Когда бушевали метели

Суровая в этом году зима. В декабре и январе шел снег, выли метели. Оставит зверь в лесу следы, наутро их уже не видно. Позамело все тропинки, и казалось — богатая жизнь заповедника притихла, спряталась глубоко под снег.

В теплой норе спал отъевшийся за лето енот, домовитым бобрам было уютно в скрытых под снежной шубой домиках на болотистой глухой речке.

В феврале ударили морозы, да такие, что вековые липы и дубы лопались вдоль по стволу.

Трудно стало жить в лесу тем животным, которые каждодневно должны были добывать себе пропитание. Больше корма в холодные дни требовалось запасливой белке, трудно стало лисицам. Почти метровую толщу снега надо было прорыть, чтобы поймать мышь. Нырнет лисица в сугроб — только рыжая метелка хвоста торчит над снегом…

Гибли птицы, застигнутые бескормицей и морозами. Они перекочевали из лесной глухомани на опушки, ближе к человеческому жилью.

Но подлинная лесная драма разыгралась с оленями. Их в Воронежском заповеднике несколько сотен. За последние годы под охраной человека они расселились далеко по окрестным лесам.

В малоснежные зимы олени легко находили прошлогоднюю траву, поедали молодые побеги кустарников, легко добирались к кормушкам с сеном. Этой же зимой не только что докопаться до травы и молодых побегов, даже передвигаться стало трудно.

Работники заповедника не позаботились наполнить с осени все кормушки сеном, и в конце февраля, когда ударили сильные морозы, стали находить трупы животных. В желудках оленей — лишь хвоя да жесткая кора деревьев.

Обычно пугливые и осторожные, олени стали появляться на железнодорожной линии и, не боясь свистков паровоза, подбирали случайно упавшую с платформ сахарную свеклу.

Раньше только счастливцам доводилось увидеть в лесной чаще стройных красавцев. Теперь же робких оленей часто встречали на лесных дорогах. Они подходили вплотную к жилью. Скоро олени стали частыми гостями на скотных дворах, в прилегающем к заповеднику поселке Графском.

В это трудное время о лесных жителях позаботились школьники 61-й и 69-й железнодорожных школ станции Графской. Много тут было трогательных историй, но об одной хочется рассказать особо.

…Девятиклассник Коля Чубинский, юный натуралист из 69-й школы, отправился на лыжах в лес — подсыпать корм в расставленные по разным кварталам кормушки для птиц. Увлеченный прогулкой, он не заметил, как очутился в дальнем, глухом квартале заповедника. Он повернул было назад, но остановился, заметив свежие следы.

«Необычное соседство, — подумал Коля. — Почему это рядом с оленьим следом вьется ровной цепочкой лисий?»

Любопытство натуралиста заставило Колю пройти по следам километра три. Так вот в чем тайна! Утопая в снегу, с трудом пробираясь сквозь подлесок и бурелом, понурив голову, брела олениха. Бока у нее ввалились. Она еле передвигала ноги. Лисица почуяла близкую смерть животного и преследовала его, надеясь поживиться мясом, когда олениха ляжет. Олениха чувствовала опасность и поднималась, мотая головой, когда лисица уже намеревалась броситься к ней.

Коля стукнул палкой по дереву, лисица оглянулась и огненным шаром метнулась в чащу. Олениха тоже бросилась бежать, но после четырех-пяти прыжков грузно осела в сугроб, вытянув голову с большими печальными глазами.

— Кто ты — друг или еще более опасный враг? — казалось, вопрошали они.

Коля медленно, очень медленно, чтобы не спугнуть погибающее животное, стал подходить ближе. Через полчаса олениха уже подбирала шершавыми губами с Колиных ладоней приготовленный для птиц овес…

Стало смеркаться, когда Коля собрался в обратный путь, наломав и подложив оленихе тонкие ветки кустарника.

На следующее утро, приторочив сзади вязанку сена, наполнив карман овсом и взяв пакет с солью, он снова пустился в путь. Не ушла ли олениха из этого квартала? Нет, она лежала на том же месте, где он ее оставил, и сразу подняла голову навстречу гостю. Потом с жадностью стала лизать соль; как и вчера, съела весь овес. Сено Коля оставил у лежки.

Ленка узнала Колю и осторожно подошла.

Так продолжалось несколько дней. Олениха привыкла к ежедневному гостю и уже робкими шагами выходила навстречу из чащи на призыв: «Ленка! Ленка!»…

Свидания прервала вьюга.

— Сегодня в такую даль идти нельзя, — сказала мать.

— А как же Ленка? — забеспокоился Коля.

— Завтра метель утихнет, тогда пойдешь.

Но на другой день метель разыгралась с новой силой.

«Погибнет Ленка без еды», — сокрушался Коля, тайком от матери снаряжая лыжи и увязывая сено. В школе был разговор, что, почуяв легкую добычу, в заповедник перекочевали из степи волки.

«Если нападут, обессилевшая Ленка погибнет. А вдруг на меня нападут?». Коле сразу вспомнились рассказы о людях, растерзанных волками. Но тут же пришла на память и статья в журнале, где говорилось, что волки нападают на человека очень редко…

Пошел!.. Самым трудным оказалось не сбиться с дороги. Метель слепила глаза, и Коля порой ощупью находил протоптанную им раньше лыжню. Уже обессилевший, он подошел к старой лежке. Оленихи не было. Не было и следов, их замела метель. «Ленка! Ленка!» — звал Коля, не зная, куда направить лыжи. Под каждым сугробом чудился заметенный снегом труп зверя.

В ответ лишь ветер свистел в верхушках старых сосен. Потеряв надежду, Коля повернул было домой, и вдруг под тремя толстыми деревьями поднялась голова! Ленка! Олениха поднялась на ноги и лизнула мальчика в лицо…

Наутро метель утихла, но проплутавший в метель по снегу Коля слег в постель.

Мы встретились с ним, когда он уже оправился от болезни.

— Четыре дня Ленку не видел, — волновался Коля. — Что теперь с ней?

Запасшись кормом, биноклем и фотоаппаратом с телеобъективом для дальней съемки, мы отправились в глухой квартал. Ярко светило солнце, снег переливался тысячами искр. Идти было трудно. Лыжи тонули в снегу, запутывались в густом кустарнике, натыкались на поваленные деревья. Тут я понял, как трудно было шестнадцатилетнему мальчику пробираться одному в метель.

Олениху мы искали долго и, уже не надеясь встретить, начали фотографировать живописные уголки леса, как вдруг Коля замер и знаками стал показывать мне.

— Смотрите! — шептал он. — Стадо на лежке.

Я невольно повернулся, ветки у меня под ногами затрещали, и пять олених во главе с рогатым самцом бросились бежать. С минуту их головы виднелись над сугробами, потом исчезли.

— А, кажется, Ленка там! — сказал Коля.

Мы медленно пошли по следам и после получасового пути увидели в ложбине оленей. Они стояли, насторожив уши.

— Ленка! Ленка! — позвал Коля.

Стадо бросилось бежать; олениха с пролежнями на боках тоже метнулась и вдруг остановилась.

— Ленка, Ленка! — позвал Коля.

Олениха узнала Колю, но, видно, боялась другого человека. Я осторожно отошел назад, и только с помощью телеобъектива мне удалось запечатлеть трогательную сцену встречи друзей.

…Домой едва дотащились. На лыжи налипали огромные комья размякшего под солнцем снега. Март вступил в свои права.

— Теперь олениха не одна, со стадом не пропадет. Да и тепло стало, — сказал мне на прощанье Коля.

Фото автора. 20 марта 1956 г. 

 

Настоящие болельщики

В мае прошлого года случайно задержавшиеся после футбольного матча болельщики на стадионе «Динамо» заинтересовались необычной тренировкой. По полю бегали как будто футболисты, в воротах стоял вратарь.

Но что это? Роковая для футболистов «рука» тут не штрафовалась. Наоборот, подбежавший к воротам игрок метнул мяч, да так ловко, что вратарю пришлось лезть за ним под сетку.

После тренировки группа молодых болельщиков окружила игроков и тренера. Посыпались со всех сторон вопросы.

— Говорите, нравится игра? Что ж, если нравится, приходите. Будем учить, — сказал тренер-общественник по ручному мячу Вадим Янушевский.

Так завязалась дружба учащихся воронежских школ и студентов лесотехнического вуза Станислава Доманина, Бориса Соловьева, Александра Грошева и их товарищей с тренеромобщественником Вадимом Янушевским.

…На преподавателя технологии Янушевского некоторые «знатоки спорта» посмотрели как на прожектера:

— Развивать ручной мяч? Не выйдет! Где возьмешь тренеров, судей? Денег ведь на это не отпущено.

Первую команду Янушевский организовал в сельскохозяйственном институте. Ее тренировки привлекли завсегдатаев стадионов. Игра понравилась молодежи. Наиболее активные ее поклонники были приглашены Янушевским на семинар.

Трудности работы первых активистов можно перечислять долго: тут и косность некоторых спортивных руководителей, видевших в игре лишние заботы, и еще несовершенное знание игры самими инструкторами — не все одинаково справлялись с поручениями.

Через месяц на рекламных щитах уже пестрели афиши: «Кубок города по ручному мячу». Это была проба сил. В играх участвовало всего восемь команд. Техника игры, как потом острили сами спортсмены, «хромала на обе руки», но команды сражались азартно, и главная цель — привлечь к ручному мячу внимание — была достигнута.

После розыгрыша кубка организовалась секция ручного мяча, и с ее деятельностью кое-кому из руководителей спорта приходилось теперь считаться. Члены секции стали выпускать стенную газету «Ручной мяч». Пропагандисты нового вида спорта с помощью обкома комсомола издали «Пособие по технике и тактике игры для физкультурников районов области». Скоро оттуда посыпались просьбы: «Приезжайте, помогите организовать команды». В отличие от футбола, требующего сравнительно дорогого снаряжения, команде ручного мяча нужны лишь майки, трусы и тапочки, местом состязаний может служить и футбольное поле, и площадка меньших размеров, и это особенно привлекло сельских физкультурников.

По путевкам обкома комсомола в районы выехала группа молодых тренеров. Их лекции слушали со вниманием, но самым полезным оказалось «показательное приложение» к ним. Придя на поле, «лектор» снимал ботинки и, оставшись в майке и трусах, демонстрировал все приемы игры, объяснял правила судейства.

Так были созданы команды в районных центрах Елань-Колене, Острогожске, Павловске, Калаче.

В конце лета был объявлен розыгрыш кубка обкома комсомола по ручному мячу. Заявки подали двадцать пять коллективов. Это явилось проверкой работы общественных тренеров и судей.

Сельские команды, как правило, оказывались слабее городских, однако не всегда. В финал неожиданно вышли игроки Павловского района. Они хотя и уступили кубок воронежским суворовцам, но показали себя достойными противниками.

Сезон закончился первенством вузов города, из которого победителем вышла команда сельскохозяйственного института. Теперь уже никто не сомневался в достоинствах новой игры.

В том, что ручной мяч «игра стоящая» и что ее хорошо приняла молодежь, нетрудно убедиться, заглянув в спортивный календарь области на предстоящий сезон. Ручному мячу здесь отведено место наравне с футболом и гимнастикой.

Приказом Комитета по физической культуре и спорту при Совете Министров СССР за активную работу по созданию в области команд ручного мяча награждены почетными грамотами тренер-общественник Вадим Янушевский, первый секретарь Воронежского обкома ВЛКСМ Николай Журавлев и другие.

Этим летом намечены розыгрыши первенства области и кубка обкома ВЛКСМ для мужских и женских команд, первенства районов, соревнования юношеских команд на приз газеты «Молодой коммунар» и другие.

Воронеж.  26 апреля 1956 г.

 

Зеленый клад

Каждый раз, когда мне по делам службы приходится бывать в Бутурлиновском районе, я всегда стараюсь выкроить часок-другой и уж обязательно заверну к Ивану Петровичу Бутко. Домик Ивана Петровича приютился на самом берегу тихой речонки Осеред. Он утопает в густых зарослях вишенника и какого-то неведомого мне кустарника. Лохматая собака с лаем бросается навстречу, но, узнав меня, виновато бегает взад-вперед, пока я иду от калитки к дому. Сам хозяин обычно сидит на завалинке или работает в саду. После приветствия старик идет в амбар и в алюминиевой чашке приносит уцелевшие с прошлого года ароматные «бельфлер-китайки» или моченные по какому-то особому рецепту янтарные антоновки.

Иван Петрович — страстный садовод, и наш разговор всякий раз, после того, как выложены городские новости и дана «должная оценка международному положению», переходит к любимой нами обоими теме. Говорит больше Иван Петрович, я же с интересом слушаю нехитрые рассказы о том, как прижился в Сибири выведенный им сорт яблок, о нашествии зайцев в сад этой зимой, о том, сколько килограммов винограда было собрано с куста…

Рассказывает старик с увлечением, а когда видит, что я особенно чем-нибудь заинтересован, требует:

— Ты запиши, запиши. Этого, дружок, ни в какой книжке не найдешь.

Еще при первом знакомстве со стариком я узнал, что он в шестнадцать лет «понял красоту земли» и поставил перед собой цель: вырастить в родном селе Березовке виноград, помочь односельчанам посадить столько садов, «чтобы хат не было видно».

Воспоминания о том, как дерзкая мечта заставила шестнадцатилетнего парня ехать «зайцем» на Кавказ — добывать морозоустойчивый сорт винограда, как десять лет пришлось потратить потом, чтобы получить первую кисть, особенно интересны.

— Жизнь прожил не пустоцветом, — определяет пройденные годы Иван Петрович.

Выведено несколько сортов винограда, свои, «березовские» сорта яблок, слив, абрикосов.

Уже будучи садоводом с большим опытом, он не переставал учиться. На сороковом году жизни ездил за советом к Мичурину.

В саду вы найдете все чудеса мичуринской гибридизации. Вот яблоня. На одном корне двенадцать разных сортов яблок. Яблоки разные по величине, вкусу и окраске. А вот ветка рябины, привитая на грушу, малина, вишни, смородина, полученные путем скрещивания, кропотливого отбора.

Проходя по этому саду, думаешь: как много может сделать человек, увлеченный мечтой «увеличить красоту земли». Какой это хороший пример для молодежи! Простой, полуграмотный человек, Иван Петрович Бутко не ставил перед собой научных целей, он думал только о том, чтобы его родное село было красивым и чтобы в садах было побольше культурных, полезных растений. Свою мечту он сделал целью жизни, овладел увлекательной профессией садовода, боролся с тысячами трудностей, был терпелив, непреклонен — и побеждал. Простой колхозник проделал десятки экспериментов, достойных ученого.

Война изменила облик Березовки. И хотя уже давно отстроены хаты, но нет в селе прежнего зеленого убранства. Только кое-где островками темнеют постаревшие сады.

— Года два назад еще терпел я эту картину, а теперь — нет, не могу смотреть равнодушно, — говорит старик. — Жизнь, куда ни посмотришь, в гору идет. С богатством село и красоту обретать должно, а нешто это красота, ежели с одного конца деревни видно, как на другом сосед до ветру пошел?

Печально видеть, что не все нынче знают цену «зеленому кладу». С горечью говорит Иван Петрович о молодежи Березовки, безразличной к облику своего села.

— Раньше как бывало? Хату человек еще не поставил, а уж сад посадил. Теперь же у дома молодой семьи часто можно видеть антенну радиоприемника, а вот яблоню не всегда встретишь.

Слушая старика, я думаю не только о Березовке. В Бутурлиновском районе есть село с ласковым, уютным названием Озерки. Но ожидание уюта рассеивается сразу же, как въезжаешь в него. Редко-редко увидишь здесь деревцо.

Скучно, пустынно, даже тоскливо.

Как же так? В наших селах мало сейчас молодых людей, которые не окончили бы семилетку,

а то и среднюю школу. Стало быть, все они знакомы с основами ботаники, с работами Мичурина, знают перекрестное опыление, гибридизацию и многое другое, а садов все-таки мало. Не значит ли это, что в школах не помогают понять молодым людям, как выражается Бутко, «красоту земли».

Эту мысль подтвердила поездка в село Козловку того же Бутурлиновского района. Трудно поверить, что оно находится в каких- нибудь десяти километрах от Озерков. Сады, сады. Больше молодые, посаженные два-три года назад.

И сейчас по дороге из Бутурлиновского питомника сюда тянутся вереницы людей с молодыми деревцами, обвязанными у корня мешковиной.

Говорят: в Козловке старые садоводческие традиции. Это верно. Но ведь во многих деревнях росли раньше сады. Значит, дело в том, чтобы уметь хранить хорошие традиции.

Спросите любого жителя Козловки, чей сад лучший на селе. Вам ответят: учителя Родиона Кирилловича Рогатиева. В Козловке у каждого учителя свой сад. Большой сад и возле школы.

Это знаменательно. Как влияет на ребят личный пример учителя — каждому известно. Учитель может тратить сколько угодно слов о пользе садов, рассказывать о передовых методах их выращивания, но если, проходя мимо дома учителя, школьник видит, что сам он ничего, кроме картофеля и лука, не растит, вряд ли западут в душу ребенка хорошие слова о пользе зеленых насаждений.

Обидно слышать: семидесятилетние старики беспокоятся о зеленом облике села, а молодежь проходит мимо равнодушно.

В Бутурлиновке мне дали записку. Привожу ее полностью: «Тов. Саратовский и Бондарь. Спилите две груши у тов. Копия Ив. Св. Отвечать буду я. Председатель колхоза Спельник».

Это пишет безграмотный, никудышный человек. Прикрываясь борьбой за подъем сельского хозяйства, он для отапливания свинофермы вырубил в селе Марьевке колхозный сад и, как видно из этой записки, добирается до садов колхозников. Безусловно, он ответит за свои дела, но уничтожен сад! И это все делалось на глазах комсомольцев колхоза. Как же они допустили это? Неужели стук топора о вековые деревья не отозвался в их сердцах? Они создавали в свое время посты по борьбе с потерями урожая, а тут, как видно, духу не хватило стать к дереву и сказать: «Не дадим рубить!». Равнодушие погубило красоту села. А ведь там нынешним комсомольцам предстоит жизнь прожить.

Иван Петрович показал мне вырезанную из газеты заметку, где рассказывается о том, что в совхозах на целине комсомольцы сажают сады и им для поливки деревьев приходится возить воду за много километров. Не стыдно ли нам, хозяевам обжитого края, мириться с запустением наших сел?

Не каждый в деревне может быть таким страстным садоводом, как Бутко, но посадить у дома и бережно растить полтора-два десятка деревьев под силу любому человеку. Да почему бы в селах не появиться и таким пытливым садоводам-экспериментаторам, как Бутко? Сотни юношей и девушек, оканчивая школу, решают вопрос: кем быть? И диву даешься: как это они проходят мимо увлекательной профессии садовода?

Во многих колхозах сейчас посажены сады.

Но молодежь в них не часто встретишь. Вот, к примеру, сад колхоза имени Кагановича в той же Березовке. Яблони, груши, сливы, виноград — все лучших сортов, собранное здесь руками хороших людей. Саду каких-нибудь пятнадцать — восемнадцать лет, но как он запущен! Трудно пройти от дерева к дереву — бурьян, чертополох, дикий терновник. Старик-инвалид да еще двое пожилых колхозников работают в саду. Кое-как собирают они то, что может дать он без ухода, без подкормки, без большой культуры ведения хозяйства. Но даже и это составляет 40–45 тысяч рублей дохода.

Если сад очистить от бурьяна, окопать деревья, заложить угодники, по-настоящему взяться за выращивание винограда, заботливо ухаживать за деревьями, то, по самым скромным подсчетам, доход от сада повысится в пять раз.

Кто же должен отрыть этот клад в 150, 200, 500 тысяч, в миллионы рублей, который может дать сад в любом колхозе? Кто придет на смену Бутко и другим старикам-садоводам? Конечно же, молодежь!

Село должно быть таким, как мечтает Бутко: доходные сады, ряды деревьев на улицах, аллеи за околицей, зеленые коридоры вдоль дорог, ивы над речками и прудами…

Это будет зеленое царство с миллионами деревьев. Вырастить их мы сможем, если приложим к работе миллионы наших молодых рук.

Работы не на одну «неделю сада». Мы должны выйти в большой многодневный поход за «зеленым кладом». Возьмем в этот поход нашу любовь к природе, знания, полученные в школе, опыт, накопленный нашими отцами и дедами, горячее стремление «увеличить красоту земли». В народе говорят: плохой человек, если не посадил дерева. Возьмем в поход эту поговорку.

Широким фронтом выйти на борьбу за зеленое богатство наших сел — прямой долг молодых наследников Мичурина.

Воронеж.  23 мая 1956

 

Рождение лесного озера

К ребятишкам, бросавшим камешки в воду, подошел лесник. С минуту он наблюдал, как ловко брошенные ребятами лепешки сухой глины выделывают на зеркальной глади воды чечетку и тонут у того места, где в воду глядятся нарядные березы.

— А ведь летом этой воды не будет, — заметил лесник.

Кто-то из ребят хотел возразить: какую, мол, новость сказал, и сами знаем, что летом воды здесь остается с блюдце, но лесник опередил.

— Раньше в этом озере купались. Люди на гулянье сюда ходили. Вот если б сделать плотинку, чтобы вода не уходила из озера, да прочистить ключи, что впадают в него, тогда бы летом тут купаться, как и раньше, можно было бы. Одному человеку это не под силу, а сообща можно бы сохранить воду…

В этот же вечер у семиклассников 69-й школы станции Графская состоялось деловое совещание. А на другой день после занятий они направились в лес с тачками, носилками и лопатами. Выследившему их пятикласснику они многозначительно сказали:

— Строим ГЭС — только держи язык за зубами.

«Разведчик» видел, что никакой ГЭС «строители» строить не собираются — будет просто запруда в метр вышиной, однако не разочаровался и, конечно же, не стал «держать язык за зубами». Вся школа узнала, что семиклассники хотят удержать воду в лесном котловане. С тачками и лопатами в лес теперь направились целым отрядом.

Зачинатели работы Стась Брыксин, Саша Лариной, Коля Бунин не стали возражать против вторжения в их «тайный союз строителей ГЭС» новых членов — одним все равно бы не справиться. И совсем успокоились, когда ребята единодушно присвоили им звания «прорабов».

На тачках возили песок, дерн. Ключ, вытекающий из озера, был остановлен. Рассчитывали, как велик будет уровень воды после дождей, выше этого уровня подняли запруду, посадили на ней молодые деревца, чтобы не размывало, прочистили текущие в ложбину чистые ключи.

Теперь будет работать новая для школы секция плавания. Придут к березкам у воды взрослые. Они скажут ребятам спасибо.

Фото автора. Воронежская область.

 3 июня 1956 г.

 

Песни села Колышки

Ровно год назад в сенокос случилось мне плыть по Дону на пароходе. Близко к полуночи остались мы на палубе вдвоем с капитаном. Он все время молчал, а когда из-за яра светлячками замигали огни какой-то деревни, тронул меня за руку:

— Послушайте, поют…

По взволнованному голосу я понял, что капитан уже не в первый раз слышит в этом месте песню.

— Как поют… Красота! — вздохнул капитан и добавил: — И сочиняют ведь сами…

— Как называется это село? — спросил я.

— Колыбелка, — отозвался капитан.

Колыбелка… Бывает вот так: останутся в памяти слово и песня. Песню услышишь — слово вспомнится, слово услышишь — песня придет на ум. Так было и на этот раз.

— Сейчас будет Колыбелка, — сказал мне шофер попутного грузовика, на котором мы добирались до районного центра Лиски. И тотчас же вспомнились ночь над Доном и девичья песня. Захотелось побывать в селе, а если придется — и увидеть певцов.

Был яркий, солнечный полдень, какие обычно стоят в сенокосную пору. Колыбелковцы, верные, видимо, старым традициям попраздничному одеваться на сенокос, в ярких платьях и сарафанах, белых рубашках и платочках, с граблями и косами на плечах потянулись к куще деревьев, где вился сизый дымок колхозной кухни.

Здесь в обеденный перерыв я второй раз услышал песни колыбелковцев. Песни исполнял хор в народных костюмах, наспех надетых здесь же, за «кулисами» из двух рядом поставленных возов сена. Только в самом начале концерта люди делились на певцов и слушателей. По мере того как песня овладевала слушателями, они тоже присоединяли к ней свои голоса.

Несколько песен мне были незнакомы.

— Это наш, колыбелковский, написал, — охотно поведал мне сосед-старик. — Виктор Козинцев. Вон он лежит у копны.

Тут, на сенокосе, я и познакомился со многими знаменитыми колыбелковскими певцами, с теми, кто, по словам старика, «песне рождение дает». Виктор Козинцев оказался школьным учителем. Сам он когда-то учился здесь же, в Колыбелке, у Ивана Филипповича Скорика.

Иван Филиппович принадлежит к той породе людей, которые жить без песни не могут.

Эту страсть Иван Филиппович передает своим ученикам. А учеников у него за 30 лет работы в Колыбелковской школе было немало. Из них Виктор Козинцев оказался самым способным песенником.

Молодой учитель написал много песен. Слова тоже его. Где только не поют сейчас его песни — нежные, поэтичные! И называются они как-то особенно: «Наша светлая даль», «Утро берегом идет», «Тихий вечер мая».

Есть в Колыбелке и другой человек, влюбленный в песню и в свою скромную профессию заведующего клубом, — Наташа Недикова.

Я узнал, что зимой Наташа с помощью комсомольцев привела в порядок и хорошо украсила клуб. И каждый день здесь было что-нибудь интересное. Летом свой досуг молодежь проводит на воздухе. Наташа и тут сумела найти свое место. «Где Наташа, там и клуб», — говорят в Колыбелке. За длинный летний день девушку встретишь и на сенокосе, запевающую песню, и на полевом стане — с пачкой газет и журналов.

Она успевает побывать везде: в летнем лагере животноводов, в будке у трактористов, на дальнем отгоне у пастухов.

— В каждом человеке есть свой огонек, — говорит Наташа. — Надо только поддержать его…

У нас даже в самом маленьком коллективе свой организатор досуга, острослов, чтец, танцор, затейник, запевала…

Уезжал я из Колыбелки вечером. По пыльной дороге навстречу тянулись скрипучие возы сена.

На последней подводе, спиной ко мне, сидел черный от загара парень с новенькой, видимо, недавно купленной гармошкой. Рядом с ним — две девушки в полинявших на солнце сарафанах. Парень, склонив голову набок, старательно отыскивал на клавишах нужные звуки. Девушки нестройно, вполголоса следовали за напевом.

Увидев, что я остановился и слушаю, обогнавший меня колхозник, как бы извиняясь, сказал:

— Наши, колыбелковские. Учатся… — и добавил: — А песня у них обязательно получится…

Фото автора. 5 августа 1956 г.

 

«Зеленые» берут верх

— Телеграмма! Телеграмма от министра!

Не часто приходят на стройку телеграммы от министра, а ребята, которым от роду всего по 18 лет, может, ни разу в жизни еще не видели телеграммы с ярко-красной надписью: «Правительственная». Телеграмма побывала в конторе, обошла уже не одну бригаду и теперь попала к каменщикам. Подошел бригадир Александр Тимофеевич Медведьев:

— Не томи, Колюха, читай!

«Сердечно поздравляю коллектив строителей первого управления треста «Электростальстрой» с победой в соревновании, присуждением переходящего Красного знамени министерства и премии в 78 тысяч рублей…».

— Вот ты, Колька, нас первый обрадовал телеграммой, — заговорил озорным голосом Володя Букин. — А если бы ты, Скальченков, вдруг стал министром и тебе в телеграмме надо было бы назвать самых лучших по именам, кого бы ты похвалил?

— Если бы я был министром, — опередил Колю Саша Базаров, — первую премию и сто спасибо отвалил бы Ивану Ивановичу Сорокину. Вспомните, как здорово он наладил со своей бригадой установку крупнопанельных перегородок. А рационализаций у кого больше? В его бригаде.

С этим мнением все согласились. Далее пошли имена плотников из бригады Семена Зубака, бетонщиков с производственной базы, поставлявших на стройку сборный железобетон, маляров.

— Ну, а вы, Александр Тимофеевич, кого бы помянули? — окликнул бригадира паренек с льняными волосами — Петя Коровин.

— Уж я бы вас не обидел, — понял намек старый бригадир.

Электросталь — город большой стройки. За последние годы для рабочих местных заводов сдано 150 тысяч квадратных метров жилья. На пятилетку запланировано еще 198 тысяч. На стройке выросло целое поколение молодых строителей.

Второй месяц красный вымпел «Лучшей бригаде» развевается на объекте, где работают молодые каменщики. Все, кто проходит мимо, знают: тут работают лучшие люди стройки — комсомольцы Петр Коровин, Александр Базаров, Владимир Букин, Николай Скальченков, Юрий Павлов, всего 32 человека.

В шутку друзья эту передовую на стройке бригаду называют «зеленые». А появилось это странное на первый взгляд прозвище года полтора назад, когда только что окончившие ремесленное училище хлопцы пришли на стройку.

Тяжелое это было время и для самих ребят и для бригадира, которому их «подсунули»: за день едва полкубометра кладки делали, да и это часто в брак шло. Зарабатывали мало, бежать со стройки собирались. В довершение всего появилась в городской газете заметка: «Самая отстающая бригада». Каково было читать ее старому мастеру, привыкшему за двадцать лет работы на стройке только к благодарностям? Но на собрании, где обсуждалась заметка, он занял неожиданную позицию:

— Ничего, выправимся. Ведь ребята-то, посмотрите на них, зеленые еще.

На снимке (слева направо): П. Коровин , А. Базаров , В. Букин , Н. Скальченков .

И кто знает, может быть, с этого вечера Александр Тимофеевич и стал для ребят «дядей Сашей», а дела в бригаде в гору пошли.

Можно было бы долго рассказывать, как нелегко было старому каменщику воспитывать «зеленых». Но многое теперь уже позади.

— Хорошие работники растут, — говорит бригадир. — Все молодцы! По характеру, как эти вот пять пальцев, разные. Володька Букин собирается в вечерний техникум, но трусит — надо нам сообща подбодрить парня. Сашка Базаров — фантазер, мечтает купить «Москвича». Я не отговариваю, пусть мечтает. Может, и вправду купит.

Знает Александр Тимофеевич, кто из ребят собирается жениться, кто хочет поехать на целину, а кто мечтает путешествовать по Крыму.

Знает он, какое место занял на соревнованиях в Москве боксер Юрий Павлов. И уж, конечно, до тонкости изучил ребят в работе. На стройке не просто вырабатывать полторы нормы в смену. Но в бригаде каменщиков рядом с флажком «За первенство» каждый вечер вывешиваются цифры: «150 процентов»…

Заканчивая этот репортаж, хочется продолжить разговор ребят в связи с телеграммой министра. Если бы в ней действительно пришлось проставить имена лучших, то одной из первых в списке должна была бы стоять фамилия славного рабочего, талантливого воспитателя «зеленых» Александра Тимофеевича Медведьева.

Фото автора.  9 августа 1956 г.

 

Классика физкультуры

Любят играть в лапту в селе Красном.

Этот вид спорта не был представлен на Спартакиаде. И все же стоит сказать несколько теплых слов об игре, которую можно назвать «классикой физкультуры», игре, в которую играли в деревне наши деды, да и сейчас ее многие любят.

Как только сходит снег, ребятишки отыскивают тугой мяч, вырезают прочную палку. Игра в лапту началась!

Да что ребятишки! По праздникам за околицу села собираются нарядные парни, девушки. Порой, глядя на молодежь, не выдерживают и люди преклонных лет. В азартной, увлекательной игре проверяются удаль, сноровка, выносливость.

Лапта — подлинно народная массовая игра.

Однако в последние годы о ней почему-то забыли. А зря. Игра интересная, а главное, полезная. Что требуется от игрока в лапту? Сильно и метко бить палкой по мячу, быстро бегать, без промаха посылать мяч в бегущего противника.

Стало быть, человек получает разностороннюю физическую подготовку.

Для лапты не требуются спортивные сооружения, инвентарь, инструкторы. Нужен только хороший организатор. Таким, например, стал в селе Красное Бутурлиновского района Воронежской области секретарь колхозных комсомольцев Дмитрий Самойленко. Он сумел увлечь игрой всю молодежь. Лапта стала непременной на всех сельских праздниках.

Лапта стоит того, чтобы ее пропагандировать в специальной спортивной литературе, посвятить ей красочные плакаты.

Фото автора. 9 сентября 1956 г.

 

Солнце под кистью

Хороша минута, когда закончена работа и можно порадоваться делу рук своих. На этом снимке вы видите бригадира маляров Шуру Фроликову.

Ей немногим больше двадцати лет, но имя ее хорошо знают на стройках города Электростали.

Недавно комиссия принимала пятиэтажный дом с большим магазином в первом этаже. Люди в комиссии придирчивые, склонные больше взыскивать, чем хвалить, но тут они пожелали увидеть мастера и сказать ему спасибо: так добротно и красиво было отделано помещение магазина.

Председатель горисполкома крепко пожал девушке руку, а старый маляр, член комиссии, растрогавшись, расцеловал Шуру.

— Молодец, Шура, на большую дорогу вышла, — сказал он.

Шура хорошо поняла старого маляра. Еще девчонкой не раз она наблюдала, как где-нибудь на пятом этаже, пристроившись в зыбкой люльке, маляры красили стены. И всегда было приятно видеть, как под кистью маляров стены дома становятся нарядными, светлыми, словно на них солнышко брызнуло своими лучами. Может быть, с этого времени Шура полюбила запах краски и веселую, праздничную работу маляра.

Подруги в школе мечтали стать киноактрисами, врачами и посмеялись над Шурой, когда она однажды призналась, что думает стать маляром.

Повзрослев, подруги поняли, что не все могут стать киноактрисами, и пошли на завод. Потянулась за ними и Шура…

Хорошая профессия — токарь! Не последней работницей была Шура на заводе в Ногинске.

Но, возвращаясь домой, она ловила себя на том, что идет более длинной дорогой, лишь бы пройти мимо стройки. Дразнили запахи свежевыструганных досок, олифы в кладовке маляров…

— Не прогадаешь, Шура? — спросил начальник отдела кадров завода, давая девушке обходной лист расчета.

— Думаю, что нет, — возможно уверенней старалась ответить Шура. Ведь на стройку ее брали пока разнорабочей.

Если человек упорно стремится к своей цели, он непременно ее достигнет. Шура стала работать в бригаде маляров, а через год уже была лучшим маляром стройки.

В прошлом году ее послали учиться в школу мастеров при Харьковском строительном техникуме. За год девушка освоила передовые приема труда и увезла домой свидетельство мастера с отличными оценками.

Теперь Шура хорошо знает штукатурные и лепные работы, может выполнять сложную роспись потолков и стен. Глядя на ее работу, порой трудно сказать, где кончается маляр и начинается художник. О плохих художниках говорят: он маляр. О талантливом маляре комсомолке Шуре Фроликовой хочется сказать: это художник.

Фото автора. 14 сентября 1956 г.

 

Целинный каравай

Матери вздыхали и подносили к глазам платочки, а ребята плясали и пели возле вагонов.

Так начиналась целина. Потом палатки, костры бессонных ночей, первая борозда, прямая и длинная-длинная…

Мне несколько раз пришлось быть на целине. Много волнующих впечатлений оставил день первой борозды. Обветренные лица трактористов, земля, перемешанная с ковылем, косой полет спугнутых орлов. Но самые яркие воспоминания о целине связаны с первым урожаем.

Все было окрашено только в две краски. Голубое небо и желтая пшеница. Пуды, вагоны, составы хлеба качались под степным ветром.

На ссыпном пункте девушка, проверявшая влажность зерна, казалась смелой альпинисткой, покорившей желтую гору. Не хватало людей, машин, поездов, чтобы взять у земли щедрую плату за первую трудную весну, за ночлеги под звездами, за кровавые мозоли на руках, за все лишения первого целинного года…

В блокнотах записки событий, интересных встреч, фотографии людей, ставших героями.

Я видел этих людей в промасленных фуфайках, с воспаленными глазами и нарядных, с золотыми звездами на груди, когда они шли по просторным кремлевским залам. Очень интересные люди, очень интересные судьбы! Но, перебирая негативы, я намеренно выбрал самого обыкновенного парня. Настолько обыкновенного, что в свое время я не догадался записать его фамилию. И все-таки хорошо помню его. Веселый, с непокрытой головой, закатанными выше локтя рукавами. Звали его Митроша. В шутку к имени прибавляли еще и прозвище «Ключ».

Так и говорили: «Митроша Ключ». За что такое странное прозвище? Может, за то, что он каждую свободную минуту с ключом в руках «ослушивал» свою машину, а может, прозвище имело другой смысл: ключ — родник…

Был самый разгар уборки. Я жил в палатке вместе с целинниками и приехавшими им на помощь студентами из Омска. Работа не утихала и ночью. Шоферы едва-едва успевали увозить хлеб из-под комбайнов. Возле палаток росли пшеничные горы. И вдруг у этих хлебных гор мы остались без хлеба.

Снабжавшая нас пекарня неожиданно стала на ремонт. Сказали, что хлеба не будет неделю. До города триста с лишним километров — разве можно гнать туда машину, если каждый час на учете? Добыли мешок муки, — но что с ней делать? В лагере все молодые и почти все горожане — хлеб ели из магазина и, конечно, не знали, как его пекут. Попробовали делать лепешки. Но они напоминали каучуковую подошву от ботинок. Приуныли ребята — за обедом ведь хлеб всему голова…

* * *

На четвертый день утром, когда собрались завтракать, на столе неожиданно появился большой каравай еще теплого хлеба. Румяная потрескавшаяся корочка и запах!.. Все признались, что никогда не пробовали хлеба вкуснее.

Тут же всем был представлен и пекарь. Это был Митроша. Оказывается, с самого вечера он возился на кухне. Каким-то чудом заквасил тесто, прямо в земле соорудил подобие печки с глиняной «духовкой». За два дня Митроша научил печь хлеб и повариху, и двух других девушек…

До сих пор помню пахнущий дымком хлеб из первого целинного урожая. И портрет Митроши у меня, к счастью, сохранился. Снял я шофера во время полевого обеда. Заметив в руках у меня аппарат, Митроша лукаво прищурился.

— Сделай милость, увековечь!..

Помню я и последний разговор с Митрошей.

— Домой, на Орловщину, не тянет?

— Да скучаю маленько…У меня ведь там… — Митроша выразительно прислонил ладонь к сердцу: — Вот. Пишет — приеду. А раз так, зачем же уезжать отсюда. Простор для жизни такой…

Разглядывая фотографию, я живо вспоминаю веселого парня. Именно вот такие ребята, умеющие обедать на ходу, чинить машину в степи, умеющие хлеб испечь и рану перевязать, стали хозяевами бывшей целины.

Фото автора. 16 сентября 1956 г.

 

«Доктор» комбайнов

Случалось ли вам видеть бездействующий комбайн среди моря созревших хлебов? Ветер клонит к земле тяжелые колосья. Из них на землю неслышно падают золотые зерна. «Убирай! Убирай!» — кажется, шелестит пшеница. Но машина не двигается с места.

Не спешите винить комбайнера. В степях бывшей целины их работают тысячи. Есть среди них очень опытные, а есть такие, что первый год стали за штурвал. Опытный сразу сам устранит неисправность. Новичок же вытрет промасленным рукавом вспотевший от напряжения лоб и, стыдясь проходящего человека, скажет: «Заело, брат…». В глазах его вы прочтете: «Понимаю, что сейчас ни минуты стоять нельзя. Делаю все, чтобы исправить машину…». Но комбайн не оживает. Как человеку, неожиданно и тяжело заболевшему, машине нужна скорая помощь.

И как больной человек облегченно вздохнет, увидев доктора, так и комбайнер воспрянет духом, заметив в степи крытый кузов машины технической помощи. Пройдет полчаса, а то и меньше, и вот молодой комбайнер уже благодарно улыбается с мостика своему спасителю: комбайн пошел…

На этом фотоснимке вы видите шофера передвижной авторемонтной мастерской комсомольца Алексея Афонькина. Механизаторы целинного совхоза «Цветочный» прозвали его «Лешка — скорая помощь». Это лестное прозвище товарищей комсомолец получил не случайно.

— Степь не город. По телефону помощь не вызовешь, но Алеша словно чувствует, где он нужен, — говорят комбайнеры и трактористы. — Чуть заглохнешь — он уже тут как тут.

Объясняется это очень просто. Алексей очень хорошо изучил каждый агрегат, работающий в степи. Знает, где и что может подвести. И людей тоже изучил. К комбайну Каспера Бельмана можно часто не заглядывать — сам в случае чего справится. А вот к недавним выпускникам училища механизации Виктору Лымарю и Михаилу Пешкову надо постоянно наведываться.

И не только когда машина встанет, а когда и работает. Стать рядом с комбайнером на мостике, пройтись кружок… Опытный Алексей сразу видит, чем «дышит» машина и каков у комбайнера «почерк». Так ведь и предупредить поломку легко и знаешь, какую помощь в случае остановки надо готовить агрегату…

— Алексей сберег нам десятки дорогих часов работы на жатве, — говорят в совхозе «Цветочный».

Это лучшая похвала ремонтнику Алексею Афонькину.

Фото автора.  25 сентября 1956

 

Вот наша деревня, вот мой дом родной

Село-сад

Идешь по этому селу, и перед каждым человеком хочется снять шапку — красиво живут люди. Дело не в том, что каждый домик здесь как-то особенно опрятен. Главное — зелень. Тополя, вербы, березы, клены толпятся вдоль дороги далеко за околицей, а чем ближе к селу — меж стволов зеленой изгороди начинают проглядывать яблони, груши, вишенник…

Добрая слава идет о садоводах Дмитриевки.

— Сколько в селе садоводов? — спросил я у всеми уважаемого старого колхозного садовода Апанаса Трофимовича Поливанова. Он с минуту подумал, а потом окликнул счетовода:

— Михайло, сколько у нас в колхозе хозяйств? Полторы тысячи? Ну вот, столько и садоводов. Нет у нас ни одного дома без сада.

Потому нередко Дмитриевку так и называют: село-сад.

В хороший год личные сады колхозников приносят по 7-10 тысяч рублей дохода. Полтора миллиона рублей дохода дает колхозный сад, занимающий площадь в 600 гектаров. Богатство не маленькое, и было приятно узнать — у наследников этого богатства, нынешней молодежи села, надежные хозяйские руки.

Только за прошлую весну комсомольцы колхоза посадили вдоль улиц, на площадях и у домов около 20 тысяч деревьев. На пятьдесят гектаров расширяется колхозный сад. В колхозе заложен свой питомник плодовых деревьев. Но самое важное — в селе растут грамотные, культурные садоводы.

С гордостью называет Апанас Трофимович имена молодых садоводов, у которых ему, старику с пятидесятилетним стажем, уже есть чему поучиться. Иван Шаповалов, например, выращивает невиданные для села южные фрукты: абрикосы, виноград. Таких молодых экспериментаторов немало в Дмитриевке.

Иван Ясенков , Нина Тимченко и Зина Славгородская.

«Комсомольский фундамент»

Эти необычные слова я впервые услышал в правлении колхоза. Кончилось вечернее распределение нарядов. К председателю Андрею Дорофеевичу Позднякову с просьбой выделить строительные материалы подошел пожилой колхозник. Председатель сделал на бумажке какую-то пометку и, возвращая ее колхознику, спросил:

— Строишь-то как, Кузьмич, прочно?

— Да уж слава богу, — с улыбкой ответил колхозник, — на «комсомольский фундамент» хату поставил.

— Это что же за фундамент? — спросил я Андрея Дорофеевича, когда мы остались вдвоем.

Вот что он рассказал.

Село Мало-Михайловка почти начисто было сметено войной. В первые годы после войны нечего было и думать о капитальном строительстве. Лепили хаты кто как мог — была бы крыша над головой. Но вот пришла пора перестраивать село. Шутка ли сказать, сколько сразу строительных материалов потребовалось. И так и так прикинули на общем собрании. Не здорово размахнешься: одних кирпичей требовалось миллионы штук. От этой бухгалтерии многие повесили носы. Тогда взял слово комсомолец Иван Ясенков:

— Нечего и думать о хороших домах, если свой кирпичный завод не построим.

На него было зашикали. Что, мол, чепуху мелешь, никто отродясь в селе не делал кирпича, а тут завод… Ничего не выйдет. Однако Иван нашел себе единомышленников и сумел убедить правление. Ему и поручили строить завод. Трудностей сколько было! Никогда не имевший дела со строительством, Иван обзавелся чертежами, расчетами. Много раз возил он свою бригаду «кирпичников» на городской завод смотреть, как делают кирпичи.

Николай Скориков возле своего дома.

…День и ночь пылает печь. Всем процессом — от замеса глины до выгрузки готовых кирпичей управляют 25 молодых «кирпичников». — Сначала не ладилось дело, — рассказывает нынешний «директор» завода Иван Ясенков, — немало кирпича в брак пошло. Но теперь нашим формовщицам и обжигальщицам Галине Тимченко, Зине Славгородской, Нине Тимченко и другим старые мастера позавидуют…

То и дело подъезжают к заводу колхозные машины, подводы. Кирпич отвозят на строительство нового коровника, сельского магазина, больницы, бани, к домам колхозников. Правда, завод только начал работать и полностью всех удовлетворить не может. Поэтому кирпич выделяется пока только для кладки печей и фундаментов.

В будущем году завод даст миллион кирпичей. Появятся новые кирпичные дома. На хорошем фундаменте началось строительство в селе Мало-Михайловке!

Одна из улиц села Дмитриевки.

Премированная хата

Было это весенним вечером. Комсомольское собрание уже исчерпало повестку дня, когда заглянувший на огонек председатель колхоза неожиданно взял слово: — Много вы тут говорили, хлопцы, о колхозном хозяйстве. Это хорошо. Но вот прошел я сегодня по селу и должен сказать: плохие вы хозяева. Хаты ваши облуплены, возле — ни кола, ни двора. Наше село будет благоустроенным, если каждый человек будет держать в порядке свой дом и усадьбу. Вот и возьмитесь за дело. А осенью скажете, у кого лучшая хата. Лучшему молодому хозяину — не поскуплюсь, выдам премию.

Так вот и начался «конкурс» на лучшую хату в колхозе имени Андреева. В неписаных условиях «конкурса» были такие пункты. Хата, пусть даже крытая соломой, должна иметь «бодрый вид»: хорошо оштукатурена, побелена. У хаты чтобы было крылечко, огороженный палисадник с зеленью, чистый дворик и обязательно молодой сад…

За одно только лето заметно изменился облик колхозных сел Мало-Михайловки и Вознесеновки. При активном участии комсомольцев построены новая школа, детские ясли, отремонтированы три клуба, строятся медпункт и баня.

Заново построено сто домов колхозников. Помолодели и старые хаты: у них появились палисадники, дворики. За хорошую работу энтузиасты благоустройства получили специальную премию Белгородского облисполкома.

Подвели итоги соревнования по благоустройству и комсомольцы. Лучшим хозяином в селе оказался молодой колхозник Николай Скориков. Он опередил всех на «комсомольском конкурсе».

Фото автора.  9 октября 1956 г.

 

Поход за миллионами

Думать все 12 месяцев

Месячник рационализации. Хорошо это или плохо?

— Наверняка хорошо, — поспешил я ответить на вопрос начальника бриза Александра Егоровича Федина.

— Может, вы и правы, — улыбнулся мой собеседник, — но у нас на заводе все иначе обернулось.

Месячники на заводе проводятся несколько лет. Но в конце прошлого года откровенный разговор на комсомольском собрании шестого цеха вскрыл всю несостоятельность кампанейской рационализации. Ведь как было: завод брал обязательство внедрить столько-то усовершенствований. Каждый цех получал свою «долю», а когда видели, что план сбора рационализаторских предложений не выполняется, назначался месячник. Тут уж начальники цехов и мастера старались, требовали: «Давай-давай, ребята, хоть что-нибудь». Брали все, что под руку попадало. Были, конечно, и дельные предложения, но кончался месячник, и все утихало. В апреле прошлого года штурмом набрали 134 предложения, но уже в следующем месяце только пятьдесят, потом двадцать… Получалось, что над улучшением производства думали только один месяц в году и то не как следует.

Рационализаторы Сергей Илюшин (слева) и Анатолий Лапухов .

— Посмотрите, хлопцы, что получается, — выступал на собрании в шестом цехе Илья Илюшин. — Есть у нас пять-шесть «штатных» рационализаторов. Да разве могут они все производство улучшить! в цехе четыреста рабочих.

Каждый может быть рационализатором. К этому надо стремиться.

В цехе была создана комсомольская инициативная группа. Члены группы стали знакомиться с работой каждого человека, сообща искать «больные» места производства. Появились плакаты и листовки о лучших рационализаторах завода.

Заметно увеличился приток предложений.

Теперь у инициативной группы появилась новая забота: следить, чтоб предложения рассматривались без задержки. Оказалось, что бриз не в состоянии быстро внедрить все усовершенствования.

— А почему мы должны дожидаться решения бриза? — подсказал комсомольцам мастер участка Александр Рыбак, сам активный рационализатор. — Ведь судьбу многих предложений мы можем решить прямо здесь, в цехе, дело-то ведь не ждет. А комиссия у нас будет авторитетная: начальник цеха, мастера, актив рационализаторов.

Теперь крупные предложения направляются для рассмотрения в бриз, «мелочи» же внедряются без проволочек.

Недавно весь завод встревожила весть: в цехе № 6 могут остановиться сорок станков из-за того, что два основных станка по своей конструкции непригодны для резки заготовок нового заказа. В министерство полетели запросы — выделить специальные станки.

— А может, что-нибудь придумаем со старыми? — пришел в бриз Яков Курочкин, — У меня есть кое-какие соображения…

Начальник цеха, ознакомившись с остроумным приспособлением токаря, одобрил его. Станки становились универсальными.

На них можно теперь делать прежние заготовки малых размеров и новые — больших. Линия не остановилась благодаря находчивости рационализатора. А ведь Курочкин был тихим незаметным парнем. Да что Курочкин! В цехе работает шлифовальщица Катя Дмитриева.

«Исполнительная, но пороху не выдумает», — говорили в комитете. И вдруг Катя однажды говорит:

— У нас эта плашка сделана или нет? — девушка показала блестящее, как зеркало, изделие. — Не чета прежним нашим.

Оказалось, Катя, втихомолку перепробовав много приемов шлифовки, начала применять специальную эмульсию.

1126 предложений подано за девять месяцев этого года коллективом завода «Фрезер». Внедрение только части их дало два миллиона рублей экономии.

Одно из 1126

Подсчитано, что мастер Иван Комиссаров, изменивший конструкции фрезы, дал 298 тысяч рублей экономии. Но не менее полезны и сотни рационализаторских «мелочей».

— Вот как было, — показывает работница Аня Крючкова, — я паяла пластинки из твердого сплава к ножам фрезы. Нож помещала в индуктор, и надо было ожидать, пока он нагреется.

Две трети рабочего времени тратилось на ожидание. А теперь смотрите.

Под руками у работницы действовал своеобразный конвейер. Нагревалось сразу семь ножей. С одним кончалась работа — поспевал очередной… Что это дало? Раньше за смену работница паяла четыреста ножей, теперь — 1600.

В четыре раза увеличилась производительность труда! «Виновники» этого — электрик Сергей Илюшин и молодой мастер Анатолий Лопухов.

Они сконструировали высокочастотный индуктор для семи ножей и подали идею «настольного конвейера».

В цехе Сергея Илюшина и Анатолия Лопухова считают неразлучными друзьями. В книге записей рацпредложений их фамилии тоже стоят всегда вместе. Это содружество выросло на хорошей основе. Сергей — опытный электрик, Анатолий — грамотный специалист, недавно окончивший техникум.

Дважды рожденные станки

«Узким местом» цеха, где делаются сверла, является старое оборудование. Рядом с новыми стоят станки, выпущенные еще в первой пятилетке. Менять бы их пора, а не на что пока.

А нельзя ли заставить их давать больше того, что они давали? — задумались в цехе. Опыт модернизации оборудования уже был — механик Александр Иванович Охошин уже несколько лет «омолаживает» группу фрезерных станков.

Станки стали занимать почти в два раза меньше места и по производительности мало уступают современным.

Начался поход за обновление оборудования. И вот уже первые результаты этой работы: подано сто три рационализаторских предложения. Они заметно меняют лицо производства.

Поход за улучшение оборудования продолжается. Уже первые усилия рационализаторов позволили заводу выпускать за год на два миллиона сверл больше, чем прежде.

Фото автора. 17 октября 1956 г.

 

Главная улица

На этих фотографиях вы видите центральную улицу деревни Иловки Алексеевского района Белгородской области. Красивая улица! Мысленно пройдемся вдоль нее и коротко поговорим о том, как создавалась эта красота.

В первую очередь, что там за зелень темнеет сзади белого здания? Это сельский парк. Посадили его комсомольцы старшего поколения.

Сейчас парк буйно разросся. Здесь есть тенистые аллеи, дорожки среди зарослей, скамейки в живописных местах. Это любимое место отдыха колхозников. Тут играют дети, любят посидеть старики, вечером в парке встречаются влюбленные.

А этот красивый белый дом, что в нем? На его фасаде местный художник прямо по штукатурке нарисовал масляными красками девушку с теленком и молодого агронома среди спелой ржи.

Всякий, кто проходит мимо, догадывается — это сельский Дом агрокультуры. В доме помещаются агрономические и зоотехнические кабинеты, комнаты правления колхоза. Построен этот дом два года назад. Молодежь шефствовала над стройкой. Парни работали каменщиками, девушки штукатурили, белили стены, озеленяли площадку перед домом.

Далее по улице виднеется большое здание с фронтоном. Там помещаются магазин, радиоузел, библиотека и колхозный клуб. Здание это старое. К нему ранее было сделано много пристроек, и вид оно имело некрасивый. «А ведь клуб должен быть самым привлекательным строением в селе», — рассуждали комсомольцы.

«Что ж, это ваших рук дело, беритесь, украшайте, средства мы выделим», — сказали в правлении колхоза.

Пригласили опытных мастеров. Они руководили строительством, а все остальные работы выполняла молодежь. Тут родилась строительная бригада, которая потом возвела не одну постройку в колхозе. А имена лучших каменщиков — Анатолия Дашука, Ивана Кузнецова, Анатолия Резникова — и сейчас жители вспоминают, когда показывают приезжим свое село.

А что, разве плохо отстроен клуб! Посмотрите на вторую фотографию: он снят там со стороны фасада. Иной город позавидует такому клубу.

Одежда парней и девушек идет «не в ногу».

Вернемся к первому снимку. Вдалеке в гуще зелени виднеется школа. Ее в селе зовут «старая школа». Это потому, что в селе строится уже другая, новая, просторная школа. К сожалению, на снимке не видно строительства. Не попали на снимок и здания трех детских садов, сельской больницы, родильного дома и рентгеновского кабинета.

В центре улицы разбит сквер. Это недавняя работа молодежи. Посмотрите, как заботливо огорожены молодые деревца, как чисто выбелена изгородь. Нынешним комсомольцам села не стыдно перед старшим поколением своих товарищей, заложившим в Иловке парк и богатые сады. Посадка садов и деревьев вдоль улиц продолжается.

