Я проснулась от визгливого скрипа двери, что вела в мой карцер. Разлепив веки, я увидела на пороге одну из послушниц аббатства.

– Вставайте, барышня Веронезе, меня послала за вами мать настоятельница.

– С чего бы это? – пробурчала я. Ужасно болела голова, словно изнутри ее кололи раскаленными вязальными спицами. Рот пересох, и тело было ватным. Что такое со мной произошло? Я заболела в этом карцере?

– Я плохо себя чувствую, – сказала я послушнице.

– Поспешите, – притопнула ногой она.

Я встала и поплелась следом за ней. Свет ламп в коридоре казался слишком ярким, воздух слишком холодным, а звуки чересчур громкими. Что со мной произошло? Наверное, я плохо спала ночью.

Послушница остановилась со мной возле двери настоятельницы и постучала.

– Войдите, – услышала я.

Мы вошли.

Келья настоятельницы была выдержана в белых тонах – занавески, ковры, чехлы на мебель. От этого белого света мои глаза словно ослепли. Я закрыла их и резко втянула в себя воздух.

– Люция, что с вами? – услышала я голос аббатисы.

– Я плохо себя чувствую, матушка, – пробормотала я. – Наверное, это простуда.

– Ну, ну, взбодритесь, дитя. Вы ведь еще не завтракали? Присядьте, позавтракайте со мной, выпейте чаю.

Я? Завтракать с самой настоятельницей? Что произошло? Второе пришествие Исцелителя? С чего это вдруг такие милости ко мне?

Мы сели за стол, послушница налила мне чаю. Я без особых церемоний принялась поглощать песочное печенье, соленые тарталетки с маслом и сахарные завитушки, молясь о том, чтобы это удовольствие продлилось как можно дольше.

– Люция, вы совсем не помните своих родителей? – неожиданно спросила настоятельница.

– Нет, матушка, – я спешно прожевала очередную тарталетку. – Я никогда не знала их. Меня вырастила…

– Да, это я знаю. И то, что она нашла вас в пеленках со споротыми монограммами. Вы никогда не пытались разыскать ваших родителей?

– Нет, – я слегка удивилась бессмысленности этого вопроса. – Это так же сложно, как отыскать иголку в стоге сена. Да и к кому бы я могла обратиться, чтобы начать эти поиски?

– Итак, вы круглая сирота.

– Да, матушка. А почему…

– Я сейчас все объясню вам.

Мать настоятельница встала и заходила по комнате, перебирая бирюзовые бусины на длинных изящных четках. Я потихоньку набивала рот сластями и ждала продолжения разговора.

– На уроках литературы вы наверняка уже изучали стихи нашего знаменитого старолитанийского поэта, герцога Альбино Монтессори.

– Да, – мне сразу вспомнились его эпиграммы, баллады и сонеты. Как я уже говорила, я обладаю великолепной памятью. – Я могу прочитать его наизусть. Хотите?

– Нет, в этом нет необходимости. Дело в том, Люция, что герцог сейчас находится в аббатстве. Его приезд был для нас совершенной неожиданностью.

– А разве?… – Я была поражена. Я считала, что все приличные писатели и поэты давно почили на лоне рая. – Я думала, что его светлость, ну, давно умер…

– Нет, благодарение Исцелителю, герцог Альбино жив и вполне здоров. Сегодня он приехал в аббатство и весьма любезно попросил исполнить его желание.

– Какое?

– Он спросил, есть ли среди наших воспитанниц круглая сирота четырнадцати-пятнадцати лет. И если таковая имеется, он просит нас устроить его беседу с нею.

– О!

– Барышня Веронезе, вы – единственная, кто подходит под этот… запрос герцога. Я не стала спрашивать, для чего великому поэту понадобилась эта беседа, но я думаю, намерения его чисты и благородны. И еще я полагаю, что это каким-то образом связано с вашими родителями. Со сведениями о них.

Мое удивление было слишком велико, чтобы я могла что-то сказать. Это же надо, как изменилась судьба! Всего одна ночь в карцере, и я буду удостоена беседы с герцогом. Не просто с герцогом, а с великим поэтом современности!

– Что я должна делать, матушка? – наверное, этот вопрос звучал глупо, но я действительно растерялась. Жизнь сделала слишком неожиданный поворот, и я не была к нему готова.

– Послушница сейчас проводит вас в дортуар. Там вы переоденетесь в парадное платье, его уже приготовили. После этого вас отведут в главное хранилище библиотеки. Его светлость изволит принять вас там.

