На следующий день я взял на работе отпуск. Точнее, пол отпуска, потому как одну его половину уже отгулял летом.

Первые несколько дней я просто валялся на диване и беспробудно пил. Затем, слегка оклемавшись, подался в родные места, в центр Украины, навестить мать. И хотя там поначалу крепче обычного прикладывался к рюмке, в конце концов, окруженный материнской заботой, понемногу начал успокаиваться. На душе стало чуть-чуть легче, тоска ослабила свою железную хватку, и сердце забилось ровнее.

Ссутулившийся, почерневший лицом, с глазами, как у больного лихорадкой, бегающими и воспаленными, возвратился я в Запорожье.

Между тем, здесь назревали неординарные события. По приезду домой я узнал, что Верченко попал в серьезный переплет. Проверки соответствующих органов выявили в «Домострое» крупные махинации, связанные с сокрытием доходов. По одному из местных телеканалов о них подробно рассказал солидный милицейский чин. Верченко сначала даже заключили под стражу, но потом ему удалось выйти на свободу до суда под подписку о невыезде. Как поговаривали в правоохранительных кругах, попахивало не только серьезными штрафными санкциями, но и реальным лишением свободы. Я, конечно, не ожидал, что у мужа Дианы возникнут такие большие неприятности.

Подробности решил разведать у Прохорова — тот обычно знал гораздо больше, чем сообщалось рядовым обывателям. В последний день своего отпуска, вечером я позвонил Юрию Петровичу и назначил встречу. Он, судя по интонациям голоса, находился в уже изрядном подпитии, но повидаться со мной согласился охотно.

Одевшись, я отправился в «Золотые пески» — ближайшее от моего дома приличное кафе.

Прохоров явился даже раньше назначенного времени. Грузный, запыхавшийся, в плаще на распашку, он ввалился в заведение и, пьяно щурясь, стал шарить глазами по залу. Отыскав меня, заулыбался и двинулся к моему столику.

— Умираю от жажды! — пожаловался он вместо приветствия и показал пальцем себе на рот. — Нужно смочить.

Я пододвинул ему рюмку и налил коньяка. Юрий Петрович одним глотком осушил ее и посмотрел на меня выжидательно, как преданный пес на хозяина. Я, не мешкая, налил еще. Ухмыльнувшись, сыщик выпил, закряхтел и тяжело, как мешок, плюхнулся на стул.

— Кажись, попустило! — сообщил он, почесывая за ухом. — Слегка.

Я не стал тянуть кота за хвост и сразу перешел к делу.

— Скажи мне как опытный юрист, у Верченко дело совсем табак?

Прохоров закивал головой, прикуривая сигарету.

— Хуже некуда! Думаю, посадят. И в офисе, и дома, и на даче, и даже в гараже у него провели обыски. Нашли много интересного. Единственная загадка — это мне за рюмкой чая поведал один приятель из органов, — Юрий Петрович понизил голос до шепота, — куда исчезла приличная сумма, которую Верченко получил накануне шухера от предпринимателей из Херсона: Они показали, что передали ему деньги в черном кожаном кейсе. Кейс пропал…

— И много там было «бабок»? — вяло поинтересовался я.

— Куча! — сыщик нарисовал рукой круг в воздухе. И уточнил: — За них можно было купить пару-тройку «Мерсов».

— Ну и где же они, эти деньги?

Прохоров алчно посмотрел на две бутылки коньяка, стоящие на столе, потом задумчиво — на меня.

— Я думаю, Иван Максимович, что их перепрятала женушка Верченко, — Юрий Петрович откинулся на спинку стула и взял в руку рюмку, которую я в третий раз наполнил коньяком. — Больше им некуда деться.

— Вряд ли! — засомневался я.

— У нее они! — Прохоров рубанул рукой воздух. — Чутье мне подсказывает: денежки у нее в кабинете!

Я потер пальцами виски — почему-то вдруг разболелась голова.

— А может, Верченко передал их своей любовнице? — предположил я, разливая остатки коньяка с первой бутылки.

— Проститутке из отеля? — переспросил сыщик, вытаращив на меня свои кроличьи глаза. — Он что, по-твоему, совсем дурак?

— А если дурак?