Взгляните на второй снимок. Он сделан в воскресный, свободный от работы день. Но на главной площади у клуба собралась молодежь с лопатами. Руководители бригад по озеленению знакомят товарищей с предстоящей работой. Значит, еще веселее, еще наряднее будет колхозная Иловка.

На работу.

Фото автора. 18 октября 1956

 

На трассе голубого огня

Представьте, что вы решили пройти пешком от Ставрополя до Москвы. Вам пришлось бы преодолеть множество рек и болот, холмов и оврагов, идти степью и лесами, пересекать дороги, заходить в села и города. Немало трудностей на этом пути. Такое «путешествие» успешно заканчивают сейчас несколько отрядов строителей. Каждый на своем участке, они вместе проходят всю трассу, оставляя после себя долговечный след — газопровод. По стальным трубам от станицы Изобильной, что под Ставрополем, в Москву потечет природный газ.

Давно ли, обсуждая решения XX съезда партии, советские люди узнали о предстоящем строительстве. И вот ростовчане уже имеют газ: на участке Ставрополь — Ростов газопровод готов. Отсюда до Москвы около тысячи километров. На этом участке идет сейчас напряженная работа. С каждым днем стальная «нитка» газопровода становится длиннее на восемьдесят километров. В землю уложено около 800 км труб.

Идут испытания новой линии. Строители разделились на двадцать шесть механизированных колонн. Каждая имеет свой определенный участок. В районе Ворошиловграда и Воронежа к середине ноября работы будут закончены, и газопроводчики всей силой «навалятся» на подмосковные участки…

Заглянем на участок строительства близ Воронежа. Бескрайняя степь. Мы привыкли видеть здесь только две машины — трактор и комбайн.

Показавшийся из-за холма хобот экскаватора сразу выдает пришельцев-строителей. Вон их палаточный городок. Рядом горы труб и целое «стадо» каких-то машин. Но вот начинается рабочий день, и каждая машина занимает свое место в этом движущемся на колесах и гусеницах строительном конвейере.

Впереди идут электросварщики. Их задача — сварить в одну «нитку» все завезенные заранее и разложенные по трассе трубы. Почти каждый из них вдвое, а то и втрое перевыполняет дневное задание. Одного из таких героев стройки — электросварщика Московского строительно-монтажного треста Ивана Кожанова вы видите на снимке. Ежедневно он сваривает более чем трехсотметровую «нитку». Это — три нормы.

Почти рядом с электросварщиками идут роторные экскаваторы. Их задача — подготовить траншею, где надежно укроется газопровод. Потом очередь за изолировщиками. С помощью машин труба очищается от грязи и ржавчины, поливается битумом и обертывается плотной бумагой. Успех этого дела зависит не только от мастерства строителей, но и от погоды. На мокрую трубу смола не ложится. Жаркая погода тоже «противопоказана».

Используя благоприятную погоду, энтузиасты строительства часто работали поздно вечером при свете фар, зарывали «нитку» ранним утром, когда она еще не нагрелась.

Самые тяжелые участки на стройке — так называемые переходы, где трубопровод приходится укладывать по дну речки или оврага, тянуть через болото или прокладывать под путями железной дороги. Трубы приходится гнуть.

На случай аварии устраивается запасная линия.

390 таких переходов помечены на карте стройки. На 300 из них уже поставлены красные крестики — переходы одолены.

Стройка родила новый, индустриальный метод сооружения линий на переходах. Раньше трубы применительно к профилю гнулись на месте. Затем они вручную чистились, покрывались изоляцией. Теперь по почину инженеров и рабочих второго стройуправления треста «Мосгазпроводстрой» такие трубы готовят заранее. На месте остается только собрать готовые конструкции.

По-новому идет и сварка «нитки». На строительстве газопровода Дашава — Киев — Москва все трубы сваривались прямо на трассе. Теперь к траншеям доставляются уже готовые 36-метровые «плети» из заранее сваренных труб.

Стройку газопровода по праву можно назвать молодежной. Здесь, преодолевая все трудности кочевого строительства, работают около четырех тысяч молодых газопроводчиков. Сейчас на трассе развернулось предоктябрьское соревнование. Каждую декаду подводятся итоги.

Передовикам вручается переходящее Красное знамя стройки.

Долгое время первенство было у механизированной колонны № 5, работающей к северу от Ростова. На днях начальник этой колонны Алексей Шишков передал знамя Петру Черненко. Колонна Черненко, работающая в районе Ворошиловграда, идет к Москве с удвоенной скоростью.

Строители борются за то, чтобы к Новому году трасса голубого огня была завершена.

Фото автора. 24 октября 1956 г.

 

Мотя Трещева

— председатель

В будничном платье, в косынке горошком Мотя Трещева выглядит совсем не героиней рядом со сверкающей лаком недавно купленной председательской «Победой».

Представьте большое колхозное хозяйство — сотни гектаров посевов, животноводческие фермы. И все это в крайне запущенном состоянии.

За два года в хозяйстве сменилось пять председателей. В селе Гамзине перестали верить, что местный колхоз можно «поставить на ноги».

Комсомолка Мотя Трещева могла, конечно, отказаться от ответственной должности председателя колхоза, сославшись на трудности: не дело, мол, взваливать на девичьи плечи такую заботу. Однако молодой агроном не только согласилась быть в числе тридцатитысячников, но попросила направить ее председателем именно в этот трудный колхоз.

Прошло два года. На областной сельскохозяйственной выставке в Белгороде среди фотографий передовиков сельского хозяйства я увидел знакомое лицо. Мотя Трещева! Под портретом подпись: лучший председатель колхоза Борисовского района.

За два года комсомолка Мотя Трещева не только поставила колхоз на ноги, но и сделала его передовым в районе. Можно перечислить многие производственные показатели хозяйства: в четыре раза увеличились надои молока, вдвое повысилась урожайность полей, выстроены новые животноводческие помещения.

— На каждом столе у нас теперь белый хлеб, сало. Молоко, что называется, рекой льется, — коротко определяют рост жизненного уровня сами колхозники.

Были и тайные слезы отчаяния, когда чувствовала себя совсем беспомощной, были минуты ликования, когда, казалось, невыполнимая задача, наконец, решалась.

— В этом радость жизни, — говорит Мотя, — бороться и побеждать!

Вот один короткий эпизод из богатой и содержательной жизни комсомолки за эти два года. Колхоз впервые решил выращивать кукурузу. Преодолев большое сопротивление некоторых маловеров, посеяли. Пришла пора обработки посевов. Машин нет. «Накрылась кукурузка», — усмехались злопыхатели.

— Я первая берусь обработать два гектара. По два гектара получит каждый член правления, каждый работник бухгалтерии и каждый колхозник, — заявила Мотя.

Кукуруза была спасена…

В этом эпизоде — вся Мотя Трещева, умная, расчетливая хозяйка, по-комсомольски горячая и упрямая, преданная делу, которое ей поручила партия.

Фото автора. Колхоз имени Ворошилова Белгородской области.

 6 ноября 1956 г.

 

День рождения

Мать любовалась сыном. Накануне он сам вымыл пол, ходил за покупками. Раздобыв где-то поваренную книгу, помогал ей готовить кушанья, которых в семье Бухарских никогда не готовили. Сегодня в новой рубашке с галстуком он выглядел уже не подростком — ему и впрямь, несмотря на невысокий рост, можно было дать 16 лет.

Первый раз в жизни в доме праздновали день рождения Валерия. Мать разрешила сыну пригласить своих приятелей. Кого он выбрал себе в друзья? Это больше всего волновало Надежду Ивановну. В ожидании гостей она перебирала в памяти все дни с того времени, как Валерий вернулся в отчий дом…

— Сын у Иванихи пришел из колонии, — перешептывались соседки и поспешно звали своих ребятишек — внушить им, чтобы не связывались с «тюремщиком». Мать больно укололо откровенное недружелюбие к ее сыну, однако и у самой к радости свидания примешивалось чувство тревоги. Что принесет это возвращение — радость? Или горе опять поселится в доме?

Валерий поступил на завод. Для матери потянулись тревожные дни. Как встретили сына на производстве? Не отпугнут ли и там обидным словом «тюремщик»? Как он распорядится своей первой получкой? С трудом сдержала слезы радости, когда он, вернувшись как-то с работы, накинул ей на плечи теплый платок:

— Это тебе, мама, подарок, а эти деньги — на хозяйство.

Пересчитала. Откуда у сына такие деньги?

Честным ли трудом заработаны? Успокоилась, тайком посмотрев профсоюзный билет, где значилось, что сын заработал за месяц более тысячи рублей.

Осенью Валерий поступил в седьмой класс вечерней школы. Мать чувствовала, что сын на верной дороге. Однако целые дни и вечера его не было дома. Это тревожило ее. У Валерия была еще и жизнь вне дома, невидимая для нее жизнь.

Эту жизнь она сейчас постарается разгадать по лицам его друзей, приглашенных на праздник.

Вот вошел паренек.

— Борис Алферов, по профессии слесарь, по призванию фотограф, — шутливо отрекомендовался он и сразу принялся щелкать фотоаппаратом.

«От этого плохого не наберется», — отмечала про себя мать, наблюдая за веселым слесарем.

«И этот, видно, путевый», — думала она, глядя на застенчивое лицо маляра Сергея Денисова. Он смущенно крутил ручку патефона, краснея и невпопад отвечая двум бойким на язык девушкам.

«А эти из вечерней школы», — догадалась мать, вспоминая рассказ сына о том, что какие-то Лида и Маруся помогали ему осваивать грамматику…

Уже все были в сборе, пора бы садиться за стол, но Валерий с озабоченным лицом поглядывал в окно. Он, по-видимому, ждал еще кого-то.

Наконец скрипнула калитка, и на пороге с девочкой за руку появилась женщина.

— Марина Ивановна! — всплеснула руками мать и с благодарностью посмотрела на сына: из всех приглашенных на праздник Марина Ивановна была самым дорогим человеком.

* * *

— Ты что же это делаешь? — Голос, окликнувший подростка, был совсем не грубый. И в первую минуту мальчишка смущенно застыл с пятеркой, вынутой из чужого кармана, потом, увидев у женщины милицейские погоны, насупился:

— Ну что ж, ведите! Только я все равно убегу!

Верхняя губа у мальчишки задорно оттопырилась, вся его фигура в длиннополом пиджаке была смешной, и Марина улыбнулась:

— А куда же ты убежишь?

— Да уж у вас направление спрашивать не буду. А судить меня не имеете права — молод еще…

«Стреляный воробей», — подумала Марина, водворяя подростка в детскую комнату управления милиции.

В книге «посетителей» против фамилии Валерия Бухарского стояло уже 5 приводов. Предшественник Марины, работавший инспектором детской комнаты, аккуратно вел запись всех «грехов» Валерия. «Первый раз задержан за спекуляцию билетами в кино. Предупрежден».

«Пытался из столовой унести 5 вилок и 6 ножей. Предупрежден». «Приведен за попытку украсть в магазине бутылку шампанского вина. Предупрежден». «Еще одно такое «предупреждение», и мальчишка станет профессиональным вором», — подумала Марина, захлопывая книгу.

— Родители-то у тебя есть?

Задержанный не отозвался. Он крепко спал, уткнувшись носом в спинку дивана. В его исхудалом лице не было озлобленности, с которой Марине часто приходилось сталкиваться за годы своей работы с беспризорными детьми. Давно немытые щеки ввалились. Мальчишка шевелил во сне потрескавшимися губами и изредка вздыхал. «Не легко, видно, живется парню», — подумала Марина. Она сняла плащ, висевший на случай дождя, и укрыла ему ноги. Часы пробили двенадцать. «Дочурка теперь уснула, не дождавшись меня», — подумала Марина и, погасив свет в комнате, закрыла за собой дверь.

Марина Ивановна Гулина и Валерий Бухарский .

На другой день чуть свет, прыгая через лужи окраинных улиц, Марина разыскивала домик, где должны были жить родители Валерия. Можно было бы и не ходить в такую даль. Просто написать повестку — пришли бы сами, но хотелось взглянуть на обстановку, в которой жил мальчишка. Хотелось выяснить причину, толкнувшую подростка к бродяжничеству.

Причину долго искать не пришлось. Еще на пороге Марина услышала злую ругань. С утра приложившийся к бутылке отец делал «смотр хозяйству». Слышались грубые ругательства и всхлипывания женщины.

Приход милиционера взволновал только мать. Родитель же, угрюмо поздоровавшись, ушел во двор. Мать беспомощно опустилась на стул. Да, она видит, что сын сбивается с дороги. Она все глаза проплакала, а что можно сделать? С чего начались побеги Валерия из дому?

Да уж сами видите, как живем…

В школе, где учился Валерий, развели руками: понять не можем этого ребенка. Типично трудновоспитуемый…

«Спасти мальчишку можно, только оздоровив семью, но ведь на это надо время, а оставить Валерия под влиянием улицы — значит дать вырасти преступнику», — думала Марина. В детскую комнату она возвращалась с твердым решением.

Мальчишку она застала уже проснувшимся.

Плащ висел на гвозде.

— Валерий, тебя придется отправить в колонию…

Валерий не стал спрашивать, почему. От уличных друзей он уже знал, что полагается за его поступки. Он уже давно ожидал этого приговора и почему-то считал, что если уж собираются послать в колонию, то должны на него кричать, ругаться. Спокойный тон озадачил его…

Ровно год пробыл Валерий в Абаканской детской воспитательной колонии. Первые месяцы он не знал, что Марина Ивановна, настоявшая отправить его в колонию, за сотнями дел, которыми ей пришлось заниматься, не забыла и о нем. Не знал он, что она не один раз ходила в окраинный домик, где жили его родители, и что от ее разговоров письма отца к нему стали ласковее и сердечнее. Не знал он и переписки Марины с начальником колонии. Наконец, к нему пришло письмо, написанное ровным почерком. Марина спрашивала, как он себя чувствует, хорошо ли к нему относятся, какую специальность он осваивает и какие отметки по его любимому предмету — математике.

Вначале ему хотелось порвать письмо: она ведь отправила меня в колонию! Потом, уже лежа в постели, он тихонько развернул листок еще раз. «Откуда же она знает, что я математику люблю?» Сразу почему-то вспомнился плащ, укрывавший ноги, бутерброд, который он нашел на диване в то утро. Потом вспомнились его побеги из дому, ночевки на чердаке старого склада, вспомнился дождливый вечер, когда ход на чердак кто-то заколотил и он ночевал в подворотне. Веки его слипались, и уже в полудреме перед глазами встал кривой Сенька Сурик, приказывавший красть для него яблоки на базаре. Потом вспомнился красноносый продавец, больно ударивший его за это по голове. А рядом с продавцом вдруг оказалась милиционерша.

Она взяла продавца за руку и спокойным голосом говорила: «Ты что же это делаешь?», и Валерка не знал, кому она это говорит — ему или продавцу. Глаза его закрылись, он спал…

Отвечать на письмо он сразу не стал, и только через месяц Марина получила письмо из колонии:

«Пишу ночью. Очень захотелось кому-нибудь рассказать о своей радости. Только что дочитал книжку «Александр Матросов». Вот был человек! А вы знаете, Марина Ивановна, он ведь беспризорником был. В колонию попал… На вас я больше не сержусь. Валерий».

Потом началась аккуратная переписка. Марина узнала, что в колонии есть «мировой» воспитатель Сергей Васильевич Пентин. «Начальству на воспитанников не жалуется, но так дело повернет, что в глаза ему стыдно смотреть».

«И еще есть воспитатель — моряком когда-то был — Михаил Макарыч Жмаков. Душа-человек.

Водит нас на рыбалку. А о море рассказывает как! Думаю себе брюки-клеш завести, как у него».

В ответ на посылку с книгами: «Овод», «Рожденные бурей», «Педагогическая поэма» — пришел ответ: «Благодарность вам пишет вся наша группа. Только посылок больше не присылайте. Пришлите, если можете, рекомендацию. Хочу приехать домой комсомольцем».

Валерий вернулся в родной город. Прямо с вокзала направился в детскую комнату.

— Спасибо вам, Марина Ивановна, — уже по-мужски окрепшим голосом сказал он.

Марина помогла Валерию устроиться на работу, а потом в вечернюю школу.

* * *

Рассказав эту историю, нам хочется во всеуслышание сказать людям, спасшим для жизни человека: спасибо! Кто они, эти люди? Это «мировые» воспитатели детской колонии — Константин Васильевич Толмачев, прививающий ребятам любовь к книгам, бывший моряк, романтик Михаил Макарович Жмаков, умеющий увлечь ребят рассказами об истинно красивой жизни. Это мастер-умелец Сергей Васильевич Пентин, научивший Валерия ремеслу. Это товарищи по заводу и вечерней школе, по-дружески тепло встретившие Валерия. Они помогают ему не сбиться с дороги, на которую он с таким трудом становился. И, конечно же, очень многим обязан Валерий чуткому и заботливому человеку Марине Ивановне Гулиной. Ведь подойди она казенно к мальчишечьей судьбе, что было бы с Валерием сейчас? Может быть, его имя встретилось бы нам на каком-нибудь судебном процессе, и мы сокрушались бы: как же это упустили парня? Вовремя заметить шатание человека, вскрыть причины этого и принять нужные меры — главная забота воспитателей. И эту обязанность с честью выполняет младший лейтенант милиции Марина Гулина.

— Она у нас очень чуткая и отзывчивая. Ей бы в школе работать, — сказал про нее один из ответственных работников милиции. Мы поспорили с ним. И сейчас утверждаем: да, в школе должны быть сердечные и умные педагоги, но и в детских комнатах милиции и во всех других учреждениях, где решается судьба молодых людей, должны работать чуткие, отзывчивые люди, люди большой души.

Фото В. Пескова. А. Черноусое, В. Песков.

Новосибирск. 28 ноября 1956 г.

 

Огород под стеклом

На дворе двадцатиградусный мороз, снег хрустит под ногами, а в новосибирских магазинах — красные помидоры, свежие огурцы, горы лука, салата, шампиньоны. Спрашиваю у продавщицы:

— Самолетом, видно, доставлены?

— Нет, это только сегодня с грядки. У нас в Новосибирске выращено.

За городом, по ту сторону Оби, расположен этот чудесный огород, снабжающий новосибирцев овощами. Если глянуть на него в солнечный день сверху, глазам станет больно. Тысячи листов стекла сверкают под лучами. Тридцать две стеклянные галереи двенадцатиметровой ширины и пятидесятиметровой длины тянутся параллельно друг другу. Целое царство стекла!

Заглянем под эту прозрачную крышу. Здесь светло так же, как и на улице, и жарко. Обработанный пар служит сельскому хозяйству. Но, кроме тепла, растениям нужен еще и свет. Что же, его в Сибири избыток. По солнечным дням Новосибирск соперничает с Сочи. Здесь 220 солнечных дней в году, тогда как в Москве, например, немногим более девяноста. Вот почему так выгодно строить в сибирских городах теплицы. Однако взглянем на грядки.

К зиме глаз уже отвыкает от зеленого цвета растений, поэтому здесь поражаешься богатству летних красок. Чуть ли не на три метра вверх тянется ботва помидоров.

Каждый день здесь идет уборка урожая. В широких корзинах работницы несут груды помидоров, огурцов. В следующих галереях растет лук, изумрудной кажется плантация салата.

Если сложить площадь всех грядок, получится ровно два гектара. С этой площади равномерно и беспрерывно в течение всей зимы идет поток овощей. За сезон — пятьдесят тонн помидоров, двести семьдесят пять тонн огурцов, почти сто тонн лука, редиски, петрушки. Это дает хозяйству более миллиона дохода. А занято на всех работах в тепличном комбинате, включая шоферов и секретаря-машинистку, всего полтораста человек.

Комбинат построен два года назад, поэтому и рабочим и молодым агрономам приходится экспериментировать, искать наиболее эффективные методы выращивания овощей.

Есть в этой работе уже немалые успехи. Комсомолка Дуся Кирьянова, например, сняла со своего участка почти две тонны помидоров сверх плана. Валя Аникина собирает тринадцать тонн огурцов вместо девяти. Больших успехов по выращиванию помидоров добилась Катя Каешкина, она расскажет о своей работе на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке 1957 года.

Недавно комбинат начал выращивать шампиньоны. Эти грибы, не уступающие по питательности мясу, не требуют большого ухода.

Однажды посеянные в хорошо подготовленную почву, они дают урожай беспрерывно — успевай только собирать, — до тех пор, пока почва не истощится.

Новосибирский тепличный комбинат — хорошо организованное, культурное хозяйство.

5 декабря 1956 г.

 

На Ангаре

Неля Родина (на фото слева) и Алла Петрова — коренные сибирячки. Обе родились и выросли близ берегов Байкала. Сейчас девушки работают бетонщицами. Руками двух подруг в плотину уложено уже более семи тысяч кубометров бетона.

В середине декабря воды Ангары приведут в движение первый гидроагрегат Иркутской ГЭС. И чем ближе этот торжественный момент, тем напряженней дни на стройке.

Как на фронте перед генеральным наступлением, на главные участки стянуты самые опытные и закаленные силы. Вот один из таких участков. Красиво на темном небе вырисовывается подернутое инеем кружево портальных кранов. Но краны уже сделали свое дело на стройке. Наступило время их разборки. Шагающий экскаватор огромной «рукой» переносит их по частям на берег. Скоро он доберется и до самой эстакады, на которой несколько лет покоились краны. Этой работой с микрофоном в руках «дирижирует» молодой бригадир Николай Осеев.

— Не задерживай, друг, а то затопит, — торопит его мастер бригады гидромонтажников Владимир Маслоков.

Ему поручили ответственную работу: стальными щитами-затворами преградить путь реке.

Первые затворы уже опущены. Надо зорко следить за могучей рекой, днем и ночью быть готовыми к любым «сюрпризам» Ангары.

Не менее ответственна работа и тех, кто готовится использовать тысячетонный напор Иркутского моря. Монтажная площадка машинного зала. Круглые сутки здесь не прекращается работа — стучат молоты, сиреневым светом покрывает стены электросварка, шуршат на столах инженеров листы чертежей, по которым идет сборка генераторов. Здесь трудится молодежная бригада Николая Тихоновского.

В самый ответственный момент сборки неожиданно выяснилось, что 60 двухметровых шпилек, которыми крепятся некоторые детали статора, изготовлены заводом слишком длинными. Отправлять их в мастерскую укорачивать — значит на два-три дня задержать сборку. А что значат в горячее время два дня, когда на учете каждая минута! Монтажник Виктор Коловертов вызвался во внеурочное время укоротить шпильки. Днем он участвовал в сборке, а до поздней ночи, используя свою прежнюю профессию слесаря, укорачивал шпильки, нарезал на них резьбу. График сборки не был сорван. Этот рядовой для стройки поступок никого не удивляет. Для ускорения пуска люди не жалеют сил и времени. На той же монтажной площадке молодой крановщик Михаил Гуржий и его помощник Саша Сакун в самый напряженный момент монтажа агрегата, несмотря на уговоры товарищей, больше суток не выходили из будки мостового крана.

— Так было надо, — просто говорят о своем самоотверженном поступке Михаил и Саша.

Рядом с монтажниками в многочисленных коридорах и туннелях, которые прорезают бетонное тело станции, трудятся электрики. Их задача — вовремя сдать линию, по которой ток от генераторов пойдет к трансформаторам, измерительным приборам и дальше — к потребителям. Недавно здесь из-за несвоевременной сдачи помещений строителями создалось «узкое место». На прорыв пришел опытный электромонтажник комсомолец Константин Такташов.

Со своей молодежной бригадой, принимавшей участие в десяти предыдущих гидростройках, он стал работать ночами, когда площадка была свободна, и быстро вывел электромонтажный участок из прорыва.

Успех дела решается не только на основных монтажных участках. Многое зависит от бригады Валентина Бражникова, собирающей пульт управления — «мозг электростанции», без которого пуск невозможен, от шоферов, которые укрепляют плотину, сваливая в месте бывшего русла реки сотни тонн грунта.

С каждым днем вода в реке поднимается все выше и выше. Она затопляет низины, выгоняет в окрестные леса зверей, расположившихся на зимовку. Час от часу растет водяной столб перед плотиной. Еще вчера серебряной рыбкой сверкало лезвие топора, уроненного кем-то в воду, а сегодня его уже не видно. Остановленная Ангара, набирая силы для работы, торопит строителей.

Праздник пуска первой в Сибири гидротурбины будет праздником не только строителей Иркутской ГЭС. Это будет первая победа всех строителей, осваивающих энергетические богатства Востока.

Фото автора. 12 декабря 1956 г.

 

Первая в Сибири Иркутская ГЭС дала ток

Стройка и прилегающий к ней поселок на две минуты погрузились во мрак. Такова традиция гидростроителей: две минуты ожидания…

Ангара с ревом проносится через плотину. Тысячи людей мысленно следят за пультом управления электростанции. И вот где-то в недрах бетонной громады электрик повернул рубильник, и, словно вспышкой молнии, озарилось все вокруг.

Молния не исчезает. Она остается висеть гирляндами лампочек над кранами, сплетением арматуры и кружевом пены бушующей реки.

Есть ток! Ангара впряглась в работу!

В эту минуту над водой повисают разноцветные огни праздничных ракет. Строители торжествуют победу — пуск первой в Сибири мощной гидротурбины. Ток от нее пошел к станкам иркутских заводов, к жилым домам, в контактную сеть новой электрифицированной железной дороги у Иркутска. В ближайшем будущем по гигантской линии электропередачи, идущей через тайгу, он достигнет строительной площадки Братской ГЭС.

Молодые герои стройки. Слева направо: монтажники из «бригады семнадцати» Куприян Бутаков , Анатолий Зарубин , Юрий Чурин , Александр Завиров , Иван Корж ,  Аркадий Кадников , Петр Брызгалов .

Счастьем светятся лица строителей: убеленных сединами ветеранов и безусых юношей — посланцев комсомола. Это они победили сорокаградусные морозы и обуздали своенравную Ангару.

Пройдут годы, и люди с уважением будут читать надписи с именами героев, отлитые в бронзе и установленные на бастионах гидроузла. Но пока еще нет бронзовой доски, а герои, чьи имена будут начертаны здесь, в будничной одежде, испачканной маслом и цементом, с инеем на бровях, продолжают свое привычное дело.

Стройка воспитала много настоящих героев труда. Среди них — немало молодежи. В предпусковые дни всех поразило упорство семнадцати монтажников.

…Вода перед плотиной поднималась все выше и выше. Приближался пуск первого агрегата. Настало время разборки бетоновозной эстакады и стоявших на ней портальных кранов.

Специалисты прикинули: работы на месяц. Этот срок всем казался минимальным. Впрочем, не всем…

В кабинет начальника стройки А. Е. Бочкина вошли семнадцать монтажников:

— Беремся разобрать эстакаду за неделю.

Закаленных и опытных монтажников хорошо знали на стройке. И все-таки не все поверили в их слова.

Стояли ярые морозы. Над незамерзшей Ангарой днем и ночью висел туман, плотный настолько, что машинисты кранов из своих будок не различали огней на стрелах. И в этом «сорокаградусном молоке» днем и ночью работали монтажники. Они на головокружительной высоте, рискуя свалиться в ледяную воду, передвигались по обледенелым конструкциям, развинчивали гайки, резали фермы.

Многие приходили взглянуть на работу смельчаков, но в тумане ничего нельзя было разглядеть. Только бригадир Иван Асеев, который с микрофоном в руках «дирижировал» этой героической работой, ухитрялся следить за действиями монтажников.

Эстакада была разобрана за шесть дней!

С облегчением вздохнули люди, когда монтажники спустились на «большую землю». Они стояли уставшие, но веселые, смущенно принимая поздравления товарищей. «Ничего особенного», — скромничали комсомольцы.

История стройки знает немало подобных эпизодов. Бригадиры Михаил Василенко и Николай Тихоновский со своими людьми сутками не уходили с монтажной площадки. Всех восхитила скорость в работе молодых плотников из бригады А. Мухаметова. Они за два дня воздвигли над агрегатами гигантский дощатый тепляк.

«У нас каждый немножко герой», — шутят строители — пионеры освоения гидроэнергетических богатств Сибири.

Вчера у них был первый праздник. Недалеко и до второго. В первых числах января заработает вторая турбина. Она собрана в невиданно короткий срок. А там очередь за третьей, четвертой… Не за горами и час, когда дадут ток Новосибирская, Братская, Красноярская и другие гидростанции. Их огнями озарится вся преображающаяся Сибирь.

Фото автора. 29 декабря 1956 г .

 

Охотиться в тайгу!

В таежной глуши, за тысячи километров от больших городов лежит поселок горняков Мама.

Зимой только самолетом можно добраться сюда с Большой земли, но поселок живет полнокровной культурной жизнью. Здесь есть кинотеатр, средние школы — дневная и несколько вечерних.

Рядом со школой стоит здание интерната, где живут дети горняков с дальних промыслов. Богатству и удобству мастерских в Мамской школе могут позавидовать даже многие московские школьники.

Местное общество охотников создало для школьников — любителей охоты кружок следопытов-таежников. Шефство над кружком взял молодой охотовед Н. Павлюченко.

Иные старшеклассники прошли по тайге с ружьем уже не одну сотню километров.

— Соболишка взял прошлой зимой, — говорит десятиклассник Саша Терский. А чтобы «взять» соболя, надо, как известно, не щадя сил, идти за ним по тайге иногда десятки километров. Так Саша, верно, и шел.

Ходили ребята в тайгу прежде поодиночке или с отцами-охотниками. А этой зимой новогодние каникулы решили провести в тайге все вместе. Охотники построили для ребят в тайге избушку-зимовье, чтобы было куда приходить на ночлег. И в первый день каникул ребята вышли в тайгу.

Шла деятельная подготовка к охотничьему походу: проверялись ружья, снаряжались патроны, чинилась одежда. Особенно много хлопот доставили ребятам лыжи. Это ведь не обычные узкие, известные каждому школьнику лыжи.

Зверя приходится преследовать по глубокому снегу, поэтому лыжи для тайги делаются широкими. Для прочности и хорошего скольжения снизу их подбивают оленьей или лосиной шкурой. Научиться делать такие лыжи важно для охотника. В мастерской ребята сделали себе отличные лыжи.

Фото автора.  4 января 1957 г.

 

На дне братского моря

Пока оно лишь обозначено светло-голубой краской на картах лесничих. На возвышенных местах вдоль Ангары виднеются вешки геодезистов. Минуешь такую вешку и попадаешь с «берега» на «дно морское». Но вокруг по-прежнему стеной стоит заколдованная зимой безмолвная тайга.

Через три года плотина перегородит Ангару, и гигантская чаша, вытянутая от Братска и почти до Иркутска, заполнится водой. Вода будет подниматься ступеньками. К 1964 году она достигнет верхних отметок. К этому времени надо убрать со всего дна жилые строения, имеющиеся в этом необжитом краю, немногие предприятия, а главное — лес.

Не тронутая человеком тайга занимает тут всю площадь будущего моря — 533 тысячи гектаров. По приблизительным подсчетам, это 38 миллионов кубометров первосортной деловой древесины. С работой такого объема в такие сроки не приходилось сталкиваться никому — ни в нашей стране, ни за рубежом.

Первые лесорубы пришли сюда пять лет назад. Сейчас специальная контора «Братсклес» имеет пятнадцать леспромхозов. «Эвакуировать тайгу» приехала в основном молодежь.

Мы часто употребляем выражение: нехоженые пути. Здесь это образное выражение приобретает буквальный смысл. Комсомольцам, приехавшим сюда по путевкам райкомов с Кубани, из Москвы и Ленинграда, показали точку на карте: «Тут будет ваш поселок; дороги туда нет, и никто, кроме медведей, на этом участке не оставлял следов».

С топорами в руках комсомольцы проложили дорогу к «точке», построили поселок, доставили технику, и вот уже больше полугода идет со дна будущего моря «комсомольский лес».

…Рано начинается день в поселке. В темноте урчат тракторы. Похлопывая варежкой о варежку, непривычные к суровому морозу кубанские парни идут на лесосеку. С каждым днем путь к ней становится все длинней и длинней.

Тайга отступает. И с каждым днем крепнут силы. Растет опыт лесорубов. Учителей в полном смысле слова здесь не было. Сам директор леспромхоза Евгений Горбатов и все мастера только год назад окончили лесной институт.

Впервые взяли в руки топоры с пилами и многие комсомольцы Судовского леспромхоза.

Не все давалось легко и просто. Подавленный величием и неприступностью тайги, Николай Ноженков поначалу собирался «дать тягу» домой. Теперь же он один из лучших вальщиков леспромхоза и вполне доволен своей работой.

Сноровку лесорубов приобрели многие комсомольцы.

Работа эвакуационных леспромхозов заключается в том, чтобы спилить деревья, очистить их от веток и трелевочными тракторами стащить хлысты на берег Ангары. Тут в огромных штабелях, какие видны на левом снимке, лес дождется весны. Половодье подхватит бревна и понесет вниз. Часть леса будет выловлена у Падунских порогов для нужд строительства, другая часть — у специальных перевалочных пунктов в Братске для переработки в пиломатериалы. Остальной лес по железной дороге пойдет на стройки, шахты и рудники Сибири.

Но вывезти весь лес не под силу железной дороге. Поэтому в Братске и его окрестностях сейчас строится несколько лесопильных заводов. В 1960 году здесь должен вступить в строй крупнейший в стране лесопромышленный комбинат. Он будет перерабатывать за год три с половиной миллиона кубометров древесины. В дело пойдут и сучья, и хвоя, и опилки. Комбинат будет выпускать бумагу, картон и множество химических продуктов.

Фото автора. Братск. 13 января 1957 г.

 

Зима на Лене

Великая сибирская река тянется через тайгу на тысячи километров и, как живительная артерия, связывает между собой сотни больших и маленьких таежных поселков и городов, раскинувшихся на ее берегах. Тысячи людей ждут навигации на Лене. В этом краю нет пока дорог, и Лена на своих могучих плечах доставляет людям хлеб, машины, охотничьи припасы, нефть, уголь, медицинское оборудование. С Лены идут в верховья меха, рыба, горные богатства края.

Сотни пароходов и барж спешат пройти за короткое лето долгий путь от Байкала до бухты Тикси.

А сейчас еще более величественными и суровыми, чем летом, стали скалистые берега реки.

До самых окон занесены снегом одинокие домики речных сторожей — бакенщиков. Самим бакенщикам сейчас нет работы. Одни ушли в тайгу промышлять белку и соболя, поднимать из берлог медведей; другие заготовляют дрова, вяжут сети, чинят знаки водного пути, а по утрам спешат проверить, не попала ли в перемет рыбешка. Тихо на реке. Изредка проедет конный обоз. Окликнут бакенщика: «Нет ли наледей на реке?». «Нету, езжайте спокойно», — ответит он. Бакенщик стосковался по людскому говору.

Ему хочется перекинуться словом с обозниками, но те спешат засветло добраться до деревни, и он идет в хату включить приемник, послушать вести с Большой земли…

Совсем другая жизнь в городках и больших поселках у реки. На снегу следы автомобильных шин, узоры, оставленные лыжниками, — несмотря на трескучий мороз, школьники затеяли лыжные гонки на первенство деревни Никольской. Комсомольцы города Киренска устроили на реке каток…

Особую, ни с чем не сравнимую картинку представляют на реке затоны, где собрались на зимовку речные суда. Десятки маленьких суденышек и огромные пароходы кажутся, если на них взглянуть с прибрежной скалы, сказочными животными. Словно зима пригнала их сюда в поисках тепла, но и тут они не нашли его. И вот, сбившись в кучу, стоят, окоченевшие на морозе, а снег успел надеть им на широкие спины пушистые покрывала. Тишина…

Но присмотритесь внимательнее: в утробе одного «зверя» сверкнул огонь. Потом послышалась частая дробь. Это же электросварка и пневматический молоток! Как обманчиво безмолвие!

Оказывается, во чревах «животных» работают люди. Да и сами «животные» не мертвы, они только задремали до весны. А если пройти от затона с полкилометра за высокий забор, сказочного сна и в помине нет. Урчат десятки машин, скрежещет железо. Это Киренский судоремонтный завод.

В конце октября капитаны привели сюда свои пароходы и остались здесь зимовать. Судовые механики и кочегары перекочевали с пароходов в механические цехи. До весны они будут работать токарями и слесарями. Молодой капитан с пассажирского парохода «Ленинград» Илья Соловьев вышел на палубу с топором в руках. На зиму он переквалифицировался в прораба плотников. Так же поступили капитаны Дмитрий Горбунов, Федор Курбатов. Всю зиму будет кипеть здесь работа. Шутка ли, надо отремонтировать несколько сот судов! А в мае подуют теплые ветры. Река освободится из ледяного плена. Оживут пароходы. Они поплывут по Лене в край, где летом не бывает ночи.

Киренский затон. 25 января 1957

 

Семья

Петра Гриновского

Эту историю я услышал в далеком северном поселке с неожиданно теплым названием — Мама.

В гостинице моя кровать оказалась рядом с постелью охотоведа Николая Спиридоновича Калинина, приехавшего из Иркутска ознакомиться с отловом соболей. Это был молчаливый, как и большинство таежных людей, мужчина с седыми усами и простуженным голосом.

Утром мы с ним спешили по делам службы, а вечером в жарко натопленной комнате обменивались впечатлениями дня. Николай Спиридонович больше слушал или листал обветшалые, трехгодичной давности журналы. Но однажды разговорился, и вот что я от него узнал.

…Жила на окраинной улице в Иркутске Софья Петровна Гречкина. В самом начале войны, в сорок первом году погиб ее муж. Осталась одна с двумя детишками. Ради них снова вышла замуж. Но попался подлый человек, ребятишек не любил, пьянствовал, а потом исчез неизвестно куда. Оставил после себя люльку с младенцем да новые морщины на лице у женщины.

Софья работала сторожихой, души не чаяла в детях. Они у нее всегда были веселые, опрятно одетые. Но однажды не убереглась мать. Простудилась. Слегла и не поднялась…

После похорон собрались соседи, пришел кто-то из школы, из райсовета. Начали судить, рядить, как быть с ребятишками. Наконец решили определить в детский дом. Только родной дед осиротевших Петр Константинович Гречкин, уронив голову на грудь, молчал. Ему, видно, горько было видеть, что придется расстаться с внучатами. К себе бы взять. Но разве вытянешь семью в такие годы… И тут заговорил Петя Гриновский:

— Как хотите, но детей разлучать нельзя.

Все удивленно повернулись к нему: что, мол, предлагаешь?

— Я беру на воспитание ребятишек…

Семья  Гриновских .

Легкомысленными показались всем эти слова. Ведь кто их сказал — студент, первокурсник! До своего рубля еще пять лет топать надо. И мать у него старая… О ней бы и заботился.

Николай Спиридонович давно знал Петю, был знаком еще с его отцом. Петин отец — старый коммунист, при царе дорогу в Сибирь кандалами подметал. Кристальной души был человек. И, видно, от него унаследовал сын и ум, и любовь к людям.

Жил Петя вдвоем с матерью в маленьком домике, обсаженном сиренью. Мария Дмитриевна работала гардеробщицей в педагогическом училище.

После окончания десятилетки в пятидесятом году парень вдруг не пошел в институт, хотя и имел лучший по классу аттестат. Остался работать в школе электромонтером и лаборантом. То ли матери хотел помочь, то ли другое что. В университет поступил только на третий год. Работу, однако, не бросил. И скоро о кабинете физики, который он оборудовал в пятнадцатой школе, заговорили как о лучшем в городе. Чем-то умел Петр привораживать к себе мальчишек. Все вились они около него, все что-то плющили молотками, что-то строгали, клеили. Но, даже зная Петину любовь к детям, все его отговаривали брать к себе сирот: сам-то очень молод — двадцать лет тогда ему было.

Отговаривали его в школе, отговаривали друзья. Горсовет попробовал отказать в усыновлении, ссылаясь на недостаточную обеспеченность семьи Гриновских. Но Петр взял счеты, положил на костяшках свою школьную зарплату, прибавил пенсию ребят, свою стипендию.

А сверх этого выложил справку о том, что с завтрашнего дня он работает еще киномехаником в кинотеатре «Гигант». Пришлось горсовету отступить, тем более что среднюю девочку решил пока взять к себе дед Петр Константинович…

Младшего, Володьку, Петя сразу же усыновил, выправив все положенные документы. Со старшим у него состоялся другой разговор:

— Стань-ка рядом, Женя. Ну вот, почти что с меня ростом. На шесть годов только разница. Как я тебя усыновлять буду? Не станем писать лишнюю бумагу. Будем жить вместе, а называй меня, как хочешь: опекуном, братом. По мне же быть бы нам хорошими друзьями.

— На всю жизнь, да?

— На всю жизнь!

Так вот и начала свой путь новая, не совсем обычная семья. Все, кто приходил в домик с голубыми ставнями предложить помощь или дать какой совет, душой отдыхали около ребятишек и ласковой Марии Дмитриевны.

Работа и учеба отнимали у Петра много времени, но всегда у него находились минуты поговорить о ребячьих делах, проверить дневник Жени, повозиться с Володей. Приносил он домой то какую-то «очень полезную» книжку для Жени, то покупал игрушку для Володьки.

А воскресенье — ребятам целиком. Гриновские всей семьей на концерт идут. Говорят, бывало, Пете:

— Ты бы поэкономил деньги, пиджачишко бы справил себе. В этом-то и на народ зазорно показываться.

— Ничего, — ответит, — обойдусь. А сегодня Шестая симфония Чайковского, Жене надо обязательно послушать. Без музыки человеку нельзя расти. У меня, — отшучивался, — на культурные нужды есть твердая статья.

Трудолюбием Петра заразился и Женя.

К концу занятий в десятом классе он уже знал «отцовские» профессии: смог бы быть монтером, киномехаником, лаборантом. И когда Пете приходилось уж очень туго, Женя с успехом заменял его на работе.

Окончил Женя десятый класс. Соседи думали, что теперь полегчает Гриновским: пара рабочих рук прибавится. Сам Женя рвался на производство. Но Петр безапелляционно заявил:

— Пойдешь в вуз. У тебя же способности к химии! Ты больше, чем кто-нибудь, имеешь право учиться. Готовься к экзаменам.

И стали они учиться вместе, на одном факультете. Петр на четвертом курсе, Женя — на первом, а работу поделили пополам. Выровнялись они и ростом. Стали как братья, только Петя светловолосый, а Женя черный, как грач.

На последнем курсе Петя принялся за диплом, всю работу о доме взял на себя Женя. Володя к тому времени ходил уже в пятый класс.

Когда Женя перешел на третий курс, Петя получил назначение на работу. На двери маленького дома повесили замок. Заколотили ставни.

С тех пор Николай Спиридонович Калинин ничего не знает о Гриновским. Как-то они живут теперь?

* * *

В Иркутском облоно без труда нашли нужный адрес: средняя школа в поселке Тельма Усольского района. Петр Гриновский работает там преподавателем химии.

Вечером, пристроившись на попутную машину, я выехал в Тельму. В поселке ребятишки гоняли палками по льду мерзлую картофелину.

Остановив на минуту «хоккеистов», я спросил, как пройти к учителю.

— А вон на корке светятся два окна, — показал мне вывалянный в снегу «вратарь».

— Володька, — подтолкнул он вперед коренастого паренька, — проводи к вам.

Я спросил у Володи:

— Петр Иванович кем тебе приходится?

— Папкой.

Я оглядел мальчишку. Новая шапка, ладно сшитая шубейка, белые валенки и аккуратные рукавички.

— Любит, видно, тебя отец?

— И я его, — расплылся он в широкой улыбке.

Большой дом. За забором по-хозяйски уложенные поленницы дров. Нажимаю щеколду.

— Папа, к тебе дядя из Москвы, — еще из сеней кричит Володя.

Навстречу поднимаются двое молодых мужчин и старая женщина с каким-то шитьем в руках. Мне повезло: Женя в этот день приехал из университета домой «на побывку».

Ребята одинаково называют Марию Дмитриевну мамой. И она относится ко всем с одинаковой теплотой.

— Вот только Володю слишком балует, — с ласковым упреком говорит Петя.

— Нет, мама говорит, что это ты меня балуешь, — прижимается к отцу Володя.

Все улыбаются. Видно, что хорошее человеческое тепло прочно поселилось в этом доме.

— А как живет ваша сестра? — спрашиваю у Жени.

— Рая по-прежнему у дедушки. Учится в восьмом классе. Дедушка к Рае привык, никак не хочет расставаться. Да и он ей дорог. Старенький уже стал, за ним надо присмотреть.

Вечером другого дня, проводив Женю к поезду, мы с Петром шли по тихим улицам Тельмы.

Он рассказывал о трудностях, с которыми столкнулся.

— Но теперь дело налаживается. Скоро у нас новая школа будет. Такой кабинет оборудуем! Уж тогда я со своими «алхимиками» развернусь.

По тому, с какой радостью говорил он о своих планах, было видно, сколько доброты и силы у этого человека. От матери я узнал, как трудно пришлось ему с ребятами в первые годы. Не хватало денег, а хотелось, чтобы «его дети были ничуть не хуже других». Как переживал он тяжелую болезнь Володи! С Женей тоже одно время маялся. Тот, увлекаясь футболом, сильно запустил учебу. «Родителю» пришлось покраснеть за «сына» на школьных собраниях и педсоветах.

— Трудно тебе очень было, Петя?

— Лучше об этом не говорить…

За беседой дорожка незаметно привела нас в тихий сельский парк. На скамейке сидели двое. Девушка, смеясь, смахивала с шапки юноши блестящие снежинки.

— У тебя-то было такое? — повернулся я к Пете.

— Да, было… Это — самое тяжелое. Я очень любил ее. Она, кажется, тоже любила. Мы росли и учились вместе. Когда я сказал, что не могу оставить ребятишек в беде, она, казалось, поняла меня, но потом стала отговаривать. Потом уехала. Говорят, теперь замуж вышла… Вы не упоминайте ее фамилии. Она хорошая. Только по-разному, видно, мы понимаем человеческое счастье.

Фото автора. Тельма Иркутской области.

 27 января 1957 г.

 

В соболином краю

Золотой мех

Сколько лет было деду Гошке, мы не знали, но, видно, был он очень стар. Целыми днями сидел на завалинке, едва успевая отвечать на приветствия знакомых.

Какая судьба занесла старого сибиряка в нашу степную деревню, для нас, ребятишек, было загадкой. Нас привлекали необычные рассказы деда и две вещи, с которыми он никогда не расставался. Первой была самодельная пенковая трубка. С ней у деда были связаны какие-то особые воспоминания. Кроме того, трубка служила ему своеобразным барометром.

— Однако, паря, погода переменится, — говорил обычно дед вместо приветствия, — шлеп хороший, а куру нет…

Не всякий сразу понимал смысл этого прогноза, но мы, ребятишки, знали: табак в трубке отсырел, дед сильно шлепал губами, но «куру» не было. Значит, ждать дождя.

Другой вещью, вызывавшей наше любопытство, была дедова шапка. Дед ею очень дорожил и гордился. В деревне об этой шапке много всякого рассказывали.

Гости из других сел непременно шли знакомиться с дедом и взглянуть на его знаменитую шапку.

— Вот, паря, видишь шапку, — обращался обычно дед к новому человеку. — Ей пятьдесят лет. К женитьбе сшил. А она как новая. Соболь, золотой мех… — и дед начинал одну из своих бесконечных историй о трудной, полной опасности соболиной охоте.

От этих рассказов нам, ребятишкам, соболиная шапка деда казалась бесценным сокровищем, и мы в своих разговорах ставили ее ничуть не ниже царской «шапки Мономаха».

Умер дед Гошка, но бесхитростные его рассказы помнились, будоражили воображение, манили в далекий соболиный край. И вот мечта сбывается — я лечу в Сибирь.

…Верно говорят: на ловца и зверь бежит.

Не успел я как следует оглядеть вместительное чрево самолета, как по двум-трем оброненным словам догадался, что сидящий впереди меня широкоплечий сосед — охотник. Познакомились. А через пять минут работник Института пушнины Степан Егорович Бабкин посвящал меня в тонкости соболиного промысла.

— Ваш дед Гошка говорил правду, — выслушав мои скромные познания о соболях, сказал Степан Егорович, — и сейчас зарубежные торговцы «дерутся» из-за русских соболей. Наш мех не имеет равного себе. Но не думайте, что это богатство неисчерпаемо. Пушной промысел требует хозяйского отношения. Я сам в свое время пережил «кончину» соболя. До революции зверька били без счета. Охотились по принципу: сегодня есть, а завтра хоть потоп. И дошли, как говорят, до ручки. Советским ученым и охотникам пришлось немало поработать, чтобы тайга снова обрела своего древнего обитателя…

В Иркутске я распрощался со Степаном Егоровичем и, пересев на одномоторный «Антон», вылетел в край знаменитых витимских соболей, в забайкальские горы, на родину деда Гошки.

Самолет нырнул в пространство между горами, и вскоре мы были в поселке рудокопов и охотников. Назывался этот поселок теплым именем — Мама.

Костя Харлопанов — «охотник-король.»

* * *

Таежные охотники — люди скромные. В доме Иннокентия Ивановича Дербенцева, которого я застал за просушкой охотничьего снаряжения, я вдруг вспомнил подмосковных охотников, их болотные сапоги до колен, замысловатый меховой картуз, разного рода бляхи и ремешки, ружья с какой-то витиеватой чеканкой…А тут — обыкновенная ватная стеганка, суконные штаны, на ногах аляповатая, но, видимо, удобная обувь из мягкой кожи, кожаный пояс с кривым ножом да потертое в бесконечных странствиях ружье. Вот и все «доспехи» таежного человека. И по части рассказов таежники и в «подметки не годятся» подмосковным «следопытам».

Неискушенный человек, послушав тех и других, сделает вывод: встреча с зайцем куда опаснее, чем с медведем. Выследить и убить косого для моих земляков — рассказов на целый год. Для Иннокентия Ивановича встреча лицом к лицу с медведем, когда единственный патрон дал осечку, — дело обыкновенное. Правда, от одной такой встречи осталась память — след медвежьей лапы на груди, но и зверь не ушел — у кровати разостлана огромная шкура с прорехой: сюда как раз пришелся удар кривого охотничьего ножа.

Иннокентий Иванович совсем не богатырь с виду, но для него схватка с медведем — «простой случай». Более семидесяти раз снимал он шкуру с «лесного хозяина». Только в последнем году двенадцать хищников уложил.

Вечером, не отказавшись от приглашения отведать «даров леса», я убедился, что семья Дербенцевых приходит из тайги не с пустыми руками. С сибирской щедростью хозяева выставили на стол десяток «таежных блюд».

В семье охотников, кроме мужчин, — мать и четыре дочери. Живут богато, но то, что пришлось увидеть мне на столе, — лишь побочный промысел отца и братьев-зверобоев. Главное — соболь.

Нелегка профессия соболятника. И никто во всей округе по Витиму и Маме не мог сравниваться с Иннокентием Дербенцевым. Каждый год приемщик пушнины, подсчитав его добычу, пожимал ему руку.

— Ты, Иннокентий, соболиный король. Больше Дербенцева кто добудет? Некому, — дразнил охотников приемщик.

Но неожиданно на пятки старому охотнику начал наступать совсем молодой соболятник Костя Харлопанов.

— Хоть на одного соболя больше «короля» принесешь, свою трубку подарю, — подзадоривал Костю самый старый из охотников. — Константин Семенович Зарукин.

О его трубке ходили легенды. Будто досталась она Зарукину в молодости от старого эвенка, которого он в стрельбе на меткость побил. И будто трубка эвенка приносила счастье на охоте. Молодежь в это не верила, но получить почетную трубку мечтал каждый.

…Был последний день сдачи пушнины. Охотники собрались в кружок, ожидали Иннокентия Ивановича и Костю. Соперничество заставило их пробыть в тайге дольше всех, и теперь собравшиеся ожидали результата любопытного соревнования.

— Сколько? — повернулся приемщик к Иннокентию Ивановичу.

— Тридцать шесть.

— А у тебя, Костя?

— Сорок два.

…В этот вечер охотники, стосковавшиеся друг по другу, долго пили чай, делились таежными историями. Костя, получивший титул «соболиного короля», был в центре круга.

— Хотите знать секрет успеха? — Он порылся в походном мешке и вынул свою таежную шапку. На ней впереди была укреплена шахтерская лампа. Не все сразу поняли, в чем дело. Пришлось объяснить.

— Вам ведь известно, сколько досады вызывают ранние зимние сумерки. Гонишь, гонишь зверя — и вдруг темень. Может, каких-нибудь полкилометра и не догнал, а приходится останавливаться — следа не видно. Вот и взял эту помощницу в тайгу. Друг из Донбасса прислал. Аккумулятор в мешке. Включаю — след видно, как днем. Редко какой зверь уходит.

Костя из скромности не сказал, какой выносливости требует его «рационализация». Но старые охотники и сами хорошо понимали, что значит идти по следу день, а потом еще и ночь.

— Счастливая трубка переходит к тебе, — сказал старик Зарукин, обнимая Костю.

Но больше всего был рад молодой охотник признанию Иннокентия Ивановича:

— Молодец, Костя! Я, понятное дело, немножко огорчен. Но ведь когда-нибудь это должно было случиться. Не вечно старому оленю идти впереди стада. Вот и пришло время уступать место молодому. Только Дербенцевы легко не сдаются. С ними тебе придется соперничать, — указал он в дальний угол комнаты. Там, тихо переговариваясь, сидели три его сына.

Двое в тайге

В светелке с большой сибирской печью висят на стене четыре ружья. На ложах ружей каленой проволокой выжжены имена владельцев. Старая потертая двустволка принадлежит отцу, Иннокентию Ивановичу Дербенцеву. Рядом, с надписью «Григорий», — винчестер, тоже со следами нелегких путешествий. Потом ружье среднего сына и с краю — совсем новая двустволка младшего, Володи.

Отцу шестьдесят. Сыновьям, если года всех троих считать вместе, немногим больше. Каждый в тайге чуть не с пеленок.

Младшие в семье всегда любимцы. Долго не отпускал отец Володю в тайгу одного:

— Походи вместе со мной еще, пообвыкни, пусть тебя тайга полюбит, тогда — в добрый час…

Сына эта родительская опека обижала: «Что это за охотник, если отцовские следы топчет».

Радостным был для Володи день, когда отец, критически оглядев его снаряжение, сказал:

— Ну, ступай с богом.

Ушел Володя не один. Рядом, скороговоркой отвечая на пожелания «ни пуха, ни пера», шел его друг Толя, тоже по фамилии Дербенцев. Он был на три года моложе Володи и тоже в первый раз чувствовал себя «самостоятельным» охотником. У околицы друзья махнули шапками последним встречным. И два следа от широких лыж зазмеились вверх по гольцу.

Первым испытанием был тяжелый переход до зимовья — сорок километров по глубокому снегу. Читая таежную книгу следов, друзья добрались до лесной избушки. Со скрипом отворилась занесенная снегом дверь. Затопили железную печку. Поужинали и, укрывшись холодными, пропитанными сыростью нежилого помещения одеялами, легли спать.

Уснули не сразу. Там, за стенами, жила тайга.

Лесные обитатели вышли теперь на охоту и кормежку. Где-нибудь в осиннике топчутся лоси.

