В лесу над Вяткой

(Окно в природу)

В этих краях на узких лыжах не ходят. Узкие лыжи — это лыжня: куда один, туда все. Тут ходят на лыжах коротких и в две ладони широких.

Таким лыжам торная колея не нужна. Иди куда хочешь. Любое место на этих лыжах доступно.

Февральский снег капустой скрипит под лыжей. Лес, лес — буреломы, завалы. Но вот полянка, наискосок прошитая строчкой лисьего следа. Вот норки в снегу — у края поляны ночевали тетерева. Глубокий лосиный брод в ивняках у болотца. Заячьи петли рядом с лосиным бродом. И вдруг — следы, у которых идущая рядом собака жмется к ноге. Прошли волки…

Вятские земли не густо заселены. Тут осталось много пространства и для животных.

Тут человек, как и встарь, снимает в лесу урожай, дарованный дикой природой. И потому едва ли не в каждом из деревенских домов видишь широкие лыжи. К охоте тут приобщаются с детства и расстаются с ружьем у самого края жизни.

И охота, кажется, продлевает тут человеку жизнь. Глядишь, совсем старикашка, а сделал за день на лыжах километров под тридцать. И не с пустыми руками движется к дому — добыл зайчишек, косача и тетерку.

Разговор об охоте, начатый в лесу, кончается в доме у старика за чаем. И чувствуешь: нет ничего дороже для человека, чем вспомнить удачи лесных хождений.

Вспоминает охотник, как «офлачивал» (окладывал флажками) волков, как тропил зайцев, подманивал рябчиков, как добывал куницу и выдру, караулил на овсяных полях медведей. В речи, неторопливой и обстоятельной, множество местных вятских словечек и охотничьих тонкостей, с полуслова, впрочем, понимаемых за столом. На языке этом заяц не бежит, а летит, а утки весною над Вяткой не летят, а идут, тетерева из лунок в снегу не взлетают — взрываются, молодого лосенка зовут сеголетком, а волчат того же возраста — прибылыми. И так далее. Что же касается местных вятских словечек, то вот образец.

Когда зашел разговор о лосях, старик примолкнул, послушал охотников помоложе.

А потом сказал такое суждение:

— Лось — она хламина нотная, она, мотри, паря, тово…

Только чутьем можно понять мудреную простоту слов. В приблизительном переводе с вятского это вот что: «Лось, скажу тебе, зверь непростой, от него, смотри, парень, можно ждать всякого…»

На лося старик не ходит уже давно, а вот зайчишек, уток, тетеревов он еще промышляет.

— Пока ходится, надо ходить, — сказал он, прощаясь.

В холодных просторных сенях старик веником смахнул с полинявшей широкой лыжи снежок.

— Пока ходится, надо ходить, — повторил он уже на пороге.

Уже в сумерках шли мы в лесную избу к ночлегу. Убегала вперед и ворочалась резвая остроухая лайка. А мы не спешили, неторопливо шли, смакуя на перекурах аппетитное вятское словотканье: «Лось — она хламина нотная, она, мотри, паря, тово…»

Фото автора . 16 февраля 1978 г.

 

Черно-белая магия

Легче всего снимать пейзажи, говорят люди, впервые взявшие фотокамеру. «Из всех фотографических жанров труднейший — пейзаж», — говорит Ансел Адамс, американский фотограф-художник, снимающий уже шестьдесят лет. В этой противоположности — суть примечательного явления: фотография общедоступна, но лишь в руках человека-художника, человека, мыслящего образами, она становится искусством.

Ансел Адамс — фотограф высшего класса.

Слава его давно перешагнула границы Соединенных Штатов. Мы знали его работы. А этой зимой москвичи получили возможность увидеть их в подлинниках.

Выставка Адамса (восемьдесят четыре черно-белые фотографии) путешествует по миру уже третий год. В Москву она отправлена из Варшавы, а через пять дней будет послана в Анкару. Можно не сомневаться, что этот путь всюду отмечен успехом, ибо творчество Адамса интернационально, понятно и близко каждому человеку.

Главный объект фотографа-ветерана — природа: доступные взгляду каждого горы, деревья, лес, облака, роса на травах, ручьи и камни, обнаженные корни деревьев, тихие воды. Все это, снятое заурядно, остается обычно в домашнем альбоме фотографов. Но Адамс («снимает не объектив, снимает — сердце») так зорок, так строг и разборчив в изобразительных средствах и так умел в выборе момента съемки, что его фотографические образы поднимаются до высот философских.

Ансел Адамс . Секвойи.

Он неизменно пользуется черно-белым изображением («все чудеса мира размещены между почти белым и почти черным тонами»). На автопортрете мы видим его с громоздким треножником и большой камерой. Это отнюдь не чудачество. Только неопытный человек полагает, что дело решается нажатием кнопки на фотокамере.

На самом деле обработка пленки и перевод изображения на бумагу — едва ли не половина успеха. Для Адамса таинства, совершенные при свете красного фонаря, венчают все, что добыто при солнце. Больших размеров черно-белые негативы дают художнику много возможностей повлиять на конечные результаты.

Техника его виртуозна. И один из уроков выставки для всех, кто ее посетил, — ощущение безграничных возможностей фотографии. Другой урок: за каждым снимком — величайший труд и терпение, строгая требовательность к себе, без которых даже большой талант остается у подножья горы.

Еще одно ощущение — необычайная актуальность всего, что Адамс показывает. Многие снимки сделаны тридцать и сорок лет назад, но как они созвучны всему, что нас волнует сегодня!

Главная причина этому — сам объект, к которому обращены и объектив, и сердце Адамса, — Природа.

Мы чувствуем волнение, испытанное художником, от красоты и величия им увиденного. И это волнение передается нам, находит отклик в нашей душе. Искусство это времени не подвластно.

С каждым годом нам все дороже будет зелень лесов, молчанье пустынь, плеск чистой воды и сияние неба. И благодарность людям, этот мир для нас открывающим, будет лишь возрастать.

Не постарели снимки Адамса еще и потому, что он избежал влияния всяческих мод, которым за долгую его жизнь фотография подвергалась.

Строгая простота снимков, предельная четкость, вера в магию черно-белых тонов — таковы принципы Адамса. Он не поступился ими ни разу и достиг вершины в искусстве, именуемой классикой.

Все награды и звания, полученные художником, перечислить нет никакой возможности. Он почетный доктор искусствоведения нескольких университетов, автор многочисленных книг и многотомного руководства по фотографии. Но он признается: «Дороже всего для меня — простой человеческий отклик».

В Москву из Калифорнии Ансел Адамс приехать не мог, но на открытии выставки мы слышали его голос с магнитной пленки. «Для меня это большая честь, что мои работы увидят в Москве».

Завтра у Ансела Адамса день рождения. Ему исполняется семьдесят шесть. Это возраст, в котором и солнце, и человеческое тепло особенно дороги. И мы рады послать ему привет из Москвы, привет и Спасибо! от всех, кто видел его жизнеутверждающее искусство.

Фото из архива В. Пескова . 19 февраля 1978 г.

 

К человеку…

(Окно в природу)

В природе у человека есть спутники. Посмотрите в окно. Корку хлеба на снегу делят шумные воробьи. И лето, и зиму они кормятся возле людей, вся их жизнь приспособлена к этому соседству. Синица возле окна — гостья из леса. Летом ее не увидишь, а зимой — тут как тут, у нашего дома. То же самое и сороки. Летом в деревне их видишь редко, зимой же они скачут по крышам, по изгородям. Зоркие, осторожные, вороватые. Покормились, а на ночь — в лес, в густые теплые ельники. Возле людей держатся голуби и вороны. Рядом с людьми живут ласточки, аисты и скворцы. Спутником человека можно считать и волка. В глухой тайге волка не встретишь, он держится поблизости от селений — тут прокормиться легче.

Любопытно, что волки, сороки, вороны, воробьи, крысы, постоянно соприкасаясь с людьми, как бы «умнеют», иначе говоря, знают, что можно от нас ожидать за свою вороватость, и всегда начеку. «Старого воробья на мякине не проведешь», — говорится в пословице.

Сорока — не редкая птица, но вот уже много лет я безуспешно пытаюсь сделать хороший снимок этой красавицы, не подпускающей «на выстрел».

Животные, никогда не видевшие человека, совершенно его не боятся. В Антарктиде к пингвинам подходишь вплотную, и можно птицу даже погладить. Так же ведет себя наша сибирская птица дикуша. Самый крупный из хищников — белый медведь не чувствует страха перед людьми. Зато олени, кабаны, лоси, бурый медведь, зайцы, лисицы, многие птицы, услышав наши шаги, уловив запах, немедля спасаются бегством. Это результат векового преследования. Страх этот рождается не только опытом, но и наследуется. Однако он быстро слабеет, как только животные чувствуют безопасность и особенно покровительство. Слоны в Африке когда-то совсем не боялись людей.

Потом они стали бояться людей панически.

Теперь в заповедниках слонов наблюдают с расстояния в тридцать метров, и они спокойно пасутся. Лоси вблизи больших городов быстро привыкли к людям. Увидеть лося там, где он часто встречает людей, куда проще, чем в дикой тайге, где человека животные видят лишь в роли охотника.

Меру опасности все животные чувствуют очень тонко. И очень часто, не теряя страха перед человеком, они именно к нему устремляются в мгновения крайней опасности.

Два года назад, путешествуя по реке Воронеж, мы наблюдали характерную сцену. Сокол чеглок высоко в небе атаковал ласточку. Спасаясь, она комом шмыгнула в кустик, у которого мы стояли, хотя таких кустиков было на берегу много. В. Сорокин сообщает из Горьковской области: «Жаворонок, спасаясь от ястреба, упал ко мне прямо на грудь. Я накрыл птицу ладонью. Оторвать ее от тела, не повредив коготков, было трудно».

Охотники рассказывают, как, спасаясь от ястреба, тетерева, случается, падают и замирают прямо у ног человека. И немедленно улетают, как только главная опасность минует. И таких случаев много.

В. Кривоногое из Новоалексеевки Алма-Атинской области пишет, как в кабину грузового автомобиля влетел фазан. «Я резко притормозил, испугавшись и не зная, в чем дело. И в этот момент над капотом мелькнула тень ястреба».

Во время войны к нам в сени, помню, заскочил заяц. Услышав, как загремели ведра, я выскочил и увидел возле крыльца лисицу, за которой уже устремились собаки. О похожем случае рассказал мне отец. Он вез сено и сверху, с воза, видит, как полем лисица гонит ослабшего русака. Заяц почему-то хромал, и быть бы ему на зубах у лисицы, но сообразил заяц нырнуть под сани. И это его спасло.

А вот поразительный случай, который я записал неделю назад со слов егеря Юрия Константиновича Баранова (охотничье хозяйство Максатиха Калининской области).

«21 декабря я делал обход. В невысоком кустарнике сбоку большой поляны что-то мелькнуло. Лось! Идет почему-то согнувшись.

Явно меня заметил, но, странно, сделав петлю в кустах, он повернул и через поляну направился прямо ко мне. Тут я заметил: лось-то в беде. На шее у зверя висел, волочился по снегу волк. Второй волк вцепился лосю в правую заднюю ногу и тоже тащился по снегу. В азарте охоты волки меня, как видно, не видели, лось же шел прямиком, наклонив голову, безуспешно пытаясь стряхнуть смертельную ношу. Он явно видел во мне спасителя. Я успел достать патроны с картечью и шагов с пятнадцати выстрелил. Висевший на шее волк кувыркнулся в снегу, но побежал. Я еще выстрелил. С удивлением увидел: оба волка лежат. Висевший на шее первым выстрелом был только ранен, а второго картечь, пролетев у лося между ногами, свалила сразу.

На лыжах я сбегал на кордон за товарищем. Следы рассказали нам все, как было. Лось почти километр тащил на себе волков. Три раза падал, пытаясь, возможно, подмять мучителей под себя, но волки не отпускали… Лось пострадал, однако, несильно. Потоптавшись на глазах у меня по поляне, он, оставляя капельки крови, побрел в сосняки. Из любопытства мы следили за этим лосем несколько дней. Выжил!»

Такая история. Любопытно, что все это случилось в охотничьих угодьях, где лосю одинаково опасны и волки, и человек. Однако принцип — из двух опасностей предпочтительней наименьшая — сохранил лосю жизнь.

Этот принцип лежит в основе поведения всех животных, о которых шла речь. Волки, для которых человек всегда опасность номер один, оценив обстановку, тоже спешат иногда под спасительный зонтик человеческого могущества.

Вот случай, рассказанный В. Вохмятиным.

«Ловили рыбу на озере… Степан тронул меня рукой.

— Смотри…

По зеленой траве скользила черная тень. Быстро снижаясь, над долиной летел беркут. И сразу же мы увидели волка. Он бежал тяжелым галопом, стараясь достичь спасительного ивняка. Выскочил волк прямо к прогалу, где мы стояли. Он явно понимал, что это лучшее место спастись от орла, и стал боком, не спуская с нас взгляда, подходить ближе. Он трусил, взвешивая, с какой стороны опасность была наибольшей. Но видя в руках у нас только удочки, приблизился почти вплотную. Беркут полетел прочь. А волк стоял рядом с нами, похожий на затравленную, смертельно уставшую собаку.

Поводив глазами по небу, волк неслышно шмыгнул в ивняки».

Покровительства слабых не ищут. Только к сильному при смертельной опасности льнет все живое. Человек в этом мире — наивысшая сила, не лишенная благородства. И это тонко чувствуют все, настигнутые бедой.

  Фото автора . 26 февраля 1978 г.

 

Что делать с волком?

(Окно в природу)

Что делать с волком? У почтальона деревни Овчинниково Кировской области Михаила Васильевича Крюкова ответ на этот вопрос однозначен: «Ноги слабы, иначе я бы ему показал…»

В конце января, проезжая по маленькой деревеньке, мы увидели резвую пегую лайку, скакавшую возле дома на трех ногах.

— Жива-здорова, волчий огрызок, — сказал шофер, притормаживая. Мы дождались хозяина, и он рассказал: «Глядел телевизор. Слышу, кто-то стукнулся в дверь и сразу — собачий визг. Выбегаю… Волга моя на пороге в зубах у волка! Я тяну в одну сторону, волк — в другую. Вырвал. Однако теперь вот трехлапа и пуглива до смерти».

Мы сделали снимок хозяина и собаки на том самом пороге, где лайку догнал молодой, как видно, еще неопытный волк. Другим собакам повезло меньше. В беседе выяснилось: за минувшую осень и зиму волки в Кировской области прикончили три десятка породистых гончих собак, и никто не считал, сколько украдено лаек и всяких дворняжек прямо у сельских домов. «И собаки-лишь малая часть той дани, какую волки сейчас собирают», — говорит Михаил Павлович Павлов, ученый, хорошо знающий «волчью проблему». Между прочим, за неделю пребывания в Кировской области я был свидетелем дерзких набегов волков и уже не в деревню. В городской черте убили волчицу — «мастера» по собакам, а в двадцати километрах от Кирова обложили стаю матерых волков-лосятников. «Волков много.

Волки стали до крайности дерзкие. Такое я наблюдал лишь после войны, когда численность зверя была рекордной», — говорит Павлов.

В природе у волка врагов нет, численность зверя полностью зависит от интенсивности его истребления людьми. В друзьях человека он не числился никогда, волка всегда «держали на мушке». На западе густонаселенной Европы зверя полностью истребили. На наших пространствах это сделать не удавалось да и вряд ли возможно при поразительной жизнеспособности зверя. Как только волки становились «иголкою в стоге сена», преследование этих остатков оказывалось делом безмерно трудным, давление естественным образом ослабевало.

И четырех-пяти лет было достаточно, чтобы волки вновь о себе заявили. Эти «качели», возможно, являются лучшей формой сложившихся отношений с хищником: ему оставлялось место под солнцем и в то же время его держали в хорошей узде.

Однако бывали полосы в жизни, когда по разным причинам численность зверя возрастала стремительно. Главным образом это случалось в годы, когда «было не до волков». На памяти нынешних поколений это — время Гражданской войны и годы войны Отечественной.

Я хорошо помню: встреча с волком в наших воронежских краях была делом нередким. Волки, как пишут зоологи, встречались в двадцати километрах от Москвы. И если перед войной в Московской области волков не было, то в один только послевоенный 1956 год их уничтожено 265. Картину эту надо считать характерной для всех районов страны. В скотоводческих, степной и лесостепной, зонах численность волка была особенно велика (в Тамбовской — 1500, в Саратовской — 5000 волков). Ущерб хозяйству от набега зверей был колоссальный. Стали наблюдаться и случаи нападения на людей. В Кировской области зарегистрирован (документально!) двадцать один случай таких нападений.

Любопытно, что покушались волки главным образом на детей и не в голодное зимнее время, а летом, когда подрастающее в логовах потомство требовало еды.

Почтальон деревни Овчинниково Михаил Васильевич Крюков .

Меры, принятые против волков, хорошо известны. Облавы, капканы, яды, отстрел с самолетов постепенно низвели волка до тех самых «иголок в сене», когда истребление хищников стало дороже приносимого им ущерба. Эта точка «качелей» приходится на 60-е годы. Однако волк приспосабливался к новым условиям, и формы приспособления были поразительно интересны.

Человек изощренным гонением как бы учил волков жить. Неприспособленный погибал, а умный, выносливый выживал и умело избегал всех опасностей. В те годы я завел папку с надписью «Волк» и стал собирать свидетельства «из первых рук» обо всем, что касалось гонимого зверя. Сейчас число этих папок выросло до двенадцати, и в последние два-три года они пополняются беспрерывно. Газетные вырезки, письма читателей «Комсомолки», статьи и записки ученых, статистика. Анализ всей информации позволяет говорить о резкой вспышке численности волка, об изменении характера его поведения вследствие этого и о причинах, все это вызвавших.

Ученые В. Осмоловская и С. Приклонский, располагающие наиболее достоверными данными о численности зверя, пишут, что его терпимое поголовье в 60-е годы по Российской Республике не превышало двух с половиной тысяч.

Сейчас они называют двенадцать тысяч — численность зверя за последние годы выросла в 4–5 раз. Однако волки не покрывают равномерно всю огромную территорию. Волки — спутники человека, и в отдельных «волчьих углах» число их выросло в восемь и десять раз. Похожая картина на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Особенно много волков сейчас в Казахстане (по некоторым данным, до 30 тысяч). Простая арифметика заставляет ждать дальнейшего (и скорого!) роста числа волков (прогнозируется послевоенная численность). И, ясное дело, «регулятор» придется включать неизбежно — уже сейчас дань волку никак невозможно считать терпимой. В Пермской области, например, по данным охотоведа Виталия Нечаева, «за 1976 год тысяча волков уничтожила не менее двух тысяч лосей и 633 головы овец и коз… Убыток только животноводству за год исчисляется суммой 98 814 рублей». Сходные данные поступают из многих других областей. По официальному документу из Якутской АССР, ущерб оленеводству и коневодству за год составляет без малого два миллиона рублей. Это и есть то самое, что породило давнюю поговорку: «Не за то бьют, что сер, а за то, что овцу съел». И хотя понимаешь, на «серого» могут кое-что списывать волки двуногие, все же следует помнить: сеном волки никогда не питались.

Что касается волчьих повадок, то они остаются классическими. И первая из них — убивать столько, сколько можно убить. (В совхозе «Мокшинский» Кировской области в прошлом году после набега волков на ферме недосчитались полторы сотни овец. Одних хищники задавили в загоне, других, разбежавшихся по лесу, рвали поодиночке.) Во время лесной охоты волков наблюдаются все приемы стайного мастерства — загон, засада. И опять же, если есть возможность кого-то настичь, настигают, хотя предыдущая жертва не успела еще остыть. Все это в характере волка. Стоит, пожалуй, отметить особенности поведения, порожденные возрастающей численностью зверей. Волки, как все отмечают, стали в последние годы необычайно дерзкими, даже наглыми. (Забежать в деревню и тащить из рук человека собаку — характерный пример.)

Изменилось отношение волка к собакам.

В годы небольшой численности собаки признавались волками за родственников — смешанный брак был делом нередким, и в лесах одно время появились полуволки-полусобаки. Теперь к собакам исконное отношение: за собаками волки охотятся, нередко предпочитая их любой другой жертве.

Интересующий многих вопрос: есть ли случаи нападения на людей? Есть. Как правило, это связано с бешенством (в белорусской деревне Закорье матерый волк ворвался в дом крестьянки Татьяны Яковлевой и рвал подушки, половики, валенки — хозяйка спаслась, захлопнув двери на кухню), но есть сигналы о нападении на людей, преграждавших волку дорогу к добыче. Особо надо отметить единичные факты, когда волки в азарте стайной охоты избирали жертвою человека. Это свидетельство возросшей самоуверенности зверей. Она всегда появляется, если волка мало преследуют.

* * *

В чем причина неожиданно резкого повышения числа волков? В первую очередь искать ее надо в природных взаимосвязях. За последние годы наблюдается вспышка (зоологи говорят «взрыв») численности копытных животных: лосей, кабанов, оленей, косуль. Лоси размножились благодаря охранным мерам, но главным образом из-за роста кормовой базы (на месте вырубленных лесов поднялась молодая, наиболее продуктивная для лосей поросль). Оленей, кабанов и косуль не просто оберегали, но расселяли по многим лесным районам, нередко искусственно поддерживая их существование. В результате образовалось обилие пищи для волка. А в механизме природы пища — решающий фактор. (В логовах волков в последние годы наблюдалось рекордное число щенков — 10–12. И при обилии корма шансы на их выживание сильно повысились.)

Хорошим подспорьем волку служила и бесхозяйственность. Не убранный вовремя, под снегом оставленный урожай кормил кабанов.

Кабаны же (главным образом молодые) шли на стол волку. Помогала волкам и беспечность животноводов. Падших животных не трудились закапывать или сжигать, обеспечивая волкам даровую подкормку.

Это одна сторона дела. Вторая, не менее важная, состоит в том, что волка последние годы мало кто беспокоил. «Загнав хищника в угол в 60-х годах, мы как бы разоружились», — пишет один охотник. Это действительно так.

Трудная, требующая выносливости и смекалки, всегда почитавшаяся доблестью охота на волка в последние годы пришла в упадок. Состарились и позабыты егери-волчатники, «профессора», без которых волчьи облавы — лишь трата времени. Распались бригады специалистов — охотников за волками. Дилетантов же волки чаще всего оставляют в дураках, надолго отбивая охоту соревноваться с умным и очень выносливым зверем. Вся страсть охоты в последние годы сосредоточилась на лосе и кабане. Сравнительно легко добытое мясо почитается ныне важнее премии за убитого волка. «Стыдно признаться, — пишет все тот же старый охотник, — но в охотах на лося с загоном случайного волка, бывает, даже и не стреляют — не хотят отпугнуть лося».

Откровенно надо сказать и об общественной атмосфере, сложившейся в эти годы вокруг «волчьей проблемы». Истоки ее лежат в естественном интересе к животному, всегда игравшему в дикой природе роль «щуки, не дающей дремать карасю», к животному, которое в это же время было спутником человека и умело его обкрадывало, к животному умному, дерзкому, сильному. Наивысшая точка «качелей» (охотник — волк) совпала с волной природоохранительных мер, и волк неожиданно сделался символом наших забот. Как всякий гонимый, волк у многих рождал сочувствие. Главный очаг «покровительства волку» оказался в Западной Европе и главным образом в США. Там возникла вполне понятная ностальгия по зверю (в Америке к 1972 году оставалось три сотни волков). Опасность утратить волка как вид животного мира заставила зоологов серьезно заняться изучением зверя и принять меры к его сохранению. Несколько превосходных исследований, проведенных в США и Канаде, открыли много закономерностей в жизни волков, их роли в природе. Но, как это часто бывает, большая волна интереса несет и пену сенсаций.

При нынешнем движении информации мы получили и то и другое. И некоторые выводы и суждения, думаю, некритически перенесли на наши условия.

У городской интеллигенции наибольший сердечный отклик вызвала повесть-исследование канадца Моуэта «Не кричи: «Волки!». Книга эта, превосходная в литературном отношении, небезупречна в биологическом. Автор идеализирует волка. К тому же безоговорочная роль санитара ему отведена в условиях дикой природы севера Канады, где не существует хозяйственного оленеводства. Но все эти тонкости прошли мимо широкой публики. Остался в памяти лишь благородный и ласковый «зверь-санитар» и бездушные канадские чиновники, имеющие на него зуб. Городскому читателю, у которого волки ягнят и телок не режут и который искренне озабочен обеднением природы, очень хотелось видеть волка таким, как он описан в полюбившейся книжке. Так возникла известная идеализация животного с предельно доступным для понимания всех ярлыком: «зверь-санитар». Способствовал этому и наш брат журналист. По течению плыли и многие из ученых.

Плыли потому, что не было якоря научно обоснованного отношения к волку в наших условиях.

Затянувшийся спор — считать этого зверя «санитаром» или «пиратом»? — не был квалифицированным. И точку в нем, как видим теперь, ставят жизненные реальности.

Что же стоит за понятием «санитар»? Верно ли оно по сути своей? Верно, но со множеством оговорок. Как и всякий другой хищник, волк, конечно, поддерживает в нужной форме обитателей дикой природы, выбирая в первую очередь ослабевших. Но не следует понимать эту роль примитивно. Волк вовсе не размышляет таким вот образом: «Тот заплошал, возьму-ка его во имя здоровья всех остальных». Волки берут все, что способны догнать и свалить. А способности у них большие. Что же касается ослабевших, то среди них оказываются и беременные самки, и молодняк. И тут уже возникают претензии к «санитарам», особенно если число их немалое.

Волчьи повадки остаются классическими — сколько можно.

