из учебника алгебры для колледжей первой ступени. Верные решения. На следующий день я обнаружила эту тетрадь в корзине для бумаг вместе с измятыми и порванными вариантами отцовских поэм и сонетов. Он швырнул ее в мусор, даже не потрудившись пролистать.

– С-скотина, – вырвалось у меня.

– Я дневала и ночевала в библиотеке, читала книги по физике, анатомии, астрономии, даже священные манускрипты и законы святой юстиции прочла! Я хотела, чтобы отец увидел во мне ровню, с которой можно говорить о серьезных и важных вещах. Но он всегда прерывал меня и уходил, сменив тему разговора. В конце концов он просто перестал приходить в большую библиотеку и писал только в своем скриптории. Да и в замке он проводил едва ли больше трех месяцев в году. Вот тогда я и стала удивляться тому, почему он меня не прикончил во младенчестве, если уж я так омерзительна ему. Однажды он был в отъезде целый год. За этот год я прочла все книги его стихов, поэм, путевых записок, воспоминаний о Десятилетней войне – всё. Да, мой отец был гениальным мастером слова. Он управлял словами, как пастух – стадом овец, он повелевал рифмами и размерами, формами и жанрами. Я потеряла покой – я не знала, как стать достойной этого величия. Я все-таки хотела, чтобы он меня хотя бы заметил.

И вот он вернулся из долгого путешествия, но не один – с ним в замок приехала графиня де Манон, женщина неописуемой красоты и глупости. Видимо, отец хотел жениться на ней, чтобы наградить меня мачехой, тупой, как винная пробка. Чтобы поставить между собой и мной очаровательную преграду из кружев, бриллиантов и мехов, чтобы эта графиня целыми днями сюсюкала со мной и вздыхала о том, какая я бедняжка и как меня обидела судьба. Я подожгла ее будуар, когда она спала.

– Я тебя понимаю.

– Не волнуйся, графиня выжила, красоты почти не потеряла, но ум утратила окончательно, и ее близким пришлось немедленно выдать ее замуж за какого-то невероятно богатого росского барина. Меня пороли три дня, с перерывом на сон и трапезу. Во время порки я не плакала, я наизусть читала отцовские стихи, особенно те, где много говорится о любви, милосердии, жертвенности и прочей слюнявой дряни. Потом я четыре месяца лежала в нервной горячке, не приходя в себя. Отец запретил всем служанкам ухаживать за мной и вызывать лекаря, он ждал, когда я сдохну в собственных испражнениях, без лекарств, без еды, без стакана воды.

Я поняла, что до боли стиснула кулаки, слушая этот рассказ. Ногти впились в кожу ладоней. В груди у меня разрастался огненный шар, вроде того, в котором однажды явился мне мессер Софус.

– Говорили, что я бредила… Меня спасли Фигаро и Сюзанна. Хотя они не любят об этом вспоминать. Ты знаешь, что Фигаро – высокого, хоть и разорившегося рода?

– Нет.

– Как высокородный, он имел право драться с отцом на дуэли. И он бросил в лицо отцу перчатку и назвал его подлецом и бессердечным ублюдком. Нет большего оскорбления, чем назвать чистокровного герцога ублюдком, верно?

– Да, – каменея лицом, выговорила я. Герцог Альбино, клянусь, если б не мое темное происхождение, вы дрались бы и со мной!

– Они сразились. Фигаро был настоящим мастером клинка, через десять минут после начала дуэли он уже приставил к груди отца свой эспадрон и поклялся, что доведет поражающее движение до конца, если герцог откажется пригласить лекарей к больному ребенку. Видимо, папочке была дорога его жизнь – ведь он великий поэт! – и он обещал Фигаро не препятствовать моему лечению. Но Фигаро был настоящим человеком чести, и, чтобы герцог не забыл своих обещаний, он полоснул его эспадроном по щеке. Теперь отец носит этот шрам, как вечное напоминание о своей низости и чужом благородстве. А Сюзанна… Она дежурила у моей постели день и ночь, меняла мне простыни, поила собственноручно приготовленными целебными настойками, обтирала тело отварами трав. Она не доверяла приглашенным отцом лекарям, боялась, что они меня отравят, как бы случайно. Ты же знаешь Сюзанну – противостоять ей невозможно, это скала, а не женщина. Она вернула меня к жизни, и с той поры, я-то вижу, хоть и не подаю виду, она наблюдает за мной, за тем, как ко мне относятся, какую подают пищу. Если бы у меня была возможность обрести мать, ею стала бы Сюзанна… В общем, теперь ты понимаешь, какой полной и интересной жизнью я жила. А сейчас она вообще захватывающая.

– Благодаря тому, что с утра можно швырнуть стилет в компаньонку?

– Да, и быть уверенной, что она его поймает. Но иногда я реву. Когда вижу, как на меня смотрят всякие Юлианы Северянины и Мильчики Кошаковичи…

– Я немедленно сниму с них скальпы, экселенса!