По брюхо утопая в снегу, бредут олени. Тысячи маленьких и больших зверей оставляют сейчас следы. А им, молодым охотникам, завтра надо будет распутывать этот снежный узор…

Тайга баловала молодых охотников. Каждый день с рассветом друзья уходили по соболиным следам. К ночи возвращались. К ряду шкурок, сушившихся на шесте, прибавлялась новая, а то и две сразу. Случалось, один из друзей не возвращался на ночь, и другой не очень беспокоился — не впервой охотникам коротать ночь у костра. И на этот раз Володя без особой тревоги в одиночку попил чаю и улегся. Утром он хотел открыть дверь и не мог — за ночь метель накрутила у входа большой сугроб. С трудом выбравшись наружу, Володя огляделся. Кедров, росших рядом с избушкой, не было видно. Метель, бушевавшая всю ночь, разыгрывалась с новой силой.

Что с Толей? Если ничего не случилось, должен вернуться: в такую погоду не охотятся…Но шли часы — никто не стучался в избушку.

Теперь Володя уже не сомневался: случилась беда. Каждые пять минут он выходил из избушки, кричал и стрелял много раз подряд, но в ответ только кедры шумели вершинами. Надо искать! Но куда кинешься — все следы погребла метель. И вдруг — собака. Толина собака!

— Разведка, милая Разведка! — бросился Володя обнимать пеструю лайку. — Ты ведь знаешь, где Толя, — бормотал Володя, лихорадочно привязывая лыжи. Собака бросилась в тайгу, а за ней, с трудом наступая на встречный ветер, двинулся Володя.

Толя лежал у каменного обрыва в расщелине между двумя глыбами. Нестерпимо ныла нога.

Она опухла так, что неширокие суконные штаны обтягивали ее. Лихорадило. В затишье Толя не чувствовал холода, хотя знал, что было не менее пятнадцати градусов. Почти сутки лежал он тут, не смея пошевелиться. От малейшего движения тупая боль от ноги ударяла в голову, туманила мозг. Он с трудом припоминал, как все случилось…

Сильно увлекся преследованием: соболиные следы были совсем свежие. Не заметил расщелины… Лыжа пополам — и нестерпимая боль в ноге…Надо было развести костер, но вывихнутая нога не давала пошевелиться. «Хорошо, что метель, — думал охотник, — с нею мороз меньше.

А то бы в два счета замерз. Под снегом хорошо…» Память покидала его. Он не чувствовал, как Разведка в последний раз лизнула его в лоб и скрылась.

* * *

Собака привела Володю к сугробу и жалобно заскулила. «Мертвый!» — екнуло сердце. Не помня себя, разгреб снег руками.

— Толя! Толя!

Прислонился к щеке: теплая! Жив!

Растер лицо и руки спиртом. Из ремней связал и перекинул через плечи лямки. Пристроив друга себе на спину, поднялся и сделал первые шаги.

Всего двенадцать километров было до зимовья, но длиннее не было еще пути в жизни Володи. С трудом угадывая дорогу, останавливаясь чуть ли не у каждого дерева, он все шел и шел…

Метель слепила глаза. Чужими и непослушными были ноги. Кровь колотилась в висках, и снежная пелена перед глазами казалась розовой. Наконец, словно сквозь сон, послышался жалобный вой привязанной у зимовья собаки…

Пять дней пролежал Толя в постели. Лекарство из походной аптечки прогнало жар. Опухоль немного опала, но боль в ноге не проходила.

— Буду лечить тебя дедовским средством, — сказал Володя, согревая в котле воду. — Парь ногу!

В тайге никто не услышит, поэтому Толя, не стыдясь, надрывался криком, пока Володя «ставил ногу на место».

Через неделю друзья возвратились в поселок.

— Ну, молодцы! — ахали старики, рассматривая шелковистые шкурки соболей. — Выдержали, значит, экзамен.

Друзья переглянулись. Добыча хорошая. Но в тайге они выдержали куда более трудный экзамен.

Фото автора. Иркутская область, долина рек Мамы и Витима.

22 февраля — 1 марта 1957 г .

 

«Соперники»

Будьте знакомы. Степан Половюк, Александр Гарус. Работают эти молодые горняки на шахте 1–2 Горская Ворошиловградской области. Друзья называют их соперниками. Дело в том, что…

Впрочем, все по порядку.

Четыре года назад на шахтном дворе в группе новичков встретились два парня в зеленых солдатских бушлатах. В петлицах виднелись следы армейских значков.

— Артиллерист?

— Артиллерист.

— Что же, «бог войны», полегче работы не нашел, под землю лезешь? Оттуда, видишь, какие чумазые выходят.

— Чистой работы не ищу и в друзья чистоплюев не зову…

Нет, они не поссорились. Через полчаса Дуся Прокошина, та, что выдает шахтерам лампы, увидела их мирно беседующими на пригретых солнцем бревнах…

— Соперники, — с восхищением шептала Дуся подружке, провожая глазами парней. Так вот и пошло на шахте: соперники да соперники…

Сидят они за одним столом в учебном пункте. Александр будто с безразличным видом открывает тетрадку друга.

— Опять пятерка? А у меня двумя баллами ниже. У тебя «багаж»-то какой? Десять классов? Да… А я семилетку едва окончил. Думал, зачем на шахте грамота? Вот и получай теперь будущий машинист комбайна «двумя баллами ниже».

Так вот, заглядывая друг к другу в тетрадку, друзья просидели рядом полгода.

В день экзаменов начальник шахты, просмотрев дипломы молодых машинистов угольных комбайнов, похвалил обоих за отличные оценки и с улыбкой сказал:

— Ну что ж, надеюсь, под землей тоже не будете отставать друг от друга…

Потянулись месяцы работы. Подземная жизнь оказалась не страшной, а вот с выработкой… Нет, норму они выполняли. Против их фамилий постоянно выставлялась «семерка». Семь тысяч тонн за месяц на комбайне «Донбасс-1» — это удовлетворительно для углей Горской шахты. Но разве успокоишься, если рядом «старички» — Степан Торба и Иван Тарасов давали по двенадцать тысяч.

— Это на сколько «баллов» выше? — переглядывались «соперники». И тут у доски показателей они договорились как-то: умереть, а догнать «стариков». «Будем соревноваться. Победит тот, кто первым догонит Торбу».

Долгое время «баллом выше» шел Степан.

У него сначала было восемь, потом десять, потом одиннадцать тысяч. Его друг прочно «засел» на девяти тысячах. Потом Александр вдруг сразу выдал на-гора 12 тысяч тонн. Но соревнование не закончилось. «Спасаясь от преследования», Торба стал давать 14 тонн за месяц.

Что же помогло так резко увеличить выработку комбайнов? Оказалось, Степан Половюк, Александр Гарус и «старички» нашли для комбайнов наилучшие режимы работы. Увеличили на двадцать сантиметров режущую часть машины, на пластах с крутым падением отняли от комбайнов погрузочный механизм. Уголь пошел самотеком. Это высвободило много рабочих рук, ускорило транспортировку угля.

Теперь, используя метод передовиков, по 13 тысяч тонн добывают многие машинисты комбайнов на шахте. А «соперники» пошли дальше. Они уже дают на-гора по 15 тысяч тонн за месяц.

В газетах было опубликовано обращение донецких горняков ко всем шахтерам страны.

О чем говорили в этот день «соперники»?

— Ну что, разве пятнадцать тысяч для нас предел? — сказал Александр. — Беремся давать шестнадцать — а?

— Над этим надо подумать, — ответил его друг.

Но по всему видно — согласится.

  6 марта 1957 г.

 

Дочь тайги

В затерянной среди лесов охотничьей деревушке на реке Чуя родилась и выросла Тоня Тарасова.

Девочка едва окончила начальную школу, когда в поселок пришло страшное и непонятное слово «война». Отец и брат уезжали на фронт.

Успокаивая прижавшихся к подолу троих ребятишек, мать всхлипывала, глядя, как двое мужчин готовятся покинуть дом.

— Пропадем мы без вас. Кто теперь пойдет в тайгу?

Отец подошел к Тоне. Шершавой ладонью погладил белокурую голову дочери. Потом снял со стены свое ружье.

— Стрелять ты, дочка, умеешь, тайги не боишься. Трудно тебе будет. Но ведь и мы с Иваном не на легкое дело идем. Будь мужественной. Поначалу тебе дед Матвей поможет, я уже говорил с ним. Береги мать и сестер. А мы обязательно вернемся.

О том, как тринадцатилетняя девочка сменила отца и брата на трудной охотничьей тропе, можно было бы рассказывать много. Поначалу била уток, зайцев. Потом стала промышлять белку.

Так прошли четыре тяжелых года. Вернулись домой отец и брат. Когда улеглась радость встречи, Тоня протянула отцу его старую двустволку:

— Хорошее ружье. За четыре года ни одной осечки, но для меня оно тяжеловато…

Сейчас семья старого соболятника живет вблизи маленького таежного городка Киренска.

Михаилу Александровичу шестьдесят лет, но он по-прежнему «соболюет».

Тоня работает в столовой, но тайги не разлюбила. Каждый выходной — ружье за плечи и в тайгу. Отпуск она тоже проводит на охотничьей тропе.

Тоня (справа) с отцом на охоте.

Фото автора. 10 марта 1957 г.

 

Столетняя молодость

Рассказывает Василий Михайлович Агафонов.

В первые годы работы на заводе ему приходилось жить в ночлежке, где спали все вповалку на разостланной на полу рогоже. В праздничные дни и вечерами рабочему некуда было пойти, кроме кабака.

Не узнать завода сегодня. Молодые рабочие имеют просторные, светлые общежития. Строятся новые жилые дома, загородные дачи. Художественный театр, шефствующий над краснопролетарцами, специально для них показывает свои лучшие спектакли. На заводе более десяти кружков художественной самодеятельности, свой клуб, ночной санаторий. Рабочие непрерывно учатся. Зарубежные друзья, бывающие здесь, удивляются: не завод, а университет. И в самом деле, учебный день завода очень разнообразен.

Учатся, присматриваясь к работе старого мастера, новички, идет учеба на многочисленных профессиональных курсах, в ремесленном училище.

Вечером более 150 краснопролетарцев спешат в школы рабочей молодежи, триста человек учатся в заводском станкостроительном техникуме, 270 молодых рабочих являются студентами нефтяного, машиностроительного, станкоинструментального и других вузов столицы.

За последнее время со студентами многих вузов у завода завязалась крепкая дружба. Студенты проявляют большой интерес к жизни заводской молодежи, бывают в цехах, рабочих общежитиях, читают лекции, доклады. Студенты станкоинструментального и нефтяного институтов организовали для рабочих вечерние подготовительные курсы. Скоро 60 слушателей курсов будут держать экзамены в вузы.

Крепкой обещает быть недавно зародившаяся дружба рабочих с вузовцами Института стали. Откровенные беседы, дружеские споры помогают студентам и рабочим лучше разобраться в жизни, по-настоящему оценить труд и знания.

* * *

На Малой Калужской улице сегодня большой праздник. Старейшему в Москве заводу «Красный пролетарий» исполнилось сто лет. Вся страна чествует славных юбиляров. Ветераны завода и те, кто еще недавно переступил пороги цехов, окидывают взглядом столетний путь «Красного пролетария».

На этом снимке вы видите представителей двух поколений рабочих: старейшего краснопролетарца токаря Василия Михайловича Агафонова и одного из самых молодых рабочих, тоже токаря, Бориса Манахова. Есть о чем поговорить этим людям. Василий Михайлович живет уже восьмой десяток лет. Из них 56 отданы заводу.

В 1901 году пришел «определяться» на заводе Вася Агафонов. Покосился мастер на его босые ноги, драную рубаху и «определил»:

— Будешь мальчиком на посылках, а прилежание покажешь — пойдешь учеником токаря.

Унизительные поручения мастеров, тычки и затрещины пришлось стерпеть, чтобы получить позволение стать к станку…

Борису и его друзьям неизвестен этот тяжелый путь к профессии. Они пришли на завод грамотными, знающими людьми. Перед ними гостеприимно раскрылись двери цехов и лабораторий: «Твори, выдумывай, пробуй». Это великое право для своих преемников Василий Михайлович Агафонов, старый мастер Иван Иванович Иванов, Николай Александрович Каменский и другие ветераны завода отстаивали на баррикадах 1905 года, в грозные дни Октябрьской революции. Много краснопролетарцев сложило свои головы за правое дело рабочих. Молодое поколение никогда не забудет подвига своих отцов и дедов.

И в труде «старая гвардия» указывает дорогу молодым. Василию Михайловичу 72 года. Ему назначена хорошая пенсия. Можно пойти и на покой.

— Нет, пока бодр и здоров, не могу без завода.

Ежедневно старый токарь приходит к своему станку. Хороший пример любви к своей профессии для тебя, Борис, и для всех молодых краснопролетарцев. Гордитесь своей профессией, любите свой славный завод, дорожите честью называться краснопролетарцами, высоко несите знамя советских рабочих.

Фото автора. 14 марта 1957 г.

 

Шахтерам дайте круг

Хороший слесарь Ленька Токарчук. Целыми днями из его подземной мастерской доносятся стук молотка да скрежет напильника. А тут вдруг стали слышны свосем иные звуки…

— Что бы это значило? Вроде пляшет кто-то в Ленькиной «келье»? — остановилась группа шахтеров, возвращающихся из забоя. Заглянули. В самом деле: Ленька сам себе губами подыгрывает и такие «кренделя» ногами выделывает!

— Может, за доктором послать? — прошептал кто-то.

— Ну, сказал… Это ж Ленька репетирует. Видать, дела в клубе пошли на лад.

И шахтеры тихонько по одному отошли от мастерской. А вечером, не сговариваясь, явились в клуб. Зашли как бы между прочим, на минутку, а остались до полуночи. Притихшие, сидели на низеньких скамейках вдоль стен.

А в зале что делалось! Ленька волчком вертелся. Баян так нежно ему вторил и весь круг так плавно шел в лад музыке, что не выдерживали ни Василь Ефремов, ни Костя Дягтярев. Скинул Василь тяжелые сапоги: дай-ка попробую…

Не получилось ничего у него. Сел сконфуженный.

— А ты не огорчайся, — подошел к Василию руководитель кружка Владимир Уманов. — Это не сразу дается. Приходите в другой раз, будем учиться.

Так вот один по одному собирались в танцевальную группу шахтеры.

…В апреле танцоры шахтоуправления № 11 «Куйбышевуголь» будут праздновать годовщину создания своего коллектива. Прошлой весной, когда заговорили о подготовке к фестивалю, активист клуба Владимир Уманов прделожил создать танцевальный ансамбль, да такой, «чтобы до Киева звон каблуков долетел». Нелегко было создавать ансамбль. Из первой группы приглашенных только трое шахтеров умели маломальски плясать. Но настойчивость будущих танцоров, регулярные репетиции сделали свое дело. И прошлым летом любители художественной самодеятельности в Сталино с удивлением останавливались у больших афиш: «На сцене оперного театра — концерт танцевального коллектива шахтерского клуба».

…Зал дрожал от аплодисментов. Видавшая виды хрустальная люстра — и та, кажется, начала покачиваться от вихря, долетавшего со сцены. Молдавская пляска сменялась русским трепаком, потом шел лихой танец казанских татар, потом белорусская «Лявониха», шахтерская пляска…

С тех пор за горняками шахтуправления № 11 утвердилась слава лучших плясунов в области.

А славу в этом году удержать будет нелегко.

Десятки новых самодеятельных коллективов родились в Донбассе. Готовясь к фестивалю, далеко вперед шагнули и многие «старички».

Но сейчас молодой ансамбль по-прежнему считается лучшим. За год в коллективе выросло много талантливых танцоров: Василь Ефремов, Владимир Бородавкин, Костя Дягтярев, Василь Портной… Поди-ка перепляши их теперь!

Сейчас шахтеры готовятся к поездке на фестиваль в Киев. Мечтают попасть и в Москву. Но какие танцы везти в столицу? По этому поводу было много споров. Некоторые говорили: надо мексиканские, бразильские, китайские танцы включить в программу: пусть, мол, гости знают, что мы любим искусство далеких друзей. Но потом решили: нет, главное — это разучивать свои, национальные. Ведь гостям интереснее будет увидеть наши родные украинские, русские, молдавские, грузинские пляски.

Сталино.  2 апреля 1957 г.

 

Проиграли

Кончился матч. Неистово шумели болельщики на трибунах. Еще бы — «наши, наши победили!»

«Наши», усталые, с радостными улыбками принимали цветы от поклонников. Стаей налетели репортеры. Я тоже протиснулся к победителям. Что ни говори, чертовски приятно, когда «наши» выигрывают. Но снимать почему-то расхотелось. Может, потому, что, взглянув на суетившихся товарищей, я подумал: «Сколько будет одинаковых снимков!»

Мимо как раз проходила команда побежденных. На них никто не обращал внимания, хотя десять минут назад весь стадион надрывался, поощряя находчивого загорелого «чужака». «Эй, «копченый», давай жми!» Теперь же и на «копченого» никто не обращал внимания. Таков уж удел побежденных. И мне вдруг очень захотелось побыть среди этих ребят из другого города, поглядеть, какие у них лица, послушать, о чем они разговаривают.

Постучал в раздевалку. Футболисты переодевались. Молча складывали в чемоданы бутсы, испачканные в земле майки. Сложив нехитрые пожитки, принялись жевать бутерброды.

Настроение у ребят было подавленное. Они дождались, когда опустела площадка перед стадионом, и молча пошли к автобусу. Сзади шел парень в красной майке, за плечами он нес сетку, наполненную мячами для тренировки. Кто-то крикнул:

— Смотрите, сколько голов нахватали!..

Взглянув на сетчатый мешок, я почувствовал, что надо снимать! Скорее, скорее. Мячи — непременно крупным планом. Это главное.

Щелчок. Еще щелчок. Вот «копченый» выразительно поднял руку. Ага, успел и это снять…

Можно ехать в редакцию.

Фото автора. 18 мая 1957 г.

 

Пора. Земля поспела!

Отцветает черемуха. На обветренную пашню метелью сыплются лепестки дикой вишни…

— Ну как, подружка, начинаем? Что? Не все готово? Будет тебе! Небось, лучше меня подготовилась. А мы сегодня начинаем. Пора, земля поспела.

Этот односторонний телефонный разговор я услышал в правлении колхоза «Заря социализма» Семилукского района Воронежской области. Перед тем, как выехать в поле, звеньевая кукурозоводов Зина Масолова позвонила своей «сопернице» Маше Горловой в соседний колхоз имени Молотова. Подруги соревнуются.

— Сгоряча на совещании рубанула: вызываю, мол, тебя, Маша! А теперь вот чешу в затылке, — лукаво улыбается Зина. — Разве угонишься за ней — лучшая в области кукурузница. В прошлом году чуть не полтораста центнеров зерна на круг взяла. Золотую медаль выставки получила. Да и колхоз ее на всю страну славится. Мы же только нынче по-настоящему беремся за кукурузу…

Так говорит Зина, а в глазах ее я читаю другое: «А вот не поддамся; обгоню Машу, чтобы и о нашем колхозе заговорили: дескать, глядите — был в середняках, а сейчас первый в области!»

Кукуруза — незаменимая в хозяйстве культура, но в этом убедились не сразу. Соседи — молотовцы — буквально завалили скот кукурузой.

Сразу «прыгнули» вверх надои молока, свиней в два раза больше стало. «Пора и нам ее не гостьей в поле держать, а хозяйкой», — решили в «Заре социализма» в прошлом году.

По примеру молотовцев здесь образовали комсомольские звенья. Но, видно, не все учли комсомольцы. Кукуруза выросла, да не такая, как у соседей. Первый блин вышел комом. И все же «блин» этот весил порядочно: по пятьдесят центнеров зерна с гектара. Кукуруза позволила в два раза увеличить в колхозе поголовье свиней и коров.

Недавно в артель приезжал дорогой гость — Никита Сергеевич Хрущев. Во все подробности хозяйства вникал, кукурузой интересовался.

— Мы, звеньевые, сидели ни живы ни мертвы, — рассказывает Зина. — Вот, думаем, сейчас спросит: «А отчего это у вас, девушки, столько кукурузы в поле осталось?» А мы и сами толком не знали, отчего. Не сумели убрать вовремя…

Опять же — почему? Теперь мы поняли свои прошлогодние ошибки.

Первая из них — забыли мы, зачем звенья создавали. Провели сев, а потом махнули рукой на участки. На прополку наваливались скопом.

Кто лучше работал, кто хуже — не поймешь. Подошла пора уборки — совсем дело плохо. Участки обезличены, кто какой убирать должен — неизвестно. Понадеялись друг на друга, потому и привалило снегом часть урожая.

В этом году кукурузу в колхозе выращивают семь молодежных звеньев. На видном месте в селе вывешены их обязательства: «500 центнеров зеленой массы с гектара!», «80 центнеров зерна!». Звенья взялись выращивать и картофель, свеклу, морковь, тыкву. Много кормов требуется артельному скоту. Уже сейчас здесь получают более пятидесяти центнеров мяса на каждые 100 гектаров пашни, а в будущем колхозники решили удвоить производство мяса: на 100 гектаров — 100 центнеров!

…Печет солнце. Пылит под тракторами подсохшая земля.

— Сеют, — указал кнутовищем в сторону пашни колхозный кучер — школьник Вася Масолов, вызвавшийся проводить меня в поле. Он был в курсе всех «кукурузных дел».

— Зинаида больше всех хлопочет… А может выйти вперед и Маша Парфенова. Да и Таня Фурсова… Словом, цыплят по осени считают, — сказал он и хлестнул лошадь.

Вася Масолов помолчал, а когда подъехали к участку, где работало звено Зины Масоловой, снова оживился:

— Я тоже у дома полоску посеял, разными семенами. Семнадцати сортов кукуруза будет расти! Осенью принесу в правление семнадцать мешочков: вот этот сорт надо сеять, а этот не стоит… Хорошо ведь, а?

18 мая 1957 г.

 

Солнце над шахтой

Хорошо греет весеннее солнце. Перед сменой можно не идти в конторку, а присесть на кучу старых досок у копра и глядеть в степь. Облака…

Осенью они чуть не задевали за копер, а сейчас плывут высоко и тают. А вон то большое наверняка доплывет до родного села. Может, и друзья посмотрят на это облако. Они, наверное, думают: где ему шахту строить! Так, где-нибудь разнорабочим…

Робким был Иван в деревне. И потому, видно, больше всех завидовал колодезнику Степану, бесстрашному человеку…

Иван улыбнулся от нахлынувших воспоминаний детства. Интересно, что бы сказали ребята, да и сам дядя Степан, взглянув сейчас на Иванову работу. Не какой-нибудь колодец, а самую глубокую в Донбассе шахту строит.

И профессия у него гордая — горняк. Это тот, пояснил бы он ребятам, что самым первым в глубь земли идет. Конечно, по работе он пока не самый первый. Вот Виталия Ефременко тут «стариком» зовут. Это за мастерство, а по годам-то он не намного старше Ивана. Или Зиновий Загрейчук — сильнейший «глубинник»!

Иван, правда, от них не отстает. Вместе с ними его недавно и похвалили. Так и записали в приказе: молодому горняку Ивану Зайцеву объявить благодарность.

Конечно, трудная профессия горняка, особенно если работать тут вот, на «Марии Глубокой». Одна вода чего стоит! Правда, вода тут теплая, как парное молоко. Сначала Иван не понимал, отчего это.

— Глубоко забрались мы. Изнутри земля греет, — объяснил Зиновий Загрейчук. — А вот когда спустимся до глубины 1200 метров — там температура за сорок. Ученые специальные охладители придумывают.

Теперь уже шесть угольных пластов прошли на «Марии Глубокой». Тут кончим — другую шахту начнем строить. Сколько их, новых, в Донбассе…

«А хорошую ли я все-таки себе профессию выбрал? — думает Иван, глядя на уплывающие облака. — Неба не вижу, водяные капли часто за спину ползут, метан опять же…». И опять вспоминается дядя Степан. За что его так в деревне любили? Смелый он был. Но за смелость — это его ребятишки больше. А вот взрослые?..

«Да ведь Степан к воде путь прокладывал, а воду в степном селе умели ценить… А я вот к теплу путь прокладываю. Это тоже людям очень нужно. А облака… Правительство вон закон издало, чтоб под землей человек был только шесть часов. Заботится, чтобы и небо и солнце шахтер видел…»

Иван подставляет лицо теплому ветру и, звонко хлюпая по непросохшим лужам большими резиновыми сапогами, направляется к копру. Там в крылатых шахтерских шапках с лампочками в руках его поджидают друзья. Смена идет в забой.

Руководитель проходки Николай Русанцов проверяет работу молодых проходчиков.

Фото автора. Ворошиловградская область.

 25 мая 1957 г.

 

Утро школьного зоосада

Сотни голосов на этой ферме. Первым наступление дня приветствует петух. Однако перепелка утверждает, что еще «Спать пора! Спать пора!». Но нет, не хочет спать птичий двор. Важные индюки делают утренний смотр птичьему хозяйству. Воркуют голуби, плещутся в воде гуси и утки. Хохлатка на весь двор объявляет, что она снесла очередное яйцо…

Однако заглянем на другую половину фермы. У решетчатого забора резвятся молодые телка и олениха. Они тоже рады наступлению дня. Иного мнения придерживается бобр Домосед. Он всю ночь бодрствовал, а с появлением солнца ему надо укладываться спать. И никто, даже шкодливый американский енот, вечно ищущий, где бы спереть яйцо, не может помешать его отдыху. Белка приступает к утренней зарядке — бешено скачет в своем беличьем колесе. Осторожную черепаху Тортиллу привлек солнечный зайчик на полу, и она рискнула совершить путешествие от передней ножки стола к задней. Модник-снегирь в блюдечке воды, как в зеркале, старается разглядеть свою алую грудку. Радужной краской переливается аквариум. Стрелками снуют золотые рыбки, оживленно ползут к свету какие-то козявки, только пучеглазый рак недовольно смотрит на мир и точит свою клешню о стеклянную стенку…

Восемь часов. Скрипит калитка, и двор наполняется новыми голосами. Слышатся оживленный разговор, звонкий смех. Пришли хозяева этой богатой зоофермы — юные натуралисты. Для них наступивший день принес много увлекательной работы и интересных наблюдений.

Общая любимица больших и маленьких ребят олениха Ланочка. Кормильцев у нее хоть отбавляй. С дальних лесных полянок для оленихи доставляется сочная душистая трава. «Кушай, кушай, Ланочка!».

Четыре года прошло с тех пор, как Юра Хомяков принес в школу зайчонка. Он и положил начало нынешней зооферме. Сейчас тут несколько десятков различных животных и птиц. Но границы фермы идут далеко за пределы проволочного забора. В окрестном лесу юннаты повесили сотни скворечен, дуплянок, в домашних хозяйствах они выращивают животных и птиц.

Фото автора. Ст. Графская Юго-Восточной железной дороги, средняя школа № 61.

 26 мая 1957 г.

 

Студенческая пашня

Автомобиль зафыркал и остановился у кукурузного поля. Проклиная всех богов, шофер полез под крышку капота. Осмотр мотора затянулся, и я пошел пешком. Метрах в сорока от дороги, прямо на пашне, что-то шагами измерял старик. Он присел и, выбрав на ладонь из земли кукурузные зерна, принялся их считать.

— Что, дедушка, не доверяете новой культуре? — подошел я к старику.

— Да нет, для нас кукуруза — дело проверенное. Убытка от нее нет. Я другое блюду. Городские тут работают…

И Иван Ильич Крюков (так звали старика) рассказал, почему пашня, тянувшаяся от дороги к горизонту, называлась студенческой:

— Приехали весной из города студенты, явились на наше колхозное собрание. Беремся, говорят, на машинах ваши две тыщи гектаров обработать. Для нас практика — и вам помощь.

— Ну, и как работают?

Старик помолчал. Аккуратно уложил зерна обратно в землю, стряхнул пыль с полинялой ситцевой рубахи.

— Плохого ничего не скажу. Старательные ребята.

Старик поднялся с земли, и мы вместе пошли к вагончику, дрожавшему на горизонте в знойном степном мареве.

Их тридцать человек. С непривычки потрескались и шелушатся губы. От солнца и пыли стали темными лица. И только горячие глаза да белозубые улыбки говорят: «Все идет нормально».

Ранней весной, когда на старых тополях загалдели грачи, они всей ватагой пришли к директору. Разговор был не новым. Уже два года в институте спорят о студенческой практике.

Все соглашались: это самое «больное» место в подготовке инженеров и агрономов. В самом деле, какой толк от практики, когда студент не чувствует ответственности! Прикрепят его на две-три недели к трактористу, а тот даже за руль не дает сесть: «Ты, брат, поковыряешь и уедешь, а мне за урожай отвечать».

Приходили в институт письма от выпускников. Жаловались: «Трудно работать без хорошей практики, часто теряемся из-за пустяков». И вот теперь в кабинете директора разговор на старую тему.

— Мы хотим пробыть в колхозе до глубокой осени. Сами будем пахать, сеять, обрабатывать всходы и убирать урожай. Сами попробуем чинить машины, если сломаются…

— А как же с программой? — неуверенно возразил директор. Ему явно нравилась идея студентов.

— Мы все обдумали. Часть лекций весной, конечно, придется пропустить. Но мы не отстанем. Книги с собой — в свободную минуту будем заглядывать. Пусть для консультации приезжает кто-нибудь с факультета. Каникулы тоже проведем в поле.

— Ну что же, попробуем…

Рано начинается день в полевом стане. Одинокий жаворонок трепещет в вышине, приветствуя еще невидимое солнце, а у вагончика уже суета.

— Скорее! Скорее! — торопит ребят ассистент кафедры механизации Василий Планида. Он руководит студенческой бригадой.

…До дна очищен полевой котел с кашей. Проверены сеялки, культиваторы. Тракторы, как майские жуки, расползаются по пашне. Мы остаемся вдвоем с бригадиром.

Рано начинается день в полевом стане.

— Ну как, удался эксперимент?

— Несомненно. Вот агроном. Спросите — она человек беспристрастный.

Колхозный агроном Клавдия Григорьевна Старых довольна ребятами:

— Зерновые посеяли в четыре дня вместо семи. Сейчас кукурузу сеют. Качество? Взгляните, как дружно всходит недавно посеянная пшеница. Конечно, урожай считают осенью, студентам придется еще много потрудиться…

В разговор вступил Василий Планида:

— Вон, видите, маячит колесный трактор?

Был списан в МТС как негодный. А нашей бригаде как раз не хватало машины. Студенты Владимир Сиверин и Николай Хлапов взялись отремонтировать трактор. Ночей не спали.

Отремонтировали. Работают, от других не отстают. И уж теперь я за них спокоен — машину знают.

Конечно, были у нас и аварии, и в борозде простаивали. Но зато как интересно проходили разборы всех неполадок! Настоящий технический совет! Десятки идей, предложений. Тут не только книжные знания требовались, но и смекалка. Был такой случай. Закапризничал карбюратор. И так и этак пробовали, спорили. Решили в мастерскую повезти. А подошел эмтээсовский тракторист, ткнул булавкой — заработал трактор. Это был хороший урок нашим «теоретикам», которые поначалу снисходительно относились к сельским механизаторам, работавшим по соседству.

Каждая минута дорога. Студенты взялись за учебники.

С этого дня в каждом трудном деле шли советоваться к «сельским». Те, в свою очередь, приходили на наши «вечерние дискуссии». Неполадок становилось все меньше и меньше. Но дело не только в том, что ребята хорошо стали «чувствовать» технику. На этом поле они приобретают жизненную практику и закалку.

Надо добиться, чтобы на будущий год уже не тридцать студентов растили на полях хлеб, а все, кому надо пройти настоящую практику, прежде чем приступить к работе. И не только в Воронежском институте надо смелее вводить это новшество.

…Вечер. На работу заступила новая смена. Те, кто работал днем, расположились на поляне перед вагончиком. Комсорг группы Сергей Клейн вместе с агрономом чертит план завтрашних работ на кукурузном поле. Виктор Лукашевский настраивает гитару. Большинство же, устроившись поудобнее, достали учебники. Каждая минута дорога. Завтра в полевой стан приедет декан факультета, надо подготовиться к семинару…

Мы уезжали из полевого стана в сумерки.

— Приезжайте осенью. Нашего хлеба отведаете, — прощались ребята.

Фото автора. Колхоз имени Сталина Ново-Усманского района Воронежской области.

 5 июня 1957 г.

 

У нас в гостях поэт и герой

Комсомольцы старших поколений помнят песню-рассказ, песню наших первых школьных хрестоматий:

Это песня о Петре Дьякове, который вместе со своими дружками-комсомольцами создавал одну из первых коммун. Тяжела была их борьба… Двадцать восемь лет назад, 3 августа, в «Комсомольской правде» появилась заметка «Огненный тракторист». В ней сообщалось, что ночью кулацкая шайка бандитов налетела на Петра Дьякова. Избили, раздели, потом облили керосином и подожгли. «Факелом пылал тракторист-комсомолец, освещая колосившиеся поля коммуны…».

В прошлом году герою собрались поставить памятник. И вот в «Комсомольской правде» появился очерк «Огненный тракторист». Дьяков жив! Поборол смерть, не сдался, работает на маленькой станции Голышманово в Тюменской области. Он машинист-дизелист на элеваторе.

Петр Дьяков.

Поэт Иван Молчанов (слева) и Петр Дьяков .

Большая, захватывающая судьба! Редакция получила сотни писем. Поэт Иван Молчанов, написавший песню про «огненного» тракториста, срочно выехал на далекую сибирскую станцию. И день, и второй, и третий допоздна сидели они.

Оба — комсомольцы времен революции, оба — бывшие бедняки, оба добровольцами сражались в минувшей войне, оба израненные… Сидели и не могли наговориться. Поэт и его герой! А вчера Петр Егорович Дьяков и Иван Николаевич Молчанов пришли к нам в редакцию.

У Дьякова на груди орден Ленина — за целинный хлеб. Приехал он на выставку и в гости к Молчанову. Петр Егорович в восторге и от Сельскохозяйственной выставки, и от Москвы, которую он видит впервые. Молчанов, все такой же задорный, худощавый и подвижной, улыбается в седоватые усы, говорит:

— Когда «сгоревшего» Петра мыл вчера собственноручно дома в ванной, увидел: крепок, как дуб. Целыми днями бродим по Москве. Вот зашли к вам.

Долго беседовали с нами гости. Вспоминали старую комсомолию, бои, коллективизацию, нынешнюю целину, расспрашивали Дьякова о его жизни, о семье, о работе.

Хорошая была, задушевная встреча.

Фото автора и из архива Петра Дьякова.

 11 июня 1957

 

К новым берегам

Пять лет назад они приехали на стройку. Так же вот с чемоданами стояли на берегу Волги, и в душу только что начинавших жить людей закрадывалось сомнение: неужели можно покорить эту могучую реку?

И вот куйбышевская стройка подходит к концу. Труд строителей измеряется миллионами кубометров передвинутого грунта и уложенного в плотину бетона.

Заработали мощные турбины, по проводам на гигантских мачтах побежало электричество. Сбылось то, о чем мечтали пять лет назад.

Новые берега, новые стройки зовут молодежь. Часть строителей уже покидает Жигули.

С чемоданами и рюкзаками пришла группа отъезжающих к заветному месту на берегу Волги.

Минута молчания…Только ветер гудит в проводах да шумит вода, разбиваясь о гигантскую плотину. О чем думает каждый из этих юношей и девушек в последние дни прощания со стройкой? Впрочем, предоставим слово самим строителям. Вот что они ответили на анкету «Комсомольской правды».

Фото автора. 12 июня 1957 г.

 

Мамкин «мусковит»

Из далекого таежного городка надо было спешно вылететь в Иркутск. Пассажирских рейсов уже не было. Пришлось залезть в холодное, покрытое инеем нутро грузового самолета. Тут на ящиках из свежих досок я впервые увидел выведенное черной краской слово: «мусковит».

— Мусковит? Это слюда, — удовлетворил мое любопытство летчик. — Вот уже пятнадцать лет таскаю ее по воздуху…

И только через полмесяца, попав в дальний сибирский поселок Мама, я получил полный ответ на вопрос, что такое мусковит.

Так сотни лет назад называли слюду, вывозимую в страны Европы и Азии из Московии, а потому получившую название «московит» (а потом «мусковит»). Стекло тогда стоило дорого. И хотя слюда стоила тоже не дешево, предпочитали пользоваться мусковитом.

В окошки домов, карет и кораблей, в фонари и на зеркала шел прозрачный минерал, добытый в России. В самой Москве богатые терема сверкали на солнце слюдяными окошками.

«А добывается сей прозрачный камень далече, по рекам Маме и Витиму. И добыть его зело трудно», — докладывал сибирский воевода царю.

В начале XIX века дешевое оконное стекло положило конец слюдяному промыслу. Вспомнили о мамской слюде лишь при советской власти, когда обсуждался грандиозный ленинский план электрификации России. Слюда — лучший изолятор. В 1926 году в далекую тайгу отправились первые геологи.

Где сейчас применяется слюда? Взгляните в окно. В небе проплыл красавец-самолет Ту-104. Он не смог бы подняться, если бы в самом сердце его мотора не стояли надежные слюдяные изоляторы. Домашний утюг и гигантская атомная машина синхрофазотрон одинаково нуждаются в изоляторах. Без слюды не будут работать многочисленные радиоприборы, приемники и телевизоры, генераторы тока.

Всюду, где надо надежно закрыть путь электричеству, требуется слюда. Вот почему накануне первых пятилеток советские «слюдопыты» отправились в суровую сибирскую тайгу.

Перед этим на земле было разведано несколько других месторождений прозрачного минерала, но по качеству мамская слюда оказалась непревзойденной. Сорт этот стали называть старинным словом «мусковит».

Мы сидим в квартире старейшего «слюдопыта» — геолога Сергея Александровича Юзефовича. Перебираем пожелтевшие документы, посвященные промыслу. Трудно было вдохнуть жизнь в этот глухой уголок тысячеверстной тайги! Тридцать лет назад тут поставили первый домик. А теперь?.. Из окна хорошо виден поселок с аэродромом, клубом, двухэтажной школой, кинотеатром, мастерскими и магазинами. Мама служит горнякам только базой, самые же слюдяные рудники разбросаны по гольцам на сто верст вокруг.

…Если взглянуть на гольцы с самолета, они похожи на торчащие из тайги лысые головы.

Внизу же — это внушительных размеров горы. К вершинам многих гольцов из земли тянутся гранитные жилы.

— Жилы эти вроде спрятанных в горе пирогов, — говорит Сергей Александрович. — А в «пирогах», словно изюм, «замешаны» кристаллы слюды. Ради этого «изюма» и приходится так высоко забираться горнякам.

Старый геолог с завидной легкостью карабкается по крутому склону горы. Мне же, новичку, то и дело надо отдышаться. От подножья нас провожала густая стена тайги, но чем выше — деревья, словно устав подниматься, редеют. Лишь кедровый стланец ползком добирается к вершине. Только он на километровой высоте выдерживает ледяной ветер.

Вот они, искатели слюдяных кладов, «три танкиста» Михаил Карелин ,  Василий Дзюба , Борис Андерсон .

Тут, на горе, при пятидесятиградусном морозе работали люди.

Вечером я поближе познакомился с обитателями слюдяной горы. Поселок их, «Соколиное гнездо», снизу и правда похож на птичий домик, прилепившийся к скалам. Но это неофициальное название он получил недавно, с тех пор как поселились тут комсомольцы.

…Жарко натопленная комната. Охотников поговорить с далеким гостем из Москвы много. Не хватает стульев. Усаживаемся прямо на полу, устланном душистым лапником.

Безусые парни. Девушкам едва за двадцать.

Разные пути привели их в этот почти необжитый таежный край. Одних, подобно Юрию Савельеву, влекла романтическая натура; других — жажда подвига; третьи приехали потому, что «надо же кому-то осваивать дальние края, а я комсомолец»; у кого-то просто скверно сложилась судьба, и он приехал поработать среди мужественных и сильных людей. Теперь эти сорок живут дружной, сплоченной семьей.

Трудно им? Трудно.

Трудно привыкнуть к тяжелой горной работе. Длинна суровая морозная зима, а придет лето, явится новый враг — мошка. Трудно еще и потому, что до комсомольцев в этих местах работали вербованные, охотники за длинным рублем — люди не дюже горячие до работы, но и нетребовательные: «Нет клуба — наплевать, был бы спирт. Не привозят промтовары — не надо. Мы тут гости. На Большую землю выберемся — там и будем обзаводиться хозяйством». На руднике привыкли к такой «рабочей силе» и поначалу очень недружелюбно встречали претензии молодых обитателей поселка. Сейчас многие конфликты улажены.

На руднике почувствовали: за работу взялись люди совсем иного склада, в тайгу пришли настоящие хозяева.

…За столом сидят трое. На выцветших гимнастерках еще виднеются следы воинских значков.

— Прямо из армии — сюда, — говорит старший из ребят Василий Дзюба, — вместе служили, вместе решили и счастье искать. Миша Карелин вот уже нашел, — подмигнул он в сторону соседа, профессию получил и первую в истории поселка свадьбу справил. Дом собирается строить. Это тоже новое дело в местной летописи…

Друзья-армейцы Василий Дзюба, Михаил Карелин и Борис Андерсон служили в авиации, но в поселке, должно быть за крепкую дружбу, их окрестили: «три танкиста». Закаленные службой парни задают тон всей жизни «Соколиного гнезда».

Поначалу самым опасным врагом приехавших оказался спирт. И от мороза «греет», и скуку в нем утопишь, да и в магазин зайдешь — соблазн, полки полны бутылками.

— Душу из тебя вытряхнем, если не прекратишь эту торговлю, — насели «три танкиста» на начальника снабжения.

Тот обещал, но вечером друзей у темной штольни встретили вербованные:

— Свои законы устанавливаете?!

В тайге на милицию не надейся. Схватка была горячей. Мало кто знает, почему четверо из вербованных на другой же день «отдали концы», а Василий Дзюба долго ходил с завязанной рукой. Первая победа была одержана. А потом пошло… Создали хороший самодеятельный коллектив. Теперь у ребят свои конферансье, драматическая группа, свой маленький хор, свои «заслуженные артисты»: Дмитрий Попов, Валентин Кудинов, Маша Петухова, Галя Байбородина. Состоялись первые концерты, сыграна первая свадьба, готовится строительство первого комсомольского дома, клуба, нового общежития. И, конечно же, вся жизнь в «Соколином гнезде» тесно связана с добычей дорогого минерала. За полгода жизни на руднике все сорок молодых «слюдопытов» овладели горняцкими профессиями и хозяйским глазом смотрят на производство. Их уже не удовлетворяют дедовские способы добычи слюды.

— Нужна коренная механизация, — с карандашом в руках подсчитывает Борис Андерсон. — Страна ждет от мамских рудников семь тысяч тонн мусковита в год. Сейчас же при большом напряжении едва-едва дотягиваем до плановых трех тысяч тонн. И больше дать — трудно, если по-прежнему вручную будем выбирать слюду, если не построим на гольцах канатные дороги, не заменим лошадей в штольнях электровозами. Оправдала себя открытая добыча слюды. Почему мало присылают на рудники экскаваторов? Да и вообще мало машин. План выполняется за счет хищнической эксплуатации залежей. Бегаем от гольца к гольцу — снимаем сливки. Но ведь неизбежно дойдешь и до молока. А его трудно будет хлебать с нынешней механизацией. Нас, комсомольцев, это очень беспокоит.

…Через два дня я выехал из «Соколиного гнезда». Мороз смягчился, и, хотя термометр показывал двадцать градусов, возница-сибиряк сбросил тулуп: «Сегодня тепло». За тысячи километров отсюда, в Подмосковье, уже шумели под влажным весенним ветром распустившиеся листочки деревьев. Оттуда в край «слюдопытов» шла весна.

Фото автора. Долина рек Мамы и Витима.

 Иркутская область. 15 июня 1957 г.

 

Когда завертелось тиражное колесо

На просторную сцену Дворца культуры автозавода имени Лихачева выбегают четыре девочки. Несколько минут назад мы видели их в детской комнате. Пятилетние воспитанницы детского дома безмятежно играли в куклы. Мы спросили их:

— Зачем вы пришли сюда?

Одна из них, с трудом подбирая слова, ответила:

— Помогать комсомольцам…

А теперь девочки стояли у четырех колес-барабанов. В первое колесо насыпаны зеленые пластмассовые патроны. В каждом из них заключены меховая шуба или велосипед, сразу сто часов или фотоаппаратов, целая колонна «Волг», сорок «Москвичей», холодильники, мотоциклы, швейные и стиральные машины… Много других ценных вещей «уместилось» в небольшом, величиною с пионерский барабан колесе.

И вот колесо завертелось. В зале тихо-тихо…

Слышно, как, перекатываясь, гремят зеленые цилиндрики. Надя Кошеленко робко просовывает в барабан ручонку и вытягивает первый патрон.

— Разыгрывается мотоцикл Иж-49! — объявляет председатель, прочитав вытянутый билет.

Теперь надо определить счастливца, которому кататься на этой машине. Завертелось второе колесо. Пятилетняя «фея» вытаскивает билет с двумя цифрами: 36. Из третьего колеса извлекаются остальные три цифры этой серии: 202. И вот уже все цифры серии налицо: 36202.

Из последнего, четвертого колеса вынимается номер билета.

— 43, — сообщает председатель.

Кто он, обладатель первого выигрыша?

В зале его явно нет. Быть может, в это время он готовится к уборке урожая на целине, а возможно, резвится где-то в пионерском лагере или рубает уголек, идет по трудной тропе геолога…

Однако посмотрим снова на первое колесо.

Оно уже завертелось.

— Разыгрывается сто фотоаппаратов «Зоркий С»!..

— Все сто номеров серии выиграли часы-будильник!..

— Разыгрывается сто велосипедов.

— Путевка на фестиваль.

— Пылесосы.

— Холодильник.

Четко звучит голос председателя. Но в душе он тоже, наверное, волнуется: покупал ведь билеты. Что греха таить, мы, как и все, достали листочки с номерами: а вдруг повезет!..

Этот день был ненастным, но, несмотря на непогоду, весь зал в ярких платьях. Так одеваются только в праздник. И гул тоже праздничный, шутки веселые, радостные. Над сценой — огромная эмблема фестиваля. Кажется, фестиваль уже начался и мы являемся его участниками.

Рядом с нами на скамейке двое: он и она.

В две руки, посмеиваясь, записывают номера, каждую минуту вспыхивающие на большом экране:

— Мы, — улыбается девушка, — должны непременно выиграть. — Знаете, в какой день мы купили билеты? Когда возвращались из загса. Счастливей нас в тот день никого не было.

— Разыгрывается стиральная машина, — слышится со сцены.

— Витя, это наш номер! — вскрикивает наша соседка.

В самом деле, стиральную машину выиграли молодожены. Вот ведь — к счастливым и идет счастье. Спешим скорее сфотографировать молодых супругов и узнать, кто они. Виктор и Томилла Чичковы — выпускники Московского инженерно-экономического института. У них еще одна радость: три дня назад они защитили дипломы. Жить начинают. Что ж, выигрыш им очень кстати.

А теперь повернемся в другую сторону. Аккуратно разложив билеты, сидит старый автозаводец, недавно ушедший на пенсию, Алексей Васильевич Кузнецов.

— Выиграл авторучку. Она как раз пригодится: много моих учеников письма шлют, отвечать надо.

…В перерыв мы подошли к телефону. Звонила девушка в красной кофте. Слышим, тихо просит:

— Мама, найди, пожалуйста, мои билеты… Ну да, лотерейные, они в серой тетрадке. Кажется, я выиграла пианино… Но боюсь — вдруг номер записала неточно.

Девушка затаила дыхание. Признаться — мы тоже.

Что скажет мама?

— Правильно! — бросает девушка трубку. — Пианино, пианино…

Это студентка третьего курса Строгановского училища Инна Семенова.

…Тираж продолжается. Девочек у колес-барабанов уже сменили мальчики, потом «вахту» несли опять девочки, затем снова мальчики.

Шутка ли — осчастливить более двух миллионов человек.

— Мотоцикл!

— Радиоприемник!

— Цигейковая шуба! — объявляет председатель.

И вдруг мы слышим:

— Сошлось!

Это вскрикнула в середине зала русоволосая девушка. Фоторепортеры уже навели свои аппараты. Но девушка вдруг тянется рукой к затылку и огорченно говорит:

— На одну цифру не сошлось…

— То-то же, нечего шум поднимать, — говорит ее сосед в очках. — У меня уже третий раз так…

Сидящих в зале уже не удивишь телевизорами, надувной лодкой, ружьем. Все ждут заветного слова: «Волга». Когда же попадется этот счастливый билет?

И вот в 14 часов 47 минут Валя Грачев вытащил в первом колесе очередной патрончик. По торжественному лицу председателя все поняли: она, «Волга».

Разыгрывается автомобиль «Волга».

Одну за другой ребятишки передают на стол вынутые из барабана бумажки. И вот уже на экране горят цифры.

№ 56…

Серия 12084.

Судьбу сорока автомобилей «Волга» решили в течение одной минуты четыре детские руки.

Почему сразу сорока автомобилей? Дело в том, что все билеты лотереи поделены на сорок разрядов. И в каждом разряде есть свой № 56 и серия 12084. В сорока различных пунктах нашей страны в течение одной минуты появилось сорок обладателей заветных машин. И сорок «Москвичей» были разыграны так же.

Выиграл ли автомобиль кто-нибудь из присутствовавших в зале — затрудняемся сказать, хотя сидевший в третьем ряду парень, как только зажглась «волжская» цифра, тихо сказал, словно сам себе: «Есть» — и стал пробираться к выходу.

— Выиграли? — нагнали мы его.

Он посмотрел на нас и загадочно ответил:

— Кое-что выиграл, — и подозвал стоявшее под дождем такси.

…В зале сидело около тысячи двухсот владельцев лотерейных билетов. Только 1200 из двух миллионов! И все равно в зале часто раздавалось короткое слово:

— Выиграл!

Мы познакомились с людьми, которые ушли из зала: владельцами мотоцикла, часов, велосипеда, телевизора. Кое-кто выиграл и авторучку, а многие ничего не выиграли. Но это никого не огорчило.

Лотерея есть лотерея. Всякому, конечно, хотелось выиграть, но разве в этом главное?

Фестивальная лотерея прошла как праздник, на котором никто ничего не потерял. В самом деле, у всех у нас общий выигрыш — фестиваль.

В. Китаин, В. Песков. 25 июня 1957 г.

 

Рубль тысячи бережет

С конвейера один за другим сходят аккуратные недорогие приемники. Ритмично щелкает счетчик: сотня, другая… А в бухгалтерии тоже щелкают костяшками счетов и в графе «Комсомольская копилка» выводят внушительную цифру. Подсчет простой — только одно рационализаторское предложение слесаря Льва Овечкина удешевило каждый приемник на один рубль. Тысячи приемников — тысячи рублей экономии.

Несложная деталь — провод, соединяющий приемник с батареями. «Хвостик», как в шутку называют его на заводе. Но этот «хвостик» причинял немало хлопот заводским конструкторам. Разве можно было равнодушно глядеть, как рядом с конвейером сидят двадцать пять работниц и вручную, с помощью клея и ниток «монтируют» четырехжильный провод.

Когда начался поход за комсомольские миллионы, опять вспомнили об этом. Долго простаивал Лев Овечкин у стола, где девушки делали злополучную деталь: как им помочь? Как сохранить средства, которые поглощал «хвостик»?

Долгие вечера ломал голову, скручивая обрывки покрытых хлорвинилом проводов. Говорят: случай идет навстречу тому, кто его ищет.

Однажды не заметил, как задремал, — провода из рук упали на горячую печурку. Комната наполнилась едким дымом. Но, к удивлению квартирной хозяйки, он принялся радостно притопывать, разглядывая слипшиеся от жары провода:

«Идея! Провода не надо скручивать. Их надо «сваривать». К черту нитки и клей! Теперь надо только придумать станочек…»

Целый месяц Овечкин плющил и сверлил в своей мастерской железо, припаивал контакты, но, когда, казалось, уже все было готово, с досадой бросал свое изделие в ящик для утиля: «Не годится. Надо как можно проще». Трудно сказать, каким по счету был последний станочек. Но его слесарь не бросил в ящик. Понес показывать друзьям свое маленькое простое приспособление. Нажимаешь педальку — раскаленный электричеством ножик быстро и прочно «сшивает» четыре тонкие «жилы» в один прочный, гладкий провод.

Два таких маленьких полуавтомата заменили труд работниц.

Десятки других маленьких и больших новшеств помогли комсомольцам Воронежского радиозавода сберечь за пять месяцев этого года более полумиллиона рублей. Хороший вклад в комсомольскую копилку!

Лев Овечкин.

Фото автора. 3 июля 1957 г.

 

Рабочий человек

Мы присели на обломок рельса. Старый мастер закурил и задумался. Изредка он поднимал голову и ощупывал глазами цех, словно в первый раз видел большое хозяйство.

Сборочный цех экскаваторов жил своей, по-особому интересной жизнью. Пулеметной дробью захлебывался в углу пневматический молоток, цепкая лапа мостового крана из конца в конец таскала огромные шестерни, не успевшие потемнеть после токарных работ валы, чер ные отливки. Ноздри щекотал запах нагретого масла и обожженного железа.

Мастер словно забыл о собеседнике, но по лицу было видно — озабоченно думает.

— Кого же посоветовать вам сфотографировать для газеты? — обернулся он в мою сторону. — Хлопцев-то хороших много. Слыхали, небось, в нерабочее время экскаватор сделали фестивалю в подарок. Теперь вон к Октябрю готовимся. А Колька вон и за двести перелез. Небось его и метите сфотографировать?

Я сознался, что в комитете комсомола мне рекомендовали именно этого сборщика.

— Смотрите, вам виднее. О парне плохого не скажешь, только ведь не в одних процентах дело… Виктор, поди-ка сюда, — позвал он худощавого паренька в аккуратной синей спецовке. — Ты что это, опять остался до конца смены?

Видно было, что разговор этот не новый.

— Не годится! — продолжал мастер. — Смотри, матери напишу. Восемнадцати годов парню нету, — пояснил он мне, когда Виктор виновато принялся убирать инструмент. — Ему шестичасовая работа положена. Так нет. Недоглядишь — все восемь часов не выйдет из цеха. За переработку его по-отцовски журю — беречь надо здоровье, пока не окреп. Не зря ведь правительство закон установило… А вот был случай, так я расцеловал его при всех. Молодец, говорю, Виктор Чаплыгин. Настоящим рабочим человеком растешь.

Биография у парня с воробьиный нос: только в прошлом году ремесленное окончил. Кажется, седьмой у матери. Без отца рос… Так вот, на четвертом месяце его работы и направляюсь я как-то после партийного собрания домой, гляжу, в проходной с вахтером какой-то парнишка воюет.

Слышу: «Пустите, у меня важное дело на заводе. Я же ваш, пустите… Пропуск в спешке забыл…». Подхожу ближе, смотрю — Витька! Ты чего, говорю, сюда в полночь ломишься? А он мне: «Аварии не было?» И объяснил. Мы бегом в цех…

Завод как раз срочный заказ для Чехословакии выполнял, и в эту ночь должны были опробовать новый экскаватор… Вовремя прибежали.