Еще обстоятельство. Роль селекции хищников безупречна и естественна в дикой природе, куда человек не вмешался никаким образом. Там, по закону обратной связи, и волки сыты, и лоси целы. Модель такой территории существует в Америке на острове Айл-Ройал (800 лосей и 30 волков; численность тех и других на изолированной территории не меняется). В некоторых наших заповедниках (далеко не во всех!) волк может быть терпимым и даже желательным селекционером. Но опять же в каком количестве? В Окском заповеднике (Мещера), пока жила только пара волков, все было как нельзя хорошо. Но у пары появилось потомство, а у потомства — еще потомство. И вот уже директор заповедника, грамотный, широко мыслящий зоолог Святослав Приклонский ищет способ срочного сокращения «санитаров».

И возьмем теперь обширные территории, затронутые той или иной формой хозяйственной деятельности. (Выпуск животных в лесах и подкормка их в трудную пору — это тоже хозяйственная деятельность.) Тут санитарная служба волка справедливо ставится под сомнение.

Животные, существующие при поддержке человека, с трудом переживающие невзгоды зимы, перед волком все подряд беззащитны. И всякое обогащение фауны в этом случае — не более чем поставка живности волку. Вряд ли разумно отдавать зверю и нынешний излишек лосей. Это было бы равносильно кормлению его с нашего не так уж богатого мясом стола.

И наконец, главная арена постоянной вражды волка и человека — животноводство. Тут ни о какой санитарной роли хищника говорить не приходится. Тут он просто разбойник, мировая с которым невозможна и не нужна.

Итоги. Численность волка необходимо и неизбежно надо сокращать. И к этому следует относиться спокойно. Любая чрезмерность нехороша. Нехороши полчища голубей, расплодившихся в городах, вредит лесу избыток лосей.

За волками же нужен особый контроль. Большое число волков — это пожар, тушить который предписано лишь человеку.

* * *

Существенным является вопрос: какими средствами регулировать численность зверя?

Некоторые считают: на пожаре все средства надо считать хорошими. Думается, однако, тут надо как следует оглядеться. Неразумным, разрушительным с точки зрения охраны природы и просто опасным явилось бы широкое обращение к ядам. Жертвой в этом случае неизбежно стали бы кабаны и лисицы, наравне с волками поедающие падаль, под удар поставлены будут и без того редкие в средних широтах вороны, а в Казахстане могут исчезнуть остатки крупных птиц-хищников, помеченных в Красной книге.

К тому же следует помнить: яды — средство ограниченно эффективное. Волки довольно скоро начинают обходить отравленный корм, и яд превращается лишь в административную видимость борьбы со зверем.

В степных, безлесных районах придется, видимо, вспомнить об авиации. Этот сугубо истребительный метод не очень дешев, стрельба с самолета многим из нас неприятна, но иного средства для животноводческого Казахстана, например, не существует.

Что же касается лесостепных и лесных районов России, Белоруссии, Украины, Прибалтики, то единственно верным средством тут надо считать традиционную, ныне сильно запущенную охоту на волка. Эту охоту надо всячески возрождать. Она хороша во всех отношениях: дает человеку яркие сильные переживания, дает радость познания тайн и законов природы, воспитывает мужество и выносливость, она эффективна, и вместе с тем это далеко не простое состязание с умным и сильным зверем — у волка всегда остаются шансы спастись. Человек при этом способе регулирования численности сам невольно становится селекционером волков — выживают самые опытные, самые сообразительные звери, не дающие при меняющихся условиях угаснуть волчьему роду.

Охота на волка сложна и трудна. Для нее «субботы и воскресенья», достаточных, скажем, для охоты на лося и кабана, мало. Неделю, а то и две меряют люди снег, распутывая волчьи ходы и выходы, переходы и перебежки (за ночь волки одолевают 40–60 километров), и очень часто весь труд напрасен. (Павлов: «Из десяти выездов на волков примерно лишь два бывают успешными». А вот данные со множеством любопытных цифровых выкладок. В прошлом году 10 егерей Вяземского охотничьего хозяйства Смоленской области за месяц ежедневной охоты в марте добыли двух волков. В том же хозяйстве и в это же время два волка убили: лося, двух оленей-самцов, семь оленух и трех молодых кабанят.)

Таков противник. Воевать с ним надо умеючи.

И непременной фигурой на всех облавах всегда был «Командующий» — волчатник, до тонкости знающий поведение зверя, страстный охотник и отменный знаток природы. Охота готовилась кропотливо: с выслеживанием и приваживанием волков, с соблюдением дисциплины и строгих правил. Теперь этой фигуры в охотничьих хозяйствах нет. И именно с нее надо возрождать охоту на волка.

Необычный труд волчатника-егеря одною лишь страстью к охоте питаться не может.

Егерь-волчатник всегда хорошо поощрялся. Поощрялись и все охотники. Государство платило премию за каждого из добытых волков, крестьяне же давали призы натурой — поросенка или овцу, выделяли волчатникам транспорт и всегда их встречали как желанных людей. Эти здоровые, нормальные отношения к охотнику за волками следует возродить.

Премию за добытых волков государство сейчас продолжает платить, но общее мнение таково, что нынешние ее размеры не срабатывают нужным образом. Разумным будет премию увеличить. Плату за шкуру волка тоже надо ввести в справедливые рамки. Сегодня охотнику платят лишь 3 рубля. Это борьбе с волками вряд ли способствует. Разумнее платить не 3, а 30 рублей, поощряя тем самым охоту и не давая расти подпольному рынку пушнины. Возможно, стоит, как было после войны, снабжать охотников за сданные шкуры волков товарами, каких не всегда найдешь в магазине. Волчатникам в первую очередь следует выделять лицензии для охоты на лося, предоставлять хотя бы недельные отпуска для охоты.

Есть и еще детали этой проблемы, обстоятельный разговор о которых уместен в изданиях специальных. Тут же следует подчеркнуть: организация охоты на волка — дело государственной важности. И медлить с нею не стоит, ибо время пока что работает на волков.

Важно не упустить еще одно обстоятельство.

Довольно распространенная точка зрения: «волков не надо изучать, волков надо истреблять» — в корне неверная. Работа по регулированию численности волка должна идти непременно с участием науки. А зоологам, нередко снаряжающим экспедиции в дальние страны, следует помнить: объект природы, изучать который насущно необходимо, находится рядом.

И надо его изучать.

И в окончании этой беседы — сердечная благодарность всем, кто нам написал, чьи письма лежат в основе этого размышления. На эту помощь читателей мы надеемся и в будущем — папка для писем с надписью «Волк» остается открытой.

Фото автора. 10 марта 1978 г.

 

Начало и продолжение

У Толстого Мыса

Семнадцать лет назад, зимой 1961 года, я впервые увидел эти места. В памяти все сохранилось черно-белым контрастным снимком: темная кисея леса, черный бревенчатый лик деревеньки с названием Невон, черные лодки на берегу, лошадь у самолета. Все остальное сверкало: снежная лента реки, белый столбами дым над деревней, бахрома инея над бровями.

— Нос белый! Три варежкой!

Я тер его так, что кожа сошла. Мороз в этот день подобрался к отметке 52. На пути к Толстому Мысу я соскочил с саней и с трудом на бегу выгнал мороз из унтов и длиннополого, с чужого плеча, полушубка.

— Вот тут и будет стоять… — сказал провожавший меня гидролог, укрывая обрывком мешка индевевшую лошадь.

Я закрыл глаза, пытаясь представить плотину над спящей белой рекой. И не мог.

Между тем первые символы стройки тогда уже обозначились. Неделей ранее в Невон из Забайкалья прилетели трое друзей-комсомольцев (в блокноте сохранились их имена: Василий Нарожный, Александр Зуев, Михаил Стовбер).

— В газете прочли: «Усть-Илимская ГЭС», и сразу сюда…

Судьба трех парней неизвестна. Возможно, они улетели из Невона, не дождавшись начала работ. Но для меня эти трое ребят, стоящих над белой рекой, и есть начало всего, чем потеплели сегодня ангарские берега.

Первые строители.

Семнадцать лет — немалое время. Однако на часах деревеньки, проспавшей у Толстого Мыса без малого три столетия, это было всего лишь мгновение. Деревенька за это время не изменилась и была для памяти некоей точкой опоры: «Тут проходила дорога, в эту сторону — Мыс, там дальше «Лосята» — два острова Ангары…»

— Вспоминайте, вспоминайте, — улыбался молодой летчик. — И запоминайте: тут все меняется на глазах.

Все изменилось неузнаваемо! Под вертолетом проплывал молодой город: дороги, массивы многоэтажных строений, «Жигули» у домов, как в Москве, — под брезентом, ребятишки у школы по лужам гоняют мяч, молодые мамы с колясками, орудовец «стружку снимает» с водителя самосвала…

— Семьдесят тысяч жителей! — кричит мне в ухо механик, наблюдающий, чтобы в азарте съемок фотограф не выпал в открытую дверь вертолета.

Город — справа и слева по Ангаре. Тайга уступила ему пространство. Но сверху видно: это всего лишь большой обитаемый остров в океане лесов — 250 километров до Братска, 850 — до Иркутска.

— Плотина… — показал глазами механик на темный брус, лежавший поперек Ангары.

Я помню волшебный момент, знакомый любому фотографу: на белом листе бумаги, опущенном в жидкость, вдруг возникает изображение — лица, деревья, дома… В моей памяти Ангара была белым листом, и вот теперь из сизой весенней дымки фотографическим чудом выплывала мускулистая плоть строения, обуздавшего Ангару.

Мы облетели плотину несколько раз.

Снимали ее с большой высоты и с малой, видели и при солнце, и в белом тумане косо летящего снега. Глядя сейчас на снимок, можно представить, сколько всего вобрала в себя эта постройка, третья по счету на Ангаре. На каком-то масштабном рисунке я видел плотину и рядом — ленинградский Исаакиевский собор. Известный храм — строение немалое, но у плотины он выглядел, как шкатулка в соседстве с тяжелым резным сундуком.

Плотина — сооружение особое. Любое другое строительство — езда на спокойной лошади: выбирай верно путь, будь терпелив, настойчив и цели достигнешь. Строитель плотины всегда подобен всаднику, вскочившему на коня необъезженного: в любой момент может сбросить.

У Ангары нрав особо крутой, надеть хомут на нее очень непросто, и потому опыт строителей здешних плотин во всем мире внимательно изучают.

Качество… Симпатичный пятигранный

знак, означающий: «изделие без дефектов», тут вызывал бы улыбку. Качество у этого рода построек — понятие само собой разумеющееся, ибо инспектор суров и пощады не знает — сама Ангара. Верблюду в игольное ушко пролезть невозможно, но река, если такое ушко находит, сделает свое дело. История знает немало плотин, поверженных силой воды. Представляете меру ответственности тех, кто рассчитывал эту постройку на листах ватмана, и тех, кто клал в нее ковш за ковшом бетон на морозе, при котором «птицы на ветках мерзли, а металл временами становился, как стекло, хрупким»?

Все тут было как на войне, как при штурме больших крепостей. И союзников человеку этот край не припас. Летом — мошка, зимой — мороз, необжитые расстояния, глухомань — все было против людей. И все же вот она, плотина. Стоит, подпирает спиною стену воды, прочная (с расчетом выдержать десятибалльное землетрясение), работящая, красивая.

Старший брат у этой постройки — Братск.

Плотина Усть-Илимской ГЭС.

Весь опыт, накопленный выше по Ангаре, сюда направляли без промедления. Ангару у Толстого Мыса одолели «с ходу, с разгону и малой кровью». А все, что накоплено здесь, — механизмы, сила и опыт пошли теперь дальше. Хорошие вести идут уже с плацдарма у Кодинской заимки. Там, ниже по Ангаре, готовится новое наступление, по силе равное Братскому и этому Усть-Илимскому.

Однако и тут, у Толстого Мыса, горячие дни не окончились. Мне даже сказали: «Наоборот, только все разворачивается».

Плотина, строительству которой подчинена была вся жизнь Усть-Илимска, сама теперь эту жизнь направляет. Пятнадцать турбин, вращаемых Ангарой, дают половодье энергии.

И тут (на базе: лес — электричество) возводятся предприятия, равных которым, кажется, не было в нашей стране. Коротко стройка означается буквами ЛПК (Лесопромышленный комплекс. Главный конечный продукт — целлюлоза).

О ней уже многое известно. Я тоже о ней слыхал. Но только поездив на «газике» по огромной строительной площади и увидев ее с вертолета, представляешь реально размеры встающего предприятия. Непосвященному человеку невозможно сейчас разобраться в кажущемся хаосе труб, корпусов, путепроводов, складов, дорог, траншей, огромных емкостей и гигантских металлических ферм. Специалистам тоже многое тут в новинку. «Плотина теперь мне кажется делом простым и понятным — одна единая строчка, а тут огромный кроссворд», — сказал молодой инженер, с которым мы облетали площадку.

Однако все идет тут по плану. У стройки уже появляются зримые контуры. В день полтора миллиона рублей — таков объем освоения средств. Кто знаком с экономикой, сразу поймет и накал, и масштабы идущих рядом с плотиной работ… Одновременно на берегу, у плотины, с таким же размахом строится город, в котором поселятся те, кто будет варить из таежной сосны целлюлозу.

Так обживается Ангара. Жизнь прирастает в этом краю плотинами, корпусами заводов, дорогами и домами. Но главное, чем согреваются здешние земли, — тепло очага. Свет в окнах и гомон детей — вот что радует больше всего в местах, где недавно следы оставляли лишь птицы и звери.

Край этот слабых не любит. Но сильному он покоряется.

Старожилы

Большому сражению предшествует тщательная разведка. Так же было и тут. В 1961 году в Невоне я встретил гидрологов, живших «в глубоком тылу Ангары» уже более пяти лет. Среди них молодые муж и жена Добрусенки, которых, помню, снимал у реки, у которых одалживал полушубок для поездки на лошади к Толстому Мысу, пил у них чай и ел осетра. Кусок осетра для ухи при мне отпилили ножовкой от громадной мороженой туши. Были еще помидоры — и отнюдь не болгарского производства, а выращенные здесь, в огороде у Ангары.

А что если вдруг гидрологи не уехали и живут по-прежнему тут? Без всякой надежды взялся я наводить справки и — чудо — на самый первый вопрос услышал:

— Добрусенки?.. Вот вам их телефон.

Звоню.

— Не помнят ли добрые люди фотографа, который семнадцать лет назад…

Они помнили. «Приходите скорей, будем вместе смотреть «Тихий Дон».

И вот мы опять за столом. Опять — рыба (на этот раз океанская), чай, пироги и — чего не было в Невоне, о чем даже и не мечтали тогда — телевизор.

От разговора о жизни Григория и Аксиньи на далеком отсюда Дону мы легко перешли к Ангаре, ко всему, что и тут прошумело и утекло. Вспоминаем до полночи. На другой день — продолжение «Тихого Дона» и опять разговор. Давние мои друзья вспоминают не для меня даже — самим интересно прокрутить ленту жизни.

— Все, как в кино, промелькнуло, а ведь двадцать три года пьем воду из Ангары.

— Вот тут, где наш дом, был глухариный ток, где сейчас стадион — было овсяное поле, осенью гуси садились…

— Осетры хорошо ловились как раз против мыса. Ивановна у меня — рыболов…

Моих друзей зовут Лидия Ивановна и Александр Васильевич. Друг друга они называют Ивановна и Василич.

* * *

Оба родились в теплом краю, в Майкопе.

Жили на одной улице. В один год окончили школу. Вместе начали работать. А поженившись, решили испытать семейную лодку тут, в необжитых местах. (Василич: «Никто не неволил. Сами решили: начнем все с нуля…»)

В Братске в год их приезда горели костры и жизнь начиналась с палаток. Там проходила линия фронта на Ангаре. Их же послали в тылы, дальше за линию — готовить новое наступление. И они согласились. (Ивановна: «Молоды были — все нипочем».)

В Невон с тяжелым сундуком снаряжения трехместный По-2 взять их не мог. Поплыли на барже и на лодке дальним кружным путем по Илиму и Ангаре. Плыли долго, полагаясь лишь на теченье и рулевое весло. Баржа везла в какой-то колхоз новый комбайн «Сталинец». (Ивановна: «Возле комбайна мы, как цыгане, и сидели со своим сундуком».)

Добрусенки — Лидия Ивановна и  Александр Васильевич.

После кавказских бурливых речек Илим показался тихим и ласковым. По берегам проплывали редкие деревеньки. Дома были черные, без единого деревца. Лишь яркие белые ставни на окнах заставляли подумать: о красоте человек и тут не забыл. (Василич: «В Сибири с лесом всегда боролись. Лес был повсюду. И, конечно, никому в голову не приходило сажать деревья возле домов».)

Баржа с комбайном достигла цели. Пассажирам-гидрологам надо было искать новый попутный транспорт. И он нашелся. Их взяли в большую смоленую лодку, снаряженную за припасами на Ангару. В лодку сели: старик рулевой, шесть гребцов (по трое на весло), под уздцы спустили в нее еще и трех лошадей.

Это был старый испытанный способ доставлять груз водою. По течению лодка плыла своим ходом, а на обратном пути выводили на берег лошадей, и они не спеша, на веревках тянули посуду. (Василич: «Называлось это — идти бечевой. Тропа вдоль берега — бечевик».)

С «мотором» в три лошадиные силы много не увезешь. Возили лишь самое необходимое: дробь, порох, соль, керосин, спички и сахар, ткани, железо для кузниц и почту. Все остальное в деревнях по традиции добывалось на месте.

Люди, тут жившие, были одновременно хлебопашцами, рыболовами и охотниками.

Несколько дней смоленая лодка плыла по Илиму и Ангаре. Для ночлега искали пологий «привальный» берег. Выводили из лодки пастись лошадей, зажигали костер, ловили на ужин рыбу. (Ивановна: «На блесну из металлической ложки таймень попадался на третьем-четвертом забросе».)

У порогов в лодке оставались только старик рулевой и гребцы. (Ивановна: «Я глаза закрывала — сейчас будут щепки. И такое, как нам говорили, случалось. Но наш ковчег каким-то чудом проскакивал у камней».)

Двух молодых южан первобытность и глушь испугали. (Василич: «На одном из привалов я пошел поглядеть: почему косцы на лугу были все в черном — сапоги, на голове какой-то мешок, на руках — рукавицы. Пока дошел до косцов, без объяснения понял: мошка заставляла тут одеваться. В тот вечер я, помнишь, сказал: заработаем на обратный билет — и к себе на Кавказ».

Ивановна: «Не думали, что останемся надолго. Не думали, что полюбим неторопливую жизнь, и эту суровость, и здешних людей, и все, все. Не думали, что родим тут сына, дождемся внука…»)

Деревня Невон, лежавшая за большими порогами, была местом в здешних краях особо глухим. (Василич: «Не знали, что такое кирпич.

На всю деревню — один батарейный приемник. Колеса двуколок по недостатку железа были без ободов».)

Кузнец Семен Михайлович Сизых, встречавший лодку, узнав, зачем появились новые люди, расхохотался:

— Кум, послухай, кум, Ангару собираются запрудить. Ха-ха-ха!..

Прибывших кузнец поселил в своем доме, помогал им работать, но продолжал сомневаться. «Запрудить Ангару?..» — с улыбкой качал головой. Смеяться он перестал, когда батарейный приемник разнес известие: у Иркутска Ангару перекрыли.

* * *

Ангара была для людей тут единственной дорогой и главной улицей, была и кормилицей, и красою. Вся жизнь тут прочно к реке привязана. Летом из деревни в деревню ходили на лодках, зимой по льду делали санный путь — срубали торосы и приминали снег.

Из Ангары для питья брали воду. И почти так же просто, как воду, брали из реки рыбу: осетров, тайменей, сомов, хариусов, стерлядей.

Рыбалка была столь простым делом, что занимались ею главным образом женщины. (Ивановна: «В подполье у кузнеца рядом с картошкой зимою стояла бочка с водой. В ней мы держали пескарей для наживки. Сколько, бывало, возьмешь в берестяной туес рыбешек, столько несешь с реки и тайменей».)

Под спудом лежало еще одно богатство реки — огромная сила ее теченья. У разведчиков этой силы задача была простая: мерить скорость воды, уровень ее в берегах, температуру.

Мерить надо было методично, два раза в день и несколько лет подряд. Летом на лодке, зимой в санях кочевали гидрологи по реке. Колонки цифр, уходивших в Москву из Невона, приближали время больших перемен, а деревня жила прежним неторопливым старинным укладом. Двое людей из Майкопа приняли эту жизнь и вспоминают о ней сейчас с благодарностью. («Теленок в избе. Керосиновая лампа.

Бревна в стенах трещат от мороза. Газеты — раз в месяц… Тогда временами казалось: зачем все это? Теперь, оглянувшись, видишь: без тех девяти лет в избе ангарского кузнеца вкус жизни, возможно бы, и не узнали».)

Контрасты делают жизнь человека богатой и яркой. Главная здешняя перемена — скорость теченья всего. Веками жизнь шла тут на веслах и вдруг сразу, с ходу понеслась на моторе. («Как только стало известно: плотина будет у Толстого Мыса, — кажется, даже сама Ангара ускорила ход».) И все было тут в первый раз. Первый раз прилетел вертолет, появилась первая лодка с мотором, первый раз добрался тайгой сюда грузовик. Далее так и пошло: первый дом, первое перекрытие Ангары, первый бетон в плотину, первый ток дала станция. И вот уже город стоит на том месте, где молодой Александр Добрусенко стрелял глухарей, а жена его собирала в лукошко чернику. И ко всему, что было тут, что выросло, возмужало за двадцать лет, причастны двое этих кавказцев. Все, что тут радовало, будоражило и огорчало людей, было частью их жизни. И это является главным богатством семьи Добрусенко. Жизнь их, так смело и хорошо начатая, хорошо и продолжается. В отпуск они ежегодно ездят в Майкоп. Но судьбою их стали не горы Кавказские, а сибирская Ангара. («Все лучшее для нас связано с этой рекой».)

Добрусенки просили «не искать в их жизни ничего героического». Я и не стал искать. Рассказал лишь о том, что сами они с удовольствием вспоминали.

Кодинская заимка

Сибирское слово «заимка» обозначает место, занятое под пашню либо под сенокос. Стоят на заимке обычно два-три строения. Приезжают сюда из деревни на время, главным образом летом. А поскольку дорогу в малообжитых местах заменяет река, заимка — это почти всегда пойменный лоскуток занятой под хозяйство земли.

Кодинская заимка оказалась заимкой под громадное дело. Тут будет построена четвертая ангарская гидростанция. Название этого места будет, скорее всего, позабыто. Станцию собирались строить у Богучана, и в проектных конторах уже привыкли к названию «Богучанская ГЭС». Но тут, на месте, слово «заимка» еще в ходу.

— Куда вертолет? — спросил я у летчиков.

— На заимку.

— Возьмете?

— Садись.

Чуть левее этого места Ангару пересекает плотина.

* * *

От Усть-Илимска по прямой линии над тайгой до заимки двести с небольшим километров. На этой прямой я увидел три деревеньки и несколько ниток лесовозных дорог. Это были всего лишь маленькие человеческие причалы в океане лесов.

Леса тут хвойные. На высоких сухих местах — сплошь сосняки. А каждое пониженье — река, ручей, болотце, распадок между холмами — обозначено темной опушью елок. Если более часа лететь над такими лесами, покажется: вся земля из тайги только и состоит.

Но вот следы быстро идущих сюда перемен.

Лес сострижен. Горят костры. Козявками ползают тракторы. У Ангары штабелями сложена ждущая паводка древесина. Лес тут надо бы брать сейчас полной горстью, пока пространство это не стало очередным морем. И это время не за горами. Место плотины уже обозначено. Полным ходом идет подготовка строительства. В вертолете к заимке направляются прилетевшие из Москвы экономисты и инженеры — на месте оценить обстановку перед началом генерального наступления.

Садимся у Ангары. Часа четыре комиссия будет копаться в бумагах и осматривать место створа плотины. За это время можно как следует тут оглядеться.

* * *

В Усть-Илимске печным дымом не пахнет.

Варит, парит, обогревает и освещает там электричество. Тут же все пока по-таежному. У деревенских домов — баррикады сосновых дров, досок, опилок, щепок. Поселок от этого кажется желтым, янтарным. Пахнет прогретой солнцем смолой, дымом из труб, и где-то явно пекут блины.

Звуки тоже хорошие: стучат топоры, визжит дисковая пила, орут, почуяв весну, ребятишки и воробьи. Много на улицах молчаливых, изнывающих от безделья, добродушных собак.

И — не частая радость — ни единого пьяного.

Таково первое впечатление от поселка на Ангаре.

Захожу в первый дом познакомиться. Специально выбираю строенье немолодое, потемневшее и осевшее, с городьбою двора из тонких жердин, с коровой посреди городьбы. Хозяин приветлив, но без посредника-толмача объясниться мы, кажется, не сумеем: у старика ни единого зуба и вместо слов — только шипящие звуки.

Однако разговор получился. И за столом, где на выбор стояли бутылка корейской водки и кувшин молока, я узнал: хозяин дома Иван Иванович Куликов, его жена Валентина Ильинична и трое живущих рядом соседей представляют «уходящее прошлое» заимки.

Прошлое таково. В 1930 году волна бурлившей в сельских местах перестройки прибила сюда крестьян из-под Канска. Эти люди и положили начало поселку: раскорчевали лес, распахали землю под рожь и овес, завели огороды, построили мельницу, баню, пекарню. Ивану Ивановичу в ту пору шел девятнадцатый год, и это обжитое вместе со всеми место на Ангаре он стал считать самым хорошим местом для жизни. В1941 году отсюда он ехал на фронт и был в числе тех сибиряков, стойкость которых в морозную страшную зиму помогла Москве устоять.

Был ранен Иван Куликов в шею навылет. За что-то существенно важное сам маршал Жуков сказал этому сибиряку: «Молодец…»

После войны заимка почему-то стала хиреть.

Многие разобрали дома и перевезли на лодках в соседние села. Но Куликовы и еще кое-кто остались в поселке. И вот старики дожили до времени, когда все должно измениться, и очень скоро.

— Поселок-то будет затоплен. Не жалко хозяйство?

Старик вздохнул.