– Как прикажете, матушка, – все удивительнее и удивительнее! Главное хранилище – это запретная святыня почище Исцелительного Ковчега, что хранится в алтаре главной церкви аббатства. И сейчас я сподоблюсь увидеть его! Даже удивление от предстоящей встречи с герцогом Монтессори ушло на второй план.

– И еще, дитя мое, – настоятельница молитвенно сложила руки. – Возможно, это ваша счастливая судьба. Не упустите ее. Будьте благоразумны и докажите его светлости, что мы не зря обучали вас в пансионе столько лет.

– Конечно, матушка, – я склонилась в реверансе. Предварительно покончив с чаем и печеньем, разумеется.

Пока я за послушницей шла в дортуар, мне казалось, что даже здешние стены шепчутся в такт шагам: «Смотрите, это счастливица Люция Веронезе! Ей выпала удача! Ей выпала удача!»

В дортуаре все воспитанницы среднего класса столпились в углу и молча смотрели, как я подхожу к своей кровати, на которой был разложен мой выглаженный и накрахмаленный парадный наряд. Понятное дело, они мне завидуют, ведь даже имея высокородных родителей, никто из них не удостаивался встречи с великим человеком. Что ж, пусть они запомнят эту минуту тем, что я встречу свою судьбу молча. И ни словом не заикнусь о том, что мне предстоит! Впрочем, я ведь и не знаю, что мне предстоит.

Парадное платье было ужасно жестким от крахмала, стоячий воротник возвышался над моим затылком, как снежная гряда, корсет жал (вот оно, злоупотребление сладостями, права была гадючка Роспа, я толстею!). На одной из перчаток я обнаружила дырочку. Не очень-то красиво в свете встречи с герцогом. Придется эту руку держать опущенной. Кроме того, я терпеть не могу перчатки.

Послушница уложила мне волосы в замысловатую прическу и приколола сверху геннин с вуалью. Для тех, кто не знает, что такое геннин, объясню – это высокий конус из картона, обшитый атласом и бисером. Носить его на голове ужасно неудобно, он тянет волосы, давит на затылок, напрягает шею, и вообще чувствуешь себя в нем, как ощипанная курица. Однако считается, что это красиво, и как тут возразить… Тем более когда меня ждет такая удивительная встреча!

Подобно белопарусному барку, я выплыла из дортуара вслед за послушницей. Теперь мы шли гораздо медленнее из-за моего наряда, от напряжения я почувствовала, как по спине текут струйки пота, и буквально заставила себя успокоиться. Меня ждут, а значит, дождутся, потерпят. Значит, я важна.

Главное книгохранилище, оказалось, занимало целый подземный этаж монастырского корпуса. Здесь было прохладно, коридоры освещались по старинке – факелами, а звук шагов заглушали ковровые дорожки. И еще – тишина. Она царила здесь безраздельно, и только шорох одежд да дыхание мое и моей спутницы можно было счесть признаками жизни.

Послушница остановилась перед большими дубовыми дверями, украшенными затейливой резьбой.

– Я подожду вас здесь, барышня Веронезе, – сказала она и отворила створки. – Герцог желает беседовать с вами наедине.

По моему телу пробежали мурашки. Ух ты! А я боюсь. А я мало чего боюсь, крыс, например…

При воспоминании о крысах что-то как будто щелкнуло у меня в голове, я даже замерла на мгновение. У меня возникло ощущение, будто я только что поняла: я что-то забыла. И это я-то, с моей потрясающей памятью!

Все хранилище было погружено в сумрак, только в центре большая настольная лампа освещала стол и два кресла возле. В одном из кресел сидел человек, однако при моем приближении он встал и пошел навстречу. Мы встретились на границе света от лампы и тени комнаты.

– Здравствуй, дитя, – прозвучал глубокий, густой, как сливки, голос.

– Здравствуйте, ваша светлость, – я присела в реверансе, а потом выпрямилась и посмотрела на него во все глаза.

Великий поэт Альбино Монтессори был высоким худощавым мужчиной пожилых лет, с длинными волосами, белыми как снег. Вся его одежда была черного цвета, и тем разительней был контраст. Странная гримаса исказила его черты, и лишь потом я поняла, что так он улыбнулся.

– Дитя, мы плохо видим друг друга, стоя вот так, – молвил герцог. – Прошу, давай сядем.

