Весь остаток ночи Пал Саныч Байстрюковский тщетно пытался согреться, вливая в свое продрогшее нутро липкую наливку и носясь, как угорелый, из угла в угол сырого погреба. Он был близок к панике и не знал, что делать. Единственный путь к спасению — сдаться на милость Гальки — казался ему совершенно не приемлемым. Он считал, что лучше умереть, лучше быть заживо похороненным в этой холодной могиле, чем попасться в руки разъяренной жены.
Пал Саныч внутренне уже смирился с мыслью о скором и мучительном конце, как вдруг в дверь негромко постучали. Инстинктивно Байстрюковский бросился в угол погреба, чтобы спрятаться за банками с морсом. Но тут опять послышался стук, а затем кто-то сдавленным шепотом произнес:
— Пашка, это я! Слышь? Открой!
Директор затаил дыхание: кто же это мог быть? Голос знакомый, очень знакомый…
— Пашка, да открывай же ты! Галька в хате!
— Петро, ты, что ли? — откликнулся Байстрюковский со своего схрона.
— А кто же еще! Быстрее открывай!
Пал Саныч сделал несколько неуверенных шагов к лестнице. И, не решаясь идти дальше, остановился.
— Петро, это точно ты? — переспросил он, прислушиваясь к хриплому дыханию соседа на верху.
— Да я, я! Бегом давай, а то Галька увидит, — раздраженно прошептал Петро.
— Сейчас!
Байстрюковский, превозмогая дрожь в коленях и озноб во всем теле, взбежал по лестнице и стал оттаскивать от двери кадки с солениями. Затем боязливо приоткрыл дверь:
— Заходи! Быстрее!
Сосед протиснулся в щель и тут же принялся помогать Байстрюковскому надежно забаррикадировать свое убежище.
Когда с этим было покончено, мужики сошли вниз.
— Да ты совсем голый! — удивленно воскликнул Петро, оглядывая посиневшее тело соседа. Он мигом снял из себя тулуп и набросил ему на плечи. — Ну и дела! А что собственно произошло? Твоя Галька только что заходила ко мне и сказала, что ты, наверное, уже умер, спрятавшись от нее в погребе.
— Ну, понимаешь… — замялся Пал Саныч, не зная, что говорить соседу. — Вчера я…
— Ох, и ведьма, твоя Галька! — перебил его Петро, доставая из кармана штанов бутылку. — Настоящая кобра! Если бы моя Фенька такое вытворяла, я бы ее в бараний рог скрутил.
Байстрюковский взял предложенную соседом бутылку с самогоном и, вытянув зубами затычку, припал губами к горлышку. Отпив едва ли не половину, перевел дыхание и поинтересовался:
— А твоя знает, что я тут прячусь? Еще разляпает кому-нибудь…
— Не боись! — успокоил Петро, принимая из рук Байстрюковского бутылку. — Ее нет дома. Она позавчера еще поехала в Голодрабовку батьку проведать, захворал он.
— Ясно, — облегченно вздохнул директор. — А у меня тут наливка есть!
— Хорошая?
— Угу!
Мужики подошли к емкости с синевато-бордовой жидкостью и опустились на корточки.
— Погуляем! — мечтательно улыбнулся Петро. — Я вчера, между прочим, здорово набрался.
— Я тоже хорош был, — поддакнул Пал Саныч, прикрывая ноги полой тулупа. И вдруг встрепенулся, потом застыл, о чем-то задумавшись.
Петро смотрел на него в недоумении.
— Слушай, ты помнишь, что вчера делал вечером? — ни с того ни с сего и уже другим тоном спросил его директор.
— Ну, кое-что помню, — протянул Петро, не понимая, к чему клонит сосед.
— Тогда скажи, дружок, — в голосе Байстрюковского зазвенел металл, — что у тебя делала моя Галька?!
— Когда? — встрепенулся тот, в один миг сделавшись красным, как свекольный квас.
— Вчера! Вечером! — печатая слова, угрожающе произнес Пал Саныч. — И почему она была голая?!
— Ну… в общем… — начал было Петро.
Однако Байстрюковский не дал ему договорить. Подхватившись, он широко размахнулся и заехал соседу промеж глаз. Тот пошатнулся, оторопело заморгал глазами и хотел что-то пролепетать. Но крепкий кулак директора закрыл ему рот.
— Так, значит, рога мне наставляете с Галькой! — яростно прошипел Пал Саныч и бросился к Петру, целясь растопыренными пальцами ему в глотку. — Задушу, паразита!
Трудно даже предположить, чем бы все это кончилось, если бы бедному Петру не удалось увернуться от взбесившегося Байстрюковского. Он пулей вылетел наверх, сбросил вниз кадки и метнулся за дверь. Хотел рвануть в сторону огорода, но, сделав несколько шагов, по пояс увяз в снегу. В этот момент в дверях, как неотвратимый рок, показался голый Пал Саныч. Глаза его метали молнии, от нахлынувшей ярости грудь ходила ходуном, из горла вырывался хрип, похожий на стон смертельно раненного вепря. Откуда-то, из-за надстройки погреба выскочила бледная Галька и кинулась к мужу, преграждая ему путь к беспомощному, на смерть перепуганному соседу. Но Байстрюковский одним движением плеча смел ее в сторону, успел наградить увесистым тумаком и, злобно матерясь, пошел на Петра. Галька успела ухватить мужа за руку, подскочила к нему и повисла на шее.
