Уже хромовые шоры ночи скрыли небесный свет, когда ветфельдшер Гриць Горелый причалил к родному очагу. Хлюпая носом, что-то напевая и матерясь, он долго возился в сенцах, скидывал свой куцый кожух, джинсовые штаны на вате и разбитые валенки. Затем, путаясь в кальсонах, возник в дверях прихожей и затуманенным взглядом стал выискивать жену. Та выглянула из кухни.

— Явился, красавчик?

— Да-с! Доплыл! — отчеканил он и двинулся в светелку.

Но в его состоянии попасть в проем двери было непросто. Грицька повело то в одну, то в другую стороны, ударило сначала о грубу, потом о платяной шкаф. Подоспевшая Оксана подхватила мужа, уберегши его от неминуемого падения.

— Зачем же ты так нажрался? — корила она Грицька, волоча его в спальню. — Уже вроде бы и не пацан, меру знать должен бы!

Дотащив, бросила обмякшее тело на кровать и начала стаскивать с него подштанники, а потом — и провонявшийся сивухой свитер. Гриць все пытался поймать Оксану за руку. И, наконец, поймав, со смехом потянул к себе.

— Иди сюда, сударушка, приласкаю!

— Куда тебе! — засмеялась и она. — Ты и трезвый-то не больно силен, а уж в таком состоянии и подавно.

— Это я не силен? — обиделся Горелый, силясь приподняться и опереться на локоть.

— Ладно, ладно, я пошутила! — успокоила мужа Оксана и, выдернув свою руку из его руки, присела на краешек кровати. — Тебе нужно отоспаться.

— А как наш раненный? — вдруг вспомнил Гриць.

— Да нормально, — ответила женщина, прикрывая пьяного одеялом. — Я покормила его бульоном, и он уснул.

— Надо бы как-нибудь отправить его в больницу, — пролепетал Горелый, уже засыпая.

— Как? Снега ведь вон столько намело…

На улице послышался натужный рокот трактора. Это бригадир послал на расчистку улицы кого-то из самых трезвых трактористов.

А в хате Соловья бушевало веселье. Несмотря на то, что треть гостей выбыла из строя. Это, впрочем, не ощущалось, потому как время от времени подходили все новые люди.

Табачный дым висел в комнатах коромыслом. Воздух — спертый, пропитанный кислыми парами грязных онуч и спиртного, дурманил, кружил головы похлеще самогона. Кто-то в конце концов додумался открыть входную дверь хаты и дверь веранды. Открыть окна было нельзя — чтобы в дом не поникал зимний холод, Федька еще с осени оббил снаружи рамы полиэтиленовой пленкой.

Почти в полночь, позже многих в хату Соловья пришла куличковская знаменитость — комбайнер Филипп Дрючковский — кавалер орденов Ленина, Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени, в прошлом депутат облсовета, член бюро райкома партии, новатор и передовик, ударник и запевала социалистического соревнования. Пришел, снял потрепанную фуфайку и, умостив свою тощую задницу между доярками Тонькой Бездольной и Веркой Гнидозвездовой, начал их шутя пощипывать да тискать. И лишь опосля, отведя душу, отер свой слюнявый, тонкогубый рот и предложил тост за людей труда.

Уважив знаменитость, все выпили.

— Теперь я скажу! — заревел Вездеходов, вспомнив, что он еще не толкал речь. — Выпьем же, товарищи, за Святого Соловья!

Тот сидел и безучастно смотрел поперед себя посоловелыми глазами. Но, услышав слова завклубом, оживился, закивал лохматой головой.

— За тебя! — рявкнул Вездеходов и, вылив в рот полстакана самогона, квакнул, сник и тихо сполз под стол.

Там уже находилось довольно изрядное количество гостей. Некоторые также спали по углам, у порога, у плиты, а скотник Михайло, растянувшись, похрапывал на топчане. Никто из еще державшихся не обращал внимания на то, что их ряды неуклонно редели. Тосты продолжали следовать один за другим.

Дембель, бодрый, хоть и пьяненький, покуривал и молча посматривал на пирующих. Сонька Бублик, которая прежде забавляла его разговорами, давно дрыхла, скрутившись калачиком у плиты. Солдатик откровенно скучал. Но тут сзади к нему подплыла Тонька Бездольная, навалилась могучей грудью и обхватила руками за шею.

