Воскресенье повсеместно сделали рабочим днем. И я был рад этому. Нигде так не отдыхаю душой, как на работе. Здесь у меня все четко спланировано, здесь проблема одна — сделать газету как можно лучше. А в быту проблем не перечесть. И автор многих из них — я сам. Причем, все мои проблемы так или иначе связаны с женщинами. Ну, на фиг, спрашивается, я их столько завел? Довольствовался бы женой, одной-единственной женщиной, как довольствуются миллионы мужиков. Но не могу. Пробовал — не получается. Сказать бы, что я такой уж бабник — так нет. За каждой юбкой я не бегаю. Встречаюсь только с теми дамами, к которым прикипел сердцем. И за каждую из них я готов умереть, пожертвовать чем угодно. Даже согласен уйти из их жизни, если увижу, что мешаю им быть счастливыми. Правда, иногда это очень трудно сделать…

Говорят, нельзя любить сразу нескольких. Не понимаю, почему? В душе хватает места только для одной? Господи, что же это за душа такая узкая и мелкая? В моей, например, места столько, что можно батальон, да что батальон — женскую дивизию разместить можно. И всю эту дивизию буду любить трепетно, беззаветно, самозабвенно!

Конечно, как у всякого нормального мужчины, у меня бывают и случайные связи. То есть я часом, особенно по пьянке, укладываюсь в койку и с теми хорошенькими бабенками, которых вовсе не люблю. Но это же вполне естественно! Кто из мужиков не мечтает гульнуть втайне от жены и своих любовниц? Это же так романтично, так пикантно! Тем более что дамы моего сердца не ведают об этих моих загульчиках. И не только, кстати, о загульчиках, а даже и о существовании друг друга. Мои любовницы знают лишь о жене, но она не в счет, к женам не ревнуют.

Любить женщин — вот такая моя философия, вот такое жизненное кредо. Правда, иногда оно, это самое кредо, заводит меня в глухой угол, усложняет жизнь настолько, что хоть волком вой или стреляйся. Но я не каюсь. Я, видно, неисправимый…

Потеря Ларисы, болезнь Маши, проблемы с мужем Ольги — все это камнем повисло на моей душе, не дает покоя. Хорошо, хоть дома пока затишье. Еще один светлый момент — беременность Насти. И отношения с Дианой. Предчувствие новой страстной любви наполняет мое сердце радостью, юношеским пылом, азартом и надеждой на счастье.

Я никогда не тороплю события, пусть все идет своим чередом. Но в случае с Дианой я почему-то ждать не могу. Не могу, и все! Я хочу заполучить ее немедленно. Я просто сгораю от неистового желания любить ее и быть любимым ею.

Отдохнув на работе от своих проблем до одиннадцати часов, я отправился в медсанчасть завода «Металлист». Я не смог удержать себя от этого неразумного шага. Мне безумно захотелось увидеть волшебные глаза Дианы, окунуться в них, пригубить хмельной синевы, сводящей с ума, влекущей в бездну безрассудного счастья и восторженного блаженства.

Я не представлял, как буду себя вести, что стану говорить, чем объясню свой внезапный, внеплановый приезд. Да я и не думал об этом…

И вот я вхожу в корпус, где располагается администрация медсанчасти. Длинный коридор. Голубые стены. Люди в белом. Обитая кожей дверь приемной. И она, Диана, идущая мне навстречу с толстой черной папкой в руке. Синий взгляд. Смятение. Нелепая улыбка. Тихий вздох.

— Я к вам, Диана Александровна…

Она покорно идет за мной в дальний конец коридора. Мы останавливаемся у окна, оно зияет, как рана, слепит глаза и мысли. У Дианы мелко дрожат руки. У меня подгибаются колени.

— Я пришел сказать… Я люблю вас, Диана…

Спазм перехватывает мое горло. Я не чувствую собственного тела ощущаю лишь холод, ледяной холод в груди. Господи, что со мной? Мне же не шестнадцать, мне не впервой объясняться в любви. Почему я так взволнован, почему растерян и растревожен? Отчего душу мутит от страха? Может, я просто боюсь ответа женщины на мое признание, потому что впервые в жизни не уверен в нем, не знаю его наперед?

Диане трудно говорить. Белая, как мел, она судорожно рвет губами застоявшийся воздух больницы. Слова, смешиваясь со слезами, капают ей на грудь. Обожженные пламенем синевы, ресницы трепещут, будто крылья раненной птицы.

— Иван… Максимович… вы… не безразличны мне… я вас… но…

Жалость и нежность к Диане, боль и отчаяние от мысли не обрести ее, железной цепью сковывают мою настежь распахнутую душу. Сердце стонет, как затравленный зверь, оно обливается кровью, оно захлебывается ею.

— Но что?! Что, Диана?!

Я не слышу своего голоса. Я оглушен закипающим предчувствием беды. Диана, звездочка моя, неужели ты не понимаешь, что отверженная любовь — это поруганная любовь?! Поэтому не отвергай ее! Не отвергай, Диана! Заклинаю!

— Мой сын… мой муж… он один… для меня…

Слова больно хлещут меня по лицу. Я стряхиваю их со лба, со скул, со щек. Тогда они, как остро заточенные кинжалы, пронзают мою грудь. Я пытаюсь прикрыться от них руками.

— Не могу подлостью на верность… я ущербна… вы не знаете…

Плечи Дианы содрогаются. Лицо, искаженное страданиями, залито синим трепетом. Как же я люблю эту женщину! Нет, не может быть, чтобы такое чувство не пробудило ответное. Ведь любовь порождает любовь. Должна порождать! Обязана!

Я беру Диану за руки. Я хочу упасть перед ней на колени. Но резкий возглас, как ледяная струя воды, обжигает мне голову. Я встряхиваюсь, я шире открываю глаза. Лица? Морды! Они за спиной у Дианы. Одна с кровожадным клювом орла. Другая — с горящими злобой глазами волка.

— Вот вы где, Диана Александровна! — выплевывает слова главврач. — Вас ожидает коллектив. Столы уже накрыты.

Вцепившись в подмышки Дианы, орел и волк уводят ее прочь от меня. А я, опутанный веригами смятения и бессилия, не могу сделать ни шагу.

