Олины гуси

Возраст нас тянет в родные места, туда, где прожито было детство. Эти годы в человеческой жизни самые памятные. Не случайно сказано: все мы родом из детства.

Тридцать три года назад (сколько времени! а кажется, это было вчера) мне почему-то захотелось увидеться с речкой, на которой я вырастал. И я предпринял, возможно, главное из своих путешествий - с посошком за две недели прошел нашу Усманку от истока до впаденья в Воронеж. Много интересного, волнующего увидел, в том числе и грустных на реке перемен. Попытался осмыслить причины. На очерк в газете пришло восемь тысяч писем-откликов. Главная мысль в них: «Вы написали не только о своей речке, но и о моей тоже». Я понял тогда: у каждого человека в жизни есть своя речка, и человек помнит о ней, куда бы ни заносила его судьба.

В этом году праздновали в Воронеже 80-летие молодежной газеты, и я в Москве еще замыслил и маленькое ностальгическое путешествие по местам детства: «Годы. Будет ли еще случай?»

ПЕРЕМЕН к лучшему на реке я не увидел, да их и быть не могло. Но речка текла, и село наше Орлово стояло над ней, как прежде. Рожденьем своим, как многие села и деревеньки, оно обязано было речке. Но обстоятельства появления тут селенья были серьезными. Усманка (Усмань - по-татарски Красивая) в середине семнадцатого века была пограничной - отделяла уже обжитое хлебопашцами черноземье от Дикого Поля, откуда крымцы совершали грабительские набеги. Для «береженья» селений, выраставших вокруг Воронежа, на Усманке (часть знаменитой Белгородской черты) были созданы сторожевые поселения-крепости, в том числе Орлов-городок, «имевший шесть башен, одна из которых была проезжей, и тайный ход из крепости к воде». Великих битв на Усманке не случилось, но стычек с осадой крымцами городка было много.

Через полтораста лет крепость на Усманке стала ненужной, городок превратился в большое село на тракте Воронеж - Тамбов, а к реке от большака потянулись отростки - Низ, Большой угол, Малый...

Странно, но в школьные годы ничего этого на уроках истории мы не узнали. Пунические войны, Карфаген, греческие дела - это знать полагалось, а что было тут, рядом, никто не знал, думаю, и сама учительница тоже. Позже, наезжая из Москвы, пытался я угадать, где могла бы стоять шестибашенная крепость с тайным ходом к воде. Но ни в беседах, ни в книжках, ни в хождениях по высокому правому берегу поймы на место здешнего «Кремля» ничто не указывало. И в этот раз ритуально постояли мы на бугре, глядя через речку, где было когда-то Дикое Поле и куда вглядывалась со стены крепости стража: не покажется ли пыль под копытами лошадей?

СПУСТИВШИСЬ к Усманке, увидели место, где пасли мы в детстве телят, где купались, ловили «топтухой» рыбу. Постояли у бережка, где (странное свойство памяти) при первом забросе удочки ранним утром поймал я однажды плотвицу с ладонь. Над речкой стоял туман - вода была теплее, чем воздух, и первая эта плотвица была на удивление теплой... А вот место, где с отцом видели на отмели мы сома. Вот тут доставали раков из нор, а тут в жаркий день подростком стрелял я горлинок, прилетавших с полей напиться.

Усманка оказалась едва ли не последним местом в стране, где сохранились истребленные всюду бобры. Бобровый заповедник выше по речке стал питомником, откуда во время весеннего половодья бобры расселялись и доплывали аж до Орлова. Потом их стали планомерно расселять по речкам России и европейскому зарубежью. Встречая где-нибудь древогрыза, я улыбался: «Здорово, земляк! Я тоже с Усманки».

В ОДНОМ месте, где, возможно, был когда-то через Усманку «перелаз» (сейчас перелазь в любом месте!), увидели мы большую стаю гусей. Девушка-пастух, увидев нашу машину, позвала птиц, и гуси немедленно на голос ее торопливо полезли на луг из воды. Когда познакомились, состоялся разговор-перекличка через реку. Пасшая гусей молодуха Оля Тимофеева рассказала: оставшись с ребенком без мужа, взялась разводить гусей. Весной покупает две сотни однодневных гусяток, кормит сначала с руки их творогом и рублеными яйцами, а потом все лето - каждый день! - с ними около речки. Гуси щиплют траву и купаются, а Оля, когда все спокойно, от солнца прячется в шалаше. Для гусей она мама - по первому зову все стадо к ней. Из двух сотен (где лисы, где злые люди убавят) десятка два птиц теряется, остальных с приходом морозов забивают, и Оля из Болдиновки (соседнее с Орловым село) везет урожай свой в Воронеж или в Москву. «По дороге и на месте продажи меня, как гусыню, все норовят общипать. И если разложить прибыток по дням пастьбы, то на зиму остается совсем немного. На производстве получала бы больше, но где оно, производство?»