– Я просто хочу, чтобы меня воспринимали всерьез. Чтобы видели, что я умна, коварна и зла, а это очень полезные качества для женщины в Старой Литании. Тем более для женщины-калеки.

– Я тебя понимаю. Еще тошно смотреть, как все носятся с прибытием этого святого теодитора, который только и годен, что наносить визиты и пугать всех до поросячьего визга своим величием.

– Да пропади он пропадом! Урод в вуалетке! Чудище в железном гробу!

– И верно! Этот Высокоблагочестие даже не знает, что такое подпространство, порожденное векторами, зуб даю!

– И линейная зависимость!

– И гомоморфизм векторных пространств!

– Куда ему! Это же не ведьм толпами жечь, это ж головой думать надо!

Мы расхохотались.

– Так, хватит елозить руками у меня по заднице, – отсмеявшись, взбрыкнула Оливия. – Уберись на безопасное расстояние. Я встаю навстречу умывальнику и новому дню.

Я перестала массировать ее спину и сочла своим долгом заметить, что пояснично-крестцовый отдел и задница – вещи разные, как квадратура круга и теория струн. Вымыв руки от масла, я принялась за выбор сегодняшнего наряда для герцогини. Методом обычного перебрехивания и посылания друг друга в векторные пространства, мы договорились на черных лосинах, алой тунике и широком кожаном поясе с металлическими заклепками – он еще хорош был как корсет и давал спине Оливии некоторое облегчение.

– Вы великолепны, экселенса, – подвела я к зеркалу свою госпожу.

Она провела ладонью по отросшей на голове щетине:

– Не пора ли мне побриться?

– Я нахожу теперешнюю длину твоих волос идеальной. Знаешь что?

– А?

– Я тоже побрею башку. Нет ни терпения, ни сил возиться с этими длинными волосами. Какой дурак выдумал, что длинные волосы у женщин – это красиво, круто и сногсшибательно?

– Не дурак, а явный женоненавистник. Но этот вопрос обсудим позже. Умираю от голода. И любопытства – как там все остальное население замка?

Родовитое (и пугающе голодное, но очень веселое) население замка уже фланировало по трапезной, бурно обсуждая прошедшие трудовые будни. Дамы восторженно хвалили выбивалки и фантазировали на тему использования выбивалки в супружеской спальне. Мужчины (особливо юнцы вроде Себастьяно) кичились вдруг появившимися мускулами и врали насчет своей причастности к боевым операциям регулярной армии Старой Литании. Оба пола вдруг стали проявлять друг к другу повышенный интерес, завязалось несколько весьма интригующих бесед, но тут прозвучал гонг, и все поспешили усесться за стол. Я увидела Себастьяно, кажется, у него опять были почищены зубы. Похоже, это войдет у него в привычку; вот как меняет человека большая и чистая любовь! Себастьяно поклонился Оливии, а мне послал выразительный взгляд, напоминающий о клятве молчать насчет его стеклянной подружки.

В зал вошел Фигаро. После рассказа Оливии я поняла, что благородство его лица – это истинное благородство, а не маска, надеваемая слугой перед знатью.

– Доброе утро, дамы и господа, – негромко молвил он. – Кастелло ди ла Перла сердечно благодарит каждого из вас за оказанную помощь в подготовке к великому событию. И чтобы оставшиеся перед визитом Его Высокоблагочестия дни были для вас незабываемыми во всем, наш главный повар, мессер Кальве, составил особое меню, мало того, он изобрел несколько совершенно новых блюд, дабы разнообразить стол. Сейчас внесут первое из них. Мессер Кальве надеется, что оно угодит вашим изысканным вкусам.

Двое слуг внесли в зал большие серебряные чаши. Немедленно распространился новый, будоражащий аппетит, пряно-остро-свежий аромат.

– Ах, – экзальтированно воскликнула одна из дам. – Верно, это что-то невероятное!

Фигаро сказал:

– Это салат, который уместен и за завтраком, и при подаче аперитива в обеденное время, и даже за ужином, если вы не опасаетесь за свою фигуру…

Все зааплодировали. Слуги принялись раскладывать салат по тарелкам. Мы с Оливией тоже получили свою порцию. Здесь было много чего, порезанного кубиками и соломкой, но, главное, все было заправлено остро пахнущим плотным белым соусом.

– Рискнем? – спросила Оливия. – Главный повар не ошибается.

– За твое здоровье, экселенса, – я подцепила салат вилкой и отправила в рот. Долго и вдумчиво жевала.

– Этому салату суждено великое будущее, – проглотив и почувствовав бабочек в животе, прошептала я. – Наворачивай давай, скоро все распробуют, начнут просить добавки, а я, пожалуй, съела бы его целое ведро.

– Обжора, – Оливия тоже прожевала. – Ум-м-м! Сюда добавили что-то одурманивающее? Почему это так вкусно?!

– Вопросы потом, – теперь и я стала разговаривать с набитым ртом. – Дай пожрать по-человечески.