— Мы свое прожили. Вам, молодым, надо теперь глядеть, что жалко и что не жалко. Мои сыновья тоже вместе со всеми хлопочут. Оба — бурильщики…

Сыновей старика увидеть мне не пришлось.

Но в конторе геологов застал я главного их начальника, человека медвежьей комплекции, добродушного и веселого, с фамилией, как нарочно придуманной, — Буров.

— Сейчас, знаю, будете спрашивать, сколько всего я тут набурил… Все начинают с этого, — опередил мои шутки главный бурильщик.

Зовут его Игорь Сергеевич. Сюда, на зимовку, с отрядом геологов он прибыл уже давно и по праву считается тут старожилом. Он знает местную жизнь, тайгу, людей, охоту, погоду, норов реки. Но главное дело его — буренье.

Разведка буром необходима, чтобы надежно, на прочные скалы поставить плотину. И Буров бурил. На берегах Ангары и в русле ее (со льда) пройдено несколько тысяч скважин, заложено полторы тысячи шурфов, пробиты штольни.

— За фундамент ручаемся. Дело теперь за строителями.

Буровое свое хозяйство Игорь Сергеевич сейчас сворачивает.

— Двинемся дальше по Ангаре. Уже намечена точка…

Таким образом, покидает заимку и среднее поколение старожилов. На разведенном месте под стук топоров и урчанье моторов пускает корни жизнь совсем молодая. В семи километрах от берега заложен город (в поредевших соснах стоят там краны и домишки-времянки), а прямо у Ангары идет накопление сил для главного наступления — жилые дома, общежития, склады, аэродром, детский сад, школа… И продолжают стучать топоры. Поселок растет, принимая в себя идущие по таежному зимнику, а летом по Ангаре машины, припасы для стройки и молодых поселенцев.

Сейчас их четыре тысячи. Одни с опытом Братска и Усть-Илимска, другие только тут набираются мудрости жизни…

— И что же будет в этом сосновом храме?

— Тут банька, а тут — столярня, — откликается парень, крепивший стропила над аккуратным маленьким срубом. Плотника-парня зовут Александр.

— Александр Слащинин, — представляется он, вытирая с ладоней смолу.

Заходим в его домишко… Когда-нибудь Александр и его жена Наталья (она топограф) заведут себе фабричную мебель в квартире, полной всяких удобств. Но, поручиться можно, нынешнее свое жилище будут они вспоминать с благодарностью. Бревенчатые стены; кровать, сработанная без претензий на большое изящество, но надежно; стол; табуретки; сосновый шкаф; скамейки; полка — все еще пахнет тайгою, все сработано в радости: «жизнь начинаем».

На столе лежит много ходившая по рукам книга с надписью на обертке «Домоводство», на стене приколот букетик засохших здешних цветов.

— Издалека перебрались?

— Из Оренбурга.

Съездив на родину в отпуск, Александр привез с собой друга с женой. Теперь живут по соседству.

— Чем же понравилась жизнь на заимке?

— А все тут по мне. Дело хорошее и горячее. И время есть куда деть — на охоту хожу, рыбалка. Вольность тут чувствуешь…

На прощанье молодой плотник показал мне место, где будет стоять плотина.

— Как раз вот там, за краем поселка…

Пока мы в бинокль искали на правом, подернутом дымкой берегу Ангары точку, куда упрется плотина, подъехал шофер.

— Все уже в вертолете. Надо спешить.

Через десять минут мы вылетели и, сделав два круга, уже сверху с большим любопытством разглядывали заимку. Вон дом старика Куликова с коровою во дворе. Вон полинявший барак геологов. И, кажется, Буров сам стоит на пороге…

Дом и банька Александра Слащинина… Задорная надпись на свежей доске: «Даешь Богучанскую ГЭС!» И пока еще спящая Ангара…

Все это важно запомнить, потому что быстро-быстро все тут будет меняться.

  Фото  В. Пескова и из архива автора. Усть-Илимск, Кодинская заимка.

 22–25 апреля 1978 г.

 

Птичьи постройки

(Окно в природу)

В предзимье, когда опадает листва, когда кустарник и лес делаются прозрачными, мы во множестве видим эти постройки. Сейчас же все скрыто, спрятано в зелени, и только писк детворы выдает иногда птичий домик.

Человек на ночь спешит под крышу. Птица выспаться может и на сучке. Но чтобы вывести, вскормить потомство, большинство птиц строят жилища, и эти постройки — одно из чудес природы. Многообразие их описанью не поддается. Есть гнезда-малютки величиною чуть более коробка спичек, и есть гиганты (у орлов, например) весом до полутонны.

Строятся гнезда на скалах под облаками, на высоких деревьях, но много их и внизу, у земли, и даже в самой земле, в обрывистых берегах (так селятся золотистые щурки, сизоворонки, зимородки, ласточки-береговушки), а красавица птица чемга, непонятно за что прозванная поганкой, строит гнездо плавучее.

У каждого вида пернатых излюбленные места гнездовий. Иволга подвесит свой гамачок высоко на березе, клест построит гнездо под плотным пологом из хвои, черный аист выберет место в глухом, малодоступном для человека лесу, а белый его собрат, напротив, безопасность чувствует лишь возле наших жилищ.

Птицы, живущие рядом с людьми, легко приспосабливаются к изменению обстановки.

Вороны, например, строят иногда гнезда на стрелах подъемных кранов, на опорах высоковольтных линий, а недавно в Ростовской области я обнаружил гнезда скворцов в металлических трубах, ограждающих полевой стан, и можно было только гадать, как выдерживают птенцы нагреванье металла солнцем и как они выбираются из трубы, когда возмужают. Нередкое дело — гнездо синицы в почтовом ящике.

Известен случай, когда трясогузка облюбовала для гнезда трактор и кормила птенцов, летая вслед за машиной.

Строительный материал для гнезд разнообразен: ветки, травинки, лыко, осока, древесный пух, а на внутреннюю отделку — волоски, шерстка и перья. Для опытного натуралиста иное гнездо — хороший справочный пункт: по шерсти, перьям и волоскам он сразу может определить, кто обитает в окрестностях. Дрозд рябинник, искусно сооружая гнездо, однако, обходится в нем без подстилки.

Внутренность его дома в полном смысле оштукатурена землей с подмесом древесной трухи и очень напоминает аккуратную черепушку.

Ласточка лепит гнездо из грязи, а в азиатских тропиках родственницы ее сооружают гнездо из слюны. (Гурманы такие гнезда употребляют в пищу, и блюдо «ласточкино гнездо» отнюдь не выдумка.) Для пингвина адели строительный материал — камешки. Самец прилежно носит их в клюве, а подруга его, сделав подобие круглой ограды, кладет в середине ее два яйца.

Птицы — наши соседи, пускают в дело все, что находят рядом. Стриж, лишенный возможности собирать строительный материал на земле, ловит ветром поднятые перья, нитки, соломинки, пух. Скрепляя находки быстро твердеющей липкой слюной, этот летун обходится легким гнездом-матрасом. Всеобщий любимец аист для подстилки птенцам носит различный хлам. (В одном гнезде я обнаружил обрывок чулка, кусок киноленты, страницу учебника алгебры, алюминиевую фольгу, детскую варежку, кусок шпагата, множество разноцветных тряпок и даже полинявшую двадцатирублевку, ходившую при Керенском.) Таким барахольщиком аист всегда и был. А вот новаторство.

У меня хранится гнездо вороны-москвички, сооруженное из веток вперемешку с обрывками электрических проводов и кусками железной проволоки.

Строительство — дело всегда хлопотливое, и кое-кто из птиц предпочитает этим не заниматься. Одни кладут яйца прямо на землю (чибисы, козодои, филин), другие занимают чужие гнезда. Все наши совы, исключая сову болотную, — квартиросъемщики.

Главными поставщиками жилплощади в наших лесах являются дятлы и сороки. Дупло — убежище очень надежное, и после дятла его по очереди занимают многие птицы. Так же надежен домик сороки. Немаленький шар из веток с прочным глиняным основанием имеет боковой лаз, и всякий в гнезде поселившийся хорошо защищен. (Сорочьи гнезда в разное время года птицы используют как гостиницу для ночлега. Сами сороки, по моим наблюдениям, предпочитают ночевать большим коллективом в плотных молодых ельниках — спугнул одну, и вся ночлежка подымается по тревоге.)

Врагов у любого гнезда великое множество, и поэтому птицы всегда стремятся надежно его укрыть и всячески маскируют. Зяблики, например, внешние стенки изящной своей постройки шпаклюют мхами, лишайником, а если гнездо на березе — в облицовку идет береста. Иные же птицы гнезда не прячут, а селятся массой (береговушки, грачи, бакланы, пингвины, ткачики, цапли, чайки). Тут защита гнездовий идет всем миром, и надежность ее проверена жизнью.

И это тоже — гнездо!

Есть в птичьем мире герои и в одиночку постоять за потомство. В Антарктиде, снимая яйцо поморника (оно лежало на голом камне), я убедился в смелости этой птицы — поморник пикировал сверху, почти касаясь моей головы. Точно так же на острове Врангеля защищала гнездо полярная сова (увечий фотограф не получил, но шапка с его головы сбивалась дважды). Однако такая смелость дана немногим. Большинство птиц защищают потомство разными хитростями: тщательно прячут гнездо, не выдавая гнезда, сидят в нем до крайней опасности, пытаются напугать, подражая шипенью змеи, отвлекают врага от гнезда, притворяясь ранеными.

Но лучшее средство укрыться от непогоды и от врагов — построить маленький домик-крепость.

Более всех преуспели в этом две наши синицы: длиннохвостая и синица ремез. Обе малютки, но обе первоклассные архитекторы.

Гнездо ремеза я много раз видел выставленным в качестве чуда в музеях, а этой весной в пойме Северского Донца обнаружил жилую постройку, наблюдал даже, как она возводилась.

В топком месте возле болота, на иве, на трех концевых свисающих книзу ветках, ветер покачивал маленькую корзину. Прутики ивы были в ней «арматурой», искусно оплетаемой ткацкой основой из волокон крапивы, а по основе скоро и споро шла набивка стенок корзинки пухом рогоза, росшего тут же невдалеке. Мое присутствие с фотокамерой двух маленьких пестрых ткачей слегка беспокоило, но работа не прекращалась. И постепенно корзиночка превратилась в глухой мешок с двумя отверстиями по бокам.

Одно синицы заделали, а к другому пристроили характерный сосок-крылечко, через который то и дело юркали внутрь постройки.

Две недели примерно продолжалась работа, работа без чертежей, инструментов, без предварительного обучения. Крошечный мозг архитекторов хранил в себе наследственную программу действий, где все учтено: место гнездовья, строительный материал, технология ткачества, чувство формы и меры, надежность конструкций. И вот он — ткацкий шедевр, напоминающий, впрочем, не ткань, а плотный и прочный войлок. Такое гнездо висит невредимым несколько лет, разве что сами синицы в поисках дефицитного материала разбирают его на постройку новой своей рукавички.

Сейчас в этом доме у ремезов и повсюду в гнездах, больших и малых, растет, наливается силой желторотая молодь. Велик соблазн подсмотреть, как это все протекает. Однако остережемся, не зря в народе говорят о «дурном глазе». Малейшая наша неосторожность гибельна для гнезда. Тревожный крик родителей, незаметное для нашего глаза изменение обстановки привлекают к гнезду разных охотников за птенцами. Одичавшая кошка, лисица, ворона, сойка, обнаружив гнездо, оставляют его пустым.

Недопустимо сейчас находиться в лесу, на лугу, на болоте с собакой, недопустимо, случайно обнаружив гнездо, кричать: «Эй, сюда!»

Июнь качает в своей колыбели разноголосую многоликую жизнь. Надо дать этой жизни спокойно стать на крыло.

  Фото автора . 7 июня 1978 г.

 

От деда — к внукам…

(Окно в природу)

На минувшей неделе я получил три бандероли: книжку Сергея Владимировича Образцова, книжку зоолога Андрея Григорьевича Банникова и «Мурзилку» за июнь месяц от редактора журнала Владимира Федоровича Матвеева. Три разные книжки, но вместе по адресу «Окно в природу» они собрались не случайно, все три — разговор взрослых, умудренных жизнью людей с детьми о природе.

Листая книжки, я вспомнил знакомые с детства стихи: «Дедушка, голубчик, сделай мне свисток…» Два возраста, начальный и преклонный, тяготеют друг к другу. Жадность узнавания жизни и мудрость прожитого находят общий язык и общие радости. И первое, что роднит, что связывает начало и зрелость жизни, — радость от самой жизни. Мальчик ловит картузом солнечного зайчика, дед подставил зайчику руку — греется. И оба с интересом наблюдают, как ползет по скамейке с ношей маленький муравей, как дерутся у лужицы воробьи, как котенок крадется в траве у забора.

Много вопросов у внука, и на все у деда жизнь накопила ответы. Кое-что, взрослея, внук, возможно, вспомнит с улыбкой. Всем нам знакомо, например, деревенское наставление: «Лягушку трогать нельзя, корова молока не будет давать».

Забавно, но этот прием дедовской педагогики надежно спасал лягушек от цепких рук пятилетних естествоиспытателей.

Они и сейчас такие же любопытные, такие же цепкие, открывающие мир ребятишки. Мой внук недавно принес в картузе жабу: «Дедушка, давай сфотографируем, посмотри, какая она красивая!.. А потом мы ее оставим жить в доме».

У каждого времени своя педагогика. Сейчас мальчишку не убедишь стращаньем «корова молока не будет давать», сегодня ему нередко надо еще объяснить, что такое корова. Но цели у воспитания во все времена одинаковы: пробудить у растущего человека любопытство ко всему, что дышит, зеленеет, цветет, издает звуки, что составляет понятие жизнь. Человек, ощутивший родство с многообразием всего живого, более стоек в волнах бытия, легче находит ответы на неизбежный вопрос о смысле существования, ему не нужен бог для объяснения чуда жизни, он будет внимательно-бережливым ко всему, что рядом с ним соседствует на земле.

Человек, ведущий за руку внука, испытывает потребность передать ему эту простую, как воздух, мудрость. У каждого деда получается это по-разному. Но есть особо талантливые воспитатели, и знает их не одно поколение внуков.

Дед Ушинский, дед Толстой, дед Пришвин, дед Бианки. В этот же ряд справедливо поставим живущего рядом с нами мудрого деда Сергея Владимировича Образцова. Все, что делает этот человек в искусстве, коротко можно назвать воспитанием вкуса к жизни. Сергей Владимирович убежденно считает: без любви к природе, без понимания природы человек не может ощутить всю радость праздника под названием жизнь.

Одна из его прекрасных работ-размышлений называется «Удивительное рядом». По ней Образцов сделал фильм с таким же названием.

(Отчего бы не выпустить фильм повторно? Он нисколько не устарел!) Все помнят также вдохновенный киноразговор Образцова «Кому он нужен, этот Васька?» о месте животных в нашей жизни. Теперь же Сергей Владимирович написал книжку для совсем маленьких. Листая ее, прямо-таки видишь сидящего на скамейке с интересными их названиями, удивительным миром животных, с их историей и проблемами.

Рисунки из книжек и «Мурзилки».

Все есть в «целевой» «Мурзилке»: интересное путешествие, стихи, загадки, задачи, игра, занятная и серьезная. И есть поэзия. Вот как, например, начинает «Мурзилка» один из рассказов: «Речки засыпают с вечера. Маленькие пораньше, на последней зорьке, большие попозже. Реки великие засыпают за полночь. Чем больше река, тем больше у нее дел…»

«Мурзилку» делают люди сравнительно молодые. Этот же специальный номер подготовлен по предложению и настоянию художника журнала Юрия Александровича Молоканова.

Он ждал двух событий в этом году: рождения внука и выхода в свет «Мурзилки», сделанной по его замыслу. Но художник не дожил до июня.

Светлый ручеек его наследства бежит сейчас к внукам. У «Мурзилки» тираж — без малого шесть миллионов. Это значит, почти в каждом доме, где есть уже читающие малыши, узнают, чем живы, чем дороги нам и куда текут по земле маленькие речки.

Третью из присланных книжек, «Мир животных и охрана его», для ребят постарше написал профессор Андрей Григорьевич Банников.

В книжке понятно и просто рассказано о явлениях сложных и очень серьезных. О том, как животные влияют на облик земли, сколько их на планете, в каких отношениях живут они друг с другом и с человеком, существуют ли «вредные» и «полезные» животные, почему одни исчезают, другие сильно плодятся, что надо сделать для спасения исчезающих. Все это волнует сейчас людей взрослых, это обязательно надо знать также и детям. В книжке (выпустило ее издательство «Педагогика» в серии «Ученые — школьникам») есть популярный рассказ о знаменитой Красной книге. Удачным, продуманным оформлением до читателя донесен облик животных нашей страны, о которых надо позаботиться в первую очередь.

Я хорошо знаю Андрея Григорьевича, знаю, насколько занят этот ученый делами серьезными, неотложными. И все же нашел вот время для разговора с детьми. Достойный пример! Деду обязательно надо говорить с внуками, законы жизни этого требуют.

Фото из архива  В. Пескова . 17 июня 1978 г.

 

Ванкувер верит в разрядку

Советско-американские отношения подвергаются сейчас испытаниям. Натиск сил, стремящихся вернуть мир к состоянию враждебности, так велик, что диву даешься стойкости простых американцев. Пропагандистская буря не может одолеть устойчивого соотношения: восемь людей из десяти по-прежнему хотят добрососедских отношений с Советским Союзом. Это показывают опросы общественного мнения.

Пятеро американцев, прибывших позавчера в Москву, принадлежат к этому большинству трезво и ответственно мыслящих людей. Все они граждане маленького городка Ванкувер в штате Вашингтон. Того самого Ванкувера, который восторженно и гостеприимно сорок один год назад встречал Чкалова и его спутников, прилетевших в Америку через полюс, Ванкувера, который и не забыл этого человеческого подвига.

В 1975 году ветераны-летчики Г. Байдуков и А. Беляков были приглашены в маленький городок, и им оказали высшие почести. В городке в те дни был открыт монумент в честь славного перелета, и ванкуверцы остаются верными дружеским чувствам. Там создан и действует «Чкаловский комитет», сделавший имя летчика символом добрососедских отношений. Комитет организовал музей Чкалова в Ванкувере, несколько его членов прилетали в Москву на открытие монумента в честь перелета над полюсом. В нашей стране побывал журналист Стив Смолл, подробно и красочно рассказавший своим землякам о поездке.

Недавно в США комитет издал переведенную на английский язык книгу Георгия Филипповича Байдукова «Чкалов». Идут переговоры о создании совместного советско-американского фильма о перелете. Есть и другие хорошие планы, о которых будет идти теперь речь.

Встреча ванкуверцев в аэропорту «Шереметьево». Имена гостей (все они члены «Чкаловского комитета»): Алан Коул и Стивен Смут (администраторы), Петр Белов и Ричард Боун (инженеры-строители), Стив Смолл (журналист).

Фото автора.   15 июля 1978 г.

 

Храбрец

(Окно в природу)

На съемке для «Мира животных» встретили зайца, молодого, не искушенного жизнью подростка. Попытался зверь убегать, однако не знал еще заяц, что оператор Яков Посельский тоже умеет бегать. Остановился заяц и стал наблюдать: что будет? Камера пожужжала издалека, потом подвинулась ближе, потом нависла над самым ухом. И заяц решил за себя постоять.

Сначала он шевельнул лапкой, потом сделал выпад в сторону камеры, потом, справедливо решив, что уязвимое место у жужжащего зверя — глаз, кинулся в объектив. Спасая нежные стекла, оператор вскочил, но разъяренный зайчишка жаждал победы полной. Он отбегал и с силой кидался на Яшкины ноги. Спасли оператора «бронированные» штаны под названием «джинсы» и полушутливые-полусерьезные вопли о помощи. Мы хохотали, наблюдая, как победитель спокойно почистил одну о другую лапы и тут же взялся закусывать стебельком щавеля.

Общее мнение: заяц труслив. Он и правда надеется больше всего на ноги.

Ноги уносят зайца от тысячи опасностей, стерегущих его повсюду. Лисица, волк, филин, рысь, ястреб, орлы, бродячие собаки, енот — все любят зайчатину. В молодом возрасте зайцу надо еще опасаться ворон и сорок. Ну и конечно, охотник с ружьем зайцу тоже не друг.

Сидит заяц тихо, полагаясь на цвет своей шкурки. Зимой она прячет его в снегу, летом — в траве.

Уловил шорох — сразу уши торчком: определить, откуда опасность. Определил — немедленно уши прячет, чтобы не выдавали, и уже наблюдает глазами. И если опасность близка — вся надежда на задние ноги. Они у зайца длинные.

Опережая передние, они, как пружины, толкают зайца вперед и вперед, прыжки бывают до пяти метров, скорость — под шестьдесят километров в час. Глядишь, и спасся. Однако от ястреба и от филина на открытом пространстве спастись непросто. В последний момент падает заяц на спину, и опять оружие его — ноги. Бьет сильно.

Известны случаи: раненый заяц ударом ног распарывал полушубок, и беспечный охотник получал опасные раны на животе.

Это храбрость самозащиты. Известно, однако: зайчиха-мать смело атакует ворону или сороку, выследивших зайчонка. Тут храбрость зайчихи не знает предела. Хитрые птицы, правда, охотятся парой — одна отвлекает зайчиху, другая хватает зайчонка. И потому природой зайцу предписано: сиди незаметно и тихо, обнаружат — беги. Защита силой — последнее средство. Наш заяц-подросток прибегнул к силе отчасти по недостатку житейского опыта, отчасти потому, что ноги еще слабы. Но, может быть, это храбрец? Почему не быть храбрецу даже и среди зайцев.

Фото автора. 26 июля 1978 г.

 

Полуостров сокровищ

«Сделали море, надо и моряков заводить», — шутит Фрэд. В виду имеется море Братское — самый крупный из всех искусственных на земле водоемов. «Некоторые думают: а, море! Думают, можно его в калошах переходить. А в прошлом году беспечный катер накрыло штормом — до сих пор не нашли…»

А что касается моряков, то, говоря о Братском море, Фрэд вспоминает Плещеево озеро на ярославской земле, где, как известно, в потешных играх вырос создатель российского флота по имени Петр. «Сегодня игра, а завтра, глядишь, человек присылает открытку со штемпелем «Сингапур», — улыбается Фрэд и достает фотографии своих воспитанников уже в курсантской, мичманской и лейтенантской форме.

Игра в моряков тут, в Сибири, началась лет десять назад. Началось с прозаичной и знакомой, увы, на всех широтах проблемы: что делать с подростками? У тех, кто строил плотину на Ангаре, Братск и Братское море, подросли дети. И многие вдруг обнаружили: с Ангарой воевать при любых морозах было, пожалуй, легче, чем направить в нужное русло жизнь сына, ничего, кроме гитары, не признающего.

Вот тогда и возникла идея морского лагеря для подростков. Автор идеи во времени затерялся, известен зато доброволец, сказавший: «Я за это дело берусь. «Педагогически запущенных» будем записывать первыми». Добровольцем был Фрэд. В Братске у этого человека едва ли не в каждом доме друзья. Они считали долгом отговорить: «Утонет какой-нибудь лоботряс — тюрьма». Фрэд и сам хорошо понимал, как может все обернуться, однако не отступил.

«Если будем так рассуждать, все они, как котята, начнут пускать пузыри в воде под названием — жизнь. Надо учить их плавать». Эту серьезную мысль Фрэд написал в дневнике. С друзьями же он, как обычно, шутил, обращая их одного за другим в единомышленников. Летом 1969 года в Зябском заливе Братского моря на маленьком полуострове открылся юношеский военно-спортивный лагерь «Варяг».

Сразу же скажем: за девять лет никто в этом лагере не утонул (а плавать многие научились!).

И Фрэд, хотя и нажил седину в шевелюре, ничуть не раскаялся в деле, за которое взялся смело. В разговоре он даже признался: «Кажется, я нашел как раз то, чем мне и следует заниматься».

Три с половиной тысячи подростков прошли школу «Варяга». Кое-кто из «самодельного» моря выплыл уже в океан. Но главное, однако, не в этом. Все они, играя тут в моряков, узнают и первые трудности и заботы, с которыми человеку неизбежно придется встретиться и на воде, и на суше. Пот, мозоли, риск, ответственность, чувство взаимовыручки, ощущение победы — все это, познанное в игре, Фрэд называет «прививкой»: «Встретят потом реальные трудности — не растеряются».

И есть уже подтверждение этому. Письмо из армии: «Фридрих Павлович, часто Вас вспоминаю. Служба, признаться, нелегкая. На той неделе в походе вымокли так, что, кажется, только порох в патронах остался сухим, от усталости с ног валились. Кое-кто из ребят скис.

Старший лейтенант у костра говорит: «Вот, берите пример» — и показал на меня. А я не мать, не отца сразу вспомнил, хотя и очень люблю их обоих. Вас вспомнил. Спасибо!»

Еще письмо. «…Геометрия, физика, кружок математики — все это очень любил. Но должен признаться сейчас: с наибольшей благодарностью вспоминаю не школу, а наши палатки в лесу. Мы тогда считали, что весело отдыхаем после учебы, сейчас я вижу: в нашем «Варяге» мы все серьезно учились» — это пишет студент с геологической практики. Много писем от моряков. А вот слова уже бывалого человека: «…

Юношеский военно-спортивный лагерь «Варяг» мы считаем «действующим подразделением» Тихоокеанского флота на Братском море» — вице-адмирал С. С. Бевз.

* * *

Путевка в лагерь стоит 18 рублей. Получают ее родители старшеклассников по месту своей работы, в профкоме «Братскгэсстроя». И когда июньское солнце расплавит на море лед, двести подростков собираются в Зябской бухте…

Как-то так получилось, что детские лагеря отдыха стали у нас похожи на санатории для престарелых. «Для детей ничего не жалеем», — сказал мне директор большого московского предприятия, показывая минувшим летом современный дворец-поместье. И было на что поглядеть: дом-спальня со всеми удобствами, зал-столовая со стенами, украшенными майоликой, кинозал с мягкими креслами, цветник, скамейки, беседки, дорожки, покрытые красной кирпичной крошкой.