Кошка дремлет у моих ног. В плите потрескивают дрова. Бесстрастно тикают ходики за стеной. Покой и благодать. В доме старика, но не в моей душе.

— Дедушка, вы все знаете. Скажите, я очень неправильно живу? — спрашиваю Устина, который разливает по чашкам свое варево. — Наверное, поэтому у меня часто болит душа. И так много проблем, разочарований и потерь.

Он долго не отвечает. Наполнив чашки, отставляет на край стола чайник. Неторопливо набивает трубку, раскуривает ее. И только потом замечает:

— Можно жить неправильно, но праведно. А можно и наоборот.

— Как это? Растолкуйте? — не понимаю я.

— Быть абсолютно справедливым человеком — это правильно? — спрашивает Устин.

— Само собой.

— Делать по справедливости — значит, платить людям тем, чего они заслуживают, верно?

— Верно…

— То есть если кто-то набедокурил, учинил зло, то по законам справедливости ему непременно нужно воздать тем же?

Я озадаченно смотрю на Устина, пытаясь понять ход его мыслей.

— Пожалуй, что так.

— Ну, а где же милосердие? — с воодушевлением продолжает он. — Нету его! Выходит, несовместима справедливость с милосердием. А без милосердия не бывает праведности.

Закурив, размышляю над словами старика. Он, причмокивая, попивает чай и задумчиво смотрит в окно, в которое медленно и тяжело заползает рассвет.

— Что вы хотели сказать мне этим, дедушка? — спрашиваю, тоже приступая к чаепитию. — Что я и не праведник, и несправедливый?

Устин кривит тонкие губы в ухмылке.

— Да нет же! Я хотел сказать, что ты и праведный, и справедливый… Для себя праведный, а к людям — справедливый. Понял? А нужно как раз наоборот. И еще одно, Ванятка. Не должен человек жить двойной жизнью, иметь два лица.

Я вздыхаю и смотрю на свои часы.

— Неплохо бы, дедушка, перед путешествием в ад немного выпить, — предлагаю, откладывая свои раздумья над мудреными словами Устина на потом.

Он охотно соглашается. И идет в кухню за стаканами. Я откупориваю бутылку.

За окном согбенная осина, как древняя старушка, кутается в накидку поредевшей мглы.

…Берег моря. Голубые волны жадно лижут желтый прибрежный песок и мелкую гальку. Раскаленный шарик над головой и почти полное безветрие не лишили воздух свежести. Но все равно хочется или залезть в воду, или поскорее спрятаться под сень пальм, сбившихся в группки всего в десяти шагах от берега.

Подполковник Илларион, как представил его Устин, стоит, покуривая короткую черную трубку, и задумчиво смотрит в морскую даль. Он ждет, пока я оденусь. Это крупный немолодой мужчина в коричневом френче и брюках такого же цвета, заправленных в сапоги с плотно прилегающими голенищами. На его темно-зеленых эполетах с золотой окантовкой по три рубиновых продолговатых шарика, похожих на капельки крови и по белому металлическому веночку, сплетенному из костей. На груди — восьмиконечная звезда с извивающейся змеей в центре. На левом рукаве — золотом шитая литера X, на правом — цифра 1З. Илларион держит в руке квадратную фуражку с коротким козырьком. На околыше — ощеренная пасть льва, на тулье — такой же венчик, как и на эполетах, только побольше.

— Не будем терять время! — говорит подполковник, повернув ко мне смуглое, порезанное морщинами лицо.

— Да, спускайтесь! — бросает Устин, снимая телогрейку.

Мы идем вдоль берега к каменистым взгоркам, возвышающимся над беззащитной голубизной моря. Они — рядом, в сотне шагов. Там, сказал Илларион, есть грот, а в нем — подъемник.

Вот он, грот. Покрытые плесенью и пропитанные сыростью стены. Запах застоявшейся морской воды. Грот короткий. Сделав всего полтора десятка шагов, упираемся в черную металлическую дверь. За дверью — неяркий синеватый свет, бархатом обтянутые стены кабины подъемника.

Он быстро скользит вниз, слышен приглушенный лязг цепей.

— На пятом горизонте находятся полки и легионы, — неторопливо объясняет Илларион, опершись спиной о стену кабины. — Семьдесят восемь простых полков, тринадцать гвардейских и шесть легионов. Я — заместитель предводителя тринадцатого полка, где подобраны одни ветераны. Сильнее тринадцатого нет полка.

— Много войска! — замечаю я и застегиваю куртку на все пуговицы — становится все холодней.

— Немало! — соглашается Илларион. — В каждом простом полку но тысяче триста бесов, в каждом гвардейском — по тысяче. Армия солидная!

— А сколько же в легионе? — спрашиваю, чтобы прикинуть, сколько всего «штыков» насчитывает бесовская рать.

Подполковник извлекает из внутреннего кармана френча свою трубку, из кармана штанов — кисет. Заталкивает в трубку щепоть красноватого табака. Щелкает зажигалкой, инкрустированной слоновой костью и серебром.

— В каждом легионе по шестьсот шестьдесят шесть бесов. Но они — элита из элиты. Поэтому легионами руководят генералы.

— Генералы и полковники живут тоже на пятом горизонте?

— Нет, — качает головой Илларион. — Они живут на шестом. А на пятом — их заместители, сотники и командиры когорт.

Кабина, дернувшись, останавливается. Подполковник открывает дверь. Перед нами — военный городок. Очень похожий на обычный, земной. Шесть рядов двухэтажных казарм, с выкрашенными в зеленое стенами. У каждой — пристройка. За ними, поодаль — еще казармы. Такие же, двухэтажные, но коричневые и их немного. Совсем в стороне — шесть двухэтажных зданий мрачного серого цвета. Между строениями проложены неширокие дорожки, мощенные темным гранитом, и просторные площадки, покрытые плотно укатанным гравием.

— В этих казармах размещаются полки и легионы? — интересуюсь, озираясь по сторонам.

— Да, — Илларион оправляет френч и, предваряя мой вопрос, объясняет: — Семей ни у кого, кроме старшины, нет. Их заводят только по окончанию службы, которая длится десять лет. У вас за это время проходит шестьдесят. Невесты есть у многих, они живут в другой части города, которая располагается дальше. В военном городке имеется несколько десятков борделей, их обитательницам строго запрещается иметь детей.