Оказывается, лег Виктор спать, а сон не идет. Вспомнил, что днем у неаккуратного электросварщика, который работал в соседней бригаде, под поворотные ролики упали два оплавленных куска металла. Сразу сварщику не сказал, подумал — уберет, мол, не маленький. «А вдруг не убрали, и, может, я один только видел эти плавки: начнут испытывать, рывком повернут кабину — авария!» — беспокоился Виктор. Накинув одежонку, он в полночь в тридцатиградусный мороз с другого конца города прибежал на завод…

Иной рассудил бы: «Ну мало ли что видел! Не моя бригада — не моя вина. Пусть накажут электросварщика. Мне-то что». А в этом настоящая рабочая совесть заговорила. Легко работать рядом с такими людьми, как Виктор… Да, совсем забыл, — спохватился мастер, — вы же просили меня найти человека для газеты…

— Спасибо, спасибо! — с чувством пожал я руку старому слесарю и побежал догонять мелькнувшего у проходной Виктора Чаплыгина. Я уже знал, кого надо снять для газеты…

Фото автора.  9 июля 1957 г.

 

Школа в пути

«Медвяный запах струится от лип. Золотая пыль носится над цветущей рожью. От цветка к цветку порхают пестрые бабочки. Гулко плещет рыба в уснувшем озере… Дорога манит в луга, за речку, в лес… Пойдем по ней, и перед нами откроется сказочный мир цветущего лета. Только не будьте слепыми… Итак, я ставлю первую точку…»

Эту восторженную речь учителя географии записал кто-то из дотошных восьмиклассников, и теперь она хранится в школьном краеведческом музее.

Да, все началось с первой точки. Ее поставили на большой карте области и решили: там, где побывают школьные туристы, карту закрашивать в зеленый цвет. В первый же год зеленые островки появились вдоль голубой жили реки Усманки, где расположен бобровый заповедник, в районе Семилукского шамотного завода, у «Шипова леса», вдоль русла Дона… Это были первые туристские тропы. Теперь карта почти сплошь зеленая. Редко найдешь уголок в Воронежской области, где бы не побывали туристы 18-й школы. Они путешествовали на плоту, барже и шлюпках по Дону: обследовали все места, связанные с пребыванием в Воронежском крае Петра I, прошли по следам былых сражений. Нанесли на свои планшеты мелкие озера, ручейки и броды, записали народные песни и сказания.

Зайдите в школьный музей. Туг рядом с различными находками вы найдете более пятисот вариантов той карты, что висит в коридоре. У каждой — свое лицо, свой язык рассказчика.

Вот карта с яркими кружками и квадратами. Прочтите ее внимательно, и вы узнаете, где и как залегают в Воронежской области полезные ископаемые. А вот ботаническая карта. Ее составители с увлечением занимались поисками лекарственных растений. Большим кружком отмечен совхоз лекарственных трав, где путешественники задержались на несколько дней. Тут же висят карты погоды, живописных и исторических мест, «карта дружбы». «Карту дружбы» не сразу прочтешь. Что означает, например, кружочек, обведенный вокруг колхоза имени Ленина в Березовском районе? В прошлом году туристы жили тут три дня и по просьбе председателя колхоза Василия Александровича Сырых пололи картошку. К карте приколоты письма председателя и колхозных ребят: «Ждем вас с нетерпением и этим летом…»

Много интересных находок, фотографий, записей, наблюдений приносят в школу путешественники.

— Туризм у нас поголовный, — шутит преподаватель географии — душа школьных краеведов Алексей Николаевич Стеганцов. — В первый же год учебы мы делаем новичкам «туристскую прививку»: водим на прогулки за город, устраиваем с ними экскурсии, показываем находки туристов, портреты лучших краеведов. Сейчас в школе пятьсот учащихся. Четыреста из них — путешественники. Главное правило наших краеведов: «Имей глаза и уши»…

Это правило хорошо выполняется. Школа накопила богатый краеведческий материал. Ей по праву присужден республиканский «Кубок краеведа».

18 июля 1957 г.

 

Они встретились!

Было это 30 июля. На четвертый день Московского фестиваля в редакцию позвонил мой приятель, журналист: — Он прилетает. Если не хочешь остаться на бобах, собирайся немедленно. Две минуты на сборы.

Я схватил фотоаппарат. И вот наш автомобиль уже мчится по шоссе к Внуковскому аэродрому… Беспокойно поглядываем на часы. Надо непременно поспеть к прибытию самолета.

Человека, который прилетает из Горького, мы не знаем в лицо. У каждого выходящего мы будем спрашивать: «Не вы ли Полыскалов?» В машине рядом с нами сидит черноволосая француженка Симона Каро. Она видела Михаила Полыскалова. Но это случилось пятнадцать лет назад. Симона тогда была маленькой девочкой, да и Михаил с тех пор наверняка изменился.

На наше счастье, самолет из Горького запоздал. Было время отдышаться, осмыслить все, что происходило.

За два дня до этого «Комсомольская правда» напечатала любопытное письмо французской гражданки Жюльены Каро. Вот это письмо:

«Дорогие советские друзья! Семья французских шахтеров, дочь которых является делегаткой Московского фестиваля, обращается к вам с большой, важной просьбой.

Вот в чем дело. Однажды, в начале 1943 года, к нам на шахту Лорен прибыл поезд с советскими пленными, очень истощенными и больными. Пленных поместили в лагерь за колючей проволокой. Жизнь там была настоящим адом: пытки, избиение, голод. Люди умирали как мухи. Французские патриоты решили помочь советским людям. Делили с ними свои скромные пайки, помогали бежать в отряды Сопротивления.

Когда пошли хорошие вести с русского фронта, жизнь в лагере стала совсем невыносимой. Но дух людей в лагере был непоколебим. Я с волнением вспоминаю, как в воскресенье они пели прекрасные песни о своей родине. Мы не раз плакали, слушая их.

В то время мы еще не были активными борцами, какими стали теперь. Но и тогда любили Советский Союз, с которым нас познакомила печать Народного фронта. Организовав бегство трех пленных, мой муж должен был уйти в партизаны, и я осталась одна с двумя детьми. Он уехал, направив пленных в надежное место.

Вскоре наш район был освобожден от немцев. Советские друзья, сражавшиеся вместе с французами в партизанском отряде, вернулись к нам. Среди них был один совсем еще молодой паренек — Миша Полыскалов. Он долго прожил у нас, и мы полюбили его, как брата. Он вернулся раненый, и мы его лечили. Затем он был репатриирован, и с тех пор мы о нем больше ничего не знаем.

Прошло много лет, но мы помним о нашем дорогом Мишеле. Помогите нам разыскать его.

Наша дочка Симона, которую он знал ребенком, едет на фестиваль. И нам очень хотелось, чтобы она встретила нашего русского друга или кого-нибудь из его семьи: мать, жену, брата. Мы ведь не знаем, смог ли он поправиться после тяжелого ранения. У нас нет точного адреса. Знаем только, что жил он возле города Горького…

Жюльена Каро».

И вот мы стоим на аэродроме. Вечер. Яркие лампочки красным ожерельем бегут вдоль бетонной дорожки. Какой-то самолет заходит на посадку. Гляжу на Симону. С букетом цветов она протискивается сквозь толпу встречающих.

Все тише вращаются крылья пропеллера. Самолет затихает. Открывается дверь, и на бетонные плиты один за другим сходят пассажиры: женщина с мальчиком, бородатый старик…

Симона бежит к самолету. Каким-то чувством она угадала: именно этот моложавый мужчина с плащом в руке — Мишель. Он тоже бросился навстречу. Обнимаются. Оба черноволосые, загорелые, крепкие.

— Сестра? — спросил летчик.

— Сестра! — ответил пассажир из Горького и улыбнулся сквозь радостные слезы.

Не помню, сколько времени длилась эта трогательная встреча — наверное, долго, потому что я успел израсходовать всю пленку.

Сели в машину. Михаил расспрашивал Симону о родных, о друзьях из маленького французского городка. Он помнил французские слова. Симона понимала его и радостно кивала головой: «Да, да, все живы, помнят вас».

— Как ты выросла, Симона, какая красивая стала, — говорил Михаил.

Для горьковского парня эта французская девушка была такой близкой и такой незнакомой. Ведь он помнил ее маленькой девочкой в коротком платьице. Она приветствовала его, смешно приседая.

А теперь… Друзьям было о чем поговорить, было что вспомнить… Наша машина подъезжала к залитой фестивальными огнями праздничной и веселой Москве.

Фото автора. 30 июля 1957 г.

 

В Африке мороженое тоже холодное

Много чудес, много любопытных встреч, случаев, смешных приключений было на фестивале. На этом снимке запечатлен финал забавной сценки, которую…Впрочем, все по порядку.

Кто был на Московском фестивале, никогда не забудет радушия и гостеприимства, с каким встречали москвичи посланцев всего мира. Гостю непременно хотели сделать приятное: вручить подарок, памятный сувенир, значок, жетон…

Если под рукой не оказывалось подарка, просто пожимали руку, дружески хлопали по плечу…

На улице Горького возле тележки с мороженым остановился негр.

— Эскимо! Один! — поднял он палец, исчерпав этой фразой запас русских слов ровно наполовину. Он полез в карман, чтобы расплатиться. И вдруг покраснел (если можно так сказать про темнокожего) — деньги остались в гостинице.

С беспомощной улыбкой смотрел он на хозяйку тележки, совсем не понимая ее выразительных жестов:

— Даром бери, бери так, не надо денег…

Вот тут и случилось забавное. Стоявшая у тележки очередь мгновенно нарушилась. Девушки, пожилая женщина с кошелкой, профессорского вида мужчина, молодой человек в майке — все наперебой протягивали мороженщице деньги, каждый хотел угостить гостя из Африки московским мороженым.

Через минуту палочки от эскимо уже едва умещались в руках у любителя сладкого. А число желающих угостить все увеличивалось. Протягивались все новые и новые порции.

От смущения и растерянности негр начал пританцовывать. Он поворачивался на каблуках, не зная, что предпринять. Вдобавок ко всему июльское солнце начало делать свое беспощадное дело — на тротуар упали первые молочные капли.

Что же делать? Кругом улыбались, никто не находил выхода из забавного положения.

Вдруг смущенный страдалец издал победный крик и, раскланиваясь на ходу, засеменил на другую сторону улицы. Там шла целая армия любителей мороженого.

Школьники сначала растерялись при виде пританцовывавшего человека с «охапкой» эскимо в обеих руках. Но потом поняли свою спасительную миссию. Через полминуты вся компания аппетитно причмокивала. Улыбались ребятишки, улыбались тети и дяди, девушки и парни. Белозубую улыбку дарил москвичам гость из Африки. Все были довольны.

— Кто знает английский язык? — спросил я у присутствующих.

— Я, — немного смущенно отозвалась одна из девушек.

— Переведите, пожалуйста, если можно, односложную фразу, которую говорил гость, оделяя ребятишек мороженым.

— В Африке мороженое тоже холодное… — перевела девушка.

Фото автора. 1 августа 1957 года.

 

В Москве живут мои подруги

До вчерашнего дня эти девушки не знали друг друга. Встретились они в Доме культуры «Трехгорки». Тоня Черток и Таня Осипова работают на фабрике, Анна Несторович вместе с членами югославской делегации пришла в гости к текстильщицам.

Послушаем, о чем говорят эти трое.

Едва только Тоня Черток принялась рассказывать о знаменитых трехгорских тканях, как Анна Несторович прервала ее:

— Вы художница по тканям?.. Вот интересно! Я ведь тоже собираюсь работать в этой области.

Девушки часто говорят о тканях и нарядах. Но тут разговор был особого рода. Югославскую студентку интересует технология крашения ситца, состав красок: «Какие из тканей пользуются большим спросом?.. Покажите образцы… А как живут трехгорцы?» Пришлось рассказать о работе и учебе ткачих, о новых жилых домах.

— А какую из этих тканей вы выбрали бы себе на платье? — Анна Несторович явно желает узнать вкусы своих новых знакомых.

— Вот эту. — Таня Осипова показывает на яркое полотно.

— О, да, мне она тоже очень нравится, — отвечает Анна, — я заметила, многие девушки в Москве умеют хорошо одеваться…

— Что вы расскажете о москвичах, когда вернетесь домой?

— Я расскажу, как хороша Москва, как хороши здесь люди! Мы ведь ровесники и мало помним войну. Наши отцы и матери рассказывают, что югославы и русские отстаивали свободу, как братья. Мне хотелось взглянуть на близкую сердцу страну своими глазами. И я увидела, как мы действительно близки. И язык у нас родственный — мы ведь понимаем друг друга без переводчика, обычаи и вкусы близкие, и цель у нас одна — мы ведь тоже строим социализм. Как же нам не жить в дружбе, как не любить друг друга!

Когда я вернусь в Белград, я скажу, что в Москве живут мои сестры.

6 августа 1957 г.

 

Девушка из Нагасаки

Первый раз я увидел ее в большом переполненном людьми зале, где проходила встреча участников Московского фестиваля с делегатами из Японии. Рядом, локоть к локтю, сидели арабы, мексиканцы, негры, французы, американцы, немцы, русские…Сотни людей ждали первого слова взволнованной девушки. Она заговорила. Тихо, очень тихо заговорила. Но слова ее заставили девушек поднести к глазами платки, а парней сжать кулаки. Я сидел с наушниками в первых рядах, наспех записывал эти падавшие в сердце слова:

«…Я не могу говорить громче. Я потеряла голос после страшного дня, когда на мой родной город упала атомная бомба. Это был проклятый нашими людьми день. Столб огня, грохот — и не стало города. Не стало людей: матерей, братьев, близких, друзей. Только пепел и развалины. И все это в одно мгновение. Над городом встало зловещее облако. Мало кто остался жив.

Нагата Хисако и маленький Андрюша познакомились в Москве.

Но и тех, кто остался, страшное облако сделало калеками. Смерть преследует людей из Хиросимы и Нагасаки…Друзья мои, надо сделать так, чтобы не было этих страшных взрывов, чтоб не было излучающих смерть атомных облаков. Смотрите, как нас много. Возьмемся за руки и скажем: «Нет! Нет! Нет!».

— Нет! Нет! Нет! — пронеслось по залу. Сотни рук, сжатых в кулаки, поднялись кверху. Вечером того же дня на Манежной площади я опять слушал Нагату Хисако, и там вместе с нею «Нет! Нет! Нет!» повторило пятьсот тысяч молодых голосов…

Однако вернемся к первой встрече. Выходя из зала, делегаты фестиваля задерживались, чтобы пожать руку мужественной девушке, посвятившей жизнь борьбе за мир. Выбрав удобную позицию, мы с корреспондентом «Советской России» Семеном Раскиным тоже ожидали выхода японской делегации.

Случилось так, что машина для делегатов где-то задерживалась. Воспользовавшись случаем, я предложил Нагате Хисако и переводчику поехать в гостиницу на машине «Комсомольской правды».

На заднем сиденье сидел увязавшийся со мной из дома соседский мальчик Андрейка Быков. Я познакомил своих пассажиров. Через минуту общительный малыш уже сидел на коленях у тети Хисако. Захлебываясь от восторга, Андрейка рассказывал про детский сад, про своего дедушку. Показал, как дед сердится, когда ребятишки затевают футбол под окнами.

— А дом у нас во-о какой, до неба, правда ведь, дядя Вася, — хвастался Андрейка.

Переводчик добросовестно переводил на японский все тонкости Андрейкиной речи. Нагата Хисако улыбалась, то и дело повторяя: «Молодец Андрейка, молодец Андрейка». Ей очень нравился этот жизнерадостный непосредственный карапуз.

Полчаса мы ехали по московским улицам.

Полчаса без умолку щебетал Андрейка, полчаса добросовестно работал переводчик, полчаса с лица «тети Хисако» не сходила ласковая улыбка. Я тоже не дремал. В архиве у меня хранится несколько снимков, сделанных в машине.

Фото автора. 7 августа 1957 г.

 

Песня

«Подмосковные вечера».

Эта песня появилась в канун фестиваля. Хорошая песня! Уже на третий день она стала гимном фестиваля. Ее пели в автобусах, пели в столовой, пели на стадионе. Особенно задушевно звучала она вечерами, когда уставшие за день делегаты усаживались на лужайке перед гостиницей. Очень хорошо помню ласковые августовские вечера. Темная листва молодых деревьев, яркие одежды, ласковое закатное небо, незнакомая речь и песни…Сколько песен пелось в те вечера! Африканские, канадские, французские, чешские, финские…Наша песня «Подмосковные вечера» звучала чаще других. Слова, разумеется, знали немногие. Но задушевная, чистая мелодия была понятна и белым, и желтым, и черным.

Ее пели под гармошку, под гитару, под нежные звуки скрипок лилась мелодия. Пели хором и в одиночку, пели со словами и без слов. Песня о чудесных вечерах Подмосковья полюбилась всем.

Как-то, вернувшись в гостиницу, я присел под березкой перезарядить аппарат. Нагнувшись, вполголоса мурлычу полюбившуюся мелодию. Поднимаю голову — рядом, обнявшись, трое. По лицу и нарядам — мексиканец, китаец и африканец. Я смущенно умолк. Они жестами стали объяснять: мол, пойте дальше. Друзья хотели выучить слова. Мы присели на траву. И через две-три минуты наши голоса звучали, может, и не вполне стройным, но очень задушевным хором:

Фото автора. 11 августа 1957 г. 

 

Листья падают с клена…

Очаровательная осень ленинградских парков. Тихо. Чуть-чуть сыровато. Листья нехотя отрываются и снова повисают в воздухе на невидимых паутинках. Долго-долго падают на землю кленовые листья. Как они хороши! Хотелось сказать садовнику, чтобы не подметал их безжалостной корявой метлой. Пусть бы ходили люди по золотому ковру.

Прошли, тихо переговариваясь, двое. Волосы тронуты инеем. Может, в этом парке было у них первое свидание. Может, в этом парке и решили они идти по жизни вот так рядом…Падают, падают листья.

Ребятишки, как воробьи, снуют под ногами. Ссорятся из-за самых красивых, красных, как солнце на закате, листьев. В руках у каждого мальчишки, у каждой девчонки огненный букет. Как же снять, как поймать это очаровательное дыхание осени?

Кажется, листья падают не беззвучно. Кажется, полет их сопровождает тихая музыка.

Бом-бом! Один листок, другой, третий. Стройная симфония звучит в парке.

Один ли я грежу в этом царстве осени?

Нет. Вот девочка подняла голову и блестящими глазами провожает листья. Рядом женщина под зонтиком. Книга. Но она не читает книгу. Она слушает золотой хоровод. Вспоминаю о фотоаппарате. Скорее, скорее снимать. Поймать хоть отрывок волшебной музыки листопада…

Фото автора. 6 октября 1957 года.

 

День спутника

Мы уже успели избаловаться «космическими» новостями, натренировали глаз различать точки спутников, уже не первый раз слушаем сигналы из космоса. Пройдет десяток лет, к звездным полетам мы привыкнем так же, как привыкли к самолетам, радио, телевизору. Но день 4 октября 1957 года люди никогда не забудут.

Я хорошо помню этот обычный день ненастной осени. Низко над землей неслись дождевые облака, хлопотливо и буднично выглядели городские улицы. А в это время вокруг Земли уже «обкатывал» свою орбиту серебристый шар, а на другой день во все языки мира вошло короткое и емкое русское слово «спутник». Весь мир взбудоражен был этой новостью. Весь день в редакции не умолкали телефоны. Звонили москвичи, звонили друзья нашей страны из Пекина, Парижа, Лондона — «Поздравляем! Поздравляем! Непостижимо! Удивительно!»

Газета уже готовилась к выпуску, но по-прежнему звонили телефоны. Взволнованные люди просили хоть одну радостную строчку поместить от их имени. Телеграммы из Антарктики, с Дальнего Востока, из сибирского города, с пограничной заставы. Из Московского университета телеграмма: «Сообщите читателям: во всех комнатах огни. Не спим. Рукоплещем спутнику».

Сигналы спутника транслировали прямо на улицы Москвы.

Пришли заграничные газеты. На первых страницах — огромные буквы, и в каждой строчке сразу бросаются в глаза два слова: «Россия», «спутник». За всю историю Земля не знала большей сенсации.

Фоторепортеры устремились в обсерватории, радиоцентры, где ловили голос космического младенца: «Бип! Бип!..» В тысячах репродукторов слышался этот жизнерадостный голос.

В автобусе я прислушался к разговору двух школьников. Они добыли какую-то недостающую деталь к самодельному радиоприемнику и теперь спешили «у себя дома» поймать желанные звуки. Я познакомился с ними.

— Слышу спутник! — Московские радиолюбители Вячеслав Суровцев и Владимир Донской следят за сигналами спутника Земли.

Ребята жили в детском доме. В маленькой комнате, заваленной старыми моделями самолетов, ракет и радиоприемников, мне пришлось просидеть полдня. Ребята возились возле громоздкой «радиомашины»… Наконец Володя Суровцев надел наушники и начал крутить ручку настройки. Мы с Володей Донским следили за его лицом…

— Слышу… Слышу спутник!

По очереди надевали мы наушники и с волнением переглядывались. Да, это был его «голос». Проходя по путаным каналам самодельного радиоагрегата, он то замирал, то усиливался. Сделав снимок, я ушел, а ребята продолжали по очереди слушать.

…Кто знает, может, эти любознательные моделисты из московского детского дома поведут первый корабль на Луну. Кто знает, может, в космическом корабле найдется место и для фоторепортера. Вызовет его однажды редактор и скажет:

— Вот командировочное удостоверение. Вылетаете завтра. В новогодний номер газеты надо сделать парочку хороших снимков лунной поверхности.

В какое время живем, а!..

Фото автора.  8 октября 1957 года.

 

На ступенях Смольного

В первый раз стоял перед этим зданием. Раньше много слышал о нем, читал. Смольный…Как все буднично, просто. Арки главного входа, широкие ступени лестницы.

Ветер шелестел верхушками старых деревьев. Листья кружились и красными пятнами падали на ступени. Так же вот, наверное, и в ту осень, сорок лет назад, шел красный листопад, так же вот равнодушно лежали холодные ступени лестницы, а жизнь другой курс брала. Той осенью Ленин часто ходил в Смольный…

На краю лестницы я увидел пожилого человека в старомодном пальто. Стоять ему, видно, было нелегко, и он сел прямо на ступени. Ребятишки, раскрыв рты, слушали его неторопливый рассказ. Я сфотографировал эту живописную группу и, когда старик поднялся уходить, подошел познакомиться.

Усатым человеком оказался старый коммунист ленинградец Василий Сергеевич Кудряшов, а Таня, Андрейка и Герман были его внучатами.

— У нас, как бы это вам сказать, — улыбнулся Василий Сергеевич, — домашняя экскурсия. Решил показать внукам дорогие сердцу места — деду-то пришлось революцию делать. Ничего не забыл. Помню, как в 17-м вот по этой лестнице каждый день поднимался — членом Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов был. С Лениным раз десять встречаться пришлось. Сейчас часто просят в школы прийти — рассказываю, как Зимний брали, как власть народная рождалась. Считаю, что все это на пользу молодым…Ну, пошли, ребятки! — позвал он внуков и пошел по аллее. У бронзового памятника Ленину остановился, аккуратно снял с постамента прилипший, видно, во время ветреного дождя листок и направился к выходу в город.

Фото автора. 13 октября 1957 г.

 

Кандидат партии

Родился в деревне, бегал в школу, пришло время работать — пошел работать, служить в армию — пошел служить. Вот и вся биография.

«Слов сорок получилось, не более», — с досадой подумал Петр. Он обвел глазами сидевших в комнате, взглянул на бронзовый бюст Ленина в углу. Ильич, как ему показалось, смотрел чуть строже обычного. Шурша спецовкой, Петр переступил с ноги на ногу, кашлянул в кулак, всем своим видом показывая: «Ну вот, глядите, такой уж есть».

Он не слыхал, как ему сказали: «Да ты сядь, Петро!», как говорили хорошие слова о нем поручители.

— Прокопич, это тебе не кузня, ишь, накоптил цигаркой, — без злобы сказал председатель кому-то в угол и, пошелестев бумагами, спросил: — Ну что ж, голосовать будем? Кто за?

Поднялись в грубых спецовках руки. «За» были все.

«Неужели все так просто? Вот я, Петр Громов, простой рабочий парень — кандидат партии». Продолжая стоять, Петр взглянул на бюст Ленина, на добродушное лицо председателя, и ему захотелось вдруг сказать уставшим после смены друзьям что-нибудь очень хорошее.

— Товарищи! — Это слово он произносил много раз, но теперь оно приобрело какой-то новый, больший смысл. — Товарищи, — повторил он, прислушиваясь к своему голосу, — какой день у меня сегодня!

Петр растерянно посмотрел по сторонам, подыскивая нужные слова. Остановился вдруг на темном лице кузнеца.

— Вот ты, Степаныч, помнишь, радовался, когда тебе в первый раз доверили тот большой молот… Или вот ты, Кирилл, — обернулся он к сидевшему рядом сварщику, — помнишь день: у тебя сын родился… Да нет, разве можно сравнить… В общем, доверие оправдаю…

Он сжал в кулаке кепку и, проклиная себя за то, что не смог передать большое, новое, распиравшее грудь чувство, смущенно сел…

Петр не знал, что в это время за дверью в коридоре, рассеянно проглядывая газету, сидел его воспитатель — Антон Ефремович Векшин. Многое передумал старый мастер, дожидаясь конца собрания. Вспомнил Петра Громова в первые дни прихода на завод: стеснительный, глаза не знал куда деть. «А ведь сразу заявку о себе дал», — улыбнулся мастер, вспоминая, как ловко ответил новичок забияке Женьке Романенко, пославшему его для потехи якорь к береговым плитам приварить.

Мастер тогда крякнул от удовольствия, но одобрительную улыбку спрятал: «На язык востер, посмотрим, в деле каков».

«Упорный, не хнычет», — довольно улыбался Антон Ефремович, украдкой наблюдая, как Петр по нескольку раз переделывал то, что опытным давалось сразу.

— Одну деталь целый день варишь, — подошел как-то Антон Ефремович к завозившемуся Петру. — А у нас, брат, план, да и в кармане у тебя, кроме махорочных крошек, ничего не будет…

Петр промолчал, а мастер вдруг сказал:

— Правильно делаешь, Петро! Деньги зарабатывать успеешь. Душу в профессии разглядеть прежде надо.

«И ведь разглядел», — улыбнулся Антон Ефремович своим воспоминаниям.

Припомнил он, как настойчиво Петр осваивал сложную сварку «на воде». Шестьдесят сварщиков в цехе, а как дело до воды доходило — работать некому. Только трое умели заделывать отверстия, из которых под давлением вода хлещет. «Может, ты попытаешься, Петро?» — «Ну что ж, попробую, раз надо».

Антон Ефремович сам ходил домой к Петру.

— Твой-то сейчас частенько задерживается на заводе. Ты уж не нападай на него, Лидушка, — говорил он жене Петра, — трудное дело осваивает человек.

Антон Ефремович умел ценить умельцев. Но Петра он полюбил не только за упорство и мастерство — с его приходом жизнь в бригаде поздоровела.

Есть на корабле углы, где сварщикам приходится работать, согнувшись в три погибели.

Многие старались увильнуть от таких заданий:

«Черта с два там заработаешь!». Доставались «углы» обычно третьеразрядникам.

— Разве справедливо мы делаем? — заговорил как-то Петр. — Новички там вовсе ничего не заработают… Меня пошлите.

В бригаде Петра ценили, и дело с «углами» быстро уладилось.

Припомнил Антон Ефремович, как перед праздником, спасая честь бригады, Петр несколько часов исправлял брак, допущенный приятелем.

«Хорошим человеком вырос, — вслух подытожил мастер свои воспоминания. — Не о своей шкуре в первую очередь думает. Настоящий рабочий человек».

За последний год, присматриваясь к Петру, Антон Ефремович все чаще уносился мыслями в прожитые годы. Вся жизнь отдана родному заводу, всю жизнь шел в ногу с партией, а вот вступить… Все ждал подходящего случая. «А вот Громов многое может сделать. У него вся жизнь впереди». В откровенном разговоре он поделился своими мыслями с Петром…

Поручиться за Петра захотели многие коммунисты, но Петр не знал, что еще задолго до собрания к секретарю пришел Антон Ефремович и пробыл у него более часа.

— Так вот я и говорю, — покашливая, прощался с секретарем мастер, — я ведь рекомендовать его по всем правилам не могу. Но лучше меня его никто не знает — мой ученик… На трудное дело звать его не надо — сам придет. Такие люди, я считаю, партии нужны…

Сейчас, ожидая конца собрания, мастер вспоминал подробности разговора с секретарем. «Примут, должны принять», — думал он и волновался так, как будто это ему, Антону Векшину, нет еще и тридцати и это его принимают в партию.

Фото автора. Ленинград. Балтийский завод.

 23 октября 1957 г.

 

Юность — в дорогу

Уже два месяца, как тихая размеренная жизнь поселка Виноградовки вышла из привычного русла. О чем-то заговорщически шепчутся ребята, зачастили друг к другу встревоженные матери. Пожалуй, только один дед Зиновий Мигов сразу стал на сторону молодых. Сам поколесивший немало по свету, он, видно, хорошо понял нынешних выпускников школы. Раздобыв где-то большую географическую карту, он расстилал ее по вечерам на завалинке и, тыкая суковатой палкой, преподносил односельчанам уроки географии, рассказывая о новых стройках, о непочатых делах, которые ждут у нас смелых людей. Не скрывал и трудностей…

Сколько дум за эти два месяца передумали отцы, сколько горячих споров было в уютных домиках за каменными оградами, пока, наконец, вопрос, ехать или не ехать, сменился другим: в какое место ехать?

Вот он, весь этот класс, — пятнадцать мальчишек и девчонок. Пятнадцать похожих и в то же время очень непохожих друг на друга молодых людей. Последние два месяца их видят не иначе, как вместе. Вместе они идут с песней по поселку, вместе в кино, вместе уговаривают одну из особенно упорных матерей. И, может быть, это хорошее единство, заставило родителей поверить в коллективную силу ребят.

Вот в белой рубашке стоит Ваня Волков. Всякий раз, когда в классе решается важное дело, все поворачивают головы в его сторону. За ним последнее слово. Это он первым решил поехать на стройку. Ваня хорошо учится, и в классе думали, что он непременно в вуз пойдет.

«Нет, хочу сначала у жизни поучиться». Эти непосредственные слова всем очень пришлись по душе и сразу же стали знаменем дружного класса.

— Будем учиться у жизни. Она лучше всего покажет, кому из нас в вуз надо, кому на завод, — без колебаний решили «названные сестры» — так в классе зовут Веру Дукову, Веру Делирайко и Машу Мурьянову, выросших в детском доме.

— И я еду, и я… — поднимали руки Аня Мигова, Федя Дучев, Дора Терзи, Леша Вознюк, Дора Велькова…

— Братцы! Да ведь, получается, всем классом едем!

Позвали классного руководителя Людмилу Михайловну Негрову и рассказали все, как решили. Тот памятный мартовский день и был отправной станцией на большой дороге в жизнь.

И хотя «комсомольская бригада поселка Виноградовки», как именуют себя ребята, пока сидит за партами и готовится к экзаменам, десятиклассники уже живут делами больших строек.

Делегаты комсомольского съезда, наверное, и не подозревали, с каким нетерпением ждали здесь газету, где печатались выступления с рассказами о стройках.

Нелегкое дело выбрать место работы. Поначалу решили ехать на восток и непременно в Братск. А в райкоме спросили:

— А если ваши силы потребуются в другом месте?

— Куда угодно, — ответили десятиклассники.

Теперь решено: класс едет на одну из новостроек Украины.

Нынешняя весна самая трудная, но и самая счастливая для ребят. После занятий по вечерам они часто идут на любимый бугор за околицей, откуда хорошо видны облака над степью и подернутые сизой весенней дымкой дали. Весна развернулась в полную силу. Зеленью покрываются поля, белым цветением идет в сады и рощи май. Считанные дни остались до экзаменов. Потом сборы в дорогу. А потом самый большой экзамен — жизнь.

Арцизский район, Одесская область.

 1 мая 1958 г.

 

Какадурды — сын гор

Ему семнадцать лет. Я спросил его, где он живет. Какадурды плохо знает русский язык, но вопрос понял.

— Вот, — раскинул он руки в стороны и улыбнулся белозубым ртом. Я тоже понял. Дом Какадурды — это вот эти горы, древние, морщинистые утесы с темными пятнами арчи у вершин и белыми букашками овец на склонах. Подошел старый чабан, и мы разговорились.

Какадурды недавно пришел к отаре. Но старые чабаны с белыми, как полотенца, бородами и лицами, словно вырезанными из черного дерева, разговаривают с ним, как с равным. Хороший чабан Какадурды! С детства полюбил он горы.

Знает, где текут ручьи с ледяной водой, знает, где в горах искать соль и дневную прохладу для овец.

Метко стреляет Какадурды по волкам, не дрогнет у него рука и прирезать раненого барана. И пастушью кухню знает Какадурды. Шурпа в его котелке — губы оближешь. Чурек — такой испечет разве только сам старый Азис Рамазанов, исходивший со стадом все долины Копет-Дага. Очень вкусно умеет готовить Какадурды мясо, а для гостей из родного аула у него всегда наготове душистый кок-чай, и в каждом ручье набираются холодом спрятанные на дно арбузы.

Умеет беречь скот Какадурды. С овец его отары лучшая шерсть. И еще есть за что любить старым чабанам Какадурды: веселый он парень.

Много песен знает. У вечернего костра умеет слушать стариков, но и сам начнет рассказывать или книжку достанет, не заметишь, как звезды поблекнут и утро придет из-за гор. Хороший чабан Какадурды Мурадов!

Фото автора. Туркменская ССР,

Геок-Тепинский район. 13 августа 1958 г.

 

Валя-сибирячка

Едем целый день. Ни одной встречи на дороге.

По сторонам — чешуйчатые барханы да пустынное, поблекшее от жары небо. Ни травинки, ни какого-либо живого существа, и вдруг справа из-за песков показывается…мачта. На ней трепещет полинявший флажок…Что ни говори, а невольно вспоминаешь сказку, увидев среди пустыни сверкающий белой краской пароход.

Пароход оказался мощным землесосом. На нем — палубы, каюты, спасательные круги. Люди тут не дежурят, а несут вахту.

С помощью бульдозеров по пустыне проложили неглубокий канал. Канал наполнили во¬дой, и теперь землесос, медленно продвигаясь, углублял русло.

На землесосе я и познакомился с Валей Иваненко. Вместе с друзьями, свободными от вахты, спасаясь от жары, она поминутно прыгала в воду. Не много прохлады приносила теплая, как парное молоко, вода. Жара спала только к вечеру.

Мы сели на верхнем мостике, наблюдая, как из трубы хлещет черная, похожая на нефть пульпа. Вместе с водой и песком мощный насос выбрасывал рыбешек. Там, где вода отхлынула, они лежали на песке, как нерастаявшие льдинки.

— У нас на Ангаре осенью по воде идут такие вот мелкие льдинки, шугой их зовут, — сказала Валя.

Я вдруг вспомнил, что ее называют Сибирячкой. Удивительно было видеть эту светловолосую хрупкую девушку, выросшую на холодной Ангаре, среди раскаленных песков.

— Привыкла, — угадав мои мысли, сказала Валя. — Тянет, конечно, взглянуть на тайгу. Хочется по морозу на лыжах…Но ведь тут у нас сколько работы… Сама поохотилась. Не жалею.

На землесосе Валя работала электриком. Малейшая неполадка в электрическом хозяйстве гиганта — замрет вся работа. По тому, с каким уважением относились к Вале, было понятно: дело свое она знает и любит, в пустыню приехала не ради одной романтики…

Я сделал несколько портретов девушки. Но был недоволен — не удавалось уловить непоседливый характер Сибирячки. До самого отъезда держал аппарат наготове.

Когда наша лодка отплывала, вся команда вышла попрощаться на верхнюю палубу. Возле спасательного крута стояла и Валя Иваненко.

Солнце и ветер играли в ее волосах.

— Привет Москве! — крикнула она.

Я попросил грести чуть медленнее. Быстро поднял аппарат, щелкнул затвором. Этот прощальный момент и запечатлен на снимке.

Фото автора. 17 августа 1957 г.

 

Граница

Полночь. От облака к облаку крадется луна. В открытое окно доносится свежесть лугов и аромат зрелых яблок. Прохладно. Дрожит над лесом яркая звезда. Тихо-тихо…В последний раз скрипнула чья-то калитка…Прежде чем закрыть глаза, еще раз взгляните на эту звезду. Из скольких окон ее видно! Всем она ласково мигает и желает добрых снов. Вспомним в эту минуту о человеке на границе. Он тоже видит звезду и улыбается ей. Но ему ночь не уготовила мягкой постели, и снов он не увидит.

Беспокойна ночь на границе. Что там за шорох? Под чьей ногой хрустнула ветка? Лисица… А кто спугнул ее?.. Нет, идет спокойно. На охоту идет. Что ж, можно и через границу. Лисице можно… А этот шорох?..

Засыпайте спокойно. В ваш дом никто не пройдет. Зоркие глаза и слух хороший у того парня на границе. Трудно ему? Если спросит мать или невеста, ответит: «Нет, не трудно, привык». Если товарищ спросит, ответит: «Трудно». Конечно, трудно солдату.

Тревожная тишина.

Это Михаил Щепакин и Гали Давлетов . Не один раз нарушителей останавливал их оклик: «Стой! Руки вверх!». За доблестную службу друзья награждены значками «Отличный пограничник» и грамотами ЦК комсомола Туркмении.

Часто бывает: взгрустнет солдат, затоскует по дому. Тут только одно лекарство помогает — шутка да веселая песня. Большие мастера на это дело Алеша Тарасов и Гриша Поливаров . Как возьмут гитару, как зальются смехом — мертвого поднимут…

Очень медленно катится звезда по небу, очень тревожно кричит ночная птица, враг хитер…

Ужом норовит проползти в расщелинах. Или на осле переедет границу — попробуй разгадай следы. А то еще хитрее — заберется на бугорок, достанет из сумки резиновый шар, из баллона газ в него пустит.

И — раз!.. Прямо, как с неба, свалится на нашу сторону. Тут надо как из-под земли вырасти: «Руки вверх!..»

Трудно служить на границе. Только пришел из наряда солдат, только коснулся подушки:

«Тревога!». Щелкают затворы, лошади высекают искры на кремнистой дороге. Вихрем мчится застава на помощь дозорным.

А дозор уже идет по следу. И день, и два идет…Враг сторонится деревень, норовит в самые дебри забраться, петляет зайцем, а когда почувствует: «крышка», выхватывает пистолет или достает пачку денег… Жалкий вид у врага, когда его ведут на заставу…

Эти снимки сделаны в горах Копет-Дага.

Н-ская застава, если глянуть на нее с самой границы, кажется орлиным гнездом, прилепившимся к скале. Это последнее жилье перед границей. Дальше — полосатый столб с гербом СССР и незримая линия, переступить которую никто не должен. Люди, о которых рассказывают снимки, живут на этой заставе.

Фото автора. 31 августа 1958 г.

 

От сына…

Они приходят всегда в одних и тех же голубых конвертах. Надежда Федоровна зовет Ксюшу, соседскую девочку, и та читает — старательно, громко. Когда девочка уходит, Надежда Федоровна начинает читать сама. Медленно, по слогам.

Все в письме хорошо, но матери хочется угадать, в каком настроении писал сын, что волновало его в этот день. И угадывает. На это у матерей особое чувство.

Взрослый сын у Надежды Федоровны Жуковой. Уже семь лет лесорубом работает в Архангельской области. Своей семьей обзавелся. Но для матери он всегда останется Толей.

Заботливый сын у Надежды Федоровны. Раз в месяц она идет на почту, получает перевод. Но более всего радуется мать вот этим голубым конвертам…

Фото автора. Москва, 3 сентября 1958 г.

 

Дорога в пустыню

О чем рассказывает легенда

С детства из школьной географии нам знакомы картины пустыни: чешуйчатые барханы, цепочка верблюдов на горизонте, песок, песок…

И вот Кара-Кумы проплывают под самолетом. Сверху они похожи на рыжую шкуру верблюда, разложенную для просушки. Всматриваешься в нее сквозь сиреневую дымку: какие-то точки, черточки — то ли следы высохшей реки, то ли тропинка к заветным колодцам… Никаких признаков жизни…

На земле пустыня выглядит менее таинственной. Все-таки я волновался, ступив на обжигающий ноги песок. Волновался, как при встрече с человеком, о котором много слышал в детстве и с которым предстояло теперь познакомиться. Как примет? И друзьями ли мы расстанемся?

Всем, конечно, известны давние рассказы о том, что старые караванные тропы в пустыне усеяны белыми костями. Иные приметы у нынешней дороги, что ведет в сердце Кара-Кумов.

Вдоль пыльной колеи, словно кожа полинявших крокодилов, лежат автомобильные покрышки.

Кажется, целое стадо крокодилов спасалось от безводья и на каждом километре сбрасывало корявую одежду. Этот образ рассеивается, когда видишь на дороге самосвал. Страдалец шофер мучается у неизвестно чем проколотого колеса. Видно, много машин прошло по этой дороге, если у обочины образовалось резиновое кладбище.

Быстро проглатывая километры на своем «газике», добрым словом поминаем шоферов — тех, кто в первый раз оставил на этих барханах шинный узор. Рассказывают: ватники приходилось подкладывать под колеса, ногу бы подставил — только не уходили бы колеса в предательский песок, только бы дотянуть до воды.

Сейчас муки жажды нам не грозят. Пьем много, но еще чаще «пьет» «газик». Жара такая, что, кажется, вода закипает не от мотора, а от солнца, нагревшего металл до 80 градусов. То и дело мы сворачиваем в сторону, к воде. Она бежит в пятистах метрах от дороги. Это канал, «река сладкой воды», как успели его окрестить пастухи-туркмены. Со спокойствием восточного мудреца плывет он между барханов, и только уходящий вдаль катер с гружеными баржами показывает: где-то там, в песках, есть люди, строители; им нужны хлеб, бензин, цемент.

Цель нашей поездки — разыскать старого чабана Чары Овезова. Он вырос в пустыне и, по словам пастухов, «много-много помнит». Выбираем щель между барханами и сворачиваем с дороги. Теперь, если что-нибудь случится, помощь придет нескоро. Шофер тщательно проверяет мотор, наполняет водою запасной брезентовый мешок, и мы трогаемся.

Чары бродит со своим стадом где-то в этих местах. Но где? У кого спросишь в пустыне?

Начало вечереть, а мы все еще трясемся по пустынным кочкам. Под колесами уже не песок, а прокаленная солнцем глина. С весны такие места, рассказывают, покрыты ковром из маков и тюльпанов. Теперь трудно было в это поверить. Кругом лежала пустая, изнемогающая от зноя земля.

Те, кто бывал в пустыне, поймут наше состояние, когда уже в сумерках из черной точки на горизонте постепенно выросло дерево. Огромное, развесистое. Встреча эта была равносильна встрече с пальмой где-нибудь, скажем, в сибирской тайге. Как растет этот великан-тутовник, как сопротивляется он испепеляющему ветру? Один во всей пустыне!

На сотни верст кругом зеленой веточки нет. Кто посадил его? Рассказать об этом мог только Чары. Судя по всему, он был где-то недалеко: под деревом темнели головешки вчерашнего костра, закопченный котел, охапка сухого саксаула, бочонок с водой.

…Залаяли и умолкли овчарки. Эти сторожа беспощадны к волку, но удивительно ласковы и приветливы к людям. Видно, как и хозяин, рады они каждому встречному.

— Салам! — приветствовал из темноты и сам пастух.

Поэты не воспели еще этих подвижников пустыни, седых, как лунь, и стройных, как юноши, старцев. Вся жизнь пастуха в песках. Тут его работа и развлечения, постель и стол. Собеседник — ветер, а советчик — собственная мудрость.

Лицо у Чары темное, словно вырезанное из благородного дерева. От этого волосы и борода кажутся особенно белыми. Не спеша пьем зеленый чай, и так же не спеша Чары рассказывает.

Много лет прошло с тех пор, как покинул Чары родной аул. Страшная болезнь унесла мать, а через день отца. И рады были бы односельчане приютить парня, да суров закон: не полагалось сироте ни земли, ни воды из родового канала. Пошел батрачить к баю. Вырос, опять пришел в родные места. И опять закон поперек дороги стал. Ни воды, ни земли — потому что неженатый. А как женишься, если калым платить надо?

Правда, ведь необычно звучит в Кара-Кумах слово «купаются»?

…Это за одну «зорю».

И вот уже шестьдесят лет встречает он весну в песках, пьет горько-соленую воду и ночует под звездами.

Всем наделил бог этот край. Солнца тут больше, чем в далеком Египте. Земля такая, что воткни посох — прорастет. Прорастет, если бы была вода! По каплям делили ее дайхане. Из-за воды начинались войны и родовая вражда. Где вода, там жизнь.

Ах, Аму! Безжалостна к людям эта бешеная река. Сколько земли могла напоить ее холодная вода! А она с быстротой всадника мчится в бездонный Арал, чтобы там высохнуть под палящим солнцем. И нелегко взять у нее воду. Можно сказать, где текла Аму вчера, но никто не скажет, где она потечет завтра. Целые селения в одно лето оставляла Аму без воды или, рассвирепев от дружного таяния снегов на Памире, в один день смывала аулы, заносила илом поля. И все-таки только с Аму связана в этом крае жизнь.

Медленно, словно каменный уголь, горит саксаул. Давно уже похрапывает уставший за день шофер Саша. За полночь пустыня успела остыть. Пожалуй, даже прохладно. Укутываем ноги в кошму, и, уже в который раз, Чары наполняет пиалы чаем. Ночь в пустыне гораздо привлекательнее дня: не видно вопиющей бедности земли, глаза ласкают яркие пучки южных созвездий. И, пожалуй, ночью, а не днем делаешь открытие: пустыня не так безжизненна, как кажется. Мне не разобраться в ночных звуках.

Зато Чары безошибочно определяет: легкий топот — это стадо джейранов, спугнутое волком.

А это… шакалы не поладили возле павшего верблюда… Далеко слышно в пустыне. Вот жалобно пискнула птица. Это была, видно, ее последняя песня в зубах у лисицы. Монотонно, как сверчок за печкой, стрекочет в песках какой-то родственник кузнечика…

— А у этого дерева своя судьба, — прервал затянувшееся молчание Чары. — Отцу Рахиму спасибо, другу его из Петербурга спасибо. Да спасет аллах их души, хорошие были люди.

Мудрый человек был Рахим. К его костру за много верст собирались пастухи. Рассказывал Рахим историю, похожую на сладкую сказку.

Будто много-много лет назад это вот место было дном большой реки. Будто текла Аму не в Арал, как сейчас, а в Каспий. А на плодородных берегах ее цвела жизнь. Но отвернулась капризная река от людей. Опустели города и аулы. Во дворцах и хижинах поселились только ядовитые кобры, а некогда зеленые поля покрылись черными песками.

Много слез пролили туркмены с тех пор. От рода к роду, от поколения к поколению передавалась заветная мечта вернуть Аму на прежний путь, оживить гибнущие от солнца и песков земли. Но где было взять сил беднякам?..

Однажды летом забелели на барханах шатры. В тот же год Рахим, оставив Чары пасти байскую отару, ушел с русским инженером Ермолаевым искать дорогу амударьинской воде.

Смелый был инженер. Два года ходил по пескам. Три раза пересек пустыню пешком. Осматривали и измеряли каждый бархан, каждую впадину. Не раз, говорят, Рахим спасал инженера от гибели. Прощаясь, Ермолаев крепко обнимал Рахима, братом называл и плакал. Обещал инженер обязательно вернуться и напоить водой эту землю. А это дерево они посадили с Рахимом в тот день на память о дружбе.

— Долго ждал Рахим инженера. Не дождался, умер. А дерево вот живет, — Чары сорвал глянцевитый листок, размял в пальцах. Помолчал. — Конечно, засохло бы, да только у нас, пастухов, оно святым стало. Едешь мимо — последнюю воду из бурдюка выльешь под корень. Так вот на пастушьей воде и выросло. Глиняный дувал около сложили, чтобы весенняя вода собиралась. Под ветками сейчас караван верблюдов прохладу найдет…

Чары опять помолчал. Ласково погладил шершавый ствол ладонью.

— Верили туркмены, придет русский брат, будет вода в пустыне, потому и отдавали последние капли этому дереву. И дождались… Были там? У «канальцев»? — кивнул в сторону, откуда белая в рассветных лучах, летела, видно, заблудившаяся чайка.

Расставшись с пастухом, мы долго оглядывались, прощаясь с шатром зеленого великана.

Мысленно я старался представить себе затерянный в этих местах отряд Ермолаева. Сколько мук и лишений вынесли первооткрыватели пустыни!

Уже в Москве я узнал, как долго ходил инженер Ермолаев по петербургским канцеляриям, отстаивая свою идею обводнения пустыни. В те годы судьба туркменских земледельцев мало кого волновала.

Ермолаев умер, так и не побывав у друзей. Но исследования смелого инженера не забыты.

Проектировщики нынешнего канала не раз спасибо говорили, читая его записки. По его следам прошли геодезисты, геологи, а теперь по Ермолаевской трассе вслед за строителями уже тянется голубая жила воды.

…Наш автомобиль держал путь в сторону канала. Туда, где в знойном мареве дрожали стрелы экскаваторов. Туда, где шла битва с пустыней, где прокладывалась дорога к амударьинской воде.

Дерзкие люди

— Береги ноги! Кобра! — услышал я за спиной испуганный голос Леонида. Но страшная змея не думала нападать. Нож бульдозера разрушил ее прохладное убежище, и она напугана была не меньше нашего. Мы не удержались от соблазна сфотографировать ядовитую жительницу пустыни. Увы, бедняга не смогла «позировать».

«Мгновенная смерть от жары — песок сжег…» — заключил Леонид, поднимая с песка темную плеть змеи.

Как же человек терпит такую жару? Я и сам думал: как же терпит, да еще и работает! И хорошо работает!

— Леонид, ты откуда приехал? — спросил я инженера Дьяконова, когда мы, оставив змею кружившим над степью могильщикам, уселись с машину.

— Я таежник, из Бодайбо. На сибирском морозе вырос.

Как на чудо, глядел я на Леонида, прикидывая разницу в градусах: -60 и +50! И еще больше удивился, узнав, что на стройке у Леонида не меньше четырех десятков земляков из Иркутска, Ангарска. Приехали после окончания строительных школ, техникумов, институтов, по собственному выбору приехали.

— Не жалеют?

— Да нет, привыкли, хоть и говорят, что в Кара-Кумах надо привыкнуть к тысяче и одной трудности.

Не знаю, точно ли столько трудностей на стройке. Но, если вести счет на тысячу, первая трудность — жара, тысяча первая — скорпионы, москиты, змеи… В промежутке — все остальное.

Взять хотя бы жажду. За день мы с Леонидом выпивали два больших брезентовых мешка воды. Если, конечно, была вода! Но в том-то и дело, что не везде она в достатке. Строительство канала ведется с двух концов. Тем, кто идет от Аму-Дарьи — «ведет воду за собой», можно даже купаться. Совсем иное у тех, кто идет им навстречу, из Мары, и роет сухое ложе канала. Тут каждая кружка воды на учете…

Это шофер Николай Скобелев. Бывали дни — приходилось пить воду из радиатора. Зато теперь в Кара-Кумах можно утолить жажду душистой дыней.

Разве перечислишь все тяготы пустыни! Да и надо ли перечислять? Сами строители о них почти не вспоминают. То ли потому, что привыкает человек, то ли потому, что «мусор» тут не держится. Кто остался — живут, работают. И от этого с каждым днем пустыня становится все менее пустынной.

Живут строители по всей трассе канала. Столица же стройки — поселок Карамет-Нияз.

Его пока нет на картах. Он будет обозначен в самом центре Кара-Кумов большим кружком. Благоустроенные дома, магазины, столовые, детские ясли, библиотека, клуб… Недавно тут шло наступление на пустыню. Теперь КараметНияз — глубокий тыл. Тут штаб стройки, склады, мастерские, огороды… «Передовая» же в ста пятидесяти километрах…

Едем туда, на «линию фронта»… Первое, с чем встречаемся… кровать. Грубая, походная кровать. Стоит на самой вершине бархана. От москитов и солнца затянута марлевым колпаком. Заглядываем под марлю. Широко раскинув руки, спит чумазый бульдозерист.

Велик соблазн поговорить с парнем, но эти часы сна священны. В пустыне свой распорядок. Подъем с зарей, работа до десяти. Потом перерыв до вечера — жара не дает пошевелиться. Проснется парень перед заходом солнца и будет сидеть за рулем, пока не обозначится на небе Млечный Путь…

Вот какова она, «передовая линия». Все чаще попадаются марлевые шатры, все выше насыпи у канала, больше машин. Вот их уже целое стадо — скреперов и бульдозеров. Пыль, пыль, поднятая гусеницами и каленым ветром, перемешанная с жарой. Среди этого скрипящего на зубах тумана машины снуют, как призраки.

Одна забота у тракториста: не занемог бы от жары мотор. Ведь тут же, на месте, его и ремонтировать придется, а этого никто в пустыне не пожелает даже злейшему врагу.

На одном из бульдозеров, когда он поворачивается задом, ветер треплет запыленный лист газеты. С трудом разбираем на нем корявые чернильные буквы: «Сережка, шиш догонишь!» Кто гнался за этим потертым песками бульдозером, я узнал только вечером, когда на попутной машине вместе с бульдозеристами ехал в поселок.

В кузове, справа от меня, на скамейке подпрыгивал Сергей Бочевский, тот самый Сережка, кого предупреждала задорная надпись.

Слева сидел автор этой надписи Николай Козырев. По разговору было видно, что это большие друзья, а за шутливой формой соперничества скрывалось хорошее соревнование. Итоги дня подводились тут же, в кузове. Разговорчивая геодезистка Лида Бойко, замерявшая дамбу, протянула бульдозеристам колонку цифр.

— Сережка, с тебя причитается. Как раз четыре нормы! А ты на три тысячи кубов сзади, — пятерня Лиды проехалась по вихрам Николая…

Шумная кутерьма, шлепки по спине, голос из кабины: «Повылетаете, черти!», и, кажется, нет уже пустыни. Есть только молодые руки на плечах друг у друга, блестящие глаза, смех. Однако прилипшие к спинам рубахи, потрескавшиеся губы и пыль, скрывающая от нас звезды, напоминают: едем по Кара-Кумам… Гляжу на обнявшихся Сергея и Николая. Как это они ухитряются по четыре нормы…

Объезжая барханы, грузовик немилосердно подпрыгивает. Но, слава богу, вот уже и поселок. Он похож на большую пасеку с фантастическими светящимися изнутри ульями. В «ульях» слышатся голоса, на дальнем краю чья-то гитара вспомнила «Подмосковные вечера»… Носит поселок странное название — Ничка. То ли какой-то киевлянин, вспоминая ночи над Днепром, нарек его ласковым украинским словом, то ли это что-то туркменское. Домики называются по-азиатски — юрты. Это потому, что сверху они покрыты полотняными накидками — иначе не спасешься от жары.

