Прошло три недели, как Его Высокоблагочестие гостил в замке. За это время коренное население поместья провело масштабную операцию под названием «Салют, я ветрянка!». Слуги и горничные, густо усыпанные зелеными точками лечебной тинктуры, ежеминутно почесывающиеся и издающие тошнотворные стоны, так напугали любителей пожрать на дармовщинку, что из родственников остался только Себастьяно Монтанья. Он, оказывается, ветрянкой переболел в детстве и теперь ничего не боялся. Но мы, собственно, и не хотели, чтобы Себастьяно смылся. Как вы помните, он стал носителем паразита – живой стеклянной туфельки из какого-то там подпространства.

Этот симбиоз в корне переродил Себастьяно. Из тупицы, обжоры и похотливого кобеля он превратился в элегантного кавальери, целыми днями просиживающего в библиотеке и изучающего серьезную литературу. Пить он бросил и иногда так глубоко уходил в себя, что это выглядело устрашающе.

Мы тоже основное время проводили в библиотеке. Благодаря нам на рабочем столе герцога воцарился «Полный атлас овощных и фруктовых культур Старой Литании». Оливия шепнула про атлас Фигаро, Фигаро намекнул герцогу во время бритья, и вышло, что его светлость как бы сам вспомнил о старинном атласе и пришел за ним в библиотеку. Наблюдатели в черно-желтую полоску вряд ли уловили всю хитрость нашего маневра. Поскольку на чердак ежедневно подавались чаны с медовухой, забродившим вареньем с щедрой долей имбирного ликера «Три топора», гвардейцы несколько разъелись, стали тяжелы на крыло и слабо контролировали наше поведение.

Его Высокоблагочестие ежедневно произносил проповедь оставшимся в замке представителям человеческой расы. Примером святой и благочестивой жизни он брал то картофель, то брюкву, то бабочек-однодневок. Потом Хрущ завтракал (бесперебойная подача варений, пастил, джемов и тухлых яиц) и совершал облет угодий герцогства. За ним вечно увязывались послушники в качестве звукового сопровождения.

Фигаро и Сюзанна выглядели крайне печальными. Оно и понятно: у великого поэта творческий кризис, и выхода из него не видно, а время идет, и значит… Ну, вы понимаете. Мы с Оливией тоже впали в некое оцепенение, и толку от нас было мало. Прямо сказать, опустили руки, скисли и растерялись – глаголы, к нам ранее не имеющие ни малейшего отношения. Но, на наше счастье, в поместье появился враг, на которого можно было излить весь праведный гнев и заодно воспламениться желанием немедленно исправить сложившуюся ситуацию. Ранними порывами трамонтаны к нам занесло благочестивого монаха Юлиуса. Известного ранее как родовито-нагловатый поэт Юлиан Северянин.

Да уж, благочестивая жизнь изменила его так, что поначалу мы его и не узнали. И лицом и телом он напоминал постную булочку из гречишной муки. Глазки опущены долу, ручки сложены поверх белого балахона, длинные кудри скрывает капюшон – подлинный пример святой жизни среди праведных и безгрешных насекомых.

Явился он под вечер. Уже почти стемнело (осенью сумерки – ранние), когда он постучался в ворота замка. Слуги, впустившие его, даже не узнали в сем бледном мотыльке прежнего задиру, забияку и острослова с яростно сияющими очами. Лишь Фигаро – глаз-алмаз – быстро понял, кто перед ним. Его балахонами не проведешь.

– Добрый вечер, мессер Юлиан…

– Я теперь смиренный брат Юлиус, дорогой Фигаро, – проблеял гость. – Найду ли я здесь скромный приют и прежнее гостеприимство?

– Разумеется, брат Юлиус, только соблаговолите сообщить, насколько скромны должны быть ваши покои. Сеновал, конюшня, кладовая для метел?

– А что, моя комната занята?

– Нет, но вы…

– Приготовьте мне мою комнату, – с металлическим смирением в голосе потребовал брат Юлиус.

– Как будет угодно, – склонил голову Фигаро.

Брат Юлиус вошел в зал, осмотрелся. Все украшения, коими мы когда-то расцвечивали строгую обстановку замка, давно были сняты. Наиболее ценные гобелены рачительные служанки загодя скатали и попрятали по кладовым, дабы у отбывающих нахлебников не возникло желания прихватить их на память. Сервизы из редчайших сортов фарфора, золотые и серебряные безделушки – всё попрятали в лари и сундуки под сто замков. Сюзанна проследила за этим лично. Мало того, из обостренного чувства справедливости Сюзанна повелела обыскивать на выходе каждого отбывающего «родственничка». И все равно редкой обсидиановой чаше и старинному письменному прибору из росского малахита приделали ноги. В такой атмосфере, да еще когда над головами кружат здоровенные пьяные осы, даже великий праздник Святого Исцеления прошел тихо, как лекция в анатомическом театре. Вассалы не выкатывали бочки с пивом, не зажигали костер и не зажаривали целую тушу быка, чтоб порадовать своим пьяным видом владетеля-благодетеля. Не было турниров и бала. Крестьяне не устраивали плясок, как обычно, и не выбирали королеву и короля последнего снопа. Среди них тоже быстро разлетелась весть о том, какой беде подвергся герцог Альбино. Оказывается, несмотря на гордый нрав, холодность и чопорность, и вассалы, и крестьяне любили и уважали герцога – он всегда был справедлив к ним, не облагал непосильным налогом и сквозь пальцы смотрел на то, что иногда деревенские парни охотятся на зайцев и косуль в герцогском лесу…

Итак, брат Юлиус осмотрелся.

