Собравшиеся в хате Самопалова изнывали в ожидании своих посланцев к Ефрему Цуцику. Многим не верилось, что его удастся раскрутить на столь благородный поступок, коим является удовлетворение страждущих. Но были и оптимисты, которые считали иначе. В их рядах пребывал старый Кукуйко.
— Сонька и Верка уболтают Ефрема, — потягивая бражку из луженой щербатой кружки, выражал он уверенность. — Они из тех, которые свое возьмут. И за ценой не постоят.
— Не базарь, дед! — перечил ему взъерошенный и уже захмелевший скотник Михайло. — Ты разве слышал когда-нибудь, чтобы Цуцик хоть что-то дал кому-нибудь задаром? Или даже взаймы?
— Так не задаром же и не взаймы! — убеждал Лука. — Девчата говорили, что рассчитаются.
— И ты их слова всерьез принял?! — не унимался Михайло. — Болтать они мастерицы, а коли до дела дойдет, то…
— Будет вино, помянешь мое слово! — доказывал Кукуйко, теряя терпение. Ему уже надоело бесцельно пререкаться с пьяным Михайлом, но и отступать не хотелось.
В веранде вдруг что-то затарахтело, зазвенело, затем, издав пронзительный скрип, похожий на стон недорезанного, теряющего силы борова, отворилась дверь прихожей.
— Привет честной компании! — на пороге, опоясанный потертой портупеей, стоял раскрасневшийся участковый Микола Наливайко.
Все посмотрели на него с недоумением.
— Ты как же тут оказался? — спросил Михайло, уставившись на неожиданного гостя посоловелыми зенками. — Что, уже дорогу на Грязелюбовку расчистили?
— Дождетесь! — махнул рукой Микола, озабоченно рассматривая собравшихся в хате. — Я на лыжах пришел.
— О! — только и молвил Михайло. И потянулся к банке с мутной жижей. — Садись, товарищ участковый, хлебни бражки с морозца, подкрепи силы.
— Да нет, — отрицательно покачал головой Микола, подсаживаясь однако к столу. — Тут у вас вчера грузовик с трассы слетел. Мне нужно допросить водителя. Хлопцы с автоинспекции просили протокол составить.
— Придет, придет водитель, — проворчал Кукуйко. И злорадно прибавил: — Он сейчас у Вальки Замумурки. Она его к себе ночевать забрала. Не рекомендую тревожить, они, небось, шибко заняты.
Наливайко недовольно поджал губы, зыркнул на старого и опустил голову.
Михайло до краев наполнил стакан бражкой и поставил перед участковым.
Выпей за здоровье Соловья. Именины у него.
— А сам-то он где? — поднимая стакан, поинтересовался Наливайко.
— К Цуцику пошел на поклон, — пояснил Лука. — Тот грузовик, который вчера с трассы слетел, вино перевозил. Ефрем его три бочки взял да еще не меньше пяти штук канистр заправил. Вот и подался к нему Соловей вместе с девчатами и Вездеходовым-Холявой просить, чтобы выручил, дал винца на опохмел.
— Понятно! — процедил Микола, размышляя о чем-то своем. Потом, будто опомнившись, встрепенулся, опрокинул в себя стакан с бражкой, крякнул. — Доброе пойло! Степанида делала?
— Она, — кивнул Кукуйко, наливая и себе бражки.
— Значит, говоришь, дядя Лука, водилу Валька к себе ночевать забрала? — спросил вдруг участковый, кивая головой в сторону Михайла. Тот понял намек, взял банку с бражкой и наполнил пустую посудину перед Миколой.
— Ага! — ответил Кукуйко как можно более безразличным тоном, прекрасно понимая, каково сейчас на душе у Наливайка — ведь о том, что он неравнодушен к Валентине, знали все.
Тот тяжело вздохнул и, подхватив стакан, одним духом опорожнил его. Потом порылся в кармане тулупа, ища сигареты. Задымил.
— Что ж, подождем водилу…
Эти слова еще не успели вылететь из уст участкового, как резко отворилась дверь, и на пороге возникли бледные, как полотно, перепуганные Сонька Бублик и Верка Гнидозвездова.
— Там такое, там такое! — затарахтели они, перебивая друг дружку.
— Что там еще произошло? — повернул к ним свое хмурое лицо участковый.
— Ой, Микола! В хате Цуцика такое, такое страшное! — опять наперебой загалдели молодки. — Ефрем в прихожей в луже крови лежит, горло от уха до уха перерезано. А Кузька неживой к кровати привязанный, все тело исполосовано и в синяках!
— Что?! — рявкнул Наливайко, выскакивая из-за стола.
— А хлопцы, хлопцы где? Соловей и Вездеходов? — пролепетал еще ничего не понявший и оттого растерянный Михайло, подлетев к девчатам и чуть не сбив их с ног.
— Они еще идут, — бросила, отступая Сонька. — Они четыре канистры вина несут…
— Так, дядя Лука, Михайло! За мной! — выкрикнул участковый и побежал из хаты на улицу.
За ним, сбиваясь в дверях прихожей, ринулись все присутствующие.
Проснувшись, Гриць Горелый первым делом наведался на кухню. Хлебнул немного самогона, дабы укрепить свою решимость провести начавшийся день в трезвости. Затем, покашливая, пошлепал в гостиную навестить увечного Дерипаску. Тот, бледный, сидел с кислым видом на кровати, откинувшись на подушку.