— Что пригорюнился, касатик?

— Да так вот, сижу… — промямлил хлопец, стараясь освободить затиснутую промеж Тонькиных грудей голову.

— Давай выпьем, поболтаем, — предложила Бездольная, отпуская шею парня.

Он кивнул. Крупная, улыбчивая молодка ему нравилась.

Немного побеседовав, они включили магнитофон и, не обращая внимания на пьяных гостей Соловья, стали танцевать.

А Валька все обхаживала Степку. Подливала винца, трепала волосы, лизалась, как кошка к кувшину со сметаной, шептала на ухо ласковые слова. Старый Кукуйко махнул на нее рукой, смирившись с поражением, и переключил внимание на Ленку Говоруху — сорокапятилетнюю вдовушку, работающую у местного фермера Юрика Кваши то ли бухгалтером, то ли уборщицей.

Кое-кто из гостей присоединился к дембелю и Тоньке, начал кружиться и топтаться под пронзительные вопли какого-то попсового идиота. Но танцы продолжались недолго. Мужики и бабы вновь расположились за столом. Опять пошли галдеж, взаимные заигрывания, хмельные и от того жгучие, страстные поцелуи.

Пили уже без тостов и каждый сам по себе. Все это не понравилось Дрючковскому, и он, поднявшись на дрожащих ногах, решил восстановить прежний порядок.

— Тост! — выкрикнул Филипп, рубанув рукой воздух, как Котовский саблей голову помещика.

На оратора зыркнули несколько пар посоловевших глаз, но галдеж не прекратился. Тогда решила вмешаться еще соображающая Верка Гнидозвездова — она очень уважала Дрючковского, считая его большим человеком.

— Цыц, цыц, пьянь болотная! — пронзительно завопила молодка, и гости враз притихли.

Филипп тряхнул головой и начал:

— Я — простой труженик, но был хозяином бескрайних полей родины. А теперь я кто? Батрак! Наймит! Да еще и радуюсь этому. Потому, что батрак хоть имеет работу… Товарищи, ленинские идеи живы! Товарищи, я…

Но эту пламенную речь никто не слушал. Поняв это, орденоносец, ударник, бывший депутат и член обвел всех мутным взглядом, медленно опустил тощую задницу на скамейку и смахнул со щеки скупую коммунистическую слезу.

— Эх, товарищи! — сокрушенно вздохнул он и потянулся к стакану с вином. — Почему же вы?..

Было уже полвторого ночи, когда выразить почтение имениннику прибыла веселая компания в составе отставной продавщицы закрытого сельмага Женьки Гусаченко, заместителя директора агрофирмы по хозчасти Витьки Кусайко, директора школы Пал Саныча Байстрюковского, сельского головы Нестора Мотузки и его жены Любушки. Сельсовет находился в соседнем, более крупном селе Грязелюбовка, но голова жил в Куличках, и за это его крепко уважали.

Они минут десять тормошили очумелого Соловья. И хоть их усилия оказались тщетными, долго обнимали и лобызали его, осыпая поздравлениями.

Попойка возобновилась с новой силой. Послышались гиканье и смех, визг и рев. Около двух десятков людей с просветленными, пусть и опухшими ликами, ликовали, источая со своих душ великое братолюбие и умиротворение.

Жестоко пили в хате Соловья. Пили уже не за него, не за хозяина гостеприимной обители, пили — каждый за свое. Старшие запивали проклятое прошлое с его трудоднями да беспаспортным рабством. Молодые — тоскливую, никчемную, поруганную крестьянскую жизнь. А все вместе — позорное вчера и безнадежное завтра. Пили самозабвенно, как перед плахой.

К половине третьего уцелевших в неравном бою с зеленым змием оставалось в хате Самопалова немного — Барбацуца, Валька, дембель, Тонька, Дрючковский, Мотузка с Любушкой да Байстрюковский…

Уцелевшие, пошатываясь и спотыкаясь, начали расходиться по домам. Валька потянула Степку за собой. Дембель, подхватив свой сверток, поплелся, как телок за коровой, за Тонькой. Дрючковского поволокли Мотузка с Любушкой. А Пал Саныч Байстрюковский, засунув за пояс бутылку с самогоном, не разбирая дороги, по сугробам, бодро зашагал на край Куличков — к своему двухкомнатному глинобитному «особняку».