– Его Высокоблагочестие у себя?

– Да, на крыше. Час назад святой Защитник веры окончил проповедь о целомудрии моркови и удалился на отдых, приказав его не тревожить.

– А герцог Альбино?

– В большой библиотеке.

– Я пойду к нему. Да, и пусть герцогиня Оливия со своей компаньонкой тоже туда явятся.

– Но они…

– Я же смиренно попросил? – брат Юлиус растянул бескровные губы в улыбке. – Или мне надо смиренно приказать?!

– Будет выполнено, святой брат.

– Так-то, – и, подхватив полы белого балахона, брат Юлиус отправился в библиотеку. Очень смиренным шагом с кавалерийской отмашкой.

Мы примчались в библиотеку со всею возможною поспешностью. И узрели картину, достойную кисти великого мастера: кроткий брат Юлиус развалился в кресле, задрав ноги в грязных монашеских сандалиях на письменный стол герцога, а его светлость стоял перед ним прямо, как капитан захваченного пиратами корабля, – бледный, яростный, гордый. Он даже не повернул головы, когда мы вошли, так был сосредоточен на брате Юлиусе его гнев. Зато смиренный монашек сразу нас приметил и разулыбался:

– О, сиятельная герцогиня! Смотрю, вы по-прежнему бреете голову с великой тщательностью, да еще и компаньонку к этому приохотили! А ведь это большой грех для женского пола! Такое непотребство! И куда только смотрит святая юстиция!

– А ты им настучи, благочестивый ты наш, – сквозь зубы процедила Оливия.

– А я напишу донос куда следует, что, будучи мирянином, ты принуждал меня петь запрещенные срамные песни, – осенило меня.

– Какие песни? Когда это было? – запаниковал братец Юлиус.

– Как? А «Только кружка эля на столе»? Дуэтом же пели, одаренный ты наш! Все слуги подтвердят…

– Ладно. Кончай балаган, Люци, – зло сказала Оливия. – Убери ноги со стола моего отца, ты, быдло! Это стол, за которым творит великий поэт!

– Творил. Когда-то, – огрызнулся Юлиус, но ноги убрал. Счастливец. Я уже намылилась в кухню за тесаком, дабы отсечь наглому монашку лишние конечности. – Я что-то не вижу, чтобы герцог Альбино написал хоть строчку.

– А тебя что, подсматривать прислали? Что ты понимаешь в поэзии и творчестве вообще, бездарь! Это такой процесс, такой!

– Ничего особенного в этом процессе нет, – отмахнулся братец Юлиус. – В свое время я прекрасно ознакомился с творческим методом его светлости и не знаю, отчего он медлит с произведениями по заказу Его Высокоблагочестия.

– По заказу даже кошки не плодятся, – рыкнула Оливия. – Отец много работает над темой. Глубоко проникает, так сказать, в суть капусты и яблок. А также кабачков и апельсинов. Это тебе не молитвы тарабанить! Тут мозги нужны!

– Вы, герцогиня, оскорбляете во мне верующего человека. Это очень нехорошо. Вон ваша компаньонка знает, как опасно оскорблять чувства верующих. И помалкивает.

– У меня просто нет подходящих для тебя ругательств, воинствующий ты наш. Что тебе надо от его светлости?

– Для начала хороший ужин, ванну и полноценный отдых. Надеюсь, в Кастелло ди ла Перла еще чтут законы гостеприимства.

– Чтут, – гордо подняла голову Оливия. – Даже если гость – такой вонючий клоп, как ты.

– Ах, Оливия, ты играешь с огнем, так беззастенчиво оскорбляя меня!

– А надо застенчиво?! Щас я покраснею, задрожу и выматерю тебя так…

– Достаточно, – герцог уронил это слово, как камень в пруд с разоравшимися лягушками.

И воцарилась тишина. Мы все смотрели на герцога. Он взял со стола колокольчик и позвонил.

Вошел Фигаро, видимо, не доверяя брата Юлиуса никому из младших слуг.

– Да, мессер?

– Покои брата Юлиуса приготовлены? Ужин, ванна?

– Да, мессер.

– Сопроводите брата Юлиуса в его покои.

Юлиус поднялся, сладко потянулся, как сытый кот:

– Оставляю вас, герцог, наедине с вашими лысыми музами. Помните, что за завтраком вы обещали мне предоставить черновики целых двенадцати стихотворений!

– Сопроводите брата Юлиуса в его покои, – бесстрастно повторил герцог.

– Да, и не калечьте его по дороге, Фигаро, – мы бы сами, – прошептала я, когда дверь за Фигаро и незваным гостем закрылась.