Судя по грохоту вилок, остальные меня поддерживали. Где-то минут через пять возник вопрос о добавке, и слуги опустошили чаши до последнего кусочка петрушки.

– И это все? – ахнул кто-то.

– Сейчас подадут навагу в кляре, блинчики с черной икрой, тарталетки с горячим гусиным паштетом, а также… – но Фигаро не слушали. Поднялся возмущенный гул, утверждающий, что прекрасное блюдо не дали распробовать и одним зубом.

– Соблюдайте спокойствие, дамы и господа. Салат изготовляется в надлежащем количестве, под четким контролем главного повара. Никто не останется обиженным.

– Этому салату надо дать какое-нибудь красивое название, – заявила одна из дам. – Например, «Восторг».

– Экстаз!

– Шедевр!

– Прошу прощения, дамы и господа, – по лицу Фигаро скользнула столь прозрачная тень улыбки, что заметить ее могли только очень натренированные люди. – Мессер Кальве, как автор рецепта, сам взял на себя смелость дать название новому блюду.

– Какое же оно?!

– Не томите, Фигаро!

– Проявляя уважения к господам, у которых он служит без малого три десятка лет, мессер Кальве назвал салат именем юной герцогини Оливии Монтессори.

– А?

– Э?!

– Салат называется «Оливье», дамы и господа, – Фигаро поклонился вроде бы всем, но я-то просекла, что кланяется он Оливии, которая от удивления поперхнулась, и мне пришлось ее отпаивать апельсиновым соком.

– Дрынасе, – пробормотала она, когда смогла говорить.

А я была в восторге! Салат такой вкусный, что его можно есть бесконечно, и название ему подходит!

– Ужас, – горько проговорила Оливия. – Все, чего я достигла в жизни, – моим именем назвали салат.

– Дура, – сурово сказала я (это я так впервые с герцогиней!). – Гордись! Это же вечная слава. Твое имя станет нарицательным. Когда-нибудь рецепт салата войдет во все кулинарные книги мира, люди будут есть оливье, наслаждаться, и тем самым отдавать почести твоей памяти… Пройдут годы, десятилетия, может быть, даже века, а салат оливье будет на столах миллионов людей в разных странах! Может быть, он даже станет традиционным блюдом праздничных посиделок!

– Убедила, – Оливия осушила бокал апельсинового сока. – Кстати, а где скачет наш прыткий кузнечик? Что-то без его жутких глазок замок кажется пустым…

– Должен отметить, дамы и господа, – подал голос Фигаро, – что маркиз Фра Анджело еще затемно отбыл в своем экипаже. Он оставил ряд указаний по поводу оформления двора замка, проверил, как идет сервировка угощения для Его Высокоблагочестия и свиты. В целом он доволен, как прошла подготовка к великому дню.

– Да уж, – усмехнулась одна из дам, – мы трудились просто как рабы на галерах!

– Не говорите, что вам это не понравилось, баронесса, – язвительно встряла ее соседка. – Вы же ковры выбивали в одном исподнем! В кои-то веки вам выпал шанс обнажить свои немощные прелести!

– Нахалка! – баронесса угрожающе подняла вилку. – Да вы сами полуголая обжимались на чердаке с каким-то слишком мускулистым молодчиком под предлогом выноса плетеного кресла!

– Кхе-кхе, – напомнил о себе неизменно благородный Фигаро. – Дамы и господа, прошу вас воздержаться от распрей и оскорблений. Ваш труд будет щедро вознагражден, я лично доложу его светлости об этом. К тому же все вы сподобитесь удивительной возможности поклониться святому теодитору. Однако я предлагаю вам оставшееся до приезда Его Высокоблагочестия время провести в очищении своих душ и тел, выборе нарядов и украшений. Все служанки замка будут в распоряжении дам с вечера сегодняшнего дня. До этого они закончат уборку в ваших комнатах.

– А мне неинтересно сидеть и бездельничать! – заявила довольно молоденькая княжна, и я подумала, что со временем из нее выйдет толк. – Что, если во все вазы замка поставить живые цветы? Кажется, за западной стеной замка есть огромный сад, где цветут осенние цветы – я видела это из окна своей спальни. Я когда-то училась составлять букеты, уверяю, я справлюсь, только дайте мне садовые ножницы и несколько корзин.

– Я добавлю вам в помощь двух служанок…

– А вот и нет! – подала голос Оливия. – Княжна, мы пойдем с вами, надеюсь, вам не наскучит наше общество.

– Это большая честь для меня, герцогиня! – радостно воскликнула княжна.

– Можете называть меня просто Оливией, а мою компаньонку – Люцией.

– Тогда я – просто Марыся.

– Вы дочь пшепрашамского кнеса Милюковича?

– Смидовича, с вашего позволения.

– Ладно, сейчас не до этого.

Едва все покончили с завтраком, как общество разделилось: наиболее ленивые дамы отправились принимать ванны и потрошить свои гардеробы, мужчины решили, что праздность – это порок, и попросили располагать ими в делах по окончательной очистке двора. Фигаро пообещал трудягам несколько бутылок коллекционного крепленого «Лиль де Валуа», а на закуску еще оливье, что вызвало всеобщий одобрительный гул.

