Над поляной, окаймленной полосой леса, токовали сороки. Белая целина снега, еще не тронутая теплом, отражала ввысь обилие света. Солнце сияло на горбинах сугробов, на белых боках сорок, видна была зелень их черных длинных хвостов. Птицы то резко взмывали вверх, то ныряли навстречу друг другу почти до земли. Сороки словно бы понимали, что ими любуются, и раз за разом повторяли свои весенние пируэты.

В пойме Пры под солнцем уже побурели приречные лозняки, но нигде еще не было ни проталин, ни ручейков. И все же зима уже явно сдавала позиции. Наступило время, которое Пришвин назвал весной света. Одиноко пролетел высоко над поляной в сторону леса ворон. В его гнезде, возможно, уже грелось первое в этом лесу яичко, и добытчик корма спешил к подруге, греющей это сокровище.

На опушке мы задержались, слушая, как шуршит лапками в лоскутах отслоившейся сосновой коры дымчато-сизый поползень. Этот жизнерадостный житель леса, не терявший присутствия духа в пасмурном декабре, теперь торопил приливы света мартовской песней, напоминавшей озорной свист.

Мы ехали в дальний, затерянный в мещерских лесах кордон заповедника. Через месяц лес тут затопят полые воды. Пока же под пологом сосен еще чувствуется зима. «Она в этом году классическая, - написал мне лесник. - Морозы, снега. И все пока держится, как в прежние времена. Обитателям леса голодновато. Многие птицы куда-то откочевали. Благоденствуют лоси. Все время вижу следы волков. А лиса каждый день навещает кордон. Я вываливаю ей возле сосны остатки гречневой каши. И она лопает - до мышей добраться ей трудно».

Это место в письме меня подхлестнуло. От Рязани до Брыкина бора мы с другом то и дело вспоминали об этой лисе. Но то ли каша рыжей приелась, то ли отвлекли ее лисьи свадьбы, но лесник виновато развел руками: «Перестала ходить. Кашу теперь едят только сойки».

Не беда. Оставив птицам еще и кусочки сыра от завтрака, углубляемся в бор на охотничьих лыжах. На легких беговых делать тут нечего. Зима натрусила в лесу перину рыхлого снега - держат только широкие, чуть ли не в лист бумаги, но легкие лыжи.

В лесу тишина. Как будто ничего нет живого. Только барабанная токовая трель дятла в мачтовом сосняке оповещает мир о том, что света будет теперь все больше и больше. И все же обитатели в медноствольном бору есть. То и дело видишь глубокие ямы лосиных следов и тут же - строчка лисьего бега. Много куниц. Вот видно: прыгнула с дерева в снег и пошла печатать сдвоенные пятнышки-углубленья. Вот глубокую борозду пропахали в снегу кабаны, вот мышь-белошвейка бежала. А вот оплывшие, большие, как чайные блюдца, следы рыси. Эту кошку явно занимали тут зайцы. Но кто и когда прошел, не узнаешь - последние две недели были погожими, и каждая ночь оставляла следы. Временами следы исчезают. Это значит, зверь, экономя силы, бежал по лыжне, и, если что-то его внимание задержало, сворачивал в сторону и снова потом на лыжню возвращался.

А вот явственный знак середины марта - редколесье, истоптанное глухарями. До апрельского тока еще далеко, но мартовский свет уже пробудил весенние страсти царственных птиц. В погожие дни глухари навещают место грядущих турниров. Наглотавшись сосновой хвои, они слетают с деревьев вниз и ходят, ходят по снегу, в возбуждении распустив крылья, и оставляют по обе стороны от набродов косые полосы. «Ну что, чертят?» - спрашивает обычно охотник приятеля, побывавшего на токовище. «Чертят!» - радостно отвечает тот, кто видел волшебные эти свидетельства окончанья зимы.