Создателя этого подмосковного рая, окажись они в Зябском заливе, остолбенели бы от удивления. Лагерь, в который прибывают двести подростков, представляет собою старый сосновый лес с местами для десяти просторных палаток. Из зимовавших в лесу построек они бы увидели только тир, легкий каркас столовой и скамеечки для кино. Это, однако, не бедность.

«Братскгэсстрой» — организация мощная, тут и деньги считают не иначе как десятками миллионов, и строителей со стороны тут нет нужды приглашать, а бухгалтер Любовь Андреевна Суворова так относится к лагерю: «На баловство — ни копейки, на воспитание — столько, сколько необходимо».

Воспитание начинается с первого дня.

— Вот тут будем жить, — обычно говорит Фрэд, обращаясь к притихшим мальчишкам. — Все сделаем сами: поставим палатки, кровати, заготовим дрова для бани, покрасим и спустим на воду шлюпки, наведем тут порядок. Справимся, а?

Новички обычно молчат. Голоса, полные оптимизма, подают те, кто в лагере уже был: «Справимся!!!» Новичков же поначалу волнует главный вопрос: «А когда форма?»

Морская форма, будничная и парадная, по заказу «Варяга» пошита в мастерских Владивостока. И это первое сокровище, которым не терпится тут овладеть. Однако празднику получения формы предшествуют будни.

За четыре-пять дней лагерь преображается. Теперь он становится похожим на корабль, скользящий из сосен в воду: столовая стала похожа на верхнюю палубу, ниже — палуба для построений, тут же — каюты-палатки, мачта, командный мостик, два настоящих корабельных орудия на носу, шлюпки и катер у «борта».

И уже не разношерстная галдящая ребятня, а юнги в матросской форме готовы к поднятию флага. (Фрэд: «Невозможно заметить, как растет трава. То же самое с воспитанием. Но в эти первые пять дней я отчетливо вижу, как мальчишки растут, меняются на глазах. Самое важное, они и сами это видят и чувствуют. Получая, например, форму, многие первый раз в жизни берут в руки иголку с ниткой — надо что-то подшить, подогнать. Показываем, объясняем. Пыхтят, пот градом, но маленькая победа, одержанная в таком простом деле, ценится высоко. Я слышал несколько раз, как говорят приехавшим в лагерь родителям: «Мама, я это сам сделал».)

И наступает день — «Варяг» поднимает флаг. Это значит — на сухопутном корабле все готово для жизни по морскому уставу. (Фрэд: «В этот день, стоя на мостике, я в самом деле чувствую себя капитаном. И в это же время кажется: тридцать пять лет сброшено и мне тоже четырнадцать».)

* * *

Корабельный устав — это в первую очередь дисциплина. Подъем в 7, поверка-отбой в 22.30.

И все пятнадцать с половиной часов счастливо-длинного летнего дня строго расписаны. Привыкать к такому порядку (зарядка — в любую погоду, «ранняя утренняя рыбалка сном не компенсируется») куда сложнее, чем облачиться в тельняшку и овладеть аппетитным морским словарем — вахта, салага, рында, чумичка, кореш, полундра, швабра, аврал. На мой вопрос, что любят юнги делать охотней всего, Фрэд говорит: «На первом месте — хождение в поход.

Известие о походе встречается криком «ура».

На втором — «ничего не делать», просто валяться на берегу. На третьем — спорт. Главная наша задача — противостоять второму желанию.

Работу «Варяга» я измеряю тем, как и какими средствами этого достигаем».

Утром, на свежую голову, весь «Варяг» учится. Программа: море и моряки. (Фрэд: «Все самое-самое по истории мореходства: знаменитые корабли, великие открытия, памятные сражения. Особо — российский флот, подвиги моряков в боях за Отечество в минувшей войне и флот сегодня. Ну и, конечно, самое главное — морская практика».)

Морская практика на «Варяге» — это чтение карты, умение обращаться с компасом и секстантом, хождение на шлюпках под парусом и на веслах, вождение катера, десантная высадка, плавание, спасение оказавшихся за бортом, морская сигнализация, радиодело, стрельба, чтение лоции, акваланг… Поставим точку, хотя перечислена едва ли половина всего, чем заняты до обеда юнги под руководством молодых моряков, самого Фрэда и под пристальным взглядом бородатых и безбородых флотоводцев с портретов под соснами. (Фрэд: «Непременно заботимся, чтобы не было сухомятки. При точном плане занятий — импровизация, поощрение инициативы, элементов игры, дозволенной степени риска и трудностей».)

Кончается все купанием. А после обеда — футбол, гребля, соревнования по стрельбе, рыбной ловле, по бегу, по шахматам, есть и час «ничегонеделания» — читай, грибы собирай, дурачься, хочешь — пиши письмо, хочешь — стихи.

(Фрэд: «Ну и конечно, дается воля разным веселым затеям, начинаем, например, игру в «мумбо-юмбо-бол» — футбол «по-варяжски». Противники по двое связаны, вратарь у ворот — на веревке. От смеха даже вода на море трясется».)

Есть в «Варяге» дела прозаические — работа на кухне, вахта, уборка палаток и территории, драение палубы катера, мытье робы. И есть специальные дни, когда весь лагерь со знаменем, с котлом для пищи участвует в трудовом десанте — едет работать в Братск. (Фрэд: «Тут сачковать считается делом позорным. Ставим на видном месте флотское знамя и на виду у него вкалываем. Работаем дружно и так, что работа всегда видна: корчуем под пашню пни, убираем территорию какого-нибудь завода, затариваем кирпич. Вечером мозоли показывают как награду. Бывает, командиры и юнги валятся с ног от усталости, зато уж знаем: деньги, которые в нашу кассу переведут, честные, а о работе с уважением скажут: это «варяжцы»…)

Спешу рассеять возможное впечатление: не замучены ль тут мальчишки, не велика ли нагрузка? — лето же… Не замучены. Нагрузки тут обязательны. Они планируются. Задорное, коллективное исполнение всяческих дел и занятий значительно их облегчает. По-настоящему эту школу ценят потом, когда «понюхают жизнь», но и тут, в лагере, мальчишка способен уже понять: отдых, веселье, забавы хороши именно после нагрузок.

О юморе, об интересных затеях и играх в «Варяге» рассказать можно много. И кое-что, наверно, полезно тут перенять уже и для этого лета. Вот как проходит, к примеру, знаменитая «Рындыбулина» — поиски клада в лесу. Весь лагерь — пять экипажей — получает записки, из которых можно узнать лишь место, где надо искать другую записку, а потом карту, по которой надо отыскивать клад. Карта, понятно, замысловата, полна таинственных знаков, намеков, ложных ходов. Нужны смекалка, знание топографии, лесных примет, слаженность в поиске.

Часа через два где-нибудь в километре от лагеря слышатся вопли счастливцев — мешок с большой банкой джема, конфетами и сгущенкою найден!

Венец желаний и всеобщая радость — многодневный поход. В любую погоду, с едой, палатками, радиостанциями и морскими приборами десант «Варяга» высаживается где-нибудь в незнакомом месте, и все тут идет по законам полевой жизни. Расписание дня такое же, как на базе, но много тут новых забот и радостей.

С базой же устанавливаются «военные отношения». Разведке десанта дана задача: однажды ночью проникнуть в лагерь и унести флаг. Вахте базы полагается не дремать. И все же разведчик-радист, подобравшийся к лагерю, подает однажды сигнал: «Задремали…» (Фрэд: «В этой игре я — главный посредник. Связали сонную вахту и овладели флагом — победа. Если же обнаружены и сами повязаны — победа за базой. Победитель получает сразу много очков в соревновании экипажей. А это для осени, когда начинают «считать цыплят», имеет большое значение».)

Возвращаясь к делам не столь романтическим, я спросил Фрэда: а кидают ли после отбоя друг в друга подушками? «Кидают. Но это не самая большая из наших забот. На сон грядущий стали читать им по радио главы из интересных книжек. Слушают, утихают. И мы хорошо уже знаем, когда приходит минута сказать: спокойной ночи, друзья».

* * *

Педагогические проблемы… Они, разумеется, есть. Их и не может не быть, если примерно десять процентов подростков имели приводы в милицию и ходили в «педагогически запущенных». (Фрэд: «С ними, конечно, хлопотно. Но, удивительное дело, именно эти мальчишки часто становятся самыми большими энтузиастами лагерной жизни. Наблюдая за ними, чувствуешь: не хватало мальчишкам занятости, возможности отличиться. В здоровых условиях показать силу, сноровку, смелость. Такой возраст…»)

Проблемы тут могут быть специфическими, и решать их приходится не по стандарту. Вот, например, возвратился ходивший в город по увольнению юнга. Расстроен, даже заплакан — «двое городских мальчишек отняли тельняшку».

На это реагировать можно всяко. Совет командиров реагирует так. Собирает весь лагерь для срочной беседы. Беседа идет о тельняшке, о том, что значит она для морского братства, почему во время войны матросы ходили в атаку в тельняшках и почему фашисты смертельно боялись людей в полосатых рубашках. Тут же упрек пострадавшему: «Если б вернулся ты поцарапанным, с разбитым носом, а то ведь, наверное, отдал, как только сказали «снимай». (Фрэд: «Утором парень подходит и снова просится в город. Я отпускаю. Возвращается в тельнике.

В подранном, правда. Но с какой радостью вечером на поверке мы объявили об этом. И надо было видеть счастье мальчишки. Тельняшку я вручил ему новую, а побывавшую в переплете перед строем отдал на память — береги, будешь знать: за себя надо уметь постоять».)

Другой пример. «Хотим пойти на шлюпке». — «Ветер. Вам трудно на веслах будет вернуться». — «Вернемся!» — «Выручать не будем». Настаивают: «Вернемся!» (Фрэд: «Возвращаться было действительно трудно. Я на катере вышел навстречу. Обрадовались: «Берите нас на буксир!»

«Нет, — говорю, — покажите характер. На веслах — значит, на веслах». Проще, конечно, было бы на буксире — нам, командирам, меньше хлопот, им облегчение мгновенное. Однако два с половиной часа борьбы с сильным ветром были хорошей наукой: во-первых, вкусили, что значит поступать легкомысленно, а во-вторых, почувствовали — трудность можно преодолеть».)

Главный принцип воспитания в лагере: мелочно не опекать, не запаздывая, однако, ни с поощрением, ни со взысканием. Чтобы мальчишки почувствовали себя окрыленными, поощрения хватает порою и маленького — благодарность перед строем во время вечерней поверки, письмо родителям, фотоснимок в стенной газете или просто мимоходом сказанные слова: «Молодец, действовал верно». В числе наказаний — выговор на поверке или там же — шутливое замечание, от которого виноватый чувствует себя неуютно среди смеющихся. Сильное средство — дня на два лишение формы. (Фрэд: «Ощущения белой вороны никому не приятны».)

И соревнования… Из-за нередкого, к сожалению, формализма, из-за того, что слово «соревнование» употребляют нередко всуе, само понятие здорового соперничества обесценивается.

А между тем соревнование лежит в естественной природе человека. И подросток, начиная утверждать себя на земле, участвует в нем охотно и радостно. Жизнь лагеря, где все на виду — аккуратность постели, результат в спорте, знания, труд, заслуги и погрешения, — дает умелым организаторам соревнования надежный педагогический инструмент. (Фрэд: «Важно лишь соблюсти полную объективность и справедливость в оценке. И награду, если она обещана, победитель должен получить непременно».)

Награды в «Варяге» великолепны. Экипаж-победитель (40 человек) под конец пребывания в лагере садится на самолет Як-40 и облетает Братск, Братское море, видит сверху плотину на Ангаре, видит свой лагерь в Зябском заливе, своих друзей, кидающих в это время кверху пилотки…

Двенадцать — пятнадцать человек, отличившихся лично, получают награду, еще более привлекательную: на заработанные деньги в конце лета они едут к лучшим друзьям «Варяга» — к морякам Тихоокеанского флота в город Владивосток.

* * *

Дружба эта началась сразу. В первый же год существования «Варяга» Фрэд поехал на флот, рассказал там о лагере и попросил о поддержке.

Молодой еще адмирал слушал его внимательно и сказал: «Дело хорошее. Считайте, что Братское море соединяется теперь с Океаном». (Фрэд: «Спустя какое-то время мне домой позвонили со станции: «Пришел специальный поезд. Явитесь получить груз». Являюсь. У теплушек — морская охрана. По всем правилам воинского порядка передали имущество: катер, шлюпки, корабельные пушки, две учебные торпеды, морские приборы, флаги, много учебных пособий».)

А летом в лагерь приехали восемь молодых курсантов Высшего военно-морского училища для прохождения практики, какую они обычно проходят на кораблях. Училище послало лучших своих воспитанников. И теперь уже каждое лето двенадцать курсантов являются в Братск и становятся командирами-воспитателями. (Фрэд: «Мои мальчишки и эти молодые еще моряки, сами вчерашние мальчишки, друг к другу тянутся как магниты. К моменту закрытия лагеря дружба становится просто трогательной.

Проводы командиров — стихийное выражение накопившихся чувств. Отъезжающих окружают плотным кольцом и почти на руках несут до автобуса. Потом все вместе едут в аэропорт. Стоят, пока самолет не взлетит и не скроется в небе.

Провожали вот так же, помню, Володю Рыжих, так дело дошло до слез. Трое ребят стояли на вахте и не могли излиться в общем хоре прощания. Сменившись, они прибежали в последний момент. Украдкой сунули командиру записку. Развернул записку Володя, и вдруг вижу, у парня потекли слезы. На клочке случайной бумаги было написано: «Володя, мы тебя никогда не забудем. Не забывай и ты нас». Теперь Володя — морской офицер. Однажды посчастливилось встретиться. Конечно, вспомнили лагерь и тот отъезд. Смотрю, достает моряк офицерскую книжку, раскрывает, вижу, лежит в ней тот самый лоскут бумаги: «Мы тебя никогда не забудем».)

Связь «Варяга» с Высшим военно-морским училище двусторонняя. К Братскому морю едут курсанты на практику, во Владивосток уезжают учиться те, кому лагерь «Варяг» помог выбрать дорогу к морю. Каждый год десять — двенадцать «варяжцев» поступают в морские училища. Из них училище имени адмирала Макарова — особо для них почетное.

В честь всех, кто в морские училища поступил, в лагере, чуть в стороне от линии построения, двумя рядами сажают березы. Мне объяснили: «Это дерево в честь Володи Цибульского, это — в честь Игоря Тютрюмова, Вячеслава Зыкова, Сергея Арцыбашева, Виктора Сирыка…»

Кончает военно-морское училище и сын Фрэда Александр Юсфин. Недавно прислал письмо: «Ходил в плавание штурманом. Получил благодарность. Спасибо, отец, за науку».

Из заработанных в «трудовые дни» денег учредили недавно в лагере стипендии для «варяжцев» в училище. Невеликие деньги эта стипендия — десять рублей всего, но можно представить, сколько тепла приносит курсанту эта забота корешей с Братского моря.

Ежегодная осенняя поездка во Владивосток отличившихся в лагере — особый праздник на линии «Океан — Братское море». Якорь приехавшие обычно бросают в военно-морском училище. Их ставят тут на довольствие, и наступают для мальчишек из Братска полторы недели очень счастливой жизни. Знакомство с училищем, братание «со своими», осмотр Владивостока — порта, кораблей, памятников и музеев. Флот принимает «варяжцев» тепло и сердечно. С ребятами беседует сам адмирал.

Потом посещение больших кораблей, подлодки.

С цветами они идут к монументу героям легендарного крейсера, чье имя носит и лагерь.

Особая встреча — на борту корабля, главного шефа «Варяга». Это новейший ракетный крейсер. Все, что можно на нем показать, гостям показывают. (Фрэд: «Весь корабль, от командирского мостика до машинного отделения, в нашем распоряжении. Мы чувствуем: наше присутствие, горящие глаза мальчишек, их любопытство — праздник на корабле. После взаимных отчетов в каюте у командира — рассказ обо всем интересном, что было за год на крейсере, и обо всем интересном, что было в нашем «Варяге», — обед в кают-компании. Воспоминания. Шутки. Морские истории… После поездок во Владивосток ребята уже навсегда «больны морем».)

Так «самодельное» Братское море соединяется с Океаном.

* * *

О самом Фрэде… Осенью ему исполнится пятьдесят, и, конечно, в «Варяге» он — Фридрих Павлович. Но только официально. Между собой юнги зовут его Фрэд. (Фрэд: «Фридрихом родители нарекли в честь Энгельса. Им было известно, что Маркс называл своего друга Фрэдом. От родителей и пошло».)

Закалку жизнью Фрэд Юсфин получил во время войны. И убеждение: «Надо растить мужчин» — это, помимо всего, еще и опыт собственной жизни.

После войны Фрэд добровольцем ушел во флот. На подлодке «Щ-310» служил с командиром Петелиным Александром Ивановичем — «суровым, знающим, справедливым». В честь командира уже на суше, в Братске, Фрэд назвал Александром сына, а когда в 1962 году подводная лодка «Ленинский комсомол» подо льдами достигла полюса, послал командиру ее телеграмму: «Служба под вашим командованием была и остается лучшей школой жизни».

И получил от Петелина теплый ответ — командир помнил подводника Фридриха Юсфина.

В Братск Фрэд приехал тоже в числе добровольцев, начинавших новую жизнь в палатках.

Он был тут диспетчером стройки. Хорошим диспетчером. Однако «частицей истории Братска» Фрэда сделал его талант заводилы, веселого, общительного человека, организатора кипевшей тут молодой жизни. Я это знаю не по рассказам, я помню Братск той счастливой поры, помню, например, вечера в до отказа набитом «Глобусе», клубе — детище Юсфина.

(Фрэд: «Да, есть что вспомнить. В зале на двести мест каким-то образом умещалось шестьсот — семьсот человек».)

Из большой стройки Братск стал теперь немаленьким городом. Новые люди, новые интересы, новый ритм жизни. Многие из создателей Братска уехали — повышение по службе, семейные обстоятельства, иные взгляды на жизнь.

Фрэд остался. И для меня он — хранитель всего доброго, чем создавался город на Ангаре.

Лагерь «Варяг» — ноша нелегкая. В два потока за лето «прививку» в нем проходят четыреста человек. И не «кадры для моря», а «кадры для жизни» — основная забота Фридриха Юсфина, человека с редким талантом воспитателя-вожака. Для него лагерь — не служба, для него лагерь — жизнь. И мальчишки хорошо это чувствуют. (Фрэд: «Удивительный возраст. Если во взрослом человеке они почувствовали друга — в огонь и в воду пойдут. При таком доверии мера ответственности очень большая».)

Самим мальчишкам мера ответственности их вожака часто совсем не видна. Между тем существует житейское море со своими фарватерами, маяками, сигнальными знаками, мелкой водой и подводными камнями. Прокладывать новый курс в этом море — всегда нелегкое дело. Вот для примера один эпизод.

На четвертом году существования «Варяга» команда из семи человек решила пройти на шлюпке по Ангаре до Иркутска. По Ангаре вверх на шлюпках никто никогда не ходил.

Ходили лишь «бечевой» — на веревках лодки тянули идущие берегом лошади. К серьезному путешествию хорошо подготовились, все было испытано и проверено. А накануне отплытия Фрэда срочно вызывает Ответственное Лицо.

— Кто разрешил?

— Этот поход в плане нашей работы…

— А если что-нибудь с ними случится, кто отвечать будет?

— Я их готовил и, конечно, за все отвечаю.

Между прочим, на шлюпке вместе со всеми — мой сын…

В заключение разговора Фрэду дали листок бумаги, и он написал: «…Всю ответственность как начальник лагеря беру на себя». (Фрэд: «Я сделал это спокойно, потому что был совершенно уверен в ребятах».)

И все же легко ли было после этого провожать шлюпку и ни намеком, ни словом не сказать о состоявшемся разговоре. «Действуйте, как учились. И все у вас будет в порядке», — это было словом-напутствием.

Все и было в порядке. За девятнадцать дней три пары гребцов с рулевым одолели встречное течение Ангары. Иркутск встречал победителей. Прямо с ходу они стали участниками шлюпочных соревнований и, несмотря на усталость, заняли в них призовое место. (Фрэд: «Но главным призом для всей семерки стала высокая точка отсчета в мужестве и выносливости.

Шестеро из ребят стали или через год уже станут офицерами-моряками. И, я уверен, Родина может надеяться на этих людей».)

Случай с походом на шлюпке был серьезным экзаменом для «Варяга». Ответственное Лицо тоже получило хороший урок и теперь совсем иными глазами глядит на лагерь.

У лагеря много сейчас друзей. Начальник «Братскгэсстроя» Леонид Иванович Яценко считает «Варяг» опорной точкой в воспитании молодежи. С его одобрения Фрэд хлопочет сейчас о строительстве судна, чтобы не только коротким сибирским летом, а и весь год заниматься с мальчишками. (Фрэд: «Это будет интернат на воде. Мы уже мысленно окрестили его школою юнг».)

Размышляя об этой новой затее, я спросил Фрэда, сознает ли он, как велика ноша, которую добровольно кладет на плечи: построить судно, пусть даже на базе баржи, — это не шлюпку построить. Фрэд сказал: «Сознаю. Но это важно. И сделать это необходимо».

Спустя полгода я увидел Фрэда уже с тремя томами документов под мышкой. Оказалось: съездил в Ленинград, рассказал о «Варяге» на комсомольском собрании проектно-конструкторского бюро Министерства морского флота. И вот она — комсомольская солидарность!

Во внеурочное время молодые конструкторы изготовили проект судна. Дело теперь за строительством. И мы надеемся: все, от кого зависит помощь сибирякам, с пониманием встретят ходатайство ребячьего вожака Фрэда Павловича Юсфина.

* * *

И заключение. В подмосковном лагере, упомянутом в самом начале этого очерка, устроили прошлым летом «вылазку в лес». Были палатки и был костер. Но палатки для отроков заранее ставили взрослые люди, они же рубили дрова для костра и готовили пищу. Согласимся, что это крайний случай «заботы о детях», заботы, которая ничего, кроме горького сожаления, не приносит. Но согласимся также: это ведь характерно для большинства лагерей, это вообще характерно сейчас в воспитании.

Прививку против болезней делают в раннем возрасте. И болезнь потом уже не страшна человеку. В раннем возрасте также надо приучать человека к преодолению всего, что неизбежно встретится в жизни. Особо касается это подростков, из которых должны вырастать мужчины, а не изнеженные растеньица. Делать это, разумеется, надо не только в лагере. Но лагерь — особо подходящее место для этого.

Можно ли, отбросив заблуждение «не перегрузить бы ребят», а главным образом страх «как бы чего не случилось», вести дело так, как следует его вести? Как видим, можно. Кое-кто скажет: «Но там вот нашелся такой человек…»

Верно, от вожака-человека в таком воспитании много зависит. Но люди, подобные Фридриху Юсфину, совсем не былинки в поле. Надо их находить, доверять им, поддерживать.

…А «Варяг» в девятый раз поднял на маленьком полуострове свой романтический флаг. Вчера я звонил туда расспросить: что нового? как дела? Вот что ответил Фрэд: — Все в порядке. Шесть курсантов-дальневосточников: Федоров Игорь, Турищев Игорь, Салищев Александр, Семенов Александр, Никита Ильченко и Алексей Гладушевский — прибыли к нам и приступили к обязанностям…

В лагере в этом году свой духовой оркестр.

Когда грянет марш, даже у меня, бывалого кашалота, мурашки по телу. А утром побудку делаем музыкальной строкой «Наверх вы, товарищи, все по местам…».

Пополнили библиотеку. В Братске у нас жила архивариус Инеева Ольга Илларионовна. Была она страстной путешественницей. Но могла путешествовать только по книгам. Когда умирала, сказала сестре: «Книги — в хорошие руки».

И теперь эти книги у нас. Листали вчера — Стивенсон, Конрад, Станюкович, Новиков-Прибой, Тур Хейердал… — ощущение, что держишь в руках сокровища…

Юнга Чижиков Игорь пришел с заявлением отпустить его домой. Говорит, у него там хомяк и двадцать шесть канареек. Они, мол, скучают.

Мы понимаем — парню первые дни трудновато. Говорю: возьми хомяка в лагерь. Попросил разрешения подумать. День будем думать — и он, и я…

Большая задача этого лета — в шлюпочных походах начать делать лоцию (описание берегов Братского моря). Будем делать. Как говорили древние, плавать по морю необходимо…

Такие дела на полуострове в Зябском заливе.

Фото автора. Братск — Москва .  16 июля 1978 г.

 

Проселки

Проселок по Далю — это «расстоянье и пути между селеньями в стороне от городов и больших дорог». Это глухая, не очень ухоженная дорога.

Ее всегда поругивали. «Ехать проселком — дома не ночевать». И верно. Застрять на проселке — обычное дело. Колеса телеги после дождей увязают по ступицы, а на нынешних «Жигулях» на проселок лучше и не заглядывать. В ином месте лишь трактор одолевает колдобины, переезды через ручьи, подъемы, спуски.

С хозяйственной стороны поглядеть — погибель эти дороги. Всю быструю жизнь тормозят.

Овощ, не увезенный вовремя с грядок, вянет, хлеб мокнет, яблоко-слива гниют. Иное дело шоссе: утром — в Москве, вечером — в Конотопе. Быстрота и всему экономия, времени в первую очередь. Радость большая, когда проселок превращается в асфальтированную дорогу. Жизнь, ставшая на резиновые колеса, требует и дорог подобающих.

Но для странствия, для хождения по земле с котомкой, теперь называемой рюкзаком, и для небыстрой езды на надежной машине что за чудо эти плохие дороги-проселки! По опыту знаю: по шоссе ехать — ничего не увидеть. Много ли замечает мчащийся по шоссе из Москвы в Симферополь?

Попроси рассказать — помнится, признается: если что и запомнил как следует, так это съезды с гладкой дороги на ее неудобные для езды ответвленья. Шоссе при нынешних скоростях почти что воздушная трасса — большую страну можно перемахнуть и ничего не увидеть.