— Ну, конечно, в принципе можно допустить и это, — задумался Юрий Петрович. — Но нюх меня никогда не подводил. А он мне подсказывает: бабки у докторши. И только у нее!

— Ладно, хрен с ними! — махнул я рукой. — Давай лучше выпьем!

Четвертая, а затем пятая рюмки явственно подкосили силы Прохорова. У него стали непроизвольно закрываться глаза, лицо приобрело свекольный цвет, а из зажигалки ему никак не удавалось высечь огня. Но говорил он вполне связно.

— Было бы совсем неплохо прибрать к рукам эти деньжонки! — облокотившись об стол и щурясь, рассуждал Юрий Петрович. — По крайней мере, стоило бы попытаться сделать это. Как? Ничего сложного. Все совсем просто. Позвонить ей, представиться, скажем, старшим инспектором по особо важным делам управления МВД области и вежливо предупредить: дескать, милейшая, пожалуйста, не уходите с работы, в течение пятнадцати минут к вам приедут наши люди с обыском. Извиниться, сказать: понимаем, мол, что вы ни при чем, что ничего такого в вашем рабочем кабинете быть не может, это, мол, только досадная формальность, но соблюсти ее мы обязаны. А потом аккуратно проследить за действиями мадам Верченко. Если деньжата при ней, она занервничает, попытается куда-нибудь перепрятать их. Только выйдет с ними из кабинета, а тут мои мальчики — хлоп! Растерявшись, она, естественно, даже не попросит предъявить удостоверения. Хлопцы и конфискуют всю сумму. План, как видишь, архипростой и тем гениальный!

— Юрий Петрович! — встревожено вскричал я, зная, что Прохоров способен на любую авантюру. — Не вздумай этого делать! Оставь даже мысли о Диане, не беспокой ее!

— Да ладно, ладно! — примирительно поднял он руки. — Я пошутил!

Мы вылакали еще по паре рюмок, и, сыщик, запинаясь на каждом слове, витиевато простился. Я пожал ему руку. Переваливаясь с боку на бок, как разжиревший гусь, он медленно побрел к выходу из кафе. Я проводил Прохорова взглядом и в который раз подивился выносливости этого вечно хмельного борова — свалить его с ног практически невозможно, сколько ни пои.

Посидев еще немного, покурив, я расплатился с молоденькой официанткой и тоже отправился домой. На душе было муторно: я чувствовал себя виноватым перед Дианой.

На другой день — мой первый рабочий день после отпуска — по городу разнеслась ошеломляющая весть: в автокатастрофе погиб директор фирмы «Домострой» Владимир Иванович Верченко. Я сразу позвонил знакомому в городскую ГАИ. Он рассказал мне подробности. Ночью Верченко на своей «Ауди» влетел под груженый «КамАЗ». Это случилось на выезде из Запорожья в сторону Днепропетровска. Невиновность водителя грузовика была очевидной, к тому же в крови погибшего нашли много алкоголя.

Гаишник, которому я позвонил, полагал, что смерть Верченко — чистой воды самоубийство. Основанием так считать стала найденная в его кармане записка. Ее можно было трактовать только как предсмертную: «Диана, пусть сын поступает на экономический. Простите меня». Да, это, конечно же, очень смахивало на прощальные слова человека, который решил уйти навсегда. Но почему он не оставил записку дома, а возил с собой? Хотя Верченко вполне мог написать ее уже в машине, перед самой своей гибелью — мысль умереть пришла к нему неожиданно и в самый последний момент…

Такие подробности смерти мужа Дианы выбили меня из колеи совершенно. Работа не клеилась, все валилось из рук. Просидев без толку до одиннадцати, я запер кабинет, пошел к главному и, сославшись на плохое самочувствие, отпросился домой.

Но домой не поехал. Мне захотелось увидеть Устина, потолковать с ним и попутешествовать. Я не был уверен, что он все еще находится в Ивановке, а не на Алтае, и все же отправился в село с надеждой.

Дымок, струившийся из трубы дома покойной Авдотьи-кошатницы, был заметен издали. У меня отлегло от сердца: похоже, Устин на месте, вряд ли новые жильцы въехали бы так скоро, даже не сделав в хате ремонт.