И снова в замке закипела работа. Оливия была удивительно бодра, и в сад почти побежала на своих костылях. Я заметила, что вот уже много недель она не пользуется своим тяжелым калечным креслом. Может быть, она понемногу исцеляется? Из-за моих ли ежедневный растираний, или оттого, что мы постоянно шпыняем друг друга и будоражим кровь? Впрочем, что об этом думать! Главное – новый день все-таки заставил ее улыбаться.

В западной стене замка были ворота, опутанные плющом и хмелем до такой степени, что становилось ясно – ими лет сто никто не пользовался. Фигаро дал нам ключ – большой, из начищенной бронзы, с затейливой головкой. Мы с Марысей раздвинули ветки плюща, а Оливия нашла замóк и отперла ворота. Они подались с протяжным скрипом, и мы друг за другом вошли в безлюдную тишину осеннего сада.

– Я даже не знала, что этот сад существует, – сказала Оливия. – Он весь зарос, за ним никто не ухаживает… Почему?

– Думаю, его светлость слишком занят возделыванием того сада, что у него в голове. Имею в виду поэзию, – молвила Марыся.

Я уже не думала о герцоге Альбино так снисходительно. Если у него в голове и есть сад – то мертвый, где стоят сожженные гордыней, презрением и высокомерием деревья прошлых грез. Ничего я выразилась?! Да я любого менестреля заткну за пояс всякими гиперболами, литотами, метафорами и анафорами! Может, я бы тоже стала великим поэтом, если б не считала поэзию делом никчемным. Вот мореплавание – это да!

В саду были разбиты огромные клумбы, на которых цвели одичавшие розы, хризантемы, георгины и астры. Яркие фонарики физалиса, пестрые циннии, бугенвиллеи, гвоздики – они выглядели и пахли какой-то сказкой, которой еще не придумали конца.

– Я ужасно мечтала попасть в этот сад, – Марыся восторженно прижала к груди садовые ножницы. – Ах, если мне разрешат ухаживать за этим садом, я вложу в него всю свою душу и сделаю его прекрасным уголком!

– Да пожалуйста, разрешаю, – махнула рукой Оливия. – Об этом куске земли никто не вспоминал ни разу на моей памяти. Я вообще не знала, что он существует.

– Просто его видно только в окно моей спальни, – сказала Марыся. – Я сама не своя от цветов и деревьев и с тех пор, как гощу у вас, мечтаю об этом саде.

– Приятно, когда ты можешь исполнить чью-то мечту, верно, Люци? – спросила меня Оливия со странным блеском в глазах.

– Безусловно, экселенса, – кивнула я.

Марыся оказалась настоящей находкой. Прежде всего она под корень срезала ряды крапивы, болиголова и борщевика, чтобы мы могли пройти к клумбам, не обжигаясь об эти злонравные сорняки. Травяными соками, цветами, вишневой смолой и яблочной падалицей пахло так упоительно, что хотелось плюхнуться в ближайшую клумбу и наслаждаться остановившимся мгновеньем. Но с Оливией не понаслаждаешься. Действуя костылем как указкой, она показывала, какие цветы, по ее мнению, достойны попасть в вазы. В плоские плетеные корзины мы с Марысей собрали воздушные султаны спаржи и плети физалиса, шпалерные розы и хризантемы с огромными бутонами цвета сливочного масла… Марыся, увлекшись, не брезговала и какими-то простыми цветочками и веточками, и я поняла, что эта маленькая княгиня уже составляет праздничные букеты в своей голове. Вот умница!

– Слушай, а она отличная девчонка, – вполголоса сказала я Оливии.

– Да, и не такая испорченная, как мы. У меня есть идея.

– Коварная?

– Смотря для кого.

– Оливия, прошу, не делай ей каверз, для этого у тебя есть я…

– Кто тут вообще говорит о каверзах? – невинно пучила глаза Оливия.

– Никто. Марыся, как вы считаете, вот эти маленькие лохматенькие цветочки…

– Настурции, Люция, – немедленно отозвалась Марыся.

– Может быть, из них выйдут отличные маленькие букеты, которые можно приколоть к гобеленам?

– Вы правы! А знаете, что еще я думаю? Нужно попросить плотника сделать арку, прямо перед входом в замок. Мы обовьем ее цветами, хмелем, виноградными лозами. Будет очень красиво…

Предвосхищая события, скажу, что и арка была сделана плотником Джиакомо, и цветами мы ее украсили, и конец дня встретили донельзя вымотанными. Попрощавшись с Марысей, я отвела клюющую носом экселенсу в ее покои, помогла раздеться и умыться и уложила в постель. Она уже видела десятый сон.