Герцог и мы молчали – каждый в своем коконе отчаяния, гнева, беспомощности. Тут-то я и поняла, что выражение «сорвать ради кого-то пуп» вполне применимо ко мне, и я этот пуп сорву, но предоставлю герцогу нужные рукописи. Как – мое дело, главное сейчас – все сыграть так, чтобы убедить невидимых наблюдателей-жучков, паучков и гусеничек, коих в изобилии с некоторых пор расплодилось по замку, что рукописи уже есть, герцог просто их прячет из соображений собственной безопасности и повышенной скромности.

– Ваша светлость, – осипшим, но твердым голосом заговорила я. – Пусть судьба послала вам испытание в лице брата Юлиуса, это вовсе не повод доводить себя до пределов смирения. Да! Я знаю, куда вы прячете рукописи стихотворений, созданных для Святого престола. Вы считаете их малоталантливыми, слабыми, сырыми и так далее, но я прошу вас, умоляю: представьте их Юлиусу! Пусть он увидит их такими как есть, и я уверена, даже в неограненном виде, каждое из этих стихотворений – алмаз.

– Как вы… – начал герцог, но я не дала ему все испортить:

– Да! Я следила за вами. Ибо для меня всегда было огромным наслаждением исподтишка наблюдать за тем, как вы творите! Как черкаете пером, как мнете лист бумаги длинными, изящными пальцами, как ваше прекрасное лицо озаряется светом вдохновения!

– А-а, – проскрипел герцог, но я еще не закончила:

– Где бы вы ни находились, сочиняя свои шедевры, я таилась рядом, я даже знаю, что вы уже дали общее название этим стихам – «Похвала плодам». Так отбросьте ложную скромность, откройте ваш тайник, достаньте оттуда рукописи, и завтра брат Юлиус будет посрамлен!

– Н-но…

И тут я выдала мощный завершающий аккорд: бросилась на шею своему работодателю с воплями «О, мой гений!» и шепнула:

– Там, где будет белый бант.

Тут же я отскочила, словно устыдившись своего нескромного порыва. У Оливии был разинут рот, как у больной родимцем, да и герцог не производил впечатления человека, обогащенного словарным запасом. Надеюсь, он понял про белый бант! Вот только где я возьму этот белый бант?! И где возьму рукописи стихов об овощах и фруктах, написанные рукой герцога Альбино? И это мне надо сделать за ночь! Но первое – необходимо заставить герцога сделать вид, что он все понял и принял мое предложение.

Слава Святой Мензурке, герцог все-таки был не дурак. А может, он просто ошалел от моих объятий и дал себя увести с ласковыми увещеваниями: «Дорогой мессер отец, позвольте мы с Люци проводим вас в опочивальню. У вас завтра трудный день. Вы выглядите таким утомленным!», «Ваша светлость, вам нужно просто лечь в постель и уснуть. Как говорят в народе россов, утро вечера мудренее, так что отдыхайте, набирайтесь сил!»

Это ж как я могу манипулировать людьми, что здоровенного мужика уломала лечь в постель без чистки зубов и задавания лишних вопросов? И при этом в арьергарде у меня имелась бурлящая вопросами Оливия, у которой с каждой минутой лицо делалось похожим на ядро, только что вылетевшее из жерла фальконета.

Едва мы вышли из покоев мессера Альбино и взяли курс на спальню Оливии, я посмотрела ей прямо в глаза и шепнула:

– Тихо! Иди спать!

И что бы вы себе думали? Я просто адский манипулятор – Оливия онемела. И покорно пошла в свою комнату, немая, как райская рыбка гуппи.

Вот теперь можно было отправиться к себе и подумать, как за оставшееся время написать почерком герцога Альбино двенадцать стихотворений из цикла «Похвала плодам». Конечно, вы понимаете, что с головой у меня полный порядок, и раз уж я взялась играть в эту игру, есть у меня на руках кой-какой козырь. И зовут его мессер Софус. Правда, когда я его зову, он предпочитает не слушать, но тут случай исключительный. Именно поэтому я заперлась в кладовке для метел. Сидя в полной темноте на бочонке с жидким мылом, обоняя пыльный запах половых тряпок и щеточек для чистки ковров, я пришла в такое состояние тоски, отчаяния и всепоглощающего горя, что сама себе порадовалась.

– Ах, – всхлипнула я. – Мессер Софус, где же вы, вы бы меня спасли!

– Интриганка, – через некоторое время в пустоте послышался его мягкий, насмешливый голосок. – Тебе в театре играть. В пьесе «Школа злословия» писателя Шеридана, был такой в одной Солнечной системе. Тоску изобразила так натурально, что в Кривовидной туманности рванули два красных гиганта. Ты так всю метагалактику на пыль пустишь!

– Мессер Софус, как я рада вас… э, слышать!

– Не собираюсь материализовываться в кладовке для метел. Ниже моего достоинства.

– Но здесь нас никто не подслушает! Чулан – это место, где точно нет подслушивающих жучков-паучков святой инсектоидной юстиции! Здесь дустом посыпают!

– Значит, дело секретное?

– Еще какое! Зачем бы иначе я стала вас беспокоить!

– В таком случае, извини, но я материализуюсь у тебя на коленях.