— Я ждал тебя, сынок! — радостным возгласом встретил меня старик. — Не мог уехать, не показав тебе главное место ада… Ну, а теперь, конечно, уже завтра отправлюсь в дорогу, меня давно ждут дома.

— Мне очень будет не хватать вас, дедушка! — произнес я с сожалением и крепко обнял его за плечи.

— Прощаться еще рано! — он похлопал меня по спине. — Сначала погуляешь по восьмому горизонту. Трудный горизонт…

Мы сели за стол немного выпить и перекусить.

— Так что решили с домом делать? — поинтересовался я, разливая водку по стаканам.

— Как и говорил, оставляю соседке. Правда, я еще не переоформил на себя Авдотьино наследство. Но договорился с председателем сельсовета, чтобы не препятствовал поселению в дом соседкиного паренька. — Устин неторопливо раскладывал по тарелкам кусочки отварной курятины. — Получается, мне придется в Ивановку еще раз приехать. Я и рад этому. Понравились мне ваши места и ваши люди…

Наша трапеза заняла немного времени. Уже минут через пятнадцать я начал раздеваться.

— Это последний уровень, который можно увидеть, — пояснил мне старик, взбалтывая в стакане свое зелье. — Дальше идет девятый — обиталище дьявольских архангелов и самой главной знати. Там никто из земных жителей никогда не бывал.

Покурив на дорожку, мы отправились.

Первое, что я ощутил, очутившись там, — невероятный зной. Мне показалось, что я упал на раскаленную сковородку. Но это был песок.

Я поднялся на колени и осмотрелся: везде, куда ни посмотри, белели барханы, А в бледно-голубом небе яростно щерилось солнце.

— Где мы находимся, дедушка? — спросил я у Устина, который уже стоял на ногах и набивал трубку табаком. — Это какая-то пустыня.

— Верно! — подтвердил он. — Это самая настоящая пустыня. И до оазисов отсюда далеко.

— Как же вы станете дожидаться меня на таком ужасном солнцепеке? — от одной мысли, что старик вынужден будет несколько часов оставаться на этом жгучем песке, под раскаленным до бела солнцем, мне сделалось жутко.

— Не переживай! — успокоил он. — Я навес сооружу. И водички я с собой достаточно прихватил.

— Навес? Из чего?

— А я взял все необходимое. — Устин указал на охапку коротких жердочек и старую сумку, в которой, видимо, лежали емкости с водой.

— Мне полностью одеваться? — я кивнул на свою кожаную куртку, распластанную на песке.

— Ой! Зря мы ее взяли. Нужно было дома оставить. — Устин подобрал куртку и принялся скатывать ее в комок. — На восьмом горизонте достаточно тепло, верхняя одежда там не пригодится.

Где-то рядом зашуршал песок. Я поднял голову. В нескольких метрах от нас, на гребне бархана стоял дюжий детина. Он был рыжий, румяный, веснушчатый, с глазами-буравчиками какого-то ржавого цвета.

Детина имел простаковатый вид сельского пастуха. И одет был безо всяких претензий на вычурность — в серые штаны, серую помятую рубаху на выпуск, перехваченную на поясе толстой грязной бечевой. Его большие ноги были обуты в кожаные башмаки — неприглядные, потертые, но добротные.

— Здорово, мужики! — подбоченясь, гаркнул он.

— Здорово, Агрофен! — поприветствовал его Устин, окинув взглядом из-под ладони.

— Запарились, небось?

— А ты как думал? — ответил старик, снимая телогрейку.

Простак смерил меня слегка насмешливым, но вполне доброжелательным взглядом и обратился с вопросом, почесывая нос-картошку:

— Пекло, значит, прибыл посмотреть? А ты хоть примерно представляешь себе, куда, собрался?

Я неопределенно пожал плечами. За меня ответил Устин:

— Ну как он может представлять? Пусть посмотрит. Это пойдет ему на пользу.

— Да уж! — многозначительно произнес Агрофен. — Пущай посмотрит.

Развернувшись, он не спеша поплелся по песку. Я вопросительно взглянул на старика, тот кивнул. Увязая в горячей сыпучей массе по щиколотки, я начал взбираться на гребень бархана.