Придя к себе, я посмотрела на свое отражение в зеркале – в волосах застряли веточки, листики, какая-то паутина и прочая дрянь. Что ж, недаром я сегодня подумала, что я самостоятельная девушка и могу не зависеть от принятых в обществе правил. Переодевшись в пеньюар, я взяла свечу и поспешила на этаж, где жила прислуга.

Среди служанок, которые выполняли чистую работу (смена белья, помощь в принятии ванны, укладка причесок, уход за нарядами господ, кройка-шитье и прочая жуть), я давно приметила весьма расторопную и толковую девушку, которая раньше брила голову Оливии, а мне – когда того требовал этикет – так красиво укладывала волосы, что я чувствовала себя прямо-таки принцессой. Полетта терпеливо обихаживала знатных дам замка и вообще старалась никому не отказывать в помощи. Я постучалась в дверь ее комнаты.

– Полетта, – тихо позвала я.

Дверь отворилась. Полетта стояла в ночной сорочке, с чепчиком на голове – просто сахарный ангелочек!

– Госпожа Люция? – удивилась она. – Что случилось?

– Полетта, извини, я тебя, наверное, разбудила…

– Нет, я еще не ложилась, я как раз только закончила молитвы Исцелителю и святой юстиции…

– Твое благочестие воистину спасет всех нас. Но мне, Полетта, нужны твои таланты куафера, прямо сейчас.

– Я вижу, у вас волосы ужасно выглядят.

– Завтра все будут вас расхватывать и наводить красоту, а я вас попрошу уделить мне время сейчас.

– Я только возьму свои гребешки и ножницы…

– Они не суть важны. Главное – возьми бритву.

– Госпожа? Вы хотите… побрить голову?

– Да, как ее светлость. Только мне до блеска.

– Но зачем?! Волосы – это гордость женщины, ее красота!

– Я еще не женщина, и вообще красота – понятие условное. Идем?

Полетта вздохнула.

– Как вам будет угодно, госпожа Люция.

В своей комнате я зажгла все свечи и уселась в кресло перед зеркалом. Мужественно посмотрела на свое отражение:

– Начинай, Полетта!

И закрыла глаза.

Сначала Полетта щелкала ножницами и приятным голоском напевала какую-то песенку. Чувствуя, что проваливаюсь в сон от ее монотонных движений, я решила завести разговор:

– Полетта, трудно быть служанкой в таком огромном замке?

– Что вы, госпожа Люция! У меня самая простая и легкая работа – гладить белье, перестилать постели, менять воду в умывальных кувшинах, следить за цветами в вазах… То, что дамы позволяют мне делать им прически, – это же так почетно! Я ужасно благодарна госпоже Сюзанне, что она еще в детстве забрала меня из деревни в замок и настояла на том, чтобы меня обучали мастерству куафера и камеристки. Для этого специально приезжал из столицы знаменитый куафер Серджио Анимале. Я никогда не забуду его уроков! И моя работа в замке – это благодарность госпоже Сюзанне за все, что она для меня сделала, что она вырастила меня мастерицей!

– И герцогу Альбино ты тоже благодарна, конечно?

– Конечно, – я уловила легкую заминку в голосе. Такую заминку делают, когда готовятся покривить душой. – Госпожа Люция, вы точно решили наголо? У вас сейчас чудесная длина, я срезала все ненужное, такая прическа называется «паж» и всегда в моде у молодых знатных девушек.

– Милая Полетта, я не знатная девушка, и говори мне ты. Наголо так наголо.

Полетта тяжело вздохнула и принялась густо намыливать мне голову.

– Что ты можешь сказать о герцоге Альбино, Полетта?

– Что может сказать о господине такая служанка, как я? Тем более что герцога мы, слуги, почти не видим. Если он не в отъезде, то целыми днями пишет стихи в скриптории или запирается в Костяной башне.

– Где? – я изумилась. – Вот уже столько времени я нахожусь в замке, но не слышала ни о какой Костяной башне.

– Вообще-то она правильно называется башня Слоновой Кости. Попасть в нее можно через второй этаж северного крыла, но этот этаж закрыт.

– А снаружи эту башню видно?

– Нет. Это тайная башня. Говорят, герцог Альбино хранит там волшебный камень, который вдохновляет его писать такие прекрасные стихи. Но об этом никому! Иначе герцога обвинят в колдовстве! И потом, может, это просто досужие сплетни слуг. Никто не может отыскать туда вход, сколько ни подглядывали. Правда, старый лакей герцога (сейчас он уже вкушает покой на небесах) проговорился однажды, что видел, как герцог Альбино с маленькой дочкой на руках и в сопровождении высокого мужчины в черном плаще открыл дверь в стене – и это был вход в Костяную башню. Потом эту дверь искали все кому не лень, но не нашли. Все-таки герцог Альбино владеет колдовскими чарами. Ни один смертный прошлого и настоящего не писал таких стихов, как пишет он.

– Да, но зачем он нес туда Оливию? Сколько ей было тогда лет?

– Не знаю, этого никто не знает. Может, тому лакею вообще все привиделось. Позвольте, я оботру вам голову мокрыми полотенцами.