– Это делает честь моим коленям, мессер.

– Что да, то да. Докладывай ситуацию.

Я доложила. Потом хотела еще доложить – для ясности, но мессер уже поднял искрящуюся голубым светом лапку:

– Я все понял. Я знаю, что тебе нужно. Правда, векторы туда расчислять замаешься, и Большое Кольцо сейчас в противовесе, но…

– Но?!

– Что не сделаешь ради хорошего друга! Тем более что ты так дисциплинированно отправляешь мне отчеты о пребывании в замке туфельки-паразита…

– Я. Э-э… стараюсь.

– Ладно. Почеши-ка мне спинку.

– О?

– Мне надо за несколько секунд совершить серию пространственно-временных перемещений, в то время как моя матрица будет находиться по-прежнему у тебя на коленях. А моя матрица очень уважительно относится к почесыванию спинки.

– Я могу и за ушками почесать, и подбородочек…

– Отлично! Приступай и не задавай вопросов. Да, у тебя могут возникнуть слуховые, зрительные или обонятельные галлюцинации. Не обращай внимания. Это все издержки вневекторных подпространств.

– Поняла. Вневекторные подпространства – чего проще!

Я принялась ласково поглаживать и почесывать шелковистую шерстку на спинке мессера Софуса. Кстати, очень приятное ощущение. От его шерстки шло легкое покалывание, особенно когда после бледно-голубого он начинал светиться ярко-фиолетовым или розовым. В какой-то из моментов мне стало страшно: глазки мессера вспыхнули ярким золотом, выскочили из орбит и, держась на тоненьких ниточках, немного покружили в пространстве чулана. К счастью, они быстро вернулись на место и приняли свой обычный вид. После этого в кладовке запахло клубникой и паленой резиной, хотя я сроду не знала, что такое резина, да еще паленая. На стенах моего убежища веерами сияли разноцветные полосы, в прутьях одной из метел вдруг появилась мордочка существа, напоминающего скопище маленьких мыльных пузырей. Неожиданно одна из стен кладовки пропала, за ней оказались заросли огромных растений с сиреневыми листьями и красными цветами, перепрыгивающими со стебля на стебель. Это почти довело меня до состояния острого когнитивного диссонанса, но то, что я непрестанно поглаживала ушки мессера Софуса, вернуло мое сознание к приемлемой реальности.

И как только я поняла, что вполне могу смириться с изобилием галлюцинаций, и это даже забавно, как все кончилось. Мессер Софус перестал сверкать, как новогодняя туя, и слегка задрожал.

– Мессер? – спросила я. – Вы уже тут?

– Место относительно, конечно, – пробормотал мессер, – как и время, но, дорогуша, да, спасибо, основной своей частью я вернулся. Судя по состоянию моей спины, ты ее очень интенсивно поглаживала. Копчик перестал болеть, а ведь шесть веков с ним мучился. Похоже, у тебя есть дар целительницы. Но об этом позже. Изволь, дорогая: вот то, что тебе нужно.

И мессер Софус обеими лапками вручил мне белоснежный кубик матового льда, размером примерно с половину моей ладони. И холоден кубик был, как лед…

– Это… – я не знала, что сказать.

– Это – вещица из очень далекого и нездешнего будущего, – сказал мессер Софус. – Ее изобретет некий инженер-механик, очень мечтающий прославиться, как поэт. Я позаимствовал его изобретение еще на стадии разработки, то есть, по сути, из его головы. Поэтому возможны некоторые сбои в его работе. Головы инженеров – это такие дебри, знаешь ли…

– То есть это предмет?

– Скорее, материализованная идея, наделенная разумом. Механическим, искусственным разумом. Поэтому не жди, что он станет твоим полноценным собеседником. Он задуман для выполнения определенной задачи – сочинения стихов. Его создатель назвал его анапестоном.

– Ух ты! А почему?

– Ну, слушай, мне там было не до того, чтобы доискиваться глубинных причин названия сего изобретения. Хорошо хоть это рабочая модель, до конца продуманная. Но опять же, не без сбоев. Так что тебе придется с ним потренироваться, прежде чем он выдаст нечто достойное.

– У меня только эта ночь.

– Ой, ну время-то я для тебя замедлю, это не проблема…

– А почему он такой ледяной?

– Энергию аккумулирует. Для полноценного функционирования. Потеплеет – значит, работает, процесс запущен. Да, вот еще что: чтобы привести его в рабочее состояние, нужно сказать: «О’кей, анапестон!»

– Волшебные слова?!

– Ой, ну какие волшебные! Техника и волшебство – это как компот и варежки!

– Варежки?!

– Забудь. Неудачный пример для твоей реальности. Так, давай опробуем приборчик. Мне тоже интересно, как процесс пойдет. Давай, говори ему.

– Что?

– Люция, у тебя творог в мозгах, что ли? Слова кодовые говори!

– Простите, мессер, это от волнения. Ладно. Итак… О’кей, анапестон!

Поначалу ничего не случилось. А потом кубик засветился голубоватым свечением и монотонно забормотал:

– Активирован: числа, месяца, года. Место активации: Кастелло ди ла Перла, Старая Литания, Планета, Система Желтого солнца, галактика А-778, кластер 0-12Z. Язык: старолитанийский, западная версия. Прошу авторизации.