— Агрофен! — окликнул Устин детину. — Ты смотри там, не сильно пугай моего товарища! Два-три места покажешь и — назад.

— Без тебя знаю! — отмахнулся тот, не оборачиваясь.

На противоположном склоне бархана я увидел что-то наподобие сплюснутой широкой металлической трубы. Она торчала из песка и мутно поблескивала на солнце. Простак подошел, рывком сдвинул вбок тяжелую крышку, закрывающую горловину.

— Давай, турист, полезай сюда! — приказал он мне.

Я приблизился и заглянул внутрь трубы. Там было светло. Вниз, до каменной площадки надо было спускаться по железным скобам. Я мысленно перекрестился и начал лезть в горло трубы. Кряхтя и что-то невнятно бормоча, за мной последовал Агрофен.

Спрыгнув на площадку, я сразу увидел перед собой нишу, а в ней — дверь — мощную, тяжелую, из кованого железа. Она со скрежетом отворилась, когда Агрофен нажал на нее ногой.

— Заходи! — скомандовал он. — Сейчас поедем вниз.

Кабина была довольно просторной. Она освещалась двумя лампами, свисающими с потолка на цепях. Лампы, облаченные в колпаки из матового стекла, напоминали ведра. Что в них горело — газ, керосин или еще что-то, определить не представлялось возможным, однако они не коптили, и гарью в кабине не воняло. Здесь, наоборот, было свежо и к тому же прохладно. Во всяком случае, так казалось по сравнению со знойным безветрием пустыни наверху.

Покачиваясь, кабина плавно и бесшумно скользила вниз. Целых двадцать девять минут, я специально засек время.

Когда движение, наконец, прекратилось, Агрофен открыл дверь. Я увидел холмистый ландшафт еще одной пустыни — каменно-глинистой.

Мы сделали несколько шагов по направлению к округлому взгорку, находящемуся в десяти шагах от нас. Он представлял собой цельный валун — серовато-черный, потрескавшийся — и напоминал гриб. Было довольно тепло, приблизительно так, как в центральных областях Украины в начале мая. Мой провожатый вдруг протяжно свистнул. Сразу же послышался шорох мелких камешков. Из-за взгорка выплыл упитанный двугорбый верблюд. За ним показался другой, чуть поменьше. Меня поразил окрас животных — огненно-красный. Агрофен прицыкнул языком, и они покорно опустились на землю, подогнув под себя длинные, тонкие ноги.

— Садись-ка на этого, — детина указал мне на верблюда, который появился вторым.

А сам приторочил конец веревки, повязанной вокруг шеи животного, к седлу первого.

Я втиснулся между двух горбов на кусок дерева, обтянутого потертой кожей. Вопреки ожиданиям, сидеть на нем оказалось весьма удобно.

Агрофен влез на своего верблюда и опять цокнул языком. Наш маленький караван двинулся в путь.

— Тебе, наверное, не терпится узнать, кто я? — поинтересовался детина, повернувшись ко мне всем корпусом и скаля крепкие зубы.

— Не терпится, — без особого энтузиазма подтвердил я.

— Я здесь распорядитель! — сообщил он не без гордости. — Чтобы тебе было понятно, объясню: распорядитель — чин немалый. Это что-то наподобие полковника. Рода я простого, незнатного, но умом, сметливостью да исполнительностью, как видишь, кое-чего достиг.

— И чем ты распоряжаешься? — спросил я, закуривая.

— Работниками пекла! — важно ответил Агрофен. — Не всеми, конечно, а своими. У меня их в подчинении тысяча шестьсот. Вот такая большая бригада.

— И сколько тут у вас таких бригад?

— Десять тысяч!

— Ого! — удивился я. — И что, в каждой бригаде по тысяче шестьсот работников?

— Точно! — ухмыльнулся Агрофен. — То есть всего шестнадцать миллионов работников на все пекло.

— Немало у вас, видать, работенки, коль такой солидный штат, — заметил я хмуро.

— Еще бы! — согласно кивнул он. — Еле управляемся! На нашем попечении ведь больше трех с половиной миллиардов грешных душ. И их число все возрастет.

— Ни фига себе! — воскликнул я. Столь большое количество мучеников пекла я даже представить не мог, оно ошеломило меня и повергло в ужас.