– Что, уже все?

– Да, к сожалению. Я могла бы вам сделать такую очаровательную укладку, добавить шиньон, шпильки, ободок из шелковых цветов…

– Вот уж морока так морока! Я не из тех дам, что носят на голове целые корзины из волос, фруктов и цветов. Я компаньонка герцогини и хочу соответствовать ей и во внешнем виде. Итак?…

Полетта сняла с моей головы полотенца:

– Прошу, сударыня!

Я открыла глаза.

Из зеркала на меня смотрел очень испуганный лопоухий мальчик лет двенадцати. Его лысая голова блестела, как натертое маслом яйцо.

– Гм, – сказала я. – Выглядит очень свежо. Омолаживающе. Я столько лет жила и не подозревала о том, что у меня такая лопоухость!

Полетта жалобно вздохнула:

– Юноши будут над вами посмеиваться, как, впрочем, и дамы… Мне так жаль!

– Плевать мне на них с высокой башни… Башня. Очень интересную историю рассказала ты мне, Полетта.

– Только, пожалуйста, не говорите герцогине, а то с нее станется поломать все стены и перегородки в замке, лишь бы добраться до тайны. Повторяю – все это, может быть, просто старая легенда.

– Ладно, я поразмыслю об этом. Полетта, ты настоящий мастер! Я в восторге от своего нового образа. Чем я могу тебя вознаградить? Денег у меня нет, герцог кладет их на счет в банке, но…

– Я даже слушать не буду! Я сделала это от души, а не за награду!

– Ох, ну прости! Ну, давай подружимся, не дуйся!

– Если только…

– А?

– Вы не могли бы поделиться со мной своими шпильками и заколками – вам ведь они теперь без надобности, а мне пригодятся в работе…

– С удовольствием!

Мы расстались довольные друг другом. Я еще раз полюбовалась на лысину. Вытащила из комода плоеный воротник-колесо, обернула вокруг шеи и сразу стала похожа на молодую высокородную даму, гордую, совсем не лопоухую и хладнокровную.

– Да с меня портреты можно писать, у меня выраженный типаж отравительницы и дворцовой интриганки, – сказала я. – Кстати, с Оливии еще не написано ни одного портрета. Мой долг – исправить это упущение. А теперь я пойду спать.

Утром я встала бодрая, как никогда, умылась, еще полюбовалась собой, оделась, а на голову натянула чепец, чтобы Оливия, увидев меня, не сразу умерла от радостной неожиданности и прочего восторга.

Когда я вошла в покои герцогини, то увидела, что она крепко спит. Лицо бледное, синеватые круги залегли под глазами… События последних дней сильно ее вымотали, а ведь предстояло еще больше забот… Но мне было жалко ее будить, сейчас она выглядела абсолютно беззащитной, маленькой и никому не нужной, словно бездомный котенок… Узнай Оливия, что такие сравнения приходят мне в голову, она бы порезала меня на ломтики для копчения, поэтому я просто повернулась и на цыпочках пошла к двери. Пусть еще поспит. Но не тут-то было. Едва я взялась за дверную ручку, как услышала негромкое, но очень жесткое:

– Стоять!

– Экселенса, прости, я разбудила тебя…

– Ну-ка повернись, кто бы ты ни был! Люци?! Какого дрына ты напялила на себя кружевной чепец? Я подумала, что это смерть пришла за мной, типа вся в белом!

– Просто у меня для тебя есть сюрприз! – я улыбнулась и сняла чепец.

С минуту Оливия молча созерцала мою бритую голову, а я с наслаждением наблюдала за тем, как развиты лицевые мышцы у моей госпожи. Наконец Оливия выдохнула:

– Чтоб мне выйти за Себастьяно, ты побрилась!

– В наблюдательности тебе не откажешь, – рассмеялась я. – Верни на место свою нижнюю челюсть и скажи: мне идет?

– Как веревка висельнику. Какого дрына, Люция? Ты меня всегда убеждала, что брить голову – это для девушки неприлично и все такое, и вдруг сама стоишь передо мной с головой, лысой, как колено!

– Я просто тобой манипулировала.

– Манипулировала?!

– И не выманипулировала. К сожалению. Вчера ночью я полностью осознала, что ты – моя госпожа и я должна поддерживать тебя во всем вплоть до внешнего вида. Так что получается, что это ты манипулировала мной. Подсознательно.

Оливия торжествующе ухмыльнулась – эта мысль ей понравилась.

– Ну вот, теперь, когда мы сказали друг другу горькую правду, дай я переверну тебя на живот и займусь массажем.

– Люци, ты массируешь меня, как коновал!

– О? У тебя был такой интригующий опыт?

– Тьфу! Просто это бесполезно. Спина все равно останется кривой и будет болеть, и все эти мази и притирания – как евнуху жена… Ай-й! Больно же! Коровища!

– Вторые сутки слышу про коровищу. Похоже, у тебя воспаление межпозвоночных хрящей.