Проселок — иное дело. Тут дорога тебя ведет не спеша, ко всем подробностям жизни. Всего ты можешь коснуться, ко всему как следует приглядеться. Радости и печали тут живут обнаженными рядом с дорогой. Все крупное на земле соединил сегодня асфальт. А деревеньку в четыре двора ты увидишь только тут, у проселка. Из ключа, текущего у шоссе, кто из нас решится напиться? А проселок может привести тебя к роднику, и ты изведаешь вкус первородной воды, ничем не сдобренной и здоровой. Скрипучий мосток. Проезжая его, прощаешься мысленно с жизнью. Однако ничего, переехали. Стоишь, наблюдаешь, как в омутке играют резвые кресноперки. Чья-то пасека возле старинных лип, оставшихся после усадьбы. Чьей? Тебе называют по книгам знакомое имя, и ты стоишь пораженный: вот тут Он ходил, под этой липой, возможно, сидел, наблюдая за облаками, за этой дорогой, убегающей в перелески… На проселке ты можешь остановиться, изумленный полоской неизвестных, скорее всего, каких-то заморских растений. Батюшки, да это же конопля, которую сеяли ранее всюду. Теперь ее посеяла только эта вот сидящая на завалинке бабка. «Зачем же теперь конопля?» «А блох выводить!» — простодушно отвечает старуха.

Дорога от крайнего дома, где растет конопля, спускается к лугу, потом, огибая ржаное поле, углубляется в лес. За лесом ты опять уже видишь на синеющем взгорье светлый шнурочек — дорога пошла к другой, незнакомой тебе деревне. Ничто любопытного человека не дразнит так сильно, как эти проселки по древним российским землям. Запахи трав. Звоны кузнечиков. Урчание лягушек в болотце. Следит за тобой с сухого дерева птица. Пастух притронулся к козырьку, отвечая на приветствие проходящего. На проселке версты не бывает, чтобы с кем-то не перекинулся словом, а то завяжется разговор — не хочется расставаться. В августе я проехал на «газике» по проселкам Псковской, Новгородской и Калининской областей. Ехал по делу. Не слишком долгой была дорога. И все же проселки оставили в памяти много желанных и чаще всего неожиданных встреч.

Пастух

У рощи играл рожок… Мы открыли дверцу машины, заглушили мотор и боялись поверить ушам. Пастуший рожок! Эту музыку где услышишь теперь? В кино, по радио. А тут дорога уготовила нам подарок, удивительный в своей натуральности. Пастух сидел спиною к нам у березы и разливал по поляне мелодию, какую и родил-то, возможно, пастуший рожок: «Сама садик я садила…» Под тягучие звуки черный пес пастуха шевелил ухом, коровы лениво щипали траву, стрекотали кузнечики в бурьянах. А березы у края рощицы, казалось, вот-вот пробудятся от дремоты и пойдут хороводом.

— Вот такая арматура, — сказал пастух, вытирая тряпицей пищик рожка.

Он нисколько не удивился нашему появлению, не заставил себя уговаривать сыграть еще что-нибудь. Закончил и опять сказал весело:

— Такая вот арматура. Интересуетесь — заезжайте с заходом солнца домой, вместе повеселим душу.

Вечером гроза повредила электролинию.

Старик поставил в бутылку свечу и при ней разложил на столе богатство свое — пищики, сделанные им самим из веточек волчьего лыка. Он крепил их к рожку, пробовал, поясняя:

— Этот — играть с баяном, этот — под балалайку, этот — с роялей в паре, этот — для кардиона. А этим баб по утрам подымаю с постелей.

Далее шел рассказ о том, как, где и с каким успехом играл пастух на рожке.

— На эту музыку спрос большой. В Москве на концерте как дунул — все: ах! И рты поразинули. В Ленинграде играл, в Калинине, тут, у себя, на свадьбах, ну и коров в лесу этой музыкой собираю.

Веселое балагурство пастуха-музыканта слушала, прислонив голову к печке, его жена Лидия Матвеевна. На замечание: «Нет, наверное, в округе человека веселей ее мужа» — она, согласная, улыбнулась.

— Он у меня огонек…

Старику без года семьдесят. Пастушество начал с десяти лет.

— Мы, зубцовские, — все пастухи. Из других мест в отхожий промысел шли плотники, портняжничать, шли пильщиками, официантами, сапожниками. А мы — пастухи. Сотнями уходили на лето к Москве и под Тверь. И все знали: зубцовский — значит, пастух… Вот такая была арматура.

Девятилетним мальчишкой с новым кнутом и узелком пышек осилил Сергей Красильщиков путь с Верхней Волги почти до Москвы — полторы сотни верст пешим ходом. И вот пятьдесят лет — пастух. Были в этой работе и перерывы. Перед войною освоил трактор. Воевал в танке. После войны в колхозе «Сознательный» был бригадиром и председателем. Однако все это Сергей Осипович вспоминает как нечто второстепенное. Главная линия жизни — пастух.

— Я скажу, профессия самая хорошая, ежели кто понимает. Ну, конечно, дождички неприятны, и просыпаться надо следом за петухами — тоже не сладкое дело. Зато уж все твое на земле: видишь, как солнце всходит, как птица гнездышко вьет, как зверь в лесу обитает. Небо, травы, день без конца и вся духовитость земли как будто для тебя созданы. Ходи и радуйся. Пастуха-то всегда считали почти что нищим, а я посмеивался — богаче меня и нет никого на земле! Вот такая арматура…

Мелодия вечера: солнце садится — пастух веселится.

Сейчас пастухам платят исправно. Четыре сотни целковых — да я не пастух, а полковник!

Однако радость, как прежде, вижу не в деньгах. Семьдесят за плечами, а я весь день на ногах-молодым не угнаться. Весел. Здоров, хотя и клюнут железом дважды — в живот и в руку. В зеркало гляну — глаза, как у подпаска, с блеском. Чарку могу опрокинуть. Всегда компанию поддержу.

И вижу, что нужен в людском обороте. Ну и конечно, вот-дом, жена, дети, внуки. Чего же еще желать человеку? У печки в прежней позе тихого согласия стоит жена пастуха. В открытое окно к свечке летят мохнатые мотыльки. Старик, подбирая нужные пищики, вспоминает одну мелодию за другой: «На диком бреге», «Калинка», «Прощай, радость моя» и кое-что из «своего сочинительства».

— Эту утром обычно играл. Эту вот в полдень — себя подбодрить и чтобы коровы не разбредались. А это — вечер, солнце садится — пастух веселится. Такая вот арматура.

Инструмент, глядите сюда, проще и некуда. Коровий рог, к нему, гляди-ка, трубочка из рябины вся в дырках — по ним пальцами прохожусь, ну и пищик. Однако дуньте-ка, что получится?..

Во! На рожке и раньше не каждый пастух играл.

На рожке труднее, чем на гармошке. От того и плату пастух-рожечник получал иную, чем безголосый пастух. И при найме непременно тебе вопрос: играю ли на рожке?

Особо этим бабы интересовались.

И, конечно уж, им угождал — под рожок просыпаться приятное дело… А теперь я на много губерний остался, пожалуй, один. Меня уже можно за деньги показывать.

Нашу беседу со снисходительным любопытством слушал сын пастуха Сергей, такой же веселый и откровенный, как и отец.

— Ха, чепуха какая — рожок. Да появись с этой музыкой в ПТУ, засмеют…

— А ты появись, появись, — горячится старик. — Ты появись! Ревом, понятно, кого удивишь? Ты появись с музыкой. Вон, погляди, смеются там или нет?

Вблизи избы пастуха на бревнах и на скамейках в полутьме августовского вечера сидят люди, явно привлеченные звуком рожка.

— Дядя Сергей, «Меж крутых бережков» можно?

— Вон, слышишь, просят? Слышишь — «Меж крутых бережков». И так всегда. Заиграл — сейчас же люди. И всегда тебе благодарные.

Старик отыскал нужный пищик и сел поближе к окну.

Он сыграл «Меж крутых бережков», потом по просьбе женского голоса «Хуторок». И под конец по-свойски весело крикнул в окно, в темноту: «Концерт окончен, пора на насести!»

Мы вместе с Сергеем-младшим стали собираться на сеновал.

— Выпейте молока на ночь, — сказал пастух, принимая из рук жены большую стеклянную банку.

Пока пили, старик опять незлобливо и, видно, не первый раз вразумлял сына:

— Смешон не рожок. Смешно, что ты от этих пространств, от этой вольности в таксисты хочешь податься… Такая вот арматура, — подытожил он разговор. — Валяйте на сеновал. Но вы не слезайте. Это будет просто сигнал: я пошел на работу.

Утром мы и проснулись от звуков рожка.

Через прореху в крыше был виден реденький сад с покосившейся загородкой. За садом к Волге спускался лес. Здесь он наполнен был подсвеченным солнцем туманом. Верхушки высоких сосен, берез и елок темнели в тумане, как острова. В соседнем сарае чутко переговаривались гуси. Слышно было: где-то в подойник бьет струйками молоко. Шуршала на сеновале мышь. И сладко посапывал младший Сергей.

А старший Красильщиков, судя по звукам рожка, был уже за околицей. Он извещал селенье над Волгой, что день начался и надо его встречать.

Деревня Столыпино. Верхняя Волга .

Швея

В музее рядом с патронными лентами, пулеметом, снарядами и останками бомбы стоит эта сугубо мирная вещь — швейная машинка Zinger.

— Наверное, есть какие-нибудь заслуги у этой старушки?

— Есть, — сказали в музее. — Если полчаса подождете, то придет и хозяйка машины.

Она пришла приодетая, необычайно опрятная, подтянутая. Выжидательно села на краешек стула. Познакомились. И я записал: Зоя Александровна Запутряева. Уроженка Осташкова. Возраст — 78 лет. Швея. Сейчас смотритель музея.

— Машина, наверное, ровесница вам.

— Да нет. Пожалуй, чуть помоложе. Мне купили ее на двадцатом году…

Зоя Александровна Запутряева и ее машинка.

В семье Запутряевых детей было шестеро. Кормила всех кузница, где отец Александр Михайлович Запутряев с утра до ночи стучал молотком — ковал лошадей и выделывал для окрестных мужиков косы. «Возможно, как раз отцовские косы и сохранились у нас в музее».

Для дочери-рукодельницы решил кузнец справить машину. Много, наверное, надо было выковать кос и подков, чтобы купить недешевый по тем временам заграничный снаряд.

Покупка пришлась ко двору. И семья Запутряевых выбралась из нужды — в кузне стучал молоток, а в доме стучала теперь машина. «До этого я шила руками. Теперь же работа шла едва ли не в сто раз быстрее. И так получилось: к этой машине я приросла на всю жизнь».

Слово «война» Зоя Александровна услышала за шитьем. Осташков, казалось, был далеко от боев. Но война пришла и сюда, к Селигеру.

Одна из дочерей кузнеца Запутряева — Валентина была в Осташкове секретарем райкома комсомола. А в соседнем на Селигере районе, в Пено, тоже секретарем была Лиза Чайкина.

«Лиза и Валя дружили. В последний раз из райкома Лиза звонила сестре: «Валя, до встречи. Я ухожу в леса».

Сейчас сестры Запутряевы, Валентина и Зоя, живут вместе. «Год, когда Лиза ушла, был и в нашей судьбе поворотным. Я решила, что наибольшую пользу могу принести, если буду что-нибудь делать для фронта на своей безотказной машине».

В Осташкове в 42-м году сформировалось небольшое подразделение для ремонта солдатской одежды. Швея Запутряева Зоя в него попросилась.

Когда говорят о войне, в первую очередь справедливо вспоминают тех, кто лежал на переднем крае в окопах, кто поднимался в атаку, ходил в разведку, — вспоминают пехоту, танкистов, саперов, пилотов, связистов, вспоминают ударную силу войны. И мало кому известны шедшие следом за боевыми порядками нестроевые силы. Шофер, фельдшер, сапожник, пекарь, прачка, швея, оружейник. Все это люди, без чьей заботы передовая держаться бы не могла. В нестроевые подразделения пули не долетали, но снарядами их накрывало и бомбы их находили.

И непролазная грязь военных дорог им знакома. И весь кочевой быт войны люди, нередко немолодые уже, вынесли. Были в этих подразделениях и женщины.

Представьте себе отряд из пятнадцати конных повозок, идущий следом за фронтом.

На повозках поклажа донельзя прозаическая: корыта, стиральные доски, утюги. Мыло, иголки и нитки. На передней «штабной повозке» главная ценность — маленький сейф с печатью и документами части, два автомата и вот эта машинка Zinger.

Заботой отряда была одежда солдат. Ее стирали, чинили, гладили. «Располагались в какой-нибудь деревеньке у речки. Кипятили и промывали одежду в проточной воде (а зимой-то она ледяная!), сушили летом на солнце, зимою жарко топили крестьянские печи. Целыми днями не разгибались. Так и жили.

Часть продвигалась — и мы сейчас же свой скарб на подводу. Вот так на лошадке дошли из-под Курска до Дрездена».

Память у Зои Александровны сохранилась прекрасно. Помнит имена своих сослуживцев.

«Как не помнить — почти все из Осташкова!» Помнит деревни и речки, где делали остановки по Украине, Молдавии, Румынии, Чехословакии, Австрии.

В Дрездене война для банно-прачечного отряда не кончилась. «Погрузили нас в эшелон, и двинулись мы на восток. И опять шли за фронтом. В пустыне Гоби хлебнули горя от недостатка воды. Но, слава богу, там все окончилось скоро. И опять эшелон. Теперь уже домой. Развинтила машину, аккуратно все переложила ветошью. Сказала спасибо мысленно людям, сделавшим этот станок для шитья надежным и некапризным. Как подумаю, сколько я с этой машиной проехала, — голова кружится. А ведь ни разу не поломалась, меняла только иголки.

И еще тридцать лет после войны работали вместе швея и машина. «Я первая подносилась — глаза изменять стали. В последний раз сшила сотню этих вот тапочек для музея, чтобы полы обувкой не портили, и сказала: все, хватит. Попросили машину сюда — отдала. А теперь и сама вот смотрителем при музее».

Сделать снимок машину мы вынесли в главную светлую залу музея. А потом поставили снова на место, к площадке, где лежат пулемет, каски, патронные ленты и бомба. Зоя Александровна заправила под каретку машины солдатскую гимнастерку, прошла одну строчку: «В полном порядке. Садись и работай. Нам бы, людям, такую надежность».

Фото автора. Осташков . 3 сентября 1978 г.

 

Новоселье

(Проселки)

В деревню Сытьково в этом году весною прилетели три пары аистов. Полетали, посидели на высоких деревьях, походили по болотцам у Волги, и жители догадались: прилетели в разведку. Аисты в этих местах никогда не селились, никто никогда их не видел. И можно представить радость, волненье и ожиданье: а вдруг останутся?

Два просвещенных сытьковца Цветков Михаил и Геннадий Дроздов первыми вспомнили: в иных местах для привлечения птиц укрепляют на дереве колесо. Колесо сейчас же нашли, хотя найти тележное колесо в наше моторное время дело совсем не простое.

Ну и конечно, непросто надеть колесо на верхушку высокого дерева. Вся деревня сошлась поглядеть, чем все окончится. Не будь такого схода людей, Геннадий и Михаил, возможно, отступили бы. Но на миру чего не сделаешь!

В старое время на местных ярмарках смельчаки за сапогами на гладкий столб залезали. Поговаривают, на этот раз для смелости была выпита четвертинка. И это было как раз столько, чтобы и дело сделать, и живыми спуститься на землю.

Фундамент для птичьего дома получился хороший. И пара аистов поселилась в Сытькове.

Гнездо, однако, птицы построили не на ели, увенчанной колесом, а на церкви.

На самом высоком месте деревни стоит эта церковь. В былые времена такое расположенье постройки (за многие версты видна!) внушало человеку верующему подобающее почтенье. А во время войны сытьковская церковь стала многострадальной мишенью.

Подозревая на ней наблюдателей, били по деревне то наши, то немцы, и столько было изведено снарядов, что целый город бы рухнул.

А церковь стоит. Старухи обстоятельство это приписывают покровительству сил неземных. А семилетний внук одной из старушек в моем присутствии высказал суждение очень здравое: «Что ты, бабушка, это со знаком качества строили!»

Неистребленный запас прочности аисты по достоинству оценили. На самой верхушке церкви соорудили гнездо, вывели аистят.

И стали они принадлежать как бы всем, всей деревне. И в этом усмотрена высшая справедливость. Даже Геннадий с Михаилом сказали: «Ну что ж, им виднее, где строить. Они понимают…»

Лето в Сытькове прошло под знаком птицновоселов. Непугливые аисты ходят по огородам, по лугу, садятся на крыши домов. Из любой калитки, с любой завалинки и скамейки видно гнездо. Видно, как прилетают с запасом еды для детей старики аисты. Видно: толпятся в гнезде, пробуют крылья три молодые птицы.

Вся деревня слышит раннюю утреннюю побудку-треск клюва. «Это они переговариваются друг с другом. И так приятно душе от этого разговора».

Много толков о птицах. Куда летают, что носят в гнездо, у чьего дома любят садиться, что за странная песня… Глядя на трех аистят, подросших в гнезде, стали строить предположенье: вернутся сюда же или, как сельские молодые ребята, подадутся куда. Колесо, на котором ночуют пока что вороны, у аистов на виду — селись, пожалуйста! А у парома я встретил двух молодцов на мотоцикле — везли еще колесо от телеги.

— Не иначе как аистам?

— А что, разве плохо, говорят, счастье от них.

Паромщик, переправлявший ребят в деревню, с покоряющим удовольствием тоже заговорил о птицах:

— Слышал, там и там поселились… А ведь ранее никогда не было.

В этом орнитологическом явлении (ареал гнездящихся аистов за последние годы заметно расширился на восток) паромщику явно хотелось видеть добрый житейский знак.

— Селится птица! Вот и люди, глядишь, тоже начнут кое-что понимать. Недавно с одним из наших беседовал. Говорит: «Уеду из города! Срублю дом и буду хозяйствовать». Как считаете, только поговорили или в самом деле назад в деревню?..

Начнется с колеса…

… закончится гнездом.

Паром

Древнейшая из переправ. Пешеход осилит воду на лодке, по бревну, по мостку. Для повозки же нужен мост или это вот нехитрое скрипучее сооруженье — паром. Чтобы не уносило теченьем, над водой натянут канат. Вдоль него потихоньку паром и плывет. Туда и обратно, туда и обратно.

Паром — признак жизни неторопливой и не слишком густо замешенной. Иногда паром, правда, единственный выход из положения. Через Каспий, к примеру, мост не построишь.

Паром! Да какой! Железнодорожный поезд скрывается в его чреве, а утром, переправившись из Баку в Красноводск, следует далее в Азию. В Норвегии я видел паромные переправы через фиорды, на западе США, у Сиэтла, и на востоке, на Великих озерах, паромы ходят между островами. На них сразу возят до сотни автомобилей, и тянут эти плавучие средства громадной силы моторы. А прародители этих паромов-гигантов такие вот тихие переправы.

На Волге, после истока, самая первая переправа — деревянный мосток, а дальше до Ржева, до первых больших мостов я насчитал четыре парома. Для интереса на всех четырех переправился, посидел с паромщиками, поглядел, как каждый из них управляется на ответственном человеческом перекрестке.

А с паромщиком Виктором Андреевичем Смирновым и женой его Анной Дмитриевной мы подружились. Я залезал на крышу их дома, чтобы сделать этот вот снимок, в минуты затишья на переправе пил с ними чай и послушал обоих — Анну Дмитриевну, говорящую скоро, как пулемет, и хозяина, немногословного и тишайшего.

— Тридцать три года переправляем. На сорок верст всех кругом знаем. Все тут сходятся на пароме — кто с горем, кто с радостью, кто с трудами-заботами. В три часа ночи стукнут в окно — встаешь. А как же, должность такая!

Паромщик, покуривая, согласно слушает заливистый говор жены и считает нужным только добавить:

— Да, с 45-го тут при воде. Сразу как вернулся с войны…

Переправа — особая точка в здешних краях.

Тут перекресток всех новостей и справочный пункт, место неожиданных встреч, расставаний. В погожее время тут клуб для старушек и место, где ребятишки приобщаются к жизни ершистой и непричесанной.

В определенный час к переправе является почтальон с велосипедом. Ей по маленьким деревенькам предстоит проехать километров двадцать пять — тридцать. В определенный час везут на подводах молоко с фермы, везут в фургоне теплый пахучий хлеб. Машина с красным крестом посигналит — паромщик бегом летит к переправе.

Бывают на этом пароме заторы. Случается это весной, когда везут удобрения, летом, когда везут сено и намолоченный хлеб. Лен, лес, дрова, скот — всему свое время на переправе.

— В последний год-два много техники разной идет. Мелиорация. Иногда такой механизм вкатят — моя «дощечка» оседает до самого некуда.

Движет паром вдоль каната сама вода. Теченье у Волги в этих местах большое. Поставит паромщик рулевое весло под нужным углом — паром на роликах вдоль каната и движется: переменил положенье весла — пойдет обратно.

Хочешь ускорить ход — помогай, надевай рукавицу и тяни за канат. Есть для этого и особая деревяшка с зазубриной. Раз, раз… глядишь, вот он и берег.

Переправа на этом месте такая же древняя, как сама Волга, как деревеньки по ее берегам.

Кажется, покопайся в песке — найдешь старинную денежку, подкову и даже стрелы наконечник. И много, очень много железа осталось в Волге с минувшей войны — каски, снаряды, патроны. До сей поры ребятишки нет-нет да и вынут что-нибудь из воды…

Вечер. С Виктором Андреевичем мы сидим на бревне у причала. Видно, как в светлой воде у пригнутой теченьем травы играет рыбешка.

На другой стороне, на отмели, ходит аист.

Сзади, на взгорье, за домом Анна Дмитриевна возле желтого «Москвича» скороговоркой дает проезжим советы, как солить огурцы: «Смородинный лист, непременно смородинный лист…»

— Да, переправа, переправа, берег левый, берег правый, — задумчиво говорит перевозчик. И я чувствую, говорит он это в тысячный раз.

— Андреич, а ты знаешь, что это стихи? Знаешь, кто написал?

— Нет, не знаю. В армии слышал это от повара, он всегда говорил: «Берег левый, берег правый». С кухней вместе погиб — прямое попадание бомбы…

На другом берегу появляются трое мотоциклистов.

— К девчонкам ребята едут?

— Да это наши местные женихи. Возвращаться будут с рассветом.

— Сказал бы ты им — ночью-то беспокойство…

— А что говорить, все равно не послушают, дело-то молодое. Я и сам, бывало, являлся домой, когда петухи уже поохрипнут.

На помост осторожно въезжает желтый «Москвич». Андреич переводит весло в нужное положение, и паром, поскрипывая, отходит.

Слышно, как беззаботно переговариваются ребята-мотоциклисты, как шлепается блесна об воду у рыболова и где-то блеет овца.

И вот уже на средине Волги паром. Перевозчик, не выпуская весла из рук, продолжает начатый с водителем «Москвича» разговор о делах деревенских и городских:

— Да, берег левый, берег правый…

Фото автора. Деревня Сытьково, Калининская область.

6 сентября 1978 г.

 

Селигер

(Проселки)

— Ну а Селигер, бывали, конечно?

Когда говоришь «не бывал» — удивленье.

Объяснение «берегу про запас» встречается с пониманием: у каждого есть заветное место, которое хочется видеть не мимоходом. И все же встреча эта была короткой. Дорога лежала у Селигера. И мы завернули. Сразу после ржаного поля увидели много тихой воды. Однако не сплошь водяная гладь, а полосы темной осоки, острова с кудряшками леса, за которыми снова сверкала вода. Садилось солнце. И все кругом как будто оцепенело в прощании со светилом. Не шевелились на красном зеркале лодки. Дым от костра на синеющем вдалеке берегу подымался кверху светлым столбом.

Стрекоза сидела на цветке таволги возле воды, и блики заката играли на слюдяных крыльях.

Мы зачерпнули воды в ладони, сполоснули пыльные лица.

— Здравствуйте, Селигер Селигерыч…

— Первый раз приехали? — понимающе отозвался натиравший песочком кастрюлю явно нездешний загорелый рыбак. — Я тоже, помню, так же под вечер увидел все это. И теперь вот в плену, восемнадцатый раз приехал. Откуда?

Не поверите, из Сухуми…

* * *

У большинства наших больших озер мужское имя. Каспий, Арал, Балхаш, Байкал, Сенеж.

И это — Селигер Селигерыч. На карте, где восточное чудо — Байкал синеет внушительной полосой, Селигер почти незаметен — в лупу я разглядел лишь подсиненную неясного очертания слезку. И только тут, вдыхая запах воды, одолевая взглядом уходящие друг за друга гребешки прибрежного леса, понимаешь, как много всего скрывала от глаз мелкомасштабная карта.

Озеро очень большое. И все же его размеры разом определить невозможно. С моторной лодки одновременно видишь два берега. Они то расходятся, то сужаются, так что даже не слишком смелый пловец вполне одолеет протоку. Но лодка идет полчаса, час, два часа, и озеро все не кончается. На коленях измятая карта, где крупно помечена каждая из морщинок земли, заполненная водой. Лишь этот крупномасштабный рисунок дает представление о водяном кружеве. Длина озера — сто, ширина — пятьдесят километров.

Иные озера похожи на огромную залу под куполом, Селигер же вызывает в памяти лабиринт Эрмитажа — сотни причудливых «помещений», переходящих одно в другое, — протоки, заливы, тайные устья речек, плесы, мыски, острова.

И все это в зелени трав и подступающих к самой воде лесов. Одних островов тут насчитано сто шестьдесят. Есть малютки, сверху глянуть — мыши одолевают воду, и есть большие, есть один с деревеньками у воды, с непроходимым лесом, большим и малым зверьем, с озерами, на которых — свои острова и тоже с озерами.