В домике, где живет Николай Козырев, нам пришлось заночевать. Живут холостяки, но здесь уютно, прибрано. На полках батарея оранжевых китайских термосов, чайная посуда. Висят три фотоаппарата, три ружья, радиоприемник, книги…

Укладываемся спать. Духота. Градусник над кроватью показывает +37. Прежде чем лечь, мочим в воде простыни. Через пятнадцать минут они сухие. Опять мочим… Николай спит. Мы же с Сергеем продолжаем ходить к умывальнику.

Сергей садится на край кровати, курит.

— Я, должно быть, большой чудак, — задумчиво вминает он папиросу в пепельницу. — Ну что хорошего тут? Много зарабатываю, но я не жадный… В прошлом году уговорила жена:

«Поедем да поедем отсюда. По-людски поживем хоть». Уехали. Домик купили в Ашхабаде, с виноградником во дворе. Работа хорошая нашлась. Приду домой — воды хоть залейся, верандочка, холодок… А вот бросил все, опять сюда явился. Сам черт не разберет, привык, что ли, к пустыне или по хлопцам затосковал? Лягу, бывало, спать, думаю: а как там сейчас, сколько проползли по пескам? Худеть начал… Так вот и приехал. Брата еще сманил. Теперь вместе пашем песок.

Мы так и не уснули. Сергей, чтобы убить бессонницу, принялся чертить какой-то план на завтра, я же, разглядывая его вихрастую тень на стене, думал: «Часто вот так бывает: тянет человека в самое пекло, в самое трудное, а почему-порой и сам объяснить не может…»

Конечно, не все на большой стройке такие. Есть и с откровенной жаждой нажиться. От силы полгода держатся такие в пустыне. Работу ищут полегче, машину поздоровее. Но и то и другое тут редкость. Кончается все тем, что сами ребята сажают «охотника за рублем» на попутный грузовик и везут в сторону железной дороги… Радость при расставании обоюдная.

Пустыня покоряется тем, кто не боится ее суровых будней. Тогда трудностей не замечают и даже о настоящем большом подвиге говорят как о деле обычном. Вот хотя бы тот же Николай Козырев. Даже не упомянул случая, о котором знает вся стройка.

Было это в суровом январе. Канал покрылся ледяными закраинами. Трактористы кутали радиаторы в полушубки, факелами грели моторы.

В одну из таких холодных ночей стройку облетела страшная весть: уходит вода…

Песчаная дамба таяла на глазах. В двухсотметровый прорыв понесло все, что было на канале. Огромный землесос подхватило и, как щепку, забросило на семь километров в пустыню. Пять дней и пять ночей люди не ложились спать. Тревожно мигали у прорыва костры и факелы. В воду летели камни, песок в наволочках от подушек и матрацев. Ничто не останавливало взбесившуюся воду. По суткам, не заглушая моторов, работали машины. И вот в одну из самых тревожных ночей зазевался, видно, от усталости молодой бульдозерист. Сам успел выскочить, а новая машина булькнула в желтую пену. Через пять минут машину затянет… И тут к обрыву, оставив свой бульдозер, подбежал Николай Козырев. Лихорадочно стал раздеваться. Где-то нашлись канат и веревка. Канат в руку, веревка — один конец вокруг груди, другой — стоящим на берегу…

Десять раз подряд нырял Николай в ледяной поток, пока не попал петлей на крюк. Машина была спасена. Согревшись у костра, Николай работал вместе со всеми, пока не повернули воду в прежнее русло…

— А не хотите ли вот теперь взглянуть на такой прорыв, — улыбнулись в управлении, когда я расспрашивал о зимнем бедствии. — Да, да, самый настоящий прорыв, очень похожий на тот, что был в январе. Сами делаем, нарочно. Сегодня как раз можно взглянуть.

Наступление продолжается…

Было чему удивляться. И вот мы опять едем на трассу. На наших глазах выбирается глубокая низина, возле канала. Бульдозеристы Виктор Степанов и Вадим Строков осторожно разрушают дамбу. Вода потихоньку, а через минуту уже с ревом устремляется из канала. На сотни метров до прорыва она потемнела, скорость течения увеличилась в несколько раз. И вот уже не вода, а кажется, песчаная река мчится в сторону.

Каракумский канал не с чем сравнивать, он самый большой в мире по длине и самый смелый по замыслу. Нигде на земле не пытались люди перебросить воду так далеко через пустыню. Первый опыт. И хотя составлены были тщательные проекты, учатся строить тут, в пустыне.

То, что происходило сейчас на моих глазах с разбушевавшейся водой, было воплощением смелой идеи…

Беломорско-Балтийский, Волго-Донской каналы строили по классическому образцу. Рыли канал, возводили все сооружения и уж потом пускали воду. В Кара-Кумах так строить почти невозможно. Избрали новый метод. Бульдозеры и скреперы роют неглубокую траншею, ее называют тут «пионерной». По ней пускают воду. Теперь уже землесосы, двигаясь по воде, выбирают дно до нужной глубины. Более шестидесяти землесосов работают сейчас на канале. Мощные машины.

«И все-таки как медленно, черепашьим шагом идем, — думал инженер К. Е. Церетелли, часами простаивая у землесосов. — А что, если у старухи Аму-Дарьи поучиться? Заставить саму воду рыть канал! Ведь углубляет же себе русло река. Но там быстрое течение, а в канале тихое и спокойное. Значит, надо ускорить! А как?».

Зимняя катастрофа многих напугала. А инженер Церетелли обрадовался. Обрадовался, когда произвел подсчеты. Оказалось, убыток от прорыва не такой уж большой, а… прибыль — в пять миллионов. Вот где решение! Надо самим создавать такие «катастрофы», конечно, тщательно подготовившись. Вода, спущенная в низину, будет мчаться по каналу и потянет за собой песчаное дно. За два дня образуется глубокое русло. Землесосам же тут надо будет копаться месяц.

Все казалось ясным. Но был и большой риск. Вдруг не обуздаешь воду…

И все-таки решились на первый опыт. Как только поток промыл дно на нужную глубину, тщательно продуманными маневрами канал перегородили и заделали прорыв. Вода потекла прежней дорогой, но уже по глубокому руслу.

Так был рожден новый, неизвестный нигде в мире метод. Он сберегает миллионы, а главное — дорогое время. Шутка ли: месяц и сутки!

Инженер К. Е. Церетелли стоял на обрыве, высокий, молодой. Щурясь от солнца, инженер прикидывал что-то на логарифмической линейке. Вот он резко повернулся, взмахнул рукой.

Это сигнал бульдозеристам. Через несколько часов очередной прорыв будет закрыт, вода потечет по глубокому руслу…

Вот они, дерзкие люди. Разве могла устоять перед ними пустыня!

«Сладкая вода»

Пастух поднес к губам пригоршню воды. Выпил. Еще нагнулся: «Хорошая вода, сладкая вода».

Я подивился точности этих двух слов. Действительно, после горько-соленой из пустынных колодцев вода в канале кажется необыкновенно вкусной. «Река сладкой воды», — улыбнулся пастух.

Да, именно река. Сорок метров ширина. Глубина — не всякий дна достанет. Начинается эта река у поселка Мукры на Аму-Дарье. Проведите на карте линию до Мары — это и будет четырехсоткилометровая первая очередь канала. Полностью же он протянется на девятьсот километров через Ашхабад до Арчмана.

Мы в голове канала. Мощные заборные сооружения отнимают воду у реки и гонят в пустыню. От ила и песка вода коричневая. Наш катер среди потока кажется маленькой крошкой от сухаря в огромной чашке кофе.

По пути на запад «кофе» светлеет. В этих местах канал идет по древнему руслу реки.

Широкая пойма выглядит настоящим морем. Островами темнеют камыши. Тут вода, утихомирившись, оставляет на дне свою коричневую ношу и дальше течет уже чистой, какой родили ее горы.

Чем светлее и спокойнее вода, тем чаще делает остановки наш маленький катер: снимаем с винта тугой узел водорослей. Длинная подводная трава оказалась неожиданным врагом строителей. В Аму-Дарье она не растет. А тут светлая и прогретая до дна вода понравилась водорослям. Во всю глубину тянутся зеленые нити, тормозят и без того тихое течение. Так тормозят, что опрокинулись расчеты инженеров. Химики сейчас ищут способ «отравить» злосчастную траву, а пока ее «косят», протягивая по дну канат.

Много врагов у канала. Солнце, например, каждую секунду «пожирает» пять кубометров воды, а назад не отдает ни капли. Только однажды видели строители тучу. Ее принесло с запада.

И пролилась она, но… водяные капли испарялись, не достигая земли. И все-таки вода идет, идет… Уже триста километров голубой дороги за спиной у строителей. Прочно поселилась на этой дороге жизнь.

У каждого острова камышей моторист Алеша Казанцев приглушает мотор. Прислушивается: не шарахнется ли в зарослях кабан — надо примечать, куда являться на осеннюю охоту.

«Весной бы приезжали, — приглашает он, — уток тут! Стреляй в небо — обязательно зацепишь».

На песчаной отмели следы верблюдов и тонкая чеканка джейраньих копыт. Чайки пытаются поймать что-то у самого берега… Все живое тянется к воде, и всем вода дарит жизнь.

У подножия одного из барханов палатка…

Рыбаки. Осторожно подруливаем. «Клюет?» — «Да вот поймали малость». «Малостью» оказались тринадцать здоровенных сазанов, пять почти метровых сомят, толстые усачи. И это все за одну «зорю». Позже мы видели: на земснаряде ловят, прямо не вылезая из каюты. Леска — бечевка, грузило — гайка, удилище — палец. Бросают снасть в иллюминатор… Шум машины, ветер — все равно клюет. Клюет на хлеб, на маленького сазанчика клюет большой, на что угодно клюет.

Много рыбы. Видно, по душе пришлась ей светлая вода.

Такое же буйство жизни на берегу: в огородах и вдоль арыков. В поселке Карамет-Нияз молодые тополя вымахали уже выше домов. Рядом с поселком — подсобное хозяйство. Арбузы, дыни, кукуруза, клевер, подсолнухи… все растет в краю солнца и плодородной земли. Дайте только воду. Видимо, чтобы удивить гостей, огородник-туркмен добыл где-то пружинные весы. «Взгляните-ка!». И правда, было чему дивиться. Арбуз весил двадцать восемь килограммов.

Воду вдоль канала расходуют пока экономно — тысячу гектаров отвели под бахчи и травы.

Главное, скорее довести воду в Мары, напоить тучные земли Мургаба. Сто тысяч гектаров оросит амударьинская вода. Это миллион центнеров хлопка в год, новые огороды, сады, виноградники…

Обжитой, уютной выглядит «мокрая» часть канала. В полдень по обоим берегам темнеют отары овец. Пастухи с удивлением глядят, как ребята прямо с палубы землесоса бултыхаются в воду — необычное зрелище для Кара-Кумов.

И слово «купаются» тут звучит очень странно.

Впрочем, много новых слов приходится сейчас усваивать пастухам: пристань, мост, переправа, катер…

И у пастухов перемены. Вот сидят они на берегу. Спокойно ожидают, когда напьется отара.

Представьте теперь эту тысячу овец у пустынного колодца. Целую ночь доставал бы пастух воду с тридцатиметровой глубины…

Поздним вечером наш катер садится на мель. Это уже край воды. Дальше начинается «сухой канал» — царство скреперов, бульдозеров…

Возвращаемся мимо плавучих машин, одевшихся в вечерние огни. А вот большое двухпалубное общежитие. По-морскому его тут зовут «брандвахта». В воде отражаются длинные ряды освещенных окон. На верхней палубе вздыхает песня, с нижнего мостика кто-то полощет белье.

«Откуда это котенка приволокли?» — слышится удивленный голос, видно, комендантши. Обживается пустыня…

Без звука течет вода… И не поймешь, чего в ней больше, звезд или огней, зажженных людьми.

Фото автора. Кара-Кумы.

 4–7 сентября 1958 г.

 

Про Юрку, юркиного отца и маленького архаренка

Очень богатый человек Юрка Тишкин. Это у него есть большой козлиный рог. Хороший рог! Три стеклянных банки песку всыпать можно. А если дунуть, из рога будто кто живой отзывается. Да что рог, шляпа какая у Юрки! Не панамка, а настоящая войлочная, рыжая от солнца.

Тоже подарок отца, на охоту он в ней ходил.

Отца Юркина дядей Борей зовут, он подолгу не бывает дома. Зато вернется — то ежика принесет, то маленькую лисичку, сову…Целый день не уходил бы с Юркина двора.

А это уже совсем диковинный был подарок.

Пришел дядя Боря усталый. Снял патронташ, ружье, попросил Юрку полить ему воды на руки.

Потом сел на лавку.

— Ну, мелкота, айда ко мне. Что в этой корзинке?

— Наверное, опять дикобраз? — сказал сообразительный Мишка Антипов, тот самый, что целую минуту на голове стоять может.

— Нет, — сказал дядя Боря, — не дикобраз.

— А может, большая ящерица, как в прошлом году? — робко дотронулась до корзины Аннушка Речкина.

— Нет, Аннушка, и не ящерица.

Дядя Боря открыл корзинку. На дне, вытаращив темные глаза, калачиком лежал…

— Олененок! Олененок! — закричали ребятишки.

— Не олененок, — догадался. Юрка. — Это горная коза, а олени у нас не водятся.

Отец потрепал Юрку по голове:

— Это, ребятки, горный баран, архар. Только он маленький, зовите его архаренком, а имя можете придумать, какое захотите.

Назвали архаренка Петькой. Он жадно тянул молоко из бутылки, потом задремал на солнышке. Дядя Боря достал из мешка пятнистую шкуру большого зверя. И тут ребята узнали короткую Петькину судьбу.

Родился он недавно в долине горной речки. Мать кормила его молоком и учила бегать по скалам. Прыгнет с маленького обрыва, остановится и зовет сына. Архаренок дрожал от страха, но прыгал, и мать хвалила его, облизывая шершавым языком шерстку…

Однажды утром нагрянула беда. Прокрался в долину пятнистый барс.

Быстрые ноги у матери. Рванулась она бежать, да тут же остановилась. Разве оставит мать сына! «Беги, малыш, беги, как можешь, а я уж потом…» Желтой молнией метнулся барс. И не стало у архаренка матери…Через минуту прогремел дяди Борин выстрел.

Еще больше затрясся архаренок, увидев человека. Но человек оказался совсем нестрашным.

Он погладил испуганного малыша и сказал: «Пропадет без матери, придется взять на воспитание». Так вот и появился у Юрки еще один отцовский подарок.

Теперь уже большим стал архаренок. Ест траву, морковку, хлеб есть. Бегает так, что не угонишься.

В углу двора ребятишки сделали ему постель. Натаскали сена и покрыли шкурой. Шкура вся словно в солнечных зайчиках, когда-то ее носил барс. Набегавшись, архаренок засыпает на мягкой постели.

Фото автора. Ашхабад.  10 сентября 1958 г.

 

Охотники за змеиным ядом

Мы едем на охоту. Сначала на машине, потом, когда надо свернуть в пустынные пески, переваливаем поклажу на верблюда. Ружей с нами нет, нет и сетей, капканов, и петель тоже нет. Все оружие — две суковатые палки. Между тем предстоящая охота совсем не безопасна — едем ловить змей.

Мои спутники единодушно сомневаются в успехе: «Не то время. Вот весной, тогда да. А теперь разве что у старого городища, в щелях…»

Охотники правы. Не то время. Весной, когда оттаивает земля, змеи на солнце «танцуют» брачные танцы. Весной их ловят десятками. А теперь разве выманишь кобру на раскаленный песок.

Впрочем, чем жарче климат, тем больше змей. Больше двадцати видов живет в Туркмении. Четыре из них очень ядовиты: кобра, эфа, гюрза, щитомордник… Укус — смерть. Именно эти змеи нас интересуют.

Вот, наконец, и «змеиное место». Заросший камышом ручей, развалины очень древних глиняных построек.

Один из охотников выразительно поднимает палец: «Есть!». У норы — вмятины змеиного следа. «Тощая ползла, — определяет Борис, — значит, вечером выйдет на охоту».

Отмечаем нору веточкой с клочком газеты и разбиваем палатку. Скорее, скорее под спасительный брезент. Кажется, еще немного — и мы свалимся от солнечного удара.

Приходим в себя после крепкого зеленого чая. Наши алюминиевые кружки наполняет Борис. Почему-то только теперь замечаю бесчисленные царапины и шрамы на его руках.

— Вся биография здесь, — замечает мое любопытство Борис. — Это вот, пониже локтя, раненый барс рванул, это шакал отметил, а подобный след оставляет заяц. Такова участь зверолова — все живьем приходится брать, вот и носишь звериные отметки.

— Ну, а змеи?

— Было. Видите, от первой кобры память.

Я ведь рос в пустыне. Восемь лет мне было, когда кобра ужалила сестру. Сквозь хромовое голенище достала. Растерялись дома — скорее за знахаркой… усердно шептала бабка. Только через день сестра уже под образами лежала… А через год кобра меня хватила. Как раз в палец — птичьи яйца в развалинах искал. Прибежал домой белый. Мать сразу догадалась. «Топор, — кричит, топор дайте!» Раз! Сама в обморок. А я хоть и лишился пальца, зато жив. И вот ведь как бывает — змееловом стал.

Много любопытных историй услышал я под парусиновым навесом. Третий наш спутник, Всеволод Дмитриевич Потопольский, молчавший всю дорогу, оказался великолепным рассказчиком и знатоком змей… Жаркий день пролетел незаметно. Когда солнце нацелилось на барханы, Борис скомандовал: «Пора!».

Сели шагах в двадцати от бумажной отметки. Охотники достали суковатые рогульки, я еще раз осмотрел фотоаппарат…

Кобра показалась как-то неожиданно. Резко высунулась темная голова, и сразу же гибкое тело зазмеилось по откосу. Скорее отрезать путь к отступлению!..

— Теперь не уйдешь, голубушка, — бормочет Борис, описывая круги возле змеи. Вот его ноги уже в одном метре… Кобра делает последнюю попытку уйти, но суковатая палка преграждает дорогу. — Ага, бой! Что же, принимаю.

Кобра резко выгибается, теперь ее голова высоко над землей. Напружиненное тело слегка подрагивает, чуть ниже головы раздувается шея, как бы вырастает широкий «воротник». Это сигнал: «Теперь берегись, пощады не будет». Неуловимое движение, и Борис смахивает со штанины капельку яда. Кобра, видимо, удовлетворенная нападением, на секунду застывает, а потом пытается уползти. Этого только и ждали. Рогулька касается змеиной «шеи». И вот она уже плотно прижата к песку. Мгновение… И кобра схвачена за хвост! «Нет, так легко я не сдамся», — змея выгибается дугой…

Неистово кручу катушку аппарата — кончилась пленка. А какие интересные кадры! Какие кадры уходят! Вот-вот кобра достанет бедро Бориса… Но в том-то и заключается мастерство охотника — он вовремя увернулся, а голова змеи нырнула в ловко подставленный Всеволодом Дмитриевичем мешок. Все! Поединок окончен.

Змееловы.

Что теперь будет с коброй? Зачем эти смелые люди подвергают себя такой опасности?

— А вот зачем, — Всеволод Дмитриевич достает из сумки коробочку со стеклянными ампулами. На них надпись: «Антикобрин»…

Издавна в этих местах страдали люди от змей. Ужалит — руби палец, руку. Иначе смерть.

Некоторые разрезают ранку и высасывают яд. Иногда помогает. А сколько скота гибло в Средней Азии… Целый научный центр был организован в Ташкенте для борьбы со змеиными укусами. И лучшим лекарством оказался… сам змеиный яд. Вернее, сыворотка, приготовленная с помощью яда.

Очень маленькими дозами заражают лошадь. Потом количество яда увеличивают, увеличивают. Кровь лошади вырабатывает противоядие. Из нее и делают лечебные сыворотки: «Антикобрин», «Антигюрзин»…

Три дня длилась наша охота. В развалинах поймали еще одну кобру, в песках — двух степных удавчиков. Удавчики совсем не ядовиты.

Всеволод Дмитриевич прихватил их для Дворца пионеров. Зато в том же мешке, отделенные от удавчиков перегородкой, тяжелыми кольцами лежали две самые страшные змеи — гюрзы.

— Коварная, — сказал Борис про гюрзу, — никогда не знаешь, с какой стороны бросится. Кобра — та «благороднее», предупреждает.

Именно гюрзу выбрал Борис, чтобы показать, как берут у змеи яд. Было это уже в Ашхабаде. Немигающими злобными глазами глядела змея.

— Готовьте свой аппарат, — кивнул мне Борис и приоткрыл крышку террариума.

Так берут у змеи яд.

Какие-то колдовские движения деревянным пинцетом — и вот уже толстая серая змея извивается в руке. Правой рукой Борис держит чистый пластмассовый стаканчик. В широко раскрытой змеиной пасти выпрямляются ядовитые зубы.

Одно неверное движение — и они вопьются в руку. В бессильной ярости змея готова вонзить зубы во что угодно. И тут к пасти осторожно подносят стаканчик. Удар челюстей! По прозрачным стенкам стекает янтарная капелька.

Это и есть страшный змеиный яд… В малых количествах яд целебен. И теперь ядом лечат ревматизм, эпилепсию, болезни уха, горла, носа, пробуют лечить рак…

Яд дорог. Он имеет сложное химическое строение, получить его в лабораториях не удается. Приходится ловить змей. Их держат в питомниках. Но змея плохо переносит неволю и скоро погибает. Поэтому еще и еще идут смелые охотники в пустыню. Рискуя жизнью, они добывают для людей дорогое лекарство.

Фото автора.  14 сентября 1958 г.

 

Сладкий сок земли

По степи идет деревенская осень. Первые заморозки поджигают клены на сельских околицах, сгоняют сорок ближе к жилью, заставляют людей думать о недалекой зиме.

Обильна нынешняя осень. В садах еще держится аромат антоновки, с бахчей тянутся скрипучие телеги с последними арбузами, успело почернеть под ветрами ржаное жнивье, убрана картошка. Но не опустели еще поля, не все свезено еще в закрома и амбары.

В пояс прохожему склонились подсолнухи. Они уже не в силах поворачивать за солнцем отяжелевшие головы. Но их время еще не подошло.

Изредка забежит какая-нибудь девчонка, скрутит шляпку, где семечки покрупнее, и бегом догонять подруг. Но некогда девчонке грызть семечки. Целый день пролежит подсолнух у девичьих ног.

Слишком много работы. Подъезжают машины: давай, давай!.. Только в сумерки затихают голоса на поле. Идет уборка сахарной свеклы.

Эти трое друзей, похожие на веселых поварят, работают не на кухне, а на большом заводе. Впрочем, они не обижаются, если их в шутку называют поварами. Друзья варят сахар. Когда вы сядете за стол и положите в стакан белоснежные кусочки рафинада, вспомните Толю Свищева , Сашу Дедова , Васю Корчагина , девушек, растящих свеклу, шоферов, от зари до зари не выпускающих из рук баранку. Они хорошо трудятся, чтобы на каждом столе у нас был чай сладкий.

Много лет на воронежских полях выращивают свеклу, но такого урожая не помнят. Сейчас у колхозников одна забота: успеть бы убрать.

Очень много уродилось свеклы. Посеяли ее в этом году больше обычного, ухаживали лучше, погода подсобила. Вот и дает земля в круг почти по двести пятьдесят центнеров сладких корней с гектара. А где земля пожирнее да руки поприлежнее, и по четыреста дает.

Больше двадцати звеньев растили этим летом свеклу в колхозе имени Жданова Березовского района. Свекла труд любит. Много раз склонялись девушки к земле, пропалывая, прореживая, подкармливая капризные зеленые рядки. Но золотые сентябрьские дни бабьего лета — самые напряженные. Звено Раисы Бочаровой — молодежное, но не удивляйтесь, если рядом с девушками на поле вы увидите старух и ребятишек. Уборка — дело святое. На помощь дочерям и сестрам осенью приходит все семейство. Такая уж традиция у свекловодов. И старые, и малые радуются, когда шоферы привозят со свеклопунктов сводку: «350 центнеров с гектара!».

Целый день пылят степные дороги, целый день вереницы машин везут с полей сладкое богатство. Но на этом забота об урожае не кончается. Сядем на одну из попутных машин и поедем на сахарный завод, в Березовском районе он недалеко от полей. Еще не въезжая в ворота, видим вокруг цехов какие-то гигантские «укрепления». Подъезжаем ближе — это бесчисленные горы свеклы. С каждым днем горы растут и растут.

Завод — как домна. В августе его запустили, и теперь днем и ночью дымят его трубы. Беспрерывным потоком идет в котлы свекла, а на другом конце завода с транспортера беспрерывно сходят мешки с сахарным песком. Каждый день к заводу подходит пять-шесть вагонов. Каждый день страна получает отсюда 1700 центнеров сахара. Обычно завод перерабатывал весь запас свеклы к середине марта. В этом году свеклы хватит до середины лета. Значит, к концу сезона будет сварено четыреста тысяч центнеров сахара.

Но для этого надо не только вовремя суметь извлечь из свеклы всю сладость, но и сохранить свеклу. Нежные корни, если хранить их небрежно, быстро теряют сахаристость. Сейчас из тонны свеклы получают сто пятьдесят килограммов сахара, а к концу сезона можно не получить и шестидесяти. Вот почему на складах горы свеклы укрывают циновками, проветривают, а в этом году хотят еще искусственно заморозить. Каждый грамм сладкого сока, рожденный землей и трудом человеческим, должен превратиться в чистые кристаллы сахара.

Фото автора. Воронежская область.

 27 сентября 1958 г.

 

Фантастика? Нет, это быль!

В эту маленькую лабораторию на Большой Пироговской совершается настоящее паломничество. Вот уже несколько лет лаборатория стала своеобразной хирургической Меккой. С какого бы конца земли ни приехал врач, он непременно хочет увидеть коллегу Демихова. Гости хотят убедиться в чудесах, которые делает Демихов, пожать руку смелому экспериментатору.

Несколько дней назад лабораторию посетили профессор неврологии Колумбийского университета Давид Гуревич и известный хирург из Норвегии Христиан Каппелен:

— Много слышал о ваших опытах. Покажите…

— …Это замечательно! — сказали гости после операции. Им было чем восхищаться. На теле одной собаки жили… две головы. Жили вполне нормально. Вторую голову «пришили» искусные руки хирурга. А вот еще была одна собака. Двадцать дней назад ей сделали операцию. Теперь у собаки два сердца…

Владимира Петровича Демихова я застал в операционной.

— Наденьте халат и можете смотреть, — пригласил он.

Операция окончена. Теперь наблюдение, наблюдение…

Хирург держит в руках сердце. Вот он поднял его к глазам, разглядывая розовые жилки.

Упругий комочек мышц ничем не связан с организмом собаки, но продолжает жить, ритмично подрагивая в руке. Так сердце может прожить несколько часов. А ведь совсем недавно бытовала столетиями утвержденная истина: сердца нельзя касаться, сердце умирает, как только его отделишь от тела.

Сколько надо было проделать опытов, чтобы заставить сердце вот так биться в руке, чтобы его можно было перенести в грудную клетку другого животного.

Еще в сороковом году молодой физиолог Демихов начал делать первые опыты по пересадке органов. Сначала цепь сплошных неудач, потом первая награда за терпение и настойчивость — пересаженное сердце работало несколько часов.

Снова упорные поиски, анализ ошибок, и вот пересаженное сердце живет уже несколько дней, потом несколько недель.

Сотни больших и малых проблем приходится решать настойчивому человеку, в каждой новой операции учитывать все предыдущие удачи и горький опыт неудач. Нелегко идти человеку, если ни одного следа не оставили до него на трудной дороге. Вернее, дороги еще нет. Ее приходится прокладывать. Но трудный путь сулит очень заманчивую цель. Человеку можно будет восстановить утраченные органы. Еще вчера об этом можно было прочесть разве что у досужего фантаста. Теперь мечта стоит на реальной основе.

Опыты ведутся на собаках. Вполне понятно, что никакой собаке не нужны две головы и два сердца. Изучается взаимоприживаемость тканей, оттачиваются техника и методы операций, прощупываются открытые и еще не открытые законы жизнедеятельности организмов. Очень большая и кропотливая работа, очень умелых рук и большого разума требует она.

У Владимира Петровича добрые, чуть усталые глаза, глаза человека, видевшего и сомнения, и радости удач. Он записывает, как проходил очередной опыт, намечает программу завтрашней работы. Просит показать ему почту.

Первым лежит письмо из Ирана. Пишет студент: «Восхищен вашими работами. Решил посвятить себя важной проблеме. Пришлите, если можно, литературу, поделитесь наблюдениями. Желаю удач».

Больших удач вам, Владимир Петрович!

Фото автора. 28 сентября 1958

 

Листопад на Доном

Над Доном листопад. Еще вчера березки беспечно танцевали на берегу, а сегодня в леске заночевал мороз. Ранним утром, убегая от солнца, под каждым кустом оставил он белую постель.

Вот в это время и появляется в лесу сказочный колдун. Его никто не видел, но работа его повсюду. Скорее всего ночью ходит колдун по лесу. В руках у него ведерко с краской и большая кисть. Мазнет, и не зеленая уже на клене рубашка. Словно подожженный, стоит клен.

«Ах, как хорош!» — вздохнет березка. Красавице невдомек, что и на нее брызнул золотом лесной волшебник. И рябину не обошел, и дикую грушу. А сосенку не стал красить. Чуть дотронешься — колется. Вот и будут стоять молодые сосенки темными монашками. Но от этого лес не подурнеет.

Стоит лес тихий и задумчивый. Налетит ветерок. Падают, падают золотые монетки листьев… Идет листопад над Доном.

«Не пора ли очнуться от осенних грез, — скажут читатели. — Какие там леса над Доном! Вот о наших подмосковных или архангельских рассказали бы…»

Верно. Хороши леса подмосковные и архангельские. Но именно о новом лесе над Доном хочется рассказать сегодня. Он очень молод. В нем нет глухих замшелых кварталов. Лес лежит неширокой полосой вдоль реки. Всего шестьдесят метров по левому берегу, шестьдесят по правому. Зато очень длинна эта лесная строчка: от Воронежа до самого Ростова.

Река капризничает. Как разгулявшийся казак, петляет по пахучим донецким степям. И лес не отстает, тоже петляет, повторяя все изгибы воды. Если пройтись и смерить зеленую полосу, будет как раз 1055 километров.

Это настоящий лес. Лесники так говорят: появились грибы и муравейники — значит, жить лесу.

Лес растет. Кажется, совсем недавно собирали желуди, в осеннюю грязь втыкали тоненькие саженцы. Думалось: неужели вырастут?

Прошло десять лет. У кого сердце не защемит от радости: посаженные прутики уже в три раза обогнали человека ростом. Дубки и березки сомкнулись кронами, а сосенкам тесно, надо прореживать. Лес, настоящий лес! И запах в нем здоровый лесной, и листья шуршат под ногами. В чащобе можно спугнуть выводок куропаток, близ деревень, у березок, сельские девчата водят хороводы. У села Ольховатки я подсел к гармонисту. Улучив минутку, когда стихла пляска, спросил, есть ли такие, что сажали эту полосу.

— Конечно, есть. Вот любого расспрашивай.

И сажали, и ухаживали. Но уж если писать, то о нашей Катюшке-лесничихе. Страсть как привязалась к лесу. Даже прозвище у нее лесное.

Мы сидим с Катей Трубициной на краю поляны. Ласковое солнце играет на ее загорелом лице, на ярком бумажном платочке. Притихшие было при незнакомом человеке девчата снова загомонили.

Мы с Катей вспоминаем. Она пришла на полосу, когда ее только что приняли в комсомол.

Мне в то время с ватагой школьных друзей пришлось собирать в воронежских дубравах желуди для посадки. Разговор то и дело прерывается восклицаниями: «А помнишь?!»

— Помнишь, как это начиналось?

Еще бы… Сорок шестой год. Еще не отдышавшись от войны, не везде вышли из землянок сожженные воронежские села. А тут новая беда…

Блекло от жары июльское небо. Трескалась земля. Ползло по селам зловещее слово «засуха». После этого сурового года было решено сажать в степи лес. Он должен сдерживать суховей, помогать земле накапливать влагу. Поднялись на посадку леса дружно. Закладывались питомники, размечались трассы. В колхозах создавались лесные бригады. Комсомол взял шефство над посадками.

— А помнишь, как делали первую вспашку?

Окопы, противотанковые рвы, невзорвавшиеся снаряды. Впереди шли минеры. Не все удавалось «выловить». Близ села Урыва тракторист напоролся на мину. Машина — в щепки, а ему, видно, на роду написано долго жить: пересел на другой трактор — и дальше.

— А осенние посадки? Холодно, грязь, костры в степи. Машин не хватало. Сажали вручную.

— Ваню Яковлева помнишь? Трактор он приспособил для лесных работ, сажалку смастерил. Ему Сталинскую премию тогда дали. Жив, здоров?

— Здоров. Кажется, в Лискинском районе трактористом сейчас…

Трудны эти десять лет — десять глав лесной летописи. Шутка ли, стеречь нежные саженцы от сорняков, от потравы скотом, от вредителей.

Выстояли люди, выстояли деревца. Теперь уже молодой лес сам начинает служить человеку.

С восточной стороны полосы сосенки погнуты, кое-где пообломаны.

— Все закономерно, — объяснил лесник. Это солдаты первой линии. Грудью встречают степной ветер, не дают снегу лететь беспутно. Страдают сосенки в этих схватках. Но, как настоящие солдаты, остаются в строю, все выше и выше тянут свои колючие штуки.

Председатель колхоза Петр Васильевич Чалый по-своему оценил эту борьбу:

— За урожай воюют. Вот, если хотите, цифры. Колхоз «XX партсъезд» в чистом поле этим годом собрал по пятнадцати центнеров пшеницы с гектара, а в полосах — по двадцать три. Есть разница, а?

От государственной полосы, как от гигантского ствола, тянутся в степь веточки колхозных лесных полос. Надо признаться, не везде они хороши. Когда летишь над Доном на самолете, видно: местами от «ствола» совсем не растут «веточки». Забыли, значит, комсомольцы в этих колхозах о своих питомцах, а пора вспомнить.

И еще одну большую работу делают полосы. Заметили, наверное: мелеет речка. Отчего?

Когда-то свели лес. Царь Петр вырубал на корабли, жадные купцы вырубали, мы сами кое-где бездумно руку приложили. Вот теперь и приходится поправлять дело. Лес держит влагу, не дает ей весной убежать бешеными потоками, прячет их под землю, а потом кормит речку подземными водами все лето. Лес не дает воде размывать берега…

Тополя. Они растут очень быстро, но и умирают скорее, чем, скажем, дуб или клен. Лесники недолюбливают тополя. Зато для прогулок не сыщешь лучше аллеи…

— Лес в степи — счастье, — сказал Иван Семенович Шинев. Он возглавлял государственную комиссию, которая принимала лесные полосы: Воронеж — Ростов, Пенза — Каменск.

Комиссия очень довольна. Иван Семенович вырос в лесу, на похвалу прижимистый, его трудно удивить, но и он не сдерживается:

— Молодцы! Хорошо!

Прикидывает комиссия площадь полос. 25 тысяч гектаров! Здорово! Но самую большую радость вызывают не эти гектары. Они планировались. Самое радостное — не остановились на плане. Сажали и теперь продолжают сажать лес: колхозы, лесничества, молодежь выезжает на «лесные воскресники». И вот результат: в государственный фонд зачисляется только по Воронежской области еще 70 тысяч гектаров леса.

С комиссией я проехал вдоль полос сотни километров. Ночевали в тихих лесных избушках. Бело о чем поразмыслить долгими осенними вечерами. Судьба леса — в руках молодых. Сделано много, но это только начало. Брошенных, непригодных земель в европейской части страны почти два миллиона. Чего им пустовать? Лес на них отличный может расти, воронежцы это доказали. А овраги! Остановить их может только лес.

Беда, если забудем и о посаженных лесах. Уже теперь надо начинать борьбу с хищниками, поселившимися на листьях и под корой молодых деревьев. Работа эта по плечу школьникам — побольше птичьих домиков.

Но есть и другой хищник. Этот ходит ночью с топором. Есть уже в полосах его отметки. С этим вредителем ребятам не справиться, и леснику одному не углядеть. Надо побольше глаз и руки покрепче.

Очень понравился комиссии в Коротоякском районе «комсомольский штаб природы». Начальник штаба — молодой лесничий Ваня Корчагин. Его заместитель — сам секретарь райкома Вася Коньков.

У штаба — десяток «наблюдательных пунктов». Наблюдают за лесом, за охотой, за рекой.

Заметили браконьера или шалопая, что палит во что попало, — пожалуйте в штаб для разговора. Одно предупреждение, другое. Не помогает — сдайте ружьецо.

Недавно поймали порубщика. Три березки изничтожил. Судили в штабе комсомольским судом. Мудрое вынесли решение: «Опозорить на весь район через газету. А в наказание чтобы посадил двести молодых березок. Саженцы — за его счет. Из комсомола пока не исключать».

Хороший штаб! Создать такой можно в каждом районе.

Фото автора. Воронеж — Ростов.

 5 октября 1958 г.

 

На пуговицу…

Серый неприветливый день. По воде плывут жухлые ивовые листья. Перед дальней дорогой тревожно хлопают крыльями птицы в камышах. На реке ни души. Словно метелкой смахнул октябрьский ветер неутомимых удильщиков…

Э, нет, это дилетанты разбежались от дохнувшей холодом воды, а настоящий удильщик верен себе. На крутом бережку, у парома, — рыбак.

Сидит, завернувшись в плащ. У парома скрежещут тормоза машин, груженных свеклой, в воде плавают арбузные корки, плещутся утки, привлеченные подачками пассажиров… У парома ругань и смех, мычание волов. Совсем неподходящее место для ловли.

Подхожу. Шепотом спрашиваю:

— Ну как?

— Так как-то все, — так же тихо отвечает парень.

Я понимающе киваю головой и присаживаюсь рядом.

— На что ловите? — не выдерживаю я.

— Да вот, — рыбак показывает аккуратные, как спичечные коробки, ломтики жмыха.

«Как же он сажает эту приваду на крючок?» — думаю я, но не спрашиваю, чтобы не показать свои скудные познания в мудрой рыболовной науке. Дожидаюсь, когда парень начнет менять насадку… Боже мой, что же это такое! На конце лески совсем нет крючка. Вместо него мотается костяная пуговица. Точь-в-точь такая, как на плаще. Протираю глаза. Пуговица! А чуть выше укреплен схваченный резинкой жмых.

Я не выдерживаю и, забыв о всяком рыболовном этикете, начинаю расспрашивать. Парень улыбается, видимо, довольный произведенным впечатлением.

— Китайский способ. Недавно дружок вернулся из командировки, говорит, в Китае многие так ловят. Я вот вроде вас не верил, а потом: дай попробую. И что бы вы думали, в первый же день приволок домой двух здоровенных сазанов.

В нашем рыболовном деле всяк по-своему с ума сходит. Я вот пристрастился к этому методу. Уж очень забавно все получается. Если есть время, я вам всю теорию этого дела расскажу.

Представьте себе голодного сазана. Рыщет он по илистому дну и вдруг — жмых. Ай да лакомая добыча! Забыв обо всем на свете, сазан начинает сосать. А дальше… Случалось вам летом где-нибудь на крылечке тянуть из стакана пахучий чай? Вы разомлели от удовольствия, и вдруг — муха. Садится, проклятая, то на нос, то на щеку, вы отмахиваетесь и наконец прихлопываете ее. Очень похоже ведет себя и сазан. Мотается по течению на поводке пуговица, надоедливо бьет по жабрам, нарушает сладкий обед. Вертится сазан, отпихивает пуговицу и наконец, разозлившись, хватает ее ртом. Пуговица — вещь не съедобная. Это сазан определяет сразу. Выбрасывает. Но выбрасывает не изо рта, а пропускает через жабры, как всякий несъедобный мусор. Понимаете?

Сам на кукан садится. А над водой поплавковая сигнализация. Сразу видишь, когда он, сазан, обедает и когда проделывает операцию с пуговицей. Тут уж надо не зевать, на берег его, голубчика.

Я бы сразу поверил в эту теорию, если бы на кукане сидело хоть одно вещественное доказательство, но кукан по-прежнему был пуст.

Рыбак тоже почувствовал, что теория без практики мертва.

— Возвращаться-то скоро будете? Загляните, может, захотят еще сазаны пообедать.

Часа через два я снова спустился к парому. По-прежнему скрежетали машины, на чем свет стоит ругал какого-то шофера паромщик. Рыбак тоже сидел на своем месте.

— Идите сюда, — махнул он рукой. — Вот он!

Килограмма четыре будет, не меньше. А один сошел. Раза в два больше, пуговицу оторвал. Придется еще одну от плаща отпороть…

Хотелось посидеть с этим парнем, но, взглянув на переправу, я увидел, что все готово к отплытию.

…С другого берега я увидел, как парень в плаще метнулся к воде. Быстро-быстро заработал руками. И вот уже любопытные пассажиры окружили рыбака, разглядывают вторую рыбину. Я пожалел, что не спросил парня: можно ли другую какую-нибудь рыбу заманить на пуговицу или только глупый сазан никак не догадается выбрасывать пуговицу изо рта.

Киллограмма четыре будет. Не меньше.

Фото автора. Воронежская область.

 19 октября 1958 г.

 

Династия Михедов

Мы с Ниной первый раз на заводе. Я — по службе, Нина определяется на работу, ей разрешили осмотреть производство.

День утомительной ходьбы. Шутка ли, подняться по сотне лестниц, пройтись по огромным корпусам, мимо башен и баков высотой с пожарную вышку! Велик завод. Блуждаем по этому царству большой химии, как два муравья, попавшие в ящик телевизора. Зато сколько нового узнаем! Вечером, усталые, вооружившись куском мела, устроили друг другу шутливый экзамен. Сидим возле большого поваленного бака.

Нина еще не разучилась строчить формулы. На темном железе бака они получаются четкими, как на школьной доске. Каучук из спирта!

Огромный сложный и тонкий процесс. Нина умещает его в двух ветвистых строчках.

— Хорошая девушка к вам поступает, — сказал я в заводоуправлении, — видно, любит химию, знает много.

— Так она же из семьи Михедов… Двадцать человек — все химики.

И вот в руках у меня снова пропуск «во все цехи». Разыскать родственников Нины — нелегкое дело. На заводе у Нины отец, трое дядей, тетка, родная сестра, пятеро двоюродных сестер и братьев, невестки, свояки…

Утро. Семья Михедов идет на работу.

— Всех не перечтешь, — улыбнулся отец девушки, Михаил Федотович. — Разыскивайте старшего брата, Андрея. Он в нашем «химическом семействе» за коновода, все расскажет.

Андрей Федотович Михед неуловим. Отыскиваю его только к вечеру в кладовке, где выдавалась спецовка уезжающим в подшефный колхоз. Сидим, беседуем.

— Как начиналась династия, спрашиваете? — старший Михед барабанит пальцем по железу. — Долгая история…

Андрей Федотович неторопливо разворачивает клеенчатый пакет. Желтая фотография: пустошь, песок. На переднем плане четверо парней с холщовыми сумками и лопатами. Надпись: «Даешь химию! Даешь каучук! 1930 год».

* * *

Родом Михеды с Украины, с Полтавщины.

Собирая сыновей в дорогу, старая мать положила в чистые холщовые сумки по краюхе хлеба, сало и, конечно, бандуры — с ними сыновья не пожелали расставаться. Пошли четыре деревенских парня, четыре брата, четыре известных на всю округу бандуриста искать долю.

— Куда проводила-то, Митровна? — спросила соседка.

— Какую-то химию строить, — вздохнула мать.

…На берегу реки, на пустыре, колышками отмечен большой квадрат.

— Это наш завод, — сказал начальник стройки. — Остаетесь?

— Остаемся. Записывай, — ответили четыре брата — Андрей, Иван, Степан и Михаил.

— Лопаты при себе?

— Нет.

— А что в сумках?

— Бандуры…

Дружный хохот:

— Бандуры!.. На праздник приехали! Ха-ха-ха! Уморили, братцы!

— А ну прекратите орать! На стройке бандуры тоже нужны, — отрезал начальник.

…Ох и холодны же ночи в ноябре! Намотавшаяся за день братва хочет уснуть. Да где там — собачий холод в палатках. Не выдерживает братва, выползает к кострам.

— Бандуристов сюда!

Огрубевшими от работы пальцами перебирают четыре брата нежные струны.

— А ну живее, для согреву!

Гопак. Хороший танец. Тут уже усталые ребята не попадали в такт. Да это и не важно было.

Плясали до упаду. Плясали, чтобы согреться, оставляя на песке клетчатые узоры лаптей. А с гопаком перекликались звонкие топоры.

Чтобы опередить зиму, ночами строили бараки, мастерские.

…Вырыт котлован, обжиты бараки, растут корпуса завода, нет уже костров, но опять братва засыпает только под утро. Склоняются над книгами, чертят, спорят, мечтают… Уж очень не простое это дело строить химию, если только четыре года ходил в школу. А на площадку уже начало прибывать оборудование. Поди разберись, какую трубу к какой прилаживать. Шли к инженеру:

— Как вот тут?..

Чешет в затылке молодой инженер: новое дело — каучук. Во всем мире такого завода не строили. Не хочется инженеру ударить лицом в грязь, однако сознается:

— Не знаю. Подождите, хлопцы, померекаю вечерком. Завтра разберемся.

Так вот и горели по ночам огоньки в бараках… Андрей стал монтажником, Иван — техником по катализу, Степан — мастером по котельным работам, Михаил — механиком…

…Запахло на заводе газом. Что это был за запах! Сейчас с этим запахом борются, ставят всякие фильтры, а тогда радовались, как дорогим духам.

— Что-то у тебя от пиджака воняет? — говорила воронежская девушка Валя, прижимаясь по вечерам к своему жениху.

— Не воняет, а пахнет, — обижался Михаил, — это наш заводской дух.

И у Ивана, Андрея, Степана тоже состоялись на эту тему разговоры. Кончились они тем, что четыре девушки — Валя, Аня, Фрося, Таня тоже полюбили этот запах, запах химии. И стало на заводе Михедов уже не четыре, а восемь…

Опять после работы долго горел огонь в семье бандуристов. Чудесные это были вечера!

Звенели четыре бандуры, и четыре чистых женских голоса пели про «черные брови» про «шумные вербы», про Галю. И еще про что-то очень, очень дорогое пели голоса и струны…

…Первый каучук. Вся страна праздновала тогда победу воронежцев. А уж что было на заводе! При встречах обнимались. Упругие желтые комочки нюхали, пробовали на зуб. Каучук, настоящий каучук!

Из Ленинграда пришла посылка. В ней новые калоши и записка: «Поздравляем с первым успехом. Примите подарок. Пришлем еще, уже из вашего каучука». Гораздый до выдумки Андрей надел калоши, устроил торжественное сожжение оставшихся у кого-то лаптей.

Потом праздничный вечер. Выступавшие волновались, а взявший слово Михед Иван совсем не мог говорить. Смутился, вынул из кармана тутой мячик, ударил об пол:

— Прыгает! Видали? Прыгает наш каучук!

Значит, не зря и мы прыгали тут у костров. Помните, а?

В конце вечера был большой концерт. Никогда еще так слаженно не играли братья, никогда еще так дружно не пели Аня, Валя, Фрося, Таня.

Но в середине программы вышла заминка: Ане вдруг стало нехорошо. Дали занавес. А через минуту обалдевший от счастья Андрей объявил:

— У Михедов будет наследник! Песни продолжаются!..

Вся судьба большого семейства тесно переплелась с судьбой большого завода. Была на заводе заминка — и в семье тревога, на заводе победа — в семье ее отмечали, как праздник.

По обстановке михедовского дома можно проследить весь путь завода. Первую премию — бумажные штаны в полоску — братья получили, когда еще рыли котлован. Старомодный приемник — премия Андрею за успешный монтаж оборудования. Кровать, стулья, шкаф получены, когда семья въезжала в заводской дом. Патефон и детская коляска — премия за сверхплановый каучук. Велосипеды — за концерты.

На заводском дворе своя летопись. Клены, вдоль дороги от проходной сажали, когда у Михаила первая дочь родилась.

— Ну, Миша, — шутил Иван, — сколько кленов, столько и лет жить твоей Галке.

— Тысячу лет должна жить, — улыбался счастливый отец, глядя, как поднимается зеленый лесок вдоль заводской дорожки… Парк в центре двора разбивался в сорок первом, и тут Михеды были главными зачинщиками.

…Война опустошила заводские корпуса, в разные стороны разбросала людей. Но тянулись к небу деревца, посаженные на заводском дворе рабочими руками, ждали хозяев… И они вернулись. Восстановили завод. Стал он в два раза больше прежнего. И слава его умножилась. Но жизнь не стоит на месте. Новые дороги открылись перед химиками. Что же, есть кому у Михедов вступить на большой путь. Уже не четверо их, как в тридцатом, а почти двадцать Михедов проходят по утрам через заводские ворота. Разрослась рабочая семья.

Прощаясь с заводом, я снова встретил свою знакомую Нину. Она шла в первую смену. Увидела, задержалась на минуту:

— Уже оформилась! Аппаратчицей буду! Привет Москве… — и побежала догонять подружек.

Асфальтированная дорожка от проходной усыпана желтыми кленовыми листьями. На дорожке переплелись тени и светлые полосы от поднимающегося над корпусами солнца. Нина бежит, сбивая с травы у дорожки холодные капли осенней росы. Я вдруг вспомнил деревянные колышки на этом месте, четырех парней с лопатами и надпись на фотографии: «Даешь химию!».

— А как же бандуры, целы? — спросил я у Андрея Федотовича.

— Бандуры? Понимаете, в войну в клубе погибли. Но одну удалось спасти. Вот уж сколько лет собираюсь поехать на Украину, по образцу новые заказать, да все дела… Но уж твердо решил: в конце года беру отпуск и еду. Больше нельзя откладывать. Молодых обучим, да и мы, старшие Михеды, еще походим по струнам. Ведь есть еще порох в пороховницах! Так, кажется, говорил наш земляк Тарас, а?

Фото автора. Воронеж. Завод им. Кирова.

  24 октября 1958 г.

 

Хозяева, творцы, мечтатели

Двадцатилетние… Легко им шагать по земле, ладится у них работа, велики крылья у их мечты. Вчера они жадно листали газеты, и до каждого сердца дошло тепло отеческой заботы партии, каждое сердце забилось чаще при слове: клянемся!

Что думают сегодня, после большого праздника, эти вот четверо парней с московского завода «Красный пролетарий»? Куда устремлены их помыслы?

В канун праздника двое из них вернулись с целины. Они не успели еще снять теплые свитеры, охранявшие их от степных ветров. Им положен отпуск, но разве можно в такие дни быть дома! На родной завод! Скорее!

— Юра, здорово! Был вчера там, в Лужниках?.. Ну рассказывай же, рассказывай!

…Поглядывает на часы старый мастер. Перерыв кончился. Но от Юры не отходят. И не торопит ребят старый мастер. Сам подошел, слушает.

Хорошо рассказывает Юра Ребров. И вспомнил старый мастер парнишку: куцая шинель, потертые буквы «РУ» на пряжке.

— Конструктором желаю… — сказал паренек восемь лет назад.

— А учение-то как? — спросил тогда мастер, подставляя под ноги ящик, чтобы будущий конструктор мог дотянуться до рукоятей станка.

— Семь классов имею.

— Ну что ж, можно и конструкторы! У нас все можно.

Прошло десять лет. Мастер почти не переменился, разве усы чуть больше заиндевели.

А Юрка стал конструктором. Большим конструктором. На Брюссельской выставке награду «Гран-при» получил за станок, рожденный на «Красном пролетарии».

— У нас все можно! — тихо, в усы, повторяет старый мастер, прислушиваясь к разговору молодых.

А какие новости привезли с целины Володя Королев и Толя Цветков?

— Хлеба, братцы, горы! Как работали? Смотрите сами: вот мозоли, вот медали, вот грамоты, благодарственные письма. Но не в них дело, о будущем годе думать надо. Работали на элеваторе, опять туда двинем. Станок там, братцы, в мастерской производства тысяча девятьсот капиталистического года. Развалина. Пообещали им в подарок новый послать. От всех наших комсомольцев обещали. Не будете ведь обижаться? Сделаем? К съезду партии как раз и пошлем…

Молодые краснопролетарцы слесарь Анатолий Цветков , токарь Владимир Королев , слесарь Владимир Митюшин , конструктор Юрий Ребров.

Вдумаемся в слова этих рабочих парней. По¬ехали за тридевять земель убирать хлеб. Убрали! Увидели: на каком-то элеваторе позарез нужен станок. «Сделаем, пришлем обязательно, нужен ведь». Это ли не хозяева земли! Это ли не забота о Родине! Недоспят, пожертвуют отдыхом, будут по килограмму экономить дорогую сталь, но раз обещали — сделают. Обещали к сорокалетию комсомола сделать сверх плана двадцать станков — сделали. К съезду партии завод обязался около трехсот сверхплановых станков дать. И еще один, этот вот, что так нужен на целине…

— Мы все можем! — говорят парни с «Красного пролетария».

— Мы все можем! — говорят 18 миллионов молодых, давая клятву партии держать, творить, мечтать и побеждать!

Фото автора. 31 октября 1958 г.

 

Пловцы уходят под землю

Ноябрь. Стынет вода в озерах и речках. Там, где летом пловцы бороздили воду, не сегодня-завтра можно будет пронестись на коньках. Но есть одно озеро…Впрочем, все по порядку.

С конным отрядом пограничников я ехал в предгорьях Копет-Дага. Слева поднимались скалы, справа тянулась вылизанная ветрами и солнцем пустынная степь. Немилосердная жара. Устали люди, устали лошади. Хоть бы глоток воды! И вдруг передний оборачивается:

— Купаться будем?

«Веселый народ пограничники, — подумал я, — понимают, что сейчас лучше всего подбодришь людей шуткой». Но что это? Мои попутчики спешились, и кое-кто уже снимает гимнастерки…

Морщинистая, похожая на лицо древней старухи скала. Беззубым ртом на этом сером лице зияет темное отверстие… Один за другим спускаемся в каменное подземелье. Десять метров вниз по шаткой лестнице, потом спуск пологий, по камням.

Подземная пещера. Наши голоса глухо звучат под сводами. Кажется, не привычное эхо, а кто-то таинственный на совиных крыльях разносит по пещере призрачные звуки.

Вход в пещеру.

Этот снимок удалось сделать при свете ракеты.

Душно. Рубашка прилипла к телу.

— Испарения от серного озера, к нему двигаемся, — поясняет идущий сзади.

С каждым шагом жарче и темнее. Потухает факел. Пока отыскиваются спички, успеваю зарядить кассету фотопленкой — темнота идеальная. Еще сотня шагов с факелом, и мы у подземного озера. Ширина его — метров тридцать, глубина большая, но вода необыкновенно чистая, и на дне видны отшлифованные временем камни.

