1

Зима. Мороз. Солнце садится. Расстилает по небу разноцветные узорчатые ковры. Меняется поминутно, красок не жалеет. Удивительные они — роскошные, странные.

Стою без шапки на узкой, выезженной санями дороге. Начинаю замерзать, бегу заснеженным подворьем, захожу в большую теплую избу.

Скоро середина декабря. Я уже четвертую неделю живу на хуторе Доврильчуков, в трех километрах от границы, между Дужковым и Вольмой. До Ракова отсюда одиннадцать километров. Устроил меня Лорд. Доврильчуки были его далекими родственниками.

Хутор стоит на отшибе. До ближайшей деревни два километра. Других хуторов поблизости нет. Мелина верная. Много лет можно прятаться — никто не найдет.

Недалеко от хутора — большой лес. Одним крылом подходит к хутору, другим — тянется к границе и за нее, далеко на восток.

Доврильчуки — обеднелая до хлопского положения шляхта. У них двадцать пять десятин земли, немного леса. Живут в достатке. Денег не жалеют, заботятся о хорошей еде и одежде. С окрестными хлопами не панибратствуют. Живут одиноко и в удивительном согласии. На мелочи внимания не обращают. Спокойные, веселые. Работа у них спорится, и в доме всего хватает.

Главе семьи, Матею Доврильчуку, шестьдесят, но выглядит на десяток лет моложе. Здоровый он и сильный, в работе не уступает сыновьям. В молодости много поездил по миру, сметливый и разумный, хотя едва может подписаться. У него могучие плечи и спина. Ходит, чуть наклоняясь вперед. Глаза всегда блестят весело, на губах — легкая улыбка. Любит рассказывать подолгу, говорит хорошо, правильно, только нестройно — то про одно, то про другое. Чувствую, мешает ему то, что слишком много всего сразу передать хочется.

Жене его, Ганне, пятьдесят пять лет. Держится просто, очень работящая. Никогда не видел ее без работы. Разговаривает мало и неохотно.

У Доврильчуков три сына и четыре дочки. Сыновья — как дубы, а дочки — как молодые, ядреные липки. Все — здоровые, веселые, сильные, работящие. Про то, что бывают у человека нервы, и не слыхивали. Всегда спокойные, уравновешенные. Работают много и быстро. Слово родителей — святое. И сынов, и дочерей никогда не нужно понукать, улещивать, уговаривать и тем более грозить им или ругаться.

Семья вся набожная, держится старых, освященных традицией обычаев. Не раз во время трапезы наблюдал, как чинно и степенно усаживаются за стол. Сыновья и дочки похожи друг на друга. Рост, возраст и пол как-то не слишком их разнят. У всех — здоровые, свежие лица, густые темные волосы, у девчат заплетенные в толстые косы, карие глаза с голубоватым блеском в белках. Разве что в девичьих лицах нет той упорной крепости, какая у парней. Когда сижу за столом во время трапезы и смотрю на Доврильчуков, вспоминаются мне народные российские игрушки «Ваньки-встаньки». Это целое семейство выточенных из дерева фигурок, размером от десяти до двух сантиметров. Фигурки раскрашены одинаково и ничем, кроме размера, не отличаются. Обычно их семь. У них круглые лица, круглые головы и туловища. Ног нет. Если любую положить на бок, она тут же встает — у нее в основании олово. Потому и название — «Ваньки-встаньки».

Старшему сыну, Василю, тридцать лет. Средний, Игнат, на два года его моложе. Младшему, Симону, двадцать пять. Василь похож на медведя: кажется тяжелым, неуклюжим. На самом деле — очень быстрый и сильный. Игнат — стройнее, но тоже сложен атлетически. Симон худее братьев, более деликатного склада. Может, потому он любимец матери.

Сестер четверо: Кася, Алена, Магда и Настя. Похожи друг на друга и одеваются одинаково. Иногда я их с трудом различаю. Все крепкие, рослые, круглолицые, кареглазые, темноволосые.

Когда Лорд привел меня к Доврильчукам, сказал: они тоже промышляют контрабандой. Родня у них на советской стороне поблизости от границы. Время от времени носят к ним товар. Однако я долго у них был, и они не ходили за границу. Я спросил про то у Симона, с ним мне легче всего было разговаривать. Он сказал, что еще не время. Я скучал немного без работы и ожидал ее с нетерпением. Когда я пришел на хутор вместе с Лордом, тот со всеми поздоровался, а потом — после обеда — обратился к Матею, сказал, что важное дело к нему.

— Ну, дети, — сказал тогда Матей, — идите-ка посмотрите, все ли в порядке на хозяйстве.

Сыновья и дочки без промедления вышли из избы.

— Вот, деда, — сказал Лорд, — хочу попросить вас: приютите на зиму этого хлопца. Это мой друг. В местечке жить ему нельзя, полиция хочет его схватить… за контрабанду. У вас было бы ему безопасней всего.

— Пускай остается. Только у нас без всякого такого. Мы просто живем, по-хлопски.

— Он ко всему привык. Что вы едите, то и он есть будет. А когда хлопцы пойдут с товаром, пригодится он. Хорошо работу знает… Старый контрабандист…

— Пускай остается. Места у нас хватает, хлеба тоже. Полиция ко мне не ездит. Соседей тоже нету, не донесут…

Тогда я вмешался в их разговор.

— Я заплатить вам могу за содержание. У меня денег хватает.

И сразу понял, что бестактность сделал. Матей в глаза мне посмотрел и сказал, чуть улыбаясь:

— Я до денег не охоч. Есть они у меня, и больше могу их иметь, но не гонюсь за ними. Ты, хлопче, для себя их придержи. Молодой еще, пригодятся тебе!

— Простите. Не хотел вас обидеть!

— Да ничего. Меня не обидишь, я на обиду не скорый. Для доброго человека я и даром все сделаю, а злого, пусть он хоть весь из золота, и видеть не хочу!

Вечером Лорд распрощался и вместе с Василем пошел по дороге к местечку. Лорд обещал навещать меня время от времени сам или присылать Щура. И я пошел проводить их. Неожиданно для себя дошли мы аж до Душкова. Распрощался я там с Лордом, попросив навещать почаще, и побежал по дороге к хутору.

Назавтра вернулся Василь. Принес большой пакет для меня и письмо от Лорда. Пакет я отложил и принялся за письмо.

Привет, брат-безумец!

Болек.

Знаю: нудно тебе одному у Доврильчуков, но ты потерпи. До весны, может, придумаем чего. Ты в местечко не приходи, снова тебя заложат. Сиди у Доврильчуков, мелина там крепкая. Если нужно чего, так Василя пошли.

Альфред «повстанцев» про тебя расспрашивает, но никто не знает, где ты. Вчера Анел у Гинты ему шкуру выдубил, Альфред у него Зоську Кальбовщанку отбил. Анел сейчас на него чертом взъелся. Говорит, шкуру с него сдерет. Бельку Альфред уже вокруг куста обвел, а теперь все насмехаются над ней, солдаткой называют.

Грустно тебе там, но и нам невесело. На работу не ходим. Хлопцы агранды устраивают и дерутся что день. Говорил я со Щуром. Он к тебе на неделе прийти обещал.

Накупил для тебя всяких всякостей. Платки бабам дай, а остальное — как захочешь.

Петрук Философ про тебя расспрашивал. Я ему сказал, что здоров ты и в месте хорошем. С Юлеком Чудилой плохо. Чахотка у него. Наверное, до весны не дотянет. Отмучается. Жалко хлопца.

А так — ничего нового. Если чего будет, напишу.

Ну, бывай здоровый.

В пакете было пять больших шерстяных женских платков, девять бутылок спирта, несколько килограммов конфет, английская трубка, табаку изрядно и папирос.

Отдал я один платок хозяйке, остальные — девчатам. Сначала брать не хотели. Младшая, Настя, говорит:

— Это как тату захочет!

На это Матей ответил:

— А ты захотела, чтоб я в бабском платке ходил?

Все рассмеялись, и девчата подарки приняли. Матею я преподнес на память трубку. Тот ее осмотрел.

— Старая трубка, как старая женка: верная и надежная, но и молоденькая часом ох как пригодится! — и подмигнул сынам.

Снова смех.

По вечеру, за едой, выпили две бутылки разведенного водой спирта. Все спокойно произошло, без шума и суматохи. Я угощал мужчин водкой, а девчат конфетами — от водки они отказались твердо.

Так вот я и начал свое бытье у Доврильчуков.

Через неделю, в воскресенье, навестил меня Щур. Я и не надеялся на то. Щур в избу зашел во время обеда. Принес с собой большой пакет. Положил на лавку у стены, снял шапку и заговорил, потираючи ладони:

— А я так спешил, так спешил! Думал себе: успею на обед или нет? Я с ложкой и миской работник первый! У меня так: кряхтя работай, ешь — отдувайся. До обеда проспали, встали да обедать стали, наелись, помолились да спать повалились.

Вижу усмешки на лицах: что за чудак такой? Щур со мной здоровается и с прочими, с хозяина начиная. Все, конечно, поняли, что Щур — коллега мой. Хозяин за стол пригласил. Щур сел рядом со мной и говорит:

— Такая у меня сноровка к еде, как ни у кого! Где кисель, тут и сел, где пирог, тут и лег. Что мне ни дай — все сожру. Пузом пуст до капуст, груба или нежна, но чтоб жирна!

Все улыбаются. Матей говорит дочке:

— Настя, принеси-ка для гостя миску с ложкой!

— Панна Настя! Вы только посмотрите да с ложечкой-мисочкой угодите, чтоб были как надо! У меня всегда так, хозяин: на наше трепало что б ни попало — все мнет! А капусту вашу я аж в Душкове учуял. Так бежал, что сапоги чуть не потерял!

Обычно у Доврильчуков во время еды было тихо. А теперь — необычное оживление, которое подпитывал только сам Щур. Ел и болтал, болтал и ел. Наклонялся влево-вправо, сверкал глазами, смеялся, шутил. Всех развеселил. Вижу: все лица радостные, веселые. И смех все громче. Смотрю на Щура — и не узнаю. Обычно такой неразговорчивый, въедливый, цепляется по поводу и без повода. Со мной добрый и внимательный, но на шутки скупой. А тут как подменили, так и плещет задором и жизнелюбием. Хочет развеселить и веселит, да еще как!

Была в доме балалайка, на ней хлопцы и девчата наигрывали время от времени, по вечерам обычно, когда вся семья собиралась и важнейшая работа по хозяйству уже была окончена. Щур балалайку настроил и начал играть. Хорошо играл. Все слушали удивленно. И не думали, что на такой бренчалке можно сыграть так хорошо. А Щур выдавал одну мелодию за другой. То, чего из балалайки выжать не мог, выказывал движениями рук и тела, мимикой. Начал, подыгрывая на балалайке, петь по-белорусски:

Щур, поглядывая сладостно на девчат, пел:

Девчата прыскали смехом, толкали друг дружку локтями. А Щур знай наяривает вдохновенно песенку за песенкой. Играет польки, вальсы, марши, импровизирует, наигрывает свое. И не думал я, что такой он артист. Развлекал нас целый день, а вечером собрался в дорогу.

Матей Щура пригласил: приходи, мол, когда время свободное выпадет. Я пошел Щура проводить. По дороге он рассказал мне местечковые новости. Остановились мы возле леса. Еще больше часа там разговаривали, курили. Щур мне подмигнул заговорщицки:

— Ладные у тебя там шмары! Сдобные девахи!

— Так, так…

— Ты б подвалил к которой — веселей будет.

— Да ни к месту как-то…

— Так ты сделай, чтоб к месту… Девки-то аж пищат. Прям огнем горят. Аж ногами стучат, а ты мух ловишь. Подумают: инвалид какой!

Распрощались мы. Щур пошел быстро дорогой к тракту, а я вернулся на хутор. Застал всех за столом. Долго еще разговаривали, смеялись, вспоминая шутки и рассказы Щура.

Один из братьев взял балалайку и принялся наигрывать. Но в его руках инструмент снова стал обычной бренчалкой.

Щуровы слова про девчат возбудили мой интерес. Начал внимательно и по-другому, чем раньше, рассматривать их. И чем дальше, тем больше мне они нравились. Красивые карие глаза у них, а белки проблескивают синевой. Оттеняют их густые длинные ресницы. Рты небольшие, красивой формы, розовые щеки, чудесные крепкие зубы. И фигуры, должно быть, роскошные. Смотрю все с большим интересом. И они это чувствуют. Начали кокетничать: хотят мне понравиться. Но как же они все-таки похожи друг на дружку! Даже разница лет незаметна.

Тем вечером поздно пошли мы спать.

Снились мне «Ваньки-встаньки». Были у них карие глаза с синеватыми белками. Кланялись смешно, шевелили щеками.

 

2

Незадолго до праздника Рождества Господня братья Доврильчуки стали готовиться к походу за границу. Матей с Василем привезли много товара из местечка — на несколько носок. Товар недорогой: мужские и женские свитера, шали, чулки, обувная кожа-хром и подошвенная. Но зарабатывали на таком товаре много: спрос на него в Советах был большой.

Упаковали товар и собрали пять носок. В дорогу собрались три брата, я и Кася. Ее брать не хотели, но она заупрямилась. Уже ведь не раз носила с братьями контрабанду. В конце концов, Матей ей разрешил. Осталось только дождаться погоды.

Через несколько дней начало слегка мести.

— Если снеговей до вечера не утихнет, пойдем сегодня, — сказал мне Василь.

— Точно не утихнет, — отвечаю ему.

В самом деле, метель не только не утихла, но усилилась. Незадолго до сумерек я выскочил за ворота, увидел мутную колыхающуюся тучу снега, прячущую все вокруг. Леса в двухстах шагах не было видно вовсе. Замерзнув, вернулся в избу. А там уже готовили для нас ужин.

За едой царил важный, почти праздничный настрой. За столом сидела вся семья. Выпили по рюмке водки на разогрев и на удачу. Потом засобирались в дорогу. Братья и Кася одели толстые суконные домашней выделки белые штаны, крашенные в белый цвет кожухи, на головы — шапки из отборного белого каракуля, какие носили солдаты царской армии зимой. Такие же кожух и шапку принес для меня из чулана Матей. Очень удобная была одежда — легкая, теплая и на снегу в ней незаметно.

Братья и Кася попрощались с остающейся дома родней. Я тоже решил попрощаться, вслед за ними. Пожал сильные ладони Матея, Ганны и их дочек.

— Дай Бог счастья! — говорили мне все.

За сараем вышли в поле и нырнули в снежную круговерть. Василь шел первым, за ним — Симон. Кася третья, за ней — я, Игнат замыкал. Я на ходу держал правую руку за пазухой, на рукоятке заряженного парабеллума. Его купил для меня Щур, мое оружие забрала полиция, когда арестовала у Калишанок. В левом кармане кожуха лежали пять запасных магазинов и фонарик.

Мы долго шли полем в нескольких десятках шагов от леса. Потом зашли в лес и пошли, петляя между высокими соснами. По поведению Василя — по особенной его осторожности — я заключил: граница близко. Шли теперь медленнее, останавливаясь время от времени.

Метель не унималась. Я едва видел идущую впереди меня Касю. Белизна кожуха и шапки сливалась с белизной снега, и впереди себя, внизу, я видел только темное мелькающее пятно девичьей юбки… На ногах у нас были длинные белые сапоги, их тоже нельзя было отличить от снежного фона.

Вышли из леса. Перед нами вьются клубы летящего снега. Стоим на краю приграничной просеки. Кася расстегивает кожух и заправляет юбку в белые штаны, одетые под ней. Теперь нас никак не разглядеть на снежном фоне. Когда стоим неподвижно, нас трудно разглядеть даже в упор.

Идем вперед. Теперь мне приходится держаться очень близко от идущей впереди дивчины. Сквозь метель тянутся неровные и, кажется, движущиеся нити — колючая проволока. Думаю: как же мы через них переберемся? Нет у нас ни матов, ни жердей, ни ножниц. Но Василь идет уверенно вперед, и вскоре изгородь кончается, мы оставляем ее по правую руку.

Заходим в лес по другую сторону границы. Метель усердно, торопливо заметает наши следы — две длинные глубокие борозды. Через час тут снова станет ровно и гладко.

В лесу тихо. Движемся, как призраки, без дороги, скользим меж огромными стволами, минуем снежные кучи кустов. Пробираемся через сугробы, валимся в укрытые снегом ложбины.

Снова выходим в поле. Я не различаю ничего вокруг. Только чувствую, вверх идем по склону или вниз. Наползает на меня сонливость. Одинаковость движений усыпляет, будто колыбельная. Уже автоматически, полусознательно, слежу за мелькающей впереди спиной дивчины. Отличаю ее лишь потому, что она — мерно подрагивающее белое пятно на неподвижном белом фоне. Среди пятна этого различается чуть более темный прямоугольник носки, все движущийся и движущийся вперед.

Воображению моему открываются разные образы, вижу множество людей. Говорю с ними и, не замечая того вовсе, бреду вперед.

Чувствую себя в полной безопасности. Идем очень осторожно, но ничем практически не рискуя. Укрывает нас метель, прячут белые одежды, проводник уверенный, местность знает досконально — проводит без сучка и задоринки, дело легкое. А если и случится что, так отскочил на пару шагов вбок — и навсегда сбил погоню со следа. К тому же в кармане у меня парабеллум — машина надежная, безотказная.

К полуночи подходим к большому сараю. Становимся в затишке под стеной. Где-то слева забрехал пес. Почуял нас, с наветренной стороны он. Братья переговариваются шепотом, Кася снимает носку с плеч, вытягивает юбку из штанов и идет вдоль стены сарая. Скрывается за углом. Возвращается минут через пятнадцать.

— Сказали в стодолу идти. У них спокойно. Дядя сейчас придет.

Обходим сарай и оказываемся перед большими воротами. Кася отмыкает принесенным ключом большой замок и медленно отодвигает засов. Заходим внутрь. Окутывает меня тишина, темнота, тепло. Скидываем носки с плеч. Братья остаются внизу, а я забираюсь на сеновал. Делаю в сухом ароматном сене глубокую нору и прячусь в нее. Закутываюсь в кожух. Мне мягко и тепло. Глаза слипаются. Слышу: заходит кто-то в сарай. Долго разговаривают вполголоса. Затем двери сарая замыкаются снова. Братья тоже залазят на сеновал и принимаются укладываться. Однако нор не делают. Василь устраивается неподалеку от меня.

— А где Кася? — спрашиваю.

— В хату спать пошла.

— Это хутор?

— Нет, деревня. Двадцать три двора.

— Как бы не засыпали нас.

— Да что ты говоришь такое? Народ верный… Да и не знает никто, что мы пришли.

Удовлетворяюсь таким объяснением и вскоре засыпаю.

Просыпаюсь поздно. Братья уже проснулись и разговаривали тихонько, сидя на сене. Через час пришел высокий крепкий мужик в длинном желтом кожухе. Видом напомнил мне Матея — важный, степенный, рассудительный, говорит раздумчиво. Часто повторяет: «И вот, к примеру, расскажу вам». Зовут Андреем. Рассказывает нам много всяких известий и вещей, мне безразличных, но Доврильчуков очень интересующих.

Вскоре приходит Кася. У нее в руках большая корзина, плотно прикрытая рядном. Медленно взбирается по лестнице, держа корзину в руке. Я подхожу к краю, забираю у нее корзину.

— Добрый день, Кася! — говорю ей.

Она улыбается радостно, отвечает:

— И вам доброго дня!

Ставлю корзину на сеновале рядом с Василем, быстро иду назад, чтобы помочь Касе взобраться. Беру ее за руку. Дивчина спрыгивает с лестницы на сено и чуть не падает. Подхватываю ее, стискиваю, несу. Дивчина краснеет.

— Ах, какая я… неуклюжая!

— Это я виноват. Помешал Касе!

Она глянула на меня ладными карими глазами, улыбнулась.

Завтракаем: яичница, жареное сало, блины. Василь вынимает из карманов кожуха две бутылки водки. Пьем по очереди — стакан один. Вдруг дядя Андрей кивает в мою сторону и, показавши ладонью на Касю, говорит:

— А это, к примеру, нареченный ее?

Дивчина краснеет, опускает глаза. Братья смеются.

— Нет, гость это наш, — говорит Василь.

Стрый размышляет над Василевыми словами и заключает:

— Гость, гость… Вечером, может, и гость, а наутро, к примеру, швагер. Га?

Братья смеются. Я тоже смеюсь, пытаясь скрыть смущение.

— А почему, к примеру, замуж не идешь? — спрашивает Андрей у Каси. — Глянь, выросла как. Сгоришь, девка! Кровь тебя сожжет!

— А чего ей по чужим идти беды искать? — встревает Василь. — В доме хлеба и работы на всех хватает. Мы ее не неволим. Сваты приезжали не раз — отказывала.

Затем дядя Андрей собирается уходить. Нужно ему отвезти товар в местечко неподалеку, где купец издавна принимает от него контрабанду. Не все время этим промышляет, только по случаю. Кася выходит вместе с дядей.

Вечером дядя Андрей с Касей снова приходят в сарай. Дивчина приносит корзину с едой, а у дяди на плечах большой мешок. Залазит с ним на сеновал.

Долго ужинаем. Выпиваем две бутылки самогона, принесенного Андреем. Затем братья и Андрей подсчитывают стоимость принесенного нами товара. Длится это долго. Наконец, подсчет окончен. Андрей вынимает из мешка восемьдесят пять лисьих шкурок и отдает Василю. Затем вручает ему несколько десятков золотых монет. И говорит:

— У нас, на такой пример, все по-божески. Мы ж кровные. И вы заработаете, и мне накапает. Проживем как-нибудь! Только б здоровье.

Собираемся в дорогу. Братья пакуют шкурки в две носки, их берут Василь и Игнатий. Я протестую. Говорю, что товар все нести должны, кроме Каси.

— Тут и двоим нести нечего! — отвечает Василь.

Потом выходим из сарая. Стрый прощается со всеми по очереди и советует Касе:

— Ты бы, девка, не ходила за границу, а еще, на такой пример, в штанах! Не по-божески то!

— Зато удобно! — говорит весело Симон.

Отправляемся в обратный путь.

Назавтра подошел ко мне Василь и спросил:

— Чего за дорогу хочешь — две шкурки или двадцать пять рублей?

— Ничего не хочу. Пусть вам остается… за мое содержание.

Василь запротестовал энергично, и мне пришлось взять двадцать пять рублей.

Перед праздниками успели еще раз сходить за границу. Кася на этот раз осталась дома. Может, застыдили ее слова стрыя Андрея. А может, решила сестрам помочь — много тогда работы было по хозяйству.

Вернулись счастливо из-за границы, и я снова получил от Василя двадцать пять рублей. Назавтра Матей, Ганна и Василь поехали в местечко на последнюю предпраздничную ярмарку. Я дал Василю список вещей, которые для меня купить нужно, и письмо к Лорду. Когда они выехали, я принялся помогать с работой Симону и Игнатию. Они отпиливали толстые чурбаки, я рубил их. Потом побежал на черную половину хаты и навязался помогать Насте, ткавшей на кроснах большое узорчатое рядно. Я больше мешал ей, чем помогал, и получил за то кулаком в бок. Затем приладился к Касе, пекшей драники. Некоторое время мы работали вместе на удивление согласно. Она пекла и кидала драники в большую мису, а я их подъедал горяченькими. Но когда Кася заметила, что в миске драников не прибывает, согласию пришел конец. Пришлось отступить от мисы под угрозой здоровенной деревянной ложки, которой Кася наливала тесто на сковородку. Тогда подкатился я к Магде, которая, сверкая мускулистыми руками среди облаков пара, стирала белье в тазу. Пользуясь теми облаками как дымовой завесой, хотел я попробовать, твердые ли те мускулы. Проба чуть не окончилась для меня фатально. Магда как хряснет по спине крепко скрученным жгутом белья! Пришлось мне ретироваться поскорее, пока доказательство силы не стало чрезмерным. В конце концов, подкатил я к Алене, шуровавшей на чистой половине дома стол, лавки и пол песком с горячей водой. Пару раз учинил ей столкновения, когда она убирала тряпкой воду с пола. На третий раз пришлось мне уносить ноги. Она замахнулась на меня целым тазом воды, и если бы не увернулся, вымок бы целиком. Пришлось возвращаться к Симону с Игнатием, напилившим уже целую гору дров. Взял тогда топор в руки и принялся за работу.

Я теперь у Доврильчуков чувствовал себя членом семьи. Подружился и с хлопцами, и с девчатами, они меня вовсе теперь не стеснялись. Вместе работаем, вместе едим, вместе свободное время проводим. Старый Матей любит рассказывать мне разные истории из своей жизни, очень бурной в молодости. Интересно рассказывает, живо, люблю его слушать. Он курит трубку, я курю папиросы, и часто много часов проводим вместе.

На третий день после первого возвращения из-за границы лег я вечером спать. Для меня на ночь клали на две составленные вместе лавки большой сенник. Под голову клали огромную подушку, накрывался я ватным одеялом, верх которого был сшит из разноцветных лоскутов. Дивчины спят в двух кроватях за перегородкой, а хлопцы — на больших полатях за печью. Кровать хозяина с хозяйкой — на другом конце избы, за перегородкой, отгораживающей что-то вроде маленькой комнатки.

В тот вечер долго мне не спалось. Брал с подоконника сигареты, курил. Думал про всякое. Из-за печи раздавался могучий храп братьев. Сперва мешал мне спать, но потом я привык… Так два часа уже минуло, а я все уснуть не мог. Встал с постели своей и пошел в угол, где на низком табурете стояла большая кадка с хлебным квасом. Напился, вернулся к постели. Спать не хотелось вовсе. Охотней бы погулять пошел или с товаром за границу.

Вдруг из-за перегородки послышался девичий шепоток. Часто я слышал, как они разговаривали и шептались, но никогда — чтобы так тихо и так поздно. Потом все стихло. И я услышал легкий шорох босых ног. Глянул в сторону перегородки, но ничего увидеть не смог. Темень кромешная, ставни задвинуты. Шаги приблизились к моей постели. Стихли. Слышу шорох ладони по полке надо мной. Ищет там что-то? Долго ищет, не находит. Думаю, а может то предлог? Спрашиваю очень тихо: «Ты кто?» Никакого ответа, только ладонь шуршит по полке. Тогда сажусь на постели и вытягиваю руки в направлении шума. И касаюсь девичьего тела в грубой льняной рубашке. Кажется, она хочет отпрянуть — я обнимаю ее крепко, тяну вниз, усаживаю на постель. Начинаю целовать. Хочу сказать, но она поспешно кладет мне ладонь на губы. Тогда молча валю ее на постель.

Через час дивчина хочет уйти. Пробую задержать, но она решительно отстраняет от себя мои руки и уходит тихонько за перегородку. Я лежу тихо. Через пару минут слышу за перегородкой шепоток и, как мне кажется, смех.

Назавтра чувствую себя неловко. За едой сидим, как обычно: хозяин с хозяйкой в красном углу, я рядом с братьями, сестры напротив нас. Как обычно, во время еды все молчат. Все едят неторопливо. Я поминутно поглядываю на девчат. Время от времени ловлю на себе их взгляды, такие, как обычно. Но не замечаю никаких перемен в их поведении. Гляжу на свежие лица, темноволосые головы, на косы, спадающие по плечам, на красивые карие глаза и думаю: которая?.. И днем в отношении ко мне — никаких перемен.

День прошел в работе. Вечером отправляемся отдыхать. Лампа гаснет, избу окутывает мрак. Я жадно ловлю каждый шорох, каждый звук… Ничего. Только разносится храп братьев. В глубине избы слышен кашель Матея. Закуриваю папиросу. Кручусь с бока на бок в постели. Когда совсем уже потерял надежду, что дивчина ко мне придет, и засыпать начал, из-за перегородки послышался шепот и через минуту — легкая поступь босых ног. Когда, чуть позже, дивчина уже лежала в постели, начал я ощупывать ладонями ее лоб, щеки, губы, подбородок, нос, уши. Она не мешала мне. Думала, наверное, что ласкаю так. А я старался запомнить ее лицо. Но ничего то мне не дало. У всех сестер лица были похожие. Я хотел, чтоб отозвалась, чтоб по голосу ее узнать, но она упорно молчала, не выдала себя ни словом. А когда начал шептать ей на ухо, поспешно закрыла мне ладонью рот.

Назавтра снова внимательно наблюдал за девчатами, но ничего с того не вызнал. Так повторялось несколько ночей подряд. Однажды я с вечера спрятал под подушку фонарик. Хотел, когда дивчина со мной будет, осветить ее лицо. Уже и руку под подушку засунул. Но она, очевидно, угадала мой замысел, потому что быстро вынула фонарик из моей руки и, привстав на постели, положила на полку. И с тех пор, когда приходила ночью, прежде всего убеждалась, что у меня нет с собой фонаря. Наконец, я и пробовать перестал. Боялся, что приходить перестанет… Подумавши, решил вовсе прекратить попытки свои узнать, кто из сестер ко мне по ночам приходит. Конечно, мог бы ее осветить, когда она к постели подходит, или карандашом химическим знак ей на шее поставить, который она бы не заметила, а я бы поутру приметил. Но если уж ей так важно, чтобы я не узнал ее, так я и пробовать не буду.

О ночных визитах еще одна сестра должна знать. Когда возвращается, часто тихо разговаривают за перегородкой. Наверное, думают, что я того не слышу.

Как и раньше, заигрываю с девчатами, как и раньше, получаю от всех без исключения то кулаком, то ладошкой и, как и раньше, продолжаются ночные визиты моей таинственной молчаливой любовницы.

А в доме вовсю предпраздничная работа, вовсе не оставляющая нам свободного времени. Я теперь работаю наравне со всеми. Это скрашивает дни и аппетит нагуливает (как Щур говорит). И каждый день наполнен ожиданием вечера и моей удивительной любимой. Теперь веселей мне, реже вспоминаю местечко и хлопцев. Все реже скучаю по работе контрабандистов, реже вспоминаю Фелю, чей образ потихоньку тускнеет в моей памяти. Думаю про нее уже не как про настоящую, живую женщину, а как про выдуманную, воображаемую или вычитанную в какой-нибудь книжке, красивую, но не взаправдашнюю. Сперва часто думал про Сашку и Живицу, но теперь стараюсь гнать прочь мысли о них, потому что чувствую: плохо мне от того. Тогда тянет меня уйти в лес, где небо искрится звездами, где владычит Большая Медведица.

 

3

Пришел праздник Рождества. Сочельник отметили торжественно, по старой традиции — с сеном под скатертью, кутьей в красном углу, с двенадцатью постными блюдами. Все было вкусно, всего следовало по чуть-чуть попробовать, и так я к вечеру напробовался, что чуть из-за стола вылез. Той ночью дивчина ко мне не пришла, хотя за перегородкой долго слышался шепот. Может, помешало что или на праздник не хотела таким заниматься.

Назавтра все, кроме меня и Симона, сильно продрогшего и простывшего в предпраздничной бане и теперь лечившегося на печи, поехали на службу, но не в парафиальный костел в Вольме, а в Раков. Вернулись во втором часу пополудни. Рассказали мне много новостей и передали приветы от Щура с Лордом, пообещавших назавтра же меня навестить.

Вечером выставили на стол обильное угощение. Водки не жалели, все изрядно подпили, даже дивчины. Сидя рядком на лавке, грызли орехи и болтали весело со мной и родней. Водка разрумянила им щеки, придала блеск глазам, рождала взрывы смеха. Я взял балалайку, начал играть. Был пьяный от водки и от брошенных украдкой девичьих взглядов. Привыкли уж ко мне девчата. А потом, когда погасла лампа, ждал с нетерпением, когда же придет любимая. Жаль, что не мог сам к ней пойти! Не ждал бы тогда так долго…

Все долго не могут успокоиться. Братья разговаривают на полатях. Время от времени отзывается им с печи больной Симон. В другом углу избы, за перегородкой, кашляет Матей. А девчата долго тихонько переговариваются. Слышу их веселый смех, вскрики. Наконец, все успокаиваются. Братья храпят, Матей перестает кашлять, умолкают девчата. Но через час снова слышу шепот. Потом различаю поступь босых ног… Крепко обнимаю, тяну к себе горячее, крепкое, пышное девичье тело. Целую взахлеб шею, губы, лицо…

— Какая ты чудесная! Красивая! — шепчу на ухо.

Она кладет мне ладонь на губы и, кажется, тихонько смеется. Потом с неожиданной страстью и силой отвечает на мои ласки.