— Вон, сучка поганая! — взревел Пал Саныч, стряхнул ее с себя, как моль, и, проваливаясь в снег по чресла, двинулся вдогонку за еле ковыляющим Петром. — Разорву, падлу!
Разбрызгивая пену, суровый палач настигал свою жертву. Понимая, что ей не уйти от возмездия, она упала на колени и воздела трясущиеся руки к небу.
Во дворе Байстрюковских сходил с ума старый пес Кутька. А над Куличками, сбившись в стаи, сновало воронье и каркало, каркало, как на погибель.
Было уже три часа ночи, когда Тонька Бездольная и солдатик, барахтаясь в скрипучем снегу, добрались, наконец, к приземистой хате на краю села. В окне прихожей горел неяркий свет, — наверное, Тонькина мать, ложась почивать, специально оставила его включенным для удобства загулявшей дочери.
Молодка и дембель, стараясь не шуметь, ввалились в прихожую, поскидывали обувь и верхнюю одежду и тихо пробрались через светелку в крошечную Тонькину комнатушку, где, кроме узкой железной кровати и шифоньера, ничего больше не было. Бездольная быстро постелила постель, приказала дембелю укладываться и, выключив свет, юркнула и себе под теплое стеганое одеяло. Прыткий солдатик тут же набросился на деваху, стал ее горячо целовать и обнимать. Однако, уставший и хмельной, вскоре уснул, так и не доведя свои притязания до логического конца.
Тоньке тоже очень хотелось спать. Но позволить себе отключиться она не могла. Через час-полтора нужно было отправляться на ферму. Поэтому, полежав, молодка поднялась, плотно прикрыла одеялом парня, чтобы не мерз в нетопленой еще хате, и стала собираться.
— Мне показалось, что ты вроде не одна домой воротилась, — сказала ей мать — тетка Груня, когда Бездольная зашла на кухню попить чайку перед уходом на работу. — Кто это с тобой, никак Самопалов?
— Какой Самопалов, мама? — пожала плечами Тонька. — Он нажрался еще с вечера. Это я солдатика привела, он в качестве пассажира ехал в том «МАЗе», который с трассы слетел.
— А-а! — понимающе протянула мать. — Хороший хлопец? Приглянулся тебе?
— Приглянулся, — кивнула головой Тонька.
Почаевничав, она ушла на ферму, а мать принялась растапливать плитку.
Кроме бригадира Семена Дыбы, учетчицы Зинки Курносой да трех доярок на утреннюю дойку коров больше никто не явился.
— Хоть как-нибудь подоите, девочки, буренок! — просил Семен, по привычке приглаживая жесткие усы. — Чтобы не мучилась скотинка.
— Дядя Сеня, а как молоко собираетесь на завод отправлять? — поинтересовалась Тонька.
— Никуда я его не буду отправлять! — вздохнул бригадир. — Разве ж молоковоз поедет по такому снегу? Я звонил директору, он скомандовал весь удой в чан слить и так оставить. Потом, когда дороги расчистят, его на свиноферму в Грязелюбовку отвезут.
— Ну и ну! — покачала головой Курносая. — Баянчик что, совсем рехнулся — молоко свиньям скармливать?
— А что прикажешь с ним делать? — отмахнулся Дыба. — Ладно, кукушечки-потешечки, за работу! На вас родина смотрит.
С дойкой одиннадцати групп коров они впятером управились за три с небольшим часа. Было ясно, что буренки не выдоены, как следует, но этому никто не придавал значения — молоко ведь все равно пойдет свиньям.
В восемь вялая, сонная, как муха на Спаса, Бездольная пришлепала домой. Солдатик еще спал.
— Буди своего хахаля! — буркнула ей мать. — Я тут на завтрак лапшу с курятиной приготовила. И по чарке налью.
Дочка только отрицательно качнула головой и устало присела на табурет у кухонного стола.
— Спать хочется, аж глаза слипаются, — зевая и потягиваясь, молвила она. — Я, наверно, сперва немного покемарю у тебя в комнате. А через часик…
— Иди уж, спи! — незлобиво проворчала тетка Груня. — Шляться по ночам надо меньше! И вообще, пора себе мужа нормального найти, слава Богу, уже двадцать шесть годков за плечами.
— Я подумаю, — пообещала молодка, уходя с кухни.
Она уснула мгновенно. Приснился ей бывший ее муж Андрюшка. Вроде идет он по селу и улыбается всем встречным женщинам. А сам одет с иголочки — в новых серых штанах и пиджаке малиновом, сапоги на нем хромовые гармошкой. Тонька бежит за ним, со всех ног несется, да догнать не может, ускользает муженек.