Бултыхнулись в озеро. Вода теплая, почти горячая, приятная на ощупь и очень неприятная на вкус. Далеко не заплываем, держимся кучкой у каменного полуострова. Кто-то из смельчаков скрывается за темным поворотом скалы, но тотчас же возвращается — жутковато быть одному в непривычно горячей воде, среди полного мрака…

Пока отдыхаем на камнях, слушаю пограничников, уже не раз бывавших в пещере. Вода тут целебная — царапины заживают после первого купания. Озеро, видимо, проточное — сколоченный кем-то плот неизменно приплывает в маленький заливчик. Но откуда течет и куда уходит подземная вода, не могли сказать и ашхабадские географы, изучавшие пещеру.

Два часа барахтаемся в горной ванне, пора и честь знать, но уставшие от солнца пограничники не спешат. Прилаживаю аппарат, чтобы сфотографировать подземелье. Один из купальщиков укрепляет за мыском ракету. Приготовив аппарат, жду его сигнала.

Голубой, как при электросварке, свет заливает пещеру. Больно глазам. В считанные секунды успеваем рассмотреть высокий закопченный потолок, нагроможденные друг на друга глыбы известняка. Рассказывают, что в двадцать девятом году группу туристов застало возле озера землетрясение. Артиллерийский гул стоял в пещере, сыпались мелкие камни, но выстоял «подземный дворец». Выдержал он и сильное землетрясение сорок восьмого года…

Два с половиной часа мы не видели солнца. Оно обрушило на нас свой запас жары. Было решено дождаться прохлады в тени, у гор.

— Считайте, что вам повезло, — сказал старшина, — увидите самое интересное…

Часа через четыре солнце раскаленным блюдом прокатилось по гребню гор и, опалив полосу неба, скрылось. Тут и началось самое интересное.

Пискнула и исчезла в косом полете первая мышь. За ней из темного чрева пещеры вылетела другая, третья. Вот уже десятками, сотнями уносятся в степь крылатые обитатели подземелья. Гора похожа на гигантский улей с роем потревоженных пчел. Сплошным потоком летят мыши. Шум крыльев напоминает шорох частого летнего дождя. Проходит полчаса — поток все нарастает и нарастает. Мыши ловко обходят препятствия и исчезают над потемневшей степью.

Больше часа длится этот вылет на ночную охоту за бабочками, за жуками.

Зоологи подсчитали, что в этой пещере живет около сорока тысяч мышей. Нигде в Европе и Азии нет такой массовой колонии животных.

…Идет по полям мороз, строит мосты над речками и озерами. Доберется он и до подножий Копет-Дага. Соленые озера в степи замерзнут, а из пещеры всю зиму будет идти пар. Серная вода и зимой останется горячей.

Фото автора. 6 ноября 1958 г.

 

Если люди доверили…

Это портрет Люды Дорофеевой, работницы фабрики «Шуйский пролетарий». О ней и ее подругах из бригады коммунистического труда можно рассказать много интересного. В цехе они борются за высокое качество пряжи, за чистоту и культуру производства, восьмичасовую программу решили выполнять за семь часов.

Кончилась смена, но девушки не спешат с фабрики — у многих есть какая-нибудь общественная обязанность. Не сразу пойдет домой и Люда Дорофеева. Два года назад девушку избрали в городской Совет, два года назад Люда в первый раз поняла глубокий смысл короткой фразы: депутат — слуга народа. Она и не подозревала, как много у людей разных забот и как много обязан людям депутат.

Теперь Люда уже не та робкая девушка, которая даже к простым делам не знала, как подступиться. Устроила на работу вчерашних десятиклассников, помогла старикам оформить пенсию, наладила работу детского уголка на окраинной улице… Разве перечтешь все дела отзывчивого депутата, у которого «приемная» в цехе, на улице, в клубе…

Иной человек горячится: «До Москвы дойду!». А, оказывается, дело-то в силах решить Люда Дорофеева. Правда, иногда, чтобы помочь человеку, надо и поругаться с кем-то, и на сессии горсовета выступить.

— Она у нас кое-кому в горкомхозе немало крови попортила, — говорят на фабрике. И это лучшая похвала депутату, который умеет постоять за права людей, за законы нашей Конституции.

Я провел в «приемной» депутата Люды Дорофеевой два дня. Вот короткие записи того, что я увидел.

…Фабричные детские ясли. Заведующая, видно, часто видит эту беспокойную гостью:

— Люда, ни одного места…

— Только одно. Одного мальчика надо поместить. Понимаете, — Люда присаживается на скамейку рядом с заведующей, — мать у него заболела вчера…

Через двадцать минут Люда вместе с заведующей яслями измеряет комнату. Тесновато, но место еще для одной детской кроватки найдется…

…Долго ищем дом под шиферной крышей. Он без номера, на новой улице, у которой нет еще названия. Тут живет подруга Люды по цеху Надя Варакина.

— Пришла взглянуть, как идут дела! — здоровается Люда.

— Своя крыша над головой, чего же еще надо! — счастливо улыбается хозяйка.

Тут я узнал короткую историю нового дома. Крепкий рубленый дом был готов, а крыши не было. Очень большое строительство в городе, не хватает материалов. Молодая чета Варакиных побывала в десяти учреждениях. Обещали, но просили подождать.

— Как же зимовать без крыши? — пожаловалась Надя в цехе…

Люда побывала у директора фабрики, в горисполкоме, у секретаря горкома партии. И не напрасно. Сегодня, в день праздника Конституции, в домике под шиферной крышей на безыменной улице справляют новоселье.

Сама Люда живет на окраине городка. Тут молодого депутата особенно хорошо знают. Вот навстречу нам идет почтенный бородатый старик.

— Мой сосед, Сергей Михайлович Козин, — говорит Люда, — любит почитать по вечерам, все просит «электричества прибавить»: слабое у нас на окраине напряжение.

Люся останавливается со стариком. Через несколько минут около нее уже группа людей. Не все сразу может решить молодой депутат.

— Но берется за дело цепко. Напористая, и, главное, душевная, — говорят о Люде Дорофеевой горожане. Они не ошиблись в своем депутате с комсомольским значком.

Фото автора. Шуя.  5 декабря 1958 г.

 

Под одним знаменем

Председатель колхоза Иван Федорович Тесленко позвал к себе комсомольских секретарей — школьного и колхозного — Василия Стукала и Василия Карпенко. Попросил рассказать о делах, а потом вдруг спросил:

— А не скучно вам вот так порознь на селе жить?

Школу все больше лицом к колхозу поворачиваем, а знаешь ли ты, Василь, чем школьные комсомольцы живут? Не знаешь. А ведь через год они к тебе придут. А твои, Василь Стукал, друзья не знают колхозной жизни. Подумайте, что тут сделать.

Решили созвать общее собрание и на нем потолковать обо всем.

Очень интересным было это собрание.

Празднично сияли фонари у входа в Дом культуры. Играл оркестр. Белые фартуки школьниц мелькали рядом с пиджаками колхозных ребят.

На скамейках вдоль стен — почетные гости: старые колхозники, сельские коммунисты.

Говорили недлинно, но выступающих было много.

— Сколько у нас общих дел на селе! Сад посадим, улицы озеленим. Водная станция и стадион уже который год запущены — друг на друга кивали, теперь сообща сразу оборудуем. Новый Дом культуры надо строить, тир хорошо бы иметь…

— Давно надо быть вместе. Работаем летом сообща, на районных соревнованиях выступаем одной командой. Объединимся — еще дружнее будем жить…

— Легче будет школьным комсомольцам выбирать профессию. А колхозных ребят на буксир надо взять, пусть принимаются за учебу.

Вечерняя школа для этого нужна. Что ж, будем добиваться. Вот тут сидят директор школы и председатель колхоза. Что они скажут на это?..

— Сообща возьмемся выращивать новые сорта кукурузы и овощей, бригаду опытников-садоводов организуем. У одних свежие знания, у других — практика. Хорошо пойдут дела…

— Самодеятельность оживет. Не надо будет просить друг у друга «взаймы» баянистов. А хор каким будет! Первое место в районе обеспечено…

Выступил и председатель колхоза Иван Федорович Тесленко:

— Очень мне по душе ваш разговор, ребята. Много у вас общих дел на селе. Сообща скорее найдете дорогу к колхозным профессиям, сообща будем думать, как вести наше хозяйство. О вечерней школе тут говорили. Правильные мысли. Нужна в селе такая школа. И пусть в ней, кроме обычных школьных дисциплин, будет преподаваться столярное и плотницкое дело, чтобы дельный каменщик мог из нее выйти, кузнец, огородник, полевод. Пусть каждый по вкусу выбирает себе школьный «факультет». Я обеими руками за такую школу. Средств колхоз не пожалеет. Только уж и вы помогайте по-настоящему…

— Кто за то, чтобы отныне комсомольцы нашего села жили одной дружной семьей, прошу голосовать, — сказал председатель собрания. — Единогласно!

Выбрали сельский комсомольский комитет. Секретарем стал колхозный электрик Василий Карпенко, его заместителем по школе — десятиклассник Василий Стукал.

Наступила торжественная минута. На сцену вынесли знамя.

— Это знамя будет знаменем нашей Демидовской первичной комсомольской организации, — взволнованно сказал Василий Карпенко. — Я первым клянусь, что во всех делах мы будем верными заветам человека, который изображен на нашем знамени.

Василь нагнулся и поцеловал край алого полотна. В торжественной тишине по одному подходили комсомольцы и давали клятву верности комсомольскому знамени, клятву верности заветам Ленина.

На другой день снова собрались вместе и под знаменем торжественным строем прошли по селу. У Дома культуры на видном месте был вывешен план комсомольских дел. Тут было перечислено многое из того, о чем говорили на собрании.

Так начала жизнь комсомольская организация села Демидова Киевской области.

19 декабря 1958 г.

 

По следу

Январь выдался холодный. Ярко искрился снег на лесных полянах. Мы вынесли из вагона лыжи и, проводив глазами поезд, двинулись к лесной опушке. Я оглядел наше охотничье снаряжение.

У Спиридоныча — двустволка, пояс с патронами. У меня — фотоаппарат с телеобъективами.

В овраге у села Углянец летом охотник выследил лисий выводок, но не тронул. И вот теперь идет, как он сказал, «свести счеты с рыжими за углянских кур».

Очень много расскажет опытному охотнику звериный след. Вот он вьется на опушке ровный-ровный, словно веревочка брошена между пушистыми елками.

— Лиса экономно ходит, — объясняет мне Спиридоныч. — Незнающий человек скажет: двуногий зверь шел. Нет. Всеми четырьмя лапами тут ступала лиса. Только она в след передней ноги ставит заднюю, силы бережет… И зрелость лисьей шубы определить можно, — продолжает охотник, вглядываясь в «веревочку». — Замечали небось, по первой пороше лиса словно босиком идет: все пальцы печатаются. А теперь, видали, какие стаканы на снегу ставит. Отрос густой мех, пальцев и не видно.

Очень нужна лисе шуба в январскую стужу.

Холодно, голодно. Пустой стоит лес. Вороны и те поближе к жилью подались. Огненным веретеном мечется лиса по полю. Хвост трубой, голова набок. Прислушивается — не пискнет ли под снегом мышь. Пискнет — сразу носом ныряет в снег лиса. Фонтаном летит вверх белое крошево снега. Быстро, быстро работает носом и лапами рыжая.

Мы со Спиридонычем прошли уже лесную дорогу и через березняк вышли на покрытое снегом пшеничное поле. Охотник внимательно осмотрел следы, потом поправил ошейник на Кепке, вогнал в ружье два позеленевших медных патрона.

— Тебе с аппаратом лучше тут остаться, — указал он мне на кусты у березок, — а мы с Кепкой понюхаем след. Э, да что нюхать, вон она, красавица, мышкует…

Мне почему-то вдруг стало жалко лисицу. Уж больно хороша была она на покрытом морозными блестками поле. Мы стояли с подветренной стороны, и лиса не подозревала опасности.

Склонив голову набок, она бежала, останавливалась, снова бежала. Казалось, язык пламени метался по холодной вате и никак не мог зажечь ее.

— Спиридоныч! — попытался я было остановить охотника. — Хороша ведь, а?

Он понял меня по-своему:

— Редкий экземпляр, не зря ехали, — прошептал он и, сделав Кепке знак «сиди», стал, не спуская глаз с лисицы, скручивать из бересты пищик.

Мне хорошо было видно, как он насторожил ружье, пригнулся за сугробом. Пискнула мышь.

Я подвился искусству охотника, но лиса не услышала звука. Еще громче пискнула берестяная приманка. Лиса наклонила голову и побежала в нашу сторону.

Красавица! Быстро поставив телеобъектив, я успел сделать несколько снимков, жалея, что не цветная пленка в аппарате… Еще один раз тихо пискнула фальшивая мышь. Спиридоныч выпрямился. Огненная шуба метнулась в сторону, но было уже поздно. Гулкий выстрел спугнул с березы сороку, безуспешно оповещавшую лису об опасности. Красный зверь подпрыгнул вверх и вытянулся на снегу. Была ли это летняя воровка или одна из подросших ее дочерей, определить было трудно. Спиридоныч умело подвесил добычу за спину и перезарядил ружье.

…Хорошая штука — фотоаппарат. Он оставил на память об этом морозном дне холодный блеск солнца, истоптанный снег возле березок, живописную фигуру Спиридоныча, нацелившегося на новый след.

Фото автора.  Февраль 1959 г.

 

Начало плавки

— Пахнет как — а?

— Серой пахнет… — ответил я, не зная, к чему клонит старик.

Он остановился и с удовольствием потянул носом воздух:

— Два запаха меня тревожат. Вот этот и «Камелии». Духи такие были. Они и сейчас есть. Услышу запах — будто вся молодость вдруг перед глазами пробежит. Невеста моя любила духи… А сера — это особая статья. Вредный, конечно, дух, однако тридцать лет простоял у печи — и ничего, здоров был. А теперь на отдых пошел — тут болит, там ноет. От безделия, понятное дело. Зять меня переплетному делу обучил. Забавляюсь. А по душам сказать — к огню тянет. Я, Захар Семенцов, ведь сталь варил! Снова бы все начать, да ведь человек не металл, в переплавку не идет…

Незаметно подошли к проходной. Вахтер придирчиво осмотрел мой пропуск. Захару Васильевичу же добродушно улыбнулся:

— Опять в гости? Ну, поспешайте, скоро плавку дают.

— Знаю, потому и пришел…

Новая электропечь в просторном и чистом цехе выглядела большой серебристой игрушкой.

Сверху в нее спускались толстые, как строительные бревна, электроды. К пульту управления тянулись гроздья проводов. Рядом белела табличка: «Не подходить! Сила тока 35000А».

— Самая большая в Союзе, — тоном довольного хозяина сказал мне Захар Васильевич и присел поодаль, наблюдая, как пятеро парней в темных спецовках хлопотали у печи.

…Приближается конец плавки. У печи собираются люди из других цехов. Смотрят с интересом, сосредоточенно, как в театре на хорошем спектакле. «Действующие лица» понимают важность момента: собранность, четкие слаженные движения. Прикрывая рукавицей лицо, по очереди заглядывают сквозь синие очки в сверкающий зев печи. По лицам — каждому восемнадцать-двадцать лет. Старшему по должности, Ивану Зубову, может, около тридцати.

— Зеленые! — угадал мои мысли Захар Васильевич, но работой ребят он, видно, доволен.

И вот уже подана команда, поползли вверх малиновые от жары электроды. Печь дрогнула и легко, словно алюминиевая кастрюля, наклонилась. Рванулось к высокому потолку белое облачко пара, огненный фейерверк устремился в ковш…

Это Вася Смольянов . Тысячи таких парней встали на вахту семилетки.

У перил, возле ковша, не толпились только сталевары. Они стояли в сторонке, как и подобает степенным, знающим свое дело, людям.

И это тоже нравилось Захару Васильевичу. Еще раз обратив мое внимание на то, что печь первая в Союзе, он подошел к молодым и поздоровался со всеми за руку.

— Начали семилетку? — и не дожидаясь ответа, добавил: — Хорошо начали. Печь-то какова, а? Умеете, значит, управлять. И ты, Вася, освоился? — обратился он к невысокому чернявому пареньку. — Благодарность уже имеешь? Неплохо.

У старого сталевара была, видно, особая симпатия к этому парню. Они присели вместе на обрубок рельса. Печь начали загружать новой порцией металлолома. Сквозь скрежет я улавливал только обрывки их разговора.

— В хорошее время начинаешь… Металл нынче всему фундамент. Я бы тоже вместе с вами, да что ж…

Я не расслышал, но догадался, что старик произнес уже известную мне фразу насчет того, что человек не металл, не идет в переплавку…

Не знаю уж, сколько времени сидели рядом два сталевара. Вася несколько раз поднимался, шел к печи. Захар Васильевич терпеливо дожидался его. И я вдруг отчетливо понял большую закономерность их разговора и этой стариковской привязанности. Один, молодой, впитывал мудрые уроки опыта и горячей любви к профессии, к родному заводу, учился понимать свое место в жизни. Другой в эту минуту, может, начинал верить, что дела человека и мудрость, накопленная годами, не умирают и что не только металл можно переплавить в новую, добротную форму.

Захар Васильевич пошел в другой цех навестить «своих», а я поближе познакомился с молодой бригадой. Один из парней недавно служил в армии, другой раньше у домны работал.

Вася Смольянов только что из технического училища. Любознательный, с горячими глазами, он очень располагал к себе. Жадно расспрашивал о Москве. Рассказывал, какими будут завод и город Липецк через семь лет.

— Может, еще заедете к нам через годок хотя бы. Будет на что посмотреть, — улыбался он, прощаясь.

Снова опустились и налились малиновым светом графитовые электроды. Раздался грохот, словно в печь неожиданно влетел небесный гром и метался в ней, не находя выхода. Из летки метнулись языки пламени. Пятеро в темных спецовках начали очередную большую плавку.

Фото автора. Ново-Липецкий металлургический завод.

15 февраля 1959 г.

 

Двери к курским сокровищам

Волшебница природа спрятала клад в самом центре России, под курскими и белгородскими полями. Как и положено кладу, долго лежал он заколдованным, а расколдовала его обычная компасная стрелка. Когда пробурили землю, ахнули — клад так клад! Не горшки с золотом, конечно. Глубоко под землей скрывались огромные скопления железной руды. Она и заставила стрелку отклоняться. А на языке ученых всякое отклонение от нормы называется аномалия. Вот так и назвали железный клад: «Курская аномалия». Так и поныне для удобства называют, хотя аномалия давно уже стала не только курской, но и белгородской, и орловской, и брянской…

Запасы руд определяются астрономической цифрой — двадцать миллиардов тонн.

— Это очень много. Это трудно себе представить. Это больше всех европейских запасов, вместе взятых. Это единственное в мире по величине и по качеству руд месторождение! — восторженно говорят ученые.

В документах, принятых XXI съездом партии, четко сказано, сколь огромное значение придается курской руде в семилетке.

В Белгородском совнархозе мне посоветовали поехать в Лебеди: «Там сейчас главное поле битвы». Лебеди — это название степной деревеньки. Теперь ее нет: переехала в другое место. На месте деревенских огородов и улиц сейчас огромная выемка. Подземная вода. Она заполняет котлован.

Вода — страшный враг горняков, но тут люди заставили ее работать. На озеро спущены мощные земснаряды. День и ночь гонят они воду из выемки, а вместе с ней и разрыхленный грунт. Земснаряды перекочевали к другому берегу и учетчик приплыл замерить объем вынутой земли.

— Сколько?

— По центру десять метров до руды осталось! — крикнул он снизу.

Позже в конторе я узнал, что в Лебедях, чтобы добраться до руды, надо сбросить земляное одеяло в 29 миллионов кубометров. Сброшено уже тринадцать. Объем земляных работ больше, чем при строительстве Волго-Дона. Впрочем, все по порядку, потому что Лебеди — это только небольшая часть курской кладовой.

У строителей и горняков «Курской Магнитки» столица — город Губкин. Небольшой пока городок. Добротные дома для рабочих, красавец Дворец культуры, кинотеатры, магазины, школы. Новый институт только что поселился на окраинной улице. Каток, неоновые огни по вечерам…

В этом городе я встретился с главным геологом комбината «КМАруда» Сергеем Федоровичем Борисовым.

У себя в кабинете Сергей Федорович развернул карту.

Карта — в радужном узоре. Словно сказочная птица летела из донских степей и на курских и белгородских землях потеряла свой пышный хвост. Группками лежат на карте оранжевые «перья». Это знаки: под землей — железо.

— Вот эта линия, — поясняет геолог, — Михайловское месторождение. Руда неглубоко. Ее и решили брать в первую очередь открытым способом. Так быстрее и дешевле. А вот целый пучок красных линий у Белгорода — Яковлевский бассейн. Затрудняюсь найти нужные слова для характеристики. Словом, на сто семилеток хватит. И руда — обогащать не надо, прямо хоть в мартены.

…Сергей Федорович продолжает говорить.

Я едва успеваю записывать названия деревень и поселков, возле которых обнаружили залежи. Лебединское, Южно-Коробковское месторождения, Стойлинское, Гостищевское, Погромецкое. И еще, и еще…

Нынче картина освоения «кладовой» выглядит так: кое-где еще по холмам бродят охотники в поисках степной дичи и виднеются буровые вышки геологов. На других месторождениях строятся рабочие поселки, подъездные пути, завозятся строительные материалы и машины — это плацдарм для штурма. А на Лебединском, Михайловском, Южно-Коробковском месторождениях работы идут вовсю. Эти рудники — первенцы семилетки. Они дадут руду уже в этом году.

Вернемся, однако, к Лебедям. Я не бывал на войне, но именно так вот, наверное, выглядит панорама боя. Рев моторов, горы вздыбленной земли, дым по холмам.

Работы ведутся в три «этажа». Верхний пласт земли смывают гидромониторщики, на следующей, нижней, ступени — экскаваторы, еще ниже — землесосы. Но, оказывается, глубоко под землей есть еще один, невидимый, четвертый «этаж», пожалуй, самый тяжелый, самый трудоемкий. Под рудным пластом проходчики делают кольцеобразный ход. Из этого гигантского водосборника подземная вода, неминуемо затопившая бы рудник, по двум шахтам будет выкачиваться наверх.

Вода — самый крепкий замок на дверях, охраняющих железный клад. Но и кроме этого много проблем надо решить, чтобы взять все богатства земли. Строители не дожидаются ученых, а тут же, на месте, решают трудные задачи. На войне это называется разведка боем.

Строители же скромно говорят: «Пробуем, время-то не ждет».

Время не ждет. Это, видно, первая заповедь на стройке.

В первый же день меня окликнул чумазый, с желтым чубом под шапкой экскаваторщик.

— Корреспондент?

— Да…

— Вот засеките, сколько буду ждать очередную машину. За день битых два-три часа простаиваем… Непременно напишите: «Не хватает в Лебедях «язов».

В конторе меня окружили молодые инженеры, геологи — и тоже о машинах.

— Жалобу на вас напишем, если не упомянете в газете. Мы недавно на собрании комсомол ьскую клятву дали: разбиться, а двести тысяч тонн руды в этом году дать. Выполним! Вот только бы машины…

Потом я встретил секретаря комитета Женю Ильинского. Высокий, худощавый, с умными глазами парень. Пришел на рудник два года назад. С тех пор, когда всплывает «узкое место» на стройке, собираются инженеры: «Кого поставим?» — «Евгения Михайловича целесообразно». И шел Женя засучив рукава на трудное место и работал так, что и в другой раз, если нужен был дельный человек, опять говорили: «Евгения Михайловича целесообразно».

И теперь вот, не надеясь шибко на автотранспорт, решили в карьер железную дорогу проложить. Трудное дело. «Евгений Михайлович, как смотрите, если вас?..» — «Да ведь я не железнодорожник». — «Справитесь. Организатор нужен».

И вот сейчас Женя говорит, сколько тысяч костылей еще добыть надо, сколько шпал оказались гнилыми, кому из ребят новую спецовку надо дать, кому премию, а кого уволить. И чувствуется: будет дорога, в срок будет.

…Обособленной жизнью на стройке живет «морская эскадра», как в шутку прозвали тут два земснаряда. Земснаряды оказались самыми производительными машинами, хотя до этого многие сомневались: «Как могут эти «водоплавающие» работать в степи?!»

Сейчас, глядя на земснаряды, удивляешься только одному: как ухитрились люди такую махину затащить в это блюдечко воды?

У земснарядов, оказывается, богатая биография: Волго-Дон, Куйбышевская ГЭС. А те, кто на них работает, — настоящие землепроходцы.

Парням по тридцать лет, однако что ни биография, то летопись строек.

Вот хоть двое друзей с земснаряда «507»: Владимир Трепов и Дмитрий Буничевский — механик и электрик. Начали вместе на Мингечаурской ГЭС. Сделали свое дело, уехали: один на Куйбышевскую, другой на Горьковскую ГЭС.

Потом — на Кайракумскую и Каховскую. А в прошлом году на палубе «507» встреча:

— Димка!

— Володя!..

— Теперь вместе добираемся до руды, — улыбаются друзья.

— Ну, а потом куда?

— Дорог у семилетки много! Но скорее всего далеко ехать не понадобится. Вон за тот бугор перевали — новое месторождение. Работай, не ленись…

  20 февраля 1959 г.

 

Два друга, два шофера

Мороз, а на дороге грязь. Греется от колес дорога. Горячее дыхание автомобилей превратило мерзлую землю в месиво. Дым, грохот. Как призраки, снуют машины. Каждая спешит получить из железной лапы экскаватора свою порцию груза…

На одном экскаваторе надпись: «Шофер! От тебя зависят сроки стройки и наша зарплата».

Шофер на Лебединском руднике — главная фигура. Оборвется поток машин — вся стройка начнет буксовать на месте.

…Полночь. У обочины дороги самосвал.

— Есть живая душа в кабине?

— А как же…Спасибо, что разбудили…

— А если б не разбудил?

— Мороз бы позаботился…

Вот так я познакомился с Николаем Желенковым.

Почему спал парень? А потому, что трое суток не вылезал из кабины. Что за надобность? Да вот…

Свела судьба двух ребят-шоферов сменщиками в одну кабину. Один рос на Кубани, другой — под Воронежем. А тут, на «Курской Магнитке», встретились и, как сами говорят, «сошлись характером», подружились. Крепко подружились.

Койки в общежитии рядом, хлеб-соль пополам, радость пополам, горе — тоже.

Случилось, Тимофею позарез надо было домой съездить: мать занемогла. А как поедешь, если на стройке сейчас каждый час на учете?

— Езжай, Тимоша, мать ведь…А я тут один за двоих…

Так вот и не вылезал Николай трое суток из кабины. Среди ночи приглушит мотор на часок-другой — и снова в дорогу. А на доске у конторы табельщица, как обычно, выводила мелом: «Желенков -150 проц., Ботвиньин -150 проц.». И на другой день: 150 и 150. Словно и не уезжал Тимофей Ботвиньин…

Перед отъездом с рудника я встретил друзей вместе.

— С нами обедать!

— Почему не в столовой?

— Да вот решили в «полевых условиях» денька три постоловаться. По часу будем экономить! Мы ведь слово дали: каждый день — две нормы…

Вот так и живут на большой стройке два друга, два шофера. Много песен сложено о трудных шоферских дорогах, о дружбе хорошей. Это о таких вот неутомимых и веселых ребятах поется в песнях.

Фото автора. Лебединский рудник,

Белгородская область. 4 марта 1959 г.

 

На самой окраине

Край города. Вот последний дом, еще шаг — начнется поле. Название улицы — Новопромышленная. Молодая улица. Может, год ей, может, два. Вот о таких окраинах мечтали наши деды. Просторные, белые, словно накрахмаленные к празднику дома, чистота, много воздуха, много солнца.

Часто приходится ездить. Оглядывая уголок какого-нибудь города, я всегда спрашивал себя: «Хотел бы тут жить?» На этой улице я позавидовал жильцам. Разве что название подкачало, такие улицы надо называть поэтичнее.

Вчера новая улица жила предпраздничным оживлением. У зеркальных витрин магазинов озабоченные лица мужчин и парней. Много радости женам, матерям и сестрам принесут незамысловатые сюрпризы фабричных ребят. Но есть на новой улице подарки, которые будут радовать всех женщин ежедневно, будут беречь их время и облегчать многотрудные хлопоты по хозяйству.

Пройдемся по улице. Вот чередуются друг с другом магазины: «Хлеб», «Овощи и фрукты», «Мясо», «Продовольственные товары», «Молоко». Из любого дома выйти — через двадцать минут «авоська» полна всем необходимым.

Не ново? Возможно. Но учтите: все разумно распланировано, все под рукой. А вот еще: «Детский сад». Только что открыт. Мамы могут спокойно работать — малышам тут очень хорошо. Тоже не ново? Верно. На каждой новой улице у нас не забывают о ребятишках. Вот только маленькая деталь: в этом садике, как, впрочем, и во многих других города Калинина, дети теперь могут находиться не десять часов, как обычно, а двенадцать. О, женщины это оценили! Ткачиха теперь не бежит сломя голову за сыном, она может, если надо, сходить в кино, пройтись по магазинам…

«Ремонтная мастерская», «Дамское ателье» — неплохо для новой улицы. А вот и еще одну вывеску вешают над забрызганными мелом стеклами. Это уже новое: «Кулинария, полуфабрикаты». Еще час освобожденного времени.

Не надо будет долго стоять у плиты — надо только зайти в этот магазин. А на воскресенье можно купить и готовый вкусный обед в специализированной столовой — она тоже строится. А что там за вывеска на крайнем доме? «Вещи напрокат».

Магазин только что открылся, но уже довольны и «прокатчики», и продавцы.

— На что самый большой спрос?

— Сегодня музыка в ходу! Баяны, проигрыватели, патефоны, пластинки. Сами понимаете — праздник. А в обычные дни… Да вот взгляните на полки: стиральные машины, пылесосы, полотеры, утюги, детские коляски, чайные сервизы… Сотни вещей для женщин. Спрос огромный.

Улица продолжает расти. Сотни молодых семей ждут новоселья. И для каждой молодой хозяйки на новой улице готовятся подарки.

Калинин. 8 марта 1959 г.

 

Разводите кроликов!

Это выгодно всем нам — у черкасских комсомольцев стоит поучиться — и школьникам это по силам.

Доступно, прибыльно, увлекательно

Герой этого репортажа — обыкновенный кролик. Да, тот самый зверек, похожий на зайца. Для многих, к сожалению, «сходство с зайцем» — это все, что известно о кроликах. А между тем…

Подсчитано и доказано: от пары кроликов за год можно получить столько же мяса, сколько может дать… корова.

Кроличье мясо по вкусу и питательности превосходит говядину, баранину, свинину и даже курятину.

Кроличий пух — это великолепные шали и береты, теплые носки и свитеры, велюровые шляпы. Шкурки кролика — это добротная и красивая меховая одежда.

Разведение кроликов — дело очень доступное. В любом колхозе, школе, на каждом дворе можно выращивать «прыгающее золото». Сейчас, когда страна напрягает мускулы, чтобы догнать самую богатую капиталистическую страну, большим подспорьем в животноводстве может стать скороспелое, вкусное и питательное кроличье мясо.

Кролики — дело не новое. Но по какому-то недоразумению о них забыли. Впрочем, не все.

Умные, расчетливые хозяева на Украине, в Молдавии, Татарии, получая большие доходы, дают государству тысячи центнеров ценного мяса.

Черкасские комсомольцы в прошлом году вырастили три с половиной миллиона кроликов.

Полтора миллиона оставили на племя, остальных забили, 30 тысяч центнеров мяса получило государство. А это, знаете, сколько? Это 17 тысяч голов крупного рогатого скота, или 30 тысяч свиней, или 70 тысяч голов овец! Вот тебе и маленький зверек!

Сейчас комсомольцы в колхозах, совхозах и школах заводят кролиководческие фермы. Хорошее дело, нужное, увлекательное!

Позавчера я побывал в поселке Косино Московской области. В мае сюда привезли полтора десятка пушистых зверьков, поставили первые девять клеток. Теперь же на школьном дворе целый городок, похожий на пасеку с большими ульями.

На ферме часто проходят уроки биологии, и пользу ее в этом смысле трудно переоценить. Но главное, ферма — это настоящее, серьезное хозяйство, где ребята учатся труду, хозяйство, которое приносит доход.

Косино сейчас осаждают «кроличьи ходоки». Едут из соседних районов, из Рязани, Смоленска, Тулы…Что ж, есть чему поучиться. Ребячье хозяйство именуется школьным совхозом. Есть тут свой директор — семиклассница Маргарита Субботина, есть производственные бригады, четкий график работы. Трудятся на ферме все, кроме двух младших классов.

Этим «фермерам» по двенадцать лет.

* * *

Восемь утра. Школьные двери еще закрыты, а на ферме уже голоса. В кучу сложены портфели с книжками. В руках у ребят метелки, ведра, лукошки. Сегодня работают десятиклассники.

Рыцарское разделение труда. Мальчики выполняют более тяжелую работу — чистят от снега дорожки между клетками, подносят корм. Девочки чистят клетки и кормят проголодавшихся за ночь зверьков. В дневном меню: овес, сено, свекла, капуста. Все это привезено из соседнего совхоза, который шефствует над своим школьным собратом. Отношения — разумные и взаимовыгодные. «Мы вам оборудуем клетки, будем снабжать кормами, окажем всяческую помощь.

Вы же летом поможете нам на полях, кроличье мясо по установленным ценам нам сдадите».

Много выгоды в таком сотрудничестве. Выигрывают сразу трое заинтересованных: государство, большой и школьный совхозы…

Утренняя уборка на ферме заканчивается. По клеткам, на острых зубах, отчаянно хрустят сено и молодые ветки. «Фермеры» идут мыть руки. Сейчас прозвенит звонок — за парты.

Как построена работа на ферме? Проследим за теми же десятиклассниками. На большой перемене они снова возле кроликов. Идет раздача «ДЕПа». Что это такое? О, это важно знать.

В специальных мешочках школьники приносят остатки пищи с домашних кухонь и столов. Капустные листья, морковка, хлебные корки, апельсиновая кожура складываются в большой ящик. Это и есть «дополнительный ежедневный паек» для кроликов.

Заступает вторая смена. Работают девятиклассники. Два кормления — среди дня и вечером, раздача «ДЕПа» на большой перемене и чистка клеток после занятий. Таким образом, в день работают два класса. Каждый по часу-полтора. Так длится месяц, потом очередь следующих двух классов. За год четкий график никого не минует.

Но, как и во всяком интересном для ребят деле, «своего месяца» не дожидаются. На ферме дисциплина и порядок, но двери для энтузиастов не закрыты. А как же иначе? Девочкам из 5-го «А» вдруг захотелось покормить «десять самых любимых» морковкой. А вот прошло санитарное звено (есть и такое!). В клетке № 17 подрались соседи — перевязывают лапы, разодранный бок.

В двенадцатой клетке заболел белый великан — надо припудрить нос стрептоцидом.

Очень любят косинские школьники своих питомцев. «Я так привыкла к ушастым… Очень жалко отдавать их большому совхозу… Но зато наша страна будет первой в мире по добыче мяса…» — пишет в своем сочинении «Наш совхоз» пятиклассница Лена Федорова.

Двести кроликов сейчас в школьном совхозе. К осени будут две тысячи. Часть пойдет на мясо, а самые крупные и породистые — в продажу. Спрос огромный, от заказчиков отбоя нет. Кроличьи фермы заводят многие школы, колхозы и совхозы.

Фото автора. 13 марта 1959 г.

 

Мартовская капель

Синее небо. Синие тени от сугробов. Синяя тишина разлита между березками. И музыка…

Тень-тень-тень — звенит торопливая мартовская капель. На сиреневую от весенних соков молодую березку опустился грач и начал свою незамысловатую мартовскую песню. Подхватили лесные жители радостную мелодию весны. Всяк на свой лад славит приход тепла и света.

Хорошо в подмосковном лесу. Бормочет на поляне тетерев, у ельника охотничье сердце дрогнет от хлопанья крыльев. Большие темные птицы поднимаются, как тяжелый самолет: долго бегут и потом — отталкиваются. Разглядываем следы. Только что тут паслись глухари. Рядом с набродами узорчатые «чертежи». Распустит на мартовском солнце глухарь крылья и бежит, бежит куда-то сломя голову, а на снегу остаются следы немой песни — «чертежи».

Один, два, три наброда, — радостно подсчитывает егерь, — десятка три паслось, напишете — не поверят. Три года назад и одного трудно было встретить…

Хозяйским глазом стали глядеть московские охотники на лесное богатство. Сокращают сроки охоты, все чаще устраиваются в лесу звериные новоселья. Эти вот зайцы родились в Сибири, под Иркутском. Попали там в ловко расставленные сети, путешествовали на самолете — и вот они уже в Переславском охотничьем хозяйстве. За последние годы в Подмосковье выпущено несколько тысяч зайцев-новоселов. Прижились, размножаются. Из Сибири привезены косули, из Средней Азии самолет доставил необычных путешественников — кабанов. Тоже прижились. Этой зимой была устроена первая охота на клыкастых. Из-под Воронежа в подмосковные речки переселили бобров. Уже четыреста голов насчитывают егери-наблюдатели…

Пятнистые олени — с Дальнего Востока, маралы — с Алтая. Десять тысяч куропаток пойманы в Туве и под Архангельском и выпущены в Подмосковье. Нарядная южная птица — фазан прижилась…

Оберегать лесную живность, подкармливать суровыми зимами да построже с браконьерами — разбогатеют дичью подмосковные леса. Расселился же под охраной человека некогда почти совсем истребленный лось. Много теперь в подмосковном лесу этих долговязых зверей. Сфотографировать их не удалось только потому, что с весною стали осторожнее. Держатся в чащобе, а преследовать их жалко — лосихи ждут потомства.

Бежать им тяжело, на снегу остаются не ямки следов, а глубокие броды — едва передвигают ноги отяжелевшие лосихи.

Белые куропатки. Сядут стайкой — не отличишь от снега…

Волка ноги кормят. А зайца спасают.

…А весна все дальше и дальше загоняет упрямые утренние морозы в сумеречный ельник. Вместе с морозом от яркого солнца бегут лесные разбойники — совы и филины…Лиса обновляет нору, вот-вот покинет берлогу отощавший за зиму медведь. Дремавшего всю зиму енота разбудили весенние песни…А голоса музыкантов все громче, все задорнее. Скоро к солнечным полянам соберутся на весенний ток краснобровые тетерева. Забыв всякую осторожность, затеют косачи жаркий бой на лесной полянке…Оседают и набухают

снизу синие сугробы, а сверху капель — все чаще и чаще. Тень-тень-тень — падают на заледенелый наст светлые капельки. Незаметным ручейком стекает водица в лосиный след. Нагнись и напьешься из копытца, как в сказке.

Фото автора. Переславское лесо-охотничье хозяйство.

 22 марта 1959 г.

 

Я — из далекого Сеимчана

Февральским утром на окраине Москвы дежурный милиционер остановил явного нарушителя дорожных правил. Укутанный в меховой полушубок парень ехал на мотоцикле. Вместо переднего колеса в машине была прилажена наскоро сделанная из железного обода «лыжа».

— Документы! — сурово потребовал милиционер.

Через минуту прохожие увидели, как милиционер неожиданно улыбнулся и, возвращая парню документы, спросил:

— Неужели от самого Магадана?

— Я из Сеймчана, — уточнил парень.

Трудное и удивительное путешествие совершил Тихон Худояров. Сегодня мы печатаем его рассказ о том, как было задумано и совершилось путешествие на мотоцикле из Магадана в Москву.

Далеко на Колыме находится поселок горняков и геологов Сеймчан. Я там живу и работаю техником.

Мотоцикл — моя страсть. Разговоры о путешествии Сеймчан — Магадан — Москва начались в нашей спортивной секции еще в позапрошлом году.

Прошлым летом, получив за три года пятимесячный отпуск, я купил Иж-56 и начал готовиться. Проводить свой отпуск, лежа на боку или в санатории — не дело. Я был уверен, что доеду до Москвы. Я так задумал, а раз задумал, — то все силы в кулак!

Мне здорово повезло с мотоциклом: сильный и надежный мотор, отличная амортизация.

Испытывая свой «Иж», я отправлялся обычно за перевал, в долину, где росла голубика. Высокий перевал, болотистая, поросшая лесом долина, крутые сопки — машине все было нипочем. За месяц я нагонял 2000 километров и собрал полтонны голубики.

Со снаряжением особенно не мудрил — взял только самое необходимое. Положил в металлический ящик на багажнике слесарный инструмент, запасные части и камеру, плащ-палатку, канистру с бензином, на два-три дня пищи.

Укрепил еще на машине чемодан: там были костюм и пальто для Москвы, валенки, книги, карты, дневник. Между прочим, специально купил «Правила уличного движения» — боялся больших городов, но книгу эту ни разу так и не раскрыл.

Оделся в меховой костюм. И вот мой «Иж» погружен на баржу. Она должна была доставить меня вверх по Колыме до Среднекана. Иного пути в Магадан летом у нас нет.

— В Среднекане я сел на мотоцикл. Направление — Магадан. Мелькают привычные голые сопки и узкие долины. Словно для почетного караула выстроились вдоль дороги заиндевелые лиственницы и пихты.

На первом же перевале очки залепляет снег.

Пурга. Скользят колеса. Спускаюсь в долину, и теперь в лицо впиваются иголки дождя. Но это все пустяки. Дорога хорошая: песок, гравий. Машина берет и 80, и 100 километров. Под дождем, по грязи въезжаю ночью в Магадан: 500 километров позади…

В магаданском автомотоклубе добираю запасных частей. Товарищи просят передать Москве привет, напомнить, что в Магадане тоже есть спортсмены, которые с радостью примут гостей столицы.

На пароходе «Ильич» плыву в Находку. Прощай, Колыма!

— Вот так я и поехал, в полушубке, в шапке, в мохнатых рукавицах.

5 октября… Находка. Принимаю старт. Теперь только мотоцикл, до самой Москвы. Мой «Иж» бежит по красивым приморским зарослям. Но вот — один, другой, третий — на деревьях замелькали желтые листки. Скорее добраться до Урала, скорее пересечь Сибирь, успеть до первой пурги, которая заметет все дороги и тропы.

На четвертый день — Хабаровск. Первая тысяча километров! Переправляюсь на охотничьей лодке через Амур и за день добираюсь до Биробиджана.

Впереди — болота и сопки. Теперь надолго мой путь — по пешеходным, конным тропам. Однажды потратил весь день, чтобы перебраться через двухкилометровое болото. Люди переходили его по доскам. Я вел по ним мотоцикл, держа его за руль. Сам шел рядом, все время проваливаясь в болото.

Потянулись дни, когда я делал не более десяти километров. Научился вязать дорожки из прутьев, чтобы подкладывать их в самых вязких местах под мотоцикл. Мотор работал отлично, а вот генератор, был случай, подвел. В него проникла вода, и доехать засветло до железнодорожного разъезда, как и рассчитывал, не удалось, тащил ночью два километра мотоцикл на себе. Наутро поставил под крышу генератора изоляционную ленту, и теперь хоть вплавь через Амур. Я старался уже держаться близ железной дороги. Из проезжавших мимо товарняков высовывались чумазые машинисты, махали мне: дескать, давай, давай, догоняй нас.

Добрался, наконец, до станции Облучье.

Пошел искать охотников, которые вывели бы меня на тропинку — без проводников в этих местах не обойдешься. Так они и вели меня от станции к станции по болотам и сопкам до самой Архары.

К поселку Казачий я подъезжал под дождем, который вдруг сменился градом. Сунулся под первое большое дерево, накрылся брезентом.

Пока отсиживался под ним — поел: зачем зря терять время! К поселку подъезжал на первой скорости — сплошная грязь. А тут еще ребятишки за мной увязались: «Дядь, подвези!» Идут за мной два эдаких человечка и, словно в насмешку, подвезти просят. До тех пор просили, пока я совсем не завяз.

— Ничего, мы сейчас поможем. — Ребятишки схватились за мотоцикл и действительно помогли. В награду купил им в магазине поселка кулек конфет.

Грязь, болота… Я все ждал, когда они кончатся, а их все больше и больше.

Наконец, в Архаре дождался. Асфальт! Покатил мотоцикл как по маслу. В городе Свободном ищу учительницу Аллу Бобоедову, чтобы передать ей письмо из Сеймчана от подруги Людмилы Лютовой. Свободный — город небольшой, но школ там много. Полдня обходил школы, пока, наконец, нашел Аллу.

Три часа заводил мотоцикл в Свободном: замерзла смазка.

Мороз! Какая радость! Ни болота, ни реки мне теперь не страшны. Грязь — нипочем. Могу ехать хоть напрямик. Но вскоре пошел снег. Колеса весь этот день буксовали. Проехал мало.

Когда стемнело, оказался в лесу, уперся в завалы. Прямо по валежнику, прикрытому снегом, объехал один-другой завал и порвал цепь. Еще метров десять тащил мотоцикл на себе и совсем выбился из сил. Хотелось пить. Не выдержал и выпил дистиллированную воду для аккумулятора, которую хранил в багажнике. На морозе взмокшая от пота одежда начала покрываться корочкой льда. Разжег костер, накрылся плащ-палаткой — и за ремонт. Через три часа сделал цепь, запустил мотор. Все в порядке. Подбросил в костер валежника и заснул. Когда проснулся, из-за сопки уже выглянуло солнце. Было светло и весело.

На железнодорожных станциях ночевал обычно в общежитиях. В селах стучался в крайний дом. Принимали всегда хорошо: чаем поили крестьянки меня, парни снабжали…«Беломором». Вот так и появились у меня друзья.

Всегда хотелось тоже что-нибудь для них сделать. Помню, на станции Чичатка пообещал прислать мальчику тельняшку, а в Сковородине взял письмо, чтобы доставить его в Свердловск.

Конечно, Борис Верхатуров мог послать письмо почтой, но мне было приятно, что он вручил письмо мне. Значит, человек верил, что я доеду до Свердловска.

В Читинской области дважды попадал в беду. Перед Могочей потерял мотоцикл.

На полной скорости нарвался на крутой обрыв, не справился с рулем и — под откос. Сам, правда, успел выпрыгнуть, за кусты схватился. Тут же, конечно, побежал вниз, к реке: нет мотоцикла. Я снова наверх, стал искать машину на склоне — и здесь нет. Неужели утонула? Часа полтора искал и все-таки нашел — на самом берегу реки. Машина почти не пострадала. Через час был снова в пути.

Подъезжая к селу Улей, налетел в темноте на камень. Сильным ударом вышибло из мотоцикла. Лежу на камнях. Слышу, как где-то недалеко трещит, стрекочет моя машина.

— Чего на дороге валяешься, пугаешь лошадей? — невдалеке стояла девушка, держа под уздцы лошадь, которая косилась на отчаянно трещавший мотоцикл. Девушка помогла мне подняться, перевязала разбитый локоть. Подняли мотоцикл, который лежал по другую сторону дороги. У него не разбилась даже фара, лишь вылетела труба глушителя.

Фото В. Пескова. Магадан — Москва.

 4 января 1959 г.

 

Размышления у березки

Открытое письмо Безрукову

Не знаю твоего адреса, Олег Безруков, и кто ты такой, не знаю, потому и вынужден написать тебе через газету. Ты, наверное, уж и не помнишь день 7 мая 1958 года, когда остановился около нарядной березки, вынул перочинный нож и «увековечил» свое пребывание в весеннем подмосковном лесу. Погляди на снимок. Узнаешь?

Обтирая с пальцев сок раненого дерева, ты, должно быть, думал: «Придут люди, прочитают — был здесь Олег Безруков, память после себя оставил…»

И вот увидели. «Увековеченная глупость!» — говорят люди, проходя мимо израненной березки. И это еще мягко сказано о твоем поступке.

Рассуди: близ станции Подрезково зимой и летом бывают тысячи отдыхающих. Во что превратится нарядная полянка, если каждый, подобно тебе, замахнется топором или ножом, желая «увековечить» свое пребывание здесь.

Прочти еще раз свою надпись: «Наслаждался природой…» Редкий русский человек не любит родную природу, наши рощи и перелески, наши тихие речки, заросшие ивняком. Вспомни стихи, недавно напечатанные в «Комсомольской правде». Обреченный на смерть солдат видел виселицу, заготовленную для него фашистами, но губы его шептали: «Я еще вернусь к тебе, Россия, чтоб услышать шум твоих лесов…».

С дорогими воспоминаниями о родной природе умирали в ссылке революционеры, талантливый русский поэт Есенин посвятил лучшие свои стихи милой сердцу березке.

Твоя выходка — это равнодушие к красоте родной земли, к ее природе, хоть ты ею и «наслаждаешься». Казалось бы, невинная шутка, а от нее — один шаг до преступления.

«У нас в селе Усошки Почепского района мало зелени, — пишут в редакцию из Брянской области. — Но и то, что уцелело после войны, не бережется. Пятого марта жительница села Мария Беленкова подговорила комсомольцев Михаила Шалатонова, Василия Астахова, Михаила Гришечкина, и они срубили на дрова березу и ракиту, которые росли у околицы, на берегу речки… У каждого жителя нашего села с этими деревьями связано много теплых воспоминаний. А теперь возле речки только два пня…»

Три великовозрастных лоботряса совершили недоброе дело.

А начинали эти ребята тоже, наверное, с перочинного ножа…

Не знаю твоего возраста и профессии, Олег Безруков. Но беда, если ты вырастешь равнодушным к природе человеком. Ведь именно равнодушные люди вырубают лес там, где его нельзя рубить; это они отходами заводов засоряют реки…

Каждый год мы сажаем миллионы молодых деревьев. Но не все из них пустили в землю корни. Многие поломаны, засохли. Почему? Равнодушие: посадили и в тот же день забыли, что за деревцем надо ухаживать.

Можно простить тебе злополучную надпись, если ты готов загладить свою вину, если завтра, засучив рукава, с лопатой выйдешь вместе со всеми на весенние улицы, чтобы умножить зеленую красу нашей земли.

Фото автора. 3 апреля 1959 г.

 

У белого «водопада»

Совсем недавно где-то в верховьях Волги росла косматая елка. И вот сейчас эту елку вы держите в руках в виде белого газетного листа. Правда ведь, чудесное превращение? Однако почему бы не узнать, как оно совершается?

В Горьком садимся в автобус и через сорок минут — В Балахне. Город этот невелик, но изв стен чуть ли не всему свету. На балахнинской бумаге печатаются газеты Китая, Бельгии, Франции, Египта. Наши центральные и областные газеты получают бумагу из Балахны. На один номер «Комсомольской правды» уходит шесть вагонов бумаги. Прикиньте, сколько ее расходуется за месяц, за год…

В старинку бумагу делали просто. В ступке растирали тряпье, смешивали с водой, потом жидкую кашицу выливали на частую сетку. Вода уходила, а тонкая пленка волокон оставалась. Ее прокатывали, утюжили, глянцевали. Принцип и поныне тот же, но техника и сырье…Однако зайдем на Балахнинский комбинат.

Волга доставляет сюда горы леса. Именно горы. Задрав голову, я прикидывал, какое высотное здание Москвы можно поставить рядом?

А теперь представьте гигантские пилы и машины, которые расправляются с этой горой бревен, как с кучей спичек. В огромных барабанах еловые бревна расстаются с корой, моются, чистятся. Теперь на пути елки — зубастая пасть машины. Беспрерывно движется «челюсть», и бревно превращается в узкие еловые кружки.

Теперь елку забирает в свои руки химия. Древесина с кислотой парится в огромных аппаратах. Парится час, другой, пятый…Что там делается в котлах, постороннему не понять. Мигают огоньки сигнальных лампочек, дрожат стрелки приборов, автоматическое перо чертит на контрольной ленте какую-то упрямую линию…Все, «варка» кончилась! Получена целлюлоза — продукт, из которого делается бумага. Но из одной целлюлозы газетную бумагу не делают — дорого. На комбинате есть огромный цех, где еловые бревна перетираются камнями. Полученного тут продукта химия не касается, поэтому и стоит он дешевле. На четыре части древесной массы добавляют одну часть целлюлозы. Процеживают, очищают, сортируют. И вот, наконец, подходим к главному чуду — бумагоделательной машине.

Трудно найти слова для описания этого огромного, как пароход, агрегата. С одного конца в машину льется «молоко» жидкой древесины, с другого — белым водопадом бежит бумага.

Ширина — шесть с половиной метров, толщина — человеческий волос.

На бегущей сетке в начале машины идет отцеживание воды, потом нежную бумажную пленку захватывают в свои объятия здоровенные, в рост человека, валы: сушат, прессуют, утюжат, и все это на скорости шесть метров в секунду!

Впрочем, случается, и рассерчает железный зверь. Страшен он в эту минуту. Ревет, плюется бумагой, и кажется: шабаш, сейчас все разбрызгает, замотает, не найдешь никаких концов. Но нет, есть укротители. Дежурит смена Федора Павловича Панкратова. Очень хорошо знают бумажники характер машины. Малейшая крупинка грязи, рыбий малек, с водой попавший в бумажную массу, способны остановить машину. А стоять никак нельзя. Минута простоя — потеряно почти сто килограммов бумаги.

Уверенно действует мастер, четко работают его подручные Женя Ольнев, Юра Трутнев. Минута, другая, и вот опять уже на ходу машина, опять льется белый «водопад». Огромные рулоны тут же разрезаются на более мелкие, упаковываются. Их с нетерпением ждут в типографиях. Много надо стране бумаги!

— Знаем, — улыбается Женя Ольнев, — прошлой осенью проморгал подписку на газету, начал было скандалить: почему не подписываете? «Тираж, — говорят, — весь разошелся». Так надо ж увеличить, ведь много желающих…

Год от году растет продукция балахнинцев.

В 1929 году одна машина давала двадцать пять с половиной тысяч тонн бумаги, а в 1957 году та же машина дала уже сорок четыре тысячи. Но таковы уж темпы роста нашей культуры — бумаги не хватает. На учете каждая лишняя тонна, и за каждую лишнюю тонну борются на комбинате.

Наступившая семилетка — это не только годы роста нашей промышленности и сельского хозяйства. В семилетке далеко вперед шагнет наше благосостояние, преобразится наш быт, на более высокую ступень поднимется культура. Без хорошо развитой бумажной промышленности не обойтись. Ведь бумага — это тетради и учебники, миллионы новых книг и журналов, ежедневные газеты. Это обои и штукатурка, электроизоляция и кровля, это упаковка для цемента и кондитерских изделий.

Два миллиона двести тысяч тонн бумаги страна потребляет сейчас. В конце семилетки будет делаться три с половиной миллиона. Это очень много! Вводятся в строй бумажные комбинаты в Соликамске, Кондопоге, Братске… Но и там, где уже давно делают бумагу, сейчас думают, как давать больше. В Балахне решено реконструировать машины. Сейчас скорость бумажной ленты — триста шестьдесят метров в минуту, будет — пятьсот с лишним. Что это дает? Вот две цифры: пока — 196 тысяч тонн в год, в конце семилетки — 255 тысяч.

Каждая тонна, каждый килограмм бумаги дорог в большом хозяйстве страны. Бороться за бумагу в семилетке будут не только те, кто ее делает, но и те, кто ее потребляет. Бережное отношение к учебникам, экономное расходование оберточной бумаги, собранная макулатура — это тонны сбереженной бумаги, это гектары несрубленного леса, это миллионы рублей экономии.