У МОСТА через речку - лужок, на который в полдень пастух, мой дальний родственник, пригоняет коров на дойку. Приходят сюда бабенки с подойниками и скамеечками, все, как принято, в белых кофтах и белых платочках. И незнакомая прежде картина: приезжают на дойку и мужики. Одни с бидонами на велосипедах, другие на мотоциклах с колясками, стоят даже несколько «Жигулей». «Мерседесы» пока не наблюдаются», - усмехнулся пастух, ковыряя кнутовищем дырку в кирзовом сапоге.

ЗАНЯТНУЮ картину увидели около речки минут через двадцать, когда пастух угнал стадо в луга. Подъехали к мосту обвитые лентами, с пластмассовыми куклами на капотах машины. Свадьба! Вышли на берег нарядные жених и невеста. Обычай на свадьбах ездить к памятникам и к «вечному огню» сложился давно. Но тут ничего такого нет. Куда поехать, где постоять на память в торжественный день? К Усманке! Вот и приехали, удивив меня и очень растрогав. Венчались тракторист из Болдиновки Александр Беляев и Светлана, теперь уже тоже Беляева, из Новой Усмани. Меня узнали. «Василий Михайлович, да вас сам Бог нам послал. Снимите на память...» О чем говорить! Снимаю двух нарядных людей над речкою с удовольствием. Тут же на капоте машины друзья жениха и невесты устраивают стол и нас заставляют пригубить старинный здешний напиток из сахарной свеклы под названием самогон.

А ПОТОМ мы едем с другом по улице, где стояла когда-то наша изба. На ее месте давно уже выстроен новый дом. От того, что помню, остались погреб и старые яблони. От сада к речке уходит луг - на ветру серебрятся изнанкою листьев приземистые вербы и качаются кустики конского щавеля.

Почему-то захотелось заглянуть в погреб... Несколько ступенек из кирпича ведут в прохладную темноту. Знакомый запах сырости и каких-то солений. В войну, помню, в этом погребе солдаты ночью опорожнили кадку с солеными огурцами. Кто-то посоветовал сходить с жалобой к командиру, но мама махнула рукой - «Какие жалобы! Люди-то голодные». А кто-то, видно, узнав, что в доме четверо малышей и отец на войне, украдкой положил на крыльцо в тряпице два куска сахара и несколько сухарей.

САМОЙ любимой была для меня дорога от дома к речке и к дедушке Павлу. У него возле сада стояли ульи. Идешь под яблонями, и к ногам тебе вдруг падает духовитое румяное яблоко с таинственным названием воргуль. Пчел следовало опасаться. А дедушку, чья латаная рубаха и мятый картуз пропитаны были запахом воска и меда, пчелы не трогали. Самым интересным местом в хозяйстве был старый амбар. В нем дедушка мастерил ульи, в похожей на бочку оцинкованной медогонке извлекал из рамок («гнал») мед. Множество разных запахов держалось в амбаре - запах сосновых стружек, меда, воска, лежавших в соломе яблок, каких-то трав, висевших пучками на стенах. Дедушку огорчало, что гость его съедал ложку, ну две свежего меда. «А ты с печеным яблочком или вот с огурцом...» Однажды дед меня озадачил. Вон видишь, за речкой Резников сад? Если поставить там бочку меда, пчелы за неделю весь его перетаскают в ульи. Я в это не мог поверить, а теперь знаю: это возможно.

Ни одной приметы от дедушкиного хозяйства не осталось. На месте сада - скучный картофельный огород, там, где стояли ульи, - капуста и свекла, а вместо амбара и аккуратного деревянного дома какой-то «шанхай» дворовых построек. И только Резников сад, как прежде, виднелся за речкой темным пятном.

А ПО ДРУГУЮ сторону от давней нашей избы в отросток села с названием Низ забежали мы, спасаясь от июньского ливня, на чье-то крыльцо. Встретила нас месившая в ведре глину старушка веселого нрава. «Уж не Васятка ли Ку/ликов?» - спросила она, вытирая краем платка слезящиеся глаза. По-дво/рному нас звали Ку/ликовы, и я удивился: «Мне было двенадцать лет, как же узнали?» - «Узнала. По поличью. Ты был черноголовый и все просил на тракторе посидеть».

