За пыльными окнами низенького домишки лишь начинала редеть зимняя мгла, а его хозяин — разнорабочий агрофирмы «Куличковская» Федька Самопалов по прозвищу Святой Соловей — уже задумчиво почесывал свою златокудрую, похожую на копну соломы голову. Она гудела после вчерашнего, как новое ведро, и этот гул здорово мешал Федьке привести в порядок изрядно запутавшиеся мысли. Ко всему, у него жутко ныло нутро и нестерпимо саднило ободранные колени. Впрочем, не взирая на все эти неприятности, Соловей пребывал в приподнятом настроении духа. Да и понятно, сегодня ведь его именины, сегодня ему — гармонисту и кутиле, душе компании и любимцу села — исполняется аккурат тридцать годков. А тридцать годков — это тебе не хрен собачий, это что ни на есть полный расцвет сил. И отметить сей полный расцвет Соловушка собирался с размахом.

Свесив ноги с замызганного топчана, покрытого дырявой занавеской, Федька любовно обвел взглядом свои праздничные припасы, выставленные под одним из двух окон кухни-прихожей, в которой имел обыкновение почивать. Все четыре бидона бражки и десять трехлитровых бутылей мечтательно голубеющего самогона были на месте. «Молодец! — мысленно похвалил себя Соловей. — А ведь вчера, когда завелся, мог и того, прикончить какой-нибудь из бутыльков. Удержался!»

Облизнув истосковавшиеся по влаге губы, Федька потянулся, зевнул чернозубым ртом и встал на ноги. Поискал глазами галоши. Они валялись там, где и положено, — у самого порога, возле стопки немытых тарелок и закопченной до ужаса кастрюли с остатками позавчерашней пшенки. Федька постоял, почесал огрубевшей пятерней свой выпирающий, заросший колючей щетиной кадык и решительно сунул ступни в галоши. У него и на этот раз хватило силы воли отложить дегустацию праздничных припасов до того времени, пока не управится по хозяйству.

Борясь с тошнотой и туманом в голове, Соловей накинул поверх майки потрепанную фуфайку и, как был в засаленных, с желтыми пятнами кальсонах, так и вышел из хаты.

Наперед всего споро надергал сена из стожка для телки Лолиты, отнес в сарай и бросил в ясли. Лолита покосилась на хозяина печальным карим оком и, вздохнув, принялась лениво пожевывать прелые стебли. Соловей похлопал ее по красной шелковистой шее и направился в дальний угол сарая к большому оцинкованному чану. Нагреб из него в ведро пшеницы, смешанной с ячменем и кукурузой, вынес во двор и высыпал на подтаявший снег. Через мгновение сбежались продрогшие, изголодавшиеся куры, которых он вчера по пьяни забыл закрыть в курятнике. Пришлепал и единственный Федькин гусь Сильвестр, чинно осмотрелся и принялся выискивать зернышки, грузно переступая с лапки на лапку и виляя задом, как директор агрофирмы Митро Баянчик под конец рабочего дня.

— Ну вот, кажись, управился, — пробормотал Соловей и, помочившись у колодца на кучу хвороста, поплелся в дровятню, чтобы прихватить там десяток поленьев.

В маленькой веранде зацепился о горку мяса и сала, кое-как прикрытую прогнившей клеенкой, и больно ударился лбом о косяк двери. Матерясь и охая, вошел в хату, бросил дрова у плиты. Потом смачно высморкался и, задымив «Примой», присел на топчан поразмыслить, хватит ли спиртного, чтобы как следует попотчевать гостей, которых привалит, конечно, до фига и больше.

Сколько же их может быть? Тридцать? Сорок? Полсотни? Соловей-то, собственно, никого и не приглашал, но селяне на его именины всегда сами сходятся. День его рождения в Куличках знают все от мала до велика. Да и без именин в хлебосольной Федькиной хате часто негде яблоку упасть. Люди давно полюбили здесь гостевать, а когда Зинаида, мать Соловья померла, то еще чаще стали захаживать.

Прикинув в уме вероятное количество народа, именинник понял, что тридцати литров самогона надолго не хватит. Ну, от силы до вечера. А что пить ночью, чем опохмелять гостей завтра и послезавтра? Есть еще, конечно, брага, но она — это так, для больных и непьющих. Одна надежда на то, что не все придут на именины с пустыми руками: кто-то винища домашнего притащит, кто-то самоката, выменянного на картошку и яйца у заезжих торгашей, а кто-то, как, допустим, Тайка Мандрючка, и самогончика.

Докурив, Соловей погасил «бычок» о потрескавшуюся пятку и швырнул под плитку. Потом взял кружку и, по-молодецки играя мышцами, как тяжеловес к штанге, подошел к первому бидону. Зачерпнул.

Брага оказалась отменной — выстоянной, крепкой и пахучей. Во втором, третьем и четвертом бидонах качество напитка было нисколько не хуже.

— Хороша! — удовлетворенно крякнул хлопец, и его рот непроизвольно растянулся до ушей. — Не подкачала Степанида.

Не теряя драгоценного времени, Федор приступил к дегустации короля стола — самогона. Предстояло по чуть-чуть отпить из каждой банки, потому как, бывало, Степанида иногда халтурила: в одной емкости косорыловка могла иметь пятидесятиградусную крепость, а в другой — и до сорокаградусной не дотягивать. И хотя парень был уверен, что на сей раз старая бестия все сделала чин-чинарем, ибо, отвалив ей полтуши годовалого кабанчика и двести сорок гривен, просил выдержать марку, все же необходимо было удостовериться.