Отцом озера был ледник, отступавший с Валдая, как считают, двадцать пять тысяч лет назад. Получив изначально талую воду утомленного ледника, озеро пополняется теперь постоянным стоком сотен маленьких речек.

Избыток же вод Селигер, подобно Байкалу, отдает в одном месте, одним только руслом, впадающим в Волгу.

Исток Волги лежит по соседству в девятнадцати километрах от озера. Взглянув на подробную карту, можно увидеть: очень близко от колыбели Волги резвятся еще две маленькие речки. Приглядимся, проследим их пути-Днепр, Западная Двина… Вспомним Днипро у Киева, Даугаву у Риги, на российских просторах матушку Волгу — могучие реки! А тут, в валдайских лесах, они еще босоногие ребятишки. Не познакомившись даже, они разбегаются в разные стороны из непролазной чащи их общего детского сада. Они мало чем отличимы от десятков таких же маленьких речек. В этих местах главный держатель вод — Селигер. Богат, красив и заметен. «Европейский Байкал» зовут Селигер любители странствий.

* * *

Человеческая история у этой воды теряется в дымке времен. Никто не знает, когда впервые появились тут люди. Но кремневые молотки, скребки и долота, отрытые в городищах на берегу, говорят о том, что в каменном веке Селигер уже был приютом для человека. Череда веков, именуемая «до нашей эры», тут тоже оставила память. А в XIII веке берега Селигера уже густо заселены славянскими племенами кривичей. Деревушки, видимые сейчас с воды и скрытые за лесами, нередко имеют глубокие корни во времени. Сотни лет назад выглядели они, конечно, иначе, но в названиях деревенек сохранились звуки минувшего, ощущения пространств и преград, разделявших людей. Заречье, Залучье, Заплавье, Заболотье, Заборье, Замошье, Задубье, Селище, Свапуща, Кравотынь…

Селение Кравотынь, дразнящее путника белой церковью и сиреневой россыпью деревянных домов, название свое получило, как считают, из-за резни, устроенной тут Батыем.

С юго-востока до Селигера в 1238 году докатились конные орды завоевателей. Воображенье Батыя, покорившего многие земли, дразнили теперь Псков и Новгород. «Посекая людей яко траву», двигалось войско к желанной цели «селигерским путем». И осталось до Новгорода всего несколько переходов, когда озеро вскрылось.

Текущие в него речки набухли весенней водой, и непролазными стали болота. Войско Батыя остановилось и, не мешкая долго, повернуло на юг. Селигер, воды, в него текущие, и глухие леса без дорог загородили, прикрыли Новгород.

Позже этот природный щит прикрывал россиян и с другой стороны, с запада, при походах сюда литовцев. Служил он также амортизатором в междоусобных стычках русских князей. И недавно совсем, в 41-м году, в Селигер уперлась, забуксовала машина фашистского наступления. Обойдя природную крепость с юга и с севера, Селигер фашисты все же не одолели. Проплывая сейчас по озеру, видишь на западном берегу памятник — пушку на постаменте. Надпись — «Отсюда люди гнали прочь войну…» — имеет в виду наступление 42-го года, однако смысл ее глубже — с берегов Селигера поворачивали вспять многие силы, сюда подступавшие.

Можно перечислить здешних людей — героев из разных времен. Двое из них хорошо нам известны — Лиза Чайкина и Константин Заслонов.

* * *

Мирная жизнь искони держалась на Селигере рыболовством, лесными промыслами, ремеслами и торговлей (селигерский путь «из варяг в греки» и выгодное торговое положение позже). У каждой из приютившихся на берегах деревенек поныне свой норов. Звоном кузнечиков и дремотною тишиной встретило нас Залучье. Кажется, даже собаки лаять тут не обучены и вся деревенька создана для любования ею. На взгорке между водою и лесом как будто чья-то большая рука рассыпала деревянные домики, а по соседству та же рука насыпала холм, с которого видишь эту деревню, леса, уходящие за горизонт, а глянешь в сторону Селигера — кудрявые косы и островки, лес и вода полосами. «Кто в Залучье не бывал — Селигера не видал», — пишет путеводитель.

Тот же путеводитель очень советует заглянуть и в Заплавье. «Вы знаете — Голливуд. Голливуд!» — прокричал нам со встречной моторки знакомый киношник из Ленинграда.

Мы заглянули в Заплавье минут на двадцать, а пробыли там пять часов, хотя деревня эта, как все другие на Селигере, совсем небольшая.

Очарование Заплавья начинается с пристани. Видишь какую-то ярмарку лодок, рабочих и праздных туристских, с парусами и без парусов. Дощатые мостики, баньки, деревянные склады и щегольской магазинчик, толчея людей, приезжих и местных, собаки и кошки — завсегдатаи причала, ребятишки-удильщики, местный юродивый. И тут же — рыбацкие сети на кольях, копенки сена, одноглазые баньки под крышами из щепы. И, обрамляя все, глядит на воду прибрежная улица. Дома пестрые и необычные — то крепость из бревен, то деревянное кружево от порога до конька кровли. И более всего неожиданно — много домов тут каменных, но построенных и украшенных так, как будто трудился плотник. Так, видно, и было. На одном из крахмально-белых строений читаешь вдруг надпись: «Строил плотник Александр Митриев».

Углубляясь в деревню, чувствуешь, что в самом деле занесло тебя в некий северный Голливуд — смешенье строительных стилей, красок, форм и объемов. Все покоряюще необычно: как детский рисунок, наивно и ярко — не деревня, а дымковская игрушка! «Как будто специально для туристов построено», — говорит кто-то, идущий сзади тебя. Однако большому туризму в этих краях лет двадцать от роду, а деревенька — старожил Селигера. Не замечая множества любопытных глаз, она живет своей накатанной жизнью. Во дворе за малиново-красным забором слышно — доят корову, на улице перед стайкой туристов посторонились овцы, ходят три лошади около бани. На лодках привезли сено. Молодая мамаша катит младенца в ярко-желтой коляске. Двое соседей через забор выясняют давние отношения. До пояса голый старик варит в огромном котле смолу, а по краю деревни (субботний день!) курятся баньки и сохнут сети.

Заплавье жило всегда и теперь живет рыболовством. Здешние рыбаки, возможно, лучшие на Селигере, а весь край славен и рыбой, и уменьем ее ловить. Рыба отсюда издавна шла в Петербург и в Москву. А слава о рыбаках расходилась и того дальше. В 1724 году шведский король обратился к царю Петру с просьбой прислать в королевство двух рыбаков для обучения шведов рыбному промыслу. Понятное дело, царь приказал разыскать лучших. И выбор пал на рыбаков с Селигера. И нисколько не удивляешься, когда на гербе столицы здешнего края — града Осташкова — видишь три серебряные рыбы.

* * *

Город Осташков, как и все здешние поселения, — дитя Селигера. Он жил тоже рыбой, кузнечным и кожевенным ремеслом, славен был знаменитыми богомазами, сапожниками, чеканщиками и оборотистыми купцами, подарил Отечеству двух математиков — Леонтия Магницкого (по его учебнику постигал азы арифметики Ломоносов) и Семена Лобанова, читавшего лекции в Московском университете.

В среде уездных городков России конца XVIII — начала XIX века Осташков слыл знаменитостью. О нем охотно и много писали в столичных газетах. Много людей шло и ехало сюда на богомолье, просто «взглянуть на славный Осташков» и даже, как сейчас бы сказали, «за опытом». И было чему подивиться тут ходокам из уездной России. «На грани столетий, — читаем мы у историков, — в Осташкове были: больница, народные и духовные училища, библиотека, театр, бульвары, воспитательный дом, училище для девиц, городской сад и духовой оркестр, мощенные булыжником улицы, первая в России добровольная общественная пожарная команда, в городе почти все были грамотны, жители брили бороды и называли себя гражданами». Немало для уездного городка!

И осташи всем этим, конечно, гордились. Был тут даже и собственный гимн с такими вот строчками:

Образцово-показательная провинция! Но нам интересно сейчас, что все это было и дошло до нас не слишком поврежденное временем.

Бурное течение нашего века уездный Осташков не подмяло, не затопило. Что строилось — строилось в стороне, не разрушая облика городка.

Он хорошо сохранился, уездный Осташков. И (диалектика времени!) «уездность» эта с памятниками архитектуры и старины стала его богатством. Он снова столица озерного края.

На этот раз столица туристского Селигера.

Сегодня не надо уже доказывать, что селигерский край разумней всего использовать для отдыха и радостей путешествия. Это, кажется, все уже понимают. Досадно, однако, что оснащение удобствами и утверждение этого края «национальным парком» (или местом отдыха с иным каким статусом) движется медленно. Слишком медленно, ибо стихийные, без разумного регулирования потоки людей могут повредить уникальное на земле место, да и удобства, хотя бы самые небольшие, в путешествиях людям нынче необходимы.

Потоки людей сюда остановить уже невозможно. Наиболее неприхотливые, запасаясь едою и всем, что надо для жизни две-три недели в лесах у воды, едут сюда зимою и летом. Люди находят тут ценности, в других местах поглощенные городами и громадами производства.

Тишина. Чистый здоровый воздух. Чистые воды. Рыбная ловля. Лес со всеми его богатствами. Своеобразие жизни на берегах. Следы истории.

Все это, объединенное символом «Селигер», стоит ныне в ряду самых больших человеческих ценностей. Дело только за тем, чтобы богатством этим разумно распоряжаться.

* * *

— Прощай, Селигер…

Мы стоим на пристани Свапуща, готовые двинуться к пограничной новгородской земле, к деревенькам, откуда повернули вспять орды Батыя. Белый пароход выплыл из-за полоски леса, помаячил на синей воде и снова скрылся за поворотом.

— Мама, мама, я поймал окуня! — кричит шестилетний рыбак.

— Он маленький. Отпусти его. Лови большого, — отвечает женщина, перебирающая грибы у мостка.

Мальчик с сожалением разжимает в воде ладошку, смотрит, что стало с рыбкой, и снова забрасывает удочку.

Застыли на воде лодки рыболовов серьезных. Неподвижно стоят над озером облачка. Оцепенели леса над гладью.

— Эх, искупаться, что ли, в последний разок, — говорит шофер. И мы решаем именно так попрощаться со стариком Селигером…

Об озере много написано. Так же много, как о Байкале. В одной книжке я подчеркнул строчку «Осмотреть селигеровские владения не хватит никакого отпуска». Верно. Два дня же — это так, мимолетность. И все-таки в памяти что-то осталось. Так при коротком знакомстве запоминаешь лицо хорошего человека и думаешь: мы еще встретимся.

Фото автора . 10 сентября 1978 г.

 

Стожки

(Проселки)

Ничего особенного — стожок сена и складушка приготовленных на зиму дров. Но как они сложены!..

Сено в стожках всегда волновало художников и поэтов. Почему? Потому, наверное, что стожок — это память о лете, это итог поэтичного по своей природе труда, это копилка запахов и тепла, гарантия благополучия на зиму. Но об этом не размышляешь. Когда видишь стожки, просто ими любуешься. Они украшают любой пейзаж, везде они к месту. И чем их больше, тем больше и радуешься.

На этот раз не столько живописность стожков остановила внимание, сколько особая их аккуратность, я бы сказал, изящество, с каким было уложено сено. Один стожок, другой, третий вдоль полотна дороги. По почерку видно: клал один человек. Остановились. Сунули в сено носы и, насладившись запахом, отошли полюбоваться со стороны добротной крестьянской работой.

Кажется, клались былинка к былинке — все причесано, утрамбовано. Чтобы даже малость не похилился стожок, подперт он кольями, обложен жердями и стоит на помосте из бревнышек.

— Не стожок, а игрушка! Кто же кладет такие? — спросили у проходившей женщины.

— Понравилось? Это клал Василий Петрович Петров из деревни Петрово. Если не очень спешите — три километра назад. В крайнем доме живет.

Мы не поленились вернуться к маленькой деревеньке. Хозяина дома не было, уехал в больницу. А жена его Антонина Алексеевна, посмеявшись нашему интересу, сказала:

— Да, он у меня такой. Семьдесят шесть, а по-прежнему уважает во всем порядок. Вон поглядите, дровишки как положил.

Действительно, тем же почерком во дворе были уложены и дрова — поленце к поленцу, изящным «амбарцем».

Василий Петрович всю жизнь проработал дорожным рабочим.

— Его участок всегда отмечали. Всегда к празднику — грамота. Премии получал, — вспоминает хозяйка дома.

Уверенно можно сказать: и во всех других делах человек этот аккуратен. Есть такие люди, чего ни коснутся, все выходит у них — поглядеть любо. И качество это важно заметить. Слишком уж часто видишь кирпич, брошенный как попало, бревна, рассыпанные, как спички, то же сено, накиданное небрежно, насквозь прошиваемое дождями, дорогие машины, брошенные в грязи без навеса…

Низко поклонимся аккуратности! Она не только приятна для глаза, она сберегает добро и воспитывает в человеке хозяина.

Демянский район, Новгородская область.

Марья Васильевна

Утвердилось последние годы понятие: «неперспективная деревенька». Пять — семь домов.

Живут одни старики. Удалена от дорог и центра хозяйства. Много таких деревенек встречаешь в лесной России. Подъезжаешь — ни дымка, ни собачьего лая, ни детского смеха, ни плача.

Доживают три-четыре старухи. Рады любому объявившемуся тут человеку. Сразу же семенят в огород за луком, за огурцами, несут в подоле из одичавшего сада яблоки. У одной — кошка, у другой — коза, две-три курицы. Как живут? Чем живут?

У некоторых в городе дети и внуки. Бывает, зовут к себе на житье. А то и не зовут вовсе.

Приедут летом на красных, как вареные раки, машинах. Поживут неделю-другую и опять в город. Но тихие бабки и этому рады. На внучат поглядели. Убедились, что дети живы-здоровы.

Некоторых дети зовут усиленно. «Мама, ну как же так можно, поедем». Не соглашаются: «На этажах какая там жизнь. Тут вон укропцем пахнет, свой огурец, да и дом — как-никак жизнь протекла».

И правда, «на этажах» эти старухи, подобно яблоням, пересаженным в позднем возрасте, не приживаются. Маются, сидя у городских телевизоров, видят во сне свои огороды с укропцем, свои сиреневые при солнце и серые в непогоду домишки, заглохший колодец, заржавевший почтовый ящик.

А иным просто некуда и податься. Сыновей война покосила. А они вот живут. Все их богатство — эта вот «неперспективная деревушка».

И деревушка тоже только старухами и жива. Умрут — все быстро поглотят бурьян и леса.

Деревне Сытьково исчезновение не суждено. Стоит над Волгой и возле дорожного тракта. И хотя прежде бурлившая жизнь переместилась в иные места, деревенька все же стоит на ногах. Но и тут большая часть населения — старики.

Подымаясь от Волги по косогору, мы повстречали за деревенскими огородами старуху с косой.

— Для козы, бабушка?

— Для коровы, милые, — ответила бабка, поглядев на нас сквозь очки прищуренными, всевидящими глазами.

— Тяжело? Дело-то ведь мужицкое.

— Разве не тяжело! Что мужицкое — полбеды. Беда — годов-то семьдесят девять…

Поправив платок, старуха взялась косить.

А вечером мы снова с ней встретились. Попросившись на ночлег в домишко у края села, мы готовили «газик» съездить за Волгу, когда старуха вернулась с вязанкой травы.

Марья Васильевна.

— У нас на ночлег? Ну что же, рады гостям.

Бросив вязанку и прислонив в уголке палисадника косу, она тяжело опустилась на порог дома и уголком платка стала тереть очки.

— Ну вот, наработалась. А то корову-корову. Для коровы силы нужны, — пожалела ее хозяйка дома, принимавшая нас на ночлег.

Выяснилось: в доме живут три сестры. Анастасья Васильевна, Марья Васильевна и Арина Васильевна. У каждой была своя жизнь.

А старость собрала сестер под одной крышей. И живут. Все опрятно, ухожено, прибрано.

На окошках цветы, на бревенчатых стенках застекленные рамки со множеством фотографий. На кухне на чистом столе самовар, горка оладий. В открытое кухонное окно видно Волгу и обкошенный склон у воды. Старухи садятся вокруг самовара и заводят, как видно, не новый разговор о хозяйстве. Объект неторопливой дискуссии — корова. Продавать или не продавать?

Силы в этом домашнем споре распределяются так. Старшая из сестер, Марья Васильевна (та, что косила траву), твердо стоит за корову — «без коровы нельзя» — и делает все, что можно сделать в ее без года восемьдесят лет, чтобы корова осталась. Против — младшая, Анастасья Васильевна. Она курит, голос у нее от этого хрипловатый:

— А кто же будет за ней ходить? Я вон на двенадцать рублей лекарств накупила…

Заботы о корове лежали на Анастасье.

Но год назад ее, шестидесятилетнюю (тридцать лет из них проработала медсестрой в сельской больнице), настиг инфаркт, и с коровой трудно теперь управляться.

Средняя из сестер, Арина Васильевна (76 лет), тоже больна. У этой склероз — забывает все тут же. Сердцем она за корову — «как же без нее, матушки». Но она понимает — главный работник в доме, Анастасья, вышла из строя.

Арина слушает каждую из сестер, говорит: «Господи…» — и подносит к глазам платок.

— Без коровы никак нельзя, — упрямо стоит на своем Марья Васильевна и берется отбивать косу, чтобы завтра с росою снова пойти косить.

Мы уезжаем за Волгу и возвращаемся в сумерках. Сестры сидят у остывшего самовара.

Разговор прежний.

— Всю жизнь держали, и вот теперь — на, продавать! — вполголоса говорит Марья Васильевна.

— Господи, — шепчет Арина и смотрит с надеждой по очереди на сестер.

— Кто же против. Но я-то, видите, молоком запиваю таблетки, — хрипловато, но очень миролюбиво и даже ласково возражает младшая из сестер.

В открытые окна летят на свет бабочки.

В палисаднике чутко ходит собака. А за углом во дворе пережевывает жвачку и шумно вздыхает корова.

Мы пьем поставленное в светелке для нас молоко.

— Настоящее. Не то что в пакетах, — говорит шофер, наливая вторую кружку.

— Без коровы нельзя, — подытоживает на кухне разговор Марья Васильевна и выключает свет по очереди в сенях, в соседних двух комнатках, в пристройке для кур…

Утром проснулись мы рано, но сестры были уже на ногах.

— Греем кости чайком. Садитесь-ка с нами, — позвала Анастасья Васильевна.

Мы сели. Побеседовали о том о сем. Но разговор опять подался в прежнее русло.

— Грех такую корову на мясо. Грех! — утверждала свою позицию Марья Васильевна.

Сестры молчали, соглашаясь, что «на мясо» это действительно грех.

У проблемы, оказывается, была еще одна важная сторона. Продать кому-либо корову — это еще полбеды. «Будем видеть ее, да и молока, глядишь, купим». А вот на мясо — сестры единодушны — это никак не годится.

Оказывается, нет охотников покупать дойную и очень хорошей породы корову.

— Молодые не интересуются. Говорят: зачем? А старые — видите сами, — объясняет ситуацию Марья Васильевна.

На этой точке дискуссия о корове утром остановилась. Мы, попрощавшись, поехали.

А три сестры принялись каждая за свое дело.

Младшая села за письмо дочери в Ленинград. Арина взялась мыть посуду. А Марья Васильевна пошла за косою…

На взгорке мы остановились — последний раз взглянуть на деревню. Разыскали глазами знакомую крышу за садом, дорожку от дома к Волге и на откосе увидели человеческую фигурку в коричневой кофте и пестром платочке.

— Марья Васильевна! Косит! — восхищенно сказал шофер. — Косит. Вот человек!..

В дороге мы много раз еще вспоминали ночлег у старушек Цветковых и слова Марьи Васильевны о житейских заботах: «Как не косить. Косить надо. Отец еще, помню, говаривал: умирать собирайся, а рожь сей».

Деревня Сытьково, Верхняя Волга.

Сестры

Неглубокую воду возле моста переходило стадо. День был на редкость жаркий, и коровы посреди речки остановились. Надо было спросить дорогу, и мы ожидали: вот сейчас из высоких кустов выйдет на берег пастух. Но, подгоняя хромавшую телку, у воды появились две эти девчушки. Появились вот так, сидя вдвоем на лошади. С любопытством поглядели на нас, стоявших возле автомобиля. Потом старшая похлопала резиновым сапожком в крутой лошадиный бок.

— Ну давай, давай, Мальчик!

Мальчик неторопливо спустился к воде, наклонился напиться, пил долго, пофыркивая и отгоняя хвостом оводов. Старшая всадница все это время, умело отпустив повод, держала в седле себя и обхватившую ее сзади за талию компаньонку. Заметив, что все это мы наблюдаем с большим интересом, девчушки слегка засмущались, но тут же с подчеркнутым безразличием занялись делом.

— Ну пошли, пошли… Пошли, кому я сказала!

Коровы нехотя, но послушно вылезли из воды и гуськом потянулись на горку. Следом за ними на берег вышел и Мальчик с наездницами.

— Галя, прыгай, — сказала старшая.

Сидевшая сзади ловко скользнула на землю, а следом за нею, держась за седло, соскочила и управлявшая Мальчиком Таня.

Девочки были сестрами. Старшей исполнилось десять, младшей — «шестой миновал».

Отец у девчушек пастух. Сестры носят ему обед.

И старшая Таня с шести лет уже научилась ездить на лошади. И не просто ездит, а помогает отцу пасти стадо — две с половиной сотни коров.

По ее рассказу было понятно: делает она это с удовольствием, даже с радостью.

— Мальчик — он умный. Он меня слушает даже лучше, чем папу. И его никто не боится.

Один раз лисица вон там на пашне за речкой ловила мышей. Я подъехала к ней ну вот так. И она не бежит. Папа сказал, что лисы и зайцы лошадей и коров не боятся…

Младшая Галя с восхищением глядит на сестру и, когда улыбается, прикрывает ладошкой щербатый рот.

Сегодня день — особо ответственный. Отец заболел, и стадо пасет соседка Елизавета Григорьевна Чагина. Но она не садится на лошадь. Она только смотрит за стадом, а пасут его Таня и Галя Гавриловы.

Таня и Галя — в одном седле.

Мы поговорили еще о школьных отметках, о передачах по телевидению, о деревеньке девчушек, которая называлась Кривая Часовня и которую называют теперь Заря.

— Когда будете посылать фотокарточки, пишите хоть Заря, хоть Часовня — дойдет все равно, — сказала Таня, мимоходом кивнув сестренке на двух коров, соблазнившихся выйти к овсам.

— Сбегай-ка их огрей, да как следует…

Перед тем как проститься, я спросил у Татьяны:

— В седло тебя-то подсаживают?

— Нет, я сама. — Она подвела Мальчика к луговой кочке, ловко подпрыгнула, подтянулась и вот уже помогает забраться в седло сестренке.

Мы постояли, наблюдая, как по лугу затрусила немолодая умная лошадь и как уверенно сидели на ней две наездницы. Вспомнился сразу некрасовский шестилетний мальчишка «в больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах, а сам с ноготок».

Взрослых людей в деревенских детях всегда покоряет причастность их с раннего возраста ко всем делам и заботам, которыми заняты взрослые. Одно они делают играючи, с удовольствием, к другому их приучают. Но все это в жизни потом идет им на пользу. Ну посмотрите на этих девчонок. Взрослый позавидовать может сноровке и покоряющей жизнестойкости двух молодых ростков на земле.

Фото автора. Демянский район, Новгородская область.

 14 сентября 1978 г.

 

Ключи от Волги

(Проселки)

Ну вот и пришли. Запоминайте минуту… Мы оглянулись. На горке виднелась деревня, мимо которой мы только что шли. За нею — дорога по освещенным солнцем холмам, и еще одна кроткая деревенька с названием Вороново, а далее лес — хранитель здешнего таинства, зарожденья великой речи.

Лес вековой в полном смысле этого слова.

Топор его не касался. Прорубили только дорогу, по которой когда-то ездили на телегах, но теперь дорога доступна лишь пешему. Она почти скрыта пологом елей, огромных дуплистых осин, темнотой черемухи и ольхи. Лужи на этой дороге не высыхают все лето. И все кругом пронизано влагой. Шаг в сторону от дороги — под ногою, как губка, сочится мох, упавшее дерево мокро и скользко, грибы тоже какие-то водянистые, и даже позеленевший камень, кажется, будет сочиться, если как следует сжать его в кулаке.

Шумно хлопая крыльями, улетают с дороги не очень пугливые тут глухари. Часто видишь на мягкой глине четкий след лося. Отпечаток собачьего следа? Нет, это волки прошли за лосем.

Леший если и водится, то, несомненно, в таких вот лесах, сырых, непролазных и старых, как сам Валдай.

Пеший путь — километров десять — двенадцать — посильное испытание всякому, кто хочет видеть, как зарождается Волга. Сама ее колыбелька, освещенная солнцем, лежит у холмов, поросших ромашками, и приходящего к ней встречают оркестры кузнечиков. Однако дорога лесом напоминает: места глухие, удаленные от сует, веками лежат они в тишине и покое.

Человеку надлежит прийти сюда поклониться и тихо вернуться к шумным своим дорогам.

Размышление это, возникающее у всех, кто приходит к истоку Волги, прервем сообщением: строят сюда шоссе. Новость эта, конечно, должна быть приятна для тех, кто привык уже видеть землю свою из окошка автомобиля. Однако будем уповать на мудрость тех, кто дорогу наметил: ее ни в коем случае не следует вести до истока. Владельца автомобиля надо заставить из него выйти и понудить хотя бы два-три километра идти пешком. Только в этом случае в душе его шевельнется волнение от встречи. И сам исток великой реки не потонет в бензиновой гари, в конфетных и сигаретных обертках.

Минуту, когда мы скинули рюкзаки и сели на них — оглядеться, вспоминаешь сейчас, как зарубку на прожитом. Важная эта минута, когда видишь то, о чем много раз думал, старался себе представить, к чему стремился давно и только на пятом десятке годов дошел вот сюда.