– Э? – я глянула на мессера Софуса. Похоже, он тоже был потрясен.

– Назови себя, – прошептал мессер.

– Люция Веронезе.

– Пожалуйста, подождите. Авторизация завершена. Приветствую тебя, Люция Веронезе, я твой анапестон. Перечислить мои базовые функции?

– Что он умеет делать, – перевел мессер Софус.

– Перечисли, – согласилась я.

Зря я это сделала. Хорошо, что мессер Софус растянул время, а то этот прибор перечислял все, что он умеет, не меньше получаса. Правда, из всего перечисленного я поняла только то, что он умеет сочинять стихи на любую тему и на любом языке, правда, только анапестом.

– А почему другими размерами не можешь?

– У меня такая спецификация, – прогнусавил анапестон.

– О’кей, анапестон, сочини стихотворение о пользе моркови. Так… Раз размер – анапест, достаточно пяти катренов, язык – на котором я говорю…

– Старолитанийский, западная подгруппа.

– Верно.

– Пожалуйста, подождите… Готово. Продекламировать?

– Да.

Я не привожу здесь это стихотворение по причине сугубой лености. Стихотворение вышло прекрасное, с богатыми рифмами и отлично выраженной идеей полезности моркови.

– Замечательно, анапестон. Но… Нельзя ли придать твоему стихотворению, как бы это сказать, индивидуальные черты?

– То есть я должен стилизовать текст согласно творческой манере конкретного автора?

– Да.

– Введите имя автора.

– Альбино Монтессори. Герцог.

– Запускаю поиск… Найдено две тысячи сто семьдесят одно соответствие. Какой Альбино Монтессори требуется?

– А их много?!

– Душечка, сама же слышала, – у мессера Софуса дрожали лапки от нетерпения. – Миров множество! И таких Монтессори там тоже может быть немерено!

– Ага. Тогда нужен тот Альбино Монтессори, который правит Кастелло ди ла Перла, живет здесь, в Старой Литании, в настоящее время…

– Коррективы приняты, идет обработка… Найдены все опубликованные произведения Альбино Монтессори, герцога ди ла Перла, Старая Литания. Стилизовать стихотворение о моркови в соответствии с индивидуальными особенностями творчества данного автора?

– Да!

– Выполняю.

Когда прозвучало готовое стихотворение, я просто не сомневалась: оно вышло из-под пера герцога. Из-под пера… Все отлично, но мне нужно, чтобы имелся лист бумаги, на котором почерком герцога будет написано стихотворение! А это как сделать?

Я поделилась своей печалью с мессером Софусом и анапестоном. Оказалось – нет ничего проще: надо ввести базовую молекулярную структуру бумаги, чернил и образец почерка. Проще говоря – нужен кусочек бумаги со стихотворением, написанным рукой герцога. И вот только не надо смеяться над тем, что во внутреннем кармане моего платья оказался мятый лист бумаги с одной из версий стихотворения герцога о внутренней красоте репчатого лука! Подобрала, да. Вытащила из мусорной корзины. Чего такого? Просто хотела ознакомиться, и вообще, лет через двести эта бумажка, может, сотни тысяч будет стоить, как автограф великого мастера! Правда, мне до тех лет не дожить, но суть не в том… И вообще, что я все время оправдываюсь, как будто совершила преступление против всего человечества?!

Я продемонстрировала бумажку анапестону. Он выпустил из своих недр пучок голубоватых лучиков, и они суетливо заползали по образцу материального творчества герцога. При этом анапестон периодически попискивал, что-то бормотал, словно переговаривался со своей внутренней сущностью… Вдруг лучики пропали, а анапестон ощутимо потеплел.

– Чего это он, а? – глянула я на мессера Софуса.

– Внимание, идет процесс материализации, – неожиданно красивым женским голосом сказал анапестон. – Пожалуйста, подождите. Материализация завершена.

И из ниоткуда, из пустоты на ведро с ковровыми щетками спланировал лист бумаги.

– Получилось! – ахнула я.

– Для техники будущего нет ничего невозможного, – снисходительно сказал мессер Софус. – Ну-ка, посмотрим…

Он взял лист и протянул мне. Это был абсолютно такой же лист веленевой бумаги, которой всегда пользовался герцог для сочинительства. И чернила те же, и толщина пера, и почерк – один в один, с характерными закорючками в «т» и палочками под «ш»! И стихотворение о пользе моркови – так, как мог бы написать его только герцог Монтессори!

– Чтоб мне дрыном пирсинг сделали, – обалдевши от восхищения, выругалась я. – Получилось!

Мессер Софус довольно засмеялся:

– И не говори! Голова у того инженера все-таки работает как надо!

– Мессер Софус, – вдруг ахнула я.

– Что, дорогуша?

– Если вы позаимствовали идею анапестона из головы того инженера, то значит, в свое время он его не изобретет?!

– Ну да. Не переживай, изобретет что-нибудь другое, аналогичное. Какой-нибудь сонетофон. Главное, что его изобретение уже приносит пользу человечеству. Ты ведь представительница человечества?