– Это у тебя воспаление – всего мозга сразу! Ай! Когда-нибудь я убью тебя, Люци!

– Всегда пожалуйста, но не раньше, чем я сделаю массаж.

– Ты лопоухая уродина, я давно хотела тебе это сказать, ты…

– Голову вот так, пожалуйста. Расслабься. Так кто я там еще?

– Коровища уже была?

– Да.

– Ты гнусная растлительница юных Себастьянчиков!

– А ты пьяница, у которой от запаха винного погреба начинается нервная икота.

– Сложно, не поняла. А ты – толстозадая пивная бочка!

– А ты – ночной кошмар золотарей! Твой горшок неисчерпаем!

– А ты… Что-то из мифологии надо… А, вот! Ты – жирная медуза, от одного взгляда на которую у всех рвота начинается! Эй! Чего молчишь? Возразить нечем? Значит, я победила?

– Угу, – рассеянно ответила я. Я снова возилась со смещенным позвонком Оливии. Я потихоньку обминала его кончиками пальцев и так и сяк. Я не могла отвязаться от мысли, что если я большим пальцем нажму сюда, а указательным и средним – сюда и сюда, то позвонок встанет на место, освободив защемленный нерв. И боль уйдет. И надо не рассуждать, а просто это сделать. На раз, два. Три.

– Я победила! – завопила Оливия, но я услышала неслышимое – щелчок, с которым позвонок встал на место. – Ай!

– Что? – я положила растопыренную ладонь на больной участок. – Болит? Где?

– Э… Гм… Люци, у меня нигде не болит. Что ты сделала?

– Пошевели руками. Так. Ногами.

– Что ты со мной сделала?!

– Попробуй перевернуться на спину самостоятельно.

– Это не выйдет, это никогда…

– Давай.

Оливия приподнялась на локте и повернулась на бок. Раньше такое движение стоило бы ей мучительной боли, сейчас она смотрела на меня, как будто я ее оглушила.

– Мне не больно, – прошептала она.

– На спину.

Она повиновалась. Зрачки у нее расширились – но не от боли, я знала, от потрясения.

– Сядь без моей помощи. Ты сможешь. Боли не будет.

Она села, опираясь ладонями о постель. Лицо белее муки, губы кривятся, дыхание прерывистое – но это не от боли! Я чувствовала!

– Что ты со мной сделала, Люци?! – прошептала она. – Мне не больно! Там, где было больно всегда!!! Ты волшебница? Великий лекарь? Или – сам Исцелитель?

– Еще чего, – я ответила нарочито грубо, чтобы вернуть Оливию в ее нормальное настроение. – Я жирная медуза, коровища и бездонный ночной горшок. И твоя компаньонка.

У Оливии потекли слезы по щекам, плечи затряслись. Она протянула ко мне руки.

– Так, а вот этого не надо! Оливия! Прекрати реветь! Где твоя фамильная гордость! И вообще! Я просто поставила на место смещенный позвонок. Было б из-за чего сопли распускать. Оливия! Вставай и пойдем набьем муравьев в штаны Себастьяно!

– А где мы найдем муравьев? – Оливия подавила всхлип и посмотрела на меня ясным взором.

– Вот это толковый вопрос. Думаю, что нигде, так что Себастьяно временно помилован. А теперь я помогу тебе встать с постели.

– А может я сама смогу, и даже без костылей?

– Я не уверена, один позвонок погоды не сделает. Но мне почему-то кажется, что со временем я смогу выправить твой позвоночник полностью. Не спрашивай почему.

Оливия встала и стояла около кровати, ни на что не опираясь. Такого с ней не было никогда.

– А если шагнуть?

– Давай не будем рисковать, – я протянула ей костыли. – И вообще, пусть это будет между нами. Ты же знаешь, право на целительство имеет только святая юстиция! Еще объявят меня ведьмой!

– Ты права. – Оливия выдохнула и посмотрела на меня как-то смущенно. – Спасибо, Люци.

– Спасибо не булькает, – я старалась вернуть обычный тон наших перепалок. – У тебя там еще портвешку за ночным горшком не завалялось? И лысину б мою заодно обмыли…

– Увы. Фигаро не только сменил замки на всех винных погребах, но и поставил часовых. К приезду Его Высокоблагочестия все должны быть трезвыми и почтительными. Прямо даже не знаю, что тут отчебучить на трезвую-то голову. До чего мы докатились: букетики собираем, звездочки вырезаем, с Себастьяно подружились…

– Ну, с Себастьяно всегда все можно переиграть. Пожалуйте умываться, экселенса.

– Зубы чистить не буду! Я не гонюсь за модой! Род Монтессори веками не чистил зубы, и я…

– А мне понравилось. Освежает. Заряд бодрости на весь день.

– Да? Ну, попробую.

Потом я помогла Оливии одеться. К завтраку мы спустились, сияя нашими бритыми головами, как праздничными лампионами.

Это произвело фурор.

– И эта облысела! – взвизгнула одна из дамочек. – В замке болезнь! Поветрие! Мы все облысеем!