Назавтра в десятом часу утра пришли Лорд со Щуром. Рассказали множество новостей, принесли два пакета со множеством вкусностей для нас всех. И оживление с собой принесли.

Лорд поздоровался со всеми, начиная от старших. А Щур для всех сочинил веселые пожелания. Здороваясь с девчатами, делал вид, что целует им руки, на самом деле касаясь губами своей же ладони. Одной желал веселого сна, второй — красивого храпа, третьей — легкого пыхтения, четвертой — крепкого чиха.

Девчата улыбались и иногда достойно отвечали на Щуровы подначки. Нарядились сестры очень старательно: в новые цветастые платья, вышитые станики, ботики на высоких каблуках, белые чулки. В косы вплели цветные ленты, на шеях — множество бус. Пахло от девчат духами и помадами. Щур к Насте подошел, носом потянул, чихнул и сказал:

— Вот бы женушку такую… и табаку не надо!

Лорд говорил с Матеем и братьями, а потом присоединился к нам, принялся развлекать девчат разговором и шутками. Вдруг Щур к Касе подошел да и ущипнул ее за бедро.

— А почем панна Кася за товар платила?

Получил в ответ такой толчок, что аж на середину избы вылетел.

— Умно! — заметил Лорд.

Щур делает испуганное лицо и объявляет:

— Когда бы своими глазами не видел, что это деликатная ручка пани Каси меня так отдарила, так поклялся б: конь меня лягнул. Ну, ну! Есть у панны сила в руках. Интересно, а в ногах как?

— И в ногах панны Каси всего хватает! Хочешь убедиться? — спросил Лорд.

— Рисковать не хочу, — ответил Щур, отступая.

После обеда берем трое санок и едем на ближнюю гору.

Начинаем кататься. А мороз сильный. Снег сверкает на солнце, хрустит под ногами. Санки резво мчатся с горы. Ветер свистит в ушах. Временами санки переворачиваются и мы летим в сугробы.

У девчат одни санки на всех. Съезжают по двое, по трое. Пару раз старались мы догнать их — да не получилось. И однажды, когда девчата уже уселись и приготовились ехать, Щур изловчился и втиснулся между Аленой и Магдой. Девчата напихали ему снега за шиворот и вывернули санки в снег. Пришлось Щуру спасаться бегством.

Забава длилась до вечера. И в какой-то момент, когда Кася уже решила съехать вниз, я выдернул из-под нее санки и попытался съехать сам. Кася стала их отбирать. Начали мы бороться за санки, вначале шутя, а потом и всерьез. Все нас обступили, подзадоривая.

— Но, но… не сдавайся, Кася! — кричал Лорд.

— Смотри, Владку, чтобы тебя вниз не спустила! — вторил Щур.

А мы боремся упорно, но безрезультатно. Кася была сильнее и намного тяжелее меня. Я ловчее был, но она сумела пару раз уйти от моих захватов. Наконец, рухнули оба в сугроб, а зрители грохнули смехом. Я вскочил и понесся к санкам, за которые боролись. Шлепнулся на них, поехал. А Кася сумела, в последний миг, вскочить на санки сзади. Мчимся по склону. Ветер студит разгоряченные лица.

— Кася, это ты? — спрашиваю.

— Чего?

— Не знаешь, чего?

Лицо ее раскрасневшееся. Глаза смеются.

— Не знаю…

Больше и не расспрашиваю. Боюсь ошибиться.

Уже мы внизу. За нами съезжают Лорд, Василь и Щур, за ними — Алена, Магда и Настя.

Веселые, поздним вечером возвращаемся домой. Смех не умолкает. Щур подходит ко мне, щупает за бока.

— Чего ты? — спрашиваю.

— Проверяю, целы ли кости. С Касей, брате, шутки плохи…

На столе — обильное праздничное угощение. Едим жадно, много. И водки хватает. А после еды — снова забава.

Щур играет на балалайке, поет:

Затем Щур попросил, чтоб я сыграл вальс. Беру балалайку и играю. Щур с комичным изяществом обходит девчат, приглашая на танец. Но никто из девчат вальс танцевать не умеет. Тогда Щур танцует с Лордом. Извивается забавно, корчит рожи. Все смеются. Потом играю для них польку, те танцуют еще смешнее. Веселье полное. В конце концов, Щур приносит метлу из сеней и танцует с нею. Сперва обращается со своей дамой с большой галантностью, когда же полька убыстряется, оба митусятся, как сумасшедшие. Изба поминутно взрывается смехом.

Матей говорит Щуру:

— Может, хлопче, «Лявониху» сыграешь?

Щур хлопает себя ладонью по лбу — дескать, как же это я забыл? — и берет балалайку. И по избе разносятся веселые, задорные звуки. Лорд приглашает Алену, я танцую с Магдой, Кася и Настя танцуют с братьями. Несколько пар выходит.

Потом Щур играет «Метелицу» — еще один белорусский народный танец. Темп сейчас куда скорее, изба крутится перед моими глазами. Цветастые платья девчат мелькают в воздухе. Как проняло нас веселой, бесшабашной «Метелицей»! Глаза горят, лица пылают, ноги чуть поспевают за бешеным темпом танца. Щур с Лордом ухают, выкрикивают. Всех танец раззадорил. Даже Щур пританцовывает на месте, наигрывает со все большим азартом. Всех нас окутала «Метелица», кружит, вихрит, вертит, как настоящая снежная метель.

Долго длилась забава. Только поздно ночью, наконец, отправились отдыхать. Щур с Лордом остались у нас на ночь. Устроили гостям широкую, просторную постель на двух сдвинутых лавках.

Нескоро настала тишина в избе. Долго слышались со всех сторон разговоры и смех. Моя любимая этой ночью не пришла. Наверное, боялась выдать себя перед моими коллегами.

Утром после завтрака Лорд со Щуром отправились обратно. Доврильчуки уговаривали, чтоб еще день погостили, но хлопцы сказали, что возвращаться им надо прямо сейчас, чтоб в дорогу собираться.

Пошел я их проводить. Узнал много новостей. Юрлин перестал ходить за границу. Хорошо заработал в золотом сезоне и не захотел больше рисковать. Ждет лучших времен. Лорд занял его место и как машинист водил группы на пункт Юрлина. Перед праздником вернулся в местечко Гвоздь, положивший в Советах свою группу осенью 1922-го года. Сбежал из ссылки — больной, исхудалый, едва живой. Анел попался польской страже, сидит теперь в тюрьме в Новогрудке. «Диких» водит теперь Шум. Группа «диких» уменьшилась, теперь их от десятка до пятнадцати ходит. В начале зимы сделали Кентавру две агранды, но потом несколько раз сходили чисто. Братья Алинчуки в дорогу не ходят: боятся чего-то. Петрук Философ хочет отослать Юлека Чудилу в госпиталь. Может, там вылечат. Хлопцы скинулись и собрали для Юлека четыреста рублей. Я, про то узнав, написал Петруку записку, чтоб из тех тысячи двухсот долларов, что я ему оставил, сотню выделил на лечение Юлека, а если надо больше, то пусть мне напишет. Болек Комета пьет, как и раньше. Мамут, Элегант и Фелек Маруда ходят за границу с группой Лорда. И Ванька Большевик тоже. Щур сказал: Юрлин якобы потому работу прервал, что жену свою подозревать начал в шашнях с Ванькой. В дороге много бывало возможностей снюхаться, они их никогда не упускали. Белька со своей бабской группой (дырявой, как Лорд сказал) тоже хорошо заработала в золотой сезон и тоже теперь на работу не ходит.

Коллеги рассказали еще много нового про границу, про «повстанцев», про жизнь в местечке, но ни словом не обмолвились про Фелю. В конце концов, я спросил про нее У Лорда.

— У Фели теперь живет родственница из-под Дубровы, — ответил тот. — Альфред снова присылал к Феле сватов и снова съел арбуза. Феля теперь — панна с приданым. Только деньгами у нее тридцать тысяч долларов. Перед ней все расстилаются, а она носом крутит. Наверное, королевича ждет!

Проводил я хлопцев почти до Душкова. Когда прощались, Лорд спросил:

— Ну, привык немного? Не обижают тебя?

— Чего обижаться-то? — ответил за меня Щур. — Жратвы да питва хоть отбавляй, а шмары — как лани! Мертвого подымут!

— Да что мне они, — отвечаю с деланным безразличием. — А веселья особого там нету. Вот, вы повеселили немного. Сижу там, потому что приходится!

— Ну, не надо! — заметил Лорд. — Сиди пока крепко на мелине, а весной что-нибудь придумаем. В местечке нельзя жить… Заложат по новой. Альфред, как пес, везде рыщет. Хоть чего проведает — сразу в полицию полетит.

Коллеги пошли дорогой в Душков, а я вернулся к Доврильчукам. Сейчас там после ухода Лорда со Щуром стало тихо.

Праздники миновали, наступил Новый год. Я по-прежнему у Доврильчуков. Помогаю им в работе и скучаю все больше. Несколько раз спрашивал у Василя, когда за границу пойдем. Он отвечает: спешить некуда.

Вечером на Крещение девчата взялись гадать. Растопили на огне олово и по очереди лили в воду. Горячий металл в воде застывал причудливыми комьями. Слитки девчата внимательно рассматривали и обсуждали. И я к ним присоседился, хоть они и неохотно меня терпели. Позволили мне вылить немного олова в воду, а я взял да все вылил, за что и получил тумаков. Вынули из миски застывший металл. Принялись рассматривать. Настя прыснула смехом:

— Это же медведица!

— Что? — спрашиваю, удивленный.

— Так, да, — подтвердили Настины слова девчата. — Несет что-то в лапах. Наверное, в этом году женишься на медведице. Сам себе такую нареченную нагадал!

— А сватом волк будет! — сообщила Магда.

— А венчать будет лис! — добавила Кася.

Потом девчата жгли бумагу и по огари гадали о будущем. Затем сыпали на полотно мак. Позже поставили две свечи перед зеркалом и смотрели в темную даль коридора, идущего далеко в глубь зеркала, с двумя рядами горящих свечей по бокам. Этим занимались на черной половине дома, и каждая — отдельно. Все девчата видели что-то необычное и подробно про то рассказывали. И я тоже пошел, в конце концов, к зеркалу. Сел перед ним и долго смотрел, не двигаясь, стараясь не моргать, в глубь того таинственного коридора. Долго ничего не видел, но потом издали показалось маленькое золотистое пятнышко. Побелело. Стало приближаться быстро, расти… Вдруг увидел я перед собой лицо Фели — веселое, смеющееся… И вот — бледнеет, на лбу — глубокая алая морщина. Вижу затем — не Фелино это лицо, а бледный, холодный лик ее брата. И как молния промелькнула — неустанно меняются цветные штрихи. Лицо отступает, расплывается в темной глубине, от которой не отрываю взгляда, и вот: вижу перед собой бледное лицо со странным задумчивым выражением. Черные брови, глаза… Где я видел это лицо? Это же женское лицо! Думаю, думаю… Ага, так это же лицо призрака, пришедшего ко мне на Капитанской могиле, когда я лежал в горячке, удравши с Советов!

И это лицо пропадает. А на его месте вырисовывается отчетливо мужское — гадкое, гнусное. Рыжая борода, шрам на левой щеке, злые глаза, презрительная ухмылка… Агент Макаров. Вскакиваю — и все пропадает. Гашу свечи. Изба тонет в сумраке, по углам сгущаются тени.

Иду поспешно на чистую половину дома. Девчата встречают меня взглядами.

— Чего бледный такой? Что тебе привиделось? — спрашивает Кася.

— Замерз я, — отвечаю, потирая руки.

— Не… увидел ты чего-то! — упрямится Кася. — Скажи что?

Тогда говорю Касе важно:

— Сперва тебя увидел. Потом ее! — показываю на Алену. — Потом ее! — поворачиваюсь к Магде. — И ее следом! — показываю на Настю.

Магда прыскает со смеху.

— А напоследок увидел медведицу, — сообщаю им. — Большую… Большую Медведицу.

Девчата покатываются со смеху.

— В этом году судьба тебе пожениться с медведицей! — говорит Кася.

— С большой медведицей! — добавляет Настя.

 

4

В январе ходили за границу только раз. Да и погода была для работы не ахти. А в феврале братья прикупили по случаю, с помощью Лорда, большую партию товара. Наверное, товар этот с агранды происходил. Много там было батиста, сукна, платочков, рукавичек, подвязок и чулок. А купивши, принялись дожидаться подходящей погоды (верней, непогоды). Товар поделили на двенадцать носок — на три похода за границу.

Наконец, в середине февраля поднялась большая метель. Пользуясь ею, вышли вечером в дорогу. Добрались счастливо до мелины, на следующую ночь вернулись, неся много лисьих шкурок и несколько сотен рублей золотом. Через два дня переправили следующую партию товара. Когда вернулись, начало распогоживаться, но, несмотря на то, перепаковали остатки товара в четыре больших носки, почти по семьдесят фунтов каждая, днем отдохнули и тем же вечером двинулись за границу снова, пока метель вовсе не унялась.

Ночь выдалась ясная. Полный месяц то прятался за облака, то выплывал на открытый простор неба. Ветер был переменчивый, часто задувал с разных сторон. Временами набирал силу, вскидывал вверх целые тучи снега, временами пропадал где-то вдали, и снег снова укрывал поля мягким, лоснящимся, пушистым бархатом.

Дорога была трудной. Брели медленно вперед, с трудом перебираясь через преграды. Василь вел нас большей частью лесами. Опять мы пошли новой дорогой. За час едва сумели добраться до границы. В том месте не было изгороди. Мы быстро перешли границу и укрылись в зарослях на советской стороне. Вскоре выбрались из лесу, пошли дальше полями. Местность была неровная, овражистая. Шли большей частью по ложбинам и низинам, кое-где поросшим кустами. Через два часа пути выбрались на равнину и увидели перед собой большой лес. Дальше дорога была практически безопасной, и, идя лесом, мы добрались до мелины.

Стрый Андрей сказал нам:

— Плохо вы, хлопцы, на такой пример, делаете! Видно же, днем метель унялась.

— Да ничего, мы управимся, — ответил Игнатий.

— Дело ваше. Только смотрите!

Днем уладили все с товаром. Хозяин мелины дал Василю несколько сотен рублей золотом, несколько десятков лисьих шкурок. А вечером двинулись мы обратно.

Местность выглядела, как разглаженный бумажный лист, освещенный электрической лампой. Ни одно движение в поле не могло укрыться от людских глаз. Хорошо хоть, была на нас белая одежда, потому заметить нас можно было лишь вблизи.

Без носок шлось легко, вперед, на запад, продвигались быстро. Я заметил, что возвращаемся той дорогой, по которой шли в первый раз с братьями и Касей. Понял, что Василь собирается обойти изгородь с севера.

Миновали лес, выходим в поле. Снова лес, снова поле… Наконец, оказались в леске, прилегающем к пограничной просеке. Лесок тот казался на белой глади поля длинным темным островом, плывущим в море лунного света. Перебежали мы на другую его сторону, спрятались в густых кустах. За сотню шагов от нас, слева, виднелась уходящая вдаль изгородь. Справа простиралась широкое свободное пространство между краем просеки и темной кучей кустов. По другую сторону границы плыла в лунных лучах темная, понурая туча леса. Там — Польша.

Долго стояли, внимательно рассматривая окрестности. Но не заметили ничего подозрительного.

Василь уверенно пошел вперед. Мы — за ним. В правой руке, втянутой в рукав кожуха, я сжимаю заряженный, наизготове парабеллум. В левой руке — запасной магазин. Движемся на просвет между изгородью и кустами. Показалось мне, что в кустах тех что-то шевелится, но я не был уверен: может, почудилось? А Василь размашисто шагал вперед.

Уже и граница близко. Вдруг раздались выстрелы, и из тех кустов выбежали красноармейцы с карабинами в руках. Заслонили нам дорогу к границе.

— Стой! Руки вверх! — разнесся крик.

Мы кинулись назад. На открытой приграничной просеке нас быстро бы догнали и перестреляли всех. Я это понял и, как только послышались выстрелы и выбежали красноармейцы, сам начал стрелять по ним. Выстрелил девять раз и побежал вслед за братьями к лесу. Бежал, низко склонившись, кидаясь из стороны в сторону, чтоб трудней было в меня попасть.

Несколько секунд висела тишина. Потом солдаты, от моих выстрелов поспешно отступившие к кустам, снова начали стрелять. Мы вбежали в лес. Я оглянулся. Солдаты шли по нашим следам. Братья убегали по лесу. Я спрятался за толстой упавшей березой. Свистели пули. Солдаты бежали толпой. Некоторые, чуть задержавшись, палили в лес наобум, «на страх врагам». Я слышал их крики: «Товарищи, вперед! Брать их!»

Были уверены, что мы удираем лесом без оглядки. Уверенность ту подкреплял шум и треск от удирающих Доврильчуков, уже приблизившихся к другому краю леска.

Когда солдаты приблизились шагов на тридцать, я начал стрелять, целясь в середину их группы. Некоторые залегли на снегу, другие — принялись отходить к границе. Тогда я поспешил по следам за Доврильчуками. Старался не шуметь, чтобы солдаты не догадались про мой отход из засады.

Быстро перебрался на другую сторону леса и увидел за несколько сотен шагов от себя три фигуры. Братья Доврильчуки торопились к другому лесу, в трех километрах от этого. Хоть и в белой одежде, но были отчетливо видны на фоне снега. Я мог по силуэтам узнать каждого.

Я побежал за ними. Доврильчуки уже осилили полдороги. Догнал их, дальше убегали вместе. Далеко позади, от границы, раздались выстрелы из карабинов. Я заметил темные пятна на снегу. Наклонился над ними — это кровь. Я побежал, поравнялся с Симоном, который шел последним.

— Кто ранен? — спрашиваю.

— Игнатий… в руку попали.

Когда преодолели две трети расстояния до леса, снова послышались выстрелы — уже ближе, отчетливее. Я оглянулся и увидел выбегающих из-за северного края леска солдат. Не рискуя снова заходить в него, они обошли кругом и увидели нас, удирающих полями. Погнались, стреляя время от времени. Но расстояние было большое: попасть по нам было трудно.

Мы приблизились к лесу. Я шел быстрым шагом рядом с Симоном.

— Откуда их столько? — спросил, имея в виду наших преследователей. Я их насчитал не меньше десятка.

— Там караульня близко, — ответил Симон.

Зашли мы в лес и через некоторое время остановились передохнуть. Игнатий скинул с себя носку и кожух, а Василь принялся поспешно его перевязывать.

— Хорошо, что ты их задержал там! — сказал мне Симон. — А то не ушли бы… Пока они сидели, боялись, мы такой кусок дороги одолели!

Заметил я за несколько десятков шагов от края леса большую, присыпанную снегом кучу валежника. И пришла мне в голову идея. Подошел к нему и скинул вместе со снегом верхние ветки. Под ними оказался валежник сухим. Вынул я спички и поджег эту кучу снизу. Огонь весело побежал по сухим смолистым веточкам и вскоре сильно, весело разгорелся.

Вернулся я к Доврильчукам. Перевязывать Игнатия закончили, одели его. Раненую руку подвесили на большом шерстяном платке, закрепленном на шее. Носку его, где лежали лисьи шкурки, взял Василь.

— Зачем это сделал? — спросил Симон, показав на пылающий костер.

— Подумают, что мы здесь задержались, и побоятся входить в лес.

— И то правда, — согласился Симон.

Преследователи наши уже одолели половину дороги до леса и, стреляя время от времени, быстро продвигались вперед. Мы сперва отошли в глубь леса, за полкилометра от пылающей кучи. Оттуда отчетливо видели идущих полями красноармейцев. Теперь они рассыпались цепью, продвигались медленно. Сбивал их с толку огонь. Не знали, что делать. Встали, принялись палить залпами в сторону леса. Василь рассмеялся.

— Ну, до утра будут забавляться! Лишь бы патронов хватило.

Пошли мы краем леса на юг, потом на юго-запад. Издали все слабее слышались выстрелы из карабинов. Очень я был доволен своей придумкой.

После двух часов ходу на юг и юго-запад Василь повел нас лощиной прямо на запад. Теперь братья уже знают, что у меня оружие, потому уже не прячу так старательно пистолет в рукаве.

В четвертом часу утра перешли мы границу далеко на юго-западе от Вольмы. А на хутор вернулись, когда развиднело. Тринадцать часов были в дороге. Игнатий едва сумел дойти до дома. Полностью вымотался, хотя рана его почти не болела и мало кровоточила.

В доме засуетились. Разожгли огонь в печи, согрели воду. Затем Матей сам принялся осматривать рану. Кость оказалась целой. Пуля прошла через мышцы.

Через час все привели в порядок. Товар спрятали. Одежду вычистили от снега и развесили сушиться у печи.

Накрыли на стол. Выпили мы по стопке водки и принялись за еду. Поевши, братья принялись рассказывать про наше приключение. Все оживленно обсуждали. Братья рассказывали подробно, превознося мои «заслуги» — как дважды задержал погранцов. Народ развеселился. После рассказа про костер рассмеялись. Только Матей слушал молча, сосредоточенно, а после сказал твердо:

— Ну, сынки, скажите «спасибо» Владу, что вас от красных отбил, а то ведь, может, ни одного из вас и не увидел бы больше!

Помолчал с минуту и добавил, еще тверже и решительней:

— А теперь слушайте мою волю!

Все замолчали, глядя ему в лицо.

— За границу больше не пойдете! Никогда! Не хочу из-за денег сынов губить. Не ищите шкур лисьих, за своими лучше смотрите! Такая моя воля.

Никто ему не перечил.

С тех пор братья за границу не ходили, хотя пора настала для работы самая подходящая.

День миновал за днем. Неделя — за неделей. Я по-прежнему жил на хуторе у Доврильчуков. Помогал им в работе. Они про то не просили, но я сам старался быть полезным гостеприимной семье. Да и мне хорошо — хоть не так нудился, работая. Очень мне было за себя обидно. Чувствовал себя так, будто меня навсегда сюда запихали. А то, что в любую минуту укромный свой закуток мог покинуть, раздражало меня еще больше. Все время хотелось мне уйти, вернуться в местечко, прятаться там и ходить за границу с группой Лорда. А при том, может, время от времени виделся бы с Фелей и поговорил бы… Может, о том происшествии она и вспоминать не станет?

Визиты моей любимой продолжались, я каждый вечер с нетерпением ждал ее прихода. Одно то держало меня на хуторе. Если бы не она, давно бы я удрал. Но и это, в конце концов, перестало меня радовать. Почему так молчит упорно? Это ж уже третий месяц тянется! Однако я не пробовал вызнать, кто именно приходит. Если не хочет, так пусть оно так и остается! Может, оно и к лучшему?

Во второй половине марта с запада задули теплые ветры. Запахло весной. А тоска моя все росла. Ходил я как неприкаянный по хутору, по дому. Приходила ко мне неохота к работе, и тогда шел в ближний лес, подолгу блуждал там. Иногда прокрадывался к границе и из укрытия наблюдал проходящих вдоль границы погранцов. Потом возвращался на хутор.

Начал втихомолку попивать горькую — ее Симон, в тайне от всех, покупал в соседней деревне у хлопа, торгующего нелегальной водкой.

Однажды пошел с бутылкой водки в кармане в лес. Отошел очень далеко от хутора. Вернулся под вечер. И как обрадовался, увидев в избе Лорда! Я приветствовал его радостно, начал расспрашивать про новости. Разговаривали очень долго. Наконец, Лорд спросил:

— Наскучило тебе здесь?

— Донельзя наскучило!

— Ну, если хочешь, так есть работа. Аккурат для тебя. Немного того… рисковая, но заработок ладный.

— Какая работа?

— «Фигурок» водить.

Лорд рассказал мне, что Вороненок ищет себе в компанию верного смелого хлопца, который бы проводил вместе с ним через границу беглецов из Советов в Польшу. Прежний его компаньон попался с товаром в Минске, когда пошел проведать родственников. Посадили его в чрезвычайку (а обычно — в ГПУ). Про Вороненка тут уже шла речь. Это он на вечеринке у Сашки Веблина разбил бутылку о голову Альфреда Алинчука за игру краплеными картами.

Я охотно согласился на предложение Лорда. Влекла меня не только перспектива хорошего заработка, но и новая интересная работа. Вороненок был известен среди контрабандистов как «волевой» хлопец, и приятельствовали с ним, как равные с равным, самые известные местечковые деятели, старая гвардия.

Тем вечером Лорд в местечко не вернулся, остался у Доврильчуков. После ужина я сказал всем, что поутру иду в Раков.

— Надолго? — спросил Симон.

— Не знаю. Может, навсегда.

— Может, обидели чем? — спросил Матей.

— Ни единого разу не обидели, ничем и никак, — запротестовал я энергично. — И всегда буду вас всех только добром вспоминать!

— Что ж сделаешь, воля ваша, — сказал Матей. — Нужно будет — снова приходите. Роскоши у нас особой нет, но хлеба хватит.

Хоть Лорд в доме ночевал и риск был немалый, что он прознает, ко мне снова — в последний раз — пришла моя молчаливая любимая. Долго со мной была, но и в этот раз не сказала ни слова.

Назавтра утром сердечно распростился с Доврильчуками и вместе с Лордом ушел. Много раз оглядывался я на скрывающиеся вдали строения хутора, и с каждым разом делалось мне все грустнее. Удивительно сердце людское: мучится однообразием, люди одни и те же надоедают, а как разлучишься — начинаешь по ним тосковать.

Солнце стояло высоко, снег на дороге раскис. В теплом дыхании ветра чувствовалось уже приближение весны. Брели мы, оживленно разговаривая о разном. Лорд рассказал, хлопцы теперь очень редко ходят за границу. Большинство прервало работу до осени. Сонька сбежала из местечка вместе с Ванькой Большевиком. Видели их в Олехновичах. Садились они на поезд, идущий на Вильню. Юрлин поехал за ними. Говорил, и сучку убьет, и кобеля. Несколько хлопцев из группы «диких» попалось в Советах.

Я заметил: идем мы в направлении Ракова. Лорд мне объяснил: хутор, где Вороненок с матерью живет, всего за три километра от местечка, но в очень удобном месте. Для меня там будет мелина, надежная, как за каменной стеной.

Я спросил, знает ли Вороненок про то, что я с ним работать собрался. Лорд ответил мне: вчера с Вороненком разговаривал и обещал — если я соглашусь, конечно, — привести меня на хутор.

За два километра от Ракова Лорд свернул вправо, в лес. Долго мы шли по глухомани. Наконец, оказались на краю обширной поляны. В углу ее стояла, заслоненная чередой елок, маленькая почернелая хатка. Прижимались к ней какие-то каморки, хлевики.

Навстречу выбежал большой черный пес. С бешеным лаем кинулся к нам.

— Каро! Каро! Сюда! — закричал выбежавший из дома Вороненок, отгоняя пса.

Поздоровались. Вороненок выглядел очень молодо. Никто бы и не заподозрил, что он — опытный, умелый контрабандист, знаменитый проводник «фигурок». Глаза у него были детские, голубые, смешливые, и все лицо полнилось смехом. Бегал по подворью, гонял пса и казался подростком-сорванцом. Глядя на него, и мы рассмеялись.

— Да ему все и всегда — забава! — сказал Лорд.

Зашли мы в Вороненково жилище. Изба маленькая, сложенная из скверно отесанных бревен, выглядела мрачно. У входа — большая печь. Левую сторону избы отделяла длинная перегородка. Пол был глиняный, стены — голые, потолок темный, закопченный. Но от веселости Вороненка и изба казалась не такой унылой.

— Гелька, мамочка! — крикнул Вороненок. — Гости у нас! Жрать готовьте, много и быстро!

Тут я увидел старушку, маленькую, пухленькую, с такими же веселыми глазами, как у сына. Рядом с ней была молоденькая, лет пятнадцати, дивчинка, очень похожая на брата. Начали готовить для нас еду.

— Мы только позавтракали! — принялся отговариваться Лорд.

— Что там завтрак? Мы сделаем ОБЕД! Напихаемся на тип-топ! — объявил Вороненок.

И принялся помогать матери с сестрой, суетящимся у печи, больше мешая, чем помогая. Потом выбежал из избы и вернулся через пару минут, неся четыре бутылки водки.

— Каждому по стекляшке, а мамке с Гелькой — по половине, потому что усов у них нету!

— А у тебя есть? — огрызнулась сестра. — Разве если углем нарисуешь…

— У меня — будут! А у тебя — фиг!

Вскоре приготовили для нас угощения, и начали мы пить водку. Мне сразу стало тепло и весело в такой компании. Щура только не хватало… Чувствовал я: приближается интересная, новая для меня работа.

 

5

Ночь выдалась темная. Дул теплый западный ветер. Небо густо усеяли звезды. Темноту разделяло надвое черное и белое: темнота неба с рассыпанными искрами звезд и белизна снега, нарушенная там и сям темными контурами деревьев и кустов.

Поля застилала редкая, вязкая каша тающего снега. Ноги глубоко проваливались в нее, оскальзывались. Тяжело было идти. Там и сям по низинам от растаявшего снега сделались большие лужи. По ночам мороз затягивал их льдом, делал катки для теплого западного ветра, с утра вдоволь скользившего по ним. Когда ветру надоедало, он дыханием топил лед, гнал по лужам мелкую рябь.

Вечером вышли мы с Вороненком из дому и направились в лес. Несли под куртками «бандажи»: большие двойные вязаные безрукавки, в которых заделан товар. В основном Крючок зарабатывал проводом «фигурок» из-за границы, но при том носил и свой товар. Его брал немного, чтобы не слишком стеснять движения. «Бандажи» мы нагрузили швейными иглами, обычными и для машинок, граммофонными иглами, сапожными и швейными шилами. Кроме того, несли и по нескольку десятков бритв.

Пошли лесом, недалеко от хутора, пес Каро — вместе с нами. Вороненок влез на огромную липу и вытащил из дупла револьвер — российский «офицерский» наган, самовзвод. А я показал Вороненку парабеллум.

— Добрая цацка! — похвалил Вороненок. — Но для меня и нагана хватит. Я войны затевать не собираюсь.

Потом двинулись лесом напрямик на восток. Пес бежал впереди.

— Часто с собакой за границу ходишь? — спрашиваю Вороненка.

— Ну так, Каро лучше меня границу знает. Ему доверять можно. Третий год работаем вместе.

Пес, заслышав свое имя, прибежал, стал, глядя в глаза Вороненку.

— Иди вперед! — приказал тот.

Пес снова пошел впереди, держась за несколько шагов от нас. Вышли мы на край леса. Увидели широкий открытый простор. За три километра от нас была граница, в двухстах метрах проходила дорога из Вольмы до Ракова.

Уселись мы на поваленное дерево, ожидая, пока стемнеет. Выпили бутылку водки, закурили. Когда стемнело как следует, пошли неторопливо полями к границе. Сапоги наши были густо вымазаны ваксой, чтоб не пропускали воду.

У границы остановились на несколько минут, прислушиваясь. Каро побежал вперед, мы — за ним. Под ногами глухо хрустел снег. Мы старались не просто ставить ногу сверху, а втыкать ее в снег косо, сверху вниз. Так снега под ступней оказывалось меньше и меньше сочился он влагой, да и шума тоже не столько делалось.

Вскоре добрались до границы. Узнали ее по следам цепочкой, тянущимся по снежной глади с севера на юг и обратно.

Шлось очень тяжело. Ноги проваливались все время, мучительно было вытягивать их из глубокой снежной каши. Вдруг Вороненок остановился. Я подошел к нему.

— Что такое? — спрашиваю.

— Хочешь рискнуть? — спрашивает он в ответ.

— Как?

— Если ты не против рискнуть, дорогой можем пойти! Я часто хожу дорогами.

— Добре, — соглашаюсь. — Пойдем дорогой.

— А если встретится черт какой, то… — Крючок махнул наганом.

Вскоре вышли на дорогу. Была она полна выбоин, разбита копытами. Часто попадались на ней широкие лужи. Но все равно шлось по ней легче, чем по полям: ноги в снег не проваливались. Хотя было очень скользко.

Издали заметили огни деревни. Послышался собачий лай. Крючок остановился.

— Через деревню пойдем или обойдем? — спрашивает.

— Погранцы там есть?

— Нету. Раньше не было.

— Тогда пойдем.

Вскоре перешли по мосту речушку и вошли в большую деревню, выстроенную по обеим сторонам узкой улочки, описывающей большой полукруг. Застилающий улочку снег был серый, почти черный даже, во многих местах смешанный с грязью.