Выбив золу из трубки, Илларион приглашает меня пройтись вдоль казарм.

— Я покажу тебе, где размещается мой полк, — говорит он. — Сейчас там никого нет, все несут службу наверху, на земле. На месте только дежурные и те, кому сегодня велено отдыхать. Но их немного.

Из-за угла зеленой казарма, самой ближней, выбегает юноша в форме мутно-зеленого цвета и несется навстречу нам. У него на погонах вижу лишь перекрещенные кости, на рукаве — нашитую букву Т. Поравнявшись с нами, юноша сбавляет шаг и ухарски вскидывает руку к козырьку квадратной фуражки. Илларион отвечает, вяло взмахнув кистью.

— Десятник сорок третьего полка, — поясняет он мне. — Куда-то спешит по делам службы.

У казарм почти никого. Над ними висит тяжелая тишина, только изредка ее нарушают неясные звуки, долетающие откуда-то из недр военного городка.

Миновав казармы, выкрашенные в зеленый цвет, выходим на широкую гравийную площадку. Сразу за ней — коричневые казармы.

— Это уже казармы гвардейских полков. — Илларион на мгновение останавливается, чтобы еще раз одернуть полы френча. — Вон, крайняя слева — моя.

Возле казармы копошится с десяток мужчин в коричневых кителях. Они упражняются в метании ножей. Мишенью служит какой-то грязный тюфяк, привязанный к металлическому столбу, торчащему из земли.

Увидев нас, мужчины замирают. Все они крепкие, загорелые. На вид им лет по тридцать-тридцать пять. У всех на погонах буквы X, а у одного — еще и перекрещенные кости. У многих на груди красуются блестящие кругляши величиной с одногривневую монету. В центре кругляшей изображена виселица с болтающимся на ней телом.

— Закаленные ветераны, элита гвардии! — не без гордости замечает Илларион, удовлетворенно поглядывая на своих подчиненных. И, уже обращаясь к ним, громко восклицает: — Чем заняты, орлы?

— Упражняемся, как и было приказано! — докладывает худощавый мужчина с костями на погонах.

Подойдя поближе, подполковник козыряет. Гвардейцы дружно отвечают.

— И как успехи? — Илларион кивает на мишень.

— Как и приказано! — рапортует худощавый. — Жизненные органы не задеты. Приговоренный жив!

Смысл его слов до моего сознания доходит не сразу, Я с удивлением поглядываю то на гвардейца, то на Иллариона. Но потом перевожу взгляд на мишень. И вдруг замечаю, что она шевелится. О Господи! Этот тюфяк ни что иное, как обвисшее на веревках человеческое тело с надетым на голову мешком!

— Что это? — в ужасе спрашиваю я Иллариона.

Он потирает указательным пальцем глубокую бороздку, залегшую у него между широких бровей и не спешит с ответом. Затем отдает распоряжение худощавому:

— Продолжать! Завершающая стадия экзекуции состоится через полчаса. Приготовить все необходимое! Перед казнью дать приговоренному десять минут на отдых.

Худощавый отдает честь и коротко бросает гвардейцам:

— Продолжать!

Они опять начинают метать ножи в привязанное тело. Острия вонзаются в ноги, плечи, предплечья. Мишень дергается и издает глухие, еле слышные звуки.

— Это провинившийся гвардеец, — наконец начинает объяснять происходящее подполковник. — Он изнасиловал жену сотника. Такое вот наказание, свидетелем которого ты стал, дело обычное. После суда, определившего вину подозреваемого, ему забивают рот ветошью, нахлобучивают на голову мешок и привязывают к столбу у казармы. Группа гвардейцев отрабатывает на нем какое-то время навыки меткого метания ножей или дротиков.

— А потом? Его отпускают? — со страхом спрашиваю я и во все глаза с жалостью смотрю на осужденного. Рука помимо воли лезет в карман за сигаретой.

— Нет, не отпускают! — Илларион тоже вытаскивает трубку. — После метания ножей гвардейцы приступают к завершающему этапу наказания А он единственный — снятие шкуры живьем. Но этому насильнику сначала еще оторвут хвост.

— Хвост?! — переспрашиваю я, удивившись. — Какой еще хвост?

— Приговоренные принимают смерть и муки в своем естественном обличье, — сурово произносит Илларион. И, смерив меня испытующим взглядом, прибавляет: — Казнь состоится через полчаса. Ты можешь присутствовать.

Снятие шкуры живьем — зрелище, наверное, ужаснее. К тому же бес будет в своем обличье, что само по себе уже кошмар. И мне вовсе не хочется все это созерцать. Но, скрепя сердце, соглашаюсь — вряд ли когда-нибудь мне представится еще одна возможность увидеть такое.

Из казармы, пошатываясь, выходит мужчина без сапог. Его мундир расстегнут. На груди такой же, как у многих гвардейцев, кругляш, рядом с ним — восьмиконечная звезда со скорпионом в центре. Мужчина, глубоко засунув руки в карманы штанов, сходит по ступенькам вниз. Поступь его с каждым шагом становится все менее твердой.

— Сильвестр! — окликает гвардейца Илларион.

Тот останавливается, как вкопанный, поднимает курчавую голову, пытается разглядеть окликнувшего. Мутный взгляд постепенно светлеет, становится осознанным.

— Ты опять пьян? — в голосе подполковника звучит раздражение. Однако злобы в нем нет.

Сильвестр с трудом принимает стойку смирно. Его покачивает.

— У меня выходной и я имею право выпить, — оправдывается он, еле ворочая языком. И, повысив голос, прибавляет:- Имею или нет, а, господин подполковник?!

Илларион в сердцах машет рукой и обращается ко мне:

— Давно уже был бы как минимум сотником, если бы не пил. Человек ведь толковый. Эх, пропадет. А все она, водка!

Два гвардейца, подскочив к Сильвестру, хватают его под мышки и уводят обратно в казарму.

Мы с подполковником уходим, оставив упражняющихся в метании ножей и их жертву.

Неспешным шагом прогуливаемся вдоль серых казарм легионеров. Идем дальше, огибая их. И выходим на огромную круглую площадку.

— Плац для смотра легионеров, — поясняет Илларион.