– Ага, – довольно кивнула Оливия, теперь она была в своей стихии. – А знаете, где у нас еще волос нет?

– Ах, – в ужасе выдохнуло все благочестивое дамское общество и попыталось устроить групповой обморок.

– Спокойно! – рявкнула я. – Я не облысела, а побрилась, специально ко дню приезда Его Высокоблагочестия! Вы, индюшки, разве не знаете, что такое молитвенная жертва?

– А? – выпялились родовитые индюшки в роскошных перьях (платьях).

– Моя госпожа Оливия и я добровольно лишили себя главного украшения женщины, чтобы показать Его Высокоблагочестию, как мало мы ценим все мирское и как велики наши молитвенное рвение и желание совершенствоваться. Вы что, не знаете, как мы любим Его Высокоблагочестие?

– Мы все любим Его Высокоблагочестие, да, да, – загомонили индюшки, ну ладно, дамы.

– А я все равно сильней всех люблю Его Высокоблагочестие, – тихо пискнула какая-то сухопарая куропатка в уголке.

– Так вот! – я воздела руки, как заправский оратор. – Разве не учит нас святой теодитор, что мирские красота и блага ничтожны перед красотой истинной веры?! И истинная последовательница святой юстиции своим внешним видом должна побуждать мужчину не к соблазну, а к молитвенному рвению!

Оливия за моей спиной чуть ли не костыли грызла, чтобы не заржать во весь голос.

– Сестры мои!.. – разогналась было я, но тут Фигаро бесцеремонно пихнул меня острым локтем в бок и произнес самые правильные слова:

– Кушать подано!

Все, кроме нас с Оливией, забыли о высоком и ринулись к столу, где уже призывно пахли чаши с салатом оливье, копченый лосось, омлеты с зеленью и дыни во льду.

– Девочка, ты рехнулась? – спросил меня Фигаро. – Ты что тут проповедовать взялась? Герцогиня, перестаньте ржать, как боцман на тараканьих бегах. Ладно, вы обе дурака валяете, но если это будет заразно… У нас такая встреча на носу!

– Фигаро, не бойтесь, они уже обо всем забыли, – ухмыльнулась я. – Зато как я смотрюсь со своей госпожой!

– Два сапога пара, – кивнул Фигаро. – И не вздумайте на встречу с теодитором облачиться в лосины. Женщина не должна носить мужскую одежду – за это сразу колесование. Чтоб обе завтра утром были в платьях! И геннинах!

– Но, Фигаро…

– Иначе я за себя не отвечаю! – благородный дворецкий произнес это таким тоном, что я серьезно заопасалась за свою жизнь.

Мы с герцогиней вздохнули и сели завтракать. Еле уцепили себе миску оливье и омлет.

После завтрака все высокородные дамы отправились готовиться к завтрашнему торжеству. По замку туда-сюда засновали служанки и камеристки, нагруженные платьями, шалями, шкатулками с украшениями, духами и прочими вещами, составляющими смысл жизни женщины.

– Какая суетность! – чопорно молвила моя экселенса и тут же расхохоталась. – Пойдем во двор, кому-нибудь понадоедаем. Кстати, где Себастьяно? И муравьи? Тебе нигде не попадался хороший муравейник? Или приличных размеров осиное гнездо?

Во дворе замка нас встретили без особой любезности. Тут безжалостно выметалась последняя пыль, натирались до блеска последние медные ручки и мраморные колонны; слышна была ругань рабочих, вешавших фамильную орифламму, словом, не та обстановка, чтоб оттачивать остроумие. Из оранжереи нас тоже попер главный садовник, который вместе с княжной Марысей обирал увядшие бутоны и листья, а заодно развешивал среди ветвей экзотических деревьев маленькие стеклянные копии Святой Мензурки и Благословенного Градусника, наполненные благовонными маслами.

– Все такие деловые, – развела руками Оливия. – Одни мы болтаемся, как шуты на похоронах. Куда податься? Не в комнатах же сидеть и мух давить?

– Слушай, экселенса, – мне пришла в голову идея. – Я ни разу не была в картинной галерее твоего отца. Думаю, о ней все забыли; кому придет в голову ходить по картинным галереям в такое время, и мешать мы там никому не будем. А?

– Давай, – кивнула экселенса. – Я там, кстати, несколько лет не была.

Двери в галерею были не заперты.

– Неужели и там уборка? – прошипела Оливия, но нет.

Мы вошли и увидели огромное помещение, залитое солнечным светом, бьющим в громадные окна. Стены и сводчатые колонны были увешаны картинами. Мы принялись бродить от одной к другой, как вдруг…

Я замерла перед большой картиной. На ней был изображен герцог Альбино, более молодой и улыбчивый, чем сейчас. Он сидел в резном кресле и держал на руках маленькую девочку, чье личико почти было скрыто очаровательными белыми кудряшками. Рядом с креслом стоял высокий худой человек в глухом черном плаще.

– Я никогда не видела этой картины, – сказала Оливия.