В войну трактористами были девушки лет восемнадцати - двадцати. Чаще всего видели их несущими в мешке с поля на ремонт части от трактора. Так и говорили: «Вон трактор в мешке понесли». На этих людях держалось в войну полевое хозяйство. Вспоминая то время, Мария Петровна Лесных пересыпает веселый свой говорок мужскими словами. «В те года научились?» - «Да, бригадир наш говаривал: с такими словами трактор легче заводится». - «С кем же живете?» - «Одна. На всем свете одна», - вздохнула Петровна и вдруг заплакала.

СЪЕЗДИЛИ еще в заповедник и по пути заглянули в село «Парижская коммуна». Сюда, боясь, что немец пойдет из Воронежа дальше, всех жителей Орлова в 42-м году выселили - готовили в селе новую линию обороны. Захотелось мне увидеть в «Парижской коммуне» избу, где наша семья - мама и четверо ребятишек - жила у тети Кати Карпёновой. Жили тесно, голодновато, но дружно. Это было то самое время, когда все взоры и мысли обращены были на Сталинград, хотя мы тут, не имея ни радио, ни газет, мало что знали о тех событиях.

Дома тети Кати я не нашел - разрушился. Но поговорил с милой старушкой, опиравшейся руками и подбородком на палку. Удивительно, но она помнила наше житье. «Ты, Васятка, ловил воробьев и все ходил в сельсовет искать от отца письма». Сельсовета теперь тоже нет. Но я хорошо его помню. Письма для всех выселенных из Орлова привозили сюда, и они лежали в большой комнате сельсовета горой, достигавшей портрета Ленина на стене. Все приходили искать письма с фронта. Я проводил тут много часов вечерами, перебирая солдатские треугольники со штампами «Просмотрено военной цензурой». Но писем от отца не было. Уже позже узнал, почему не было, отец об этом после войны рассказывал, и Жуков пишет в воспоминаниях. Готовилась стратегическая операция, и, чтобы немцы не узнали про замысел, письма писать запрещалось. Отец был в то время как раз в Сталинграде - «ночами переправляли на правый берег продовольствие и снаряды». Отец выжил и даже не ранен был там, на Волге, но от цинги потерял зубы. Поразительно, но во время войны вставили ему зубы. Я летом в 45-м году бежал его встретить на станцию. Но отец шел уже полем. На гимнастерке сверкали медали, а во рту - металлические зубы. Я подумал: какой отец старый. Отцу было тогда сорок лет.

А ОБ ЭТОМ уж и не знаю, как рассказать... Друг детства Анатолий Костин настоял, чтобы мы по пути в Воронеж заглянули еще раз в Орлово. Свернули на улицу, на которой я жил, по которой бегал с удочкой к речке, а в другую сторону - в школу. В самом начале этой «стрит» с известным мне названием Большой угол Анатолий попросил машину остановить, а меня - выйти и глянуть направо. Я, заинтригованный, повиновался. И что увидел? На избе Петьки Утенка (прозвище), с которым сидели когда-то за одной партой, висела табличка: «Ул. В. Пескова». Меня одолел вдруг приступ смеха, но тут же я понял: смеяться глупо, и мысленно поблагодарил земляков за то, что Большой угол, ведущий с большака к Усманке, они со всей серьезностью нарекли распространенной в нашем селе фамилией. Подумал, что больше всего порадовалась бы этому мама. Это она после войны, при крайней бедности уговорила отца купить мне фотографический аппарат. У нее образование было - два класса. Письма отцу на войну она писала «печатными» буквами.

И ПОТОМ поехали мы на кладбище, где похоронены родители и Анатолия, и мои. Положили на камень надгробья с дорогими именами цветы, собранные у речки. Постояли у памятника отцу Анатолия Митрофану Ивановичу Костину и вспомнили историю, которой надо закончить эту экскурсию в детство.

В 1943 году в село прислали нового директора МТС. Выбрался он из-за фронта раненый после стычки с немцами маленького, крайне уязвимого в степной местности партизанского отряда. Прислали Митрофана Ивановича к нам на леченье и на работу. Было с ним четверо детей. Младшему из сыновей Анатолию было тогда десять лет. После бомбежки у линии фронта он заикался. Подростки - народ жестокий, стали Тольку дразнить, щипать, как щиплют хромую уточку во дворе здоровые утки. А мне Толя понравился своими рассказами с заиканьем о всем, что видел вблизи тех мест, где были бои и бомбежки. Мы подружились. И однажды Толя, благодарный за эту дружбу, явился с отцовским биноклем. Я первый раз держал в руках эту невероятно интересную штуку: с одной стороны глянешь - все близко, с другой - все ошеломительно удаляется. Сколько радости доставило нам это изделие Цейсовского завода, добытое Толькиным отцом на войне! Мы искали места повыше, с которых открывались бы дали. Видели мы, как купаются вечером девчонки на Усманке, как полют бабы картошку в заречной Гудовке, как кошка за огородом пытается поймать бабочку, как дед Павел ходит с дымарем около ульев, как пылит за селом по дороге полуторка, как галки дерутся на облупленной колокольне. Бинокль чудом приближал все, что хотелось.