За площадкой взору открывается гражданская часть города. Неширокие каменные улицы, площади с лавочками и причудливыми скульптурами животных и людей, ровные ряды домов. Все они, эти дома, разные. Есть небольшие, одноэтажные; есть двухэтажные, с пристройками; есть высокие, с острыми, почти вертикальными крышами; и приземистые, длинные, похожие на бараки. Вдалеке, может, за километр-полтора от казарм легионеров на небольшой возвышенности стоит роскошный белокаменный замок, напоминающий китайскую пагоду. На верху замка — золотые купола с острыми, как пики, шпилями. Сколько этажей имеет это строение, сосчитать невозможно, потому что нижняя его часть скрыта крышами домов и зеленью хвойных деревьев, окружающих белые стены плотным кольцом. Замок огромен и ослепительно красив.

— Кто там живет? — спрашиваю у Иллариона, указывая рукой в сторону величественного здания.

— Это одна из резиденций царя! — торжественно и подобострастно произносит он. — Прибывая на смотр полков и легионов, он на короткое время часто останавливается здесь.

— Царь?

— Царь! — кивает подполковник. И с благоговением уточняет: — Царь Сатана!

В военном городке раздается резкое блеяние горна.

— Однако же, нам пора! — Илларион быстрым шагом направляется туда, откуда мы недавно пришли.

У здания, где проходили упражнения в метании ножей в живую мишень, обстановка уже другая. На плацу у входа выстроились в шеренгу гвардейцы в безукоризненно отутюженной коричневой форме с горнами в руках. Среди них есть и те, которых я уже видел. Гвардейцев немного, я сосчитал: двадцать шесть. Это, видимо, все, кто не занят сегодня работой. Впереди шеренги прохаживается, заложив руки за спину, подтянутый высокий мужчина. На его груди горит восьмиконечная звезда, на эполетах с малиновой окантовкой — по красной капельке.

Подходим ближе и останавливаемся в нескольких шагах от шеренги.

Увидев нас, бравый гвардеец вытягивается по струнке.

Илларион делает знак рукой, и горнисты подносят к губам мундштуки своих блестящих инструментов. Их нестройное, противное блеяние будоражит слух и бьет по нервам.

Бравый гвардеец продолжает стоять по стойке смирно. Подполковник громко отдает приказ:

— Сотник Ефраил, начинайте!

Опять зудят горны. Из казармы тяжелой поступью выходят четверо гвардейцев. В их крепких руках — концы туго натянутых толстых цепей. Они дрожат, позвякивают. Кто-то, привязанный к другим концам этих кандалов, которого пока еще не видно, упирается, не хочет выходить за порог казармы, под холодные лучи хмурого солнца Тартара. Но вот гвардейцы останавливаются, с усилием тянут цепи, и на каменном крыльце появляется двухметровое чудовище, покрытое черно-серой с подпалинами шерстью. Его голова, как голова дикого вепря, с крупным горбатым рылом, «украшенная» двумя парами желтых, торчащих вперед, мощных клыков, из его полураскрытой пасти с клокотанием вырывается зеленоватая пенистая жидкость и скапывает на широкую, выдающуюся вперед грудь. Вместо ног у чудовища стоптанные серые копыта, будто у старой, заезженной клячи, руки — длинные и толстые — заканчиваются почти черными ладонями с растопыренными четырьмя пальцами.

Гвардейцы снова рвут на себя цени, и чудовище, издав истошный, жуткий рык, тяжело ступая, делает несколько шагов. Теперь оно все на виду. На его плешивой голове возвышаются коричнево-ржавые, большие, словно у матерого оленя-самца, рога. У ног, нервно подергиваясь, лежит толстый мохнатый хвост со светлой, размером с голову младенца кисточкой. Его длина не меньше двух с половиной метров. Глаза чудовища, черные, как ночь, горят безумной яростью, свирепый оскал заставляет мою кровь леденеть.

— Илларион, Илларион! — шепчу я одеревенелыми губами, наклоняясь к нему. — Я вот-вот потеряю сознание.

— Сейчас! — изрекает он тихо и делает непонятный знак рукой сотнику.

Тот забегает за шеренгу и через секунду появляется с черной кожаной сумкой. Приблизившись к Иллариону, почтительно подает ее ему. Подполковник, порывшись, извлекает оттуда бутылку и протягивает мне.

— На, подкрепись! Это водка.

Мельком взглянув на высокую бутыль, краем глаза замечаю этикетку, на которой по-русски написано «Старка». Я уже ничему не удивляюсь.

— Пей, не бойся! — шепотом велит Илларион. — Это ваша. После казни каждому гвардейцу, присутствующему здесь, выдадут по бутылке. Такой порядок.

Отвинтив крышечку, припадаю губами к горлышку. Отпиваю за раз больше половины. И, опустив голову, ожидаю, когда алкоголь начнет действовать. Наверное, от нервного перенапряжения мой организм быстро реагирует на принятую дозу. Ужас, сковывающий мою душу, начинает медленно таять. Я поднимаю голову.

Чудовище, изрыгивая зеленую муть, уже стоит, опутанное цепями, у столба. Четверо гвардейцев держат на вытянутых руках его хвост. К ним подходит бравый сотник с коротким, широченным тесаком. Приблизившись к чудовищу сзади, он одним взмахом ножа делает надрез у основания хвоста. Глухой стон вырывается из пасти приговоренного. Сотник отходит и, отбросив тесак, становится на прежнее место. Гвардейцы, держащие хвост, приподнимают его и по команде бравого резко тянут на себя. Раздается душераздирающий вопль. Чудовище виснет на цепях, как тряпка. Там, откуда рос хвост, зияет черная рана, из которой струями стекает грязно-зеленая жидкость.

Илларион взирает на происходящее равнодушным взглядом. Его морщинистое лицо ничего не выражает. Он делает знак сотнику и тот, подхватив металлическое ведро, стоящее у крыльца казармы, подходит к глухо стонущему полумертвому чудовищу. Размахнувшись, окатывает его водой. Затем бросает ведро и возвращается на место.

Снова трубят горнисты. Из казармы выходит низкорослый, кривоногий, жилистый старик. На нем зеленые брюки, заправленные в сапоги, и черный клеенчатый передник. В руках у старика два ножа — большой, с широким лезвием и поменьше — остро заточенный на конце. Он подходит к чудовищу и, встав на колени, делает длинный надрез большим ножом вдоль его ноги — от копыта до колена. Затем, орудуя ножиком поменьше, начинает заворачивать и скатывать шкуру. Чудовище истошно визжит, будто недорезанный боров, и этот пронзительный визг сотрясает застоявшийся воздух. Я инстинктивно затыкаю уши пальцами.