— А что ты хотел? — осклабился Агрофен. — Очистительную чашу страданий минуют единицы.

Верблюды покорно шествовали по каменистой пустыне, причмокивая и пофыркивая. Вскоре они вынесли нас на вершину пологого холма. Я посмотрел вниз. Там со всех сторон простиралась равнина, окруженная взгорками разной высоты, все они были округлыми, словно яйца. Посередине этой равнины, метров за триста от нас зияла гигантская пасть карьера или пропасти. В ней кипело, вздымалось что-то белое, похожее на молоко. Присмотревшись, я понял, что это огонь. Он то притухал, то рвался вверх.

— Вон, смотри! — Агрофен указал рукой в сторону от карьера.

Я перевел туда взгляд. По равнине медленно двигалась пестрая вереница людей, ее хвост терялся где-то за холмами.

Шаг за шагом голова этой колонны неумолимо приближалась к чаше карьера. По мере приближения нарастал и непонятный гул.

— Слышишь? — распорядитель снова повел рукой в сторону идущих.

— Да, — кивнул я. — Слышу.

— Это вопли и стенания грешников! — в его голосе я не уловил даже намека на сочувствие.

— Неужели их ведут, чтобы сбросить в эту яму с клокочущим пламенем? — с ужасом спросил я.

— Конечно! Что заслужили, то и имеют! — Агрофен не скрывал злорадства.

Между тем первые десятки мужчин и женщин, молодых и стариков, полуобнаженных и совсем голых, уже подошли к краю полыхающего карьера и остановились. Возле них забегали, засуетились крепкие мужички в зеленых робах. Они размахивали плетьми и тростями, беспощадно били стонущих и вопящих людей. Потом послышался резкий окрик, и гул толпы усилился. Многие стали сами прыгать в бушующее пламя. Тех же, кто этого не делал, а пятился или пытался убежать, жестоко избивали и сталкивали в огонь.

Грешники все прибывали и прибывали…

— За что их так истязают, за что обрекли на такую страшную участь? — вскричал я. — За какие прегрешения?

— За разные, — спокойно ответил Агрофен. — За лжесвидетельство, неправду, заведомый обман. Здесь, как видишь, детей нет.

— Детей в пекле никогда не мучают? — с надеждой спросил я.

Распорядитель усмехнулся и покачал головой:

— По-твоему, дети не нуждаются в очищении от скверны? Просто для них существуют другие виды наказаний, полегче, конечно. Но за некоторые наиболее тяжкие прегрешения дети принимают муки наравне со взрослыми.

— А этим беднягам долго гореть в котловане?

— Кому как. От двухсот до тысячи лет. Для человеческого восприятия это почти вечность.

Агрофен сидел на своем верблюде, выпрямившись и вытянувшись, как командующий парадом генерал на добром коне.

— Грешников мучают без роздыху, день и ночь? — обратился я к нему с еще одним мучившим меня вопросом.

— Нет! — возразил он живо. — По воскресеньям, а также по всем годовым праздникам душам дается покой. Кроме того, они отдыхают от наказания по шесть часов в сутки. И он, этот отдых, только усиливает потом боль. Человек ведь привыкает ко всему, даже к тяжким страданиям. Чувство боли со временем притупляется. Но когда душа побудет какое-то время вне этого пламени, а потом опять оказывается в нем, это и есть настоящая пытка.

Агрофен цокнул языком, издал тонкий звук, понукая верблюдов, и они стали сходить вниз по склону.

Очутившись у подножия холма, мы направились к другому — повыше.

То, что открылось за ним моим глазам, трудно даже описать… На рыжей каменистой земле животами вверх лежали тысячи и тысячи совершенно нагих, истерзанных женщин разного возраста — совсем молодых и уже изрядно потрепанных, со вспученными животами и дряблыми, синюшными телами. Их руки и ноги были прибиты стальными колышками к земле. Возле женщин шныряли огромные псы. Они кидались на несчастных и вгрызались им между ног, рвали их плоть. Окровавленные пасти этих страшных зверюг хищно щерились, глаза горели неистовством животной ярости, они свирепо рычали, во все стороны разбрызгивая алую пену. Уши переполнял глухой, тяжкий и протяжный стон жертв. Псы вырывали из их лона внутренние органы, таскали их по камням, вылизывали кровь из разорванных животов женщин. Мужчины в черных и грязно-зеленых робах, деловито расхаживали между рядами распятых тел, науськивали собак, били мучениц длинными железными палицами по ногам, по ребрам, по головам и злобно хохотали.