Эх, Андрюшка… Красавец был, умница, но бабник и подлец. Два года совместной жизни с ним оставили в душе Бездольной неизгладимый след. Брак их закончился крайне плачевно.
…Когда за особые заслуги на аграрном поприще Баянчик поставил двадцатисемилетнего Андрюшку заведующим фермой, Тонька сильно расстроилась и сразу бросила мужу в лицо, что он пошел на эту должность для того, дабы крутить шашни с одинокими доярками. Андрюшка тогда страшно оскорбился и наговорил ей кучу неприятных слов. Его душу, казалось, просто обжигала обида на супругу, пару дней он даже не разговаривал с ней. Но она, конечно, была совершенно права.
До этого Андрюшка работал заведующим автогаражом фирмы и довольствовался только диспетчером Лидочкой. Этого ему, пышущему здоровьем и обладающему недюжинной мужской силой, явно было мало. Но оторваться «на славу» он мог только изредка, когда директор посылал его за запчастями в райагроснаб, где голодных на мужиков баб было хоть пруд пруди.
И вот — это назначение на ферму. Молодой мужик сразу прикинул, сколько здесь незамужних, вдов и гулящих, то есть потенциальных любовниц. Насчитал таких немало. И начал осторожно вести с ними «разъяснительную» работу: мол, годы идут, а вы, девчата, все необласканные и нецелованные ходите. Короче, талдычил, талдычил и уговорил. Пошли на ферме пиры, которые неизменно заканчивались оргиями, а точнее — диким развратом. На все эти гулянки Андрюшка брал своего брата Руслана (тоже, между прочим, женатого человека) и своих друзей, а иногда — и малознакомых типов.
В тот злополучный день заведующий хорошо провернул дельце с продажей двух неучтенных молодых буренок и получил неплохие деньги. Купюры горели в руках, настойчиво призывая Андрюшку немедленно устроить сабантуй. Он «сел» на телефон и начал вызванивать друзей. Было единственное условие: мужчины допускались без жен и не должны были им говорить, куда идут.
На огонек, помимо восьми доярок и самого Андрюшки, пришло больше десяти человек. Гулянку, как всегда, устроили в просторной бытовке, которая соседствовала с кабинетом завфермой.
Первые несколько часов основные события разворачивались вокруг стола, на котором лежали разные закуски и стояли несколько десятков бутылок добротного самогона. По мере их опорожнения менялась обстановка. Сперва приличная часть гулянки перешла в менее приличную, потом плавно превратилась в совсем неприличную, а затем приобрела характер пьяной оргии времен заката Римской империи. Обо всем этом Тоньке потом рассказали сами участники того сабантуйчика.
Андрюшка развлекался в одном из углов бытовки сразу с двумя доярками. Он любил так — сразу с двумя: и разнообразнее, и веселее.
Самая молодая доярка — девятнадцатилетняя Люся — обнаженная танцевала перед пожилым мужчиной кавказской наружности — одним из тех, кто постоянно покупал у Андрюшки неучтенный скот. Его пригласили из уважения. Отправив туши коров на рынок, он возвратился на ферму, где принял участие в увеселительном мероприятии. Пьяно взирая на Люсю, кавказец время от времени делал большие глотки прямо из горлышка бутылки.
На исходе второго часа ночи на ферму явилась Тонька. Первое, что она увидела, была пьяная доярка Аня, сидящая верхом на ее муже. Аня посмотрела мутными глазами на жену завфермой, и ее стошнило. Андрюшка брезгливо сбросил с себя перепившую даму, и ее место тут же заняла другая — толстушка Клавка Мирошник.
Крик возмущения так и застрял в горле обалдевшей от увиденного Тоньки, не вырвавшись наружу. Кто-то вдруг цепко схватил ее за талию, толкнул к столу, а затем одним рывком разорвал юбку и то, что было под ней. Через мгновение бедная женщина оказалась под огромной тушей, дико воняющей сырым мясом и перегаром. Мужчина-кавказец быстро подавил ее сопротивление, затем, управившись, молча застегнул брюки и ушел.
На следующий день, с утра помятая компания, забыв о произошедшем, начала опохмеляться. Но это приятное и необходимое занятие прервал наряд милиции, во главе которого шествовала бледная, как полотно, Тонька. Насильника среди гостей не оказалось. Никто из присутствующих его не сдал: не знаем, дескать, кто и как тут оказался. Разборка с милицией, длившаяся пару часов, закончилась тем, что гостеприимного завфермой повязали и отправили в райотдел.
Вскоре вскрылись Андрюшкины махинации, его предали суду и впаяли немалый срок. А вот кавказца милиция так и не нашла. Известно только, что звали его Мустафой. Вот уже больше четырех лет он числится в розыске.
Тоньке тогда довелось вволю настрадаться — мало того, что над ней потешались все Кулички и соседняя Грязелюбовка, так еще и милиция допросами замучила, расскажи, мол, как у тебя дело было с тем кавказцем да с подробностями, с подробностями!