А старик сосредоточенно продолжает свою страшную работу. Он делает такой же надрез на другой ноге зверя и отдирает шкуру от мяса. Меня уже мутит от этого ужасного зрелища. Я отворачиваюсь и опять жадно припадаю к горлышку бутылки. От пронзительного визга, диких воплей, всхлипов и стонов у меня стучит в висках и болит голова.

Но вскоре все это сменяется глухим, хриплым мычанием. А потом вдруг наступает тишина. Я все еще боюсь повернуться и поднять голову. Стою, согнувшись, и сосу не прикуренную сигарету.

— Все уже кончено, — тихо сообщает Илларион через пару минут, дернув меня за рукав.

Я заставляю себя взглянуть на место казни. Старик вытирает ветошью запачканные зеленой жижей руки. На голубом гравии у столба лежит черная бесформенная масса. А рядом, шерстью наверх, — большая серая с подпалинами шкура. Гвардейцы скатывают в клубки цепи.

— Через несколько часов это тело превратится в прах — в мелкий песок или пыль, — голос подполковника бесстрастен и сух. — Ну, что, насмотрелся ужасов?

У меня нет сил даже кивнуть.

— Сотник Ефраил с гвардейцами доставит тебя наверх, — говорит Илларион. И, впервые улыбнувшись за все время, добавляет: — А мне пора. Привет Устину!

И, развернувшись, идет к крыльцу казармы. Сотник Ефраил отдает на ходу какие-то распоряжения и спешит ко мне.

Гвардейцы, несмотря на мои слабые протесты, подхватывают мое тело и несут к подъемнику на плечах.

…Ночевать я остался у старика. На улице уже было совсем темно, и я, пребывая еще под впечатлением увиденного, просто побоялся выйти за порог. Устин, видя мое состояние, от души хохотал.

Последний день года… Надо раздать подарки своим женщинам. И навестить Машу.

Жена и дочь с утра принялись хлопотать на кухне, а меня командировали на базар. Нужно было купить кое-какие продукты.

С этой задачей я быстро управился и, груженный тяжелыми сумками, заехал на свою квартиру. Пока остывал кофе, я рассматривал приготовленные загодя своим дамам и детям подарки. Покупал я их с пьяных глаз и теперь вовсе не был уверен, что приобрел то, что нужно.

Итак, что мы имеем? Для Ольги наборы косметики и парфюмерии. Для жены — шерстяной костюм, такой, как она хотела. Для Маши — золотой перстенек, выполненный в форме ивового листика. Для дочери — серьги. Для сына — новенький принтер и несколько игровых дисков. Осталась кожаная дамская сумочка, набитая женским бельем. Это покупалось для Ларисы…

Попив кофе и прихватив подарки для семьи, я отправился домой. Но долго там не задержался. Покрутился с полчасика и, сославшись на неотложные дела, слинял. Снова зашел на Новокузнецкую — за подарками для Ольги и Маши. Перстень сунул в нагрудный карман пиджака, косметику и парфюмерию запихнул в полиэтиленовый пакет. Оставалось решить, что делать с сумочкой. Выбросить? Вроде жалко. Кому-то подарить? Стыдно перед самим собой, ведь покупал-то конкретно для Ларисы, как теперь отдавать в другие руки? Лишь бы добро не пропало, что ли? Поразмыслив, я упаковал сумочку в яркий пакет и отправился к дому Ларисы, находящемуся в десяти минутах ходьбы.

Шел и думал, как же ей вручить подарок? О том, чтобы подняться к ней, и сделать это самому, не могло быть и речи. Передать соседями? Пожалуй. Я уже направился к подъезду, как оттуда выскочил знакомый мальчуган. По моей просьбе и в благодарность за подаренную небольшую сумму он и исполнил роль посыльного.

Через полчаса я уже поджидал Ольгу в условленном месте — у библиотеки.

Ольга долго не появлялась. Запыхавшаяся и раскрасневшаяся, она примчала с приличным опозданием.

— Извини, любовь моя! — в ее глазах искрилось озорство. — Еле сбежала! Олег пристал, как банный лист к заднице! Я в магазин и он в магазин, я на базар и он — на базар. Пришлось поставить в очередь за свежей рыбой. Говорю: ты постой, а я посмотрю, что еще можно куппить на праздничный стол. Вот так и удрала!

— А теперь что? — поинтересовался я с тревогой, уводя Ольгу за газетный киоск. Базар, где Олег остался стоять в очереди за рыбой — на другой стороне проспекта.

— Да ничего, подождет!

— Как у вас дела? — спросил я, изучающе поглядывая на Ольгу. Ее взвинченный вид мне не нравился. И эта напускная бесшабашность…

— Представь себе, даже словом не попрекнул! — воскликнула она, издав короткий смешок. Мне показалось, что в этом восклицании проскользнули нотки обиды.

— Что, вообще ничего не сказал?

— Ни сло-веч-ка! — проговорила Ольга по слогам.

Я вручил ей пакет со своим подарком.

— Это от деда Мороза… Только как ты объяснишь, откуда у тебя взялось все это?

— Скажу, что купила, — Ольга расцеловала меня в обе щеки. — Спасибо, любимый! А я вот что тебе приготовила…

Порывшись в сумочке, она извлекла продолговатую пластиковую коробочку и сунула мне в руку.

Я раскрыл футляр. Это были довольно дорогие наручные часы.

— Дарю их тебе, чтобы ты никогда ко мне не опаздывал. А твои барахлят, выбрось их! — с милой улыбкой произнесла она.

Я обнял ее и поцеловал.

— Ну, Оленька, беги! А то Олег уже, наверно, заждался тебя.

Она взяла мои руки в свои, заглянула в глаза.

— Когда теперь увидимся?

— После Нового года. Я позвоню…

— Тогда с наступающим, Ванечка! — Ольга погрустнела. — Как бы я хотела отпраздновать Новый год с тобой…

Я погладил ее по щеке.

— С наступающим, солнышко! Беги, милая!

Она быстро чмокнула меня в губы и легкой, летящей походкой понеслась через улицу. Как раз зажегся зеленый глаз светофора.