Шли мы быстро. Светили слева и справа скудные желтые огоньки из окон низких, прижавшихся к улочке халуп. Через каждые несколько шагов — кривые пятна света из окон. Кое-где доносились из дворов людские голоса — всегда угрюмые, полные злобы. Большей частью слышались ругательства.

Вороненок подошел к ограде и выдрал из нее кол: потому, наверное, что спереди послышался лай. Каро уже не бежал впереди, а держался рядом с нами. Миновали еще несколько халуп. В середине деревни окружили нас несколько собак. Начали бросаться к ногам. Вороненок, махая колом, их отогнал, но шавки не отставали, бежали за нами, держась поодаль. Каро спокойно шел впереди. Затем из ворот дома неподалеку вышли двое. Когда мы подошли, осветили нас карманным фонариком.

— Вы куда? — послышался голос.

— А тебе какое дело? — отрезал Вороненок.

— Я секретарь волостного исполкома!

— Ну и хорошо. Иди в свой исполком и ложись спать. Пьяный ты.

— Что-о?

— Ничего! Прочь с дороги!

Вороненок двинулся дальше, но секретарь ухватил его за левую руку. А Вороненок как хряснул его колом по голове! В тот же миг Каро прыгнул, целясь в секретарское горло. Второй мужик кинулся наутек, но я подставил ногу. Он плюхнулся в грязь. Вороненок их обоих принялся охаживать колом. По улице разнеслись вопли. Издалека послышались голоса. Там и сям замелькали среди темноты огоньки. Бросили мы лежащих на дороге и поспешили дальше. И тут же они заголосили пронзительно:

— Держи их! Держи!

— Воры! Бандиты! Держи!

Из темноты послышался топот бегущих к нам. Я посветил фонариком назад и увидел нескольких человек с дрекольем в руках, гонящихся за нами.

— А ну, шмальни им пару раз для острастки! — посоветовал Вороненок.

Я выпалил несколько раз из парабеллума. Раздался топот еще громче, но уже стремительно отдаляющийся.

— Наперегонки побежали! — заключил Вороненок.

Двинулись мы вперед побыстрее. За деревней оставили дорогу и пошли полями: Вороненок подумал, что секретарь может позвонить в соседнюю деревню по дороге, где стоял заградотряд. Там, глядишь, устроят засаду или облаву.

Снова начался долгий, мучительный переход по полям. Тяжелее всего шлось по перепаханной земле. Земля еще мерзлая, скорлупа ледяная на ней, ногам не на что опереться. Наконец, снова выбрались на дорогу и прошли километров пять. Затем свернули направо и полями дотащились до леса.

В четвертом часу утра пришли на одиноко стоящий хутор. Вороненок пустил пса вперед, мы пошли неторопливо к строениям. Ничто не выдавало присутствия людей. С оружием в руках подошли к выходящему на дорогу окну, не закрытому ставнями. Вороненок посветил в него фонариком. Между окном и белой занавеской стоял горшок с пеларгонией — знак того, что на хуторе все в порядке, чужих нет.

Вороненок постучал в окно. Долгое время никто не отвечал. Когда через несколько минут принялся стучать настойчивее, изнутри послышался женский голос:

— Чего нужно? Кто там?

— Открывай, Стася! — отозвался Вороненок.

— Подожди, я сейчас!

— Можешь не одеваться — я и так тебя узнаю!

— Ну, умник! — послышалось из-за окна.

Занавеску отодвинули в сторону, горшок сняли. Окно открылось. Вороненок резво вскочил на подоконник и спрыгнул внутрь. Я — следом за ним. Вороненок позвал, и Каро тоже заскочил через окно в комнату. Это оказалась кухня. Мы немного постояли в темноте, Стася выбежала из дому закрывать ставни. Их в случае надобности можно было открыть и изнутри. Стоя в темноте, слышим шепот откуда-то слева.

— А, так Генюся не спит? — осведомился Вороненок. — Может, примет меня на печь, погреться? На теплые ножки?

— Ах ты лайдак! Только залезь, мы тебе уши погреем! Вишь, чего захотел! Молоко на губах не обсохло!

Слышится смех. Возвращается Стася, зажигает стоящую на столе лампу. Левую сторону кухни занимает большая печь. Верх ее заслоняет длинная узорчатая занавеска, оттуда украдкой выглядывают чьи-то любопытные глаза.

Снимаем с себя куртки, бандажи. Вынимаем из карманов четыре бутылки спирта. Открываются двери, в кухню заходит, шаркая ногами, щурясь от света, высокая полная женщина лет сорока пяти. На ней просторный розовый застиранный халат и шлепанцы на босу ногу. Это хозяйка хутора, Марианна Жих, мать шести дочерей. Мужчин на хуторе нет — если не считать глуповатого паробка, Онуфрия, в хозяйкиных летах, уже много лет жившего на хуторе. Ходил он за лошадьми, возил дрова из лесу. Прочую работу по хозяйству исполняла своими силами «бабья бригада», как называл ее Вороненок. Впрочем, хозяйство было невелико, женщины управлялись. Мать Вороненка была дальней родственницей Марианны, называла она то родство «седьмая вода на киселе».

Марианна Жих держала пункт. Находился он на полдороги от Нового Двора до Петровщизны, на юго-западе от Минска. Особые посредники выискивали в городе людей, желающих нелегально перейти из Советов в Польшу. Их за большие деньги вели на хутор Марианны, а оттуда Вороненок провожал их в Польшу. Промышлял он таким третий год, а попутно и контрабанду носил.

Распаковали бандажи, и Марианна вместе со старшей дочкой Стасей разделила и переписала товар. Принялась рассчитываться с Вороненком (все привычно и обыденно). За все Вороненок получил триста семьдесят долларов, двадцать дал мне за дорогу.

Затем Стася с Марианной справили нам завтрак. После его хозяйка сказала:

— Ну, хлопцы, идите на чердак спать!

— Еще чего! — возмутился Вороненок. — На чердак? Я на печь хочу!

Вскочил на припечек, а оттуда нырнул под занавеску, на печь. Раздались крики, визг, смех.

— А ну отсюда!

— Ну, бесстыдник!

— Всыпьте ему!

Тут же Вороненок, провожаемый затрещинами, соскочил с печки на пол. Взяли мы два длинных кожуха и в сопровождении Марианны и Стаси, несшей лампу, пошли в сени, к длинной лестнице, ведущей на чердак. Вороненок залез, позвал пса. Каро быстро поскакал наверх по перекладинам. Когда залезли все трое, Марианна предупредила:

— Фонариками там не светить, огня не зажигать!

— Добре, добре, — отозвался Вороненок.

Полкрыши занимали сложенные высокой кучей снопы соломы. Вороненок вынул сбоку несколько снопов и сказал мне лезть в дырку. За мной полез Каро. Вороненок, забравшись, принялся затыкать снопами дыру. Снаружи ему помогала Стася, залезшая на чердак вслед за нами. Затем проползли мы узким проходом в конец крыши. Там было большое свободное пространство, укрыться хватило бы места и десятку людей. Окошко, выходящее на крышу, укрывал обрывок черного шерстяного платка. В это окошко при необходимости можно было и вылезть.

Постелили мы себе поудобнее и вскоре уснули.

Вечерело. Мы с Вороненком и Марианна, одетая в желтый долгополый кожух и юфтевые сапоги с длинными голенищами, пошли к ближайшему лесу. Марианна при ходьбе опиралась на длинную палку. Каро бежал впереди нас.

— Сколько их? — спросил Вороненок.

— Пятеро, — ответила Марианна.

— Кто они?

— Не знаю… Я документов не спрашиваю. Но что-то не так с ними. Ты уж смотри!

— Что не так?

— Ну, вежливые такие… Ко мне все время: пожалуйста, то, пожалуйста, это. Нигилисты какие-то или какие другие интеллигенты…

Идем лесом. Среди деревьев показывается малая хатка. Из нее выходит седоватый старичок. Несмотря на возраст, очень подвижный, все руками машет, на месте не стоит, пока с Вороненком и Марианной разговаривает.

— Как там у тебя, Грибок, все в порядке?

— Все, все… как всегда.

— Еду им принес?

— А как же! А как же!

— Ну так пойдем!

Углубились мы в лесную чащу. Через несколько минут увидели крышу вкопанного в землю погребка. Спереди его были маленькие дверцы, закрытые заржавелой железной колодкой, похожей на огурец. Грибок к той двери не подходил, а обошел кругом, снял с крыши несколько досок. Наклонился и крикнул в дыру:

— Вылезайте, сейчас пойдем!

Начали вылезать люди. Одеты по-разному, но когда посмотрел в их лица, на всех увидел одинаковое выражение. Мне его трудно описать. Будто смешали настороженное, пытливое внимание, боксерскую набыченность, детскую наивность, любопытство и непонятную благостную тоску, светящуюся в спокойных, решительных лицах. На всех — старые куртки и пальто. Двое — в длинных сапогах, трое — в коротких, по щиколотку. У одного на голове солдатская шапка фасона «ячменная каша», на другом — здоровенная ушанка, еще на двоих — «керенки», а на пятом — огромная черная папаха. Одежда им не шла, я сразу почуял. Выглядели военными или спортсменами, вырядившимися в лохмотья. Двигались точно, ловко. Выправка. Когда вылезли из погребка, один поздоровался:

— Шановная пани! Уже выходим?

— Так. Эти двое, — женщина указала на нас ладонью, — проведут вас через границу и устроят на пункт.

Все пятеро посмотрели на нас с любопытством. В лицах их виделись радость и облегчение. Наверняка удивлялись, что увидели двоих молодых приличных хлопцев. Наверное, представляли себе своих проводников мерзкими головорезами.

Стемнело. Мы медленно шли по узкой лесной тропке. Вороненок — первый, фигурки — за ним, я замыкаю. В лесу снег растаял меньше, чем на полях. Когда сходили с тропы, с хрустом ломался под ногами. Тогда возвращались на стежку, вскоре выведшую нас на край леса, вдоль которого шла широкая, выезженная санями дорога.

Вечер выдался темный, теплый. Весна ощущалась отчетливо. В лесу там и тут слышались странные шорохи. То трещали ветки, то падали сверху, с верхушек, обледенелые снежные пласты, то лопалась, корежилась от вечернего холода покрывающая снежные бугры ледяная скорлупа.

Вороненок остановился. Вынул из кармана бутылку спирта. Стукнул ладонью в днище, вышиб пробку и начал пить запросто из горла. Я увидел снисходительные усмешки на лицах «фигурок». Удивлялись: такой малец — и пьет. Вороненок протянул бутылку мне.

— Давай! Пососи и дальше передай!

Выпил и я немного спирта и протянул бутылку «фигуркам», говоря:

— Выпейте по очереди… для разогрева!

Начали пить, глотали неумело. Все кривились, кашляли. Впятером едва одолели полбутылки. Мы с Вороненком допили остатки.

— Кто хочет, может закурить, — сообщил потом мой коллега. — Дальше нельзя будет.

Закурили все.

— Далеко ли до границы? — спросил один из проводимых нами.

— Далеко, — ответил я.

— А она сильно защищена?

— Не… Хотя для кого как. Пройти всегда можно.

Вороненка тоже расспрашивали, он что-то отвечал, но очень неохотно. Всегда трудно объяснять в подробностях людям, ничего в деле не понимающим и задающим нелепые вопросы.

После краткого отдыха пошли дальше. Долго двигались полями, с которых местами снег вовсе сошел. Вскоре вышли на берег Птичи. Вдоль берегов еще держался лед, а посередине струилась быстрая вода. Пошли левым берегом в направлении Нового Двора. Шлось тяжело. Ноги вязли в слежавшемся, напитанном водой снеге. Вскоре впереди замаячили расплывчатые контуры моста. Вороненок стал, долго прислушивался. Двинулись дальше, он впереди, мы за ним.

Шли очень быстро, ступили на мост. Изношенные доски глухо стучали под ногами. Внизу шумела вода. Не подозревая ничего опасного, я тянулся последним. Вдруг из темноты блеснул огонь выстрела, грохнуло. «Фигурки» стали. Я кинулся вперед, вытягивая на бегу парабеллум из кармана, снимая с предохранителя. Зажегся фонарик. Я увидел Вороненка, левой рукой держащего карабин за дуло, а правой наставившего наган в грудь красноармейца. Поначалу толком разглядеть их не смог — красноармеец лежал на земле, в него уперся лапами и мордой пес.

— Каро, прочь! Пусти его! — приказал Вороненок.

Пес отскочил, стал неподвижно, готовый в любую минуту броситься снова. Красноармеец выпустил приклад, и Вороненок откинул карабин к реке. Послышался плеск.

— Встань! — приказал Вороненок солдату.

Когда встал, Вороненок выругался матерно и сказал:

— Что, вас разве учат сперва стрелять, а потом кричать «стой»?

— Меня, товарищ, пес напугал. Я думал — волк!

— Хуже волка, чем ты, нету! Где Дуличи, знаешь?

— Знаю.

— Далеко отсюда?

— Восемь верст.

— Дорогу хорошо знаешь?

— А как же!

— Ну, тогда веди нас! Только смотри: только дернешься удирать, хоть на шаг — пулю в лоб! И пес догонит!

— Не буду я убегать! Проведу вас, куда захотите…

Двинулись мы дальше. Первым шел красноармеец, за ним — «фигурки», потом я. Шли мы по узким, едва различимым на снегу полевым дорогам и тропкам. Несомненно, красноармеец нас вел так, чтобы избегнуть нежелательных встреч. Боялся, застрелим его при такой встрече.

Через полтора часа увидели справа лес, а слева — огни в окнах домов. Дуличи. Вороненок приказал солдату идти передо мной, а сам пошел первым. Я внимательно следил за серым силуэтом идущего спереди солдата. Через час ходьбы через лес вышли на хорошо утоптанную лесную тропу. Там Вороненок остановил всех и подошел к красноармейцу. Показал ему тропу и зло сказал:

— Стоило бы тебе в лоб пульнуть, раз без предупреждения стреляешь, да руки в кровь марать неохота. Иди быстро назад. Скажешь, что на тебя сто бандитов и сто тигров напали! Орден получишь за храбрость. Ну, пошел!

Красноармеец быстро пошел по тропке в глубь леса и вскоре скрылся в сумраке между деревьями. А мы пошли дальше. «Нет нам фарта, — думаю. — Туда шли — мешали нам, назад идем — снова нарвались!»

«Фигурки» замучились и через каждую пару километров просили отдохнуть. Вороненок глянул на часы и сказал им:

— Слишком часто отдыхаете — от этого хуже. Сейчас отдохните больше, а потом пойдем уж сразу до границы. Нельзя время терять. Второй час уже. Если на границе шуганут, так время нужно, чтоб в другом месте попробовать. Поняли?

— Да.

— Мы постараемся.

— Дорога тяжелая… — отозвались «фигурки».

Отдохнувши, двинулись поспешно вперед. Вороненок вел по хорошо наезженной дороге, шедшей через поля и леса. Дорогой той я шел впервые, но окрестности ее, ближние и дальние, знал хорошо.

Подошли мы к берегу речушки. Это уже была вторая линия. Двинулись вправо. Увидели толстый ствол дерева, перекинутый через русло. Каро перебежал по нему на другую сторону, нырнул в заросли лозы. Вскоре вернулся к нам. Вороненок начал переправу. Довольно быстро перешел по бревну на другую сторону. «Фигурки» принялись усаживаться на ствол и, упираясь руками, медленно передвигаться.

Я ожидал, пока все переправятся, сжимая в руке парабеллум и осматривая большое открытое пространство между речушкой и лесом. Казалось мне: у края леса люди какие-то. И не знаю, отчего мне так показалось? Может, там и в самом деле укрывалась группа контрабандистов, ожидая удобного момента перейти вторую линию и речку?

Переправа окончена. Медленно идем лесом. Вижу: наши подопечные сильно нервничают. Стараемся двигаться потише. Вороненок пустил пса вперед.

Наконец, мы у границы. Вороненок долго стоит неподвижно. Слева слышатся шорохи, и все отчетливее. Вороненок медленно идет вперед, приближается к густому ельнику. Забираемся в него и долго стоим, прислушиваясь. Шорохи слева то усиливаются, то пропадают вообще. «Или контрабандисты идут, или погранцы», — думаю.

Кажется мне, шорохи движутся мимо нас, вдалеке, и направляются к границе. Может, это «дикие»?

Слева, наискосок от нас, грохочут выстрелы. Многоголосое эхо от них волнами катится по лесу. Раздаются крики:

— Стой! Стой!

— Стоять! Руки вверх!

«Сперва стреляют, а потом кричат „стой“», — думаю, прислушиваясь к шуму слева.

Вороненок вышел из нашего укрытия и прошептал:

— Не отставать… тихо идти!

Двинулся вперед. Мы — за ним. Я с пистолетом наизготовку. Шум слева не стихает, слышатся оттуда крики, топот. Похоже, шухер за несколько сотен шагов от нас.

Выходим на пограничную полосу. Видим на снегу множество идущих в разные стороны следов, людских и звериных. Вот она, настоящая правдивая книга границы! Умеющий ее читать узнает много интересного. Оставили мы в ней и свою запись и углубились в лес на польской стороне.

Уже под утро довели «фигурок» до амбара на краю местечка. Я остался у амбарных ворот, а Вороненок пошел к жидовке, державшей пункт. Вернулся через четверть часа в сопровождении старшего жида. Вошли вместе в амбар. Вороненок обратился к «фигуркам», ожидавшим там:

— Вы — в Польше. Тут пункт. Тут вам все объяснят и помогут, кому в чем нужно… Дальше сами управляйтесь со своими делами, как хотите. Желаю удачи!

«Фигурки» подошли к нам. Один, самый старый, все силился всучить Вороненку, а потом мне несколько золотых монет. Вороненок не взял и я тоже.

— Нам уже заплачено, — сказал им Вороненок. — Вы все ваше путешествие оплатили на пункте в Минске. Мы с вас шкуры драть не хотим. Хватает нам того, что зарабатываем.

— Но это не плата! Мы ценим вашу работу… Это благодарность! Возьмите, это далеко не последние наши деньги!

— Ну, это другое дело, — согласился Вороненок. — Тогда давайте ваши лимоны.

Взял поданные ему шестьдесят рублей золотом, тридцать отдал мне. Потом мы вышли из амбара и боковыми улочками направились поспешно к Слободке.

Когда подошли к дому Вороненка, уже рассвело. Небо на востоке алело все ярче. Вот-вот взойдет солнце.

 

6

Пришла весна. «Белая тропа» сменилась «черной». Но контрабандисты ходили редко. Ночи короткие, идти тяжело, границу и пограничье хорошо охраняют. Работало сейчас с десятую часть тех, кто работал в золотой сезон. Товар носили нерегулярно, выбирали лучшие ночи. Почти все старые группы работу прервали надолго. Ходили вместо них «повстанцы» — молодые, неопытные хлопцы, не имевшие понятия о контрабандистской работе и ломившие на авось. Попадались очень часто, но их место тут же занимали другие, кому пришла охота заработать пару рублей на водку.

Я ходил с Вороненком за границу пять раз. Водили мы «фигурок» в Польшу. Вороненок сказал, что те пятеро, кого проводили в первый мой раз, — офицеры.

— Откуда знаешь? — спрашиваю.

— Нюх у меня! Я много всякого народу повидал, сотни провел. Сразу раскушу, кто каков!

Случилось нам вести на пункт двух женщин с двумя детьми и пожилого мужчину, сопровождающего их. Много с ними намучились. Женщины идти не могли, дети плакали. Пришлось дневать в лесу. Перешли границу только на следующую ночь. В третий раз проводили в Польшу попа с женой и дочкой. Те боялись очень. Поп повторял все время:

— Лишь бы только, мои наидражайшие, все было в порядке!

— У нас всегда все в порядке! — отвечал ему Вороненок.

Попутно с переброской «фигурок» промышляли и контрабандой. Зарабатывали за каждую ходку от шестидесяти до ста пятидесяти рублей золотом. Вернувшись из-за границы, обычно отдыхали два-четыре дня и шли снова. Вороненок улаживал дела на пункте, закупал товар. А я либо сидел дома, дожидаясь его возвращения, либо блуждал по лесам, одевшимся свежей весенней листвой и очень красивым.

Когда в пятый раз вернулись из-за границы, Вороненок, как обычно, пошел в местечко, а я лег спать. День прошел, ночь — он не вернулся. Я забеспокоился: Вороненок ведь обещал вернуться в тот же день до полудня. Следующий день его тоже не было, и я уже собрался идти на пункт узнать, что с Вороненком случилось. Незадолго до сумерек пришел ко мне Щур. Был страшно взбудоражен. Никогда я не видел его таким.

— Что такое? Где Вороненок? — спрашиваю его.

— Плохо с Вороненком. Не знаю, выживет ли. Отвезли его в больницу… Лорда арестовали!

— За что?!

— За Вороненка вступился!.. Ну хамы! Ну гады! Ну жлобы! — проклинал Щур.

Из сумбурного его рассказа я понял, что вчера близ полудня Вороненок с Лордом пошли выпить в заведение Гинты. Из наших хлопцев там никого не было. Салон заполняли повстанцы. Пьяные, лезли на рожон. Пил с ними вместе Альфред Алинчук. Дела у него с ними какие-то. Когда Лорд с Вороненком сели за боковой столик, «повстанцы» начали цепляться к Вороненку. Подначивал Альфред, не забывший вечеринку у Сашки Веблина и удар бутылкой по голове. Один из «повстанцев», пьяный вдрызг, кинул куском селедки Вороненку в лицо. Тот подскочил, ударил кулаком. Прочие «повстанцы» вступились за приятеля. Началась драка. Лупили кулаками, бутылками, стульями. «Повстанцы» схватились за ножи. Вороненок упал на пол. Тогда Лорд вынул револьвер. Чтоб отогнать, выстрелил несколько раз. Двоих ранил тяжело. Вот и арестовали. Вороненок получил несколько тяжелых ножевых ранений. А Альфред удрал, как только началась драка.

Ужасно меня поразил этот рассказ.

— Что ж теперь будет? — спрашивал Щура.

— Не знаю. Вороненок ранен тяжело. Может, и не выживет. А Лорд сядет и за оружие, и за тяжкие телесные!

— Худо!

— Худо, брате, — подтвердил Щур.

— Теперь разом и ты, и я остались без работы. Ведь группа Лорда теперь к чертям!

Щур замолчал. Долго думал.

— Это мы еще посмотрим! — сказал, наконец.

— Как? — спросил я, не понимая.

Щур топнул. Кулаки стиснул.

— Я им не прощу! Никогда! Алинчукам — тоже! — выговорил, сдерживая гнев.

Замолк снова и долго, неподвижный, глядел перед собой.

— Водка есть? — спросил, наконец.

— Есть.

— Давай!.. Вот нелюди! Вот гады! Вот скоты! — снова принялся клясть Щур.

Принес я бутылку. Коллега выпил разом половину, закурил и, сплевывая налево и направо, сказал:

— Ничего. Ты до головы не бери. Мы и сами не пропадем, и Лорду поможем. А к Вороненку нужно мать его отправить. Пойдем к ней.

Вошли в дом. Щур рассказал коротко матери Вороненка о произошедшем с ее сыном. Старушка поспешно оделась и в сопровождении Щура вышла из дома. На прощание Щур сказал мне:

— Ты далеко не уходи. Когда улажу все в местечке, вернусь к тебе.

Вернулся Щур назавтра вечером, уже пьяный. Приветствовал меня сердечно и объявил:

— Ну, брате, начнем мы работы! Выдубим шкуры им!

— Кому? Какая работа?

— «Повстанцам»! Я им, холерам, ни одной группы не пропущу! Каждую положу! Только держись!

Сидели мы в доме Вороненка. Сестра его занималась чем-то на подворье.

— Где Вороненок? — спрашиваю Щура.

— Повезли его в Вильно, в больницу. Операцию нужно делать. Мать Вороненка с ним вместе поехала.

— А где Лорд?

— В Ивенец повезли, к судебному следователю.

— А про какую работу ты говорил?

— Стоп! Это долгий разговор. Выпить нужно!.. Потом выложу тебе все документально!

Выпили мы бутылку водки, и Щур принялся рассказывать:

— Пока на границе наши фартовые работали, все шло как мое вам почтение! Появились «повстанцы». Ходят за пару грошей. Один у другого работу отбивает. Один другого сыплет. Сказать можно, что и не фартовые это вовсе, а хамы. И в машинистах у них гады. С ними даже «дикие» знаться не хотят. Звали они Шума к себе машинистом, так он ответил, что лучше голодный сидеть будет, лучше жидам будет воду носить, чем со жлобами водиться! То же и Бульдог им сказал. Раньше контрабандист был — хлопец! А теперь — или альфонс, или шакалюга, или засранец! Сейчас за бутылку пойла «повстанец» лучшему хлопцу перо в бок сунет! Так, как Вороненку по Альфредовой подначке. Знаешь, что мне в голову пришло?

Очень меня заинтересовала такая непривычно долгая речь Щура, и я спросил:

— Собственно, мне узнать хотелось бы, ты к чему клонишь?

— Хочу группы «повстанцев» разгонять и товар у них забирать. Если долго это делать, купцы им давать товар перестанут. Понимаешь?

— А откуда узнаешь, кто куда и когда идет?

— Все узнаю: либо от машинистов их, либо от хлопцев их группы, либо сам выслежу. Я уж сумею! Буду крыть их или тут, на пограничье, или лучше в Советах!

Щур, распалившись еще больше, принялся рассказывать, как он устроит работу. Я поддакивал, вставлял замечания. Незадолго перед уходом коллега сказал:

— Лишили нас, холеры, добрых хлопцев и работы! Но мы им покажем, почем фунт перца!

Через несколько дней из Вильни вернулась мать Вороненка. Сын ее умер в больнице, и мать с дочкой выплакали глаза. Когда смотрел на их горе, обуяла меня еще большая ненависть к «повстанцам». Я ждал нетерпеливо возвращения Щура, но он где-то запропастился, и я уже начал за него опасаться. Все же пришел он через несколько дней. Поздоровался со мной весело.

— Давно работа бы пошла, да не было нужного хлопца, чтоб третьим был. Ведь нужно, чтоб его «повстанцы» не знали!

— Так нашел?

— Нашел! Ездил за ним аж в Радошковичи.

— Кто такой?

— Янек Грабарь. Ты его не знаешь. Кле-е-евый хлопец! Надежный, боевой! До всякой работы охотник. И не жаднюга какой. Знаешь, где я его устроил пока?

— Где?

— У Петрука Философа. Сегодня вечером перенесем сюда много разных вещей. Я в местечке буду жить, все выведывать, а ты — тут. Нужно про это с матерью Вороненка переговорить.

Позвали мы старушку и спросили, согласится ли она нас у себя держать, а мы пункт здесь сделаем. Согласилась с радостью. Щур сказал, что хорошо заплатим.

— Я б и без денег, — ответила старушка. — Вы ж его коллеги… Живите, как дома.

И заплакала.

— Вы, мамусю, не плачьте, — утешил ее Щур. — Еще поживем! Не надо так печалиться! Ничего не воротишь. С пункта проценты вам будут. Если поработаем удачно подольше, соберете Гельке на приданое!

Не написал я раньше, что Каро, пес Вороненка, погиб в драке с «повстанцами». Кинулся, защищая хозяина. Рвал руки, ноги, лица. А один из «повстанцев», лежа на полу, распорол ему ножом снизу брюхо. Не написал я тоже, что Юлек Чудило умер в больнице от туберкулеза. Щуру про то рассказал Петрук Философ.

Вечером пришли ко мне Щур и Янек Грабарь. Был то мужчина средних лет, довольно плотный и очень ловкий. Волосы имел редкие, светлые, на лбу уже залысины. Часто улыбался, жмуря внимательные серые глаза. Лет ему, наверное, близ сорока. Часто потирал ладони и говорил: «Пошло! Первая категория!»

Коллеги принесли два больших пакета. Развернули их на чердаке, в тайнике, куда удобно залазить по крыше, не будя ни матери Вороненка, ни Гели. В случае опасности оттуда можно удрать в любую сторону, выбравшись через особое отверстие в крыше. В пакетах оказалось много всякой одежды и шапок. И приспособления всякие, чтобы изменить лицо. Осмотревши все и разобравши, стали мы совещаться.

— Оружия мало, — заметил Щур. — Две машины на троих. Но завтра станет больше!

— Откуда? — спрашиваю.

— Откуда? — Щур усмехнулся. — Сам узнаешь! Завтра первая работа!

— Пошло! — Грабарь потер ладони. — Первая категория!

— Кого кроем? — спрашиваю у Щура.

— Алинчуков! — объявил Щур торжественно.

— Не заливай! — я даже и не поверил сразу.

— Чтоб мне холера!

— Где кроем?

— Под мостом, напротив Большого Села. С товаром пойдут там.

— Откуда знаешь?

— Да уж знаю. Шли уже там то ли четыре, то ли пять раз. А про то, что завтра выходят, узнал от одного надежного блатняка. Маровой хлопец!

— Может, от Еси Гусятника?

— Знаешь его?

— Знаю.

— От него, точно.

— Но Алинчуки все с машинами, а у нас только две на троих!

— Потому их и берем первыми! Нужно оружие добыть. Видишь, я все обмозговал!

Принялись мы обговаривать детали завтрашнего дела. Затем Щур попрощался с нами и вернулся в местечко, а мы с Грабарем пошли спать на чердак и разговаривали о многом.

Вечер выдался тихий и теплый, как тогда, когда я впервые пошел с Юзефом Трофидой за границу. И был я в том самом месте, через которое шли тогда, но не сидел уже с партией контрабандистов в канале, и на плечах моих не было носки. Как я уже писал в начале своей повести, дорога в том месте проходила по высокой насыпи. А снизу ее шел тоннель длиной в несколько метров для того, чтобы по весне вода талая стекала. Алинчуки должны были зайти в него и укрыться на некоторое время, отдохнуть. Так каждая партия поступала, идущая той дорогой. Мы об этом хорошо знали.

Когда пришли туда вечером, прежде всего внимательно осмотрели местность. Со стороны Поморщизны тянулась черная пашня, вспаханная с большими отвалами. С той стороны рядом со входом в канал укрыться было нельзя. С другой стороны насыпи (со стороны границы) тянулся узким клином врезавшийся в поля лужок. Там тоже нельзя было удобно спрятаться, чтобы держать под постоянным наблюдением выход их канала. Тогда придумали мы так: по краям насыпи над каналом выкопали две продолговатых ямки, глубиной сантиметров в двадцать пять каждая. Мы с Грабарем залегли в ямку со стороны Поморщизны, а Щур — со стороны границы. Канал был под нами, а подняв головы, мы видели вход в канал, чернеющий на крутом склоне насыпи. Проверили мы, что хорошо укрылись. Идущие к каналу увидеть нас не могли. Потом мы залезли в канал, выкурили несколько папирос и, наконец, заняли свои места. Как поступаем, условились заранее.

Время тянулось невыносимо. Много раз мне казалось: слышу приближающиеся со стороны Поморщизны шаги. Даже чудились серые, маячащие в темени силуэты, но позже всякий раз убеждался — показалось. В правой руке я держал парабеллум, в левой — шнурок. Другой конец держал в руке Щур, лежащий по другую сторону насыпи. Когда идущие покажутся у входа в канал, я потяну единожды, когда залезут в канал — сильно дерну три раза. Тогда Щур соскочит и встанет у выхода, светя фонариком внутрь, а Грабарь одновременно соскочит и посветит с другой стороны. Дальнейший ход дела обговорили до мелочей, каждый знал свою роль. Мы со Щуром молчим, если придется заговорить — то коротко, измененными голосами. Это в особенности важно для Щура, еще «легального», еще могущего свободно жить в местечке, добывая нужную информацию. На Щуре куртка с поднятым воротником и кепка с длинным козырьком, надвинутая на глаза. Лицо свое он замаскировал, наклеив длинные рыжие усы, и выглядел очень смешно. Когда смотрел на него, чуть удерживался от смеха. Я себе наклеил маленькие черные усики.

Время все тянулось. Лежа в укрытии рядом с Грабарем и глядя в сторону Поморщизны, думал я о многом. Неподалеку, рядом с границей, была Капитанская могила. Поднимаю голову, смотрю через насыпь в направлении границы. Но ничего не могу разобрать в сумраке, окутывающем окрестности.