Мне стало не по себе. Меня затрясло и чуть не вырвало.

— Агрофен! — закричал я, борясь с тошнотой, головокружением и обуявшим меня ужасом. — Поехали отсюда! Поехали!

Он не торопясь развернул верблюдов.

— Что, мутит? — спросил, взглянув через плечо мне в глаза. — Понимаю! Но женщины эти вполне заслужили свою жестокую участь. Им воздается за то, что они ради плотских утех бросали на произвол судьбы своих грудных детей или немощных родителей.

Трясущимися руками я достал сигарету и, кое-как прикурив, обессилено опустил голову. Перед глазами все плыло. По спине струйками стекал холодный пот. Сердце учащенно билось, и, казалось, не хватает воздуха.

Верблюды, размеренно покачиваясь, несли нас дальше. Вскоре взору предстала не менее жуткая картина, чем предыдущая. Я увидел множество гниющих, разлагающихся тел, копошащихся в кучах крупных белых червей. Спасаясь от непередаваемого зловония, я прикрыл нос надушенным носовым платком, но он помогал мало. Надсмотрщики — угрюмые, смуглые, почти черные мужики в зеленых робах и сапогах — люто пинали и били грешников, заставляя их есть червей. Мучители, стоя по щиколотки в шевелящейся белой массе, черпали ее большими деревянными ложками и подносили к губам стенающих, вопящих, стонущих людей. Среди них было много детей и подростков.

— Это осквернители могил! — коротко пояснил распорядитель, презрительно сплевывая в сторону истязаемых.

Потом мы остановились у невысокого каменного здания с широким дымоходом и закопченными стенами. Здание сильно смахивало на обычную сельскую кузницу, кои еще встречаются в Украине.

Мы сошли с верблюдов и направились внутрь строения. Это и вправду была кузница. У одной из стен ярко пылало горнило. Рядом с ним два грозного вида старика в грязных передниках готовили какие-то инструменты.

На нас с Агрофеном они лишь покосились и продолжили свое дело.

Я встал за спиной провожатого и оперся о стену спиной. Неожиданно с грохотом распахнулась дверь — не та, в которую только что вошли мы, другая, находившаяся у противоположной стены кузницы. Двое крепких, мускулистых парней, раздетых до пояса, криво ухмыляясь, втащили за волосы молодую женщину, которая истошно кричала и извивалась, как змея. Женщина было хорошо сложена, имела крупную, ослепительно белую грудь, тонкую талию и длинные ноги. Парни бросили ее на цементный пол, в мгновенье ока содрали остатки лохмотьев, прикрывающих крутые бедра, и, привязав концы веревок, свисающих с потолка, к щиколоткам жертвы, подвесили ее вниз головой.

Начались истязания. Старики подали пышущие жаром железные прутья, и молодцы тотчас пустили их в дело. Жгли и били, жгли и били… Затем принялись протыкать тело несчастной огромными раскаленными до бела спицами. Женщина вопила так, что у меня от ужаса на голове зашевелились волосы. Один из мучителей, с губ которого все время не сходила презрительная усмешка, подобрал с пола тряпки, скомкал их и засунул ей в рот. Истязаемая теперь мычала, скулила и размахивала руками. Зеницы ее светлых глаз — покрасневших и затуманенных невыносимой болью — бешено вращались.

Старики, между тем, уже подавали молодым палачам остро отточенные кривые ножи. Захватив по ноге жертвы, смеясь, ругаясь и выкрикивая скабрезности, полуобнаженные садисты, с головы до пят забрызганные кровью, стали надрезать кожу у щиколоток, намереваясь, по-видимому, освежевать тело. Мне стало дурно. Я покачнулся, а затем медленно сполз по стене на пол.

— Эту женщину не стоит жалеть, — мрачно заметил Агрофен, видя мое состояние. — Я расскажу тебе кое-что о ней и, думаю, ты со мной согласишься.