Я заскочил в маршрутку и поехал к Маше.

Она встретила меня радостным щебетаньем. Толстый слой косметики делал ее лицо похожим на маску, но отнюдь не скрывал ни его худобы, ни глубоких впадин вокруг глаз. Розовые от пудры скулы и щеки резко контрастировали с серо-желтой шеей и почерневшими ушами. Сквозь тонкую ткань лилового халатика явственно просматривались контуры тощего, костлявого тела и больно резали мне глаза и сердце. У порога я прижал Машу к груди и долго держал в объятиях. Слезы вспорхнули на мои ресницы, и прихожая расплылась, будто покрылась голубым туманом.

— Ты работал сегодня? — спросила Маша, помогая мне снять куртку.

— Нет, мы вчера успели все сделать, — ответил я, силясь улыбнуться.

— Тогда будешь помогать! — она подала мне тапочки и ушла на кухню.

Там, суетясь. Маша гремела кастрюлями, крошила овощи на салат, взбивала яйца с молоком для торта. Я занимался уборкой квартиры. Пылесосил, тщательно мыл полы, протирал мебель.

Маша находилась в веселом расположении духа, все время шутила, смеялась. Я поглядывал на ее тонкие, как карандаши, ручонки, на слипшиеся от пота пряди волос и украдкой вздыхал.

За окнами уже начали мутнеть силуэты многоэтажек и сонных деревьев — город медленно погружался в сумеречную тоску раннего зимнего вечера.

— Может, давай передохнем, котенок? — предложил я.

— Конечно, Ванечка! Садись, отдохни, перекуси, — закивала Маша в ответ и принялась чистить картошку.

Было видно, что она сильно устала и уже валится с ног. Я отобрал у нее нож и уговорил немного поспать.

— Хорошо, я вздремну, — согласилась Маша неохотно. — Но чуть-чуть, самую малость. Обещай, что разбудишь меня через полчаса.

Я, разумеется, обещал.

Она проспала около двух часов. Все это время я тихо сидел в гостиной и рассматривал старые журналы, стараясь ничем не тревожить посапывающую на диване Машу. На ее лицо, покрытое мягкой накидкой приглушенного света торшера, было тяжко смотреть.

Пробудилась она неожиданно. Вскочила, торопливо взглянула на циферблат настенных часов и в расстройстве всплеснула руками:

— Ой, уже седьмой час! Я так много времени потеряла на сон! А ведь мне дорога каждая минута, проведенная с тобой.

И тут же метнулась к часам и, сняв их со стены, перевела стрелки на четыре часа вперед.

— Зачем ты это сделала? — изумился я.

Она печально улыбнулась:

— Я хочу встретить Новый год с тобой. Пусть только по своим часам, какое мне дело до всех других? Давай думать, что мои часы идут правильно.

— Хорошо…

Некоторое время я стоял, уставившись на ходики, затем крепко обнял Машу. Она прильнула ко мне, как дитя к матери. Я был готов разрыдаться. Чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей, я взял ее на руки и закружил по гостиной.

Начались приготовления ко встрече Нового года. Маша носилась по квартире, как угорелая, бегала из кухни в гостиную, из гостиной — на балкон, и вскоре стол заполнился разными закусками. Управившись с сервировкой, она заперлась в спальне, чтобы переодеться к застолью. Готовилась не меньше получаса. Я терпеливо ждал, покуривая у светящегося экрана телевизора.

— Ну, как я тебе? — спросила Маша, смущенно склонив головку, когда, наконец, вышла в гостиную.

— Ты настоящая принцесса!

Я поцеловал ее скулы и волосы, благоухающие тонким ароматом розы. Потыкался губами и в вырез платья, изображая приступ страсти. Маша визжала и смеялась.

— Кажется, Ванечка, пора нам проводить старый год! — заметила она, когда я разомкнул руки.

— Пожалуй! — согласился я и взял со стола бутылку шампанского.

— Нет, нет! — запротестовала Маша. — Шампанским будем встречать Новый год. А пока налей мне абрикосового ликера.

Я наполнил ее бокал ликером — тягучей отвратительной жидкостью, свой — водкой, и, приподняв руку, как лектор, требующий тишины у аудитории, достал из нагрудного кармана пиджака перстень.

— Ну-ка, мадам, ваш драгоценный пальчик!

Глаза Маши радостно засияли.

— Ой, Ванечка! — выдохнула она восторженно.

Я осторожно надел перстень на безымянный палец ее правой руки.

— Вот так подарочек! — счастливо защебетала Маша. — Какой красивый и изящный! У тебя хороший вкус. Спасибо!

Она обхватила меня за шею и поцеловала в губы. Потом отстранилась и, подлетев к шкафу, распахнула дверцу.

— А это тебе! Примерь, Ванечка! — Маша протянула мне целлофановый пакет с чем-то искристо-серым внутри.

Это был нарядный мохеровый свитер. С довольным видом я снял пиджак и напялил на себя Машин подарок. Он приятно щекотал горло.

— Тебе нравится? — она смотрела на меня со смущенной и ласковой улыбкой.

— Не то слово, ласточка! — воскликнул я с восхищением и, подхватив ее на руки, опять закружил по комнате.

— Ой-ой! — завизжала Маша. — Сейчас опрокинем стол!

Но мне было наплевать на него. Я все кружил и кружил ее, пока у самого кругом не пошла голова.

Выпив и перекусив, мы танцевали под магнитофон, целовались. Маша сильно вспотела и казалась сонной. Но счастливая, блаженная улыбка не сходила с ее лица.

Потом мы встретили шампанским наступление Нового года. По местному, Машиному времени. И снова танцевали.

Я уходил от Маши, когда ее часы показывали уже два с четвертью.

— Ну вот, Новый год мы встретили, теперь я лягу спать, — сказала она немного грустно, провожая меня на лестничную клетку.

Мы обнялись и долго не отпускали друг друга.

— С Новым годом, любовь моя! — еще раз поздравил я Мажу, уже стоя у распахнутых створок лифта. — Прости меня, что ухожу…

— С Новым годом, Ванечка, с новым счастьем! — ее тощая, маленькая фигурка в кремовом платье казалась жалкой и согбенной, как у больной исхудавшей старушки.