Где-то залаял пес. Стараюсь понять, где именно — там наверняка кто-то идет. В Поморщизне видны несколько огней. Когда долго смотришь на них, кажется, будто движутся. Стараюсь не глядеть на них, потому что потом темнота кажется гуще, труднее разглядеть местность.

Тянутся минуты, часы. Никого нет. Гляжу на фосфоресцирующие стрелки. Одиннадцать близко. Слышу невыразительный звук, вроде как подошвой об камень. Гляжу вправо, вслушиваюсь. Кажется: слышу глуховатый шорох шагов… Все стихло. Снова показалось? Может, они вовсе решили не идти или другой дорогой двинулись?

И вдруг ясно слышу легкие шаги. «Идут! — думаю радостно. — Точно идут!» Прижался телом к земле, голову приподнял, стараясь разглядеть тонущую в сумраке землю. Но слух в такую темень мне лучший слуга. Отчетливо слышу идущих в темноте. Толкаю локтем Грабаря, показываю дулом парабеллума туда, откуда слышатся шаги. Он долго вслушивается, затем кивает головой, подтверждая. Слышу: он приготовил уже фонарик и нож. С ножом в руке будет обыскивать Алинчуков в канале.

Шаги все ближе и отчетливее. Ошибки быть не может. Тяну за шнурок. Щур дергает в ответ легонько — слышит, значит.

Шаги ближе. Точно не погранцы — отсюда до границы далеко, идя по своим делам, вряд ли бы так тихо пробирались. Значит, или Алинчуки, или какие другие контрабандисты.

Вижу: выныривает вдруг из темноты, шагов за десять от меня, силуэт. За ним — еще. Опускаю голову, чтобы лица не заметили.

Пять их. Подходят к насыпи. Стали у тоннеля. Долго стоят неподвижно, потом один быстро взбирается по крутому склону насыпи, переходит на другую сторону. Мы такого не ожидали. Что такое? Может, они в тоннель и не собираются? Я гляжу то на четверых оставшихся внизу насыпи, то на вход в тоннель. Вокруг — тишина. Думаю: «Может, просто хотят осмотреть другую сторону насыпи и тоннель?..» Я не ошибся. Через некоторое время у входа появляется темный силуэт с серым прямоугольником носки на плечах. Слышу приглушенное «цсс, цсс», четыре темных силуэта движутся вдоль насыпи к тоннелю. Заходят туда вместе. У меня от радости сердце в груди заколотилось. Все как надо складывается, как предвидели!

Алинчуки, низко наклоняясь, один за другим залазят в тоннель. Тогда трижды сильно дергаю за шнур, и Щур вскакивает. Несколько длинных прыжков — и исчезает за насыпью. Грабарь соскакивает вниз на нашу сторону. Бегу за ним.

Почти одновременно включились с обеих сторон тоннеля фонари. Залили ярким светом. Послышался холодный, спокойный, уверенный голос Грабаря:

— Ручки вверх! Раз-два! И не гу-гу! Первая категория!

«Ого! — думаю. — Какой ты, а?»

Зажег я свой фонарь, и Грабарь со сверкающим в правой руке ножом пошел вперед. Мы со Щуром светили в середину тоннеля. Куртки широко распахнули, чтобы выходы заслонить, светла поменьше выпускать наружу, чтоб не так заметно издали было.

Грабарь обыскивает первого с краю. Узнаю в нем Альбина. Грабарь вынимает из его кармана пистолет, запасные магазины, еще что-то, издали не разглядеть. Сует все в свои карманы. Потом обыскивает следующего, Адольфа. Так же ощупывает, выворачивает карманы, забирает оружие. Потом Альфонса. Затем Амброзия. Наконец, подходит к Альфреду. Тот говорит. Я не слышу, что именно. Но расслышал, что Грабарь в ответ сказал:

— По какому праву? А потому, что нравится нам! Понял?.. Если не нравится, так я тебе зубы повытряхну или косарем в бок. Усек?

Грабарь закончил обыскивать Алинчуков. Сказал им:

— А ну, скидывать носки! Одним духом, ну, а то я вас!

Теперь Грабарь держал в левой руке фонарик, а в правой — парабеллум, отобранный у Альфреда. Братья поспешно скинули носки. Тогда Грабарь объявил громко:

— А теперь — марш за границу! Гуськом, один за другим!.. А я — с тылу. Кто обернется — тому сквозняк в мозгах сделаю, чтоб проветрилось. А ну, вылазь! Пошли! Первая категория!

Щур погасил фонарь, освободил выход. Алинчуки один за другим вылезли из канала и направились в поле. Грабарь пошел за ними. Щур залез в канал и принялся вытаскивать носки наружу. Оказались тяжелые. Я начал связывать их по две. Две для Грабаря, две для меня, одну для Щура: он послабее нас.

Ждем, пока Грабарь вернется.

— Марово их он обработал! — шепчу Щуру.

— Старая фирма! Жиган! Я знал, кого на такую работу взять. Таких, как он, мало на пограничье.

Вскоре послышались легкие шаги, и с насыпи сбежал Грабарь.

— Где их оставил? — спросил его Щур.

— Полкилометра вел их. Может, до самой границы. Я местность здешнюю не знаю. А потом потиху назад, назад… Задал им. До Москвы до самой помаршируют — думают, что я сзади иду.

Вернулись мы на мелину. На чердаке, при свете фонаря, Грабарь принялся вынимать отобранное у Алинчуков. Три парабеллума оказалось, два нагана, пять фонариков, много патронов и запасных магазинов. Несколько портмоне. Щур принялся их исследовать. Было там много советских и польских денег, были доллары и фунты стерлингов. Документов не нашли. Контрабандисты в дорогу удостоверений не берут.

— Знаешь что? — сказал Щур. — Половину денег отдадим матери Вороненка, а половину Лорду отошлем, в тюрьму. Он из-за них мучается. Пусть ему через то хоть какая польза.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — заметил Грабарь.

— А нам останется товар и машины.

Принялись распаковывать носки. Товар там дорогой: кожа лакированная, шевро, французские перламутровые пуговицы, батист, красивые чулки. Все наилучшего сорта.

— Ну, добрый кус мы урвали! — обрадовался Щур.

— Где скинешь? — спросил Грабарь.

— Дьявол его знает! Продать можно, но ведь потеряешь много.

Тут пришла мне в голову мысль.

— Знаешь что? — говорю Щуру. — Может, занесем товар к Бомбине? Она давно освободилась, а дело свое зашмаровала.

— Дело говоришь! — похвалил он. — Тут задарма спустишь. А там вдвое против настоящей цены заработаем. В восемь, в десять раз больше возьмем, чем здесь. Ну и того, — подмигнул мне, — Бомбину свою увидишь. Хорошо, что вспомнил!

Решили мы подождать новой ночи и отнести завтра за границу отобранный у Алинчуков товар. Щур пошел в местечко, а мы с Грабарем остались на мелине.

 

7

Мы хорошо вооружены. У меня два парабеллума: один свой, второй отобранный у Алинчука. У Щура тоже два парабеллума, а у Грабаря — два нагана. Не любит он автоматического оружия. Несем мы три очень тяжелые носки с товаром Алинчуков. Был тот товар предназначен для Советов и направляется в Советы. Только с опозданием на один день и на другой пункт.

Ночь очень темная. Идем большей частью лесом. Медленно, осторожно, шаг за шагом — хоть никого и не боимся. На пулю из засады, из-за кустов, можем ответить десятком пуль. Осторожны мы, чтоб тех, кто на нас вздумает охотиться, врасплох застать. Осторожны мы до времени, а как время придет — драться будем до последнего. Про то не договаривались, но все мы это знаем.

У границы останавливаемся. Садимся на землю, снимаем сапоги, суем их за пояса, халявами вниз. Движемся беззвучно, как привидения. Ступни мягко опираются на хрусткие веточки, на шишки — никакого шума.

Ведет нас Щур. Я хорошо знаю этот кусок пути, иду последним. За Щуром идет Грабарь. Он местности вовсе не знает, потому держится между нами. У меня в руках пистолеты. Запасные магазины оттягивают карман. Шаг за шагом в тишине продвигаемся вперед. Постепенно глаза привыкают к темноте и местность различается уже на большом расстоянии.

Минуем стежки — по ним большевистские солдаты ходят в тылу приграничья. Осторожно приближаемся к каждой. Долго прислушиваемся, стоя рядом друг с другом. Наконец, переходим опасное место. Снова марш, снова лес и тропки.

Вдруг Щур остановился за два шага от тропы, опустился на колени. Мы — вслед за ним. Сперва ничего не слышу, потом улавливаю неясные звуки. И не разобрал поначалу, что такое. Потом различаю уже отчетливее шарканье подошв о землю. Ближе, ближе. Вот, различаю пару темных фигур, медленно приближающихся по стежке к нам. Тихонько поднимаю руки с пистолетами, направляю дула перед собой… Сделаю с теми, кто подойдет, что захочу! Восемнадцать пуль у меня наготове. Все могу выпустить за несколько секунд. Могу превратить двоих пограничников в изрешеченное пулями мясо!

Идут спокойно, лениво. Останавливаются рядом с нами. Один кашляет слегка. Щур рядом с ними. Если б захотел, мог бы ухватить за плащи. Погранцы стоят с минуту, прислушиваются. Но ничего не замечают и, тяжело шаркая ногами, идут дальше. Чувствую что-то вроде жалости к ним, смешанной с презрением.

Шум шагов все быстрее отдаляется. Щур встает, идет вперед. Мы — за ним. Движемся беззвучно — как тени, как призраки. Мы — ловкие, опытные, дерзкие, смелые, хорошо вооруженные, уверенные в себе. Хорошо так работать и с такими коллегами!

Удивляюсь Щуру, безумцу эдакому. Я думал раньше, он только свары и годится затевать, а он так осторожно и тихо нас проводит, что даже описать не могу свое удивление. И в то же время отвагой бравирует. Например, вторую линию перешли по мосту. Никто его не стерег. Если б кто был на мосту, столкнулся бы с нами нос к носу. А что было бы тогда?.. Нужно ли писать, что тогда бы случилось?

Слышим, по дороге едет воз. Сворачиваем с дороги и становимся вблизи группы елок… Не один воз проехал — целый караван их. К границе едут — может, лес валить там поблизости?

В нескольких километрах от границы одеваем сапоги и идем по полевым дорогам, стараясь сократить путь. Под утро приходим к хутору Лени. Наконец, увижу ее. Так часто думал о ней, собирался проведать. Стоим в лесу неподалеку от хутора. Ждем, пока рассветет.

Становится все светлее. Видим все отчетливее дорогу, идущую к хутору, и двор. Видим, как паробок запрягает коня, едет в поле. Вот девка потащила здоровенное ведро в хлев. Чужих вблизи хутора не видно.

— Пойду, посмотрю, — говорю Щуру.

— Добре. В случае чего — вали сразу из двух стволов и давай к нам. Мы поддержим.

— Лады.

Налегке, без носки, быстро иду к хутору. Иду по двору, ступаю на крыльцо, вхожу в сени. Рук из карманов не вынимаю. В карманах — заряженные, наизготове пистолеты. Из сеней заглядываю сквозь приоткрытые двери на черную половину дома. Вижу Леню. Стоит спиной ко мне. Моется в большом тазу, стоящем на табуретке посреди избы. Намыленными руками трет лицо и шею. Крадусь к ней. Леня ополаскивает лицо водой. А когда начинает вытираться, обнимаю ее, поднимаю.

Крикнула, вырвалась. Таз упал на пол, вода разлилась.

— Это я, Леня!

Прижала руки к сердцу.

— Как ты меня напугал! Откуда ты?

— Из Польши. Случилось мне тут с товаром идти. Решил тебя проведать. С коллегами я.

— Сколько их?

— Двое.

Леня поспешно вытирается полотенцем, весело мне улыбаясь и радостно сверкая глазами.

— У тебя спокойно?

— Полный покой! Теперь меня не трогают. Наверное, вызнали откуда-то, что я пункт закрыла.

— А для меня товар сдашь?

— Чтоб я для тебя не сделала! Ты не забыл меня? Иди, поздороваемся!

Кидает полотенце на лавку, обнимает меня за шею. Пахнет она мылом и мятой. Тянет меня за руку на другую половину избы.

— Хлопцы же ждут!

— Пусть подождут немного. Я тебя дольше ждала!

Потом иду в лес и привожу коллег на хутор. Леня уже оделась. Пригласила нас в комнатку за перегородкой, где обычно снаряжали бандажи. Мы вынимаем товар из носок, раскладываем по столу и считаем, сколько всего.

— И когда ты нам, Бомбинушка, спихнешь товар? — спрашивает Щур.

— Торопишься?

— Так, и бабки нужны.

— За золото хотите продать или за доллары? А может, на шкуры выменять?

— За доллары продай!

— Если так, то к завтрашнему вечеру все улажу. Раньше не получится. Придется вам у меня ночевать.

— Чтоб только нас здесь не загребли…

— Не загребут. Откуда им знать?

— А Владка тогда?

— Тогда ждали вас. Засыпал вас кто-то из местечковых, а Макаров засаду устроил. Четыре дня вас ждали.

Днем пересидели на чердаке. Оттуда хорошо видно во все стороны и удобно удирать в случае чего. Леня днем поехала в Минск, а вечером пять носчиц перенесли весь товар в город. Я тем временем сидел в хате, а коллеги — на чердаке.

— Сегодня можем возвращаться, — говорю Лене, когда та приехала. — Товар сдала и уже, наверное, бабки для нас имеешь.

Леня разозлилась.

— Чего спешишь? Столько времени не виделись, а тебе неймется! Ничего не станет, если подождешь! Или дело какое дома?

— Нету дела.

— Ну так завтра пойдешь! Денег я всех не получила еще. Завтра заберу остаток. С жидами я договорилась по-всякому, а вам же монету на руки надо!

— Ну, да.

— Видишь? Я знаю, как лучше сделать.

Хлопцы спали на крыше, а я — у Лени. Назавтра Леня с утра поехала в город. Вернулась близ полудня. Посчитала общую цену товара и вручила нам две тысячи девятьсот пятьдесят долларов. Взял я с этой суммы двести пятьдесят и протянул ей, говоря:

— А это тебе за работу и мелину.

Она рассмеялась.

— Какой ты добрый ко мне! А ты бы свои деньги дал со своей доли, а не с общего.

— Добре, — говорю. — Дам тебе половину своей доли, а если захочешь, то и все! Деньги у меня есть.

Леня кивает с деланным удивлением.

— Смотрите на него, богач какой! Ты за меня не бойся. У меня от жидов свой процент. Это вчистую ваше. Если шкурки за доллары взять захотите, то еще больше заработаете.

— Для нас и того заработка хватит, — сказал Щур. — Ни к чему нам лишние хлопоты.

Разделили мы между собой полученные деньги. Вечером, после сытного ужина, попрощались с Леней и пустились в обратный путь.

— Если еще товар будет — приходи, — сказала мне Леня. — Я пункта теперь не держу, но для тебя товар всегда продам.

Ночь выдалась теплая. Приятно было идти по полям и лесам без носки за плечами. Как раз был канун какого-то праздника. По деревням девки пели монотонные белорусские песенки. Шли мы по лугам, полям и лесам, по стежкам, мху, дорогам. На запад шли — туда, где тянется наискось, стремится сверху вниз, с востока на запад, Большая Колесница.

Мы хорошо одеты, с надежным оружием. Много у нас денег и надежд добыть еще больше, больше денег. Но зачем они мне? Разве я знаю? Мне деньги не нужны вовсе. Мне от жизни многого не надо.

Уже половина мая. Щур улаживает наши дела в местечке, смотрит внимательно, разузнает, не пойдет ли вскорости за границу группа «повстанцев». Грабарь целыми днями спит на чердаке, на нашей мелине у матери Вороненка. А я с двумя парабеллумами в карманах брожу по лесам и дорогам. Иногда очень далеко захожу. Не знаю, что меня гонит? Не могу понять. Может, не хватает чего? А чего? Все есть: и жратва, и водка, и преданные друзья.

Весна уже вовсю. Солнце поливает землю горячими лучами. Лес играет, поет, шумит. Земля оживает, дышит глубоко.

Я долго брожу по лесам вдали от местечка. Иногда ко мне присоединяется Грабарь (но только по вечерам: коллега не любит солнца). Тогда идем в ближайшие деревни. Там у нас много знакомых хлопцев и девчат. Зовем их к себе на водку и конфеты. Грабарь не особо разборчивый, кем угодно доволен — лишь бы баба! А днем цинично посмеивается над девками, которых вечерами и ночами усердно и работяще ущупывает по чуланам и амбарам. Говорит, к примеру, такое: «Для меня красота начинается изрядно за коленом, а кончается около пупка. Вот это — первая категория. А что остальное, так разницы никакой. И не в счет!»

Грабарь умеет с девчатами разговаривать. Хоть гадкий и циник, пользуется большим успехом. В каждой окрестной деревне у него по нескольку любовниц. Не раз слышал: такое он сальное, жуткое, похабное непотребство им говорит, что аж плевать охота, а они его клянут, кулаками тычут, уши себе затыкают — но слушают, так и льнут к нему.

Когда работы на ночь нету, Грабарь на мелине не спит. Приходит рано утром, заморит червячка и укладывается до вечера, а вечером снова на обход деревень. Днями остаюсь я один. Долго спать не могу, брожу в одиночестве по лесам. Часами лежу на мягком мху, глядя в глубокую бирюзовую даль неба, где плывут легкие облачка или ползут тяжелые огромные клубы туч.

Однажды случилось мне долго блуждать в лесу поблизости от Душкова. Уже хотел я обойти деревню Выгонище и вернуться на мелину. И вдруг, стоя на краю леса, заметил идущих по дороге от местечка молодых хлопца и дивчину. Хлопец мне показался знакомым. Отступил я в лес, спрятался за кустами.

Когда пара приблизилась ко мне, я узнал Петрука Философа, ведшего под руку девушку, которой я никогда в местечке не видел. Одета скромно. Черные волосы, брови, бледное лицо. Очень молодая, намного моложе Петрука. Показалось мне: видел я где-то ее лицо. Хотел я сперва подойти к ним, но показалось мне: когда-то я ее или кого-то очень похожего встречал. Потому не стал выходить. Они меня миновали. Тихо разговаривая, пошли дальше. А я смотрел им вслед и все старался вспомнить. Наконец, вспомнил Капитанскую могилу и призрак. Ведь лицо — то самое! Похоже очень. Видел сквозь горячку, в полумраке, но запало в память.

Пошел за ними. Слежу издали, но подойти не отваживаюсь. Что-то меня держит.

Дошли они до окраин Душкова, возвращаются. Я за ними иду вдали. Затем лесом забегаю вперед, прячусь в кустах у дороги. Приближаются ко мне. Слышу голос дивчины:

— Пусть пан в Варшаву напишет. Может, там известия какие отыщутся?

— Нет, панна Ирка! Ничего это не даст. Хочу я теперь через газеты обратиться к эмиграции. Они могли в Германию выехать или во Францию. У них могли быть знакомые, знающие об их судьбе.

Дальше я не слышал. Но из обрывка этого понял, что Петрук старается отыскать родных и разговаривает про то с дивчиной по имени Ирена. А кто она? Понял я, что стою перед загадкой, которую без помощи Петрука не разгадать мне.

Ушли они, скрылись за пригорком. А я долго смотрел им вслед.

Пошел полями к лесу, где было наше укрытие. Там Геля готовила нам еду. Можно было бы и в избе поесть, но вольготнее на чердаке, там мы никого не стесняем. Собираю еду в корзину, выхожу и залажу на чердак. Грабарь глянул на меня из-под прищуренных век, изображая спящего.

— Человече, и когда уже выспишься? — говорю задумчиво.

— А когда мне еще спать? Что, работа гонит? Ночью с бабами валандаюсь, а днем, значит, сплю.

— Вставай кушать!

Едим с аппетитом жареную со шкварками яичницу, горячие блины, тушеное мясо, капусту. Выпиваем бутылку водки. Закуриваем. До заката еще далеко.

— Щур приходил, — говорит Грабарь.

— Ну и?

— Принес десять бутылок «беленькой» и две тысячи папирос.

— Что говорил?

— «Повстанцы» тихо сидят. Не идут за границу. Алинчуки донесли в полицию, что ты их ограбил по дороге с Ракова в Олехновичи.

— Да быть не может! Что, правда?

— Щур сказал. Клял на чем свет стоит. Первая категория!

— Так ведь узнать меня не могли! Я ж ни слова не сказал, и не видели они меня вовсе!

— Щур говорил, это с понтом они, западло кинули. Сами не знают, кто их обработал, а на тебя со злости. Альфреда работа. А тебе чего? Никто ведь не верит, что у них товар в самом деле по дороге в Олехновичи отобрали.

— Да плевал я на них! — говорю, злясь. — Пусть доносят. Попрошу Щура, чтоб вызнал, когда снова за границу пойдут, и вот тогда за понты их уже и покатаю!

— Такое я понимаю! Люблю такие игры, — согласился Грабарь.

— Что еще Щур сказал? Работа будет?

— Пока ничего нет. Сказал потерпеть. Пусть темные ночи подойдут. Вот тогда начнется работа! Первая категория!

— Скучно ждать-то.

— Тогда пошли по бабам! Знаю я в одной деревеньке таких женщинков, что аж холера побери! Первая категория!

Солнце зашло. Отправились мы на вылазку в одну из соседних деревень. Уселись на большой камень поблизости от крайней хаты и наблюдаем за вечерним движением в деревне. Пастушки гонят с пастбища среди клубов пыли стадо коров. Мимо нас проходит мужик. У него огромная кудлатая голова, большие, почернелые, кривые ступни.

— Бог в помощь, Валент! — кричит ему Грабарь.

— А?.. Спасибо.

И пошел дальше.

— Видишь, карабин автоматический какой, — говорит Грабарь.

— Где карабин?

— Вон, на плече несет.

— Так это ж вилы!

— Само собой. Это белорусский автоматический карабин — за раз пять дырок делает.

— А белорусская пушка тогда как выглядит?

— Топор это, — отвечает Грабарь. — В лоб ляснешь — конь свалится!

С луга идет к нам группа девчат с граблями. Юбки подоткнуты высоко, рубахи взмокли от пота. Тряся цыцками, маршируют мимо нас, оставляя за собой густую волну вони: пот, гниль, лук, навоз. Оглядывают нас внимательно коровьими глазами, пустыми, безо всякого выражения, и идут дальше, зазывно колыхая бедрами.

— Ганка, косу заплети! — орет Грабарь.

Одна касается ладонью спины.

— Да не сзади, спереди!

— А чтоб на тебя лихоманка! — огрызается Ганна.

Остальные девчата улыбаются, показывая розовые десны и ровные рядки здоровых, белых зубов.

— Приходите, кто захочет, к Акулине! Позабавимся! — кричит вслед Грабарь.

— Добре! — отвечает одна издали.

Мы по-прежнему сидим на камне. Наступает теплый весенний вечер. Темнеет. Грабарь встает, стискивает кулаки, потягивается, аж кости трещат.

— Ну, пошли! Позабавимся — первая категория!

Идем узкой кривой улочкой в глубь деревни. Тут все настоящее: вонь, грязь, голод. И женщины — если красивые, то красивые, а если уж гадкие, так гадкие. Во всей деревне не найдешь ни корсета, ни парика, ни искусственных зубов. Разве только немного есть румян, пудры и помады. И то хорошо, если в половине семей, кто побогаче или родных в местечке имеет.

 

8

Ночь теплая и тихая. Небо черное, усеянное множеством ярких звезд, и в свете их видно ясно и далеко. Сижу, свесив ноги, на краю обрыва в несколько метров. Под ним проходит тракт с Ракова до Минска. В левой моей руке — карманный фонарик, в правой — заряженный парабеллум.

Смотрю внимательно в сторону моста. Он в сотне шагов. Слышу шум воды, но ни самого моста, ни речушки разглядеть не могу. Слева от моста вода журчит на камнях. Ждем мы группу «повстанцев», возвращающихся из Советов с грузом шкурок. Должны «повстанцы» — как сказал нам верный человек, и как ясно из местности вокруг — перейти речку по камням. Потом дорога идет по ложбине, прокопанной в длинном взгорье, и выходит на большую поляну. Ложбина широкая, метра четыре-пять, а длиной в несколько десятков шагов.

Мы со Щуром сидим напротив друг друга у выхода из этого выкопанного оврага. Он — отличная ловушка для группы, за которой охотимся две недели. Уже трижды ускользала из наших рук! Удивительное и непонятное везение. Мы оттого злимся и упорно охотимся именно за ней. Третью ночь уже сидим в засаде в том овраге.

Уже половина августа. Лето кончается. Четвертый месяц охотимся на «повстанцев». Поймали больше десятка групп — должно быть, больше, чем погранцы по обе стороны границы за целый год. Малые группы, идущие под своей рукой, не ловим — слишком малая для нас добыча. Выискиваем большие, с дорогим товаром. Несколько групп мы загубили совсем. Купцы, видя, что они все время попадаются, перестали давать товар. С некоторыми участниками и машинистами тех групп Щур договаривается втайне от их коллег, и они сами выдают дороги и пункты. А мы устраиваем засады в Советах. Изображаем агентов, чекистов или сексотов, берем «повстанцев» наскоком, они даже и понять не успевают, что случилось и кто мы.

На мне — черная кожанка и шапка с красной звездой. Ношу темно-синие вельветовые штаны, обшитые кожей, сапоги с длинными голенищами. Так же одет и Грабарь. На Щуре — длинная военная шинель и военная шапка без знаков отличия.

Уже первый час ночи. Очень хочется спать. Но борюсь с сонливостью, внимательно смотрю в сторону моста. Слышу позади легкий шорох. Наклоняюсь к земле, взвожу курки. Слышится тихий посвист. Два раза. Я отвечаю. Сбоку, из-за деревьев, показывается Щур. Садится рядом и шепчет:

— Наверное, не пойдут уже.

— Наверное. Уже давно за полночь.

— Закурим?

— Давай.

Отхожу в глубь леса. Снимаю куртку, ложусь наземь. Укрываю курткой лицо и верх туловища. Закуриваю. Потом прячу папиросу в рукав и возвращаюсь к Щуру. Он тоже закурил.

Долго сидим молча, курим. И прислушиваемся внимательно к тому, что вокруг делается, да и присматриваемся тоже.

Сидим на краю обрыва, свесив ноги. Под нами расстилается серое полотно дороги, уходящее в серый же сумрак.

Грабарь не с нами. Он сидит в засаде по другую сторону реки, прячется в кустах у моста. Мы учли, что группа может пойти другой дорогой. Слева от моста тоже есть брод. Если Грабарь увидит, что переправляются там, даст нам знать и мы тогда перехватим группу через несколько километров.

Сидели мы на краю обрыва, куря потихоньку, и вдруг заметили: внизу что-то движется. Выглядело так, будто часть дороги начала беззвучно ползти вверх… Наклоняюсь поспешно. Слышен легкий звучок, будто металл соприкоснулся с металлом. Повторился. Может, оружие звякнуло? Беру парабеллум с колен, укладываюсь на краю рва. Щур скорчился рядом с пистолетом наизготовку. Проходит несколько секунд, и видим: низом, уже прямо под нами, проходят два вооруженных красноармейца. Их серые шинели сливаются с серым сумраком дороги, и если бы не движение, вовсе бы их не заметили, даже и с такого расстояния. Только оружие позвякивает тихонько при каждом шаге. А звук шагов не слышен, ноги красноармейцев тонут в мягкой, застилающей дорогу пыли.

Долго смотрим вниз. Красноармейцы пропадают из виду. Звяканье растворяется вдали.

— Прошли, — говорю тихо Щуру.

Тот долго молчит, вслушиваясь.

— Не-а, стоят.

— Пойду посмотрю.

Встаю и медленно, тихо иду, описывая полукруг, между растущими вдоль края рва соснами. Выхожу на край большой поляны, посередине которой идет дорога от границы. Не видно ни дальнего, поросшего лесом берега поляны, ни моста, но кажется мне: слышу удаляющиеся звуки. Ложусь на землю и смотрю так, чтобы фоном служило небо — таким способом ночью видно гораздо лучше. Кажется, различаю уменьшающиеся силуэты. Чтобы удостовериться, наблюдаю их еще с минуту. Потом возвращаюсь в лес и иду к краю рва, где мы оставили между корнями сосны брезентовый мех с шестью бутылками спирта, литром ликера и несколькими плитками шоколада.

Ищу место. Медленно бреду меж деревьями, глядя под ноги. В левой руке — фонарь, в правой — парабеллум. Вдруг замечаю на краю рва, рядом со стволом старой сосны, серое пятно. Думаю, торба. Наклоняюсь, чтобы взять. А пятно отдергивается от протянутой ладони, и слышится вскрик:

— Кто это? Руки вверх!

Отпрыгиваю назад и вбок. Падаю на колени и направляю влево от себя луч света от фонарика. Вижу две головы в буденовках с красными звездами. Стволы карабинов направлены туда, где я был за секунды перед тем. Потом справа, с краю рва, зажигается еще фонарь и слышится голос Щура:

— Руки вверх!

Гашу фонарь, соскакиваю с края рва, в том месте неглубокого, оказываюсь как раз между красноармейцами. Парабеллум держу наизготовку. Щур светит на нас сверху.

— Кто такие, черт побери? — спрашиваю по-русски.

— Красноармейцы.

— А какого лешего тут делаете?

— Из Красного возвращаемся. Из засады.

— Вы сами откуда? Пограничники?

— Ну да.

— А кто вам позволил по тылам таскаться и засады устраивать?

— Политрук наш.

— Красноармейские книжки есть?

— Нет.

— Так откуда я, черт побери, узнаю, что вы — на самом деле красноармейцы?

— Вы, товарищ, не ругайтесь. Нет у вас права ругаться!

— А вы зачем тут шастаете и распугиваете нам контрабандистов?

— Да мы по дороге шли… тихо очень…

Щур, светя фонариком, тоже соскочил вниз. Погасил фонарь, и, пока глаза не привыкли снова к темноте, окутала нас чернота.

— Есть свободное время? — спросил Щур красноармейцев.

— Есть.

— Поможете нам. Только тихо, чтоб не услышали нас. Сейчас полвторого. До третьего часа еще можно покараулить.

Один из красноармейцев обратился ко мне.

— Товарищ, на той стороне в кустах сидит кто-то.

— Откуда знаете?

— Видели, как закурил. Спичка вспыхнула.

Понял я, что Грабаря они заметили, и говорю:

— Это наш человек. Макарова знаете?

— Слышали.

— Это он.

— А мы думали: контрабандисты. Ждали, что в поле выйдут, а они не выходят. В конце концов, пошли дальше — черт его знает, кто в кустах сидит.

— Хорошо сделали, — хвалю солдат. — Если б полезли вдруг, мог бы вас подстрелить.

Щур забрал себе одного красноармейца, я — другого. Вернулись на свои места, караулим дальше. Разговариваю тихонько с солдатом. Он из Борисова. Рассказывает много подробностей про свою службу. Сказал, знает место, где агенты товар на возу в Минск перевозят. Обещал помочь засаду на них устроить. Спрашивал, какой фирмы у меня пистолет. Первый раз в жизни такое оружие увидел.

В третьем часу ночи перестали мы караулить. Щур присвистнул дважды и спустился со своим компаньоном вниз. Мы тоже сбежали со взгорья на дорогу. Договорились встретиться с красноармейцами в воскресенье, в девятом часу вечера, рядом с кустами справа от дороги, на той стороне реки. Попрощались с солдатами. Те пошли к границе. Потом пошли искать Грабаря. Он вышел из кустов нам навстречу.

— Что у тебя слышно? — спрашиваю.

— Погранцы шли. Двое… Поторчали здесь, поторчали, да и пошли. Думал жахнуть по ним, да шухеру не хотел устраивать!

— Они заметили, как ты закурил! — сказал Щур. — Ты смотри! Нельзя так!

Кривыми узкими стежками пошли в глубь леса. Долго шли, Много раз меняли направление. Перешли большое болото. Наконец, когда уже рассвело, пришли в хорошо укрытое место. Там сделали дневку.

Прежде всего поели. На каждого — небольшой кусок хлеба, большой шмат солонины, полплитки шоколаду и по нескольку глотков спирта.

Разогретые движением и спиртом, укладываемся спать. Я на часах первый. Всегда так делаем: охраняем коллег по два часа каждый. Засыпать нельзя. Стараюсь на землю не ложиться. Сижу, стою, хожу тихонько поблизости от нашего укрытия — но не ложусь. Можно нечаянно заснуть.