Я только судорожно ловил ртом спертый, насыщенный ужасом и пропахший кровью воздух.

— У нее было трое детей, — почти с грустью продолжил распорядитель, мимоходом наблюдая за действиями палачей. — И был у нее муж. Но он простудился в угольной шахте, где работал забойщиком, и умер. Она, погоревав об усопшем, вздумала опять устроить свою жизнь. Только никто не хотел брать ее замуж. Женщина от этого страдала, частенько изливая свое раздражение на малых своих чад. Однажды ей повезло. Познакомилась с мужчиной, который прельстился ее красотой и вошел в ее дом. Детей он не обижал, а вот они почему-то сразу невзлюбили его. Относились враждебно, постоянно делали разные мелкие пакости. Отчим безропотно терпел. Как-то женщина поехала в соседний городок за покупками. Ее сожитель, занимаясь домашними делами, полез на чердак что-то чинить. Пока он там возился, старший сын подпилил лестницу. Когда отчим начал спускаться вниз, она обломилась, и он упал, крепко ушиб позвоночник. Это была последняя капля, которая переполнила чашу терпения мужчины. Он молча собрал свои вещи, погрузил в свою легковую машину и уехал. Вернувшись домой и узнав обо всем, мать детей пришла в неописуемое бешенство. Она закрыла дверь дома на ключ и, схватив топор, отрубила кисти обеих рук двум младшим детям — пятилетней девочке и семилетнему мальчику. Старший сын — девятилетний мальчуган — понял, что его ждет та же участь, и бросился прочь от обезумевшей матери. Но она изловчилась и поймала его. Не раздумывая, распахнула дверцу полыхавшей плиты и затолкала туда голову ребенка. Он отчаянно вырывался, дико кричал, но мать отпустила его только тогда, когда череп обуглился и лопнул… Потом женщина прицепила веревку к люстре и повесилась. В этот самый момент в окно дома заглянул сосед. Он выбил плечом дверь и перерезал веревку. Женщину откачали. Но через полчаса ее застрелил из ружья брат покойного мужа, узнавший о том, что сотворила с детьми его бывшая невестка… Теперь тысячу сто пятьдесят лет ее будут без конца вот так пытать: бить, снимать кожу, резать на куски…

Из последних сил я поднял голову и взглянул на результат работы мясников пекла. На веревках болтался какой-то кроваво-черный комок. Череп, лишенный кожи и волос, таращил на меня безумные глаза. Пол был залит кровью. Палачи стояли в нескольких метрах от освежеванного тела и, сплевывая, о чем-то споро переговаривались. Затем один подошел к кровоточащему куску мяса, который судорожно вздрагивал, и поднял нож. Несколько взмахов, и на пол упали внутренности.

— О Господи! — застонал я. — О Господи!

Желтая пелена застилала мне глаза. Я уже ничего не видел, только чувствовал этот острый, тошнотворный, омерзительный запах свежей крови. Как будто сквозь сон, до моего сознания долетели слова Агрофена:

— Сегодня ее мучениям конец, но завтра все начнется сначала…

Я отключился. И пришел в себя уже наверху.

Устин сидел, склонившись, рядом и гонял воздух перед моим лицом тряпкой.

— Извини, сынок, что подверг тебя таким жестоким испытаниям, — молвил он печально. — Но ты должен был это увидеть.

А дома старик полтора часа отпаивал меня водкой и чаем.

Простились мы коротко, без особых церемоний. Так пожелал Устин.

— Никогда не прощайся с дорогими тебе людьми уж очень горячо! — посоветовал он напоследок. — А то, неровен час, беду накличешь — можешь серьезно заболеть. Прощайся так, как вроде это до завтра.

Пожав крепкую руку старика и поцеловав его по нашему обычаю трижды, я побрел ночным селом на автобусную остановку. Вот-вот должен был подойти рейсовый автобус, идущий из Мариуполя на Запорожье.

Ночью меня мучили кошмары. Я то и дело просыпался в холодном поту, растирал ноющую грудь и подолгу сидел на постели, вглядываясь в темноту. Только перед рассветом мое самочувствие немного улучшилось, я наконец успокоился и уснул тяжелым сном измученного трудной и долгой дорогой путника.