В жарко натопленной хате Федьки Самопалова вовсю шло приготовление к предстоящему пиру. Несколько упревших молодок проворно готовили закусь. Сам Соловей, с пепельно-сизым лицом, но веселый, носил воду и дрова, рубил мясо, мыл в большом котле посуду, а затем, напевая что-то разудалое, принялся сооружать из длинных нетесаных досок праздничные столы и лавки для гостей.

Для сугреву Степке и солдатику сразу же поднесли по полчашки самогона и куску отварной свинины. Выпив и перекусив, они приободрились и, сверкая зенками, начали помогать Соловью.

Часов около одиннадцати в хату именинника начали сходиться гости. Но их было явно меньше, чем он ожидал. Видимо, кое-кто из куличковцев, запасшись дармовым вином, принял лишку и теперь почивал.

Пока стекалась в дом в основном молодежь. Но были, конечно, и те, кто под эту возрастную категорию явно не подходил. Например, те же Лука Кукуйко, скотник Михайло, а также механизатор Толик Пипетко и сорокалетний Юрась Вездеходов, которого называли Холявой — из-за того, что он исправно получал в сельсовете свои полставки завклубом, хотя клуб в Куличках уже лет пять, как разобрали прыткие мужики. При всем желании трудно было бы назвать молодыми и Ксеньку Муху, Верку Рябчиху и Ганзю Перчик, которые потеряли невинность, пожалуй, еще во времена Хрущевской «оттепели».

Гости уселись за праздничные столы, выстроенные в одну линию — комод, тумбочку, перевернутый шифоньер и доски. Все это сооружение начиналось в прихожей и заканчивалось пыльным подоконником смежной комнаты, служившей Федьке чем-то вроде кладовки. Здесь он хранил картошку, лук, капусту и запчасти от старого мотоцикла.

В милицию о случившемся на трассе позвонил Семен Дыба. Но снегу уже навалило столько, что стражи порядка даже пробовать не стали пробиваться в Кулички. Об этом и сообщил гостям Соловья хмельной бригадир, втащив свое непослушное тело в переполненную людьми хату.

— Садись, дядя Сеня, да выпей за мое здоровьице! — пригласил его Самопалов, уступая свое место за столом. Он как раз сидел возле учетчицы фермы Зинки Курносой, к которой Дыба питал слабость.

— Благодарю! — нисколько не стал ломаться тот. И, с достоинством шаркая калошами по выскобленному полу, подошел к своей симпатии. С трудом перебросил ногу через табурет и завис над Зинкой.

— Садитесь, садитесь, Петрович! — засуетилась она, вскочив. — Сейчас я вам помогу.

Наконец Дыба уселся. И сразу потянулся к кружке с брагой.

— Пить охота, как перед смертью, — вяло пояснил он. — Видать, упарился.

Гости сначала чинно пили самогон, запивая брагой. Потом начали, щадя организм, больше налегать на вино, обильно закусывать. Но вскоре все равно многие захмелели, пошли шутки-прибаутки, а там и песни с пляской. Гарцевали сперва в третьей, самой просторной комнате Федькиной хаты, совершенно пустой и, видимо, от того самой светлой.

Валька Замумурка ни на минуту не отходила от Степки Барбацуцы. То поглаживала по руке, то в глаза заглядывала, то о здоровье спрашивала. Нравился ей хлопец — симпатичный, улыбчивый и совсем не заносчивый, хоть и городской. Он сначала благодарно улыбался молодке да все больше помалкивал, потом стал робко обнимать за плечи. А позже, кажись, после четвертого или пятого стопаря уже не стеснялся вовсю целовать и тискать, что неприятно задевало Луку Кукуйко, сидевшего напротив.

Солдатик пил небольшими порциями, чокаясь с ветфельдшером и старой Рябчихой. Но вскоре и эта троица изрядно захмелела и начала оживленно трепаться, перебивая и не слушая друг друга. Особенно старалась пьяная Рябчиха, кудахтала громче всех и размахивала толстыми руками так, что в доме гулял ветер.

Медленно, но неуклонно хата Соловья превращалась в гудящий, роящийся улей.

А в это время жена ветфельдшера Грицька Горелого потчевала с ложечки наваристым бульоном бледного Дерипаску. Он лежал на кушетке в светелке и, блаженно улыбаясь, чамкал своей вставной челюстью. Благоверная супружница Грицька — дородная, сорокалетняя Оксана — была приятной собеседницей.