Кончаются у нас солонина и спирт. Без хлеба уже несколько дней. У нас шкурок много: куньих, лисьих, беличьих. Только есть нечего.

У нас дневка. Я на часах. Развел костерок, пеку картошку. Я ее накопал в поле у смолокурни. На коленях у меня сидит большой рыжий кот — здоровенный лоб, излохмаченные в драках уши. Наверное, любовник хоть куда. Кошачий конквистадор. Очищаю от соли тоненькие ломтики солонины, кормлю кота. Он ест неохотно.

Кот пришел ко мне, когда я вчера сидел в засаде, в неглубоком рву около мостка. Щур сидел в зарослях через дорогу, Грабарь — у дальнего края поляны. Должна была пройти большая группа контрабандистов. Ее машинист и сопровождающий ожидались при изрядных деньгах. План был простой: когда группа выйдет из лесу, Грабарь должен пойти вслед. Когда взойдут на мост, я должен осветить их фонариком и крикнуть: «Стой! Руки вверх!» Потом это же сделает и Щур с другой стороны. Следовало постараться, распознать машиниста и сопровождающего, и если группа кинется наутек, гнаться только за ними — они с долларами.

Время тянулось медленно. Было очень темно. Я сидел в гуще кустов, растущих по краям леса и давно не чищенного рва. Держал в левой руке фонарь, в правой — пистолет. Надоело мне всматриваться и вслушиваться в ночную темень. Я и глаза прикрыл. Уверен был: и так расслышу шаги подходящей группы контрабандистов. Вдруг с левой стороны, изо рва, послышался шорох. Чуть не вскочил. Хотел посветить туда фонарем — но этого нельзя было делать без крайней необходимости. Сижу дальше, скорчившись на дне рва. Направил влево ствол, приготовился стрелять. Чувствую — что-то колена коснулось. Левой руки коснулась мягкая теплая шерсть. Кот. С коротко обрубленным хвостом. Удивительно, как он оказался так далеко от людей, в глубине большого леса. Я с ним вместе просидел в засаде до утра. Потом отнес его на наше дневное укрытие. Теперь вместе с ним сторожим сны Щура и Грабаря.

Незадолго до сумерек принялись мы чистить оружие. По очереди, чтобы не было сразу много пистолетов разобрано и не готово. Принялся я рассказывать коллегам свой сон. Приснилось, что я в глубине большого леса. Вдруг вижу: деревья начинают двигаться. Очень удивился. Не знаю, почему, но кажется, что они задушить меня хотят. Защищаться надо! Только этим и спасусь! Вижу на земле большой пистолет, хватаю. Он заряжен. Сжимаю его в ладони, оглядываюсь. А деревья все тесней сжимают кольцо. Сверху грохочет гром — это деревья глумятся надо мной, торжествуют. Кольцо вокруг все сжимается. Поднимаю пистолет и палю в красные, будто кровавые стволы. Пули сдирают с них кору, обнажают белое сочное мясо. А деревья все ближе! Я уже в твердых, безжалостных объятиях, шершавая кора древесных великанов сдавила меня, мои кости трещат. Я руки вверх вытянул, пистолет — в правой. Чувствую — смерть моя. Воздуху не хватает, а давят все сильней. Вижу над собой голубое пятнышко. Это небо. Последний раз давлю на курок, стреляю вверх. И просыпаюсь от звука выстрела. Вижу коллег, вздыхаю с облегчением. А Грабарь чертыхается: пока спал, шапка начала тлеть, волосы подгорели, а они и без того редкие. Щур, часовой, не заметил, как на Грабареву шапку упал уголек из костра.

— Знаешь, что мне приснилось? — спросил Грабарь тогда, гася шапку и снова водружая ее на голову.

— Что? — спрашиваю заинтересованно.

— Что лес мне кланяется.

— Как это, кланяется?

— До земли, и малые деревца, и большие деревья.

Щур хмыкнул коротко. Не знаю, придал ли он значение какое сну Грабаря, заинтересовался ли или просто насмешничал. Но когда поздней я пересказал свой сон, заметил раздумчиво:

— Случится потасовка какая, посмотришь! Осторожно!

Вечером пошли мы, как обычно, в засаду, устроились во рву. Я кота посадил на колени, тот заурчал тихонько. Вспомнились мне дом, родные, огонь в печи… Мысли плывут вдаль, а вместе с ними уплывают часы. Вдруг — опомнился. Слышу отчетливо, совсем близко, шум шагов. Обругал себя, встревоженный, — ведь чуть не уснул! Спихиваю кота с колен. Тот, недовольный, юркнул в темень. Я приготовился прыгнуть, в левой руке — фонарик, в правой — пистолет. Напоминаю себе, что нужно гнаться или за машинистом, большого роста, идущим впереди, или за сопровождающим. Тот маленький, держится сзади. Но его, скорее всего, будет Грабарь брать, идущий с тыла.

Внимательно вглядываюсь в ночь, упершись левой ногой в край рва. Вижу продвигающийся вперед темный силуэт. Пропускаю. Доски моста гудят под ногами. Может, «живца» пустили, проверяют. Сама группа идет в нескольких десятках шагов. Идут неуклюже, ногами шаркают. Много шума. Из-за того, что ходить не умеют, называют часто «повстанцев» «слонами».

Поравнялись со мной. Я приметил: впереди — силуэт большого мужчины. Думаю, машинист. Пускаю в темноту сноп искристого света. И ору:

— Стой! Руки вверх!

Сделалось удивительное. Закричали испуганно, и темная масса тел рванулась в кусты с другой стороны дороги. А оттуда в тот же миг сверкнул фонарик и раздался голос Щура:

— Стой! Ложись!

С тыла этот приказ повторил Грабарь. Но «повстанцами» овладела паника. Бегут, падают, ударяются о деревья, ползут. Стреляем, кричим: «Стой!» Но оттого паника еще больше.

Свечу фонариком вокруг, ищу машиниста. Вижу в нескольких десятках шагов от себя высокого, крепкого мужчину, пробирающегося между деревьями. Пускаюсь за ним. Чтобы сбить его с толку, свечу фонариком вбок, чтоб на дерево наткнулся. Не натыкается. Догоняю. Свечу вниз, ему на ноги. Выбираю удобный момент и наваливаюсь на него. Он падает.

— Вставай! — говорю.

Встал.

— Руки вверх! — говорю, направив ему в грудь ствол пистолета и луч от фонарика.

Контрабандист дергается молниеносно. Я едва успеваю отскочить — он хотел вырвать у меня пистолет! Бью в живот. Контрабандист кидается наутек. Снова гонюсь за ним. Удивляюсь его отваге. Если б я не решил твердо, что убивать буду только при крайней необходимости, давно бы его застрелил. Если контрабандист не остановится по приказу, обычный чекист или сексот застрелит, даже не пытаясь догнать.

Гонюсь. Догоняю, снова валю наземь. Приказываю подняться. Он еще раз пробует вырвать у меня пистолет, а когда не удается, кидается наутек.

Удивляюсь: чего он так отчаянно рвется, про смерть не думает? Снова догоняю. Но теперь фонарик зажимаю в зубах, левой рукой беру за воротник, поднимаю. Вывожу на дорогу, веду к мосту. Там, вдалеке, сверкают фонарики коллег. Вдруг мой пленник сильно бьет меня в бок и кидается вправо. Фонарик падает на дорогу. Хорошо еще, что не разбился. Поднимаю и, еще ощущая боль в боку, кидаюсь вдогонку. Сейчас я уже сильно разозлен.

— Стой, стой, убью ведь! — кричу на бегу.

Не останавливается. Почти утыкаю в его руку ствол парабеллума, давлю на курок. Не стреляет! Впервые случилось такое. Я всегда считал парабеллум безотказным оружием. Поспешно прячу парабеллум в карман, вытаскиваю наган, который в тот раз взял с собой. Наган никогда не подводит. Кричу:

— Стой! Последний раз говорю! Застрелю!

Не останавливается. Стреляю, целясь в левую руку выше локтя. Как только раздался выстрел, тот рухнул на землю и заголосил пронзительно: «О-го-го-го-го!»

Орал так, будто обрадовался до беспамятства, или перекликается с кем. Совсем не похоже на крик боли и отчаяния. А он все дерет глотку. Кричал страшным голосом, который подхватило эхо и далеко разнесло по лесу.

— О-го-го-го!

Чувствую — бледнею. Хочется в лоб ему пальнуть, только чтоб не орал так страшно. Чего он так выливается? Не от боли же? Знаю по опыту: боль от раны он не чувствует. И рана легкая. А может, от отчаяния, что удирать не может?

— Вставай! — кричу ему.

Он с места не двигается и еще страшнее орет:

— О-го-го-го!!!

Между деревьями сверкает свет фонаря. Приближается ко мне. Это Грабарь. Наклоняется над раненым.

— Что с ним? — спрашивает.

— Останавливаться не хотел! Несколько раз кидался наутек! Ударил меня. За пистолет хватал… Прострелил я ему руку.

— А отчего сразу ему не всадил? Нашел забаву! Он бы с тобой не забавлялся! — И сказал раненому: — Ну, вставай! Мигом! В лоб шмальну, а обыщу труп!

Раненый встал и, наклонившись влево, пошел к дороге. Подошли мы к мостку у поляны. Увидели двоих, лежащих на земле. Были это «повстанцы», пойманные Щуром у кустов, где хотели спрятаться от погони. Обыскали их. Ничего при них не оказалось. Принялись мы очень тщательно обыскивать моего пленника. Нашли на нем только десятку золотом и несколько серебряных рублей. Оттого очень удивились.

— Зачем удирал, холера? — ругался Грабарь. — Пулю захотел поймать?

Потом сказали «слонам», чтоб забирали с собой раненого, да и отпустили их. Те быстро утешились. Подхватили раненого под руки и пошли по дороге к границе.

Во время дела Щур прятал лицо в тени и не разговаривал. Хоть и замаскировался (налепил рыжие усы), боялся, что его узнают.

Когда выдалось свободное время, осмотрел парабеллум. С чего он не выстрелил? Причина оказалась неожиданной: пистолет был в полном порядке, но я во время суеты со «слоном» случайно поставил его на предохранитель. Потому и выстрелить он никак не мог.

Не повезло нам в тот раз. Ничего не взяли, группы не разбили. Только человека ранили. Когда обыскивал его, увидел, что рука целая, а пуля пробила мясо на боку, слева от грудной клетки.

Чуть позже я нашел во рву кота. Не испугали его ни крики, ни выстрелы, ни беготня, ни вспышки света от фонарей. Наверное, очень был опытный котяра, много в жизни повидал всякого. Трудно его было удивить или испугать.

 

9

Пару дней просидел я один на мелине в Красносельском лесу. Щур с Грабарем понесли за границу шкурки продавать: много их очень набралось. А я остался в лесу, чтобы выследить Казика Паяка, проводившего большую группу «повстанцев». Донесли мне: группа Казика два раза возвращается из Советов без товара, а на третий раз несет много шкурок. Вот и нужно было так улучить, чтобы подловить группу, когда будет возвращаться со шкурками, купленными за три ходки с товаром. Красносельский лес, где намеревались ограбить партию, проходила та группа одной из четырех дорог. Если внимательно наблюдать, как ходят, и смотреть, по какой дороге и с каким товаром прошли, то можно более или менее точно определить, когда и по какому пути будут возвращаться из Советов, неся шкурки.

Вот и сидел, записывал маршруты группы Паяка. Пока не пропустил ни одной ходки. Каждый день вечером и утром пересматривал следы на четырех «дорогах», какими обычно ходила через лес группа Паяка. Потом я стирал те следы с грязи и песка, с берега речушки и дороги, чтоб можно было различить новые. Оттого мог в точности определить, по какой дороге пойдут «слоны» в следующий раз.

Щур с Грабарем обещали вернуться самое большее — через неделю. Должны были продать шкурки и принести еды, табака и спирта. А уходя, оставили мне немного солонины, неполную бутылку водки и несколько плиток шоколаду. Предстояло мне обойтись этим до их возвращения.

Вскоре после ухода коллег начался ливень. Лило без перерыва день и ночь. Вымок я насквозь. Назавтра начал делать шалаш — получился хлипкий, тесный и протекающий. Надрал я древесной коры и принялся делать большую крышу. Работал долго, обдумывая каждую мелочь, отвлекаясь работой от скуки. Наконец, закончил крышу и укрепил ее на четырех опорах над кострищем, которое дождь обычно заливал. После, укрытый от дождя, достроил три боковые стенки, чтобы косо падающий дождь не заливал под крышу.

Дрова для костра были мокрые, дымили. Это и раздражало, и было опасно — дым мог издали выдать мое лесное укрытие. За километр от него я нашел сложенные в поленницы сухие березовые дрова. Снял с одной поленницы верхний мокрый слой и принялся носить к себе сухие поленца. Укладывал их под крышей, чтобы не вымокли от дождя. Вот так и обзавелся припасом для костра, и укрылся как следует от непогоды.

Кот был все время со мной. Когда лить прекратило, ходил в лес. Возвращался мокрый, терся об меня, грелся у огня, пел мне свою монотонную песенку. Веселей мне было с ним. Я говорил с ним, делился остатками еды, а он все принимал с необыкновенным достоинством. Хотя, несмотря на высокомерную мину, выглядел мой товарищ с отрубленным хвостом и обшарпанными ушами как настоящий бродяга, совсем не как упитанная домашняя гроза мышей.

Вечером я уходил в лес. Натягивал на хорошо известных тропах нити. Загораживал проход слегка укрепленными веточками. На берегах рек и ручьев, в местах бродов, затирал старые следы, чтобы после прохода группы остались свежие. Затем возвращался в укрытие. Не раз плутал в ночной темноте, подолгу искал его. Добравшись, подкладывал дров в укрытый глубокой ямкой огонь. Загораживал свод в шалаш, расставлял вокруг разные преграды, чтобы подбирающиеся к шалашу люди наделали побольше шума. Потом пек картошку. Ел ее с солониной, выпивал немного спирта и, не добавляя больше дров, чтобы не было лишнего света, укладывался спать на смолистых, обгорелых у огня еловых лапках.

Дождь барабанит по крыше, журчит вода, стекая со скатов. Жар от костра наполняет теплом мое тесное укрытие. Кот жмется ко мне, мурлычет песенку. Оружие у меня наготове, хотя ощущаю себя в полной безопасности. Кто сюда доберется в темноте?.. Ночь, мать несчастных изгоев, вынужденных скрываться от людей, укрыла меня своей завесой.

С утра иду наблюдать следы, оставленные ночью на тропках и тайных проходах. Запоминаю все тщательно, делаю выводы.

На следующий день после ухода коллег в местечко я заметил, что группа Паяка вернулась в Польшу. С того времени они за границу и не ходили. Может, ливни им помешали? Когда б я даже и не заметил их прихода в Советы, заметил бы их возвращение. Почти ничего не ускользает от моего внимания. Знаю, сколько мелких групп пошло в Советы, сколько вернулось. Узнаю это по следам и многим деталям — они, вместе взятые, дают точную картину ночной жизни в приграничье.

Кончился шестой день моей жизни в Красносельском лесу. Спирта уже нет вовсе, шоколад кончился. Осталось лишь немного солонины. Экономлю ее, постоянно голодный. Печеная картошка без соли уже надоела донельзя. Группа Паяка так за границу и не пошла, и меня ничего не держало здесь. Не стоило следить дальше, проще было узнать про партию в местечке. Обдумав все, решил я этой ночью идти за границу.

Ночь и день не было дождя, а теперь снова начало затягивать огромными клубами черных туч. Плотно закрыли они небо, затемнили. Скоро дождь польет еще сильней прежнего. Кот беспокоится. Крутится все время, бежать куда-то хочет, мяучит. Я его успокаиваю.

Близится вечер. В лесу уже темень. Тишина. Все замерло. Кажется только: тучи ползут с глухим рокотом по небу. Я кидаю в огонь все дрова, развожу большой костер. Греюсь, пеку картошку. Выкапываю ее из пепла, достаю последний кусок солонины. Отдаю треть коту, свою долю съедаю с картошкой.

Темнеет сильнее. Встаю. Ласкаю кота на прощание, выхожу из шалаша. Кот мяукает вслед. Может, чувствует, что навсегда прощаюсь с ним.

Иду напрямик лесом к дороге, выводящей на Затычин. Издали раскатываются глухие, тяжкие отзвуки грома. Все ближе они ко мне. Поднимается ветер, трясет верхушки деревьев, наполняет лес тоскливым шумом.

Темень кромешная. Я едва нахожу путь между деревьями. Вдруг, как коса на луг, падает на лес длинная зеленая молния. Низко, будто из-под земли — гром, плывет тяжелыми волнами во мрак. Новая молния, желтая, пронзает воздух. Третья, красная, взрывается ракетой. Четвертая, золотая, рассекает сумрак от края до края. Пятая, белая, срывает ночь с земли, и какое-то время я отчетливо вижу каждый ствол, каждую веточку, каждый лист. А потом молнии — непрерывно, одна за другой. Сплетаются. Бьют одна за другой. Разливают меж деревьями потоки света.

Воздух дрожит удивительно… Гудит тяжко. Дрожат деревья.

Гроза. Ветер ломает сучья, валит деревья. Молнии разбивают в щепы самые могучие ели, сосны и березы. Лес трепещет.

Я упрямо иду вперед. На голову сыплются ломаные ветки. Где-то справа, слева валятся деревья. Сверху сверкают молнии. Тревожный лесной шум сливается со свистом ветра, грохотом грома.

Держу в руке фонарь, но светить нет нужды. Молнии неустанно освещают мой путь.

Наконец, выхожу на край леса. Иду полем в нескольких десятках метров от опушки. Тут безопаснее. Не упадет дерево, не ударит падающий сверху обломанный сук.

Начинается ливень. По полям несутся потоки воды. Вскоре промокаю до нитки. Пробую фонарик — не работает. Тогда вынимаю из кармана наган и с оружием в обеих руках иду вперед. Стараюсь выйти на большак — иначе в такую погоду не найти нужного направления.

Наконец, нахожу дорогу. Долго не решаюсь, но, наконец, иду по ней вперед. Иначе могу заблудиться.

Иду вперед с оружием наизготовку. Ливень льет, я шлепаю по бесконечной луже. Пообок дороги, во рвах, несутся потоки.

Что сейчас кот поделывает? От моего лесного укрытия, от шалаша, от костра, наверное, и следа не осталось.

Все иду и иду по большаку вперед. Миную один за другим несколько мостов. Посчитав их, прикидываю: поблизости должен быть мост на второй линии. Останавливаюсь, прислушиваюсь, но через минуту иду дальше. Разве отличишь что-нибудь в таком урагане грохота?

Ступаю на мост. Медленно, пригнувшись, держа пальцы на спусковых крючках подготовленного оружия, иду вперед. Может, совсем рядом кто-то! Вдруг спотыкаюсь и чуть не падаю. Едва не выстрелил. Останавливаюсь, касаюсь ногой чего-то мягкого — это упавший с воза мешок с сеном.

Двигаюсь вперед. Дорога поднимается по скользкому склону. До границы мне — километр по дороге. Шаг за шагом, медленно бреду вперед. Смотрю на фосфоресцирующие стрелки часов. Половина десятого. Через час, если быстро идти, буду на мелине.

Чувствую: граница поблизости. Сворачиваю с большака влево и вскоре по пояс в воде перехожу обычно мелкий ручей, быстро набравший силу. Через пару часов он превратится в настоящую реку.

Наконец, подхожу к местечку. Иду по Минской улице, потом на рынок, оттуда на Слободку. Через полчаса я у нашей мелины. Залажу по крыше наверх и стучу в дверцы, ведущие на чердак. Через минуту слышу голос Грабаря:

— Кто там?

— Я. Владек.

Дверцы тут же открываются. Захожу на чердак. На перевернутом днищем вверх ящике горит свеча. Рядом на меньшем ящике сидит Щур. Перед ним — бутылки, закуски. Щур радостно меня приветствует:

— Я будто знал, что придешь! Говорили про тебя. Хотел уже идти за тобой, но днем у меня было важное дело в местечке, отложил до завтра.

— Дайте поесть и выпить, — говорю коллегам. — Изголодался я.

Поспешно выпиваю стакан водки, жую толстые ломти шинки. Когда чуть успокоил голод, снимаю с себя мокрые одежду, белье и обувь, переодеваюсь в сухое.

Щур рассказал, что Паяк после того, первого раза, сделал перерыв. У купцов нет товара, ожидают транспорт из Вильни.

— Просидел я там зря! — говорю Щуру.

— Не… наука на будущее тебе. Узнал зато хорошо, как «слоны» ходят!

Затем Щур вынул из бумажника и отдал мне тысячу девятьсот шестьдесят долларов — моя доля с последних наших работ. Теперь я имею вместе с тем, что отдал на сохранение Петруку, больше четырех тысяч долларов. Для меня сумма очень большая. Мог бы поступить, как советовал Сашка: прервать работу, уехать в другой город и там нормально устроиться. Задумался я над этим, но Щур мои мысли прервал. С оживлением принялся описывать планы будущей работы. Разгорячился, грозил «повстанцам» кулаком и нас заразил своей увлеченностью.

Выпили мы еще по стакану сивухи за удачу и легли спать. Щур из-за ливня не стал возвращаться в местечко, остался с нами. Рассказал, что раненного мной «повстанца» прячут в местечке и лечат тайно и что группа, с которой он шел, вернулась без денег и без сопровождающего.

Мы долго курили, разговаривали тихонько. Над нами безумствовала гроза.

Наконец я уснул. Снились мне той ночью слоны. Не африканские и не индийские, а наши, пограничные, которых старые фартовцы называют презрительно «повстанцами». Я следил за ними, гонял их, хватал. Помогал мне в том большой рыжий кот с обрубленным хвостом и разодранными ушами.

 

10

Однажды Щур пришел на мелину раньше обычного. Залез на чердак, замкнул за собой дверки и объявил торжественно:

— Знаете что, хлопцы?

— Ну давай, не томи! — сказал Грабарь.

— Петрук Философ прощается с границей. Сегодня уезжает в Вильню. С тобой, Владек, увидеться хотел. Он родных нашел. Вчера получил от матери письмо, так день, как пьяный, ходил. Сегодня начал в дорогу собираться. Мужанский чуть не плачет. Привык старикан к нему. Как сына полюбил.

Щур замолк. Долго раздумывал и вдруг предложил:

— Знаете что, хлопцы? Может, и нам на пару дней в Вильню мотануть? А что? Шкурок у нас тьма. Сдать нужно. Ну, и позабавимся малость. Как вам?

— Пошло! Первая категория! Да я хоть сейчас! — объявил Грабарь.

— И я согласен, — добавляю. — И в самом деле нужно что-то со шкурками делать. Много их собралось.

Щур пошел в местечко поговорить с Петруком, рассказать, что мы тоже в Вильню собрались. Вернулся вечером с двумя здоровенными новыми саквояжами. Запаковали мы в них шкурки и принялись приводить в порядок одежду, чтоб поприличнее выглядеть.

— Петрук тоже едет ночным поездом? — спрашиваю Щура.

— Так.

— Знает о том, что и мы едем?

— Знает. Один он едет. Мы с ним встретимся в поезде, по дороге.

Вечером попрощались с Гелей и ее мамой, оставили им много денег. Не хотели брать, говорили, что слишком много. Но Щур сказал: это их процент от нашей работы. Обещали мы вернуться через неделю. Когда завечерело, пошли с саквояжами к местечку.

Окольными тропками, через луга и огороды, пошли к дороге, выводящей на станцию.

Задержались на краю местечка, невдалеке от улицы Виленской.

— Кого ждем? — спрашиваю Щура.

— Фурмана.

— А как он нас найдет?

— Да он найдет. Договорились мы. Это ж Янкель Парх.

— А, другое дело!

Через несколько минут послышался грохот колес возка, подъезжающего по Виленской улице. Послышался голос фурмана:

— Но-о! Детки, но-о-о!

Щур зажег фонарь и описал лучом света два круга в воздухе. Возок остановился. Залезли мы на широкий, крепкий, слаженный для езды по трудным дорогам возок. Янкель Парх каким-то чудом меня узнает. Может, видит в темноте по-кошачьему? Я-то вовсе при нем голос не подавал.

— Мое почтение Владу!

— Добрый вечер, Янкель!

Возок трогается, движется в густой сумрак. Не едем мы по обычной, удобной дороге до Олехнович, тянущейся вдоль границы, от Ракова до Кучкунов и Дубровы. Едем мы через Бузуны и Волковщизну. Скверная это дорога. Все время кажется — вот-вот перевернемся. Возок кидает из стороны в сторону, подбрасывает, а кони мчатся вдаль по полям, лугам и лесам, минуют хутора и деревни.

— Но-о, детки! Но-о!

Вспомнилась мне езда с Сашкой и Живицей — и тоска стиснула сердце.

Минуем Дубровы и, обгоняя проезжих, едем уже по обычной дороге. На площади перед станцией Янкель останавливается. Щур с Грабарем остаются на возу, я иду за билетами. Хотел купить во второй класс, но Щур сказал, что одеты мы неподходяще для второго класса, подозрения вызовем. Захожу во дворик станции. Становлюсь в очередь к кассе, покупаю три билета. Потом возвращаюсь на площадь перед станцией. Возок стоит у въезда на нее. Коллеги стоят у возка, пьют водку и угощают фурмана.

— Скоро поезд? — спрашивает Щур.

— Через четверть часа.

— Ну так пойдем!

Щур щедро расплачивается с фурманом. Добавляет от себя двадцать долларов.

— Это на счастье!

— Дай Бог счастья! — отвечает фурман.

Берем саквояжи и обходим станцию. Не хотим идти через зал ожидания, где полиция и можно встретить знакомых из местечка. С другой стороны поезда входим в один из вагонов третьего класса. Занимаем свободное отделение.

Поезд трогается. Щур идет искать Петрука. Вскоре вместе с ним возвращается к нам. Здороваюсь с коллегой. Помогаю ему уложить чемодан на полку. Разговариваем о многом. Время летит незаметно. Щур с Грабарем уже легли спать, а мы все разговариваем. Петрук хочет отдать мне деньги, взятые на сохранение, но вместо того я уговариваю его взять еще две тысячи девятьсот долларов, так что всего становится четыре тысячи. Петрук неохотно соглашается взять.

В Вильно приезжаем утром. Щур говорит: останавливаться лучше в разных отелях, чтобы не привлекать внимания полицейских осведомителей. Петрук дал мне адрес своей матери — она жила на Зверинце — и просил зайти в гости вечером.

Щур остановился во второсортном отеле у вокзала. Я — в гостинице на улице Великой. А Грабарь величественным жестом подозвал извозчика.

— В отель!

— Какой?

— Первая категория!

— Есть Бристоль, Купеческий, Палас…

— В самый лучший!

Большой город сперва произвел на меня сильное впечатление. Попросту ошеломил. Сбивало меня с толку движение на улицах. Оглушал шум. Два года волчьей жизни не прошли бесследно. Множество ночей без сна, постоянное вглядывание в темноту, хождение под пулями, вошедшая в привычку осторожность — я сделался другим человеком, даже и физически изменился.

Давно уже не видел себя в большом зеркале. Когда теперь, одетый с ног до головы во все новое, посмотрел — надолго задумался. Увидел я чужого человека. В особенности удивили лицо и глаза — холодные, бледные, а в них — странная глубина, которой раньше не виделось. С того времени я не люблю смотреть людям в глаза и стараюсь, чтобы взгляд мой был спокойный, приятный. А тогда долго всматривался в свои глаза, все старался понять: в чем дело, что это? Но понять не мог. Было там что-то от ночной темноты, от блеска стали, от вспышек винтовочных выстрелов, от постоянно стиснутых зубов, от всегдашнего ожидания удара и готовности его отразить. Отражались в них вечная ночь и граница.

Удивляли меня здешние люди: такие несуразно нервные, неуклюжие, рассеянные. Делают множество лишних движений, из-за мелочей начинают нервничать, злиться, кричать. Очень жадные, трусливые. Всегда и везде старались меня обмануть — на жалкие копейки. Я позволял — и смеялся про себя.

Гулял день и ночь. Едва хватало мне времени, чтобы выспаться. Развлекаться значило есть и пить по разным ресторанам, ходить в кино и театры, покупать продажных женщин. Дешевый этот товар, и посредников полно! Предлагали мне встречу с разными кокотками, с девчатами, девочками, чуть ли не с детьми. Женщин, как кобыл, сдают в наем: на час, на раз. Несколько раз делали такие предложения, что отказывался с отвращением. Крутятся возле меня разные типы, унюхавшие деньги. Теперь я узнаю город с другой, раньше вовсе мне не знакомой стороны. И вижу: люди в нем живут страшно, куда хуже, чем на пограничье! Тут же все время, на каждом шагу, неумолимая безжалостная драка. Тут нет места слабому и неспособному.

Вчера ночью, в первом часу, вернулся в гостиницу. Вместе со Щуром и Грабарем гуляли в тайном дорогом лупанаре. Обрыдло мне все: и пьяные, расхристанные, бесстыдные женщины, и душные комнаты, и вонь спиртного. Вышел на минуту во двор. Ночь была хорошая. Звезды сверкали так красиво… точно как на пограничье. Только не хватало лесного шума. Но рядом со мной были не поля, не деревья, но мрачные, понурые, холодные, каменные дома, и жили в них мрачные, холодные, понурые люди.

Вернулся в дом. Попрощался с коллегами и женщинами.

— Чего так рано?

— Только забава и началась!

— Останься, котик!

— И горла не промочишь?

Вижу пьяные, мутные глаза коллег, их бессмысленные улыбки. Вижу потные толстые лица женщин. Пудра стекает с потом.

— Голова болит! — объявляю им и ухожу.

Бреду медленно по городу. Улицы пустые. Пешеходов мало. На перекрестках маячат темные силуэты полициантов.

— Тоже граница, — думаю, — и погранцы свои. И тут пограничные полосы, колючая проволока, заставы, засады. Только тут контрабанда по закону делается. Везде тут кроются под разными личинами и масками хамство, обман, подлость, болезни, садизм, тщеславие. Все тут — контрабандисты. По-встан-цы!

Медленно иду по улицам. Одет я с иголочки, полицианты не обращают на меня внимания. Рядом с гостиницей, где остановился, из боковой улочки выходит дивчина. Одета плохо. С минуту смотрит на меня, потом улыбается завлекательно и предлагает:

— Может, пойдем?

Вижу молодое лицо и будто приклеенную, ненастоящую улыбку.

— Почему так поздно на улице? — спрашиваю.

— Не заработала. А время плохое. Первый час.

— Пошли!

Провожу ее в свою комнату в гостинице.

— Есть хочешь?

— Так.

Приказываю заспанному кельнеру принести графинчик водки, пиво и холодные закуски. Дивчина ест жадно, мне это нравится — и вправду голодная. Выпиваю стакан водки. Когда дивчина перестает есть, говорю ей ложиться на кровать, к стене поближе. Двери замыкаю на ключ и прячу его так, чтобы она не заметила. Бумажник, с частью денег, кладу в ящик ночного столика. А большая часть денег у меня спрятана в тайном кармане куртки.

Ложусь в кровать, курю папиросу. Потом засыпаю. Ночью меня будят осторожные движения дивчины. Я просыпаюсь быстро, не как люди города. Им усилие нужно, время, чтоб проснуться полностью. А я в один момент бодрый и вскочить готов, но притворяюсь, будто сплю. Движения чувствую инстинктивно. Думаю: нет, сестричка, просто так не выскочишь! Понимаю: хочет вылезти из кровати. Изображая спящего, поворачиваясь на левый бок — так, чтобы вся комната была видна — и прикрывая рукой лицо, жду дальнейших событий.

Встала с кровати, подошла к столу. Тихонько налила воды из графина в стакан. Пьет, наблюдая за мной. Возвращается к кровати и наклоняется надо мной. Я дышу ровно, звучно. Она долго прислушивается, потом выдвигает ящик ночного столика и вынимает бумажник. Из толстой пачки банкнот берет несколько десятизлотовок. Складывает бумажник, кладет на прежнее место. Потом поднимает с пола свой чулок. Складывает купюры в несколько раз, сует в носок чулка. Чулок оставляет на полу и осторожно залазит на свое место у стены. Скользнула под одеяло и прислушивается: сплю ли я? Конечно, сплю. И смеюсь про себя.