– А то, – с достоинством согласилась я.

– Вот и радуйся. И давай поскорее закончим с этими стихотворениями – все-таки растягивать время – это не самое приятное занятие. К тому же может хлестнуть.

– Что?

– Петля времени. Как тетива лука – тянешь, тянешь, а отпустишь, чтоб все вернулось назад, она хлестнет отдачей. Хроносингулярность – это такая штука.

– Я поняла, я мигом. О’кей, анапестон!

– Нахожусь в рабочем режиме. Какие будут задачи?

– Мне нужно одиннадцать стихотворений. Параметры те же. Только одиннадцать разных тем. Темы сейчас задам. Так: внутренняя красота репчатого лука, яркая индивидуальность свеклы, картофель как идеал смирения, ценность горькой редьки, нежность персика, удивительная сладость дыни, что может быть мягче груши, яблоко как символ единения, многослойность капусты, виноград – источник блаженства, вишня словно поцелуй любимой… Одиннадцать?

– Да, – сказал Софус. – Ну, у тебя и фантазия, дорогуша.

– Задание получил, выполняю… Пожалуйста, подождите… Вопрос.

– Да?

– Следует ли на страницах имитировать помарки, которые были присущи матричному объекту?

– Делай, родной, делай, – милостиво разрешила я.

И «родной» принялся за труд, приятно гудя и потрескивая.

– Мессер Софус, – отважилась я на вопрос, надеясь, что почесывания спинки сблизили нас как никогда. – А каково там?

– Где, дорогуша? – рассеянно откликнулся мессер Софус. Он наблюдал за игрой лучей, испускаемых анапестоном.

– Ну, там, где вы бываете, в пространствах, подпространствах…

– А, ты об этом… По-всякому, дорогуша. И потом, я не так уж много путешествую, как тебе могло показаться. Это и ни к чему. Во-первых, большая часть всего сущего, это, как ни удивительно, – пустота. Иногда это кромешная пустота, иногда – сияющая, но результат один. Мне куда важнее наблюдать за перекрестками миров, имеющих хоть какую-то наполненность. Тогда, бывает, становишься свидетелем удивительных происшествий: энергия становится материей, или наоборот; рождаются и умирают звездные скопления, возникает жизнь. Или, наоборот, гибнет… Опять же, где жизнь, там потихоньку начинает возникать разум, развиваться, осознавать себя… Вот это интересно. А просто так мотаться из мира в мир – это все равно что в огромном чужом доме бродить из комнаты в комнату. Лучше всего, когда в доме есть комната, где тебя ждут…

– Я вас всегда жду, мессер Софус, – тихо прошептала я. – И буду ждать…

Мессер Софус закашлялся и потер лапкой свои чудесные глазки:

– Спасибо, дорогуша. Но смотри: твой анапестон выполнил свою работу!

Действительно, к странице со стихотворением о пользе моркови прибавилось одиннадцать страниц, восхваляющих вышеперечисленные мною плоды Старой Литании. Виват!!!

– Теперь тебе, дорогуша, остается выключить анапестон и подумать, где ты его спрячешь. Да, и положить страницы со стихами так, чтобы герцог завтра, нет, уже сегодня, смог их взять безо всякого удивления на своем надменном лице.

– Да уж, лицо у него… Но как же выключается анапестон?

– Скажи ему: «Спящий режим».

– Спящий режим, анапестон, – послушно сказала я.

Кубик затих, оледенел и перестал светиться.

Я достала носовой платок и бережно завернула в него анапестон. Сунула себе за пазуху. Ощущение, конечно, было такое, словно я сунула туда ледышку. Ничего, буду терпеть. Зато так у меня никто не свистнет драгоценный прибор.

– Женщины всех миров и пространств одинаковы, – усмехнулся мессер Софус. – Будь у нее тридцать грудей или ни одной, все равно самое ценное прячут за пазуху. Ну ладно, давай прощаться.

– Спасибо вам, милый, милый мессер Софус, – я нежно пожала ему лапки.

– Пустяки. Так, давай уж заодно и перемещу тебя из этого чулана в твою спальню, что по дому мотаться, еще нарвешься на какого-нибудь соглядатая.

– Нет, тогда лучше не в спальню, а в оранжерею. Я сказала, что стихи будут спрятаны там.

– Хорошо.

И вот я уже стояла под кроной ценной ало-пупырчатой пальмы в оранжерее. Сквозь стеклянную крышу светила бледная луна. Я осмотрелась. Ночное зрение у меня было так себе, но мы с Оливией бывали в оранжерее весьма часто, так что заблудиться я не могла.

В одном из углов оранжереи стоял стол, на котором садовник хранил горшочки для рассады, секаторы, клубки ниток для подвязывания плетей, опрыскиватели от вредителей и уже облезшие садовые фигуры, которые ему жалко было выкинуть. Под столом выстроился целый ряд леек – разных размеров и видов. Я выбрала среднюю, внимательно убедилась в том, что в ней нет воды или какой-нибудь разведенной в воде особо полезной для цветов грязи, свернула бумаги трубочкой и, прошептав краткую молитву Святой Мензурке, сунула стихи в металлическое нутро лейки. Хотела уж было поставить ее на место, но вспомнила про белый бант. Вот растяпа!