— Спасибо тебе за эту ночь! Я никогда ее не забуду…

В лифте я не сдержался — слезы брызнули из моих глаз и потекли по щекам.

У подъезда, злобно мерцая зелеными огоньками, меня поджидало такси.

— Где ты шляешься, Иван? — набросилась на меня Аня с упреками, когда я вошел в прихожую своей квартиры. — До Нового года осталось сорок минут!

— Прости ради Бога! — поцеловал я ее. — Друзья задержали. Нужно было с ними посидеть.

— Ладно! Раздевайся скорее! — скомандовала жена, и шепотом прибавила: — У нас гости.

Я вопросительно взглянул на нее.

— Соседи напросились, — тихо сообщила она. — Ну, ничего, в компании веселее будет.

Я кивнул и начал стаскивать с ног сапоги.

— О! Уходил в пиджаке, а пришел в свитере! — удивленно уставилась на меня жена, когда я снял куртку, и, пощупав Машин подарок, с одобрением заметила: — Хорошая вещица! Откуда?

— Да понимаешь, какое дело, — начал я мямлить, лихорадочно соображая, чтобы такое сморозить поубедительнее. — Жена Потоцкого подарила. А пиджак я у них забыл. Потом как-нибудь заберу… Кстати, завтра мы едем с Василием в Бердянск. Отвертеться нельзя…

— Как, ты завтра уезжаешь? — недовольно переспросила жена. — А я думала, что мы как следует отоспимся и отправимся в цирк.

— Придется вам сходить в цирк без меня. В Бердянске нас с Потоцким ждут крутые ребята. Наверное, удастся прилично подзаработать, — развел я руками с сожалением, подумав, что надо будет предупредить Василия насчет этого дела, а то невзначай и впросак попасть можно.

— Понятно! Ладно, иди, мой руки. И давай скорее за стол! Пора проводить старый год.

Я послушно шмыгнул в ванную.

Новый год в компании соседей мы встретили шумно и весело. Поспать мне, конечно, так и не удалось. Ничего, успокаивал я себя, отосплюсь в автобусе. Как-никак, дорога в Бердянск из Запорожья занимает добрых три с половиной, а то и четыре часа.

Гости ушли под утро.

Жена и дети сразу завалились по кроватям. А я пошлепал в ванную бриться.

В семь часов автобус уже мчал меня по пустынной трассе на юг, в сторону моря. Пассажиров не набралось даже на треть салона.

Вскоре все, кто ехал, задремали, утомленные Новогодней ночью. А мне, как я ни старался, заснуть не удавалось. Я закемарил лишь после Васильевки — первой остановки на пути следования, где мне повезло разжиться стаканом крепкого самогона у бабушки, которая на автостанции торговала для виду семечками.

Бердянск сонно дышал перегаром праздничной пресыщенности. Редкие легковушки неторопливо катили по улицам. Под порывами влажного ветра зябко сутулились дремлющие многоэтажки; скучая, косились на прохожих мутными окнами безмолвные учреждения; лениво поблескивали яркими вывесками магазины, устало вывалив пестрые языки витрин. Было одиннадцать часов дня, но Бердянск и не думал стряхивать из себя остатки сна, он продолжал дремать, хмельной от томной тишины. Такую роскошь — роскошь праздничной пассивности и апатии — мог позволить себе только небольшой, не шибко индустриальный город. Крупный, такой, как Запорожье, — нет. Он бодр и активен даже в первый день года, и тем несчастлив.

До санатория «Целебный» я добирался на трясущемся от холода автобусе. Продрогший, простужено кашляющий, он неохотно тащился по молчаливым улицам и улочкам вдоль тощих, замученных тополей.

Санаторию, видимо, вообще было наплевать на то, что пришел Новый год. Он затаился, притих, всеми своими сонными корпусами выражая презрение к суетности мира. Никаких признаков радости, никакой праздничной приподнятости духа. Только суровые глаза окон, равнодушие чопорных елей и звоном отдающаяся в ушах степенно-наглая тишина…

Многих женщин беременность портит. Скажу без лицемерия: некоторые становятся просто уродинами. Обрюзгшие или, наоборот, худющие, темные и изможденные лица с пигментными пятнами, бесформенные комки грудей, плоские задницы, худосочные, синюшные ноги… Зрелище, прости Господи, не для слабонервных. Конечно, потом, после родов, женщины в большинстве случаев не только восстанавливают былую красоту и привлекательность, но и по-настоящему расцветают.

К явственным изменениям в облике Насти я готовился заранее. Почему-то решил, что увижу ее такой, какими обычно бывают дамы на сносях. Но напрасно. Беременность Настю пока никак не изменила. Грудь все так же топорщится, живот — плоский, талия — тонкая.

В комнате тепло и уютно. Пахнет жареным мясом и легкими, не французскими духами.

— А когда начнет расти животик? — спрашиваю, пристально рассматривая ее со всех сторон.

Настя стоит посреди комнаты, ласково улыбается и покорно ждет, когда я закончу осмотр.

— Скоро! — отвечает она коротко.

Нас ожидает праздничный обед. На столе — мясное и овощное ассорти, привезенный мной, запеченный в духовке гусь, вяленая, копченная и маринованная рыба, российский сыр, бутерброды, отечественные и заморские фрукты, конфеты, шампанское и водка…

— Ты, наверное, с вечера начала накрывать на стол? — интересуюсь, откупоривая шампанское.

— Да нет, не с вечера. Часов с двух ночи, — серьезно отвечает Настя.

Обняв ее за стан, я провозглашаю немудреный тост:

— Выпьем за то, чтобы в Новом году и мы с тобой, и наш ребенок, который скоро появится на свет, были здоровы и счастливы!

Настя поднимает фужер.

— Пусть будет так, Ванечка! — ее глаза излучают тихую радость. Я давно заметил: почти у всех беременных именно такие глаза, как сейчас у Насти, — влажные, ласковые, полные внутреннего умиротворения и света.

Мы сидим за столом. Она кормит меня, как малютку, со своих рук и слушает. Я стараюсь все время говорить приятные для влюбленной женщины слова. Не жалея красок, описываю красоту ее глаз, изящество талии, свежесть губ, чарующую нежность кожи, ангельское благоухание волос… Насте, как и всякой нормальной особи женского пола, всегда нравились комплименты. Она, как сытый котенок, трется о мое плечо и мурлычет. А я счастлив тем, что она счастлива.