Утром я тщательно умылся, оделся. Лола — так она себя назвала — тоже оделась. Заказал я роскошный завтрак, пригласил ее к столу. Обращался с ней очень вежливо. Ухаживал за ней. Спрашивал поминутно:

— Может, Лола еще чего пожелает?

Дивчина ела поспешно, жадно. Потом говорит:

— Все, мне хватит.

— Хватит?

— Так.

— Ну, тогда прощаюсь с панной.

И подал ей руку. А она говорит, пискливо так, зло:

— А за ночь?

Я злюсь:

— За ночь?

— Так, за ночь? Ты что себе думаешь?

Смотрю ей в глаза. Она молчит, потом отступает к двери. Я подхожу. Наклоняю Лолу, срываю с ноги чулок. Не без труда вынимаю запихнутые в носок банкноты. Разворачиваю сверток купюр. Семьдесят злотых. Отдаю ей десять, остальное прячу себе в карман.

— Вот за ночь!

Хотела сказать что-то, но я показал на дверь. Вышла поспешно.

Поздней ко мне зашел Грабарь, и мы пошли к отелю, где остановился Щур.

Шкурки на кровати. Шкурки на столе. Множество шкурок на креслах, на полу, на подоконнике. Желтые лисы, белые, чернобурки. Куница, выдра, каракуль, алтайская белка. Больше всего куниц и белок. Еще и приблудилось к ним триста шкурок венгерского кота, пятнадцать пачек по двадцать штук в пачке. Пишу «приблудилось», потому что венгерский кот — единственный мех, который носят не из Советов, а в Советы.

В комнате, кроме нас троих, трое жидов. Купцы рассортировывают товар по сортам, пересматривают внимательно каждую шкурку. Дуют в шерсть, пробуют пальцами обе стороны, смотрят на просвет.

Наконец, весь товар рассортирован. Щур начинает торговаться с купцами. С изумлением узнаю, что выделанные шкурки идут дешевле невыделанных. Щур потом мне рассказал, что в Европе не ценят русских способов выделки шкурок. Потому и цена ниже.

Куниц мы продали по двенадцать с половиной долларов за шкурку, белок — за двадцать долларов пачка (двадцать шкурок). Этого товара больше всего. Потом обговорили цену на венгерских котов — тоже по двадцать долларов пачка… Купцы торгуются. Клянутся: «Хоть бы я за своими детьми так смотрел, как выгоду пана соблюдаю!» В конце концов, округленно, выходит за все семь тысяч пятьсот долларов.

Купцы пакуют товар в тюки и уходят из комнаты. А мы делим деньги между собой, берем по две с половиной тысячи долларов каждый. И отправляемся обмыть сделку.

В обед я пошел к Петруку. Застал его дома. В Петруке произошла удивительная перемена. Он попросту лучился счастьем. Шутил все время, смеялся. Про границу не вспоминал вовсе. В доме, где жила его мать, я себя ощущал на диво неловко. Пошевелиться боялся, чтобы чего-нибудь не сломать, не спихнуть. Все со мной такие добрые, приветливые, предупредительные, но в их глазах вижу любопытство, которое ничем не скроешь. И от этого мне еще более неловко, и злюсь, и портится настроение.

Когда улучаю свободную минутку, говорю Петруку:

— Дело у меня к тебе есть!

— Добре… сейчас!

Когда остались одни в его комнате, отдал я ему на сохранение, с моей последней доли, две тысячи долларов. Теперь у него вместе с тем, что я давал раньше, шесть тысяч долларов. Петрук говорит мне:

— А что, если бы деньги пропали? Если бы у меня украли их?

Смотрю ему в глаза и отвечаю очень серьезно:

— Я б ни разу про них не пожалел. Когда нужно, я очень много заработаю. Если тебе нужны будут деньги — только скажи!

— Я никогда про такое и не думал! — протестует Петрук. — Шучу я! Никто не знает, что у меня эти деньги, и никто их не украдет!

За обедом чувствую себя не в своей тарелке. Стол сверкает белизной. В комнате — цветы. За столом — элегантные паненки, подруги сестры Петрука Зоси, и какие-то расфранченные паничи. Лишний я тут. Не умею я пустых любезностей говорить, не попадаю я в общий тон компании этой. Нутром это чую и впадаю в мрачное настроение.

Вздыхаю с облегчением, когда обед заканчивается и можно выйти из комнаты. Пошел я с Петруком в сад. Ходим по аллеям и разговариваем. Садимся на лавочку, в самом дальнем закутке маленького сада. Закуриваем. Долго молчим. Наконец, спрашиваю:

— Ты счастлив теперь?

Он молчит, озадаченный таким вопросом, потом отвечает:

— Так. Я счастлив!

— Вправду?

— Вправду.

— А не тоскуешь ли ты по хлопцам, по границе? Ты подумай: сейчас ведь золотой сезон! Ночи долгие, глухие, черные!.. Золото плывет через границу. Хлопцы крадутся по полям и лесам. Днюют по амбарам, по глухим логам. Пьют, гуляют. Каждый день — новое! Каждую ночь — приключения!

Долго я говорил. Но потом заметил удивленный взгляд Петрука и замолчал. Понял я, что он меня не слушал. А он и говорит:

— Знаешь, я совсем про это забыл!

— Совсем?

— Так. И не думаю про это. Что в этом интересного?

Тогда встаю и говорю:

— Ну, время мне идти. Ждут меня.

Прощаюсь. Он жмет мне руку, спрашивает:

— Когда придешь?

— Не знаю.

— Приходи завтра. Обязательно!

— Может быть.

Провожает меня на улицу, возвращается. Идя по тротуару, вдоль дома, я слышу сквозь открытое окно его задорный смех. Не такой, как раньше, — сочный, яркий, простодушный, искрящийся жизнью, радостью.

Думаю: «Не наш он, совсем не наш».

Иду по улице. В голове крутятся неясные мысли. Жаль чего-то. И на душе такая тяжесть, будто потерял что-то дорогое навсегда! Иду искать коллег. Потом поеду с ними в ресторан — напьемся и закончим вечер у девок.

Начинает все это мне надоедать. Обрыдли мне и попойки, и обманщики, и город, в котором правду приходится проносить сквозь множество кордонов, как наш товар! Все тут яркое, слепящее глаза, очень сложное с виду — а внутри прячутся обычная грязь и ложь. На границе жизнь полней. Там под грубостью и шелухой грубых слов кроются умные, мудрые мысли и ни капли нет лжи. А тут все всегда притворяются, играют роли в чудовищном фарсе-комедии-трагедии. Всегда театр — и в доме, и на улице. Тут женщины маскируют красивыми платьями и изящным, но часто грязным бельем немощные, больные тела. А там под убогим платьем и бедным льняным бельем — горячие, сильные тела, любовь без обмана — по желанию, не для заработка и не из любопытства.

Тоскую я, не понимая, по чему. Хочу поскорей вернуться на границу. Предлог для того хороший: нужно не упустить золотого сезона и разобраться с «повстанцами». Поговорю завтра про то с хлопцами.

 

11

Зашел я как-то раз со случайным знакомцем, знатоком «веселой» жизни города, в место, где было несколько очень симпатичных женщин. С удивлением увидел там Юрлинову Соньку. Сперва подумал: ошибка, но после убедился — это она. Была в зеленом шелковом платье с глубоким декольте. Плечи — вовсе голые. Выглядела молодо и привлекательно. И весело. Подошел к ней — не узнала меня.

— У пани есть своя комната? — спрашиваю у Сони.

— Так.

— Тогда пойдем.

Когда оказались мы в маленькой комнатке один на один, увидел, что женщина хмурится и внимательно на меня смотрит.

— Как зовут пани? — спрашиваю.

— Лаура.

Тогда я к ней на «ты»:

— Для других ты будешь Лаура, а для меня — Соня.

— А кто ты?

— Я из Ракова. Ходил вместе с тобой и Юрлиным за границу. Потом меня не брали, стрелял я в мужиков на болоте у Горани.

— Ага! Знаю! Владек!

— Так.

— И узнать не смогла! Так изменился!

— А ты от мужа удрала с Ванькой Большевиком?

— Так.

— А где он?

В Сониных глазах показались слезы.

— Бросил меня, холера! Забрал все, что у меня было, и удрал неизвестно куда!

— Возвращайся к мужу! Он тебя так любил… Примет тебя.

— Чтобы снова под замком сидеть или по лесам лазить? Хватит мне границы, боком вылезла!

— Здесь хочешь остаться?

— Ну, так… А почему бы нет? Хозяйка добрая. Ешь, сколько хочешь. Работать не нужно. Одеваюсь, как хочу. Гости меня любят.

С удивлением слушаю, как она хвастается своим новым положением. Потом спрашивает:

— В местечке будешь?

— Буду.

— Золотой мой, не говори никому, что меня тут видел. Не скажешь?

— Если не хочешь, не скажу. С чего мне?

Когда поздней распрощался, снова попросила меня, заглядывая в глаза, чтобы не говорил никому. Чувствую тревогу в ее голосе.

— Не скажешь, золотко?

— Сказал же, что нет, значит нет! И кончено!

— Ну, не злись!

Попрощался я с Соней. Она попросила, чтоб навещал ее… Иду к Грабарю. Тот пересматривает новую серию покупок, а Щур, сидя в кресле, курит папиросу и высмеивает его. Грабарь обращается ко мне:

— Видишь? — и показывает ладонью на Щура. — Насел на меня, будто Каспер на сучку. Все ему плохо! Все ему не нравится!

— Да на холеру тебе это? — спрашивает Щур. — Куда ты это денешь?

— В Радошковичи отвезу. Маме отдам.

— И несессер тоже? — глумится Щур.

— Все отвезу.

— И что она будет с этим делать?

— В хозяйстве пригодится! Первая категория!

— Несессер, картошку отмерять?

— Тебе моих денег жалко?

— Можешь их выбросить или сжечь! Мне и своих не жалко! — сказал Щур. — Но какого черта тебе это все? Что заработать даешь извозчикам, кельнерам, служкам гостиничным, девкам — это я понимаю. Но зачем ты все это покупаешь — не понимаю я, не понимаю!

— Так нужно и фабрикантам дать заработать! — отвечает Грабарь и прыскает звучным смехом.

— Ржешь, как жеребец на кобылу! — сообщил Щур, встал с кресла и подошел к окну.

Вечерело. В комнате стало темно. Света мы не зажигаем. Молчим. Потом Щур говорит:

— Знаете что, хлопцы? Сейчас — самый сезон, самая работа, а мы тут валандаемся, у баб волосы в подмышках рассматриваем!

— Хватит уже! Я возвращаюсь утром! — говорю решительно.

Грабарь молчит.

— И я возвращаюсь! — подтверждает Щур.

— Ну, тогда и я с вами! — отзывается Грабарь. — Но тогда нужно позабавиться напоследок! — добавляет оживленно. — Чтобы искры летели! Первая категория!

Остановились мы на краю местечка и отпустили мужика, привезшего нас со станции Олехновичи.

— Вы, хлопцы, здесь подождите, — сказал Щур, — а я к Гусятнику пойду, узнаю, чего нового в местечке.

— Только возвращайся мигом! — попросил Грабарь.

— Ну, добре.

И скрылся в темноте.

Не возвращался целый час. А когда, наконец, вернулся, рассказал:

— Ох, добре, хлопцы, что не пошли сразу на мелину. Там нас второй день ждут. Обыскивали. Донес кто-то, что укрываешься у Вороненка. Вслепую, пся крев, тычут пальцами — и попали же! Про меня еще не знают ничего, только тебя ищут. И его, — Щур кивнул в сторону Грабаря, — но не знают, кто он.

— Что сейчас делать будем? — спрашиваю.

— Знаю я место… мелина каменная! И пункт хороший. Только там нужно ти-ихо.

— Так веди нас!

Обойдя по берегу реки местечко, вышли в поле. Долго брели узкими стежками близ берега Ислочи. Потом, идя напрямик полями, вышли к большому каменному полуразрушенному дому.

— Что это? — спрашиваю Щура.

— Винокурня. Тут Поморщизна рядом и до границы рукой подать. Не раз тут товар мелиновал и сам кемарил.

Щур подошел к окну в тыльной стене заброшенной винокурни и без усилий вытянул из фрамуги длинный железный крюк, когда-то расшатанный и выдранный ломом. Открыл ставню и сказал нам залазить внутрь. Оказались мы в небольшой комнатке, откуда вели двери в другие комнаты и в винокурню. Увидел я в одном углу большой котел, а в другом — огромную бочку, где две пары могли бы свободно танцевать. Залезли мы в ту бочку. Нашли там много солонины, ведро и несколько бутылок водки — остатки давнего Щурова запаса.

Уложили мы в бочке принесенные с собой вещи. Щур принес из близкой речки ведро воды. Потом пошли в лес, к хутору матери Вороненка, нашли липу, в которой прятали оружие, вынули из дупла пистолеты с револьверами, патроны, ножи, пояса, сумки и фонарики. Забрали все с собой.

— Жалко, одежды нашей нет, — заметил Щур.

— Так. Все на чердаке осталось.

— А может, пойдем на мелину? — предложил Грабарь. — Не должны же там все время караулить! Нас трое. С оружием. В случае чего — справимся!

— Я по-другому думаю, — возразил Щур. — Никто ведь не знает, что мы вернулись. Дикая мелина для нас — лучше всего! Да и вообще, зачем нам мелина сейчас? Сейчас работать надо! А в лесу каждая елка укроет, каждый кустик приютит.

Замолк. Долго молчал, а потом произнес торжественно:

— А сейчас, хлопцы, нужно ударить так ударить! Чтобы помнила граница, какие на ней фартовцы были!

— Пошло! Первая категория! — одобрил Грабарь, потирая ладони.

У меня тоже на душе повеселело.

Вернулись мы на новую мелину. Щур сказал, чтоб днем не выходили, заметить нас могут, а сам пошел в местечко — за новостями и нужными вещами.

Выпили мы с Грабарем бутылку водки и улеглись спать в огромной бочке. Надежная мелина. Не каменная — железная. Чувствуем себя в полной безопасности. Курим, разговариваем потихоньку про будущую работу. Я фантазирую, представляю, что случится, а Грабарь мне поддакивает:

— Пошло! Первая категория!

 

12

На границе — золотой сезон. Золотая осень. Контрабанда идет непрерывно. Но старых фартовцев почти нет… «Повстанцы» работают. Интригуют, хитрят, сдают друг дружку по обе стороны границы, сбивают цены на работу.

Щур был в местечке два дня. Разузнал в точности, какие группы ходят за границу, где пункты у них, какими дорогами ходят. Принес много интересных и важных сведений.

В местечке осталось очень мало старых контрабандистов. Но зато так и роились «повстанцы», искренне презираемые немногими оставшимися фартовцами. И граница теперь казалась пустой, бесцветной. Не раз я вспоминал давних коллег, и всякий раз жалко было. Юзеф Трофида не ходит за границу. Сашка Веблин убит. Живица застрелился. Юлек Чудило умер. Петрук Философ уехал. Болек Лорд сидит в тюрьме. Вороненка убили «повстанцы». Юрлин после ухода Сони перестал работать. Китайчик погиб в Советах. Гвоздь зарезался бритвой вскоре после побега из ссылки. Фелек Маруда попался за границей в начале осени. Бульдога ревтрибунал приговорил к ссылке. Ванька Большевик, удравший с Юрлиновой Соней, в местечко не вернулся. Болек Комета взялся водить «диких». После убийства Шума он одиннадцатый их машинист — и одиннадцатый безумец (иначе бы такой высокой чести не удостоился). Мамут сломал себе ногу на второй линии, когда прыгнул с обрывистого речного берега на камни, и охромел. Алинчуки ходят очень редко. Боятся, чтобы не подстерегли их за границей. Знают: много у них врагов. «Дикие» работают по-прежнему: что ни раз — в новом составе. Несколько попалось в Польше, несколько — в Советах, нескольких убили или подстрелили, а остальные работают еще шумнее и веселей под руководством известного сумасшедшего Болеслава Кометы… Никогда мы не устраивали засад на «диких», хоть и было то очень легким. Это единственная симпатичная нам группа.

На границу мы свалились как снег на голову. Сразу стали класть группу за группой. Случалось, управлялись с двумя группами за ночь. Бывало, одну и ту же группу несколько раз подряд брали… Пограничье запаниковало. «Слоны» трепетали. Купцы потеряли головы. Никто догадаться не мог, да кто же их кроет так? А мы брали группы и в Польше, и в Советах, и в пограничье, и на границе. Если не могли в дороге взять, крыли на мелинах. Если б могли так работать вшестером, трое там, трое тут, то все бы купцы работу потеряли.

Собрали мы много товара. Мелиновали его в лесах, амбарах, старых окопах, в заброшенной винокурне. Щур время от времени сдавал огромные партии товара контрабандистам с Рубежевич и Столбцов.

Засады мы делали так умело, что втроем брали самые большие группы. Учитывали местность, время, число людей в группе, погоду, ожидаемый товар, «характер» группы и множество прочих обстоятельств.

Вскоре «повстанцы» узнали, что это я разбиваю группы. Меня узнали Славик и Элегант, ходившие теперь с «повстанцами». Видели меня в компании Грабаря, которого в местечке не знали, и Щура, никем не узнанного, потому что он гримировался. В местечке разнесся слух: я после побега сделался агентом, чтобы отомстить Алинчукам. С того времени, если где попадалась группа, то вину приписывали мне. Алинчуки вовсе перестали ходить за границу и боялись вечерами показаться на улицах местечка. Только одно оставалось для «повстанцев» загадкой: как это я крою их и в Советах, и в Польше?

В результате наших дел несколько групп «повстанцев» распалось, несколько купцов перестало давать товар на контрабанду. А мы работали дальше. И чем трудней выпадала работа, тем с большей энергией и упрямством мы за нее брались.

Дело наше не было легким, требовало большой прыткости и выносливости. Иногда попросту из сил выбивались. В работе нашей требовалось предвидеть и учитывать множество деталей. Все это, вместе взятое, превратилось в опасную азартную игру, в которой мы не раз ставили на кон свои головы. Нельзя было нам проигрывать — и мы не проигрывали. Ошибались временами в мелочах, но по крупному, чтобы провалить — ни разу. Набравшись опыта, пользуясь сведениями от информаторов в местечке, которым Щур щедро платил, работали почти наверняка.

Была в местечке одна группа, которую мы никак не могли подловить, хотя и несколько раз устраивали засады. Всегда она ускользала от нас. Нас это разозлило. Решили мы положить ее раз и навсегда. Чтоб не гоняться вслепую, Щур шел в местечко, добывал информацию. Разузнав, снова выходили охотиться — и снова группа ускользала.

В ней ходило десять «повстанцев», а вел ее Вицек Гетман, коллега и приятель Альфреда Алинчука. Это еще больше нас злило. Товар они носили очень дорогой и никогда не сыпались. Впрочем, группа эта образовалась недавно. Щур сказал нам: Альфред входит в долю с жидом, дающим товар группе Гетмана.

В последний раз, выведав, какими дорогами ходят гетмановские, устроили засаду в трех километрах от границы. Решили накрыть по дороге назад, в Польшу. Думали, замучаются они после тридцатикилометровой дороги (мелина их была рядом с Минском). Кроме того, знали: назад они понесут с собой много легкого и дорогого товара — шкурок. Знали еще: то место, где планируем засаду, группа Гетмана проходит под самое утро. А граница была, по обыкновению, куплена в обе стороны, так что шли наверняка. Обследовав окрестности, мы устроили засаду в открытом месте. С тыла был Красносельский лес, справа, за болотом и несколькими пригорками, лежала деревня Горань. Далеко перед нами тянулась в направлении смолокурни темная стена леса. Именно оттуда должна была выйти группа Гетмана и для сокращения пути пройти вдоль реки, лугом, довольно много по открытому пространству, чтобы потом зайти в Красносельский лес и по нему — к границе.

Грабарь устроился посреди луга за большой кочкой, в ложбине, нами слегка углубленной. Щур спрятался в копенке из нескольких снопов, сложенной на краю поля. Я скрылся в кустах на краю речушки. Между каждым из нас было шагов по пятьдесят. Следовало нам впустить группу Гетмана в этот треугольник, как в мешок, а потом брать ее.

На засаду пришли в третьем часу ночи. Для группы было еще слишком рано. Мы выпили спирта, выкурили по две папиросы и разошлись по местам. Я приготовил револьвер и гранаты. Сейчас у каждого имелось по пять гранат (их раздобыл где-то в местечке Щур). Потихоньку светало. Я различал все больше черт местности перед собой. Наконец, смог разглядеть узкую долинку и чернеющее вдали крыло леса, из которого должна была появиться группа.

Вокруг — пусто. Шумят деревья в лесу. Тихо журчит река, прокрадываясь сквозь болотистую почву. Долго смотрю на лес, потом озираюсь, высматривая коллег. Хорошо укрылись — могу лишь догадываться, где они. А в нужный момент вырастут как из-под земли. Моего укрытия тоже не различить даже с нескольких шагов.

Вдруг кажется мне — вдали движение. Сперва думаю: показалось. Но позже убеждаюсь: по верху долины, у края леса, что-то движется. Через некоторое время различаю идущих к нам людей. Быстро идут — торопятся пересечь открытое пространство.

Гляжу туда, где укрылись Щур и Грабарь. Наверняка они уже приготовились незаметно прыгнуть вперед. Я тоже готовлю оружие, меняю положение с тем, чтобы легче было вскочить на ноги. Идущие лугом люди все ближе. Теперь вижу их отчетливо, хотя по отдельности всех их различить не могу, идут гуськом, плотно. Впереди размашисто шагает Гетман. Уже и различаю черты его лица… «Слоны» все ближе. Я жду терпеливо, пока совсем близко окажутся.

Вдруг Гетман сворачивает налево. Перескакивает речушку и за сотню шагов от нашей засады двигает наискось через невысокие холмы, к лесу. Идет напрямик, через поля — очень невыгодный путь. За ним бредут «повстанцы». Их не десять, как обычно, а одиннадцать — группа увеличилась.

Я прямо остолбенел. Потом смотрю на коллег. Вот из-за снопов показалась голова Щура, из-за кочки на лугу вылез Грабарь. Смотрим с сожалением на удаляющуюся от нас группу. Преследовать смысла нет. Перепугаешь — разбегутся в разные стороны. А нам нужно всю группу положить, а не нескольких из нее.

Щур с Грабарем идут ко мне. Щур грозит кулаком исчезающей в лесу группе.

— Ну, пся крев, повезло вам! Но теперь по-другому станцуем!

В этот момент Грабарь молча показывает пальцем на верх долины. Глядим. Возле леса что-то движется.

— Хлопцы, по местам! — объявляет Щур и, поспешно перебравшись через луг, прячется в копне.

Грабарь еще раньше спрятался за кочкой.

Через минуту видим: от леса движется к нам партия «слонов». Идут неуклюже, не обращая внимания на землю под ногами. Сразу видно: «повстанцы».

Они уже близко. Я приседаю в зарослях, готовый прыгнуть. Подгадали-то мы хорошо. Долина, лужок, тропа у речушки — отличная дорога для контрабандистов. «Слоны» по ней и идут. Топают рядом с кустами, где я укрылся. Я вижу их ноги. Так и хочется кого-нибудь схватить за лодыжку, чтоб от ужаса завопил! Считаю их: раз, два… Вдруг вижу короткую юбку и женские ноги в черных чулках. Удивляюсь.

Проходят. Я вылезаю из зарослей и тихонько иду за ними. В одной руке — парабеллум, в другой — граната. Они не оглядываются, меня не замечают. Идут прямо на кочку, как мы и предполагали. Уже близко. И — перед ними вырастает Грабарь! Слышу спокойный, холодный, острый звук его голоса:

— Стой! Руки вверх!

«Слоны» пятятся назад. Слышу испуганные голоса. Сбоку выскакивает из-за копны Щур. Слышу его нарочито измененный голос:

— Ни с места!

Вижу: несколько «повстанцев» двинулись назад. Тогда и я кричу:

— На колени — а то бомбу кину!

— Товарищи, не кидайте бомбу! — кричит кто-то из «повстанцев».

Чтоб нас издали не заметили, ведем пленников к лесу, ставим спиной к кустам. Щур с Грабарем становятся по бокам группы контрабандистов и чуть позади, загораживая дорогу в лес.

Прячу пистолет и гранату в карманы и достаю из-за пояса сзади обоюдоострый стилет. Это на случай, если какой безумец во время обыска попытается вырвать из рук пистолет. «Слонов» семеро — шесть мужчин и женщина. Подхожу к ним и спрашиваю:

— У кого оружие есть?

Молчат. Тогда повторяю:

— У кого есть оружие, лучше сейчас сказать! Потом хуже будет!

Стоят молча с поднятыми руками. Вдруг вижу знакомое лицо — и вспоминаю контрабандиста, которого когда-то ранил в бок, он удирал ночью по Красносельскому лесу. Тогда он с другой группой ходил. С левого краю стоит жид-сопровождающий.

С него и начинаю. Сперва обыскиваю не слишком — проверяю, есть ли оружие. Потом — тщательнее. Нахожу две голубые лисы и забираю.

— Товарищи, отпустите нас! — просит жид. — Дам вам тридцать рублей!

— Обойдешься! А деньги мы заберем и так!

Тыкаю стилетом в голенища его сапог. Вынимаю из одного пять стодолларовых купюр. Разрываю верх у шапки — нахожу еще двести долларов.

— Ну ты умник! — говорю жиду, а он растягивает в жалкой улыбке бледные губы.

Обыскал я сопровождающего и приказал ложиться наземь. Начинаю обыскивать первого с краю «повстанца». Скидываю мешок со шкурками с его плеч. Кроме мешка, у него ничего нет. Но гримаса какая-то необычная.

— Открой рот! — приказываю ему.

Тогда контрабандист выплюнул на ладонь несколько золотых монет. Подмигиваю ему, спрашиваю:

— Чья форса-то? Купца?

— Моя, товарищ, моя!

Кладу деньги в карман его куртки. В этот момент слышится топот и хруст кустов. Контрабандист, который трижды удирал от меня, и теперь начал удирать. Грабарь кинулся за ним. Догнал в лесу, привел назад. Приказал стать на колени, сказал со злостью:

— Еще раз такое учинишь — в лоб шмальну! Предупреждаю!

Я подошел к тому контрабандисту и спрашиваю:

— Что, от той раны вылечился?

«Повстанец» смотрит на меня удивленно. А я говорю:

— Ты смотри, братку, сгинешь ведь!

Обыскал его с особой тщательностью, но нашел лишь несколько рублей серебром. Тех денег не взял. И шкурки, спрятанные под куртками у нескольких «слонов», оставил. Пусть и им заработок будет с нашей агранды. Носки кидаем в кучу, товара много.

Подхожу к женщине. Стесняюсь немного обыскивать ее. Перепугалась, но старается улыбаться побледневшими губами. Вижу, дрожит всем телом. Обыскиваю ее поспешно, кое-как. А Грабарь подмигивает, ухмыляется похабно. Замечаю это — и принимаюсь обыскивать спокойно, внимательно. Не нахожу ничего. Это подозрительно. Кажется мне, что дрожит она не только потому, что насилия боится, а еще боится и за что-то спрятанное на ней. Если б не думал, что коллеги не так поймут, обыскал бы всю с ног до головы. Вдруг замечаю: волосы ее связаны в большой узел на затылке. Выдергиваю из него шпильки и гребень. На землю что-то падает — это несколько сотен долларов, скрученных и завернутых в обрывок черного чулка.

— Умно! — говорю ей и вспоминаю Лорда. Это словцо — его любимое.

Обычно сопровождающий всех денег не несет, а отдает часть на сохранение вернейшим людям группы.

Кончив обыскивать, приказываю лежащим на земле людям:

— Встать!

Все поспешно поднялись, смотрят мне в лицо.

— Идите, гуляйте! И еще в гости заходите с товаром!

Лица контрабандистов повеселели. А тот, кого я ранил когда-то, просит меня:

— Товарищ, позвольте мне поискать в лесу шапку! Потерял ее, когда удирал.

— И без шапки пойдешь! Вижу, важная она для тебя! А ну пошел!

«Слоны» быстро пошли в указанном направлении и скоро скрылись в лесу. А мы переложили товар в две большие носки. Было там сорок две куницы и пять беличьих пластин. В одной носке нашлось немного еды и грязное женское белье. Грабарь рассмеялся.

— Ну, элегантка: даже на работу запасное белье берет! Это на случай, если перепугается чересчур!

Поздней сказал мне:

— Ну, не сумел ты ее как следует обыскать. Догола нужно было раздеть.

— Он не раздевал и все нашел, — возразил Щур. — А ты бы раздел, да ничего, кроме срама, и не увидел!

Много мы заработали на партии, так неожиданно попавшей к нам в руки. А Грабарь после нашел в лесу потерянную «повстанцем» шапку. Распотрошил ее, но не нашел ничего:

— Ну до чего упертый тип! И зачем ему та дрянная шапка сдалась! А я думал: деньги в ней прячет.

Идем в лес, на мелину. Разводим там огонь, пьем спирт, едим. Но недовольны. Настроение испорчено: группа Гетмана ушла прямо из рук.

— Это ничего! Посмотрим! — обещает, блестя глазами, Щур.

И не спрашивая, знаю, про что он. Понимаем мы друг друга с полуслова, с одного жеста, взгляда.

Начались дожди. Ночи стали черные. Ныряли мы в них, как в омут. Охотились дальше за группой Гетмана. Когда Щур распродал за бесценок товар: много его скопилось, сказал нам:

— Ну, хлопцы, теперь уж возьмемся за Гетмана! Должны мы его расколоть!

— И расколем! — заверил Грабарь торжественно.

— По-другому будем брать теперь! — сказал Щур.

— Как? — спрашиваю.

— Как?.. А так — на мелине! Как они в дорогу, так и мы в дорогу. Они на мелине, и мы на мелине. Они с мелины — шасть! А мы — цап за морду! Вот вам, холера — или шкуру, или товар!

— Клево! — одобрил Грабарь, хлопая ладонью о колено.

Щур вернулся в местечко, а мы с Грабарем по-прежнему мелиновали в лесу. Нашли надежное укрытие, при шухере легко в любую сторону удрать. Вечером Щур прибежал к нам.

— Ну, хлопцы, в дорогу! Пошли!

Чутьем находя дорогу в кромешной темноте, двинулись к Минску — туда, где мелина группы Гетмана. Вышли мы, как только стемнело. Шли очень быстро, без отдыха, и в двенадцатом часу оказались поблизости от мелины Гетмана. Щур осторожно перелез через ограду, подошел к амбару. Вскоре вернулся к нам.

— Ну, хлопцы, поехали! Все в порядке!

Пошли мы к амбару. Влезли сквозь щель под большими воротами. Внутри царили тишь и темень. С левой стороны были в амбаре сусеки, на которых обычно спали «повстанцы». Справа стояла сеносечка, лежали груды снопов. В углу лежали кучей несколько десятков мешков с зерном. Между ними и стеной оставался узкий проход. Укрылись мы там. Щур сказал нам:

— Придут сегодня и сегодня же вернутся. Знаю наверняка! Понимаете? Туда понесут дорогой товар, а назад — еще дороже: шкурки за три партии товара! Уяснили? То-то будет работка! Только смотрите: у Гетмана машина! Грабарь станет у ворот, а ты положишь их и обыщешь! Заберешь пушку Гетманову. Денег не ищи, много не будет, товар в тюках… Должны уже подходить. Вышли они раньше нас, а уже двенадцать.

Через четверть часа услышали мы звуки шагов под стенами амбара. Потом все стихло.

— К хозяину пошли, — объяснил Щур.

Вскоре послышался шум у дверей. Заскрежетал запор. Заскрипели ворота амбара, зашаркали подошвы по земляному полу. Мелинарь вынул из-под кожуха зажженную лампу, поставил у ворот. Увидели мы суетящихся в амбаре контрабандистов. Было их одиннадцать. Скидывали с плеч носки, укладывали у выхода из амбара. Расстилали сено по полу, укладывались отдыхать. Мелинарь, Гетман и еще двое взяли носки и вышли из амбара. Через несколько минут вернулись, неся пять больших носок. Были в них черные и белые каракулевые шкурки, которые «повстанцы» хотели отнести в Польшу. На двоих выходила одна носка — должно быть, попеременно собрались нести.

«Слоны», лежа на сене, курили.

— Есть будете? — спросил мелинарь у Гетмана.

— Нет. Возвращаемся сейчас. Нужно до утра границу перейти. Выпьем — и в дорогу, — ответил контрабандист.