Маленький ручеек. Вода немного коричневатая. Она не течет, а сочится из мхов, от подножия невысоких березок, ив, ольхи и болотной травы. Летают стрекозы, снуют по воде жуки-водомерки, окунек размером с мизинец полосатым тельцем жмется к тонкому стеблю водяной травки. Вода прозрачная и кажется неподвижной. Но вот ты кинул ольховый листок, и вода его медленно потянула в проход между стенками таволги и осоки. Течение есть. И течет это Волга. Хотя странно называть Волгой ключик, который можно перешагнуть, над которым челноком, охотясь на комаров, порхает резвая трясогузка, в который издалека, снизу заплывают шальные щурята и обнаруживают: пути дальше нет, тут начало реки.

Здесь начинается Волга.

Река-младенец. Через три десятка шагов пересечет ее первый деревянный мосток. Немного дальше встретит она подругу, такую же малую, как и сама, Персянку. И потечет с нею вместе.

Потом еще приток, потом озера, вытянутые по течению воды. А дальше — первые лодки, паромы, мосты, водопои, причалы и пристани, катера, теплоходы, водокачки, плотины, каналы.

Отразятся в воде селения, города, шалаши рыбаков, обрывы, леса, степное небо, гудки, огни.

Почти четыре тысячи километров пути у реки — красавицы и работницы. А тут, в колыбельных лесах, забот у нее никаких. Полуденный сон, тихие детские шалости в камышах…

С горки от старой церкви спускается парень с ведерком.

— Для самовара?

— Для него. Заходите на чай из волжской водицы.

Заметив колебание — можно ли пить прямо тут из ключа? — парень откинул волосы и, нагнувшись, припал к воде.

— Пейте. Чистая и здоровая. Пили ее всегда.

Монахи раньше считали даже целебной.

Вода слегка отдает настоем травы, но холодная, на вкус приятная.

— Кощунством кажется даже умыться в этой воде…

— Да, — соглашается парень. — Родник…

А между прочим, мыли в нем тут сапоги. Сейчас я вам покажу…

Он уносит ведерко в дом на горе и, вернувшись, достает из кармана погнутый черный патрон от немецкой винтовки.

— Тут, под березой, нашел. Дошли сюда.

На этом месте как раз снимались — «мы у истока Волги». Дед мне рассказывал: гоготали, мыли в этой воде свои добротные сапоги. Страшно подумать, что стало бы с нами со всеми, если бы там, ниже по Волге, их бы не повернули…

Все, что стало великим — человеческая жизнь, река, событие, путь, творение, — всегда привлекает людей своим началом, истоком: откуда и как пошло? Если хотите узнать поэта, побывайте у него на родине, говорил Гете.

Исток Волги люди знали давно, хотя научно географы подтвердили его только в конце минувшего века. И, надо думать, величие Волги, а не свойство воды заставляло христиан-богомольцев совершать паломничество в эти глухие места, «к святому ручью». В 1649 году указом царя Алексея Михайловича основан был монастырь, святыней которого был этот ключ, дающий начало Волге. Петр Великий, не слишком благоволивший к монастырям, этот жаловал и вниманием, и средствами, и богослужебными книгами. Однако глушь, удаленность от дорог и бедность местного люда не дали окрепнуть монастырю. Он захирел, и деревянные постройки за год до смерти Петра сгорели. От огня уцелела только часовенка над истоком. Паломники продолжали сюда идти, и часовенку подновляли, а когда она сильно ветшала, «на деньги, собранные в кружку» ставили новую. Нынешний домик с остроконечной крышей повторяет своими чертами традиционность постройки. На многочисленных снимках именно этот домик известен как символ начала Волги.

Домик закрыт на ключ. И эта мера оправданна. Люди бывают тут разные, и место общего поклонения должно быть в покое. Однако всякий, кто пожелает увидеть круг темной воды в полу на сваях стоящего теремка, легко может ключи получить.

«В Волго-Верховье разыщите Нину Андреевну Полякову. Ключи от домика у нее», — сказали провожавшие нас в Осташкове.

Найти старушку проще простого — в Волго-Верховье всего двенадцать домой, а Нина Андреевна — единственное «должностное лицо» в деревне. Зимой она расчищает дорожку к истоку, а летом, когда идут сюда много людей, ее дело — присматривать за порядком.

Нина Андреевна сгребала сено за огородом и издали нам покричала:

— Ключи от Волги (так и сказала «от Волги») — на гвоздике возле двери. Открывайте, а я приду.

Ключ оказался на месте, и минут через пять мы стояли в домишке с непокрытыми головами.

Чистые стены, обитые лесом, полосы света через окошки, запах воды и смолы. И вот он у ног, символический круг-колодец, означающий: в этой точке начинается Волга. Аккуратный — метр в поперечнике — круг. Вода таинственно-темная. Движение родниковых струй незаметно, однако оно тут есть. В окошке видно: вода из-под домика утекает.

— Ну, помолились? — улыбается на пороге Нина Андреевна. — Не вы первые, не вы последние. Идут и идут. На горе, слышишь, погомонят, а тут как-то все утихают. Вот так всегда стоят и молчат.

Тот самый ключ.

Нина Андреевна , хранительница ключей от Волги.

Старуха запирает домик на ключ, черпает из ручья два ведерка воды и, охотно отдав нести их до дому одному из «паломников», продолжает рассказ-размышление.

— Разные люди. И, скажу вам, едут со всего света. Германцы недавно на кино тут Волгу снимали. Попросили цветной платочек надеть.

Молодые совсем ребята, обходительные. Японцы тоже снимали. Небольшие росточком, шустрые, головы у всех черные. Тоже не дурные люди…

— Нина Андреевна, вы сами-то Волгу в ином каком месте видали? — спрашиваю я напоследок.

Нет, в другом месте Волгу Нина Андреевна не видала. Шестьдесят девять лет живет она тут безвыездно у истока. Схоронила умершего от ран мужа, взрастила трех сыновей.

— Виктор шофером в Нелидове, Николай в Мурманске большие электрические столбы подымает, Алексей в Баку водолазом. И я вот тоже при должности. Соберусь умирать, скажу, чтобы тут, на горке, и положили. Хочу видеть все, как сейчас вижу.

На прощание мы постояли возле дороги на теплом песчаном холме. Вечернее солнце золотило в низине верхушки леса, удивленно и радостно глядел на мир белобровый домик над родником. Одеяльцем тумана накрылось узкое руслице Волги.

— Люди вот умирают, а она течет и течет… Ну, с богом. Если еще придете — ключ на гвоздике возле двери.

Раза два мы еще оглянулись помахать старушке рукой и, как могли скоро, двинулись к лесу…

Шли потом уже в темноте с фонарем. Опять лужи, хлопанье крыльев невидимых птиц. Ярко светились, попадая в луч фонаря, соцветья таволги у дороги. Усталость скрыла на время яркие впечатления дня. Вместо них в голове почему-то всплыли и обозначились древней таинственной связью три слова: Волга, иволга, таволга. В такт шагам они повторялись, следуя друг за другом, несчетное число раз: Волга — иволга — таволга…

Под музыку этих слов я, помню, и шел до ночлега.

  Фото автора . 15 сентября 1978 г.

 

Обезьяний остров

(Окно в природу)

Глухая сторона Псковщины. Леса и воды. Деревня Петраши над озером Язно. Когда узнавали дорогу в деревню, встречная женщина спросила нас в свою очередь: «Наверное, на остров к обезьянам?» От нее мы узнали кое-что новое к тому, что было известно, и вдоволь посмеялись, дивясь, как уживаются рядом были и небылицы.

«Зимой-то, — говорят, — едят камыши и осину, играют в снежки?» Веселая небылица. Быль, впрочем, тоже достаточно фантастична — обезьяны среди берез и осин! Но это быль.

… С доктором Фирсовым в высоких резиновых сапогах мы идем по отмели мимо озерного острова. Хорошо бы прямо на остров, ан нет, на остров нельзя. Будь Фирсов один, Тарас вел бы себя иначе. А сейчас большая африканская обезьяна-вожак возбуждена до крайности. На вожаке Тарасе лежит обязанность обратить вспять пришельцев, и он настроен очень решительно. Он угрожающе ухает и колотит по земле передними лапами (подмывает сказать — руками). Схватив попавшую под руку палку, Тарас начинает ею крушить кусты, молотит прибрежный песок. Нас разделяет метров десять мелкой воды. Это защита надежная — обезьяны воды боятся, но у Тараса есть способ «удлинить руки». Размахнувшись, как городошник, он запускает в нас палкой.

Видя, что промахнулся, хватает камень, и приходится глядеть в оба — бросок «из-под себя» не слишком силен (один камень я изловчился, поймал руками), но в ход идут булыжники с детскую голову, а это уже не шутка. Мы отступаем. А когда приближаемся к берегу снова, Тарас моментально находит новое средство нас напугать. Забегая вперед, он мгновенно лезет на склоненные над водой ольхи. Он безошибочно выбирает деревья с сухими суками, а когда мы подходим, что есть мочи трясет ольшину. Смешно наклонив голову, он наблюдает, куда падают сучья.

— Ну вот вам ответ на вопрос из давнего спора: соображают они или не соображают? — говорит Фирсов.

Леонид Александрович Фирсов с подопечным в обнимку.

Шутки с обезьянами плохи. Оператор, снимавший с лодки для «Мира животных» наш с Фирсовым проход у берега, увернулся от камня Тараса, но полетел вместе с камерой в воду.

Съемка остановилась. Однако бывают потери и посерьезней — у доктора Фирсова на руке нет двух пальцев.

— За тридцать лет общения с обезьянами эта плата терпимая. Зато сколько всего интересного мы узнали…

В Ленинградском институте физиологии Леонид Александрович Фирсов изучает антропоидов, иначе говоря, человекообразных обезьян. Эта работа на острове — дело новаторское, открывшее много возможностей для познания наших ближайших родственников и, стало быть, нас самих.

Люди всегда глядели на обезьян как на свое отражение в слегка искривленном зеркале. Догадка Дарвина о совсем небожественном происхождении человека интерес к обезьянам сильно повысила. Их усиленно изучают. Изучают психологи, физиологи, антропологи, этологи, генетики — и всем обезьяна дает много пищи для размышлений. Человекообразные обезьяны — лабораторные двойники человека. У них такое же, как и у нас, пищеварение, кровообращение, дыхание, строение сосудистой системы, витаминный обмен. Много важных открытий в физиологии человека сделано в опытах с обезьянами. Действие особо важных лекарств проверяют на обезьянах.

Однако неменьший интерес представляют для нас обезьяны как некая «модель детства человека». Изучая их поведение, можно понять, откуда, как, какими путями пошел на земле человеческий род, что хранит в себе человек уже от рождения и что дает ему воспитание, труд, навыки жизни. Скрупулезные опыты в стенах лабораторий дали много обширного материала для суждений на этот счет. Однако выводы часто бывали и спорными. Необходимая для науки «чистота опыта» требовала условий, в каких животные никак не могли проявить заложенных в них природой способностей. Это слабое место всех экспериментов касалось не только обезьян, но и многих других животных — клетка или беленые стены лабораторий были скучной неволей, а в неволе, известно, все увядает.

Новые горизонты открылись, когда животных стали наблюдать в среде, где они обитают и к которой веками «притерты».

И сразу же почти все они «поумнели». Обнаружились заблуждения и ложные выводы многих лабораторных опытов.

Не уплыть ли с острова?

Экспериментам в живой природе, правда, грозил налет субъективных оценок, наукой не признаваемых, однако новейшие средства фиксации наблюдений (фото- и кинопленка, магнитная звукозапись) помогли сделать выводы объективные и корректные.

Жизнь обезьян шимпанзе в дикой природе глазами ученого впервые пристально наблюдала самоотверженная англичанка Джейн Гудолл.

Превосходная ее работа показала огромное преимущество наблюдения животных «в их собственном доме». Однако в этой работе существовали пределы доступного — Джейн Гудолл имела дело с дикими обезьянами (а мы видели, как ведет себя на свободе даже выросший рядом с людьми Тарас). Вот если бы хорошо изученных и обследованных животных выпустить на свободу да проследить, как будут они меняться в новой среде? Однако Танзания, родина обезьян, далеко. Экспедиция туда дорога и громоздка. Поселить обезьян в средних широтах?..

Сейчас, после пятого лета жизни на островах, многое кажется уже простым и естественным.

А тогда, в 1972 году, идея была почти фантастической. Дети Африки на озерном острове Псковщины? А дожди, ночной холод, незнакомая обезьянам растительность, среди которой есть растения ядовитые! Решиться на эксперимент было трудно, тем более что как раз в это время пришло известие: две обезьяны американцев, высаженные на островке теплого штата Джорджия, погибли. (Фирсов: «Теперь выяснено, погибли от случайного стечения обстоятельств».)

Опасности и тревоги при итоге благополучном всегда вспоминаются с удовольствием.

С Леонидом Александровичем мы встречаемся не впервые. Тут, на озере Язно, сидя в лодке у бережка, освежаем в памяти хронику эксперимента.

Выживут или нет? Это был первый вопрос.

Выжили! В лагере ученых лечились от насморков, радикулитов, сердечных приступов, миазитов. Ничего подобного у обезьян не было. Больше того, к удивлению ученых, за четыре-пять дней пребывания на воле у них заросли все царапины, струпья и ссадины, шерсть на них залоснилась. (Фирсов: «Наглядный урок целительной силы движений, свежего воздуха, свежей растительной пищи».)

С едой обстояло так. В Ленинграде запаслись вдоволь тем, что обезьянам особо «показано», — фруктами, кашами, разнообразными витаминами. Однако все это скоро оказалось ненужным. Пять обезьян стали питаться тем, что сами находили на острове, и это особо важный момент эксперимента.

Философ.

На острове — сто восемьдесят видов растений. Половину из них обезьяны нашли съедобными.

Первыми вдело шли ягоды: земляника, малина, рябина, черемуха, можжевельник, смородина, шиповник. Однако островитяне ели и листья ягодных кустиков, ели листья практически всех деревьев. (Фирсов: «На ужин, мы замечали, предпочитают жевать листья ольховые».) Грибы и «мясная приправа» из улиток и муравьев (их обезьяны выуживали тонкой смоченной слюной палочкой) были прибавкой к зеленой пище. Ядовитых растений обезьяны не ели. Волчье лыко, цикута, вороний глаз, грибы мухоморы (всего на острове пятнадцать ядовитых растений) оставались нетронутыми. Каким образом уроженцы Африки знают, что эти растения для еды — «табу», остается неясным.

После малого упрощенного мира лабораторий озерный остров показался пяти робинзонам миром бескрайним и поначалу их испугал. (Фирсов: «Они не отходили от клеток, и когда мы отплывали на лодках, то видели протянутые вслед нам лапы и душераздирающие вопли — «возьмите и нас!».) Очень скоро, однако, новоселы поняли преимущества новой жизни. Началось быстрое приспособление к новой среде. Обезьяны сразу поняли, какие деревья ломаются, а на какие можно забраться до самой вершины и сделать пружинящий спуск, поняли: под черемухой лучше всего спасаться от комаров. Они помнили все: наблюдательный пункт, места, где можно остаться сухим при дожде, нагретые солнцем поляны, деревья для гнезд на ночлег — и все соединили на острове рационально пробитыми тропами.

Остров стал территорией, границы которой они позволяли нарушить лишь старым своим знакомым.

Для выяснения, как шимпанзе относится к другим живым существам, на остров пускали ужей, черепаху, зайца, ежа. Результат — неизменное любопытство и выяснение самого главного: опасно — неопасно? Объект изучения нюхали, трогали палочкой, пальцами. Иногда это делалось всей компанией сразу. Иногда же вперед выступал смельчак-доброволец. За ним пристально наблюдали: что неопасно для одного — неопасно для всех. (Фирсов: «Лошадь, привезенная нами на остров, поначалу обезьян испугала. Но скоро они поняли: лошадь сама их боится. Бегать за ней по острову стало для коллектива желанной игрой».)

Именно коллектив со сложной структурой взаимодействий сложился на острове. Определился вожак (Бой) с большими правами, но и со столь же большими обязанностями. Более слабый, молодой его конкурент (Тарас) был оттеснен на край иерархических отношений. Маленькой Чите все дозволялось. Она могла посягнуть даже на святая святых — отщипнуть от куска лакомства, которое вожак держал в своих лапах. Фаворитка Боя — шимпанзе Гамма — была в натянутых отношениях с особой ее же пола и помыкала Тарасом. Возникали конфликты, которые Бой погашал иногда лаской, иногда же железной рукой владыки. Но в целом это было сообщество дружное, и принцип — каждому свой шесток — лишь помогал сохранять необходимый порядок в островном общежитии. (Фирсов: «Наблюдать тонкости отношений в группе, объяснять их природу, закономерность — было важнейшей нашей задачей. Механизм отношений не становился окостеневшим. Он менялся по мере того, как менялся каждый из членов сообщества. Подраставшей Чите перестали позволять детские вольности, да она и сама поняла: что позволялось ребенку, не дозволено взрослому. Возмужавший умный Тарас все чаще стал посягать на права вожака и в конце концов сделался им».)

О чем беседуют?

На камушке у озера.

Такова хроника пяти летних сезонов жизни на островах в обстановке, максимально приближенной к естественной. От людей дичавшая группа несколько отдалилась, чтобы сторониться общения. Кроме тщательных наблюдений за образом жизни животных, на острове проводилось множество экспериментов. Проверялось все, что было известно до этого о памяти, о рассудочной и орудийной деятельности обезьян, ставилось много опытов, подсказанных обстановкой и новыми взглядами на возможности этих животных. Эксперимент накопил много данных, позволяющих Фирсову и его коллегам утверждать: высшие животные не являются жестко запрограммированными автоматами. Не все в их поведении можно объяснять, основываясь только на понимании механизма условных рефлексов. Иначе говоря, животные способны мыслить. В житейских условиях доказательства этому вроде бы очевидны. Но наука строга. Потребовалось время, новый уровень знаний и не повторение пройденного в исследованиях, а продвижение вперед, чтобы сделать смелые выводы. Никакого «подкопа» под классическое учение об условных рефлексах, однако, тут нет. Сам Павлов, наблюдая обезьян, уже высказывался, что не все в поведении их объясняется механизмом условных рефлексов. Таким образом, новые работы в институте, носящем имя Павлова, представляют собой творческое развитие учения великого физиолога.

Необычная жизнь на озерных островах Псковщины свежей новостью не является. Многие помнят великолепный фильм «Обезьяний остров». (Вариант кинонаблюдений для широкого зрителя. Есть еще фильм, предназначенный для ученых.) И недавно вышел труд Леонида Александровича Фирсова «Поведение антропоидов в природных условиях». Богатство наглядного материала, ненавязчивость выводов, приглашение к размышлению отличают эти работы. Содержится в них и ответ на вопрос, зачем вообще изучается поведение животных — будь то пчела, лягушка или близко стоящая к нам обезьяна. Одну из важных деталей ответа следует подчеркнуть.

Для постижения сущности сложного полезно рассматривать сложность на ясных простых моделях. Мир человека сложен необычайно.

Тысячи лет его препарируют медицина, психология, литература. Однако многое остается еще запутанным и неясным. И любопытно, кое-что в естественной природе человека вдруг становится очень понятным, когда наблюдаешь животных. Под пластами всего, что человека делает человеком, обнаруживаешь вдруг закономерности, общие для «нас» и для «них». Преувеличивать эту общность не следует, однако и оставлять ее без внимания неразумно. Один пример с островов.

Для ночлега и в плохую погоду обезьяны сооружали что-то, напоминавшее гнезда.

Полчаса — и готово убежище. Теплое и уютное. Строили все, исключая Боя и его подружку шимпанзе Гамму. Пока их сородичи со всеми удобствами, как у себя в Африке, спали на дереве, две эти сильные обезьяны прятались либо в ящиках, либо, согнувшись, сидели под деревом. Строить гнезд они не умели. Фирсов: «Это было загадкой до той поры, пока мы не вспомнили, в каком возрасте каждая из обезьян к нам попала. Умевшие строить гнезда были пойманы в Африке в двухлетнем возрасте.

А неумехи Гамма и Бой — совсем малышами. Гнездостроительные способности в каждой из обезьян заложены от рождения. Но у первых в процессе подражания взрослым эти способности пробудились и получили развитие, а Бой и Гамма «это не проходили». Возникает вопрос: но теперь? Разве поздно теперь Бою научиться такому простому, казалось бы, делу? Оказывается, всему свое время. Сесть в ушедший поезд уже нельзя.

То же самое наблюдается и у людей при обучении, например, музыке, иностранному языку, плаванию, катанию на коньках, развитию трудовых навыков. Все, что легко и свободно прививается в возрасте раннем, очень трудно дается человеку, когда «поезд уже ушел». Есть над чем поразмыслить папам и мамам, воспитателям, педагогам.

На островах псковских озер Ущо и Язно жили два вида обезьян — африканские шимпанзе и макаки из Азии. Немаловажный смысл эксперимента состоял еще в том, чтобы создать условия для размножения редких животных в неволе. Это важно — за каждую обезьяну для научных лабораторий приходится платить тысячи золотом, а всевозрастающий спрос на этих животных грозит истреблением их в природе.

Теперь доказано: «дачный сезон» — хорошее средство продолжить род обезьян вдалеке от африканских и азиатских джунглей.

  Фото автора. 21 октября 1978 г.

 

День в октябре

(Окно в природу)

День, как свеча, горящая с двух сторон, убывает утром и вечером. Небо жмется к земле.

Солнце лишь изредка и вполглаза смотрит на перелески. Дали промыты дождями, продуты ветром. И уже хрустит под ногою тонкий белесоватый ледок. Лес даже в самых чащобах полупрозрачен.

Краски скупые. Только рябина дразнит бахромой ягод да лесная дикая яблоня вся в светлых фонариках — листья пооблетели, а мелкие обледенелые яблочки держатся.

На полянах — кротовые кучи. В жухлых полегших травах обозначились норки мышей и мышиные тропы. Лосиный след по грязи глубок и полон воды.

Все, кому полагается быть на юге, уже улетели. Задержались на рябиновом корме только дрозды, да какая-то запоздалая птица парит над верхушками леса. Долго парит, привлеченная. Может быть, током тепла от костра, может, какой-то добычей.

Доставая еду, на дне рюкзака среди ремешков и веревочек вдруг видишь послание давнего лета — сухой стебелек таволги и божью коровку. На ладони красный жучок оживает и сонно ползет, не зная, куда податься.

За опушкой, у края лесной деревеньки, стрекочет сорока. Лениво ходят тепло одетые овцы.

Вон и окно засветилось в крайней избе. Пора на дорогу из леса.

Хрустит крепнущий к ночи ледок. Возле кочек и у пней на опушке в сумерках явственней обозначился пятнами снег. Это след недавнего зазимка. И зима уже тоже не за горами, а где-то рядом, за темным гребешком леса.

Хороший день. Однако скорей бы к огням, к теплу.

  Фото автора. 1 ноября 1978 г.

 

Сорочьи страсти

(Окно в природу)

Это был маленький эксперимент. Ближе к рассвету, когда вовсю уже пели станичные петухи, но по-ночному еще продолжал ухать филин, мы с фонарем нырнули в загон к филину и после минутной борьбы водворили птицу в большую корзину.

Километра два пути в темноте. И вот они — пень на опушке, сухая ветла, два заранее сделанных шалаша. Сажаем Фильку на пень, проверяем крепость привязанного шнурка и прячемся в шалашах.

Лес проснулся, как только небо стало чуть серым и на нем проступили контуры нахохлившейся птицы. Первый голос подала сорока.

И не просто так себе прокричала спросонья, а известила округу о том, что привычной для всех опушкой нахально, нагло, при свете дня завладел — кто бы вы думали? — филин! Летите и поглядите сами.

И представление началось. Со всех сторон немедленно отозвались: «Летите и посмотрите!»

И сразу со всех сторон на опушку, как это бывает у людей при пожаре, в мгновение ока собрались сороки, вороны, сойки, синицы.

В отверстие шалаша нам видно сухую ветлу, и на ней ерзает больше десятка самых отчаянных забияк. Остальные, их вряд ли менее сотни, прыгали по кустам, по земле, по крыше нашего шалаша. И каждая птица подавала негодующий голос. Вольный филин, конечно, улетел бы — невозможно вытерпеть натиск обезумевшей толпы, — но нашему Фильке некуда было податься, и он лишь крутил головой, приседал и изредка щелкал клювом.

Благоразумнее всех в общем гвалте, нам показалось, вели себя сойки. Они не очень кричали, но рисковали садиться к Филиппу ближе других и, наклонив головы, с любопытством разглядывали: «Как же так — днем, а сидит на виду? Как же так?»

И совсем удивила семейка фазанов, птиц, которым Филиппа как раз и надо было бояться. Но они смело гуськом вышли из плотных кустов и, поглядев с полминуты на странный спектакль, стали, как куры, клевать зерно на площадке у шалаша.

Лесной водевиль продолжался часа полтора.

Заводилы-солисты в нем непрерывно менялись, но постепенно весь разноперый ансамбль стал выдыхаться. Мы вылезли из укрытий, когда все утихло, и Филька стал осанисто озираться.

Но, оказалось, с десяток сорок, сойки и стайка фазанов продолжали молчаливо наблюдать необычного гостя. Все они шумно взлетели, а Филька, нам показалось, с большим облегчением нырнул в корзину.

Я много раз слышал: в охотничьих хозяйствах, где надо снизить число сильно вредящих ворон и сорок, их привлекают на выстрел с помощью филина. Маленький наш эксперимент подтверждает: сделать это нетрудно. Ночной сановитый хищник, объявившись на видном месте среди бела дня, всегда привлекает и возбуждает хищников рангом поменьше. Шумным атакам подвергаются, впрочем, и вороны, коршуны, ястребы, одичавшие кошки. Причем не всегда птичий мир видит в объекте своей атаки непосредственного врага, но уже один только облик хищника возбуждает всеобщий протест. В нем нередко участвует множество маленьких птиц (и они обращают хищника в бегство!), но наибольшие страсти разгораются там, где шум поднимают сороки, вороны и сойки, сами готовые прищучить всех, кого только способны осилить.