— Как дела? — спросил его ветфельдшер.
— Да все нормально, — ответил Дерипаска, вымученно улыбнувшись. — Только вот рука, зараза, болит!
Грицько лениво почесал за ухом и, подойдя к кровати, положил руку травмированному на лоб. Подержал, затем озабоченно констатировал:
— Температура!
— Наверно, есть, — согласился Дерипаска. — Знобит меня слегка.
— Тебе нужно выпить чуток, — вздыхая, обронил Горелый.
— Нет, нет! — замахал здоровой рукой гость. — Не полезет мне водка.
Хозяин хаты недоуменно пожал плечами.
— Тогда я тебе принесу анальгинчика, — развел он руками и удалился на кухню. Там в одной из тумбочек хранились лекарства.
Через минуту, еще раз укрепив свою силу воли глотком из полупустой бутылки и найдя упаковку анальгина, вернулся в гостиную.
— Вот! — протянул он лекарство Дерипаске. — Глотни, не разжевывая.
Пострадавший бросил в рот сразу две таблетки и потянулся к табурету — на нем стоял стакан с водой.
Потом они немного побеседовали, и Гриць нехотя поплелся в сени — нужно было одеться и помочь Оксане управиться по хозяйству. Штаны, свитер и все остальное кучей валялось в углу, за мешками с углем.
— Надо же, куда забросил! — хмыкнул про себя ветеринар. — Перебрал я вчера основательно.
То же самое сказала мужу и Оксана, которую он нашел в хлеву возле коровы Марты.
А во дворе Байстрюковских стоял немыслимый тарарам. Благим матом, будто пьяный военком на сборах, орал сам Пал Саныч; вопила, как резанная, его жена; натужно мычал и хрипел, словно бугай после кастрации, Петро; отчаянно заливался лаем плешивый Кутька, не понимая, что происходит на подведомственной ему территории.
У калитки нервно переминались с ноги на ногу несколько старушек и механизатор Толик Пипетко, сбежавшиеся на шум. Они во все глаза взирали на происходящее во дворе Байстрюковских, опасаясь вмешиваться. Картина же была презанятнейшая. Голый, как Тарзан, посиневший от холода и злости директор школы одной рукой держал соседа за шиворот пиджачка, другой — за русые растрепанные кудри, и пытался утопить его в снегу. Петро не хотел сдаваться и отчаянно вырывался. Но руки у Пал Саныча — бывшего участника районных соревнований по легкой атлетике — были крепкими, к тому же он прижал соседа всем свои весом, навалившись острыми коленями ему на грудь. Распатешенная, почерневшая ликом Галька стояла на коленях возле Кутькиной конуры и, бьючись в истерике, чуть ли не рвала на себе волосы.
Когда жертва Байстрюковского издала протяжный, истошный вой, похожий на гудок приближающегося к станции тепловоза, Толик Пипетко понял, что его невмешательство, его пассивность, позиция постороннего наблюдателя могут привести к смертоубийству. Он с силой рванул на себя калитку, до половины засыпанную снегом, оторвал ее вместе с петлями и пулей влетел во двор.
Галька, завидев Толика, бросилась к нему с мольбой.
— Спасай! Спасай! — заблеяла она сорвавшимся голосом прямо в лицо решительному механизатору, разбрызгивая слюну и слезы.
Пипетко твердой рукой сгреб Байстрюковского за плечи, пытаясь оторвать от отчаянно брыкающегося Петра. Но не тут-то было! Пал Саныч, не глядя, пнул Толика кулаком под ребро и насел на соседа пуще прежнего. От этого тумака Пипетко задохнулся, переломился пополам и, шатаясь, отошел в сторону.
— Ой, Толечка! Спасай! Спасай, умоляю тебя! — канючила Галька, сменив фальцет на хриплый рык изголодавшегося бычка-недоростка.
Она стремительно приблизилась к барахтающимся в снегу мужикам. Обхватила за шею мужа, прижала его к своей мощной груди и затопила слезами. Пал Саныч дернулся раз-другой, замотал головой, как чумная собачонка, и обмяк, отпуская Петра. Но Галька, намертво сцепив посиневшие руки вокруг шеи Байстрюковского и сжав мокрые, почти черные веки, продолжала твердить, как заведенная:
— Ой, спасай, Толечка, спасай! Ой, спасай, спасай!
— Заткнись! — вдруг рявкнул Пал Саныч, тяжело поднимаясь с колен. Затем приказал: — Сбегай в хату! Там я вчера вечером где-то бутылку припрятал. Найди и накрывай на стол!
Галька со всех ног бросилась исполнять мужнино приказание. А он, с оцарапанным лицом и остывающей белой пеной на губах, уже подходил к Толику, протягивая руку для приветствия. Через двадцать секунд, тяжело дыша и отирая от запекшейся крови подбородок, к Пипетко приковылял и Петро.
— Вот денек сегодня выдался, бляха медная! — пожаловался он. — Ну, надо же! Собственный сосед чуть не убил!
Пал Саныч бросил на него исподлобья грозный взгляд, но промолчал, только презрительно чвиркнул сквозь зубы.
Минут через десять они втроем уже сидели в уютной хатенке Байстрюковских за накрытым столом, пили самогон и, перебивая друг друга, о чем-то дружески гутарили.