— Как хотите, — ответил мужик.

— Может, яблок принесете немного? Добрая у вас антоновка, — послышался голос кого-то из «повстанцев».

— Антоновка у меня знаменитая, — сказал мелинарь и, спрятав лампу под кожух, вышел из амбара.

Стало темно. Во мраке светятся огоньки папирос. Слышатся обрывистые фразы. Всем хочется отдохнуть. Некоторые дремлют. Потом Щур говорит тихо:

— Грабарь — у ворот. Ты — в середину.

— Пошло! Первая категория! — шепчет Грабарь.

Выходим из укрытия и в темноте движемся вперед.

Я держу в левой руке фонарь, а в правой — снятый с предохранителя парабеллум. Подхожу к тихо разговаривающим «повстанцам». Жду.

— Тут кто-то чужой! — раздается голос из темноты.

Тогда зажигаю фонарь и выставляю вперед парабеллум. От ворот амбара и от сусеков светят фонари коллег.

— Руки вверх! Раз-два! А то — пулю в лоб!

— Всем лечь навзничь! — кричит Грабарь.

Все смолкли. Вижу: Гетман потихоньку опускает руку. Знаю: за револьвером лезет. Щур идет к воротам. Открывает. Выкидывает наружу носки со шкурками. Я по очереди обыскиваю «повстанцев». Начинаю с Гетмана, забираю заряженный наган.

— Что, тоже зубы есть? — говорю ему.

Вскоре кончил обыскивать. У сопровождающего нашел с тысячу рублей золотом.

— Пойдем! — зовет Грабарь.

Я иду к открытым воротам. Потом поворачиваюсь и говорю:

— До утра чтоб никто и носу не смел сунуть наружу! Если кого за амбаром поймаем — пристрелим!

Когда вышли во двор, увидели издали идущего с лампой в руках мелинаря. Лампа была прикрыта полой кожуха и бросала наземь дрожащий отсвет. Я подскочил к мужику. Вынул из рук кошелку с яблоками, поставил наземь. Посветил ему в глаза фонарем и говорю:

— Ты арестован! Из амбара не выходить, пулю схлопочешь!

Отомкнул ворота и впихнул в амбар обомлевшего со страху мужика. И замкнул ворота на засов.

Мы с Грабарем взяли по две носки, Щур — одну. Пошли неторопливо вперед. Окутал нас густой мрак. Несли мы тяжелый груз, часто приходилось отдыхать. До утра чуть управились добраться до нашей мелины в Красносельском лесу. Вечером того же дня принесли товар в местечко, и Щур его скинул с большой потерей.

А через два дня снова положили мы группу Гетмана. Щур узнал в местечке: теперь она идет на другую мелину. Прибежал к нам днем.

— Ну, хлопцы, — сказал, блестя зло глазами, — сегодня Гетман со своими снова в дорогу направился. Если потрясем их прямо тут, в местечке, то-то хаю будет, вуй! Идут с амбара Мальцысяка, из Загумення. Только делать, чтоб на ах! Всыпем по первое число!

Вечером устроили мы засаду у амбара, где должны были собираться «повстанцы» из партии Гетмана. Когда совсем стемнело, перелезли через ограду и залегли в грязи шагов за десять от ворот амбара. Слышали, как рядом остановился воз, откуда выгружали товар. Потом воз уехал и у амбара начали собираться контрабандисты. Подходили по одному, по двое. Мы слышали их приглушенные разговоры.

— Все уже? — раздался голос Гетмана.

— Янки Келба не хватает! — ответил кто-то.

— Сейчас придет. Пошел за спиртом для нас, — ответил другой контрабандист.

Через несколько минут услышали звуки торопливых шагов. Идущий повернул к амбару, отомкнул ворота и вошел. Вскочили мы на ноги и вслед за ним ворвались в амбар. Почти одновременно включили фонарики и, выставив вперед, под лучи света, револьверы, скомандовали:

— Руки вверх!

— Всем сесть!

Снова обыскиваю «слонов». И снова начинаю с Гетмана. Опять забираю у него заряженный наган. И говорю:

— Если еще раз найду у тебя такую игрушку, с нее же тебе мозги вышибу! Понимаешь?

Обыскал всех «слонов». Делал это нарочито медленно. Тем временем Грабарь повыкидывал с амбара носки, а Щур отнес их, по две за раз, далеко в поле. Потом я приказал контрабандистам не выходить до утра из амбара и замкнул ворота. Натурально, они нас не послушались, повылазили раньше, но нам было все равно.

Понесли товар скупщику, которого Щур предупредил днем. Через полчаса после агранды товар уже скинули. Взяли едва третью часть от стоимости. Щур смеялся:

— То-то болтовни будет! То-то шума! Но мы свое все-таки сделали. А если опамятуют да снова пойдут, и в третий раз положим их!

Несколько дней мы потратили на сбор в одном месте товара, разбросанного по разным мелинам, и на перенос его к скупщику. Скинули все, вздохнули с облегчением и решили немного передохнуть.

Мы с Грабарем днями спали в винокурне, а ночами бродили близ Ракова. Ходили по полям, лесам, дорогам, временами заглядывали и в местечко. Щур тем временем искал работу на будущее. Встречались мы с ним по ночам.

Набралось у меня, кроме тех шести тысяч долларов, которые дал на сохранение Петруку, еще восемь с половиной тысяч долларов и почти две тысячи рублей золотом. Большую часть тех денег я прятал в тайнике у Вороненка. Грабарь свои тоже там прятал. Называли мы тот тайник (дупло старой липы) нашим «банком».

Однажды вечером пошел вместе с Грабарем и Щуром к Мамуту, который охромел так сильно, что вынужден был бросить контрабанду. Коллега поздоровался с нами радостно. Занавесил окна шторами, закрыл ставни. Мамут долго ко мне присматривался, а потом пробормотал медленно, с усилием выговаривая слова:

— Ты что, правда… того… этот самый?

— Чего того? — спрашиваю.

— Агент.

Щур прыснул со смеху и говорит:

— Темень у тебя в голове, Мамуте. Это ж мы все вместе «повстанцев» кладем. Понимаешь? Кроем мы их и там, и тут. А его видели, когда их тряс, вот и болтают!

Мамут тряхнул головой, и глаза его блеснули весело.

— Это, братку, за все им! — добавил Щур. — И за Вороненка, и за Лорда, и за то, что шкуры, хамы, скоты!

Выпил рюмку водки и грохнул кулаком по столу.

— Как захотим, так ни одной партии за границу не пустим! Наша граница, не их! Наша и все! Нас трое, их триста, но ни один не пройдет! Ни один!.. Наша граница!

Мамут пил и кивал. Лицо его было, как из камня высеченное, и только глаза — огромные, детские, добрые — смеялись нам, и отражалось в них множество чувств и мыслей, которых сам он никогда бы не сумел выразить словами.

Когда собирались уходить, Щур позвал жену Мамута и сказал:

— Сейчас нет вам от мужа веселья, так?

— А что поделаешь? Я не жалуюсь.

— Хотите торговлю начать или дело какое?

Глаза женщины сверкнули радостно:

— Но с каких денег дело открывать?

— Я дам тысячу рублей, — предложил Щур.

— И я дам, — подтвердил я.

— Я тоже — тысячу, — отозвался Грабарь.

— Как же я вам заплачу? — спросила женщина.

— Не нужно платить! Это для него, — Щур показал пальцем на Мамута. — Только вы уж позаботьтесь о нем, о таком… таком мамонте… Его ж и ребенок обидит. Мир сейчас такой — слабого, доброго, стыдливого зубами загрызут.

Дали мы жене Мамута три тысячи рублей и пошли прочь.

Назавтра Щур принес мне бандероль, присланную на его адрес, но предназначенную для меня. Бандероль была от Петрука, из Вильни. Были там письмо и маленький сверток. А в нем — отличная безардовская буссоль в кожаном футляре. Никогда я даже не думал купить буссоль, хотя вещь для меня была очень полезная и удобная. Теперь мог я безошибочно, среди вовсе незнакомой местности в наитемнейшую ночь найти нужное мне направление.

Вечером долго смотрел на светящуюся стрелку компаса и, растрогавшись, думал о Петруке: «И как ему такое пришло в голову? Значит, все-таки вспоминает про меня! Купил для меня!»

 

13

Посреди Красносельского леса, километра за три от границы, лежит, пересеченная наискось трактом, огромная поляна. С южной стороны ее — большой, темный, густо заросший деревьями овраг. Здесь часто пробираются «повстанцы». Переходят поспешно поляну, чтоб дорогу сократить, и прячутся в густых кустах на краю оврага.

В ста шагах от левого края той поляны однажды ночью вырос кустик, а за ним — невидимая издали ложбинка. А в нескольких шагах слева, на краю оврага, оказалась копенка сена… Я сидел в ложбине за кустиком, а Щур укрылся в копне. Грабарь укрылся в кустах за несколько шагов от места, где лес подходил к краю оврага. Так устроили мы ловушку, вроде той, какую раньше устроили поблизости от Горани, поймав в нее случайно вместо партии Гетмана шестерых контрабандистов с контрабандисткой.

За час до рассвета заметил я людей, выбирающихся из леса на другой стороне поляны. Торопились они, стараясь побыстрее миновать открытое пространство. Все в черных коротких куртках и высоких сапогах… Приближаются ко мне. Проходят в нескольких шагах от моей засады и подходят к кустам на краю поляны. Вижу: навстречу им, чтоб не подпустить «слонов» близко к краю леса, бежит Грабарь. «Повстанцы» его сперва и не заметили. Потом стали, остолбенелые.

— Руки вверх! — крикнул Грабарь.

«Повстанцы» скопом кинулись влево, к краю поляны.

Из копны выскочил Щур с двумя пистолетами в руках. Крикнул в упор:

— Ложись, не то гранату кину!

Те плюхнулись наземь.

— Руки за спину! — приказал Грабарь.

Я поспешно ощупал их — искал оружие. Потом приказал встать и тщательно обыскал каждого. Мешки со шкурками, которые несли, покидал в кучу. В группе этой были крепкие, рослые мужчины.

— Хорошие б из вас солдаты для Красной Армии! — сказал им, обыскивая.

«Повстанцы» угодливо захихикали. Вдруг крайний из партии заговорил, и я узнал голос Элеганта. Удивительно, что до сих пор его не узнал.

— Хлопцы! Да это же — Щу-ур!

Элегант показал пальцем на Щура, стоявшего в нескольких шагах от копны. У того отвалились плохо приклеенные усы, и контрабандист его узнал. Я побежал к Элеганту.

— Заткнись, а то я тебе сейчас не Щура покажу, а кузькину мать!

Элегант отступил, забубнил плаксиво:

— Пане… товарищи… Владку…

Обыскал я «повстанцев» и отпустил. Но перед тем сказал:

— Вы скажите вашим гультаям в Ракове: граница на замке! Ни одной группы не пущу! Скажите, это за Вороненка и за Лорда, да за то, что с Алинчуками водятся. Поняли?

— Так, поняли, — подтвердили «повстанцы».

Тогда говорю:

— Теперь пошли! Бегом, шмалять по вам буду!

«Слоны» — деру. Выстрелил несколько раз вслед, чтоб не попасть. А Грабарь орал:

— Го-го-го! Держи фартовцев, жиганов, мудаков, жабраков, блатняков, пустозвонов!

Когда отнесли товар на мелину, Щур сказал:

— Ну, теперь и мне хана. Все местечко узнает. Теперь и мне нужно в бега, прятаться.

— Да ничего, справимся! — утешил Грабарь.

А через пару дней учинили на нас охоту. Были мы по делу недалеко от Минска. Ночью полил дождь. До утра управились перейти с Архиерейских лесов в Старосельский.

Задневали в лесу, поблизости от тракта, на девятнадцатой версте от Минска. Промокли до нитки. Перед полуднем дождь перестал и мы развели костер, чтобы согреться и обсушиться. Дым костра мог нас выдать, но мы на это внимания не обращали.

Сторожили по очереди, по одному, сушили вещи у огня, куда подбрасывали большие поленья из кучи распиленного дерева неподалеку. Вдруг вблизи нашего укрытия появились двое пастушков. Хлопцы задержались на минуту, глядя на нас с любопытством.

— Ну, чего вам? — крикнул Грабарь. — Шуруйте дальше!

Пастушки быстро исчезли в кустах. А через час (я как раз высушил одежду и стоял на страже) послышался мне подозрительный шум из леса. Повернул голову влево — и блуждающий мой взгляд наткнулся среди гущи кустов на чьи-то глаза. А к ним дорисовалась черная кожаная шапка с красной пятиконечной эмалевой звездочкой. Но я виду не подал, что обнаружил наблюдение, только пистолет снял с предохранителя и ногу поставил в костер. Коллеги посмотрели на меня удивленно. А я жестами показал им, чтобы одевались быстро. Они оделись, не теряя ни минуты и не покидая укрытия. Я ладонью показал в направлении ближайших кустов. А оттуда доносились шумы все отчетливее и шепот слышался. И слева слышался шум, и справа. Вдруг поблизости залаял пес. Тогда я наклонился и шепчу хлопцам:

— Гранаты! Живо!

Коллеги поставили на взвод шесть отборных французских гранат, дали мне две. Одну я кинул прямо в кусты перед собой, вторую — подальше. Щур с Грабарем в ту же минуту кинули гранаты влево и вправо. Через несколько секунд гранаты начали рваться. Лес задрожал. В воздух взметнулись фонтаны земли. Затрещали ветки. Раздались крики, топот удирающих. А мы двинулись на запад, стараясь не шуметь.

Долго было тихо, потом раздался выстрел из карабина. За ним — частая пальба. Мы шли вперед, не отвечая ни единым выстрелом. Через некоторое время сзади послышался собачий лай.

— Худо! — заметил Щур. — С собакой нас гонят, а до вечера далеко!

— Был бы терпентин или селитра, вылили б на землю, и нюхач за нами б не пошел. А теперь — худо дело! — подтвердил Грабарь.

Подошли мы к краю леса. Перед нами расстилались поля. До границы было двенадцать верст, до ближайшего леса, выводящего к границе — четыре версты, а стемнеть должно было только через три часа. Выходить в поле было очень опасно.

Пошли мы краем леса на юг. Перебрались через тракт и лесом же пошли на восток. Теперь тракт отделял нас от преследователей. Они шли на запад, а мы — на восток. Они двигались медленно, засады боялись, а мы шли очень быстро. Время от времени доносилось слева гавканье.

Я шел первый. Чтобы не терять направление и не удлинять дорогу, вел их по буссоли. Подошли мы к краю леса. Оттуда виднелось Старое Село и едущие по тракту возы. Мы свернули на север. Выждали, пока на тракте никого не оказалось, перешли и оказались в той части леса, с которой вышли за час перед тем — а заодно и в тылу облавы, медленно продвигающейся вперед в двух километрах перед нами.

Прошли мимо нашего угасающего костерка. Увидели воронки, выбитые в земле гранатами. От того места направились на север, а потом на запад — вслед за облавой. Слышим: удаляются на юг. Значит, перешли тракт. Тогда подходим к краю леса и там задерживаемся. Впереди — поля. А до сумерек два часа.

Второй раз кругом по лесу не идем. Знаем: раскусят нашу хитрость и устроят засаду, или пошлют часть сил назад. Ведь, судя по выстрелам и шуму, людей у них много. Затаились мы в кустах на краю леса и ждем. Держим наготове гранаты и пистолеты. Время тянется бесконечно… А до темноты еще далеко.

За час облава сделала круг по лесу и снова приблизилась к нам. Через пару минут послышался лай.

— Я этому пустобреху покажу! — пообещал Грабарь зло. — Подождите меня!

Положил револьвер в карман и снял предохранители у двух гранат. Пошел лесом навстречу преследователям.

Четверть часа — тишина. Облава все ближе. Вдруг — взрыв разносится далеко по лесу… Второй взрыв… Пес замолк. Полная тишина. Потом грохочут карабины. Через пару минут к нам подходит Грабарь.

— Попал в псину? — спрашивает Щур.

— Не знаю. Но задержатся они наверняка.

После того прошел еще час.

Мы вышли в поле. На месте ожидать нельзя — окружат. Быстро пошли к чернеющему в четырех верстах лесу. Когда прошли треть, позади раздались выстрелы. Оглянулся — за нами по полю бегут солдаты с карабинами в руках. Останавливаясь время от времени, палят по нам. Мы пошли быстрее.

На полпути — деревня. Желая сократить дорогу, чтоб уравнять шансы с нашими преследователями — они ведь наверняка пойдут через деревню, — пошли по узкой, тонущей в грязи улице. Оружия не прячем. В руках у нас — пистолеты и гранаты.

Посреди деревни — толпа, собрание какое-то. Стоят вокруг воза, на нем ораторствует мужчина, размахивая руками. Кто-то из толпы увидел нас, крикнул. Все на нас глазеют. Не обращая внимания, идем вперед. Тогда оратор спрыгнул с воза и побежал на ближайший двор.

— Держи! — заорал Щур насмешливо.

Грабарь несколько раз свистнул в два пальца.

Толпа начала редеть. Люди разбегались во все стороны. Идя дальше по пустой улице, увидели: тут и там выглядывают украдкой из окон и из-за углов хат.

Выбрались на другой конец деревни, пошли напрямик через поля. Издали все время слышались выстрелы — палят солдаты погони. Хотели так подать сигнал тревоги людям в деревне, чтобы нас хватали, но только перепугали всех еще больше, и мужики попрятались, где кто мог.

Наконец, мы добрались до лесу, где уже лежала ночная тень.

— Можем тут их дождаться, — предложил Грабарь, сидя на поваленной березе. — Вижу, им в пекло не терпится.

Теперь уж никто из нас не мог свободно показаться в местечке. Появлялись мы там чаще всего по вечерам и все вместе. Щур обходил жилища своих информаторов и собирал сведения о «повстанцах», о событиях на границе, пограничье и в местечке. Потом все вместе мы шли по магазинам, закупали нужные вещи. Пару раз нас узнавали, но никто не решался помешать или донести в полицию. Потом выбирались из местечка и шли в винокурню близ Поморщизны или в окрестные леса. Чаще в леса — там было безопаснее.

Снова потратили пару дней на сбор взятого товара и перенос его к скупщику. Заработали много. Деньги меня уже не радуют. Какая разница, есть они у меня или нет, если не могу купить на них всего, чего хочу? Складываю большую их часть, главным образом, монеты и мелкие купюры, в наш банк — дупло старой липы.

Вечером Щур пошел один в местечко. Мы ждали на кладбище. Щур принес несколько бутылок спирта, много еды и сказал мне:

— Есть для тебя новость.

— Какая?

— Расскажу на мелине.

Дождило. Потому, чтоб нормально отдохнуть, пошли на винокурню.

— Что за новость? — спрашиваю Щура.

— Не знаю, как и сказать…

— Говори!

— Добре. Только ты в голову не бери… Утром в воскресенье у Фели обручение.

— Не может быть! С кем?

— Догадайся!

— Даже и помыслить не о ком.

— С па-ном Альф-ре-дом А-лин-чу-ком!

Я онемел. Щур посмотрел, как на меня новость подействовала, и добавил:

— Братку, и меня эта новость поразила. Долго над этим думал. Очень долго. Так себе сказал: ну не может быть, чтоб мерзавец такой взял Сашкину сестру и приданое, которое Сашка ей ценой жизни собрал. Так себе говорил. И решил: завалю его! А после основательнее рассудил и решил: не нужно и нельзя! И ты это пойми. А знаешь, почему?

— Ну?

Щур поправил горящую свечу, воткнутую в бутылочное горлышко, а потом поднял два пальца и зажмурился. На лице его обозначилась кривая ухмылка.

— А потому, что стоят они друг друга!.. Понимаешь? Если она согласилась за него замуж, зная, что он за фрукт, то стоит она его! А он — ее! И чтоб им пес морды лизал! А ты плюнь и в голову не бери!.. Не должна была сестра Сашки такого делать, а раз уж сделала, то значит — та еще стерва!.. Вот так. Может, оно и к лучшему!

Я долго молчал. Вихрились в голове всякие мысли. Потом крепко пожал Щуру руку и сказал:

— Прав ты!

Щур мне кивнул, и глаза его засветились весело. А немного позже сообщил:

— Знаешь, что я придумал?

Я заглянул ему в глаза вопросительно.

— Пойдем-ка мы втроем на Фелино обрученье! А что? Не ждут, чай, таких гостей! Самые сливки соберутся. А тут мы, и желаем, и вот им «веселая аллилуйя для паненки и холуя!» Как вам?

— Давай! — согласился Грабарь. — Первая категория!

— Давай! — крикнул и я.

Охватила меня злость, и готов я был к любой самой дикой авантюре. Выпил много. Когда коллеги уже уснули, долго лежал и глаз сомкнуть не мог.

Назавтра поздним вечером отправились мы в местечко. К дому Веблинов легко можно было подойти с любой стороны. Перелезли несколько изгородей и оказались в огороде. Оттуда удобно было наблюдать за движением в доме и во дворе.

Начался дождь, двор опустел. Из открытого, ярко освещенного окна доносились звуки граммофона. Подкрался я к окну, заглянул внутрь. Увидел несколько человек, сидящих за уставленным едой столом. Феля сидела рядом с Альфредом, мило заглядывавшим ей в глаза и что-то рассказывавшим. Альфред все время улыбался, теребил тонкие усики. Лицо дивчины оставалось спокойным и суровым.

Кроме них, увидел в избе остальных братьев Алинчуков, Кароля и Жыгмунда Фабьяньских, Элеганта и Славика с гитарой на коленях. Кроме них, было еще несколько незнакомых мне мужчин, старых и молодых — наверное, родственников Алинчуков и Фели. Из девчат были Белька, помирившаяся с Альфредом, Андзя Солдат, кузина Фели Зося и еще пару женщин, кого видел лишь мельком.

На столе стояло много опустевших бутылок. Собравшиеся хорошо набрались, но вели себя чинно. Подошли ко мне Щур с Грабарем, стали мы вместе в окно смотреть. Граммофон смолк. Я увидел: Лютка Зубик что-то говорит Славику. Наверное, попросила, чтобы сыграл или спел. К ней и другие дивчины присоединились. Вижу: зарумянился Славик. Устроился в кресле поудобнее, взял пару аккордов и запел. Но не нашу, контрабандистскую песенку, сложенную на границе, а другую… тоскливую, тяжкую:

Не могу оторваться от окна — так захватила меня песня. Овладела всем моим существом. Будто впитывал ее душой, сердцем, нервами… Щур тронул меня за руку.

— Пойдем!

Иду вместе с ним через сени. Песня умолкла. В доме — тишина. Щур распахивает двери, входит в избу. Мы — за ним. Все смотрят на нас удивленно. Вижу: Алинчуки зашевелились. Альфред руку в карман сует. Щур мгновенно сверкает двумя парабеллумами, направив их на сидящих. Мы тоже вынули оружие. А Щур сказал всем:

— Пришли мы сюда от имени брата Фели, Сашки. Сашка был моим товарищем и умер у него на руках! — он кивнул в мою сторону. — Когда был бы жив, пригласил бы нас на обрученье сестры раньше, чем многих из вас. А кавалер, — Щур повернулся к Альфреду, — пусть успокоится и ручки в порядке держит, а то вместо обручения случится пара похорон.

Щур сел за стол между отодвинувшимися Люткой и Зосей, напротив Альфреда. Все молчали. Потом раздался голос Фели. Она посмотрела мне в глаза и сказала:

— О, это чудесно, пане Владиславе, с пистолетом в гости приходить!

— В руках у меня оружия нет, — отвечаю понуро. — А вынул пистолет потому, что Альфред за оружием потянулся. Знаю: даже из-за ограды в спину для него стрелять не впервой!

— Это для меня — оскорбление! — сказала Феля, и на лбу ее обозначилась длинная алая морщина.

— А!.. Панну Фелицию так легко оскорбить? Не знал. По-другому думал, глядя, как тот, кто год тому панну курвой называл, о чем панна Фелиция хорошо знает, теперь ее нареченный.

— А тебя это касается? — процедил сквозь зубы Альфред.

— Очень касается, — вмешался Щур. — Кто ж за тобой, паскудой, присмотрит, если не я?

— Кто кота паленого погонит? — добавил Грабарь.

— И не для того, чтобы он панне глазки строил и ножку щупал.

— А кто вас сюда звал? — спросила Феля.

— Панна меня сама когда-то приглашала, — сказал я тогда. — Пришел подпитый… Высмеяла меня. Теперь вот трезвый прихожу, с друзьями — снова не угодил.

— С бандитами! — бухнул Альфред.

— Не с такими жлобами, как ты, которые из-за ограды стреляют, влевую полиции доносят, с агентами в Советах якшаются и хлопцев закладывают! — говорю ему.

— Вы сами никому работать не даете!

— Таким жлобам, как ты, не даем! И не дадим! Кончились для вас золотые деньки! Дрова вам рубить, воду носить и дерюгу ткать, а не фартовать! — сказал Щур. — Из-за тебя Вороненок погиб! Из-за тебя Гвоздь сгинул! Ты на нас «повстанцев» натравил! Ты чекистов напустил! Ну так помни: для вас граница на замке, и если кого из вас пятерых сцапаю за границей, — Щур по очереди ткнул пальцем в грудь всем Алинчукам, — то пулю в лоб! Границу только паскудите. И если сцапаю кого с «повстанцами» — а я сцапаю! — им тоже кости пересчитаю! Таким и скажите! А теперь хватит болтать! Пришли мы сюда выпить и пожелать Феле счастья. Свои дела где-нибудь в другом месте уладим!

Щур взял со стола большой графин и налил водки в три стакана: для себя, для меня и для Грабаря.

— Ну, хлопцы, давай! — сказал весело. — Выпьем за здоровье сестры Сашки Веблина, короля границы, Фелиции!

Выпили мы залпом.

— А теперь, хлопцы, стаканы об пол! Чтоб никто не выпил из них за здоровье Фелиции Алинчуковой, жены Альфреда!

Лица собравшихся выражали разное. Одни чуть сдерживались, чтоб не покатиться со смеху. Другие пытались унять бессильную ярость. Некоторые перепугались, хоть по нам и видели, что не собираемся никому причинять зла. А на лицах Славика и Элеганта увидел одобрение. Щур подошел к Славику, взял у него гитару и сказал:

— Пел я Сашке не раз. А теперь в последний раз спою его сестре!

Тронул струны и запел — смешную, очень фривольную песенку про тяжкие беды и рисковую долю контрабандистов. Некоторые, в особенности девчата, заулыбались. Щур допел и сказал:

— А теперь, моя дорогая Феля…

— Не твоя и не дорогая! — рявкнул Альфред через стол.

— Что не моя, так тут ты прав, — заметил Щур, сощурившись, — а что дорогая, так тут уж я прав, потому что на приданое ее ты больше чем на нее саму пасть раззявил.

— Чует пес мясо! — отозвался Грабарь.

— По всему это, не только по-моему. А больше всего, это точно, по-евойному, ему-то ого как выйдет! — сказал Щур шутливо, показывая пальцем на Альфреда.

Феля вскочила.

— Панове долго собираются тут быть?! — крикнула визгливо, гадко. — Если долго, то я сама пойду отсюда!

— Нет, — ответил Щур. — Уже уходим… А напоследок хочу панне Феле подарок свадебный преподнести. Не надеемся, что на свадьбу пригласит… Мы и не пришли бы, — заключил, помолчав с минуту. — Ну, панне денег не нужно, Сашка достаточно заработал их… для Альфреда. Потому не деньги дам — другой подарок. Сашка его бы охотно принял!

Щур наклонился через стол и положил на салфетку перед Фелей гранату. И Грабарь — гранату, следом. А я сказал:

— Я другое панне подарю: подарок, который мне Альфред когда-то послал. Не побежал я с ним в полицию, только Сашке показал, а теперь дарю панне.

И положил рядом с гранатами пулю от браунинга, которую осенью 1922-го года вытянул из стены дома Трофидов после того, как меня пытались убить.

Все молчали. Феля смотрела задумчиво на гранаты и пулю. Некоторые гости отодвигались вместе со стульями от стола. А Щур сказал:

— Ну, хлопцы, айда в дорогу! Пусть они тут небо коптят, детей плодят, а нас ожидает черная ночь, черная тропа, зеленый лес и зеленая граница!

Вышли мы из дому. А в сенях услышали голос Альфреда:

— Нужно полицию звать! Что ж это такое? Это же разбой! И свидетели есть!

И тут послышался спокойный, низкий, отдававший металлом голос Фели:

— Сиди тихо, ты, ты… — и умолкла, не договорив.

Вышли мы на улицу и нырнули в темень ноябрьской ночи. Шел я и думал все время: «Какие же слова были на Фелином языке, когда недоговорила Альфреду?» Много б я дал, чтобы узнать! Дорого б дал!

 

14

Мелина наша вовсе ненадежна. Со всех сторон — враги. Вокруг по дорогам, стежкам, лесам, полям, лугам снуют погранцы, агенты, таможенники, сексоты, чекисты. А мы сидим, как в гнезде, в умело замаскированной мелине, в глубине Красносельского леса, и ждем темноты. Любая неосторожность может нас выдать, а драка днем с превосходящими силами нам вовсе не улыбается. Потому сидим очень тихо, даже огня не разводим.

Держимся мы в таком опасном месте потому, что хотим накрыть несколько групп «повстанцев» за раз. Место верное, усердно нами наблюдаемое и исследованное.

Днем начался мелкий докучливый дождь. Небо затянуло тучами. Был второй час ночи. Мы уже не спали. Щур разжег в глубокой ложбине костерок. Из этой ложбины мы вытянули общими силами огромный, вросший в землю валун. Жгли только сухие дрова.

Нашу мелину с трех сторон окружало болото, но сама она находилась на сухом пригорке. Вокруг стояли задумчивые, понурые, сивые от старости елки. Черными колоннами втыкались они высоко в небо. Посуху путь к нам загораживали огромные поваленные деревья, густой бурелом, кусты, груды валежника.

Грабарь встал и сообщил:

— Пойду, прогуляюсь трохи. Принесу воды.

Щур кивнул. Грабарь взял бачок и скрылся за деревьями. Прошел час, и не возвращается. Вдруг услышали с юга, близко совсем, два револьверных выстрела. Щур вскочил.

— Наган, — сказал коротко.

После бухнуло еще несколько выстрелов.

— Парабеллум! — крикнул мне Щур. — Это Грабарь!

Кинулись мы напролом через лес в направлении выстрелов. Через четверть часа оказались на краю леса. Вдали виднелись крыши хутора. За несколько десятков шагов от нас увидели что-то чернеющее в траве. Подбежали с пистолетами в руках. Увидели лежащего на лугу мужчину в крестьянской одежде. Подошли ближе. Увидели торчащую вверх рыжую бороду, шрам на левой щеке и кривую, злую ухмылку, навсегда застывшую на мертвых побелевших губах.

— Это же Макаров! — крикнул я.

Щур склонился над телом агента.

— Мудрила! Мужиком переоделся! — буркнул брезгливо.

— А где Грабарь? — спрашиваю.

Мы осмотрелись. На лугу, у края леса — никого.

— Грабарь! Грабарь! — закричал Щур.

Никто не отозвался. Щур поднял лежащий рядом с трупом наган. Осмотрел его и сказал:

— Где-то недалеко должен быть. Может, раненый? Иначе, машину бы забрал.

Начали мы обыскивать край леса. Вдруг вижу сапоги, высовывающиеся из-под куста. Позвал Щура.

— Сюда! Он тут!

Щур прибежал. Вытянули мы из куста стынущее тело. Щур перевернул его на спину. Грабарь был уже мертвый. Щур долго смотрел на тело друга, потом сказал:

— Полз к нам и умер.

У Грабаря было в груди две пулевые раны. Что случилось, понять было нетрудно. Грабарь вышел на опушку леса. Увидев мужика, спокойно подошел к нему, не подозревая, что это агент. А Макаров сразу опознал в нем контрабандиста. Когда Грабарь оказался близко, агент выхватил из кармана револьвер и приказал поднять руки. Тогда Грабарь схватился за оружие. Макаров выстрелил дважды и кинулся наутек. А Грабарь из последних сил выстрелил в него несколько раз. Попал в бедро, в плечи и в голову. Рана в голову оказалась смертельной. А Грабарь пополз к нашей мелине. Дополз до кустов и умер от потери крови.

— Ну так, так, так! Ну и лады! — повторял Щур, глядя на тело коллеги.

— Занесем-ка мы его на мелину, — предложил я, глядя на Щура удивленно.