Несколько рюмок водки делают меня еще красноречивее и нежнее. Я все время целую Настю и ласкаю руками.

— Скажи, ты сильно по мне соскучился? — шепчет она, пытаясь поймать своими губами мои губы.

— А разве это не заметно? — страстно шепчу ей в ответ.

Все заканчивается так, как и должно заканчиваться в таких случаях между влюбленными мужчиной и женщиной. Постелью.

Потом мы продолжили обед. Говорили, говорили… Потом снова валялись на койке. Так продолжалось довольно долго: мы то занимались сексом, то садились за стол. И лишь изрядно подустав, решили прогуляться по территории санатория.

Ветер, который покусывал с утра за уши и нос, после обеда заметно подобрел и лишь легонько щекотал щеки. Мы брели, взявшись за руки, по пешеходным дорожкам, расстеленным между корпусами. Незаметно вышли к камышовым зарослям, убеленным сединами снега. Камыши стояли стеной у обочины дороги, ведущей от санатория к ближайшей городской улице. И тут невдалеке увидели трех парней. Пошатываясь и размахивая руками, они шли нам навстречу.

— Пьяные! — неодобрительно заметила Настя и с тревогой посмотрела на меня. — Может, вернемся?

Я беспечно отмахнулся:

— Новый год! Сегодня все пьяные.

Троица приближалась. Парни громко ржали и оживленно жестикулировали. На нас — ноль внимания. Внушал подозрение только один — коренастый и низкорослый в кожаной куртке на распашку, он чем-то напоминал краба и имел типичную хулиганскую физиономию. Парень то и дело косился по сторонам и сплевывал. Остальные — небритый мозгляк в меховой кепке и пижонистый акселерат с небрежно наброшенным на шею белым шарфом — опасений не вызывали.

Мы уже поравнялись и, казалось, должны были мирно разойтись, как коренастый вдруг поймал меня за рукав и дернул.

— Слышь, клоун, дай закурить!

Я остановился. Настя вцепилась в мою руку. Тон этого сопляка мне, разумеется, не понравился, но ввязываться в драку с троими было глупо. Мне с ними никак не совладать, да и кто знает, что они носят в карманах.

Я молча достал сигареты. Коренастый нагло ухмылялся. Мозгляк и пижон смотрели тяжелыми взглядами, не предвещавшими ничего хорошего.

— Закуривай! — я протянул пачку.

И тут же взметнулся кулак с кастетом.

— Беги! — успел я крикнуть Насте и получил удар в скулу.

Он прошел вскользь, рассекая кожу. Пошатнувшись, я все же устоял на ногах. Но сбоку мне в ухо навесил пижон. Затем — мощный пинок сапогом в живот, и я распластался на заснеженном асфальте.

Истошно вопила Настя. Коренастый и мозгляк тащили ее в камыши.

Я рванулся что есть мочи, но встать на ноги пижон мне не дал, обрушив град ударов носками тяжелых армейских ботинок. Он бил по ребрам, в живот, норовил попасть по голове. Я изворачивался, как мог. Рядом, в двух шагах, в промерзлой траве обочины валялась пивная бутылка. Я попытался дотянуться до нее. Пижон тоже заметил бутылку. Он забежал с другой стороны и хотел лягнуть меня по вытянутой руке. Но поскользнулся. В этот момент я поймал его за ногу и рванул на себя. Парень шлепнулся на задницу и тут же вцепился мне в горло. Не став вырываться, я, задыхаясь, подхватил бутылку, шмякнул ею об асфальт и со всего маху ткнул пижона «розочкой» в харю. Он дико завизжал, сразу же отпустил мою глотку и прижал руки к лицу. Между пальцев потекли красные струи. Вскочив на ноги, я жестоко ударил его носком сапога в грудь и кинулся на выручку к Насте.

Ее уже повалили на снег. Коренастый стоял на коленях со спущенными штанами и пытался стянуть с нее колготки. Мозгляк сидел на голове Насти, отчаянно брыкающейся и вопящей, и держал ее за руки.

Не раздумывая ни секунды, я вонзил острые осколки бутылки в промежность коренастого и тут же молниеносно черканул ими по лицу мозгляка. Рыча и истекая кровью, как раненный кабан, коренастый пополз в камыши. Мозгляк, зажав лицо руками, кубарем барахтался в снегу. Я дважды ударил его ногой по голове, и он затих, вытянувшись во весь рост. Настя силилась подняться и протягивала мне руку, но мне было не до нее. Подлетев к коренастому, я принялся его избивать. Он корчился, извивался, его вопли и стоны распугали ворон, чинно прохаживающихся неподалеку по белой простыне пустыря. Вскоре коренастый умолк. А я все никак не мог остановиться. Настя с трудом оттянула меня от распластанного тела, уткнувшегося сморщенным членом в алый снег.

Тяжело дыша, я вышел на дорогу, подобрал пачку сигарет, которую обронил, и, закурив, взглянул на поле боя. То тут то там багровели пятна крови, валялись какие-то предметы, оторванные пуговицы. Рядом поскуливала Настя.

— Ты как? Тебя побили? — все еще ощущая дурноту и головокружение, озабоченно спросил я.

— Нет, но меня хотели… — она вдруг заплакала навзрыд.

— Ты чего плачешь — что хотели или что не успели? — нелепо пошутил я.

Настя прижалась к моей груди, продолжая рыдать.

Через час, когда уже начало вечереть, мы вышли прогуляться у корпуса и услышали «новость»: только что «скорая» увезла трех истерзанных парней, их случайно обнаружила бабулька из ближнего корпуса, которая вышла на дорогу размять ноги.

— Живы хоть? — поинтересовался я у медсестры, принесшей это известие.

— Да живы, слава Богу! — вздохнула она сокрушенно и прибавила, скорбно закатив глаза: — Но искалеченные, бедные, до ужаса!

Я только молча взглянул на Настю и потер ноющие ребра. Рассеченную скулу мы уже замаскировали тональным кремом.

Подкрепившись водкой и бутербродами в палате, я отправился на автостанцию. От услуг Насти как провожатой категорически отказался, строго-настрого запретив ей даже нос показывать дальше, чем за пять метров от стен корпуса.