А потом в доме нашего сельского доктора поражен я был диапроектором. Вставлялась в этот «фонарь» метровая пленка фильма, и один за другим на простыне, повешенной на стене, появлялись неподвижные, но яркие, как и в кино, картинки. Наверное, было заметно, что это «кино» мне очень понравилось, и добрая Елена Павловна подарила гостю-зрителю две коробочки с лентами: «Дети подземелья» и «Фриц на войне». Эту ценность принес я домой, и стали мы с Анатолием размышлять, как бы и нам устроить «кино». Проблемы возникали непреодолимые: фонаря для показа нет и нет в селе электричества (в больнице был автономный движок). Но голь на выдумки хитра. Отцовской стамеской продолбили в дверях пристройки к избе окошечко как раз в размер кадра на пленке.

А далее дошла очередь у двух дураков до бинокля. Шилом мы вынули из него большую переднюю линзу, обернули ее полоской жести - получилось что-то вроде лупы с плоскою ручкой. Пропилив в деревянном брусочке длинную щель, укрепили брусок торцом как раз под дыркой в двери и вставили в прорезь жестяную ручку с линзой. Ума не приложу, откуда мы тогда могли знать, что движемся верным путем. Но путь был верным. Прибили по бокам все той же дырки две деревянные планки - удерживать пленку. Потом я снял в избе мутноватое, но большое зеркало и велел Тольке наводить со двора в нужное место солнечный зайчик. Зарядив пленкой устройство и двигая в прорези бруска оправу линзы, я увидел на побеленной стене настоящее чудо - картина была ярче, чем в доме доктора от электричества. «Толя, давай сюда! Иди смотреть!..» Теперь уже я наводил на дворе зеркало, а Толя, еще более заикаясь от удовольствия, двигал пленку с похождениями незадачливого Фрица.

За неделю вся детвора Большого угла перебывала в пристройке, где ночевали обычно козы. Их ночные орешки мы тщательно выметали. Все же в «кинотеатре» попахивало. Но кто ж обращал на это вниманье! Сидели кто на скамейках, кто на полу. Кому-то доставалось почетное дело ловить зеркалом солнце. А мы с Анатолием двигали пленку и громко читали текст, подправляя наводку на резкость. Радость была всеобщей. Слегка беспокоил нас только бинокль с покореженным левым «глазом». И вот расплата за это пришла.

Однажды утром в окно я увидел: стежкой меж огородами к нашей избе идет директор МТС Митрофан Иванович и ведет за руку Анатолия... К моему удивлению, Митрофан Иванович не закричал и не стал нас с ходу ругать. Спокойно сказал: «Вася, вы с Толей, говорят, показываете кино. Покажите и мне». Я поставил важному (и страшному!) зрителю табуретку, дал Тольке зеркало и, закрыв дверь, в темноте дрожащими руками стал заправлять пленку в наш агрегат.

Митрофан Иванович молча просмотрел историю Фрица, попросил показать и «Детей подземелья» и, открыв дверь, осмотрел все, что мы соорудили. Мы с Анатолием приготовились к заслуженной выволочке. Но Митрофан Иванович вдруг почти ласково сказал: «Интересно. Но разве вы не понимаете, что испортили дорогую и редкую сейчас вещь? Попробуем бинокль починить. Ну а пока крутите ваше кино». Это все, что было нам сказано в летнее утро 43-го года.

Такие истории не забываются. Лет пятнадцать назад по приезде Анатолия в Москву мы вспомнили наше «кино», вспомнили Митрофана Ивановича. Уже взрослые люди, мы понимали: он мог и почти должен был высечь нас как сидоровых коз. Но рассудил человек: в неимоверно трудной жизни, без электричества, без каких-либо советов-инструкций двое мальчишек проявили себя настоящими Эдисонами. И все нам простил. В Москве я повел Анатолия в оптический магазин. «Выбирай любой, какой понравится, - показал я ему на бинокли. - Это память о замечательном, мудром твоем отце».

«А знаешь, как отец умер?.. Никогда не бравший в рот алкоголя, он начал вдруг попивать - уйдет вечером на полчаса и вернется на себя не похожим. Мы забеспокоились. А отец, улучив момент, мне сказал: «Толя, у меня рак. От боли я не могу уснуть и вынужден сделать несколько глотков спирта. Матери не говори». Через два месяца без единого стона, без жалоб он умер».

ТАКИМ было двухдневное путешествие наше в детство. Детство - такое близкое и такое далекое.