Балахна Горьковской области. 7 апреля 1959 г.

 

Рисунок с буквой «К»

Заслуженный деятель искусств А. Н. Комаров .

Станция Пески. С булыжного шоссе в лес убегает тропинка. От березняка рябит в глазах, голова кружится от солнечных зайчиков. Грибная просека. Заячья полянка. Сейчас, как рассказывали, должен быть бревенчатый мостик, а потом уже домик. Много лет я мечтал побывать в этом домике…

В детстве каждому покупали картонные книжки. И мы впервые узнавали, что мир гораздо шире комнаты с игрушками; что в синеющем за бугром лесу живут трусливые зайцы, неповоротливые и добрые медведи, хитрая лисица, волки… Потом букварь. И опять со страниц глядят уже знакомые и незнакомые жители леса.

Под одним из рисунков по складам я прочел подпись: Комаров.

— Художник Комаров рисовал этого лося, — объяснила учительница.

Так состоялось знакомство.

Букварь сменили другие книжки. И опять Комаров водил по лесу, показывал, как живут олени, как спасаются от холода тетерева, как ловит рыбу выдра и «подпиливают» огромную ольху бобры.

Вместе с художником мы побывали в тайге, в песчаной пустыне, в тундре и подмосковном лесу, заглядывали на дно речек и в таинственные болотные камыши.

Кончилось детство. Уже не по книжкам совершаем мы путешествия. Встретишь где-нибудь на перелеске зайца и улыбнешься: «А я тебя знаю, косой, давно знаю», — и опять вспомнишь художника…

С волнением я приоткрыл калитку. Навстречу идет высокий человек в стариковских ботах, из-под шапки выбиваются седые волосы, но глаза, глаза — молодые, приветливые.

— Здравствуйте, Алексей Никанорович!

…Пятнадцать ступенек ведут на верхнюю пристройку дома. Через открытое окошко слышно, как трудится на сосне дятел, во дворе на своем зверином языке о чем-то переговариваются запертая в клетку лисица и пестрая собака. Весенний ветер растревожил лесные запахи, и они устремились в открытое окно. Пьем чай.

Крошки со стола Алексей Никанорович высыпает на дощечку за подоконником. Ее сейчас же атакуют синицы и сойки. Одной гаечке места за птичьим столом не хватило. Она впорхнула в комнату, уселась на сахарницу, потом с хозяйским видом порылась в ящике с красками и позеленевшими от времени ружейными патронами. Опять вспорхнула и села на украшенное резьбой ружье.

Хозяин этой комнаты много охотился, много ходил по земле. Был в Средней Азии, в Иране, в Сибири, в калмыцких степях; исходил вдоль и поперек Подмосковье, ездил к Белому морю, в Швеции и в Финляндии был. И все с одной страстью: охотиться и рисовать. Восемьдесят лет человеку. Но в прошлом году, как молодой, взял он рюкзак и на два месяца подался — куда бы вы думали? В Голодную степь!

Разглядывая сложенные у него на столе и на полках альбомы, картины, развешанные на стенах, дивишься: как много может сделать человек! Шестьдесят лет подряд многочисленные книги, учебники и журналы выходят с рисунками художника; более ста масляных полотен висят в одном только Московском Дарвиновском музее, много картин — в частных собраниях. На полках ученых — тяжелые тома с золочеными корешками. Чуть ли не на каждой странице — рисунок. И под каждым рисунком — «К». Эту скромную букву можно увидеть на почтовых открытках и марках, в книгах, изданных за рубежом.

Ученые ценят в художнике большую достоверность: «Как Комаров нарисовал, так оно и в жизни». Большую наблюдательность, цепкую память надо иметь, чтобы дать точный портрет зверя или птицы, и не просто портрет, а живую картину, с повадками и образом жизни четвероногих и крылатых героев.

В своей комнате художник оставляет все, что особенно дорого сердцу, чему отданы светлые часы вдохновения. В этом домашнем музее стоит тонкий аромат степей и лесов, волшебная музыка охотничьего рога, перезвон обледеневших веток. Вот ворона бочком прыгает к задранному и брошенному каким-то хищником зайцу; вот тетерева на туманной поляне затеяли весеннюю драку. Рысь с зелеными глазами глядит из сумрачного леса, и кажется, вот-вот выпрыгнет она из золоченой рамы в окно, туда, где призывно шумит весна.

Два дня провел я в лесном домике под Коломной. Вместе с художником ходил слушать первые песни скворцов; видел, как подстерегал его карандаш грачей, чинивших гнездо.

Перед уходом я попросил сделать для читателей «Комсомольской правды» два-три рисунка. Тут же, за прощальным чаем, в несколько минут, по памяти сделал он наброски своих героев и написал маленькое письмо:

«ЕСТЬ ОДНА ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ РАДОСТЬ НА ЗЕМЛЕ — ЛЮБИТЕ ПРИРОДУ, И ВЫ УЗНАЕТЕ ЭТУ РАДОСТЬ. СВОИМ ЗДОРОВЬЕМ, ТВОРЧЕСТВОМ, ВСЕМИ ВОСТОРГАМИ ЖИЗНИ Я ОБЯЗАН НАШЕЙ РОДНОЙ ПРИРОДЕ. БЕРЕГИТЕ И ЛЮБИТЕ ПРИРОДУ, МОИ ЮНЫЕ ДРУЗЬЯ!

А. КОМАРОВ».

Фото автора. Рисунки А. Н. Комарова.

 26 апреля 1959 г.

 

Сад терпит муку

Уважаемая редакция!

Я никогда не писал в газету, но на этот раз решился. Помните, 3 апреля в «Комсомольской правде» была напечатана целая страница: «Посади в своей жизни хоть одно деревцо». Очень взволновал меня этот разговор. Вы правильно писали: «Пусть в каждый дому нас заглядывают яблоневые ветки». Я хочу рассказать, что есть люди, которые не хотят сажать сады, а предпочитают пользоваться готовыми.

В 1948 году рабочие нашей МТС решили заложить парк. Радостная это была работа. Мы знали: пройдут годы, на окраине поселка в степи появится зеленый остров. Мы устраивали воскресники, брались за лопаты после смены…

Разбитый нами парк наполовину состоял из декоративных деревьев, наполовину из фруктовых, главным образом яблонь. Берегли каждое деревцо, и старания не пропали даром. Клены сомкнулись кронами, четвертый год уже плодоносят яблони. Весной они покрываются сказочно нарядными цветами. Издали кажется — не МТС, а какой-то санаторий расположен среди зелени.

Парк стал любимым местом отдыха рабочих. Мы собирались сюда поиграть в волейбол, покружиться на танцплощадке, а то и просто посидеть, послушать, как гудят шмели у яблонь.

Но недолго пришлось радоваться. После реорганизации МТС к нам, в Амвросиевскую РТС, назначены были новые руководители: директор, главный инженер, заведующий гаражом. Директор приехал не один. Привез с прежней работы бухгалтера, личного шофера и нескольких других работников. Приехавшие поселились в новых, только что отстроенных домах.

Пожили новоселы с месяц, осмотрелись. Однажды узнаем: решили строить собственные дома. Что ж, хорошее дело — горсовет участки отводит всего в двухстах метрах от усадьбы.

Но, оказывается, у застройщиков были другие планы. Они совсем не хотели строить там, где все строят, им приглянулся фруктовый сад…

Мы думали, что в горсовете их образумят. Но там застройщики неожиданно нашли поддержку.

Жалобы в районные организации, запросы депутату не принесли успеха. Потерявшие совесть руководители РТС, что называется, оккупировали сад. Поровну между ними поделена территория сада, поровну всем досталось яблонь…

Печально выглядит сейчас фруктовая часть парка. Все завалено шлаком, кирпичом, битым камнем, старыми бочками и досками. В этом году яблони особенно сильно цвели. Но никто, кроме застройщиков, не радовался этому цветению. Белые лепестки осыпались на изрытую ямами и залитую известкой землю. А несколько яблонь там, где уже заложены фундаменты, срублены. Муку терпит наш любимый сад.

Очень обижены рабочие, особенно те, кто десять лет назад, не зная отдыха, сажал в землю крохотные саженцы, а потом выхаживал их.

Александр Низовой, член КПСС.

Амвросиевская РТС, Сталинская область.

Очень живописны донбасские дороги: сплошной коридор зелени, запах белой акации, соловьи справляют весенний праздник… Маленький поселок, городок, деревенька — все в зелени. Природа не подарила лесов этому краю терриконов и заводских труб. Все, что зеленеет в степи, у домов и вдоль дорог, добыто кропотливым трудом людей.

Так же вот был посажен и парк на усадьбе Амвросиевской РТС. Хороший вырос парк. Клены — выше крыш, яблони — иной мичуринец позавидует. Усадьба РТС и впрямь похожа на санаторий. Он-то, этот «санаторий», и приглянулся руководителям РТС. «Тут не только работать, тут жить можно», — рассудили они, обследуя зеленое богатство. Обсудили вопрос и так, и этак, и вот родился план: оттяпать общественный сад в личное пользование.

— Братцы, а что если запротестуют люди, — заикнулся было кто-то.

— Полноте, — успокоил всех директор, — кто тут хозяева? Мы тут хозяева!

Делу, однако, было решено дать законный ход. На заседании месткома составили прошение в горсовет «О выделении участков под застройку директору РТС Г. Мосалову, главному инженеру Т. Марочковскому, заведующему гаражом Г. Панкову, механику Э. Кржесинскому, шоферу П. Мещерякову».

Составить такое прошение от имени месткома было не трудно потому, что председателем его является бухгалтер Бутылков, приехавший вместе с директором, а одним из членов комитета — сам застройщик Кржесинский.

Прочитали в горисполкоме бумагу и покачали головами: «Чего это руководители РТС лезут в сад, которого не сажали. Пусть селятся там, где все. Отказать!»

А через неделю чья-то невидимая рука заставила горсовет еще раз обсудить заявление застройщиков. На этот раз решение было иное: «Удовлетворить».

Понять возмущение людей, растивших парк, не трудно. Они стали жаловаться в районные организации — никакого результата. А застройщики тем временем рядились, кому какой участок достанется, вымеривали землю шагами, дотошно считали яблони.

«Остановите хапуг», — жаловались рабочие депутату горсовета тов. Стародубову. Тот обещал принять меры, но так ничего и не сделал.

«…Уже возят кирпич, известку, но пока еще не трогают яблонь. Остановите!». Письма с такими просьбами отправлялись в Сталино, в Киев, в Москву. Их возвращали в район с просьбой немедленно разобраться и принять меры. Но ответы были односложны: «Факты не подтвердились. Сад заселяется потому, что пришел в негодность…»

…И вот я у одного из руководителей района, который несет ответственность за переписку и который, как выяснилось, откровенно защищает зарвавшихся застройщиков. Это Василий Евдокимович Панков.

— Неужели из самой Москвы ради такой мелочи? — удивляется он.

— Давайте разберемся, Василий Евдокимович, мелочь ли? В ответах на жалобы вы сообщаете, что сад пришел в негодность, а я только сейчас из сада. Хороший сад, на редкость здоровый сад. И ничего в нем не погибло, если не считать деревьев, срубленных застройщиками.

Панков по-прежнему невозмутим:

— Ну, если не погибло, так обязательно погибнет. Ведь сад общественный, сами понимаете…

— Но ведь его огородить можно, присматривать за ним…

— Нет, так он надежнее будет сохранен…

Против столь оригинальной точки зрения нечего возразить. Остается последний вопрос:

— А застройщик по фамилии Панков, тот, что заведует гаражом, он не родственник ли вам какой?

— Брат…

…Вот так просто открывается ларчик. Одно слово помогает решить задачу со многими неизвестными. Сразу становится ясным, почему дважды пришлось заседать горсовету, почему не выполнил обещания депутат, почему молчал секретарь райкома комсомола Скляров, живущий в ста метрах от злополучного сада, и почему в Москву, Киев и Сталино шли ответы: «Факты не подтвердились. Все делается правильно».

— Писать будете? — спросил на прощание Василий Евдокимович Панков.

— Непременно.

— Но ведь дело-то теперь трудно поправить, заложены уже фундаменты… Мы, конечно, зря связались с этим садом…

Понять товарища Панкова можно. Поправить такое дело ему сейчас действительно трудно. Но поправлять придется. И дело тут не только в нескольких десятках яблонь. Дело в том, что большую обиду, огорчения и разочарование принесли людям работники РТС, противопоставившие свои личные интересы интересам общественным. На собраниях эти работники говорят высокие слова о сознательности и общественном долге, а сами ведут себя как корыстолюбивые обыватели. Вовремя бы образумить таких руководителей, одернуть, пристыдить, а им стали покровительствовать.

И сейчас, спасая честь мундира, в районе этих людей выгораживают, перечисляют их заслуги, будто это дает какие-то исключительные права, будто этим людям позволено быть удельными князьками в человеческом общежитии.

29 мая 1959 г.

 

Антониха

Может, кто-нибудь все-таки согласится? — повторил я свою просьбу.

Двое лодочников бросают цигарки, сосредоточенно мнут их сапогами, глядят на реку и качают головами:

— Опасно…

Я и сам вижу, что опасно. Дон, взбудораженный половодьем, как очумелый после вина казак, несется между меловых гор. В темноте слышно, как ревет вода, как шлепаются с подмытого берега комья земли.

До катера верст восемь, но берегом не пройти — низина залита водою. Сутки, а то и больше надо колесить по топкой равнине до переправы.

А деревенька, куда мне к утру надо попасть непременно, совсем рядом. На круче приветливо теплятся огоньки крайних домиков, только бы через реку — и я в деревеньке. Беспомощно опускаюсь на чемодан…

— А дюже надо-то?

Сидевший до этого неподвижно третий лодочник поднялся. Зашлепал по невидимым лужам к корявой иве, где привязаны лодки, загремел цепью:

— Садись, перевезу…

Лодку подхватило и понесло в темноту. Я успел увидеть, как двое оставшихся на берегу тоже шагнули к иве, загремели цепями.

— Беспокоятся: не кувыркнулись бы мы, — простуженным голосом сказал перевозчик. — Ничего. Не впервой…

Он не греб, а только правил веслом, не давая лодке кружиться в водоворотах.

Минут десять сидел я, вцепившись руками в мокрые и холодные борта лодки. Тревожно кричали гуси в пойме, куда-то вправо уходили желанные огоньки… Наконец лодка ткнулась в берег.

Перевозчик, не выпуская из рук весла, взмахнул багориком и уцепился за корягу.

— Вылезай!

Я зашуршал бумажками, чтобы расплатиться, но лодочник остановил руку.

— Не обижай. Я ведь не за деньги. Вижу, надо человеку… Закурить бы только дал.

Первый раз в жизни я пожалел, что не курю.

Выручил подбежавший на разговор парень.

— Плавать-то умеешь? — спросил лодочник, сворачивая цигарку. — А я вот не умею, даром что на реке всю жизнь.

Вспыхнула спичка… Я не поверил своим глазам: слабый огонек осветил обветренное, тронутое морщинами лицо… женщина. Она заметила мое смущение:

— Знал бы — не поплыл?

— Да нет, почему же, — замялся я, — только ведь в самом деле удивительно…

— Антониха-а! — донеслось с другого берега.

— Беспокоятся мужики. Надо плыть. Ну, прощайте!

Анастасия Антоновна Трофимова .

Я пожал протянутую руку, не зная, что сказать. А женщина-перевозчик уже прыгнула в лодку.

— Антониха-а! — опять донеслось из темноты.

— Да плыву, плыву, — ответил с реки немного ворчливый голос.

Неделю спустя знакомый лесник уговорил меня пойти на вальдшнепов. В пойменном лесу стоял острый запах прелых листьев, кое-где еще лежали светлые островки снега… У Сорочьей балки присели отдохнуть. В этот овраг, поросший кустарником и дубняком, на лето целыми стадами перекочевывают от деревень сороки.

Выводят птенцов в лесной глуши, а к зиме — опять поближе к человеку. Сейчас как раз была пора сорочьего кочевья.

— Что за базар там у них, неспроста собрание устроили, — указал лесник в сторону высокого вяза, где беспокойно прыгали, взлетали и снова садились сороки.

Возле вяза пахло потухшим костром. На ветках сушилась рыболовная сеть. Тут же, завернутые в мокрый прошлогодний мох, лежали большой сом и пара язей, видно, утренняя добыча рыболова. Котелок, пучок сиреневых цветов-самсончиков, у тропинки — очень старый, ободранный мотоцикл с коляской. В коляске — мелко наколотые дубовые пеньки и бутылка с березовым соком. У потухшего костра, прикрыв лицо куском брезента, кто-то спал.

— Антониха! — окликнул лесник.

Старуха сбросила брезент и, ничуть не смутившись, сразу предложила:

— Часом, не голодны? Вон рыба, крупа есть, пить — березовый сок…

Мне много пришлось ездить в лесах. На таежных заимках встречал женщин-охотниц: не дрогнув, медведя подпустят на выстрел, в тайге в трескучий мороз ночевать останутся. Но тут, в сорока километрах от железной дороги, на обжитом Дону, эта встреча казалась наваждением.

Закатное солнце просматривало Сорочью балку, и я с нескрываемым любопытством разглядывал Антониху. Ей было лет шестьдесят — седые пряди выбивались из-под серой верблюжьей шали. Глаза, однако, глядели совсем не по-старушечьи. Не прожитый с годами природный ум светился в этих глазах, да, судя по всему, и на зрение старуха не жаловалась

— Метко стреляешь, Антоновна? — кивнул я в сторону ружья.

— Швыряй картуз кверху — увидишь… Чудно небось встретить такую ведьму в лесу, — вдруг засмеялась Антониха. — Признайся, чудно. А?

Я сказал, что рад такой встрече, что сам в лесу вырос.

— Я не отшельница. Жизнь на людях прошла… А лес люблю… И Дон люблю. Да что ж мы стоим? Набери сушняку, а я рыбу почищу. У огня разговор-то веселее.

Лесник махнул рукой и один пошел на поляну караулить вальдшнепов. А мы с Антонихой зажгли костер да так и просидели под звездами до утра.

Под шорохи лесной ночи перед моими глазами прошла трудная, не совсем обычная и красивая жизнь простой деревенской женщины.

Отец был добрым и ласковым человеком. Но была слабость у отца: увлекся церковным пением, забросил хозяйство. Настя встала за соху — попробовать, да так и осталась на пашне.

Умер от болезни отец, а мать после него — от горя. Перед смертью мать собрала ребятишек и Настю позвала:

— Ты остаешься, дочка, хозяйкой. Сестрам и брату не на кого, кроме тебя, надеяться. Дюже трудно будет, тогда — в приют, а пока силы есть — не дай пойти по миру ребятишкам.

День за днем, год за годом: пашня, покос, молотьба; зимой, чтобы добыть лишний кусок хлеба, охотилась, летом рыбачила. Мужская работа сделала Настю грубоватой, по-мужски смекалистой и выносливой.

Незаметно, как июньская сенокосная пора, прошла молодость. Не было у Насти часу ходить в луга, где водились хороводы, и подруг не было, все с мужиками в поле: пашня, покос, молотьба, охота…

Повырастали сестры, попросили благословения замуж. Брат тоже женился, в Москву уехал… Выполнена материнская заповедь — пора бы и о себе подумать. Поздно! Уже не Настей, а Антонихой зовут ее в селе. Да и трудно было менять проторенное русло жизни: землю полюбила, к охоте пристрастилась.

За доброту, честность и справедливость выбрали Антониху председателем сельского комитета бедноты. С той трудной поры укрепилось за Антонихой ласковое прозвище «мирской матери».

После, двадцать лет подряд, выбирали эту почти неграмотную женщину народным заседателем.

И нет на селе человека, который сказал бы, что Антониха хоть раз покривила душой, не заступилась за обиженного и отпустила виновного.

Первой вступила в колхоз. И по селу пронеслось: «Антониха записалась». И уж не надо было агитировать мужиков.

Вынесла все тяготы первых лет жизни колхоза: опять пахала, косила, молотила, воевала с кулаками. Была лесничихой и председателем сельсовета…

Чего только не умеют делать золотые руки этой не балованной жизнью женщины! Самый лучший в селе сад — у Антонихи. Антониха может починить замок и сшить сапоги. Во время войны, когда было разграблено и сметено село над Доном, чинила обувку, клеила односельчанам бахилы из автомобильной резины, из старых ведер делала распространенные в войну мельницы-терки. Не далее как три года назад своими руками новую избу поставила.

В сенях этой хаты пахнет мятой и какими-то лесными травами. Приглядевшись, в темном углу можно заметить нанизанные на нитку грибы, олений рог, гроздья прошлогодней рябины, заячьи шкурки, растянутые на досках… Это все лесные трофеи Антонихи. Лес и речка давно уже стали для нее вторым домом.

— Скучно в лесу одной-то? — спросил я.

— О, милый, нешто я одна! Гляди-ка, сколько птичьих голосов, сколько шорохов кругом…

И на реке тоже хорошо. Умирать буду, закажу, чтобы на круче похоронили, чтобы лес и воду было видно… Для меня лес и речка — что песня. Так-то вот, человек хороший.

— А что, Антоновна, и вправду плавать не умеешь? — напомнил я разговор при первой встрече.

— Истинно. Не держусь на воде. Сколько ни училась, не держусь, и все.

— А если лодка перевернется?

— Случалось. А я минуты две могу без воздуху. По дну бегом, бегом к берегу. Вынырну, дыхну — и опять… Топнут люди больше от страху. А я что ж, я привычная, почитай всю жизнь на воде…

Дома из пустого кованого сундучка Антониха достала связку пожелтевших бумаг.

— Помоложе была — на волков ходила. Вот взгляни, карточка… А вот квитанции: семьдесят заячьих, двадцать лисьих шкурок в зиму сдавала. Первой охотницей числилась. Перед войной позвали в город меткость испытать. Машина там маленькие тарелки вверх швыряла. Охотники по им и лупят. Я, кажется, одну только пропустила. Премию пятьсот рублей дали… Теперь уж не тот глаз, и рука тяжела стала, — вздохнула Антониха. — Шестьдесят годов по земле отходила. Да и увечья дают знать.

Такова, если рассказать коротко, биография Антонихи, Анастасии Антоновны Трофимовой.

А вот несколько более подробных страниц из этой трудной, честно прожитой жизни.

Год 1933-й. Темная февральская ночь. В заснеженном поле у стога — две темные фигуры. Холодно и неуютно. Люди то спрячутся от ледяного ветра, то вдруг начнут быстро ходить, поколачивая валенками. Двое караулят картошку, спрятанную с осени в ямах. Нельзя не караулить — голод, воруют, кулаки не дают молодому колхозу встать на ноги. На прошлой неделе огребли одну яму. Картошку, правда, не увезли, а бросили на морозе, чтобы на семена не годилась.

Долго тянется холодная ночь. Хочется людям положить ружье, глубже втиснуться в старую солому. Глаза слипаются от усталости, но нельзя спать: сами вызвались сторожить…

Фыркнула лошадь.

— Кто там?

Двое в полушубках копают землю… Выстрел вверх. Еще выстрел. Испуганная сова слетела с соломы. А у стога схватка. Нет, не четверо дерутся. Один струсил, побежал, утопая по пояс в снегу. Убежал тот, кто сам вызвался караулить. Убежал, оставив товарища… А двое в полушубках швырнули в снег ружье, схватили с саней лом…

— Ну что, кажется, кончено? — хрипло сказал один.

Бандиты прыгнули в сани и хлестнули лошадь… Яма с картошкой не тронута, зато у стога остался лежать окровавленный человек.

Бандиты ошиблись, посчитав, что прикончили сторожа. Человек очнулся и, оставляя кровавый след, пополз к деревне. Навстречу уже бежали колхозники.

— Скорее в погоню. Мы найдем их! Я выстрелила в сани, дробь обязательно следы оставила… — и Антониха потеряла сознание.

Бандитов поймали, а у Антонихи памятью об этой февральской ночи остались рубцы на голове и сломаны ребра.

— Живуча! — глянув на нее, со злобой сказал на суде один из бандитов.

Год 1942-й. Вал огня катился через Дон. От села остались на белой горе одни трубы. Кто не успел переправиться на левый берег, спрятался в погребах. Сидели, не вылезая, потому что небо смешалось со степью: казалось, самая земля горела над Доном. Потом притихло, и на бугре замелькали зеленые куртки немецких солдат. Ночью в крышку погреба на крайней речной улице кто-то осторожно постучал.

С фонариком в руках в яму спрыгнул забинтованный, перепачканный гарью молодой лейтенант.

— Мне Антониху… Нас шестьдесят человек. Прикрывали своих. Теперь надо через Дон. Сказали — только вы можете…

Луч немецкого прожектора бьет по верхушкам камышей, скользит по темной, тревожной воде, а под крутым берегом для него — мертвая зона. Тут, тесно сбившись в кучку, сидят шестьдесят израненных и усталых бойцов. Ждут переправы. Все лодки разбиты в щепы. Только у Антонихи в камышах уцелела.

— Сначала поставим мотоцикл и боеприпасы. Перевозить буду сам, — скомандовал лейтенант.

На середине реки прожектор настигает лодку. Гребцы теряют равновесие. Лодка черпает бортом и переворачивается. Солдат с лейтенантом плывут назад, но уже без мотоцикла и боеприпасов…

— Перевозить будет Анастасия Антоновна, — сказал лейтенант, стряхивая воду с одежды. — Первыми пусть садятся раненые. До рассвета длилась эта переправа…

В 1944 году, когда война уже ушла далеко от Дона, в село заехала машина. Запыленный, увешанный орденами майор разыскивал «Антониху-лодочницу». Антонихи дома не было, а майор, видно, очень спешил. Оставил у соседей мешок с мукой, сахар, полпуда масла, солдатские консервы, сверток парашютного шелка и короткую записку: «Антонихе с благодарностью от знакомого лейтенанта. Жаль, что не застал. Но увидимся непременно — из Берлина заеду».

Может, и не суждено было дойти до Берлина этому майору. А может, жив-здоров, может, и не забыл еще переправу на Дону июньской ночью 42-го.

Год 1946-й. В бредень возле берега попала какая-то занятная вещица — не то замок от орудия, не то прибор какой.

— А что, если мотоцикл достать? — Антониха хорошо помнила место, где перевернулась лодка.

Снарядила бредень. На нижний конец кирпичей привязала, чтобы по дну шел… На третьей проводке бредень зацепился. Опустила Антониха в этом месте камень и по веревке — в воду. Так и есть — мотоцикл.

В ТС выпросила тросик, на берегу из старой гильзы вороток сделала. Целый день потихоньку, чтобы не сломать, раскачивала наполовину затянутую песком машину. Вытащила. В коляске зеленели водоросли, почти как новые лежали патроны и диски от автоматов. Все село сбежалось глядеть.

Два месяца не видели Антониху на реке. Развинчивала, протирала, собирала и снова развинчивала машину, четыре года пролежавшую под водой. Каким чудом изучила ее Антониха, трудно сказать. Только в конце лета, пугая кур и приводя в восторг ребятишек, промчалась она по поселку к лугу и целый день колесила там, изучая повадки «железной лошади», как сама она в шутку окрестила мотоцикл.

Сейчас в селе много и мотоциклов, и велосипедов, и даже у кого-то собственный автомобиль есть.

У Антонихи громоздкая, старого образца военная машина выполняет самую прозаическую работу. Вязанки сена, дрова, грибы, лесные груши и рыбу доставляет она на мотоцикле к дому.

Фантастическую картину представляет эта машина. Отовсюду торчат проволоки, накладки, приварки. К мотору пристроена огромная деталь от трактора. Но ездит мотоцикл! Иногда только ребятишкам приходится помогать старухе выталкивать его на гору.

— Много хлопот мне с этой «лошадью», — смеется Антониха. — А бросать не хочется: люблю быструю езду. Да и ноги уже устают. До леса долго идти, а на этом звере я мигом…

При отъезде из села я попросил Антониху подвезти к пристани. Она охотно согласилась…

Честное слово, я не встречал более уверенного водителя. Но почти у самой пристани старенькая машина вдруг зачихала, что-то случилось в ее перебинтованном проволокой организме.

— Ничего, сейчас поправлю, — сказала Антониха, — вам, однако, советую пешком, вдруг я долго.

Я сделал фотографию на память, и мы попрощались.

С палубы парохода я долго глядел на прибрежную улицу: не покажется ли Антониха?

Наконец, когда пароход уже сделал разворот у пристани, на дорогу вырулил мотоцикл. Антониха по берегу обогнала пароход и остановилась на пригорке.

Я снял шапку: до свиданья, Антониха, до свиданья, человек хороший.

Фото автора. С. Коротояк. Воронежская область.

 7 июня 1959

 

«Звероловы»

Вчера в редакцию пришли загорелые, обветренные люди. Один достал из чемодана девять круглых коробок.

— Просили прийти, вот мы и явились. Меня Глебом зовут, фамилия — Нифонтов. Я режиссер фильма, а это мой друг, оператор Георгий Хольный. Актеры не смогли прийти — заняты, а другие в лесу живут… — улыбнулся режиссер, — на экране со всеми и познакомитесь.

Девять круглых коробок исчезают в будке киномеханика. Гаснет свет в зале.

…Полтора часа проходят, как десять минут. Аплодисменты. С сожалением смотрим на опустевший экран. А потом, собравшись в тесный кружок, до полуночи слушаем рассказ о том, как снимался этот фильм, как люди с киноаппаратом изъездили тысячи километров, мокли под дождем и жарились на солнце, карабкались по горам и пробирались в тайге, сутками стояли на часах у кинокамеры, чтобы не упустить нужных кадров, подвергались опасности…У людей была хорошая цель — за полтора часа показать зрителям такое, что иной раз и во всю жизнь не увидишь.

Фильм «Звероловы» имеет недостатки. Критики упрекнут его за слабый сюжет. Упрек будет справедливый. Сюжет воспринимается, как либретто к представлению на льду: он почти условно связывает отдельные куски картины.

Менее всего в «человеческой линии» фильма удался образ главного героя. Рассказ о том, как из парня-неудачника вырастает смелый зверолов, стандартен и, пожалуй, наивен. И все-таки — аплодисменты.

Это потому, что в фильме есть один герой, который покоряет и старых, и молодых, который заставляет забыть, что сидишь в тесном зале, который тревожит душу романтикам и даже почтенного возраста людей заставляет думать о путешествиях или хотя бы прогулках за город.

Имя этому герою — Природа.

Мы почему-то часто забываем об огромном благотворном влиянии природы на человека. У нас не так уж много хороших книг о природе, почти совсем нет сборников фотографий о жизни лесов и бескрайних степей. Редко появляются и кинофильмы.

Наше особое счастье состоит в том, что Родина наша велика и богата. В ней вдоволь и лесов, и степей, озер и тундры. У нас богатая охота, у нас тысячи километров нехоженой, еще нетронутой земли. Поэтичные рассказы об этом сказочном изобилии помогают воспитывать человека патриотом своей родины, учат любить и беречь все живое на земле.

Фото с репродукции афиши фильма. 1959 г.

Эти рассказы всегда находят отклик в душе читателей и зрителей.

Название фильма «Звероловы» говорит само за себя. Мы узнаем о трудной и опасной профессии. О хитростях ловли пеликанов, о потрясающем мужестве и смелости тигроловов. Узнаем, как ведет себя рысь, оказавшись один на один с человеком; видим, как преследует сайгака орел в казахской степи. В горах и в тайге, на озерах и в ковылях, скрывающих лошадь, побывали мы вместе с людьми, делавшими фильм. А кто видел, как разыскивают и откапывают дикобразов; кто знает, как бросается на врага, защищая свое гнездо, орел?.. Да нет, конечно же, невозможно пересказать все интересное.

Всем, кто любит природу, надо обязательно посмотреть этот фильм. Снимали его молодые люди. Они делают только первые шаги в большом кино. Какие-то ошибки и просчеты поначалу неизбежны. В первой работе они увлеклись приключениями. Это оправданно — юным зрителям эта сторона фильма доставит много волнующих минут. И все-таки в кинорассказах о природе хочется видеть побольше поэтических кадров, кадров, снятых непосредственно в природе, а не в вольерах. Ведь именно такие кадры и определяют успех фильма.

Сейчас режиссер Нифонтов и оператор Хольный едут на Север к песцам, к птичьим базарам.

Пожелаем им удачи, пожелаем, чтобы их следующий рассказ о природе был еще более интересным, теплым и поэтичным.

14 июня 1959 г.

 

Пора сенокосная

Спит укутанная туманом речка Сейм. Спит прибрежный камыш, спят вербы у деревенских плетней. Только петухи не спят, только перепелка на лугу не спит, только парень в крайнем дворе не спит.

Тень, тень, тень, — слыхали ль вы эту музыку деревенского утра? Косу отбивают, косу точат.

Вот уже с другого двора та же музыка. Вот еще, еще…Наперебой горланят, будят друг друга петухи, и косы тоже будят друг друга: тень, тень, тень!..

Колхозный председатель Николай Завдовьев сбегал к речке, плеснул в лицо пахнущей туманом воды, пожевал холодный с грядки огурец, поцеловал сонных ребятишек и, стараясь не запачкать праздничную рубаху, уселся в свой облизанный ветром «газик».

— В луга!

Все село будет нынче в лугах. «Человек пятьсот должно собраться, — вслух думает председатель, — косарей двести, да с граблями и вилами столько же».

На сорок верст вдоль Сейма тянутся луга Ждановского колхоза. Хорошие луга — трава выше пояса. Цветов — море. Председатель уже не один раз хаживал по лугу, мял в руках траву, прикидывал, подсчитывал: «Пудов по двести с гектара надо взять». Председатель множил пуды на полторы тысячи голов скота. Выходило, что лето хорошо на зиму поработало.

Хлопают калитки, скрипят телеги, радостно и возбужденно ржут лошади. Улицы расцветают маковыми кофтами, белыми рубахами и платками. Девушки в последний раз поправляют перед зеркалом ленты в волосах и тоже выбегают на улицу.

Целый лес граблей и вил над головами.

На телегу чинно усаживаются косари со своим нехитрым, готовым к бою инструментом, парни и девушки шумно и весело спорят из-за места на автомашине. Кто-то самый нетерпеливый и голосистый начинает песню. Из большого, похожего на мохнатую шапку гнезда поднимают голову испуганные молодые аисты. Видавшая виды аистиха-мать глядит на говорливую цветистую улицу, шевелит крыльями и трещит клювом. На птичьем языке это, должно быть, означает: «Чего вы испугались, глупыши? Обычное дело — на праздник, на сенокос собрались».

На лугу — полдень.

Дед Данило поплевал на руки, перекрестился по старой привычке и взмахнул косою. Брызнула роса на ситцевую дедову рубаху, перепелка выпорхнула из-под ног…Гук-гук! — ложится тяжелая, уставшая стоять трава. Ровный, как по нитке, ряд скошенных цветов тянется за ситцевой рубахой.

Деду Даниле под семьдесят. От всех работ он освобожден. Присматривает только за добром на колхозном дворе. Но ни одного сенокоса еще не пропустил Данило Носоченко. Много лет на празднике сенокоса кладет он первый ряд. «Рука легкая у Данилы». И дед Данило старается. Правда, сил у него хватает на один только ряд. Зато какой ряд! Молодые косари трогают рукой короткую травяную щетину, мерят шагами «даниловский захват», тоже плюют на руки и берутся за косы. «Хороши руки у молодых», — думает старик и идет туда, где стрекочут тракторная и конная косилки. Их только три на этом неровном топком лугу. Механизаторам тут не повернуться. Косилки послали в поле убирать сеяные травы, а тут, у реки, хозяйствует коса.

Копны, копны. Целый город копен. Пахучее погожее сено кажется невесомым. Шуршат грабли, мелькают загорелые, прикрытые от солнца платочками девичьи лица. Город из пахучих копен растет на глазах. В нем свои улицы, своя планировка. «Высотным зданием» поднялся огромный стог. Возле него дюжие хлопцы соревнуются в поднятии тяжести. Самые большие, искусно нанизанные на вилы охапки сена мечет вверх колхозный гармонист Василь Ващенко.

Ему достаются одобрительные взгляды девушек и шутки друзей. Сконфуженный, добродушный богатырь не знает, куда деть глаза, и лезет на верхушку стога. Но, оказывается, укладывать стог не такое уже простое дело — требуется сноровка.

— Куда кладешь, куда?! — кричит кто-то наверху. — Дождь до дна прохватит, если так кладешь!

Василь спрыгивает на землю и опять кидает кверху зараз чуть ли не по целой копне…

Стрекочут кузнечики, нестерпимый зной стоит над лугом. Ребятишки принесли бидоны с квасом. Поставили посуду в сено и отправились к озерку. Маленькие озера блюдечками разбросаны по лугу. Ребятишки поснимали штаны, мутят воду в озерце и прямо руками хватают у осоки глазастых щурят. Уху варят тут же, у озерца, в закоптелых, пахнущих дымом ведрах.

Обед. Хрустят на зубах редиска, огурцы и пучки сочного лука. Яйца, сало, обветренный хлеб идут в ход — нет аппетитнее обеда, чем вот тут, под копнами! Льется в алюминиевые чашки дымная уха, холодный квас разливается по кружкам…

Старики рассаживаются под копнами побалагурить и подремать, а молодежь бежит к Сейму. Крик, хохот, всплески.

После полудня опять шепчут грабли, опьяняюще пахнет потревоженное сено, мелькают белые платочки и кружатся чибисы над лугом…

К вечеру восемь кораблей-стогов вырастают на берегу. Они тщательно причесаны, утоптаны. Стоять им тут до самой матушки-зимы; до тех пор, пока понадобится тепло, накопленное летом.

Из камышей тихо выплыла красная луна. Кажется, вот сейчас она коснется копен и быть пожару. Но пожара не случилось. Только телеги устало заскрипели по дороге к дому, заурчали автомобили, только песню разбудила луна.

Плещется рыба в уснувшей реке, перепелка с дергачом ведут нескончаемый спор. На сельской околице пахнет парным молоком и дымом.

У плетней под вербами песня угомонилась. Теперь, если идти вдоль улицы, можно услышать тихий и сдержанный разговор:

— Василь, ну мне ж пора…

— Ну хоть еще минутку, Галя.

— Галю! А ну до хаты, — раздается из окошка сердитый голос.

Василя не видно, но слышно по свисту — он тоже пошел до дому, ему тоже пора. Ведь завтра подняться надо с петухами, опять отбить и наточить косу. Догорающая над лесом заря обещает новый жаркий день.

Фото автора. С. Званное Курской области.

  5 июля 1959 г.

 

Картинки природы

Аисты знают, где селиться

Сказочная птица. Много легенд сложено о ней. По народному поверью, аист стережет счастье, не пускает беду в дом…

Много аистов живет в селе Званном. Каждую осень они улетают и каждую весну возвращаются.

Аистиные стаи прилетают на теплую Украину, а эти вот отделяются и — сюда, в Курскую область.

Село Званное стоит на берегу тихой речки Сейм. Корму возле нее для птиц вдоволь. Но не только за это полюбили аисты село с приветливым названием. Хорошие люди живут в Званном, хозяйственные, гостеприимные, сердечные. Село похоже на зеленую пристань на степных дорогах. Издали видны только беленые трубы среди тополей и лозинок. Аисты и устремляются к этой зелени.

Никто тут не обидит птицу, зверя. В лугах я видел, как косцы бережно отнесли в безопасное место зайчонка. В доме, где остановился на ночлег, мать сокрушенно, стараясь не разбудить гостя, отчитывала семилетнего мальчика:

— Ах ты, негодник! Выпорю, если еще раз увижу. А ну, неси на место.

В окно было видно, как мальчишка, пыхтя, полез класть в гнездо воробьиных птенцов…

А рядом со Званным есть другое село. Аисты там не селятся. Аисты знают, где селиться.

Волчье логово

Приходилось видеть волчье логово? Если нет — приезжайте немедленно!

Телеграмма была от подмосковного лесника, и я сразу же выехал.

Продираемся сквозь малинник, переходим вброд гнилой ручеек…Орешник, вывороченная елка, заросли кустарника.

— Увела… — с разочарованным видом останавливается лесник у темной впадины.

Старая землянка. Бревна осели, вход зарос крапивою и лозняком. В этом оставшемся после войны убежище волчица и облюбовала себе жилье. Почуяв слежку, минувшей ночью волчица перетащила волчат на новое место.

— Далеко не должна уйти, — размышляет вслух лесник, оглядывая место. — У нее тут где-нибудь запасное логово. Поближе к воде надо искать…

К нам присоединился сын лесника Лешка, и мы, разделившись, начинаем вглядываться в следы на сыром песке, раздвигаем траву под обрывами. Уговор такой: кто найдет — сигнальный выстрел.

Часа четыре плутали мы с Лешкой по зарослям. Я потерял надежду найти логово и интересовался больше малиной. Вдруг мы слышим: бух! Мы в ответ — бух! — и прислушались. Еще выстрел. Значит, нашел. Бежим!

Лесник начал раскапывать тесную нору. Я приготовил фотоаппарат.

Почти все логово разрыто. Осталась небольшая ниша в обрыве. Семь маленьких зверьков испуганно глядят на свет. Мягкие, незлобивые, как щенята.

— Через год бы вы взглянули на них, — сказал лесник, — самый вредный зверь. Матушку бы вот их подстеречь…

— За этих по пятьсот рублев премию получим, — не без удовольствия сказал Лешка, взваливая на спину мешок с живой добычей.

Я знал, какая участь ожидает волчат. Почему-то вдруг стало жалко их.

— Не нужны ли волчата?.. Да, только что из логова, — позвонил я на киностудию.

— Хорошо, берем…У нас как раз готовится фильм…

Повезло серым братьям! Сейчас на кинобазе во Владимирской области они уже проходят специальную дрессировку. Через год мы встретимся с ними на экране.

Фото автора. 12 июля 1959 г.

 

«Песня о Кольцове». На съемках нового фильма

Померкли продрогшие за ночь звезды. В туманное одеяло кутается река. Тишина стоит над Доном, ни звука, ни тени. Только одинокий всадник на крутом берегу ждет восхода. Что сулит ему новый день? Как и вчера, без устали будет скакать он по степи, останавливаться возле косарей, вглядываться в лица переселенцев, расспрашивать странников.

«Не проглядеть бы. Только бы не проехать мимо». Обветрено лицо, потеряна шапка, на сапогах грязь. А он все скачет, все ищет, все спрашивает.

Тоненькая девушка в длинном сарафане стоит у копны. «Не она ли?

Не Дунюшка ли?». Нет, не она. Черные глаза девушки испуганно глядят на измученного человека. Он бросил лошадь, лег на землю. Долго-долго глядел на небо, потом достал измятую тетрадку и начал что-то писать.

Не знает девушка, как больно и как трудно этому человеку. А сам он не знает, что проданной его невесты нет уже в живых. Не перенесла она мук и унижения, и только ветка рябины качается над ее могилой…

О трудной, печальной и недолгой жизни поэта рассказывает фильм, который снимается сейчас на Дону и который мы увидим в конце нынешней осени.

150 лет назад в Воронеже родился поэт, который принес русской поэзии запах степей, звуки народных песен, чистоту и непосредственность человеческих чувств, мудрое понимание красоты жизни. Весь литературный мир начала XIX века был потрясен силой и блеском самобытного народного таланта. Пушкин отечески ласково принял Кольцова. Белинский назвал его гениальным талантом. Мы полтораста лет спустя гордимся щедростью нашей земли, на которой родился и вырос истинно народный поэт, без которого, может быть, не было бы и Некрасова, и Никитина, и Есенина.

Трагична жизнь Кольцова. Рано оборвалась она. Но следы этой жизни навсегда остались на земле. Поезжайте сейчас в воронежские степи. Присядьте вечером к рыбацкому костру, поговорите с косарями, с трактористами в полевой будке, побывайте в деревенском клубе, и вы услышите хватающие за душу строчки песен: «Не шуми ты, рожь», услышите «Хуторок», песню косаря о юности, пролетевшей соловьем залетным… Не все, кто поет эти песни, назовут поэта. Многие даже станут утверждать, что песни эти народные, что их «никто» не сочинял. И в этом «никто» — высшее признание поэта народом. Но есть в этом «никто» и горький упрек. Не все молодые люди знакомы с жемчужинами кольцовских стихов, и многие, пожалуй, потупят голову, если спросить, кто написал:

Виталий Коняев в роли Кольцова .

Еще хуже — сами учителя в школе не всегда толково и сердечно могут рассказать о поэте. Поэтому мы должны быть особенно благодарны писателю Владимиру Кораблинову, воскресившему для нас облик поэта. Его талантливая книга «Жизнь Кольцова», за короткий срок выдержавшая три издания, еще не оценена по достоинству. С большим успехом идет спектакль, сделанный по мотивам книги. Заинтересовались драматической судьбой поэта и кинематографисты.

Своеобразным и интересным обещает быть фильм-песня о Кольцове. Большая часть кадров уже готова. Отсняты сцены в доме отца, поездки Кольцова в Петербург, встречи его с Белинским, Пушкиным, Жуковским, Станкевичем. Сейчас идут самые интересные и ответственные съемки: Кольцов в степи, Кольцов среди народа. Тут рождались его стихи. Со степью, с народом связаны все его поэтические волнения.

Роль Кольцова в фильме исполняет молодой актер Малого театра Виталий Коняев. Снимает фильм режиссер Владимир Герасимов. В село Ксизово над Доном, где разместилась киногруппа, ежедневно стекаются сотни жителей окрестных сел и хуторов. Это кольцовские места. Тут перегонял он в Москву гурты скота, тут любил он посидеть на крутых донских берегах.

— Это наш хутор описан в «Хуторке»…

— Нет, наш, — спорят зрители.

Многие зрители тут же попадают и в артисты. В сценах сенокоса, праздничных гуляний, переправы через Дон играют местные жители.

— Батюшки, неужели носили в наших местах такое, — разглядывая домотканый сарафан, удивляется хорошенькая звеньевая, которой придется играть роль крепостной девушки.

— Часы, часы снимите, — волнуется режиссер, оглядывая колхозных актеров… — Глядите, чтобы силосная башня не попала в кадры, антенны убрать, на крыши накидать соломы…

Пылят гурты скота, тянутся обозы с переселенцами. Закат и восход над Доном. Одинокий куст татарника на бугре, степной дождь… Крупным планом запыленная рука записывает в тетрадку торопливые строчки стихов…

Кадр за кадром рождается фильм. Он будет хорошим подарком к 150-летию со дня рождения поэта.

Фото автора. 23 августа 1959 г.

 

Ружейный пыж и 3000 пожарных

Возле Оршанских Мхов на заре лесник слышал ружейные выстрелы, а к полудню над лесом поднялся столб седого дыма.

Никто не кричал «Пожар!», но и без того весь поселок торфяников за пять минут встал на ноги.

Поселок приютился на краю огромного торфяного поля. Целое лето тут шла добыча. Торфяники радовались хорошей погоде. Но сушь обернулась страшным врагом: солнце выпило лесные озера, высушило воду в канавах. Лесной мох и торф вспыхивали даже от искры автомобиля.

Все были настороже и все-таки недоглядели. Зловещее, разъедающее глаза облако закрыло солнце и двигалось прямо на торфяные поля, на огромные штабеля топлива, добытого за лето, на поселок…Ветер! Ах, если бы не ветер! Он гнал пламя гораздо быстрее, чем бежали навстречу огню четыре сотни людей с ведрами и лопатами, быстрее, чем пять десятков тракторов…

Пламя скорее, чем люди, достигло края торфяного поля. Коричневая, упругая, как подушка, земля вспыхнула тысячами костров, оделась едким, непроглядным туманом.

— Держаться по двое! Держаться по двое!

Каждый понял смысл команды: если упадешь от удушья, товарищ вытащит.

Теряя друг друга из виду, люди метались на краю пламени. А пламя наступало и наступало. Горячие смерчи летели через головы, унося снопы искр туда, где начинались штабеля уже добытого торфа. Мотоциклист, смахивая с глаз удушливые слезы, понесся в Калинин с короткой запиской: «Одним не справиться — нужна помощь». Но и без донесения в городе видели, какая беда надвинулась на Оршанские Мхи. Дым страшного пожара дошел до города и стлался по улицам.

Утром, едва забрезжил рассвет, вереницы машин двинулись в сторону Оршанских Мхов.

Пятнадцать калининских предприятий послали добровольцев, чтобы спасти миллионные богатства. Спешили на пожар даже люди с другого конца области…

Три тысячи людей, разбившись на группы, тушили пожар, поддерживая связь друг с другом только по радио. Специальный самолет, поднявшись высоко над лесом, уточнял главные очаги пожара.

…Пятьдесят тракторов, медленно отступая, сдерживают линию огня. Рискуя взорваться, они мнут гусеницами горячую землю, льют на огонь потоки воды. Лопатами люди сбивают там и сям вспыхивающие очаги пламени, стараются отрезать, не пустить огонь. Но у огня по-прежнему верный союзник — ветер. Огненный фронт то и дело вспыхивает за спиной у людей.

Дым, сплошной, тяжелый дым. В трех шагах не видно соседей. Слезятся глаза, в голове бешено колотятся молоточки. Двое суток люди не смыкают глаз, тут же в дыму обедают, меняют разодранную и обуглившуюся одежду. Уже известны первые герои. Анатолий Шарапов бросился в огненное кольцо спасать свой трактор.

Вырвался на горящей машине, затушил пламя телогрейкой — и снова к огню…Солдат Николай Туз двадцать часов не выпускает из руку брандспойта…Бригадира торфяников Галину Губареву вынесли из огня. Очнулась в медпункте и снова на пожар…

А огненный фронт все нарастает. На полверсты вверх взвиваются огненные смерчи. Падают столбы электролиний, загорелись трехэтажной высоты штабеля пней. Если тут не остановить огонь — конец добытому торфу, конец подготовленным к работе полям, а там дальше поселок…

Надо выстоять.

Первую, самую жаркую, линию держат трактористы и солдаты. Час, другой, третий стоят люди лицом к лицу с огнем. Дымятся гимнастерки, опалило брови и волосы. В две линии стоят солдаты и тракторы: первые сбивают огонь, вторые окатывают водой товарищей. Потом меняются местами…

На третьи сутки пламя дрогнуло. Люди перешли в наступление. А еще через сутки огромный по размерам пожар был укрощен. Люди заглушили моторы, стряхнули пепел с волос, протерли разъеденные дымом глаза:

— Солнце! Неужели так ярко может светить солнце! Неужели только трое суток, а не целую вечность длился этот пожар? Выстояли! Как ярко светит солнце!..

А это две строчки из протокола о пожаре:

«Самоотверженные люди уберегли от гибели на двадцать миллионов рублей народного добра».

Вот они, эти самоотверженные люди: трактористы Борис Привалов и Борис Максимов, рабочие города Калинина Василий Васильев и Николай Морозов, солдаты Лев Яшин и Николай Туз… Всех не перечтешь.

Неизвестно, к сожалению, имя разгильдяя, который не затушил костра, обронил в лесу папиросу или заряжал патроны ватными пыжами.

Ведь это его оплошность исправляли три тысячи самоотверженных людей.

Местечко Оршанские Мхи Калининской области.

30 августа 1959 г.

 

Сердечная встреча на донской земле

Очень теплый, очень солнечный день. Ветер несет запах степных трав, запахи недалекой реки. Дон совсем рядом. Только перебежать кудрявую, поросшую ивняком и вязами пойму, и у ног тихая донская вода. С левого берега над водой — станица Вешенская. Обыкновенные, обмазанные глиной и крытые камышом домики, чуть запыленные, тронутые осенью сады, извилистые дорожки к воде, вдоль берега смоленые лодки — обыкновенное донское селение. Однако скажите слово «Вешенская» где-нибудь на Камчатке или в Москве, в Париже, в Нью-Йорке, скажите в рыбачьем шалаше или на званом литературном вечере — у вашего собеседника заблестят глаза: «Вешенская? Это там, где Шолохов живет?..»

Да, на этих берегах, возле этих камышовых крыш проходит жизнь известного всей земле писателя. Благодаря ему мир знает большую правду о нашей стране, знает, как нелегко давалось человеку счастье и как крепко умеет держать счастье казак, если оно заглянуло к нему под крышу.

Сегодня у писателя и у земляков его, вешенцев, необыкновенный день. Казаки-бородачи достали из сундуков праздничные шаровары с лампасами, самые нарядные платья надели девушки. Тысячи людей собрались на правом берегу Дона. В Вешенскую по приглашению М. А. Шолохова прилетает Никита Сергеевич Хрущев. Он отдыхал на юге и принял приглашение побывать на Дону.

— Самолет!..

Аэродрома на донском берегу нет. Самолет садится прямо на прокаленную степными ветрами землю.

Стихают моторы. По ковровой дорожке трапа, приветливо улыбаясь, спускается Никита Сергеевич Хрущев. Два умудренных жизнью, известных всему свету человека идут друг другу навстречу, по-русски крепко обнимаются. Цветы, улыбки, рукопожатия. Ребятишки бегут с цветами; традиционные хлеб-соль подносит старейший вешенский казак Яков Петрович Пигарев.

Никогда еще древний Дон не видал более сердечной встречи. Никита Сергеевич подходит к собравшимся у самолета, дружески здоровается с казаками, благодарит за теплый прием. Под рукоплескания открытая машина, в которую сели гости и хозяин с родственниками, направляется к дому Шолохова. Вдоль всей дороги — приветственные возгласы, дружеские улыбки. Казаки машут фуражками, девушки — платочками…

После короткого отдыха Н. С. Хрущев и М. А. Шолохов совершили прогулку на катерах по Дону. А к полудню на центральную площадь станицы начал стекаться народ. Огромная площадь оказалась малой, чтобы вместить всех пришедших. Пришли не только вешенцы. Из соседних станиц и хуторов приехали целыми семьями.

Долго не смолкающим «ура», аплодисментами и возгласами приветствия встретили собравшиеся появление Никиты Сергеевича на трибуне.

Около двух часов длился митинг. «Как живем и как думаем жить завтра», — об этом рассказали дорогому гостю секретари Ростовского и Сталинградского обкомов партии Н. В. Киселев и И. К. Жегалин. О новой жизни в Придонье говорили колхозники Валентина Выпряжкина и Николай Турилин.

Н. С. Хрущев и М. А. Шолохов среди казаков. (Фото из архива ИТАР — ТАСС).

Хорошо живут в придонских станицах. С каждым годом люди лучше одеваются, с каждым годом богаче стол у казаков. За последние пять-шесть лет на донской земле намного больше прежнего производится зерна, мяса, молока, масла, шерсти.

— Казаки и впредь не подкачают, — сказал в заключение своей речи Н. В. Киселев, — казаки решили выполнить семилетку за шесть лет!

Яркие, взволнованные слова произносит Михаил Александрович Шолохов.

— Все мы особенно высоко ценим приезд Никиты Сергеевича потому, — сказал он в заключение речи, — что накануне ответственнейшей встречи, исторической встречи с президентом США он нашел время хотя бы накоротке побывать у нас в гостях и посмотреть на жизнь верходонцев.