Банта у меня, конечно, не было, но я оторвала приличный кусок белых кружев от одной из своих нижних юбок и завязала пышный бант на ручке лейки. Вот теперь все готово! И я не я буду, если у брата Юлиуса не вытянется его постная мордочка, едва он прочтет сии великолепные вирши!

В спальню идти смысла не было, я немного подремала на подвесной скамейке в оранжерее, но едва небо из чернильного стало светло-серым, а потом бледно-розовым, я поспешила в покои герцогини Оливии.

Естественно, она не спала. Полностью одетая, она сидела в своем калечном кресле и испепеляла взглядом все, что попадется. Фигурально выражаясь. Как только я очутилась в поле ее зрения, она хищно зарычала:

– Где ты была, мерзкая даженезнаюкакоеподобратьпрозвище!

– Спокойно, – сказала я. – Я исполняла свой долг.

– Ы-р-р! Какой еще долг?!

– Ты и дальше будешь рычать или позволишь мне открыть тебе страшную тайну?

– Ы-р-р? Очень страшную?

– Страшнее не бывает.

Памятуя про следящих и подслушивающих жучков-паучков, я встала рядом с креслом герцогини и под предлогом примерки воротничка кратко изложила ей события, что произошли в чулане.

– Обалдеть, – прошептала герцогиня, добрея на глазах. – В смысле, говорю, вот этот ВОРОТНИЧОК ОБАЛДЕННО СМОТРИТСЯ! Его и надену! Дай костыли, пошли в оранжерею!

– Не рано ли?!

– Самое то. По дороге забежишь на кухню, скажешь, чтобы уже подавали туда завтрак на четыре персоны. Да, и пусть прислуживает Фигаро. И садовник не лезет со своими секаторами!

Когда Оливия окрылена идеей, то она… окрылена. Тут приходится даже чуток ее притормаживать, особенно на поворотах, чтобы она не ускакала в светлое будущее без костылей.

На кухне прислуга еще, позевывая, пила свой утренний чай, как заявилась я и от имени герцогини Монтессори повелела накрывать завтрак в оранжерее – для герцога, его дочери, ее компаньонки и смиренного брата Юлиуса.

– Будет сделано, – сказала старшая кухарка. – А вы не знаете, сегодня Его Высокоблагочестие будет проповедовать с крыши?

– Не знаю, а что такое?

– Обещали ураганный ветер… Мы беспокоимся о здоровье Его Высокоблагочестия…

– И на крыше уже холодно. Яйца там не тухнут…

– Я все выясню, – успокоила я народ. – Вы, главное, с завтраком не подкачайте.

Слуги не подкачали. Когда мы с Оливией вошли в оранжерею, там уже стоял стол, накрытый парадной скатертью с монограммами и сервированный лучшим серебром. Возле стола стоял Фигаро.

– Доброе утро, герцогиня, – склонился он. – Доброе утро, госпожа Веронезе.

– Приветствуем тебя, Фигаро, и просим прощения за столь ранний завтрак.

– Не стоит. Его светлость не изволил ложиться всю ночь. Поэтому, полагаю, ранний завтрак ему будет даже полезен. Он сейчас придет.

– А брат Юлиус?

– Насколько мне известно, его уже разбудили. И он на пути в оранжерею.

Мы сели за стол, пряча в глазах жгучее нетерпение. Оливия уже глянула на драгоценную лейку, глянула на меня, немного погримасничала, изображая скуку и равнодушие, но тут, к нашему счастью, появился герцог Альбино. Да, на его лице отражались следы бессонной ночи, но вел он себя как обычно – холодно, сдержанно и подтянуто.

Я будто ненароком сделала из белой салфетки бантик и помахала им в сторону садового столика. Герцог уловил мой маневр и слегка побледнел. Хлопнула дверь оранжереи – то явил себя миру смиреннейший брат Юлиус.

– А вы уже все в сборе, – улыбнулся он, глядя на нашу компанию. – Какое чудное единение!

– Да, только вас и ждали, чтобы его нарушить, – ответствовал герцог.

– Так что же, – продолжал улыбаться брат Юлиус, – вы покажете мне стихи?

– Стихи подождут, – герцог улыбнулся не менее зловеще. – Я что-то ужасно проголодался, а сегодня на завтрак отличные профитроли с копченым угрем. Приятного аппетита!

В глазах смиренного брата промелькнуло нечто вроде коровьего бешенства, но он унял себя и принялся за профитроли, оладьи с маслом, паштет из цыплят, маринованную спаржу и белужью икру. Мы с Оливией вели себя, как лучшие выпускницы пансиона Святого Сердца – то есть щебетали о высоких материях и заумных вещах типа взаимосвязи бытия и сознания. Герцог поглядывал на нас и, похоже, раскусил наши актерские маневры, но, не будучи одарен талантом светского проедания ушей, помалкивал и запивал профитроли полусухим вином.