Я кивнула, почему-то дрожа всем телом. Мы сели в кресла, и тут я смогла лучше разглядеть его. Да, несомненно, возраст у него был солидный – лет сорок, не меньше. Кожа смуглая, на высоком лбу с тремя резкими морщинами сурово сошлись угольно-черные брови. Нос острый, губы тонкие и жесткие, но уродливее всего был шрам, который охватывал его правую щеку, словно черная скобка. Если бы не этот шрам, герцог мог бы считаться стариком изящной внешности, а так он был похож на злого волшебника из сказки. Да еще эти глаза – прозрачные, как лед, сверкающие и холодные. Не хотела бы я стать врагом этому человеку!

Слева его волосы были подобраны вверх и заколоты блестящей круглой брошью, напоминающей восьмилучевую звезду. На груди поверх камзола висела массивная цепь из светлого золота, и на ней подвеска – резной золотой лист какого-то растения, я такого ни разу не встречала. Руки герцог положил на стол, и я увидела, что его пальцы унизаны сверкающими перстнями. Значит, поэзия сделала его таким богатым, подумала я, это надо же. Чего тогда хочет поэт от такой замарашки, как я?

– Мне сказали, дитя, что тебя зовут Люция, – медленно, словно подбирая слова, заговорил герцог.

– Да, ваша светлость.

– Отныне я велю тебе… то есть я прошу тебя, дитя, называть меня просто Альбино. Или герцог Альбино, если ты стесняешься.

– Хорошо, герцог Альбино.

– Давно ли ты в пансионе Святого Сердца?

– С самого малолетства, герцог. Точнее, с семи лет.

– И ты не знаешь своих родителей? Никогда их не встречала?

– Нет, герцог.

– И у тебя нет никого близких? Нет семьи, которой ты была бы дорога?

У меня почему-то запершило в горле, но я сказала твердо:

– Нет.

– Но ведь кто-то растил тебя до тех пор, пока ты не пришла в пансион.

– Это была простая неученая женщина, хозяйка одного трактира. Поначалу она приезжала в пансион навестить меня, а потом перестала, вот уже много лет. Наверное, она умерла. Или забыла обо мне.

Он побарабанил пальцами по столу:

– Хорошо. Каковы твои успехи в учении, Люция? Что ты умеешь, много ли знаешь?

– Я одна из первых в классе по словесности, математике и риторике, герцог. Еще я хорошо знаю физику, химию, человековедение, географию и ботанику. Я неплохо фехтую, плохо пою… и… наверное, все.

– А языки?

– Старолитанийский и затуманский, герцог Альбино. Государственный диалект, само собой разумеется. Могу писать и читать со словарем по-цвейгландски.

Его некрасивое лицо оставалось бесстрастным. Неужели я не угодила столь обширными знаниями его светлости? Между прочим, многие в моем возрасте и того не умеют!

– А рукоделия? – герцог удивил меня этим вопросом. – Умеешь ли ты вышивать, шить, вязать? Плести кружева?

– Э-э, совсем мало, – покраснев, созналась я. – У меня не лежит душа к рукоделиям, герцог. Зато я люблю рисовать! И еще изучаю парусное дело!

– Что ты говоришь, – протянул герцог. – Какие интересные увлечения для пятнадцатилетней монастырской воспитанницы. Ты что же, любишь море?

– Я никогда не видела его, но я читала о нем, и да, наверное, полюбила. Я много мечтаю о море, о том, чтобы увидеть его. Увидеть корабли…

– Понятно, – оборвал меня герцог. – Что ж… Полагаю, ты мне подходишь.

– Простите? Для чего?

Он снова побарабанил пальцами по столу.

– Видишь ли, Люция. У меня есть дочь твоего возраста. Ее зовут Оливия. В силу некоторых обстоятельств она почти не общается со своими ровесницами. Я решил, что ей нужна подруга. Или компаньонка, как тебе угодно.

Святой Исцелитель, какой стыд! Меня хотят сделать компаньонкой! Меня, которая мечтает стать отважным мореплавателем и путешественником! Чтоб мне сидеть и вытирать сопли какой-то великовозрастной папиной дочке!