Дорогой Никита Сергеевич! Вы полетите за океан, но вот эта небольшая частица советского народа, весь советский народ, и не только советский народ, мыслями будут с вами. И от имени вешенцев и наших дорогих гостей — сталинградцев и воронежцев, хочу вас заверить, что мы тоже будем с вами там, в Америке. Желаем вам, дорогой Никита Сергеевич, здоровья и успехов во всем.

К микрофону подошел Никита Сергеевич Хрущев. Много раз речь его прерывалась аплодисментами. В этой речи глубоко проанализированы важные стороны нашей внутренней жизни.

Дана глубокая и мудрая оценка роли писателя в коммунистическом строительстве. Очень глубоко, в простых, доступных для понимания каждого простого человека словах, сделан анализ нынешней международной обстановки.

Теплыми словами привета всем труженикам Дона закончил Н. С. Хрущев свою речь. Долго не смолкали на вешенской площади аплодисменты и здравицы в честь нашей великой Родины, в честь нашего народа, в честь великой партии коммунистов.

1 сентября 1959 г.

 

Три дня с мальчишками

«Детская комната»

Милицейской формы на мне нет. И мальчишка подумал, что не туда попал. Он очень взволнован, этот худой, лет пятнадцати парнишка.

- Я убью ее, понимаете, я убить могу…

- Кого? За что?

Парню трудно выговорить слово:

- Мать, понимаете…Так посмеяться над памятью… А он же отец мне…

Я снимаю телефонную трубку. Прошу оперативный отдел срочно выехать по нужному адресу, потом усаживаю Колю Л. на диван, чтобы понять смысл страшных слов…

Так началось мое трехдневное дежурство в детской комнате отделения милиции.

За окном — солнце. Радостными красками сверкает большая улица столичного города. Машины, потоки людей. Бронзовый Пушкин добрыми глазами глядит на нарядную улицу. Солнце! Очень много солнца. И в эту комнату заглянул светлый зайчик. Он бегает по игрушкам на полке. Игрушек в этой комнате много. Трехлетняя Ната Лебедева, которую доставили сюда два часа назад с улицы Горького, забыла плакать — возится с плюшевым мишкой. Зато у мамы ее сейчас беспокойные минуты…Да вот и она.

- Натка! Наточка! Нашлась, девочка моя!

Поцелуи, слезы благодарности.

- Это наш долг…Только впредь будьте внимательны, — как заправский работник милиции, говорю я взволнованной женщине.

…Приводят маленького воришку. Налицо и «вещественное доказательство» — бутылка с шампанским…Звонит какая-то родительница:

«От рук отбилась дочка. Нельзя ли ее попугать?..»

В тяжелых сапогах, запыленный, вваливается нарочный из детской колонии: «В девятый раз бежал Анатолий Конюшков. Давайте сходим вместе к родителям…»

Жизнь в эту комнату заглядывает своей теневой стороной: первые шаги в преступлении, разболтанность, хулиганство, искалеченная судьба…Человеку, сидящему в этой комнате, надо во всем без ошибок разобраться. Суметь отличить шалость от хулиганства, умело наказать, помочь, посоветовать, устроить на работу. Человеку в этой комнате надо решать сотни очень трудных задач.

Я с уважением гляжу на моего «консультанта» Маргариту Михайловну Милованову. Много лет работает она здесь.

«Детская комната» — не четыре стены. Детская комната — это хождения по лестницам жилых домов, это беседы с родителями, посещение школы, дежурство в кинотеатре, это крутые разговоры, когда надо устроить на работу, в интернат, в детский садик…

Одному с такой уймой дел, конечно, не справиться. Есть помощники у Маргариты Михайловны, бескорыстные, сердечные люди. Пробегаю глазами список.

- А работники райкома комсомола?

- Нет, не помогают. Ходила, просила — никак…

Я вспоминаю разговоры в других детских комнатах. И там тоже один ответ: «Никак»…

«Дело Андрюши Ч.»

- Атас, пацаны! — Пестрая стайка подростков рассыпается по закоулкам полутемного двора. На отполированном до блеска пятачке асфальта остаются впопыхах забытые карты, мелкие деньги, чья-то фуражка.

Мы идем с Маргаритой Михайловной по следам «ребячьих дел».

- Давайте сначала к Юрке…

Про Юрку Хамидулина с дворовым прозвищем «Ржавый» я уже слышал. Бросил школу. Вся жизнь — во дворе. Участвовал в коллективной краже, отпущен на поруки матери.

В неприбранной комнате мать судачит с соседками. Наш приход ее ничуть не смутил:

- Небось, опять хотите Юрку в ремесленное…И не думайте! Что он, хуже других, чтоб в ремесленное?

- Но ведь сын бездельничает. Одно преступление уже есть…

- Нет, и не думайте. Пусть погуляет, подрастет. Он не хуже других, чтоб в ремесленное… А соседей вы не слухайте, они все брешут. Никого он не развращает. Он не хуже других…

Слова сыплются, как из пулемета. Мы отступаем к двери, так и не сумев объяснить любвеобильной мамаше, что такое «ремесленное» и до чего доведет Юрку ее материнская «забота».

- Зайдем в другой раз, — делает пометку в Юркином «деле» Маргарита Михайловна, — попытаемся еще с отцом…

Стучимся в другую дверь. Замок.

- Каждый день замок, — качает головой соседка, — хозяйка опять не иначе как на четвереньках вернется. Вчера сама не могла даже дверь открыть.

- А мальчик?

- Андрейка? К ночи явится. Он любит, когда мать пьяная: сотенную из кармана можно вытянуть — не заметит. Такую бы мать…

Идем разыскивать мать. Она работает рядом, в овощной лавке.

- Нам бы Ольгу Черняеву!

Заведующая ведет нас на склад. Пахнет гнилыми помидорами и… дешевым одеколоном. На кочанах капусты сидят две женщины с посоловевшими глазами…

- Вот, пожалуйста, не успела отвернуться… Работнички!..

С тяжелым сердцем уходили мы с «трудного двора», где живет избалованный Юрка «Ржавый», где маленький Андрейка ждет, когда мать вернется, чтобы вытащить у нее «сотенную».

Он еще несмышленый, Андрейка, он радуется, когда мать пьяная и приходит с «дядей». Надо скорее отнять Андрейку у беспутной матери.

Скорее! Пока он не понял всей мерзости, пока не прибежал в милицию, подобно Коле Л. со словами: «Я убью, я убить могу…».

Мать, потерявшая человеческий облик, не может называться матерью. Закон на стороне Андрейки. Но страшен ли этот закон людям, утратившим честь и совесть? Ведь он только развязывает им руки. Не время ли подумать о поправке к этому закону? Надо не только лишать родительских прав, но и строго наказывать за преступное отношение к детям. Стоило бы иметь в этом законе пункт и об ответственности любого взрослого за неправильное отношение к ребенку. Надо строго наказывать тех, кто спаивает малолетних, приучает их к курению, кто сквернословит при детях… Нужно принять все меры, чтобы не было у нас в детских комнатах милиции папок со страшным заголовком: «Дело Андрюши Ч.».

Яблоня на асфальте

И еще один двор. На облупленной стене знакомые каждому горожанину письмена:

«Степа-1 + Рита = любовь»… Цветочная клумба, голуби копошатся в песке.

- Здравствуйте, дядя! Вы кого-нибудь разыскиваете? А-а, вы к нам, в лагерь… — десятилетний карапуз не дает мне опомниться.

- А разве есть тут лагерь?

- О!..

Через двадцать минут я уже знал все подробности дворовой жизни.

Ребятишки — великолепные рассказчики.

Я живо представил себе летний день: мать закрывает дверь, выводит Соню во двор и спокойно идет на работу. И Петю мать оставляет во дворе, и Вову, и Люсю. Матери могут спокойно работать — на дворе в это время… Нет, со слов ребятишек я всего не запомнил. Пришлось перелистать «Дворовый журнал» и сделать выписки: «Ходили в зоопарк… Ездили на автобусе в звенигородский лес… Опять ездили в лес. Был дождик — рисовали в красном уголке… Ура! На четыре дня в Ивантеевку едем!..» и так девяносто летних дней.

- Это все для нас дедушка Сеня, Семен Захарыч, ему спасибо, — уловив мой интерес, выпаливает, видно, подслушанную у взрослых фразу черноволосая девчурка.

- Как пройти к дедушке? Да вон его окошко…

Поройтесь в памяти. Каждому, особенно в юные годы, встречался на пути человек, которому всю жизнь за что-нибудь благодарен. Правду научил любить, в людях разбираться.

К мастерству ключик подарил… Если три поколения жильцов дома № 5 в переулке Садовских попросить назвать такого человека, все скажут: Семен Захарович Полонский. Беда в доме — к Семену Захаровичу, за советом — к Захарычу.

На всех у этого старика хватает времени, хватает ласки и терпения.

- Ребятишки?.. Да, я сейчас на пенсии — вся жизнь в них. Отведайте-ка яблочка. Вот, если интересуетесь, с нашего «сада», вон с той яблони. Взгляните в окно…

Много лет росла эта яблоня во дворе. Никто не знал, какие бывают на ней яблоки. Завязь с ветками обрывали ребятишки.

- Ребята, а не хотите ли узнать, какой вкус у наших яблок осенью? — эти слова Семен Захарович сказал, когда пришел домой с пенсионной книжкой.

Три года прошло с тех пор. Зеленеет молодой вишневый садик во дворе — ребятишки сажали.

Красный уголок пестрит ребячьими вышивками, резьбою по дереву, картинами, рисунками. Зимой во дворе каток, летом — площадки для игр, пионерская линейка, цветник. О лагере уже рассказывалось, надо добавить только: в прошлом году Семен Захарович позвонил в подмосковный колхоз.

- Не нужны ли рабочие руки?

Две недели дворовый лагерь из переулка Садовских полол картошку, собирал смородину, купался в речке. Сколько радости было! Домой вернулись с бидонами ягод, банками свежего меда — все, честно полученное на трудодни.

- Как переменились ребята, — переговаривались родители, — будто и не наш Вовка, смотри, какой вежливый, опрятный.

В прошлом году первый урожай с яблони собрали. До конца августа никто не дотрагивался до веток, охраняли от уличных мальчишек. Дождались, когда все туристы из походов вернулись, и перед спуском лагерного флага собрались у яблоньки. Двести ребят торжественно получили по два яблока. В каждой семье делили по кусочку, чтобы все узнали вкус яблок с дерева, что растет во дворе на асфальте…

…Чувство большой горечи и большую радость испытал я за эти дни, проведенные среди ребятишек. В одном дворе они растут «дичками», как росла беспризорная яблонька на асфальте.

И как хороши, как сладки плоды, если присмотреть за яблонькой! Большое счастье, что живут среди нас умные, сердечные люди — Семены Захаровичи и Маргариты Михайловны. Низкий поклон им. Но ноша, которую они добровольно взвалили на свои плечи, очень тяжела. Надо сообща нести эту ношу родителям, всем взрослым, школе…Райкомам комсомола — главное место под этой ношей. Надо искать и привлекать к работе с детьми людей с большим сердцем и большим житейским опытом — они есть в каждом дворе. И надо им помогать. Ведь в каждом дворе есть комсомольцы, каждый из них мог бы взять под присмотр хотя бы одного малыша. Большое счастье стать для маленького человека таким другом, о котором он потом всю жизнь вспоминал бы с благодарностью.

Повернемся лицом к нашим ребятишкам.

Речь ведь идет о самом главном — о молодой человеческой поросли. Она, как нежное деревце. Вовремя не направить — вырастет уродливым и хилым, горькими будут плоды с него.

  Москва.  13 сентября 1959 г.

 

В степи под Сталинградом

Фото опубликовано 20 сентября 1959 года.

 

Картинки природы

Захарка

А это обитатель камышей и лесов. Не примите его, пожалуйста, за обычного поросенка. Это настоящий кабан, которого мне посчастливилось сфотографировать на лесном кордоне под Воронежем.

Был жаркий июльский день. Утомленный ходьбой по душному сосняку, я постучался в лесной дворик напиться.

- Батюшки, что это?! — Не успел я захлопнуть калитку и вскочить на старую бочку, как взъерошенный зверь проскочил у самых моих ног и скрылся за плетнем. Кабан! Поджарый, рыло вытянутое, черная холка на спине, а главное — по всему телу проглядывали продольные полосы: кабан! Только молодой. Как он очутился во дворе? Привыкший к лесным сюрпризам, я заключил, что кабан забрел сюда в поисках корма — в воронежских лесах сейчас много кабанов, и они нередко появляются на краю поселков.

Скрипнула калитка, и знакомый лесник схватился за живот, увидев меня на старой бочке. Он сразу понял, в чем дело.

Оказалось, молодой кабан уже три месяца живет на кордоне, а попал он сюда… Впрочем, лучше всего послушать самого лесника Валентина Михайловича Крюкова. Я записал все, как он рассказывал:

«Дело было в апреле. Поплыли мы с отцом по Усманке учет бобрам делать. Теплынь. Солнце на небе такое, словно только что из починки получено — жарит вовсю. Мутная вода из леса целыми речками идет, однако и снегу кое-где еще по колено. У дубняка причалили. Дай, думаю, ребятишкам подснежников насобираю… Гляжу: что за диковина? Муравьиная куча чуть ли не с копну и сверху разворочена… Э-э, вон оно что… Кабаниха себе родильный дом открыла.

Тринадцать штук младенцев друг к другу прижались, на солнышке греются. Маленькие, чуть больше моего кулака, и полосатые, словно их кто мазутом аккуратно выпачкал. Дернул меня бес запустить руку в этот «родильный дом». Трех, какие покрупнее, выбрал. В книжках читал: плохо кабаны неволю переносят. Отчего ж, думаю, самому не испытать? В заповеднике, поди, только спасибо скажут. Рассуждаю этак, слышу — обычно кабаны без шума бегают, не учуешь, как в двух шагах от тебя пройдет, а тут улавливаю: ледок под копытами трещит. Я — подай бог ноги!

Оглянулся — кабаниха в мою сторону несется. А надо вам сказать, зверь это страшнющий. Охотиться на него — все равно что на тигра: мигом кишки выпустит… Мчусь что есть силы вдоль берега. Шапку потерял, а кабанят, со страху что ли, не бросаю. Слышу, вот уже за моей спиной хрустит лед. Бросил одного. Остановилась кабаниха, понюхала и опять за мной. Почему-то забегает в воду, старается спереди меня отхватить.

Раза три так принималась. Это-то меня и спасло. Шарахнулся в лодку. На бате — лица нет. Оттолкнулись от берега, глядим — кабаниха остановилась. В нашу сторону рыло повернула, а в воду не идет. Тощая, грязная, щетина взъерошенная, в трех саженях от лодки стоит. Опомнился я, вижу в рукавице один кабаненок остался. «Ну, раз такое дело, — моргаю отцу, — будем эксперимент делать».

В эти минуты грезится ему, наверное, теплое лесное болото.

Хозяйка у меня тоже обрадовалась:

- Не надо, — говорит, — поросеночка покупать…

Теперь она уже локти кусает. Прорву добра вогнали в Захарку, а корысть какая для хозяйства? Килограммов двадцать весу, не больше.

Обычный поросенок теперь был бы раза в два тяжелее. Однако против лесных братьев наш Захарка раза в два больше ростом, да и весом, пожалуй. Кормили кабана сначала молоком, потом хлебом, овсянкой, зелень всякую сейчас лопает. Бегать страсть как любит и купаться — медом не корми. Да пойдемте-ка, взглянем…»

На дворе стояло корыто с водой. Захарка будто и не заметил нас. Он дремал, стоя в корыте.

В эту минуту ему, наверное, грезилось теплое болото в ольшанике или берег с густым камышом, где резвятся на воле его дикие братья и сестры.

Лесные кинозвезды

Сейчас бросится… Ноги, как пружины. Как две антенны, пучки волос на ушах, два глаза злобно глядят прямо в объектив.

- Ради бога, скорее назад, — тянет меня за хлястик директор кинобазы Борис Кузьмич.

Но все обошлось благополучно. Не делая резких движений, я спрятал аппарат и, пятясь, вышел из большой клетки. Рысь, будто обыкновенная кошка, начала языком чистить шубу.

Рыська Звездочет — артистка. Если вы видели фильм «Звероловы», то наверняка помните драматическую сцену: на таежного охотника с дерева бросается зверь. В этой сцене играла рысь, которую вы видите на снимке.

Лесная кошка, рысь, никому не дает пощады. Всякий, с кем она может справиться, будет для нее желанной добычей. Даже на лосей, оленей и кабанов, случается, нападает лесная хищница.

Рыська Звездочет не похожа на свою кровожадную мать, погибшую от пули таежного следопыта. Охотник принес ее из леса котенком.

Рысь поили молоком, ласкали — и вот злобный, почти не поддающийся приручению зверь позволяет войти в клетку незнакомому человеку.

Ручная рысь — настоящая находка для кинематографистов. Она великолепно «играет» в фильмах, рассказывающих о жизни леса. Молодую кошку прозвали Звездочетом, наверное, за ночные бдения.

Коротать ночи ей помогает Филька, большая ушастая сова, живущая рядом. Филька — тоже артист. Роли в кинофильмах у него маленькие, но в «творческие командировки» ему приходится ездить очень часто. Я не оговорился: лесные кинозвезды действительно ездят и даже летают в командировки. Снимается фильм, скажем, в Саянах, а постоянная прописка у лесных артистов — поселок Петушки Владимирской области.

Вот и приходится ездить и летать. Для Фильки это дело привычное. И волчица Машка, игравшая уже в двадцати фильмах, тоже немало путешествовала. А вот тигр Тайфун из Ленинградского зоопарка оплошал. Струсил в самолете.

Страх был так велик, что тигр облысел. Да, за несколько часов полета полосатая тигриная шкура осыпалась…

Перед тем как сдать эту заметку в набор, я позвонил в Петушки:

- Что нового готовит студия для любителей природы?

- Готовимся к съемке нового фильма «Дерсу Узала». С наступлением зимы начнем снимать также новую картину «Человек и волк». Скоро выйдет на экраны и несколько короткометражных фильмов с участием лесных артистов.

Два глаза злобно глядят прямо в объектив.

  Фото автора.  27 сентября 1959 г.

 

Осень в Вешках

Вечер на переправе

Вешки. Так по-свойски коротко и ласково называют казаки свою станицу. Стоит она над самым Доном. По утрам казачки прямо в воду сгоняют с база белых уток. Вдоль берега вереница лодок, песчаная отмель усеяна птичьими перьями и листьями лозняка. Если глянуть с другого берега, то кажется: шли по степи толпою белые домики, а у реки остановились, рассыпались цепью и вот стоят завороженные, глядят и не наглядятся на тихую воду.

Сейчас осень. Вода потемнела, погустела, кажется, от первых холодов. Октябрь жжет костры по берегам, будто хочет согреть озябшую воду.

Желтым и красным огнем полыхают вязы и клены в пойме, столетние вербы сыплют в реку желтые листья.

Осень. Ухают на красной заре выстрелы в пойменных чащах, торопливыми и беспокойными табунами мечутся перед дальней дорогой скворцы, прощально и трогательно кричит пароход на перекате, в предчувствии морозов зябко дрожит зеленый огонек бакена…

На переправе вереница автомобилей. Незлобиво поругиваются из-за очереди шоферы.

Одна-единственная телега среди машин. Нельзя не улыбнуться, глядя, как шоферы, не сговариваясь, пропустили лошадь на переправу. Давно ли тут, на отмели, поили коней казачьи сотни, а сейчас — одна лошадь. Вежливо, как старухе, машины уступают ей дорогу.

- Откуда такая прорва автомобилей? — кричит какой-то нетерпеливый казачина.

- Ты что, с луны свалился, аль не слыхал, что ярмарка завтра?!

Морозным снегом скрипит капуста в кузовах, сдержанно переговариваются запертые в решетчатых ящиках гуси. Из соседнего кузова чубатый парень протягивает холодный, как лед, ломоть арбуза. Едим, далеко в воду швыряя тугие корки.

- Неужели из самой Москвы к нам? — спрашивает парень, разглядывая зеленые и красные крути на воде. — А когда Никита Сергеевич гостил, тоже были?

Получив утвердительный ответ, парень отложил арбуз.

- А правда, будто товарищ Хрущев сказал, что отдыхать теперь только к нам будет ездить?

Хорошо ведь в Вешках, а? А как американцы насчет мира? По-разному?..

Парень на минуту умолк. Потом вдруг выпростал из кармана пиджака пустой рукав:

- Пороху не нюхали, вот и «по-разному»…

Осколком бомбы садануло, когда еще мальчишкой был. У нас тут на Дону земля с небом мешалась. Вешки в угольях лежали… Да что говорить, одной бы рукой задушил всех, кто шебуршит насчет войны. Правильно им там Никита Сергеевич сказал: давайте, говорит, утопим бомбы… Умом, видно, отошли люди, если кто против этих слов идет…

С шумом над самой водой пронеслась утиная стая, сонно плеснула рыба у моста, хрупкой льдиной показался над темными вербами месяц.

- А что, там у них виден сейчас месяц? — помолчав, спросил парень.

- Пошел, пошел, не задерживай, — закричали с переправы.

Наша машина, вздрагивая на зыбком понтонном мосту, двинулась к вешенским огням.

Главная новость

Алюминиевый репродуктор на вешенской площади отсчитывает гулкие удары полночных часов, но в райкоме еще горит свет.

- Какими судьбами? — вышел навстречу знакомый секретарь.

- Какие новости? — спросил я в свою очередь.

- Новости? — Петр Васильевич провел рукой по усталому лицу, улыбнулся. — Свежему глазу видней. Походи по станице, посмотри: казаки — люди говорливые, а потом заходи.

«Сельские новости», — записал я в блокнот. — «Прожить в станице два дня, рассказать все, что увидел». С этим и уснул, попросив старую казачку в Доме колхозника разбудить на рассвете…

Туман. Горланят петухи. На соседнем с гостиницей базу звонко поет ведерко под молочными струями. Вешенские домики еще спят, укутавшись с крышами желтеющей шалью кленов. Иду к реке. Впереди в тумане маячит мужская фигура. Слышно, как громко хлопают тяжелые сапоги по лужам. Знакомимся. Молодой милиционер Афанасий Мельников явно смущен вопросом:

- Новости? Гм…Да ведь кому что. Дружок мой сказал, что в пойме вальдшнепы объявились, и убил будто восемь штук зараз. Иду вот с ружьишком проверить, не брешет ли? Новостями я и сам интересуюсь. Заглянем-ка к рыбакам.

В километре от Вешек у придонских озер.

- Дед Дмитрий, а ну покажь…

Продубленный водой и солнцем рыбак с явным удовольствием толкнул тяжелую корзину ногой. На мокрую от тумана траву серебряными лопатами скользнули еще живые лещи.

- Пошел, значит, чебак?

- Пошел, — ответил дед Дмитрий и стал кидать в корзину серебряные лопаты.

К пристани одна за другой подходили лодки. Не спавшие ночь рыбаки присаживались на поваленную у самого берега вербу, смахивали с жесткой одежи снежинки чешуи. Молча курили, наблюдая, как уносят тяжелые корзинки с рыбой. В этом сдержанном молчании была особая торжественность, которую не хотелось нарушать расспросами.

Подошел председатель рыбколхоза Степан Мельников. Тоже помолчал, потом взвесил на ладони одну рыбину:

- Пошел, значит…

- Пошел.

Было видно, что этого слова ждали на берегу… На завтрак в чайной уже подавали свежую рыбу.

Сельская чайная — перекресток дорог и новостей. Я оказался за столом с тремя очень занятыми людьми. Отодвинув в сторону остывающие щи, они развернули изрисованную значками карту.

- Садоводы?

- Да, — принялись за щи трое озабоченных людей. — Мы из Ростова. Снитко, Бережной, Богдан. Из сельскохозяйственного института…

«Дорогие казаки… У вас маловато садов», — вспомнил я слова Н. С. Хрущева, сказанные на площади, которая виднелась сейчас из окна чайной.

- Реагируете на критику?

- А как же? — улыбнулись трое. — Садов в этих местах ведь действительно очень мало. Загляните сегодня на ярмарку — ни одного яблочка. Война повыкорчевала донские сады…Ничего, новые сады будут. Вот взгляните на карту. Этой осенью в Вешках полтысячи гектаров колхозы закладывают. А за семилетку — в четыре раза больше. Представляете, а!.. Да, работа уже вовсю…

В полдень я снова заглянул в райком.

- Добирался вчера как, на машине? — спросил секретарь. — Долгая от нас дорога к станции, грязная, непроходимая… Вот новость, если хотите: получил бумагу. Новую дорогу будем строить, каменную, а может быть, даже и асфальтом прикроем. Еще новости? Изволь. Вызывают вот на совещание в Ростов. Большую электростанцию будем закладывать. Да, специально для Вешек, для окрестных хуторов…Ну как? Да, еще: звонил сейчас человек, просился зайти, только что из Франции. Сорок лет не был в Вешках.

Мальчиком уехал. Фамилия Моисеев, зовут Петром. Ну и напоследок записывай, — засмеялся секретарь, — новый дьякон в нашей церкви. Сегодня первая служба. Голосище, говорят, как у Ильи-пророка. Ну, думаю, сегодня слушать его не пойдут даже старухи. Приходи нынче в клуб. Главная новость будет там…

К вечеру вся станица знала, что в клубе будет сразу два фильма: о пребывании Н. С. Хрущева в Вешенской и о визите в Америку.

А это — оборотная сторона фотопортрета М. А. Шолохова , сделанного В. Песковым , — писатель оставил на ней свой автограф.

Шолохов умеет рассказывать, умеет и слушать.

…В зале не хватило мест. Люди стоят вдоль стен, в дверях. Гляжу на лица. Многих видел сегодня днем. Вон рыбак Дмитрий Евгеньевич Козлов с сыном и всеми домочадцами. Вон милиционер-охотник, секретарь райкома, ростовские садоводы. Вон счастливый отец Степан Выпряжкин, который сегодня в родильном доме хвалился мне сыном: «Три шестьсот весит». Вон Николай Зюзин и Шура Пономарева — я видел их в загсе. А это, с погончиками на плаще, наверное, тот самый человек из Франции…Полный зал. Я помню, как тепло у этого клуба казаки встречали дорогого гостя. «Из Вешек, — уверяют они, — начался визит в Америку».

Гаснет свет…Дон. Светлое синее небо. Белый самолет. Никита Сергеевич Хрущев с поднятой над головой шляпой. Шолохов и Хрущев обнимаются…Машина с дорогим гостем на вешенских улицах. Сейчас многие узнают себя на экране.

Оживление, радостный шепот…

Америка. Аплодисменты на экране, аплодисменты в зале. Чей-то восторженный возглас: «Правильно!..»

После сеанса я не стал расспрашивать медленно расходившихся оживленных людей, что они думают о визите. Все и так было ясно. Вспомнились слова парня на переправе: «Правильно им там сказал Хрущев. Утопить надо бомбу»…

Над Доном опять всплыла льдинка месяца, на другом берегу кто-то пел тихим голосом, на пристани трещали моторы — рыбаки на ночной лов пошли. Тихие звезды зажигались над станицей.

- Гляди-ка, — услышал я голос сзади. — У Шолохова огонь. Стало быть, уже вернулся в Вешки.

У Шолохова

Писательские дела задержали Шолохова в Москве, и он действительно только накануне вечером вернулся в станицу. Утром мне позвонили из его дома:

- Михаил Александрович ждет вас.

Знакомая калитка. Хрущев и Шолохов сфотографировались на память. Просторный коридор. На вешалке пиджак, плащ, охотничья куртка. Ласковая охотничья собака трется об ногу.

- Проходи, проходи, — Михаил Александрович обнимает сзади за плечи.

Рабочая комнатка. Почти весь пол занимает большая медвежья шкура — то ли охотничий трофей писателя, то ли подарок. В углу стол, заваленный стопками писем.

У Шолохова добрые, внимательные глаза.

Он рассматривает привезенные ему в подарок фотографии, вспоминает путешествие за океан.

- Да, визит Никиты Сергеевича был очень успешным и полезным. Написать о поездках?

И рад бы, да ведь вы знаете, у меня все должно отлежаться. Люблю газету, но не взыщите…

Михаил Александрович работает над последними главами «Поднятой целины». Коротко он рассказывает содержание книги, прослеживает известную пока только ему одному судьбу героев: Лушки, Давыдова…

- Работаю одновременно над несколькими главами. Одна мне особенно по душе. Пишу с радостью. Глава эта — о преданной и чистой, как родник, любви. Вам, молодым, важно будет прочесть это место в книге. На земле надо жить с хорошей и большой любовью…

Незаметно пролетел час в шолоховском доме. На прощание Михаил Александрович достает с полки книгу, делает надпись:

- Это на память редакции. А всем, кто читает вашу газету, от меня поклон…

* * *

Хорошая, тихая осень стоит над Доном.

Осень большой работы, больших человеческих радостей. Все простые люди на земле назвали нынешнюю осень весною больших надежд.

Пусть сбудутся надежды простых людей земли, всех, кто пашет землю, кует железо и ловит рыбу, кто радуется тишине на реке, кто любит песни, кто понимает, что люди на земле должны знать хорошую большую любовь.

Фото автора. Станица Вешенская.

 18 октября 1959 г.

 

Рыбак рыбу выручает…

- Куда?

- К заморному озеру!..

Шофер чуть притормозил, и я перевалился через борт кузова на мягкую, как сухая трава, сеть. Машина свернула с дороги и нешибко поехала кочковатой, заросшей камышом и лозняком поймой. Мороз, ночевавший тут, забыл на полянах чистые холодные простыни. Машина оставляет на них темный узорчатый след.

Прохладно, по лицам хлещут облетевшие ветки лозняка. Едем к одному из затерявшихся в пойменных дебрях озер.

- Это, кажется, облавливали? — Старый рыбак по прозвищу Шершень приподнимается, щупает глазами камыши: — Едем дальше!

Спугиваем табун уток, потом буксуем в топкой низине. Шесть рыбаков дремлют, улегшись на сетях. Только Шершень вглядывается в камыши. Шесть рыбаков ночью ставили сети на Дону.

Вернулись на заре, едва не черпая бортами воду: пятнадцать пудов рыбы в каждой лодке… Дремлют шесть рыбаков, пока машина ищет заморное озеро.

Октябрь. Покалывает руки от ледяной воды. Но каждый день у «заморных» озер появляются рыбаки с сетью.

Заморное озеро — это…Случалось вам в середине зимы наблюдать, как «горит» рыба? Наметет зима снегу, гонит один за другим морозы.

Неглубокие болотистые речки и озера промерзают чуть не до дна. Тут и приходит каюк рыбному царству. Нечем дышать рыбе под снежным и ледяным одеялом. Пробьешь лунку — рыбы голова к голове тянутся глотнуть свежей, омытой кислородом воды. «Кипит» вода в лунке от рыбьей борьбы за воздух. «Горит рыба», — говорят в народе. А на Дону говорят: «Морится». Потому и озера пойменные называют заморными.

Много рыбы гибнет в этих озерах. Весенними разливами заходит сюда крупная рыба метать икру. Выводятся и благоденствуют летом рыбьи мальки, а зимой каюк — замор. Пригляделись рыбаки — нельзя ли спасать рыбью молодь? Оказывается, можно. И вот уже третий год подряд, как только зашепчется о близкой зиме камыш, к заморным озерам едут рыбаки…

Наша машина останавливается перед стеной камыша. Шершень исчезает, хлюпая по воде здоровенными болотными сапогами. Через пять минут он показывается на замшелой, чудом попавшей сюда лодке. Ему протягивают косу. Пока Шершень выкашивает чакан и камыш, рыбаки расправляют огромный невод.

Неводом перегораживают озеро. На тихой воде обозначился поплавковый пунктир. Постепенно пунктирная линия превращается в кольцо. Тяжелая работа. Если прислонишь руку к натянутой, как струна, веревке — слышны толчки: крупная рыба, всполошившись, ищет выхода. Рыбаков это не беспокоит. Сейчас важна не эта добыча.

Главное — зацепить молодь, а молодь глупа, ее не пугают частые ячейки невода…

Решительная минута.

- Подсекай низ!..

На прибрежной отмели появляется туго набитый сетчатый мешок. Судачки, лещи, сазаны, язята и окуньки трепыхаются в неводе.

Среди этой россыпи большими золотыми слитками блестят караси и лини, синеватыми упругими ножами подскакивают щуки.

- Это на щербу, — сказал Шершень и стал кидать «слитки» и «ножи» в корзину. — А эту мелкую братию — в Дон.

В кузове распростали брезентовый чан и ведрами, пополам с водой, стали носить в него мелкое живое серебро…

А на берегу над камышовым костром уже висело закопченное ведерко. Один из рыбаков кидал в него еще трепыхавшихся лещей и окуней…

- По-научному это уха, а по-нашему, по-донскому — щерба. Царская еда, — сказал Шершень.

Веселый рыбак Евгений Антонович Кузнецов ничуть не обижается, когда его называют Шершнем. Пожалуй, он даже доволен этим, видно, давным-давно приставшим прозвищем. Оно и шло к нему — колючий, насмешливый, обветренный. Говорят, он и надоумил вылавливать «заморных» мальков и выпускать их в Дон.

Я видел, как бережно Евгений Антонович вычерпывал из брезентового чана рыбешку, как осторожно пускал ее в чистую донскую воду. Лет пять — семь пройдет, прежде чем вырастет она и забредет в сети. Может, уже не придется поймать ее старому рыбаку. Работа трудная, а годы на пенсию тянут.

- Я не поймаю — другие поймают, а мне спасибо скажут, — угадав мои мысли, улыбнулся рыбак. — Да и в благодарности ли дело. Просто не хочется, чтобы беднела река. А рыбу кто-нибудь поймает. А раз поймает, значит, обрадуется. А если обрадуется человек — вот и хорошо, вот и дело с концом.

  Фото автора. Станица Вешенская.

 30 октября 1959 г.

 

Тяжеловес «201М» с стратосфере

Все готово. Только погода держит. Только она не подготовилась к полету. Серые облака плывут над серой взлетной полосой. Совсем недалеко бетонная дорога и небо сливаются в сплошную серую пелену. Синоптики говорят категорическое «нет», хотя и обещают улучшение.

Томительные часы ожидания. Летчики, украдкой поглядывая на часы, играют в шахматы, читают, тихо переговариваются. Штурман, наверное, в сотый раз вымеривает карту. Есть среди летчиков и веселый рассказчик. Мы, журналисты, конечно, к такому и липнем. Нас многое сейчас интересует.

Полетят сегодня семь человек. Все они тут, в комнате. Вот по телефону с конструктором самолета говорит командир корабля Борис Михайлович Степанов. От его умения, от его хладнокровия и летной мудрости сегодня многое зависит. В который раз он поднимется над землей? В войну, рассказывают, Степанов по два-три вылета в ночь делал. На знаменитом «кукурузнике» возил фашистам «гостинцы». Самолет, между прочим, был его собственный — вскладчину с друзьями купил. Сегодня он летчик-испытатель. Конструкторы доверяют ему дорогие и сложные машины.

А вот второй пилот Борис Юмашев. Рядом со Степановым он выглядит совсем молодым. Но в его биографии уже много лет сложной испытательной работы.

Вот сидит над картой штурман Валентин Севостьянов, вот ведущий инженер Владимир Кузовлев с помощником Александром Охрытковым. Вот уточняют детали полета бортрадист Иван Рыхлов и механик Алексей Иксанов. Если внимательно присмотреться — волнуются. Да и то сказать, никто еще, с тех пор как люди научились летать, не поднимался в небо с грузом в пятьдесят с лишним тонн. Эти семеро решили попытаться.

В окно виден самолет. Это уже прославленный «201М». Огромный. Его трудно даже с чем-нибудь сравнивать. Четыре мощных двигателя, широкие острые крылья.

Все готово к полету. Еще вчера спортивные комиссары, взвесив чугунные чушки — так называемый коммерческий груз, — поставили пломбы на грузовых отсеках. И хоть за ночь никто бы и не вздумал тронуть пудовые чушки, сегодня, соблюдая форму, комиссары проверили пломбы.

Знакомимся с таблицей «поднятия тяжестей». Вот рекорд: в сентябре прошлого года американский пилот Вилли Ховел на самолете «Боинг КС-135А» с грузом в 35 тонн сумел подняться на 2 тысячи метров. Сегодня груз — 55 с лишним тонн, высота…

- Высоту покажут приборы, — улыбаются летчики, хотя у них уже все предварительно рассчитано…

- Есть минимум погоды! — повеселевшим голосом сообщает, наконец, синоптик…

Семеро натягивают летные костюмы. Жмем им руки… Тяжелый самолет медленно уползает на самый конец взлетной полосы.

Клубы пыли и пушечный грохот над полем.

Глядим на часы -14.00. Серебристая сигара прокалывает пуховую шаль облаков и через мгновение докладывает: «Я «Стрела». Высота — две тысячи метров…»

Это та самая высота, на которой побывал американец. Еще несколько минут…

- Высота четыре тысячи…Восемь тысяч… На борту все в порядке…

По заранее разработанному маршруту самолет будет забираться возможно выше, потом сделает «площадку», то есть пять минут будет идти на рекордной высоте. Бесстрастные приборы запишут каждый «шаг» самолета.

- Я «Стрела»…Одиннадцать тысяч. Продолжаем набирать…

Одиннадцать тысяч — это уже стратосфера.

Самолету все труднее и труднее идти в гору. В эти минуты семеро смелых видят над собой темно-голубое небо и солнце. Земли не видно.

Летчики, журналисты, руководители полета прилипли к черному ящику, из которого теперь реже, чем прежде, слышится: двенадцать двести… Триста… Семьсот…

Метр за метром самолет с тяжелой ношей тянется к небу. Еще двести метров. Наконец:

- Я «Стрела». Высота тринадцать тысяч. Делаю «площадку»…

Пять минут напряженного молчания. Пять минут неизвестности. А потом опять знакомый голос прорывается сквозь шумы и трески эфира:

- На борту все в порядке…

- Сердечно поздравляю с успехом!

Это уже голос взволнованной земли. С микрофоном в руках стоит опытный летчик-испытатель Герой Советского Союза Николай Иосифович Горяйнов. Совсем недавно на том же самолете он тоже ходил на большую высоту. Уж он-то знает цену нынешнему успеху.

15 часов 30 минут. Прорвав облака, серебристая птица проносится над мокрыми от непогоды бетонными плитами. Считанные сантиметры отделяют колеса от земли, но самолет все летит и летит…Так и должно быть. В этом и заключается «ювелирная» посадка… Потом самолет оставляет на бетоне две сухие линии и замирает.

Цветы, объятья, радостная неразбериха.

В воздухе мелькают унты и шлем первого пилота. Сильные руки друзей качают тех, кто только что видел синее небо и солнце…

  Аэродром «Подмосковный». 5 ноября 1959 г.

 

«Я русский, я еду в Россию»

Встретил я его пасмурным октябрьским вечером. Накрапывал серый дождик, с одинокого вяза на берегу падали последние листья.

Ни души. Только забытые всеми лодки мокли на приколе. Простуженным голосом прокричал на перекате пароход, потом долго и протяжно кричала в пойме какая-то потерявшая стаю птица. Я прислушался, стараясь определить птицу по крику, и тут увидел его. Он стоял под вязом с непокрытой головой, в зеленоватом, с погончиками плаще. Он не заметил меня. Он тоже слушал птицу…

Минут через двадцать я возвращался домой тропинкой вдоль Дона. Под вязом по-прежнему темнела фигура. Непокрытая голова, потемневший от дождя плащ с погончиками.

Я не удержался и спросил:

- Первый раз в этих местах или долго не были?

- Сорок лет не был…

Помолчали, глядя, как у близкого бакена убегала к желтым огням вода.

- Десять дней, как из Франции… Родом вешенский. А вот у этих камней в последний раз лодку отвязывал. Сорок лет…

У человека дрогнул голос. Словно устыдившись чего-то, он расправил смятую в ладонях кепку и торопливо надел ее на тронутую сединой голову…

Непрерывно скрипят двери. Большая горница уже полна, а казаки и казачки все идут. Сорок лет не было человека.

- Видно, не сладко живется там, коль вернулся, — допытывается бородатый казак…

- По-разному живут…

- По морю, Петро, плыл аль самолетом? — Не унимается бородач.

У стола стоит мать Петра. Она меньше всех говорит. Она только глядит на сына, положив на колени узловатые, видевшие много забот руки. Сорок лет не было его под родной крышей.

В седеющем, с мягким ласковым голосом мужчине мать старается угадать своего Петьку, тринадцатилетнего мальчика, которого в Вешках последний раз видели сорок лет назад, июньским утром. И вот теперь он сидит рядом с ней.

Петр Еремеевич Моисеев, ее сын. Он рассказывает.

Казаки молча слушают. Желтой луной плывет над потолком лампа, стены горницы исчезают, растворяются в голубоватом дыму, и я вижу, как тринадцатилетний Петька с приятелем отвязывают лодку, как, поймав чьих-то лошадей, они скачут к станции… Потом стук колес.

Душный товарный вагон с лошадиным навозом и скверной казачьей руганью… Потом толчея на пристани. Пароходная качка. Турция…

В смутную на Дону пору бежавшие белоказаки припугнули, сманили двух несмышленых мальчишек. Сманили и бросили, потому что каждому в несладкой «загранице» надо было думать, как бы не умереть с голоду. В далекой и чужой Турции двое вешенских мальчишек остались без родных, без хлеба, без крыши, без реки, где у вербы так хорошо клюют сазаны, без птичьих криков в пойме…

Кто-то из казачек вздыхает, кто-то смахивает слезу. Мать не плачет, она только смотрит на сына. Да у нее, наверное, и нет сейчас слез. Все выплакала раньше…

- Ради куска хлеба брались за любую работу. Подметали улицы, убирали конюшни, служили «мальчиками» в магазинах, грузили овощи в болгарском порту, катали вагонетки с рудой, работали у мясника…

- Если не хотите пропасть, держитесь поближе к рабочим, — сказал добрый старик-болгарин, искренне пожалевший двух потерявшихся в большом мире парней.

…Друг заболел и умер в дороге. А Петр Моисеев стал рабочим. Тридцать лет назад он начал варить сталь. Делил с французскими пролетариями все горечи и радости жизни.

В первые годы после скитаний тихий уголок на юго-востоке Франции, где стоял металлургический завод, показался раем. За заводским двором начинались луга, потом горы. Внизу — цветы и апельсиновые рощи, а вверху — сахарные головы снегов. Название у рабочего городка праздничное, веселое — Южин-Савоя. Пестрые толпы туристов со всего света приезжают взглянуть на эту красоту земли.

- Тут и осядем? — спросил Петро девушку с русским именем Маша, которую путаные и трудные дороги также привели к этим горам с цветами и снегом.

Он варил металл, она шила шляпки для южинских модниц. По вечерам вместе шли в горы и приносили охапки цветов.

- Двое русских, кажется, очень счастливы… — шептались старые француженки.

Однажды Петр после обычной прогулки очень долго раскладывал букет и среди ярких цветов отыскал невзрачную светло-зеленую травку. Он помял ее в руках, и комната наполнилась тонким и стойким запахом. В этот вечер Петр был почему-то грустным. Перед сном опять помял в ладони зеленую былинку.

- У нас, на Дону, эту траву душицей звали, — сказал он жене.

Теперь, блуждая по лугам, Петр искал эту редкую в здешних местах травку. Пышных букетов домой не приносили, зато на столе теперь стоял бледно-зеленый душистый пучок… Купили радиоприемник. В доме у русских по вечерам теперь долго горел свет. Петр крутил черную ручку и не успокаивался, пока не слышался далекий голос. «Говорит Москва…» За сто с лишним километров стали ездить в большой город, если там шел фильм из России.

Однажды Петр принес потрепанную, побывавшую, видно, во многих руках книжку. Читали вслух…

- Вот, оказывается, что было у нас на Тихом Дону… А с автором, Маша, я вместе в школу начинал ходить. Он, говорят, и теперь живет в Вешках… Может, из наших родных кто жив?

Через месяц почтальон принес ответ — серый конверт со штемпелем: «Станица Вешенская».

- От матери, — тихо сказал Петр и, уронив белый листок, опустился на табуретку…

* * *

Далеко за полночь опустела четырехгранная бутылка с угощением, разошлись казаки, пообещав заглянуть завтра — дослушать историю…

У Петра Еремеевича усталые, добрые глаза, большие рабочего человека руки. Он усаживает мать и жену рядом с собой и неторопливо продолжает:

- Последние годы жили одной только мыслью: домой, домой, домой. Хлопотали, писали, требовали. Мы понимали, что это сложно — ведь столько перемен за сорок лет, сколько людей самых разных разметало по свету. Но мы не могли успокоиться, мы надеялись…Что это за чувство! Я не могу словами передать его. Во сне я видел разливы на Дону. Вместе с женой мы часами глядели на облака, которые уплывали на восток. Поверьте, я говорю правду, как одурелые, часами глядели на горы, мимо которых плыли облака. А когда запустили спутник!.. Я просто плакал от радости: «Наши! Наши запустили!».

…Мы страшно обрадовались, когда нас с женой вызвали в полицейское управление…

Это был короткий, но выразительный разговор. Четверо чиновников, приехавших из Парижа, пропустили Петра Моисеева в просторную комнату. Они были очень вежливыми, эти четверо в черных фраках.

- Месье, вы едете в Россию? — спросил младший из них, разглядывая его через золоченые очки.

- Да, месье.

- Вы все обдумали? Ведь вы почти француз. Вы так хорошо говорите…

- Нет, месье, я русский, — ответил он по-русски.

- Что вас тянет туда? Хотите побывать в Якутии, участвовать в великих стройках? Вы знаете, что это… — Чиновник открыл окно, за которым виднелись так хорошо знакомые луга и горы: — Взгляните, там нет такого. Там работа, работа, работа.

- Я не боюсь работы, месье. Поглядите на мои руки. Этим рукам нельзя без работы. Это хорошо, если много работы…

И тут русский в свою очередь спросил:

- Вы где родились, месье? Сколько вам лет, и есть ли у вас мать?.. Двадцать три года?.. Вы, пожалуй, не поймете меня, если я скажу вам, что никогда не плакал. На турецком базаре меня, голодного, били за украденную лепешку — я не плакал. Я не плакал, когда по дороге во Францию схоронил друга. Слезы у меня вышибал только газ из печи. А сейчас я не стыжусь сознаться — плачу, когда услышу песню. С родины песню, понимаете, месье?

- Значит, едете?

- Еду!

Четверо вежливо пропустили русского вперед. Он остановился в коридоре. Кружилась голова, солнце из открытой двери слепило глаза.

Четверо в темных фраках прошли мимо. Последний, уже пожилой чиновник на секунду задержался и украдкой пожал ему руку…

Вот и вся история, которую я услышал октябрьской ночью в доме старой казачки Екатерины Федоровны Моисеевой от человека, которого случайно встретил у Дона.

  Фото автора. Станица Вешенская.

 6 ноября 1959 г.

 

Охота с Филькой

Темно. Ноги цепляются за невидимые коряги, по лицу хлещут мокрые от осенней росы ветки.

Когда останавливаемся передохнуть, фонарик выхватывает из темноты бусинки росы и фантастический узор красных и желтых листьев. Там, где свет иссякает, лес кажется непроходимой стеной. Но Василий Ефимович ловко раздвигает ветки, чудом угадывает тропинку к лесной поляне. В тяжелых болотных сапогах я еле поспеваю за ним. Поклажи у нас поровну. Он несет шест с перекладиной и ружье. На мою долю досталась тяжелая клетка с Филькой и фотографические принадлежности.

Большой, профессорской осанки филин таращит на свет круглые, как два пятака, глаза и жутко щелкает клювом. Этот разбойничий звук, наверное, заставляет трепетать обитателей леса. Они ведь не знают, что ушастый душегуб сейчас совсем безопасен и щелкает только от злости и бессилия. Через час он будет выставлен на всеобщую потеху на лесной поляне.

Торопимся. К месту охоты важно попасть до рассвета.

…Лежим в шалаше из свежих еловых веток.

В просвет видны клочок окрашенного зарей неба, лесная поляна с сухой осиной на краю. Посреди поляны — шест. На нем, навострив уши, сидит наш Филька. Почуяв простор, он несколько раз пытался слететь в темноту ельника, но короткая веревка не пускает его с шеста. Филька утихомирился и только на каждый шорох быстро поворачивает голову. В бинокль хорошо видны его оранжевые глаза с «бровями». Моргает он то двумя, то одним глазом. Кажется, что Филька понял нашу охотничью затею и теперь лукаво подмигивает.

- Поглядите, какой красавец, — передаю я бинокль Василию Ефимовичу, но он равнодушно сортирует патроны, выискивая удобную позицию для стрельбы. Он не первый раз в засаде с этим лесным профессором. Филька помог охотнику уничтожить сотни лесных разбойников помельче рангом: ястребов, луней, ворон, сорок. От них и теперь проходу нет на «лесных дорогах». Но осенью они не так страшны — птичья молодь встала на крыло, окрепла, не так легко догнать ее лесным душегубам. Осень — не лучшая пора для охоты с филином, и Василий Ефимович уступил только по старой нашей дружбе да из-за старой же ненависти к сорокам и ястребам.

Первой на полянку залетела синица.

Тень-тень!.. — и вдруг смолкла синичья песня. Нарядная птичка покрутилась, попрыгала над шалашом и, запищав вдруг особенным образом, скрылась.

Через мгновение уже три синицы беспокойно судачили над поляной. Филин пошевелил крыльями, встряхнулся. Синицы с криком шмыгнули в ельник, не переставая кричать. На их птичьем языке это, должно быть, означало: «Сюда — скорее. Сюда — скорее! Бандит потерял стыд и совесть, белым днем сидит на виду и не прячется. Сюда — скорее!..»

- Заработал лесной телеграф. Скоро начнем, — сказал Василий Ефимович и зарядил ружье.

Не прошло и пяти минут, как уже стон стоял от птичьих голосов. Осину облепили сороки, они трясли хвостами и перелетали с места на место.

На вязу заняли позицию вороны и сойки. Два болотных луня, как председатели, восседали поодаль на кочках. Птицы помельче роем кружились над поляной. Виновник этого необычного собрания беспокойно крутил головой.

Филька взмахнул крыльями, и тут наиболее нервные не выдержали. Сороки сорвались с осины и запорхали над поляной, к ним присоединились вороны. Ястреб и один из луней, забыв о степенности, тоже сорвались с места.

Загремели выстрелы. Возбуждение птиц было так велико, что они не обращали внимания на упавшего луня, на сорок и ворон, падающих в траву.

«Что заставляет птиц так волноваться?» — думал я, подбирая в ягдташ убитых хищников.

Василий Ефимович объясняет все просто: птицы ненавидят филина. Опытные натуралисты отвечают на это по-разному. Одни говорят: «Забота о потомстве и собственной безопасности». Другие говорят, что многим хищникам нечего бояться филина, все дело в конкуренции за обладание местом охоты. Возможно, и то и другое правильно. Во всяком случае, нелюбовь птичьего мира к филину подмечена давно. Охотники остроумно пользуются ею, чтобы отстреливать хищников, приносящих вред охотничьему хозяйству.

  Фото автора. С. Леоново Владимирской области.

  15 ноября 1959 г.

 

Пресс-конференция в воздухе

Вчера для московских журналистов была устроена необычная пресс-конференция. Проходила она на борту вертолета Ми-4, того самого, что несколько дней назад приземлялся на Ивановской площади Кремля. Там вертолет осматривал Никита Сергеевич Хрущев и дал ему хорошую оценку.

…Вертолет очень красив. Голубая с белым окраска. На колесах обтекатели. Он не один на большом поле аэродрома. Рядом десятки других машин — огромные, как вагон. И крошечные, похожие на пчелок, машины. Сегодня они уже не вызывают удивления. Сегодня вертолеты летают над полюсами, работают на виноградниках Кубани, помогают строителям домов, устанавливают высоковольтные мачты, спешат на выручку и геологам, и рыбакам, охотникам…

Ми-4.

Ми-4 — пассажирская машина.

- Прошу. Пресс-конференция состоится в воздухе, — ведущий конструктор вертолета Герман Владимирович Ремезов откинул округлую дверь, и мы очутились в просторной, со вкусом обставленной комнате.

Да, именно уютную комнату напоминает салон вертолета. Восемь удобных мягких кресел друг против друга. Перед ними полированные столики. Гардероб. Телефон для разговора с летчиком.

В квадратные окна видно, как широкие лопасти подняли поземку у площадки. А через две-три секунды мы не почувствовали, а увидели, что уже висим над землей. Машина чуть накренилась и взяла курс в сторону Москвы. В салоне почти не слышно шума винтов. Герман Владимирович отвечает на наши вопросы.

Ми-4 не новинка. Он уже славно поработал. Этим летом десять вертолетов обслуживали пассажирские авиалинии Сочи-Адлер и Симферополь-Ялта. Сто тысяч пассажиров — первый итог «курортной навигации». В предстоящем году откроются новые вертолетные линии. На очереди рейсы от аэродромов к центру городов, регулярные рейсы в труднодоступные районы.

Спрос на машины, способные взлететь с любого «пятачка» и приземлиться в любой труднодоступной точке страны, с каждым годом возрастает. В ближайшие годы вертолетов будет выпускаться во много раз больше, чем теперь.

…20 минут продолжалась необычная пресс-конференция в воздухе.

  Фото автора. 18 ноября 1959 г.

 

Лесная сказка

Это и вправду было, как в сказке. Кленовые листья повисали на нитках осенней паутины. Лес прощался с солнцем. А при прощании все бывают особенно ласковы. Светлые зайчики играли на опавших листьях. Я выбрал зайчика покрупнее и накрыл его плащом. Получилась мягкая постель. Одно удовольствие присесть на такую постель после долгой ходьбы! Рядом, на желтый куст, слетелись погреться какие-то мошки. Сядет мошка на лист, а он не держит тяжести, валится на землю.

Казалось, тихий звон стоял в лесу оттого, что падали друг за другом желтые листья.

Я не заметил, как по тропинке из леса вышел охотник. Он тоже выбрал зайчика на поляне и присел.

В тощей сумке не видно было ни пуха, ни пера. И вдруг…

Все было так, как вы видите на этом снимке. Зашуршали листья, на поляну выскочила лиса. Глянула в мою сторону, и прямо… К охотнику. Я зажмурил глаза, потом открыл — лиса! Настоящая лиса: рыжая, кончик хвоста как будто в сметане побывал. Что же это такое? А охотник глядит в мою сторону и смеется.

Потом мы познакомились с Василием Ефимовичем и пошли к нему домой в село Леоново. Шли лесом километров семь.

Лиса — за нами. Бежала то впереди, то сзади. Обнюхивала тропинку, пропадала с глаз, но каждый раз возвращалась, терлась о сапог охотника.

- Совсем маленькой в лесу подобрал, — сказал Василий Ефимович, поглаживая рыжую спутницу. — Трудно определить было, то ли щенок, то ли волчонок. Оказалось, лисица. Поил молоком, ласкал, и вот глядите — не только на свободе разгуливает, но даже на охоту с собой беру. Вместе с собаками по следу идет… Это уже не первая.

Двух других охотники по случайности убили. Вот и весь рассказ. Не будь снимка, сказали бы: выдумал. А между тем через руки Василия Ефимовича Акимова много зверей прошло.

  Фото автора. Владимирская обл.

  22 ноября 1959 г.