Но вот роковой завтрак окончен. Слуги убрали со стола, оставив только кувшин с теплым напитком из сахара, корицы и апельсинового сока – в оранжерее было прохладно, чай, не лето…

– Итак, – хлопнул ладонями по столу брат Юлиан. – Герцог Монтессори, что вы можете мне показать? Я имею в виду поэзию. Вашу.

– Фигаро, – бесстрастно молвил его светлость, – ступайте к садовому столику. Там есть лейка, повязанная белым бантом… Принесите то, что в ней находится.

– Да, ваша светлость.

В этот момент герцог посмотрел на меня взглядом, который мне не забыть до самого смертного часа.

Через полминуты Фигаро вернулся и протянул герцогу Альбино чуть запылившиеся бумаги.

– Подайте бумаги брату Юлиусу, – приказал великий поэт современности.

Тот схватил их, развернул, принялся просматривать, как скряга просматривает дебет и кредит своего банковского счета…

– Не может быть, – прошептал он. – Это невероятно! Но как?!

Герцог снова смотрел на меня и снова – взглядом, который не забудешь, даже если совсем без мозгов останешься.

– Почерк ваш, герцог, это, безусловно, ваш стиль, ваш характер, все… ваше.

– А чего вы ждали, брат Юлиус? – спросил герцог очень мягко.

Тот вчитывался в стихи:

– То есть вы заявляете, что лично написали стихи о моркови и редьке, о луке, картошке и персиках?

– А вы хотите это опровергнуть? – в голосе герцога послышалась грусть. – Но отчего, мой бывший ученик?

– Я знаю вас! – завопил брат Юлиус, со злобой отшвыривая рукописи. – Вы надменный, гордый, хладнокровный мерзавец, считающий весь мир недостойным даже вашего пуканья! И вдруг вы соглашаетесь писать по заказу?! Про овощи?!

– Я изменился, – просто сказал герцог. – Людям свойственно меняться. Вы ведь тоже изменились, брат Юлиус.

– Ха-ха! – рекомый брат стукнул кулаком по столу. – Я выведу вас на чистую воду! Ну-ка, ну-ка… Кто-то сочинил их за вас, вы только переписали…

– Вы же знаете, что это не укрылось бы от… жучков-паучков, – молвил герцог. – Раз уж даже компаньонка моей дочери узнала, где я прячу эти рукописи.

– А почему вы их прятали?!

– Боялся, что на меня найдет искушение уничтожить их…

– Вот как?!

– Да что вы привязались к его светлости?! – заорала на брата Юлиуса я. – Он в вечном творческом поиске, вам этого не понять! А тут еще жучки! Паучки! Священные гвардейцы жужжат целыми днями – разве это назовешь спокойной обстановкой для полноценного творчества, а?! Вы бы уж оповестили о том Его Высокоблагочестие! Может, ему стоит почитать проповеди в каких-нибудь других вотчинах, а то все у нас да у нас? Мы уже такими благочестивыми стали, что ужас просто!

Юлиус, не обращая внимания на меня, лихорадочно читал стихи. Вдруг он сказал:

– А почему вы решили использовать только анапест, герцог?

– А почему нет? – поднял брови его светлость.

– Ну, просто раньше вы использовали другие стихотворные размеры…

– Все когда-нибудь случается в первый раз, – герцог улыбнулся такой обезоруживающей улыбкой, что я даже усомнилась: а он ли это? Вдруг вперся какой-нибудь двойник из сопредельной реальности?

– Что ж, – брат Юлиус встал и спрятал бумаги в рукав своего одеяния. – Я представлю эти стихи на суд Его Высокоблагочестия. Но не забывайте, двенадцатью виршами вы не ограничитесь, у нас в Старой Литании еще много фруктов и овощей!

– Восемьдесят три вида, – кивнул герцог. – Я должен еще семьдесят одно стихотворение. И не волнуйтесь, брат Юлиус: я не задерживаюсь с возвращением долгов.

– Прекрасно, прекрасно, – брат Юлиус вышел из оранжереи с лицом карточного шулера, которого только что обыграла слабоумная старушка.

Некоторое время мы сидели (Фигаро стоял) в молчании. Наконец герцог подал голос:

– Что там вы говорили о погоде, Фигаро?

– Надвигается ураганный ветер, ваша светлость, судя по природным приметам. Возможны метели, резкое похолодание…

– Что ж, таков наш суровый край…

– Да, а через неделю-другую вовсю задует трамонтана, так что и носа на улицу не высунешь. Год понемногу подходит к концу, ваша светлость. Птичницы докладывают, что куры стали хуже нестись…

– Вы говорите ужасные вещи, Фигаро, – печально молвил герцог, вставая. – Я удалюсь в свои покои, чтобы как следует обдумать сложившуюся ситуацию.

– Отнести вам туда имбирного ликеру «Три топора», ваша светлость, или крепленого мадьярского?

– И того, и другого. И до ужина меня не беспокоить. Дочь моя…

– Да, мессер отец?

– У вас прекрасная компаньонка.

– Я знаю, мессер отец. Мы можем рассчитывать на увеселительную прогулку?

– Только не сегодня. Вы же слышали: грядет ураган.

И герцог удалился, на прощанье бросив на меня третий незабываемый взгляд.