— Болит рука, Ляксей Ефимыч? — спрашивала она, взирая на раненого с сочувствием и лаской.

— Не сильно, — отвечал он, украдкой поглядывая на красивое лицо женщины из-под рыжих лохматых бровей.

— А больше ничего вас не беспокоит? Голова или ребра? — допытывалась она с пристрастием сестры милосердия.

— Да нет! — молодцевато встряхивал головой Дерипаска и с благодарностью улыбался своей сиделке.

Досыта накормив подопечного, Оксана включила телевизор и присела на стульчик, стоящий рядом с кушеткой.

Дерипаска лежал, прислушиваясь к дыханию дивной женщины, и хмелел от тепла и ее присутствия.

В хате Соловья шел пир горой. Мужики и бабы, уже крепко упившиеся, гарцевали, как молодые жеребцы в стойле. Сам Федька, косой и ухмыляющийся, залихватски растягивал меха старенькой гармошки, наяривая что-то из народных мотивов.

Валька, сидевшая до того с задумчивым видом возле Степки, не выдержала и тоже пошла в пляс, потянув за собой кавалера. Тот, сначала поддавшись, вдруг заартачился, сник и сел на свое место. Валька досадливо махнула рукой и, задорно виляя бедрами, пошла выбрасывать легкомысленные коленца. К ней тут же подкатил раздухарившийся от хмеля Кукуйко. Обхватил лапами молодку за стан и закружил.

— Ой, гоп та и все, кума паску несе! — орал он неистово.

— Вот тебе и старик, едрена корень! — закричал в самое ухо Барбацуце завклубом. — Смотри, хлопец, уведет у тебя девку!

Степка неопределенно пожал плечами, не зная, что ответить. Но отвечать и не пришлось — Вездеходов вдруг, как ошалелый, подпрыгнул и, сорвавшись с места, пошел в присядку. За ним, подхватив подол широкой картатой юбки, понеслась Ксенька Муха.

— Куды тебе, бабуся?! — рявкнул ей вдогонку хохочущий Грицько.

— Да яка ж я бабуся, коли я ще кручуся! — ответила ему речетативом Ксенька и хотела сделать какой-то умопомрачительный пируэт, но не устояла на ногах и грохнулась среди пляшущих, зацепив локтем Соловья. Ей помогли подняться и хотели подвести к скамейке. Но старая вырвалась и опять пошла притопывать и подпрыгивать.

— Эге, кума! — загорланил ей Лука. — Зайду как-нибудь к тебе вечерком, проверю, так ли ты горяча и в другом деле.

— Никто не обижался! — хихикнула Ксенька, но уже было видно, что она умаялась.

Проскакав еще один круг, старая плюхнулась на лавку и принялась заправлять под платок свои разметавшиеся седые космы.

Немыслимый тарарам стоял в хате Соловья. Самогон, брага и вино лились рекой. Гости все больше хмелели. Вот уже один, икнув, понес чепуху. Другой, дернувшись, сполз под стол. Третий, чумной и ничего не видящий, завалился под печку. Но это были слабаки, коих пока насчитывались единицы. Основная масса Федькиных гостей еще и не думала сдаваться.

— Ты чего не захотел со мной танцевать? — спросила Валька у Барбацуцы, когда музыка, наконец, стихла. В игривом вроде бы тоне молодки чувствовались нотки обиды.

— Да постеснялся я, — криво ухмыльнулся Степка. — Не умею я так…

— Пообещай, что больше не будешь стесняться, — попросила Валька, поглаживая колено парня.

— Обещаю! — ответил он и с наслаждением провел рукой по ее пышному бедру.

Молодка поймала Степанову руку и прижала к своему боку. В этот миг Барбацуца передумал идти искать телефон, чтобы позвонить в Мурдянск и рассказать Натали об аварии, хотя только что собирался это сделать.

После непродолжительного застолья опять начались пляски. Только Соловей растянул меха своей гармошки, как к Вальке тут же подскочил, будто молодой козлик, старый Кукуйко. Но она, горделиво смерив его взглядом, подхватилась и потянула танцевать Степку.

Лука кисло осклабился и загреб с собой Ксеньку.

Гарцевали, словно взбесившиеся лошади, все. Кроме дембеля. Тот сидел за столом и, с явным удовольствием попивая компот, принесенный кем-то из гостей, наблюдал за танцующими.

— Солдатик, не скучай! — окликнула его хмельная Сонька Бублик и потянулась к нему через стол целоваться.

Снегопад продолжался.