Большое пространство истоптано глухарями. Легко проведать, как они тут ходили, как под вечер взлетали опять кормиться на сосны, оставляя на рыхлом снегу веерный отпечаток перьев. У каждого тут свое любимое дерево, ничем от других как будто не отличающееся, но именно его глухарь общипывает так, что хвои на сосне почти что не остается. Набив зоб грубым смолистым кормом, глухарь планирует вниз и зарывается в рыхлый снег на ночь так же, как это делают тетерева и рябчики. Шесть больших лунок насчитали мы на пока что заснеженном токовище. На память о ночлеге в снегу глухарь оставляет аккуратную кучу помета - шнурки спрессованных хвоинок, обесцвеченных пищеварением. Тут же, рядом, следы пребывания лося - тяжелым телом умят заледеневший под боком снег, а рядом - орехи помета, в коем, судя по следу, не нашла ничего интересного выходившая на прогулку из толщи снега лесная мышь. С улыбкой вспоминаю рассказ, услышанный в Швеции. Лосей там много. «Орешки» зверей занимают туристов из стран, где лосей уже нет. И предприимчивые шведы наладили производство смешных сувениров: в стеклянные баночки запаивают занятный лесной навозец.

По соседству с сосняком на болотце - березовый лес. При луне в нем светло почти что как днем. Но это только кажется после сумрака сосняков и еловников. Днем в березах от света больно глазам. Тени в гущине дымчатые, а в разреженном лесе - синие. Снег от них похож на полосатую шкуру зебры.

При солнце сгустились, стали яркими все краски бора. Кажется, руки можно согреть у медно-красных сосновых стволов. Елки заметно позеленели. С них осыпалась серая, отжившая свое хвоя, а зелень нестарых иголок солнцем отмыта и сочно лоснится. Чуть забурелись верхушки берез. До сокодвижения далеко, но какие-то силы в деревьях дневное тепло уже пробуждает. У прогретых стволов - круги проталин. Упавшие сверху сучок, отломок коры, желтый лист дуба, согретые солнцем, впечатаны, утоплены в снег. Лыжный след на поляне оплывает, а с крыши кордона почти до земли дотянулся хрусталь сосулек.

В чаще и по просекам добираемся к лесному пруду, где обжились бобры. Пруд неглубок, кое-где стоит над ним бурый дым тальников, а среди них белой остроконечной шапкой возвышается бобровая хатка, сложенная древогрызами из сучков и покрытая снегом.

В марте по продухам бобры начинают выбираться из-подо льда покормиться. Недлинные их путешествия помечены умятым снегом и стрижкою тальников. Волки явно интересуются этим очагом жизни - их след из леса тянется прямо к хатке. Но тут хищникам, как сказал лесник, «ничего не обломится», бобровое жилище - сооружение прочное, волкам его не разрушить, могут только раздразнить себя запахом скрытой жизни. Но подстеречь бобра, когда он вылезет покормиться, они вполне могут. И если б терпенья у них хватило, могли бы всю колонию грызунов извести. Но волки нетерпеливы, а бобры, заплатив им дань молодыми бобрами, держатся осмотрительно.

Три волка постоянно рыщут поблизости. Живется серым сейчас нелегко. Скота в деревнях мало. Везде таскают собак. «Берут прямо из будок. У одного в желудке после облавы обнаружили кусок цепи и ошейник собаки - так жадно ел». Копытных зверей повсюду тоже почти не стало. Остатки кабанов и лосей жмутся в лес заповедника. От охотников это спасенье, а волкам в заповедник преграды нет. Три зверя держатся тут постоянно, остальные приходят набегом. Стрельба в заповеднике запрещена. Что делать с волком? Под скрипы лыж обсуждаем проблему. Я вспоминаю, как укрощают волков на Аляске. Заостренная полоска китового уса скручивается спиралью. Ее окунают в тюлений жир и морозят. Этот человеческой изощренности механизм описан еще Джеком Лондоном, а мне охотники его показывали. Жир в желудке волка тает, распрямляя смертельную палочку уса. Надежное средство! Но где возьмешь этот ус? Обещаю леснику написать друзьям на Камчатку. (И уже написал.) Может быть, давний опыт индейцев-атапасков пригодится и на Мещере - повадки волков везде одинаковы.

Придя уже к вечеру на кордон, по следам обнаружили: сыр съеден лисой, а кашу клевали сойки. Прямо под окном видим не замеченную утром лунку ночевавшего рябчика. Размышляя, что его сюда привело, решаем: надежная глубина снега около дома.

Закат погожий. Лес внизу заливается сумраком. Но долго еще освещенными остаются верхушки берез. Слегка морозит. Луна над лесом сияет в окружении звезд - обещает новый солнечный день. Листая у печки пожелтевший отрывной календарь, отыскиваю нужное мартовское число. «Восход Солнца в 6 часов 38 минут, заход - в 18 часов 38 минут. Долгота дня - 12 часов». День равен ночи. Это значит: зима уже кончилась.