Я взял труп под мышки, Щур — за ноги, и потащили мы тело на мелину. Долго добирались до укрытия. Уложили тело на срубленные еловые лапы.

Щур принялся выгребать из ложбины, где жгли костер, головни, угли и пепел. Принялся копать землю — лихорадочно, нервно.

— Что такое? — спрашиваю.

Щур глянул на меня горячечно блестевшими глазами. Лицо его, мокрое от пота, запорошил пепел.

— Могила это для него… А как иначе? Оставить, чтоб волочили, трясли? В жизни ему того хватило! Пусть хоть теперь спокойно будет! Гроб будет, как холера!

Показалось мне, что Щур засмеялся, хотя не могло же того быть! Может, застонал так?.. Он все копал. Выкидывал из ямы кучи земли. Руками греб, тыкал заостренной палкой, обожженной в огне. Наконец, выкопал глубокий, в полтора метра, ров.

Вылез, отер пот со лба рукавом рубахи и сказал:

— Ты обыщи его. Оружие забери, деньги. Деньги его матери отвези в Рубежевичи. Я адрес дам… Я сейчас.

Щур пошел в лес, а я принялся вынимать из карманов Грабаря вещи. Были там парабеллум и наган, девять запасных магазинов, много патронов, четыре гранаты, фонарик, портмоне с деньгами и множество всякой мелочи. Высыпал я все это на большой платок.

Вскоре вернулся Щур. Принес охапку еловых лап. Принялся устилать ими дно могилы. Вылез наверх, сказал мне хрипло:

— Ну… покончим с этим!

Опустили мы в могилу тело Грабаря. Щур слез в могилу, уложил ему руки вдоль тела. Сказал мне:

— Машину дай… наган. Пусть у хлопца будет!

Положил заряженный наган у правой руки Грабаря и стал поспешно укрывать его еловыми лапками. Вылез, наклонился над могилой.

— Ну, прощай, Янек!

Стал ногами спихивать землю в яму. Потом и руками. Вскоре яма заполнилась. Щур утоптал землю.

— Может, камень положим на могилу? — спрашиваю.

Щур подумал с минуту. Нахмурился, махнул рукой.

— Не нужно. И так ему тяжело было в жизни… Ты не знаешь, как…

Замолчал.

Я развел огонь. Понемногу снова задождило. В кронах деревьев свистел, плакал, дрожал ветер. Срывал желтые листья, усыпал ими могилу Грабаря.

Мой верный друг Грабарь погиб в конце золотого сезона — как и Сашка Веблин. Все вокруг оделось золотом. Золотые ковры устилали леса, золото сияло с веток, золото укрыло его могилу.

Близился вечер. Я развел большой костер. Щур будто стряхнул оцепенение. Вынул из сумки бутылку. Вымыл спиртом руки и лицо, измазанные кровью друга. Вытерся платком. Закурил, сел у костра и долго, задумчиво смотрел в огонь. Дымил папиросой, сплевывал на угли и о чем-то думал, думал, думал…

Смеркалось. Темень окутала лес. Мрак укрыл все траурным саваном.

Ветер усилился, и дождь не переставал. А сверху, от крон, все летело наземь золото.

Теперь мы работали без всякой системы. Щур перестал маскироваться. Крыли мы «слонов», не таясь. Работали зло, упрямо. И времени отдохнуть почти не было. «Повстанцы» ходили теперь реже. Многие группы бросили работу, а кто не бросил, ходили по дальним кружным дорогам. Но и там мы их брали. Нюхом их чуяли.

Только одну группу никогда не трогали мы, хотя и легко могли бы взять — группу «диких». Теперь ее водил Душек Магель, двенадцатый машинист и двенадцатый безумец. Болека Комету убили большевики из засады. Полез ночью на карабины и погиб от пуль… Улетел Комета с пограничья. Сгинул первейший пропойца.

Стал я замечать, что у Щура помешалось в голове. Стал присматриваться, наблюдать и уверился: съехал он. Вскоре после смерти Грабаря взяли мы пятерых «слонов» и забрали товар, который те несли в Советы. Щур пораспаковывал все носки и скинул товар в общую кучу. Потом принялся развешивать по елкам яркие платки, чулки, свитера, подтяжки, лакированные пояски. Украсил так несколько деревьев. Смотрел я на Щура, не мешал. Тот закончил, отошел на несколько шагов, бурча непонятное под нос, осмотрел дело рук своих. Потер ладони и говорит мне:

— Ну, как? Марово?

— Так себе… пойдет.

Остатки товара Щур выбросил в ближайший ручей. Когда пришли на мелину, спросил:

— Знаешь, что мужик один из-под Курдунов сделал?

— Ну что?

— Скаред был. Целую жизнь деньги собирал. Когда под старость захворал тяжело, держал их в кожаном мешочке под подушкой. Боялся, чтобы кто из родни не забрал. А незадолго перед смертью принялся глотать золотые монеты. Одну за другой, как конфетки. После начал давиться золотом. Прибежали сыновья с дочками и жена. Хотели помешать ему. А он их стал бить, кусать и проклинать. Так и умер.

Не понял я, зачем он и по поводу чего такое рассказал. А Щур время от времени, а чаще в самый неподходящий момент, принимался спрашивать: «А знаешь, что случилось в Гервелях, в Уше, в Дуброве?» или «Знаешь, что сделал тот-то и тот-то?» И рассказывал странные истории.

Понял я, что у Щура мебель в голове попереставилась. Только понять не мог, на чем же он свихнулся. Я от него не отступал ни на шаг. Мелиновали мы большей частью под открытым небом. Все гонялись за «слонами». А товар часто попросту бросали в лесу, где он мок и пропадал. Несколько раз заходили вечерами в местечко. Закупали там провиант и табак. Щур навещал своих информаторов и вызнавал, кто еще ходит за границу. Работы у нас стало немного: «повстанцы» почти перестали ходить за границу. Некоторые даже боялись поодиночке ходить по улицам местечка. Всех мы запугали.

Щур как-то вызнал в местечке, что одна группа «повстанцев» ходит не прямо из Ракова, а из Вольмы. В ту сторону несут очень дорогой товар, а назад возвращаются через наши края, но без товара. Проводил их Берек Стонога. Проводил две-три группы и ходил один, чтобы принести полученные за переправленный товар деньги. Описали нам приблизительно, каким путем он возвращается из Советов.

Через некоторое время вызнали мы: Берек, перейдя границу, идет по одной из шести дорог. Проходил рядом с дубовым бором у бывшего маентка помещика Новицкого, оврагом позади амбара управляющего того маентка, Карабановича, у корчмы, находящейся близ дороги от Вольмы до Ракова, и, наконец, лесом поблизости от корчмы. Дальше шел по одной из трех дорог: лугом вдоль деревни, по левому краю леса и по стежке, проходящей через лес с другой стороны. Обдумав сведения, устраивали мы засады на одном из этих путей. Но безуспешно. А потом Щур узнал в местечке, что Берек Стонога вернулся как раз по дороге, которую стерегли! Щур пришел в ярость.

Ночи начались лунные. Когда тучи расходились, открывая небо, хорошо было устраивать засады. И вот как-то раз сделали мы, по обыкновению, засаду в двух местах: я — на тропе, проходящей через лес, а Щур с левого края леса. Решили мы, что Берек по одной из этих дорог будет возвращаться.

Был уже второй час ночи. Засаду сделали далеко от границы. Я изо всех сил всматривался в местность перед собой, чтобы не проглядеть возвращающегося из-за границы жида. Когда казалось мне: замечаю движение — вставал и внимательно осматривал окрестности. Убеждался в том, что показалось, и снова усаживался на ствол поваленной сосны.

Вдруг послышался шум. Побежал я краем леса к месту Щуровой засады. Увидел: обыскивает какого-то мужика, тот громко умоляет отпустить, сулит десять рублей золотом. Мужик нес в мешке несколько килограммов овечьей шерсти и говорил, что идет к родственникам, живущим поблизости от Вольмы.

Тут пришла мне в голову мысль. Когда Щур отпустил мужика, то я сказал, что, по моему разумению, Берек никогда не возвращается из Советов один, а всегда идет вместе с мужиком и бабой. Те идут первыми, за несколько десятков шагов от него. Напомнил я про бабу, которую задержали несколько дней тому у амбара Карабановича. Щур, не ответив, побежал туда, откуда пришел мужик. Вернулся через четверть часа и сказал:

— Прав ты. За мужиком шла босая баба, а за ней кто-то в сапогах. Наверное, Стонога. Обманули нас.

Сел на ствол поваленной ветром березы и долго молчал. Я раскурил папиросу, дал ему. Тот выкурил, по-прежнему не говоря ни слова.

— Может, пойдем? — спрашиваю его.

Поднял голову. Увидел я в лунном свете его бледное, худое лицо и яркие, чуть прищуренные глаза.

— Пойдем, говоришь?

— Так. Незачем тут сидеть!

— Нет, не пойдем. Я один пойду. Ты — не пойдешь.

— Куда? — спрашиваю удивленно.

— На юг пойду. Туда, куда птицы полетели. Свои у меня там. Я знаю Киев, Харьков, Ростов, Одессу, Тифлис. Пойду. Что мне тут? Нету никого. Брат мой живет в Ростове… Брат, мать и сестра. Мать старая, брат старше меня, а сестре четырнадцать. Может, плохо им?.. Пойду, посмотрю. А тут — да холера тут на все!

Встал и пошел по дороге к тракту, с пистолетом в руке. Забыл пистолет спрятать. А я пошел за ним. Знал: если вбилась ему в голову какая-то мысль новая, так ничем ее не выгонишь. Назавтра вечером перешли мы границу в Ольшинке. Колючую проволоку порезали ножницами — их всегда носили с собой. Пошли лесом ко второй линии. Шли по знакомым дорогам — по ним перенесли с запада на восток и обратно миллионы в деньгах и товарах. Знали тут каждую стежку, дорогу, поляну, овраг, каждый ручей, едва ли не каждое дерево и куст. Узнали много памятных мест. Шли, не говоря ни слова. Шли без дороги в лунном свете, во тьме, залегающей в глубине леса. Шли с пистолетами в руках.

Подошли мы к Старосельскому лесу. Там вышли на тракт. Идя по открытой дороге, вышли на перекресток. Тут утыкались в разные стороны света несколько указателей. Место было как раз на полпути от Ракова до Минска. Щур остановился у указателей. Сел на поросшем травой пригорке, вынул из кармана большую фляжку. Поглядел на нее в лунном свете и сказал:

— Давно мы ликеру не пили, так?

— Давно.

— Так выпьем на прощание. Наверное, больше никогда и не увидимся…

Ободрал сургуч с горлышка о столб с указателем, ударив ладонью, вышиб из бутылки пробку. Потом сказал:

— Ну, будь здоров! И никогда не позволяй хамам тебя сцапать!

Выпил полбутылки, протянул мне.

— Чтоб тебе во всем повезло! — пожелал я ему.

Выпил остаток ликера, а бутылку закинул далеко в поле. Потом оба закурили.

— Знаешь что? — спросил Щур.

— Ну, слушаю.

— Должен ты взять Берека Стоногу. Хоть один раз. Я не могу остаться… должен я идти. А ты возьми!.. Сделаешь?

— Добре.

— Точно? Слово даешь?

— Даю слово!

Снова закурили… Затем Щур встал. Оглянулся, осмотрел поля вокруг и сказал мне:

— Знаешь что? Жил поблизости от Каменя один мужик. Были у него дела с помещиком. Но однажды помещик его обидел. И решил мужик ему страшно отомстить. Однажды прибежал на подворье мужиково пес помещика. А у мужика коса в руках была. Замахнулся он да и отсек псу ноги. Так вот было, понимаешь?

Не понял я, о чем он и к чему это относится, но подтвердил:

— Так, понимаю.

— Ну, тогда прощай! Пора мне!

Пожал мне крепко руку и поспешил по дороге в направлении Старого Села. Я ему вслед глядел: не обернется ли?.. Не обернулся. Вскоре растворился он в лунном свете на краю Старого Села. Думал: может, что с ним случится там? В Старом Селе всегда жили и останавливались агенты, сексоты и чекисты. Мы всегда обходили село это стороной. Долго я ждал. Может, стрелять начнут? На помощь спешить надо?.. Но все было тихо.

Повернулся я и пошел медленно на запад. Один я остался… совсем один на целом пограничье. Очень мне было тоскливо. Напился бы с радостью, да водки не было. В винокурне, в бочке, оставалось несколько бутылок спирту, но винокурня осталась далеко за границей.

Когда рассвело, я был вблизи границы. Залег в болото среди ольшаника, в ложбину между кочками. Сзади шумел большой сосновый лес, слышалось журчание ручья. Впереди, за ольховыми зарослями, были пограничная полоса и изгородь, а в ней, неподалеку — прореха, которую вчера прорезали ножницами.

На полосу выходить нельзя. Если там засада (а она наверняка там есть), то застрелят даже издали. Я первый должен их увидеть.

Лежу в мокрой ложбине. В руках — два заряженных парабеллума. Смотрю между деревьями в направлении границы. Вижу просеку и, чуть вправо, прореху. Слышу позади легкий шорох. Оборачиваюсь. Из еловой заросли на болото выходит большой, не серый, а порыжелый, матерый, «конской масти» волк. В несколько прыжков перемахнул полболота и лег на кочке, мордой к границе, за два десятка шагов от меня. «Нос ему заложило, что ли? — думаю. — Иначе бы наверняка меня почуял».

В этот момент волк быстро повернул голову налево. На шее и спине вздыбилась грубая шерсть. Я гляжу на него в упор. Он зубами клацнул, но не удирает.

Тут я услышал шаги на пограничной полосе… Сперва тихие, потом все звучней. Вижу из-за низких ольховых ветвей, как из-за занавески, серые шинели и сапоги трех красноармейцев. Топают медленно, неохотно. Стали. Ноздри мне щиплет табачный запах. Крепко сжимаю в ладонях оружие.

Прошли, удаляются.

Волк срывается с места и несколькими прыжками преодолевает полосу. Я спешу за ним. Глазам моим открывается широкий открытый простор пограничной полосы, обрамленной двумя черными стенами леса. Волк помчался к ограде. Вскочил в прореху, вырезанную нами ночью, и пропал в лесу на другой стороне.

Наверное, очень у него срочное дело там.

Перебежал я вслед за ним полосу и оказался в лесу. Потом направился на запад.

 

15

Блуждаю я в одиночестве по полям, лугам, лесам. Иду ночами по пограничью. Одиночество и таинственная тишь лесов и полей многому меня научили. Научили лучше понимать людей — даже тех, которых не видел, даже тех, кто уже не живет… Одиночество научило меня думать и любить… Я люблю лес — как рысь, как волк. Люблю оружие — как лучшего друга. А больше всего люблю ночь — самую верную возлюбленную. Каждую новую ночь встречаю радостно, азартно. Когда ночь слишком темна или небо закрыто тучами, вешаю на грудь буссоль, сверяясь со светящейся живым, теплым светом стрелкой компаса, бреду по пограничью.

Каждый вечер выхожу из своих тайных укрытий и ухожу в темноту. На концах пистолетных дул я повязал белые платки — чтобы целиться в темноте. А ночь иногда такая темная, что и тех белых пятен на стволах не разглядеть. Тогда беру в левую руку фонарь, а указательный палец правой руки вытягиваю и кладу на ствол. Так можно стрелять в полной темноте, ориентируясь только по слуху, и с большой точностью. Убедился я: есть особая чуткость в указательном пальце. Слуховым нервам и мозгу легче подсказывать ему одному направление на шум, чем целой ладони. А на курок надавить можно и средним пальцем.

Крадусь через границу почти каждую ночь. Не преграда она для меня. Хожу тихо, как кот. В безветренные ночи — босиком. Не раз подходил к засаде, и не замечали меня. Изгороди из колючей проволоки научился я преодолевать быстро, много способов для этого знаю. С жердью в руках, будто с шестом гимнастическим, перескакиваю по воздуху. С двумя жердями, опираясь, перехожу ограду просто по проволоке. А иногда перелажу ограду по четырем жердям, как по стремянке. Режу проволоку ножницами. И снизу подлажу. Обычно собираю для этого кучу коротких раздвоенных веток и, поднимая ими проволоку, пролажу в освободившийся проход.

Однажды ночью в кромешной темноте подошел я, перелезши изгородь, к кустам на другой стороне пограничной полосы. Тронул ветки стволом. А в кустах тех была засада. Они меня почуяли. Хоть шагов моих тихих и не расслышали, прикосновение к кустам их насторожило. Чуть не в лицо мне грохнул выстрел. Я выстрелил перед собой несколько раз, вслепую, и отскочил вбок. Загрохотали выстрелы, но я на них не отвечал. Когда бы хотел, мог бы зайти сзади и кинуть гранату или засыпать пулями из пистолетов, но зачем?

В другой раз шел трактом к границе. Песок заглушал мои шаги. Вдруг услышал перед собой шум. Я присел. Через пару секунд коснулись меня, с двух сторон, полы шинелей. Красноармейцы прошли мимо, не подозревая, что я сижу, пригнувшись, между ними. Пошли себе дальше. Это меня очень позабавило.

Несколько раз заходил вечерами в местечко. Не узнанный никем, блуждал по улицам. Навестил Мамута, молча выпили мы с ним водки. Дал ему коробку с деньгами Грабаря (достал из нашего «банка»). Было там тысяча долларов и около шести тысяч рублей золотом. Зашили мы коробку в полотно. Я написал на полотне адрес матери Грабаря и наказал Мамуту назавтра послать ценной посылкой. Он так и сделал.

Однажды вечером зашел к Есе Гусятнику. Разделил с ним трапезу, выпил пейсаховки. Разговаривали о разном. Гусятник сказал мне:

— Зачем ты это делаешь?

— Что делаю?

— Не даешь хлопцам за границу ходить.

— Нравится мне. Поганые из них фартовцы.

— Я про то говорил с нашими… и с купцами тоже. Знаешь что? — спросил Еся, оживленно жестикулируя. — Они бы все сделали! И с полицией договорились бы, и с Алинчуками! Они ж свидетельствовать побоятся! Они на улицу боятся выйти! А ты миллионы заработать можешь… Ты можешь собрать, если захочешь, свою группу и водить сам, договорившись с купцами… на процентах. Знаешь, что это? Ты ж так знаешь границу, дороги разные… С тобой каждая группа наверняка пройдет, на каждой группе, если в обе стороны, заработаешь, самое малое, две тысячи долларов! Знаешь, сколько это за год будет?

— Добре, — прервал я его. — Но зачем это мне?

— Зачем что?

— Тысячи долларов.

— Зачем тысячи долларов? — спросил жид удивленно, шевеля пальцами в воздухе. — Их же все любят!

— А я не люблю, и не стоит про то говорить.

Вскоре распрощался я с Гусятником. Его практичный ум меня вразумить не мог. Наверняка посчитал меня безумцем. А я — его…

Каждую ночь шел я ловить Берека Стоногу. Шел за десять километров от Ракова в направлении Вольмы и стерег одну из шести дорог, по которой Берек ходил. Не было у меня информатора, чтобы навел на него. Потому ловил вслепую… чтобы только исполнить данное Щуру слово.

В конце концов, удалось мне его сцапать. Близ полночи тучи разошлись и показался полный месяц. Я сидел в засаде прямо за трактом, ведущим из Вольмы в Раков. Устроился я на краю дубравы. Красивой дубравы, с высокими, сильными деревьями. Кроны их начинались высоко над землей.

Один я был. Светило мне цыганское солнце. Пел мне ветер. Шумела дубрава. В третьем часу утра увидел я идущую через поле ко мне серую фигуру. Я спрятался получше. Человек — теперь я его видел отчетливо — поспешно шел через поле к лесу. Был то мужик в лаптях и в сермяге. Нес на плечах мешок. Остановился на краю леса, посмотрел по сторонам, кашлянул пару раз и пошел дальше. Прошел мимо. Через минуту я увидел идущую полем от тракта женщину, одетую в кожух, укрывшую большим шерстяным платком голову и плечи. Шла она босиком. Юбку подоткнула высоко. Шла быстро и все время головой крутила, оглядывалась. Под пахой несла пакет какой-то. Я пропустил и ее. Прошла, зацепив кожухом кусты, где я укрылся.

А я смотрел все время в направлении границы. Через некоторое время увидел еще фигуру, идущую долом к лесу. Был то мужчина в черной куртке и высоких сапогах. У меня сердце заколотилось. От радости грудь распирало. Те наверняка были приманкой, а это — сам Стонога.

Незнакомец приближался. При ходьбе опирался на палку. Когда поравнялся с кустами, я выскочил чертом на стежку и оказался прямо перед ним.

— Руки вверх!

Тот поспешно поднял руки. Палка выпала из его ладони.

— Давай деньги, живо!

Стонога поспешно выворачивал карманы, выкидывал из них золотые и серебряные монеты. Давал их мне.

— Пожалуйста, пан, пожалуйста…

— Это все?

— Все, пожалуйста, пан, все…

— Ну а если еще найду?

Забавлялся я с ним. Жаль было так быстро отпускать того, кого столько ночей терпеливо поджидал один и вместе с Щуром. Наверное, никто любимую так не ожидал нетерпеливо, как я того жида.

— А что пан найдет? Ничего у меня нет.

— Если найду еще чего… хоть грош, хоть один доллар, знаешь, что с тобой сделаю?

Стонога широко открыл глаза, облизнул губы. Жарко ему.

— Я… нет, нет… — прошептал жалко.

— Нет? Добре. Раздевайся!

Перестал я с ним по-доброму говорить. Схватил за грудки да тряхнул так, что пуговицы посыпались.

— Ну, живо! На раз-два! А то помогу!

Жид задрожал. Поспешно скинул с себя куртку, матроску.

— Пан, пожалуйста! Что пану нужно?

— Посмотреть, какой ты красивый!

Разделся донага. Тогда я говорю ему:

— Знаешь что, Берку?

Услышав свое имя, вздрогнул, глянул мне в лицо удивленно.

— Что-о?

— Можешь ты своей жизнью поклясться и жизнью родных, что нет на тебе больше денег?

— Чтобы я таких здоровых родных своих увидел, как на мне денег нет! — он ударил кулаком в голую грудь.

— Теперь, Берку, верю тебе!

Жидок повеселел, склонился над одеждой.

— Можно одеваться?

— Чего? Одеваться?.. Ах ты, хитрован! Ты ж поклялся, что ничего на тебе нет, потому что голый был! Доллары-то — в одежде!

Принялся я перещупывать вещи его, одну за другой. В белье ничего не было. В матроске, штанах, рубашке — тоже ничего. Зато из сапог, из голенищ, вынул около тысячи долларов. Из воротника куртки — еще пятьсот. В шапке — ничего. Мало слишком. Знал я, что носит он, самое малое, по пять тысяч долларов, сразу за две-три партии товара. Снова обыскал сапоги, чуть на части их не разодрал. Ничего. И в куртке ничего, хоть всю вату из нее выдрал. Мог бы я ударить Стоногу и угрозами или битьем заставить признаться, где остальные деньги. Но такое мне было отвратительно. Но вдруг пришла мне в голову мысль: «Ага! Палка, на которую он опирается! Там деньги!» Тогда сделал вид, что сдался, и прекращаю поиски.

— Одевайся, Берку!

Стонога поспешно оделся. Я сделал несколько шагов в направлении тракта, затем остановился. Повернулся к нему и говорю:

— Чего стоишь? Можешь идти!

Берек поднял палку и намерился уже идти. Ага, не забыл про палку! Значит, в ней деньги!

— Погоди-ка! — говорю ему.

— Чего пан хочет?

Подошел я к нему и говорю:

— Пан знает, сколько сейчас времени?

— Не знаю… четвертый час, наверное.

— Четвертый?.. Так поздно! Ну, так палку-то мне дай! Нога болит. А сам можешь идти.

Забрал палку из его рук и, оставив его на дороге, пошел в направлении Душкова. Берек остался на краю леса. Долго смотрел мне вслед. О чем думал? Наверняка считал, будто я не знаю, что в палке деньги спрятаны. Думал, я палку брошу где-нибудь. Я его не разубеждал. Было это моей местью за то, что так много ночей просидели, его поджидая.

Жаль, что не было со мной Щура, и невозможно было хоть как-то оповестить его о том, что я таки взял Стоногу.

Тоска по Щуру стеснила сердце. Где он теперь? Что делает мой несчастный сумасшедший друг, который временами был таким щедрый и добрым?

Когда потом, на мелине в винокурне, я осторожно расщепил ножом палку, нашел в пустой ее сердцевине шестьдесят стодолларовых банкнот. Взял я всего от Стоноги семь тысяч четыреста долларов. Но от такого увеличения капитала мне не было радости. Вообще я бы все деньги отдал, чтоб побыть хотя б несколько минут рядом со Щуром.

Брожу вдоль границы. Все от меня шарахаются. Нет у меня ни единого друга. Зашел как-то на мелину в Красносельском лесу, где укрывались мы с Грабарем и Щуром. А там голо, пусто и холодно. Все застлало толстое покрывало желтой листвы. И нет там никого, даже моего давнего приятеля — рыжего кота с обрубленным хвостом.

Блуждаю по пограничью. Травит меня тоска. Грызет тревога.

Выхожу на тракт. Ветер кидает на него жухлые мокрые листья. Столбы телеграфные стоят мокрые, тоскливые, темные…

Зима близко. Чую ее дыхание в воздухе. Скоро уже белая стежка!

Ту ночь я провел в лесной глуши у второй линии. Поднял огромные — метра в четыре длиной — сивые от старости еловые лапы и влез под них. Тихо там было. Пахло смолой, плесенью. Сухая подстилка из иглицы, нападавшей за много лет. В таких местах сухо и тепло в наигоршие зимы.

Не спал почти всю ночь. Виделось мне разное — необычное, странное. Слышались голоса живых и умерших. Той ночью понял и помыслил многое, чего никогда не найдут спящие в теплых постелях, не выразимое словами — но оставшееся со мной.

Той ночью я решил навсегда покинуть границу. Назавтра выходила годовщина смерти Сашки Веблина. Рассвет тем днем был неописуемо красивым. Смотрел я на него с высокого холма на второй линии.

Днем я пошел в местечко. Захотел попрощаться с Юзефом Трофидой и Янинкой. Но не застал их дома. В их доме жили незнакомые люди. Мне сказали, что Юзеф Трофида продал дом и вместе с сестрой и матерью переехал к родным, близ Ивенца.

Тогда пошел к Мамуту. И его не застал дома. Поехал он на станцию забирать привезенные по железной дороге товары для лавки, которую открыл в местечке.

Подошел я к салону Гинты — она поблизости была. Оттуда доносились звуки гармони, веселые выкрики, взрывы смеха. Я зашел.

Когда стал посреди зала с руками в карманах, на рукоятках пистолетов, увидел несколько пьяных «повстанцев». Некоторых знал в лицо. Многих не раз задерживал с товаром. Вдруг кто-то крикнул:

— Хлопцы, это ж он! Вон там!

Все повернулись ко мне. Антоний заиграл марш. В салон забежала Гинта, удивленная и озадаченная внезапной тишиной. Увидела меня и шарахнулась назад, к дверям.

— А-а… это пан Владко!

— Так, я. А ну, одним духом сюда бутылку пойла и закуски!

— Сейч-час…

Через минуту принесла водку и еду. Поставила на дальнем конце большого стола, за которым сидели «повстанцы». Один из них захотел вышмыгнуть из избы во двор. Я вынул парабеллум и показал дулом в угол.

— Марш туда! А вы, — сказал остальным, — сидеть по местам и молчать!

Выпил стакан водки. Закусил. Потом подошел к Антонию и дал стодолларовую банкноту.

— Играй «Яблочко»!

Антоний заиграл бесшабашное «Яблочко». Я выпил остаток водки, закурил. Потом кивнул Антонию и вышел из салона. Тоскливо там было, мерзко. Не застал там ни одного из друзей и коллег, с кем не раз весело там гулял.

Поздним вечером пошел в направлении Поморщизны. Забрал из винокурни хранившееся там оружие. Потом пошел к границе. Цыганское солнце кидало из-за туч наземь зыбкие лучи.

Остановился я у подножия маленького холма — у Капитанской могилы. Взошел наверх. Увидел огни в окнах халуп Большого Села, на советской стороне. Позади осталась деревня Поморщизна. Рядом проходила дорога, ведущая от Ракова за границу. Захотелось мне увидеть, как выглядит тоннель под насыпью. Когда в первый раз шел за границу, сидел там вместе с Юзефом Трофидой и другими коллегами. В том же канале отобрал вместе со Щуром и Грабарем товар у Алинчуков.

Подошел к насыпи. Посветил фонариком в тоннель. Пусто и тихо. Перешел по нему на другую сторону, вернулся. Уселся у выхода из него и долго смотрел в сторону границы.

Закурил. Огня не прятал. Кого мне бояться? Четыре ствола, одиннадцать гранат. Целый арсенал!

Потом заметил на лужке, на берегу пересохшего теперь русла ручья, темную фигуру. Я вскочил. Фигура та быстро двигалась. Пару раз заметил близ нее белое пятно: «Призрак!» — думаю.

Поспешил за той фигурой, не разбирая дороги. Пропала она из виду близ Капитанской могилы… Я почти бежал, стараясь не шуметь.

Медленно поднялся сбоку на холмный склон. Увидел на вершине темную, одинокую, согнутую фигурку, уткнувшую лицо в ладони. Неподвижный, смотрел на нее.

Что она делает? Может, молится?

Медленно подошел к ней. Увидел перед собой молодую дивчину, одетую в темное пальто. Должно быть, она почувствовала мое присутствие, вскочила. Попятилась. Я говорю:

— Пусть пани не боится.

Остановилась. Месяц выглянул из-за туч и, как прожектор, залил светом ее лицо. Я узнал девушку, гулявшую с Петруком у Душкова. Ее лицо я видел, когда, возвращаясь из Советов, потерял сознание на этом пригорке. Понял, что это она рассказала Петруку и Юлеку про меня. И еще понял: как-то она связана с «призраком» и услышанным мною когда-то рассказом о Капитанской могиле. Тогда сказал ей:

— Я друг Петрука… Пани меня спасла когда-то, когда я здесь больной лежал. Я запомнил тогда лицо пани… Кажется мне, пани зовут Ирена?

— Так.

— Удивительно именно здесь пани встретить!

— Я пришла попрощаться с отцом. Он тут погиб.

— И я пришел сюда попрощаться… с границей. Я хотел бы спросить пани об одной вещи, с этим местом связанной…

— Пожалуйста.

— Слышал я легенду о призраке, появляющемся вблизи этого места… Видел я его своими глазами.

— И что именно пан видел?

— Бесплотное белое пятно, все время двигавшееся в разных направлениях. То взмывало вверх, то падало…

На лице дивчины появилась легкая улыбка.

— Это не призрак был. Это Мушка. Собака человека, у которого я живу. Я брала ее с собой, чтобы не сбиться с дороги темными ночами и чтоб от опасностей меня уберегала. А сегодня пришла одна.

Дивчина умолкла. Минуту стояла, задумавшись, потом сказала:

— Попрощаюсь я с паном. Завтра уезжаю в Вильню, к Петруку. Он и его родные пригласили меня к себе.

— Пани пойдет к Выгоницам?

— Так. Уже сегодня уезжаю оттуда в Олехновичи.

— Может, пани проводить до деревни?

— Нет… Я ничего не боюсь. Я часто туда ходила. Знаю тут каждый шаг. До свидания!

— Счастливой дороги!

Она сбежала легко и быстро с пригорка. Обернулась напоследок, махнула мне рукой и пошла на запад. Я долго смотрел вслед — пока не растворилась она в лунном свете.

Пошел я медленно к Большому Селу. Вскоре оказался у пограничных столбов. Те стояли понуро. Глядели враждебно друг на друга, будто борцы, готовые помериться силой…

Где-то грохнул винтовочный выстрел. За ним еще несколько, будя эхо по близким лесам и оврагам.

Наверное, «дикие» границу перешли.

Месяц льет на пограничье бледный холодный свет. Мутно блещут звезды. По небу крадутся облака. Тайком перебираются через неизвестные людям кордоны. А на северо-западе чудесно сияет алмазами удивительных звезд великолепная, царственная Медведица. Обняли ее нежно-легкие, пушистые, снежно-белые облака.

Был то конец моего третьего сезона.

Была то годовщина смерти Сашки Веблина, некоронованного короля границы.

Была то моя последняя ночь на пограничье.