– По твоему лицу, Люция, я вижу, что тебя не прельщает такая перспектива. – Альбино дернул щекой, и шрам-скобка сжался и разжался. – Но, прежде чем ты откажешься, я хотел бы тебе немного рассказать о своей дочери. Ее мать умерла, когда Оливия была совсем малюткой. Я в то время был в военном походе, думаю, ты слышала о Десятилетней войне. Воспитанием моей дочери занимались няньки, сиделки и служанки, и они слишком избаловали ее. Во всяком случае, я так считаю. Оливия выросла слишком капризной, изнеженной, самолюбивой. Она привыкла добиваться исполнения малейших своих прихотей, закатывая истерику. Мне это не нравится. Я помню, какой была мать Оливии, и не хочу, чтобы супруга упрекала меня с того света, что я испортил нашу единственную дочь. Ей нужно другое воспитание, другое общество, нежели няньки и служанки. Ей нужна ровесница, которая не станет потакать ее капризам, а научит быть сильной, выносливой и разумной девочкой. И я думаю, что ты справишься с этой задачей.

– Но почему вы так считаете, герцог Альбино?

– Ты сирота, и мир с самого начала был к тебе равнодушен, – молвил герцог Альбино. – Однако ты научилась жить с этим, и не просто жить, ты обладаешь живым умом, гибким характером, настойчивостью и крепким здоровьем. Мне говорили об этом сестры аббатства. Они указали на тебя, как на самую непоседливую, самую хитроумную и зловредную девочку в пансионе. Мне это нравится. Именно такой я вижу компаньонку для своей дочери. Ей нужно разогнать кровь, взбодриться. Ты подходишь как нельзя лучше. Кроме того, раз ты сирота, никто не станет возражать против того, что ты станешь выполнять эту работу. И – это немаловажно – ты будешь получать за нее деньги. Я открою для тебя счет в банке Старой Литании, и когда Оливия сочтет нужным с тобой расстаться, ты покинешь мой замок, имея при себе не только жизненный опыт, но и деньги, которые помогут тебе самостоятельно устроиться в жизни. Кроме того, у меня большие связи. И возможно, когда-нибудь ты сможешь поступить в школу мичманов, если еще будешь хотеть путешествовать и увидеть море. Как тебе такое предложение?

А чего я, собственно, хочу? Торчать в пансионе до совершеннолетия, а потом оказаться в каком-нибудь захолустье без средств к существованию? Ну, допустим, возьмут меня учительницей в деревню или, опять-таки, компаньонкой… Это не приблизит меня к морю и каперскому патенту! А тут есть возможность получать деньги, выполняя нехитрую работенку воспитательницы герцогской дочки. Наверняка эта дочка – воплощение серости и тупости, зануда, задавака, плакса. Ничего, я ей действительно сумею разогнать кровь!

– Я согласна, герцог Альбино.

Опять эта гримаса, долженствующая означать улыбку.

– Признаюсь, иного ответа я и не ждал от такой девочки, как ты. Что ж, не будем терять время. Собирай вещи, дитя, и отправимся в путь. К середине завтрашнего дня мы будем в замке Монтессори. Переночуем на постоялом дворе.

– Да, герцог.

Я вышла из книгохранилища, не чуя ног. Исцелитель, как вдруг изменилась моя судьба! Я посмотрела на ожидавшую меня послушницу так, словно она была привидением.

– Что? – ахнула она. – Что сказал тебе герцог, дитя?

Я вздернула плечи:

– Я больше не дитя. Мне предложили работу в замке герцога. И я уезжаю с ним немедленно.

Когда я вернулась в дортуар, данная весть, видимо, уже облетела моих однокашниц, опередив меня чуть ли не волшебным образом. Они смотрели на меня с какой-то нерешительной завистью, и мне вдруг стало обидно, что никто из них за меня не порадуется, никто не повиснет на шее с радостным воплем: «Ты молодец, Люция!» Что ж, обойдусь. Я послала им общую улыбку и подошла к своему шкафчику. Выложив оттуда свои немногочисленные пожитки, я поняла, насколько нищими они выглядят. Что ж, думаю, его светлость позаботится о том, чтобы компаньонка его дочери выглядела соответствующим образом.

Послышались шаги. В комнату вошла монахиня-келарница, державшая в руках небольшой заплечный мешок.

– Твои вещи здесь, Люция Веронезе, – сказала она. – Тебе их велела передать мать настоятельница.

– А… – я растерялась. – Как же эти?…

– Оставь. Мы не можем отправить нашу дорогую ученицу в далекий путь, не снабдив ее самым лучшим и необходимым. Надеюсь, ты станешь добрыми словами вспоминать наш пансион.

– О, разумеется, – я улыбнулась от всей души. – В этом вы можете не сомневаться.

Я взяла мешок (довольно тяжелый, надо признать) и вышла следом за келарницей. Мое парадное платье шуршало, как ворох бумаги, и я очень надеялась на то, что в ближайшем будущем мне не придется его носить.