Соловей наливал в кружку то из одной, то из другой банки, сперва нюхал небесно-голубую жидкость, а затем уже, смакуя, неспешно пил. Претензий к качеству не было. Но вот на десятом, последнем бутыльке Федька споткнулся: чего-то вроде не то! Он плеснул себе еще. Вылил в рот, подержал. Хрен его знает! Закурил и накапал себе снова. Понюхал, пригубил — ничего. Выпил залпом и прилег, опершись на локоть, помечтать.

Через две минуты он уже блаженно посапывал, растянувшись во весь свой не куцый рост на замызганной рогожке посреди кухни.

Над Куличками занималась алая заря.

Юго-западный ветерок дохнул на полную грудь, и отступил морозец, который покусывал за нос с вечера. В воздухе запахло сыростью, туманом, смешанным с парами свежего коровьего навоза. Под ногами зашуршала жидкая снежная каша. Оттепель! Давно пора, надоела уже стужа.

Дед Лука Кукуйко вышел на крыльцо хаты в одних подштанниках и вельветовой душегрейке. Потянул носом воздух, посмотрел на светлеющее небо.

— Не, не буду я сегодня ватные штаны надевать! — сказал он, воротясь в светелку, жене, тетке Лизавете. — А то запарюсь.

— Не глупи, Лука! — отозвалась старая Кукуйчиха, взгромождая на стол сковородку с румяными ломтиками сала. — Ты чего же, о своем радикулите забыл?

— Дак запрею же, мать!

— Пар костей не ломит! — рассудительно заметила Лизавета.

— Оно так, — согласился Кукуйко, присаживаясь на табурет у стола. — Рюмку подай, Лизонька!

Выпив сто граммов и перекусив, дед отчалил на ферму, где занимал ответственную и калымную должность старшего фуражира.

Пришлепав, забрел в первый от села коровник. Там возле своей группы уже управлялась Валька Замумурка — молодка-разводяга, которая как-то на гулянке, раззадорившись, подмигнула Луке. Баба она была осанистая, дородная и свежая, что тебе кровь с молоком. Старый еще тогда положил на нее глаз, но все выжидал, размышляя, на какой же козе к ней подъехать. Теперь вот, в это утро, решился — пора брать быка за рога!

Кроме Вальки, в коровнике не было еще никого.

Склонившись, она возилась с доильным аппаратом. Лука тихо подкрался сзади и обхватил молодку своими лапищами.

— Ой! — взвизгнула она и от неожиданности подпрыгнула.

— Не боись, красавица! Это я! — хрипло рассмеялся старик, пытаясь просунуть руку под Валькину фуфайку.

— Не балуйтесь, Игнатьич! — задорно хохотнула молодка, отступая на шаг.

— Дай чуток подержаться! — сдавленно промямлил Лука и начал лапать ее сквозь толстые гамаши за задницу. — Что тебе, жалко?

— Куды?! Нельзя! — прикрикнула ошалевшая от такого напора Валька.

Старик вдруг неровно задышал, засопел, порывисто поглаживая ее крутые бедра.

— Валенька… Ох, Валенька… — он ухватил ее за руку и потянул к охапке соломы, под грязную стену коровника. — Я тебе и силоса домой завезу, и зерна пару мешков…

— Игнатьич, да вы спятили! — опять прикрикнула молодка.

Но Кукуйко не унимался.

— Красавица моя! — хрипел он, шаря руками под ее фуфайкой.

— Нельзя же, говорю вам! У меня критические дни! — она уже начинала сердиться.

— Ну, может, все-таки как-нибудь? — заканючил дед.

— Не-а! — решительно замотала головой женщина.

— Ну, хоть поцелую дай! — и приник липким ртом к ее теплым губам, заелозил по ним языком, одновременно просовывая руку под резинку гамаш.

— Игнатьич! Ох, прыткий какой! — завопила оторопевшая бабенка, но он уже проник под гамаши и начал поглаживать низ ее живота.

Она с силой оттолкнула Луку. Взглянула на него не то с опаской, не то с осуждением.

— Игнатьич, ну как вам не совестно? Вам же, кажись, уже под семьдесят, а туда же…

Он хлопнул себя в тощую грудь ладонью:

— Эх, Валечка! Да разве ж такая как ты не распалит? Попробуй вот, что ты со мной сделала, — старик проворно схватил женщину за руку, потянул и приставил ее ладонь к своему паху. — Пощупай! Разбудила ты моего орла.

Хохоча, Валька отошла от Луки. Подхватила с бидона тряпку, присела возле пестрой коровки и принялась вытирать ей вымя.

— Зоренька моя, ну, дай хоть поглажу! — никак не мог успокоиться Кукуйко и лихо, как молодой жеребчик, подскочил к девахе.

— Да нельзя! — отрубила она уже грубо. — Отстаньте! Привезите лучше соломы на подстилку скотине.

Лука что-то недовольно промычал, махнул рукой рассержено и пошел запрягать Карого и Спикера. Но потом вдруг передумал и направился к стойлу кобылы Губернаторши.