Чтобы покричать на филина, сорок собралось множество.

Сороки атаковали Фильку ежесекундно.

Фото автора.   16 ноября 1978 г.

 

Трезвенник Топ

(Окно в природу)

И воробья можно сделать смешным и жалким, если приобщить его к выпивке.

Года четыре назад на пустыре за оградой стадиона «Динамо» в Москве я увидел странное оживление. Трое людей забавлялись чем-то, нагнувшись к самой земле. На камне рядом стояла пустая бутылка. Выпита она была не «на троих», как обычно, а по крайней мере душ на семь или восемь. Захмелевшими были люди, а возле ног копошились смертельно пьяные воробьи. Они поразительно были похожими на людей — волочили по песку крылья, качались на непослушных ножках, а один свалился набок и особенно потешал трех затейников.

Это прямо-таки шекспировское соединение грустного и смешного я увидел на другой день,

проходя тем же местом, — пьяные люди и такие же пьяные птицы. Люди макали в водку кусочки хлеба, а воробьи-«алкоголики» жадно на них набрасывались, потеряв всякую осторожность, свойственную этим птицам.

Нетрудно представить истоки «биологического эксперимента». Как раз напротив пустыря действовала торговая точка, именуемая «гадюшником». С бутылкой — три шага до пустыря.

Воробьи, подбиравшие крошки ежедневного жалкого пиршества, были приобщены «к застолью» и сделались «алкоголиками».

Спиртное действует на животных так же, как на людей. Организм протестует сначала, но, привыкнув, начинает требовать алкоголь. Я знал пьяницу-лошадь, совращенную пьяницей-кучером. Видел свиней-алкоголиков, пристрастившихся к выжимкам барды во дворе самогонщицы. Известен случай, когда куры валялись пьяными, наклевавшись ягод винной настойки.

Замечено: активную нетерпимость к спиртному проявляют собаки. Видимо, запах нетрезвого человека и его непредсказуемые поступки собаки связывают воедино. Посмотрите, как раздражает их каждый пьяный. Даже горячо любимый хозяин собаки, вернувшись домой нетрезвым, заставляет ее недружелюбно рычать.

А недавно я встретил овчарку, у которой неприязнь к алкоголю развила довольно занятные навыки санитара.

На речке Усманке, на кордоне у лесника я увидел за домом гору бутылок — не менее тысячи.

— Наверное, навезли гости? — деликатно спросил я хозяина.

— Какие гости, — ответил лесник. — Собака носит! Хотите проверить — отнесите хотя бы вот эту пивную бутылку к речке в кусты.

Я так и сделал. И вот перед вами на снимке финал эксперимента. Овчарка прогулялась к реке и разыскала бутылку, а после принесла еще не менее дюжины, оставленных возле речки запоздалыми рыболовами.

— Все лето таскала. Были курьезы. Приносит вдруг непочатую поллитровку «Столичной» и по обыкновению закапывает в песок за баней. Я беру «приношение» и иду вдоль реки.

Спрашиваю у двоих сидящих возле костра бедолаг: ничего, мол, не пропадало? А они в один голос: «Как же не пропадало? Рыжий кот уволок вот такого подлещика, а чья-то собака почти что из рук схватила бутылку». Ну, говорю, подлещика вам не видать — кот мой рыбу домой не носит, а выпивка, поглядите-ка, ваша? Закричали, как будто потерянный миллион отыскался: «Наша, наша!» Вот такие дела с бутылками учиняет наш Топ.

Обучить овчарку находить и носить в какое-то место бутылки — дело нетрудное. Однако тут никакого обучения не было. Топ очень любит хозяина и не терпит гостей. Они приезжают обычно с бутылкой, и лесник, посидев за столом с гостями, переставал Топу нравиться.

Скоро собака сообразила, что все неприятные перемены в хозяине идут от стеклянной посуды. Теперь во время застолья она садится обычно рядом и глаз не сводит с бутылки, ожидая, когда она опустеет. Как только такой момент наступает, овчарка хватает бутылку, уносит и зарывает. Хозяйка дома да и сам хозяин тоже эту инициативу не пресекают, и постепенно Топ расширил свою антиалкогольную деятельность далеко за пределы лесного двора и вот уже два года что есть мочи борется за чистоту берегов Усманки. Бутылку он стремится обязательно закопать. Но работы все прибавляется, а земля неподатлива, и Топ валит теперь бутылки в кучу за баней. Этот занятный склад стеклотары — хороший повод восхититься собакой и укорить высшее творение природы-матери — человека.

  Фото автора.   19 ноября 1978 г.

 

Открытые двери для Мишки

Его все уже знают и любят. Канадцы, прилетавшие недавно в Москву по делам Олимпийских игр, сказали: «Мишка — редкостная удача. Все талисманы минувших Олимпиад рядом с Мишкой тускнеют». Это не комплимент вежливых гостей, это мнение специалистов, четыре года назад также ломавших голову над тем, как лучше украсить Олимпиаду.

Мишка в самом деле хорош. Однако радость находки мы уже пережили. Речь сегодня о том, как Мишка служит Олимпиаде. Изображение симпатичного медвежонка мы видим сегодня в витринах и на дорожных щитах, на дверцах автомобилей, на кустарных холщовых сумках, на вымпелах и значках. На этом снимке мы видим, как Мишка обретает плоть на фарфоровой фабрике. Все как будто идет как надо?

В том-то и дело, что нет.

На минувшей неделе я побывал в сувенирных киосках и магазинах, на выставке, где показаны образцы Мишек из гуттаперчи, резины, фарфора, побывал на Дулевском фарфоровом заводе и в Оргкомитете «Олимпиада-80», беседовал с ответственными работниками Министерства легкой промышленности. И вот что выяснилось.

Спрос на главный сувенир Олимпиады очень большой. «Сколько сделают, столько и продадим», — сказали в одном магазине. «Первое слово иностранных туристов, когда подходят к прилавку: «Мишутка…» — сказали в магазине «Березка». Двести пятьдесят тысяч Мишек, изготовленных на чехословацкой фабрике мягких игрушек по заказу из ФРГ, проданы моментально. Начато производство Мишек в Японии.

На родине Мишек дело обстоит так. То, что выпускается из резины и гуттаперчи, с найденным образом медвежонка не имеет ничего общего. В одних случаях неряшливость, в других — самоуправство художников фабрики до неузнаваемости изменили то, что найдено было Виктором Чижиковым, — на прилавки идет откровенная халтура. Аргументы — «но ведь берут нарасхват» — оправданием служить не могут. Берут потому, что нечего более взять.

Оргкомитет «Олимпиада-80», приложивший немало усилий в поисках талисмана, имеет право (и обязан!) следить, чтобы образ этот не искажался. Халтуру надо остановить, и немедленно. Надо заставить выпускать талисман в полном соответствии с найденным образом.

И это следует помнить всем, кто только теперь берется за его производство.

Мишек из мягкого материала на выставке я не увидел. Предприятия мягкой игрушки пока еще ничего не заявили на рынок. Исключение составляют разве что медвежата из Петропавловска-Камчатского. Тут изготовлено несколько тысяч Мишек из оленьего меха.

На Дулевском заводе. Художница  Ирина Воробьева представляет серийных Мишек.

Один из них сто сорок дней пробыл на космической станции с Александром Иванченковым и Владимиром Коваленком. Все мы, наблюдая репортажи из космоса, радовались: символ нашей природы и грядущего праздника спорта скрашивал жизнь космонавтов. Между тем несколько тысяч других медвежат, изготовленных на Камчатке, могут только завидовать близнецу-космонавту. Их путешествие задержалось даже и по земле — завод в Мытищах никак не может изготовить для медвежат олимпийские пояски.

Больше других повезло Мишке фарфоровому.

На подмосковном Дулевском заводе (директор — Михаил Борисович Борисов, главный художник — Петр Васильевич Леонов) отнеслись к делу с надлежащей ответственностью. Их Мишка первым шагнул на торговый прилавок. И он получился таким, каким ему надлежало и быть — максимально приближен к утвержденному образу талисмана. В этом большая заслуга молодого художника Виктора Ропова. Он скрупулезно вместе с Виктором Чижиковым (его специально на завод приглашали) «доводил» объемный вариант медвежонка, и вот результат — лучшего, чем у дулевцев, Мишки пока что не существует.

Я видел процесс его производства: изготовление фарфоровой массы, отливка, сушка, обжиг, окраска, еще один обжиг — и вот на столе готовые медвежата. Они двух размеров: медведь-малышка и Мишка (посмотрите на снимок) довольно рослый. Такого в качестве приза Оргкомитета «Олимпиада-80» вручили недавно на фестивале спортивных фильмов в Париже.

Говорят, получивший его режиссер запрыгал от радости — из всех призов это был наиболее привлекательный.

А теперь вы вправе задать вопрос: где такого красавца можно купить? Увы, адреса я не знаю. Недавно надо было уважить зарубежных гостей, заявивших: «Как хотите, друзья, без Мишек домой мы вернуться не можем». Безрезультатно обшарив торговые точки в Москве, мы поехали прямо в Дулево и дюжину Мишек «достали» — гости вернутся домой с желанными сувенирами.

Но почему же надо нам «доставать» то, что должно быть доступно (обязательно доступно!) для всех, кто хочет оставить что-то на память о событии редком и интересном?

— Сколько медвежат в день у вас получается? — спросил я в Дулеве.

Оказалось, больших и маленьких в день выпускают сотни четыре (в год примерно сто тысяч).

Сто тысяч в год при огромном спросе дома и за границей — это ничтожно мало. А почему же не выпускать больше?

— Да, понимаете, у нас ведь сложный ассортимент-посуда, сервизы.

— Ну потеснить бы на время сервизы…

— Не можем — план.

— А другие заводы?

— Об этом лучше спросить в министерстве.

В Министерстве легкой промышленности СССР мне сказали, что фарфор у нас выпускают около пятидесяти заводов, но пока лишь дулевцы нашли в производстве место для Мишки.

На вопрос — отчего бы тем же дулевцам не перестроить на время планы, да и другим заводам тоже? — мне ответили: «Планы — дело серьезное». Но я понял: никто пока что и пальцем не шевельнул, чтобы привести эти планы в соответствие с потребностями времени. Мне намекнули: поддержите в газете, тогда, возможно, кое-что и поправится. При этом было добавлено, что есть еще одна закавыка — авторские права.

Дулевцы, мол, выстрадали Мишку и неохотно согласятся, чтобы и кто-то другой его выпускал.

На замечания, что, кроме фирменных интересов, существуют ведь интересы и государственные, пожимают плечами: все верно, но вот сложилось…

Такие дела с талисманом Олимпиады. Надо срочно их поправлять. Сообща: Оргкомитету «Олимпиада-80», Министерству легкой промышленности и всем, кто обязан внести свою лепту в подготовку Олимпиады. Думаем, производством хорошо принятого сувенира, олицетворяющего спортивный праздник в Москве, должно заинтересоваться и Министерство внешней торговли. Продукция в высшей степени ходовая. Ведь в самом деле сколько произведем — столько и купят. Так ли уж много подобного товара идет у нас за рубеж, чтобы не воспользоваться этой возможностью. К тому же продукции этой не надо ни запасных частей, ни особой рекламы. Купят, да еще и скажут спасибо. И прибыль двойная — деньги на Олимпиаду и пропаганда Олимпиады.

Но надо спешить — яичко дорого к празднику.

Фото автора. 26 ноября 1978 г.

 

Белое чудо

(Окно в природу)

Жизнь меряют веснами. Однако и первый снег заставляет нас встрепенуться, подумать о течении времени.

Две недели назад меня разбудил возбужденный малыш.

— Поглядите-ка, снег нападал! Но немного, на один комок только хватит.

За окном лежали простынки первого зазимка.

И наступает утро, когда и взрослый, проснувшись в посветлевшем жилье, долго стоит у окна — снег… Завтра к снегу привыкнешь. Но сегодня изменившийся за ночь мир волнует, как день рожденья, как ледоход, как листопад, как бой часов в новогоднюю полночь.

Давнее правило: в день прихода зимы оказаться в лесу. Убеждаешься: тут тоже царит удивленье сказочной переменой.

Удивленно топчутся гуси у крыльца лесника. Гусыня-мать на своем веку уже видела снег. А молодые озадаченно озираются, пробуют клювом холодное белое вещество. Умная ворона вышагивает вдоль изгороди, припоминая, где спрятан излишек еды, — и так голову повернет, и так. Не найдя кладовую, ворона решает в снегу искупаться. Я много раз видел, как птицы чистят в снегу оперенье. Ворона это делает особенно вдохновенно. Она погружается в снег, чуть хохлится и очень забавно начинает ползти, оставляя сзади глубокую борозду. Оглянулась, встряхнулась и опять поползла. За долгую осень на свалках и мусорных кучах перья испачкались, заскорузли — чистка очень важна. Но не всякий снег для этого годен. Слежавшийся или мокрый не может сделать того, что делает вот такой рыхлый, сухой и легкий снежок. Любопытно, что это все одинаково понимают: ворона почистилась, собака около будки с наслаждением валяется, дочь лесника вынесла, расстелила по снегу половички и шумно их выколачивает.

А в лесу тишина. Перемена за ночь так велика, что все живое оцепенело, притихло на всякий случай, привыкает к побелевшему миру. Опушка и поляны в лесу чисты, как нетронутый лист бумаги, — ни единого следа. Только в низине видишь вдруг шевелящийся черный бутон рыхлого чернозема. Это крот, равнодушный к белому свету, гонит наружу черные метки подземных своих путей…

Лесные тропинки исчезли. Их можно только угадывать по желтой щетинке окольной травы и сломанным веткам. Временами кажется, заблудился. Но вот поднялся на возвышенье, и все стало на свое место: справа — знакомый стог сена, слева — старая ель со сломанной в непогоду вершиной. А внизу речка — темная змейка по белому. За речкой в осинниках любят держаться олени. В другое время их не увидишь. Сейчас же сверху пойменный лес кажется реденькой кисеей. Немного терпенья, немного везенья, и вот он, подарок первого зимнего дня — по лесу бесшумно, неторопливо, как тени, идут оленухи.

Раз, два, три… семь… десять. Летом шли бы иначе. Теперь же по снегу легче вот так — друг за другом. Остановились, прислушались и опять тихо, неспешно идут, как видно, с кормежки к ночлегу…

Костерок на снегу кажется красным горячим цветком. Чуть подогретый хлеб и холодное яблоко — весь нехитрый обед на привале. И надо идти.

Где-то, не помню, читал: у народов на севере нет названия: снег. Есть то, что у нас называют метелью, есть наст, пороша, крупа, есть мокрая каша из снега, есть твердый, как лед, слежавшийся снег. Как-нибудь называют и такое вот рыхлое, теплое покрывало. Брести по нему — одно удовольствие.

За долгую зиму снег надоест. Но первая встреча с ним — радость. Небо к вечеру потемнело: а земля светлая. Хрустит под ногою капустой и пахнет арбузом белое чудо — снег.

Фото автора.   3 декабря 1978 г.

 

Кошки-пышки

(Окно в природу)

Мой знакомый, пятилетний исследователь мира сего, на вопрос — что ему больше всего понравилось в зоопарке? — сказал: «Верблюд, обезьянки, медведь. — И добавил: — Но больше всего мне понравился котенок у бабушки. Такой хо-о-ороший! Я говорю: бабушка, ну чего же ты для него мышек не разведешь?!»

Мышки заводятся, увы, помимо наших желаний. И приносят заметные неприятности, покушаясь на крупу в кладовой и на зерна в полях.

Едок невелик. Велико число едоков. И потому мыши давно причислены к человеческим захребетникам. (Обыкновенно мы всю грызущую мелкоту называем мышами. Однако мышь — это мышь. А родственники ее — их великое множество — называются «мышевидными грызунами».)

Обычно этих наших соседей мы видим редко.

Их как будто и нет. Но замечали, наверно, по морозному свежему снегу — следы, аккуратные, как строчка швейной машины. Нежданно возникли, незаметно исчезли. Это бежала мышь. Если нашли ее мертвой, значит, в сильный мороз отбилась от дома и погибла от холода. Весной, когда сходит снег, обнаруживаешь на земле уйму мышиных гнезд и травяных мышиных тоннелей — жизнь под снегом ни на минуту не замирала. И уж конечно, эта жизнь бьет ключом в летнюю пору. Сколько бы, вы думали, мышей живет на квадратном километре леса?

40 — 50 тысяч! Много? Считают, что это норма.

В «мышиные годы» (они повторяются по законам активности Солнца) число грызунов вырастает в десять и более раз. Бедствие? Смотря для кого. Для человека это, конечно, не радость, а вот для дикой природы «мышиный год» — великое процветание. И наоборот, мало мышей — это голод.

Кто же, потребляя урожай мяса, нагулянный в травяных джунглях, держит в узде племя мышей, не давая ему заполонить землю? Кто стережет мышку, решившую прогуляться? Ну кошка, конечно. Посмотрите, как терпеливо, как тихо сидит она возле норки, чтобы в нужный момент превратиться в живую пружину. Завзятые мышееды — лисы и совы. Лиса может украсть цыпленка, придушить молодого зайца, однако это ей удается по праздникам, а будни лисы — это мыши. Приглядитесь к следам: бежала и слушала, услыхала — и сразу мордою в снег, да так, что порою лишь хвост наружи.

До восьмидесяти процентов пищи у Лизаветы — мышки. То же самое и у сов. Пискните мышью в сумерках где-нибудь на опушке — сейчас же бесшумным чудом появится птица, а иногда и несколько птиц. Совы — главные мышеловы.

И слух, и зрение приспособлены у совы для этой охоты. Даже великан филин, с его разнообразным вкусом и большим уменьем охотиться, предпочитает все-таки крыс и мышей. Благополучие остальных сов с мышами только и связано.

Много мышей — много будет совят в гнезде. Если же урожай мышей минимальный — совы, бывает, даже не делают кладки яиц. Крошечный воробьиный сычик в пору, когда охота добычлива, стремится делать запасы и набивает свой «холодильник», что называется, до отказа. Я сам находил в дупле шестнадцать полевок. Но, пишут, бывает запас до восьми десятков мышей. Такова эта самая маленькая из сов.

Профессиональными мышеловами являются ласка и горностай, птицы — канюк, пустельга.

Ловят мышей змеи и аисты, а при обилии грызунов к ним подключаются чайки, вороны, сороки, сойки, цапли, фазаны. Кабаны наловчились выкапывать гнезда мышей и, как видно, находят эту работу гораздо рентабельней добывания корешков и не вырытой нами картошки.

Для волка мыши — что-то вроде лакомых семечек. Едят мышей, представьте себе, северные олени, и даже лошадь, при недостатке белкового корма, позволяет себе оскоромиться.

Мышиное племя — великолепное пищевое звено в природе. Грызущая мелкота (есть мыши размером чуть больше наперстка) неутомимо перерабатывает энергию Солнца, накопленную в растениях, и дает пищу многим животным. Исчезни внезапно мыши — исчезнут многие формы жизни. Такие дела под Солнцем.

На этом снимке мы видим древнейшую игру природы в кошки-мышки: молодая рысь догоняет полевку.

Фото из книги «Природа в фотографиях», США. (Из архива  В. Пескова .)

 24 декабря 1978 г.

 

Стратегия жить

Редкий снимок, необычная ситуация — сотни слонов шествуют по саванне. Куда? Почему их так много? Какая сила влечет животных? Ответ грустен: слонам негде жить. Человек, занимая земли под пашни, все больше и больше теснит животных. Для слонов оставлены в Африке островки жизни — территория заповедников.

Но, увы, заповедник, подобно лодке, тонущей при излишней нагрузке, приютить может лишь ограниченное число слонов. Этим места в раю не осталось. И они идут, не сознавая того, в поисках своего конца.

Такова драма нашего времени. Шествие обреченных слонов — лишь один из наглядных символов этой драмы. Как человеку, оставаясь хозяином на земле, сохранить рядом с собою разнообразие диких животных? Житье в соседстве лишь с воробьями и тараканами — невеселая перспектива. Да и возможно ли существование самого человека, если будет разорвана и растоптана сложная многоцветная ткань жизни, частью которой он сам является? Все это человека должно беспокоить и беспокоит.

* * *

Тридцать лет назад дальновидные и знающие люди создали Международный союз охраны природы (МСОП). Действовать он начал в годы, когда мир только-только стал поправляться от разрушений войны и казалось: до животных ли, когда люди кругом разуты, раздеты и неустроенны! Энтузиасты охраны природы встречали непонимание и упреки. Однако жизнь показала: колокол тревоги зазвучал вовремя.

«Обуваясь и одеваясь» и обретая невиданную до этого власть над природой, человек ставит под угрозу не только существование на планете диких животных, но и само здоровье земли.

Понять драматизм происходящего и предвидеть последствия набирающих скорость процессов массе людей помогает Международный союз охраны природы. За тридцать лет целеустремленной работы союз получил большую известность, авторитет и признание. Он действует сейчас под покровительством Организации Объединенных Наций. Наиболее активные его работники, такие, например, как профессор Гржимек и сэр Питер Скотт, стали подлинными героями нашего времени.

В союзе активно работают советские ученые. И на свою четырнадцатую ассамблею энтузиасты охраны природы минувшей осенью собрались в Ашхабаде. Это был внушительный форум натуралистов-экологов, приехавших из пятидесяти стран мира.

По общему мнению, организована встреча была хорошо и работала ассамблея успешно.

Главным на ней было обсуждение обширного документа «Всемирная стратегия охраны природы». Программа эта являет собой несомненную новую веху в общих усилиях по охране природы. Это заметили все, кто следит за работой союза. Сущность новой стратегии состоит в том, чтобы сделать охрану природы заботой не только энтузиастов (их немало, но их усилия уже несоизмеримы проблеме), охрана природы должна стать непременной заботой каждого государства и каждого человека. «Без этого решительного поворота будущее человека непредсказуемо. Деградация природы наступает с такой скоростью, что непосредственно угрожает благополучию многих людей и стабильности государств».

К этому основополагающему моменту «Стратегии» надо отнестись со всей серьезностью.

Документ не является плодом размышления одного человека. Это суммированный взгляд авторитетных ученых, несколько лет потративших на исследование проблемы. Каждое государство в рамках своей социальной системы должно черпать в «Стратегии» руководство в долговременной политике по охране природы. Ученые вполне понимают масштабы, огромную сложность проблемы и место ее среди других забот человечества. Они не сулят быстрых и легких решений, они призывают к мудрому и терпеливому действию и берут на себя ответственность экспертов и советчиков.

«Всемирная стратегия охраны природы» изложена в большого формата книге с приложением обширного справочного материала.

Популярная расшифровка ее для массового читателя потребовала бы объемистого издания (осуществить его, конечно, необходимо, не говоря уже о переводе текста «Стратегии» на разные языки). Теперь же у нас есть возможность остановиться лишь на некоторых моментах «Стратегии» в популярном их изложении и с некоторыми комментариями.

«Земля у нас только одна…» Этот прекрасный корабль имеет все необходимое для бесконечно долгого путешествия на нем. Но люди не должны обращаться с запасом жизнеобеспечения, как подгулявшие матросы. Механизм жизни необычайно прочен, однако не беспредельно. В случае поломки его пересесть нам будет не на что. Надо беречь что имеем.

«Ресурсы Земли конечны и не в состоянии поддерживать неограниченное число представителей любого вида живой природы». Иначе говоря, беспредельный рост численности людей опасен. Проблема эта сложна, деликатна, неоднозначна для разных мест, но упускать из виду ее нельзя, иначе регулятором численности неизбежно выступит голод или иное бедствие.

«Расточительность людей — одна из главных угроз ресурсам планеты. Из недр земли ежегодно изымается 100 миллиардов тонн минералов (25 тонн на человека). Из них девяносто процентов идет в отбросы». Страсть потребительства, разжигаемая рекламой, пагубна. Производится неимоверно большое количество вещей, без которых человек может обходиться и должен обходиться. Альтернатива этому — пустой колодец ресурсов и горы удушающих природу и человека отбросов.

«Количество кислорода, потребляемого отдельным странами, уже превышает выработку его растениями в этих странах. Восполнение дефицита идет пока что за счет больших лесных массивов планеты. Однако дождевой тропический лес — один из главных поставщиков кислорода — уничтожен уже на сорок процентов.

«И вырубка его продолжается со скоростью 20 гектаров в минуту». «Со скоростью 44 гектара в минуту идет сейчас превращение суши в пустыню. Большое число видов животных и растений находится под угрозой исчезновения».

«Главная беда хозяйствования человека на земле — неудержимое стремление к выгоде сегодняшнего дня». Выход из этого «Стратегия» видит только один — долговременное, тщательное планирование экономики, пресечение алчности, воздержание от соблазнов за счет природы поправлять просчеты и бесхозяйственность.

Сотни слонов шествуют по саванне. Куда?

«Эксплуатация природы без оглядки — дело, изжившее себя. Философия: «природа — враг» — тоже анахронизм. «Природа — друг!» — такой должна быть этика человека. Как аксиому надо принять положение о том, что воспроизводство природных ресурсов невозможно без их охраны». Однако точка зрения: «остановиться и разгрузить природу» — признается в корне неверной, нереалистичной. Природа должна служить человеку, и она способна ему служить, если охрана ее и рациональное использование станут делом экономики, нравственности, этики и политики каждого государства.

Задачи неотложной важности стоят в этой связи перед наукой. Нужна серьезная, качественная и количественная оценка ресурсов природы, выяснение сложных процессов взаимодействия живых систем, способность предвидеть последствия всех важных проектов экономического развития. Иными словами, решающее слово при всяком вторжении в природу должно быть за наукой.

Экологическая грамотность и сознание ответственности за судьбу природы каждым человеком — еще одна важная предпосылка для «заключения мира с природой». «Стратегия» не считает достаточными практикуемые ныне в школах курсы охраны природы. Вся система просвещения должна быть перестроена с учетом насущной задачи, каждый учитель на каждом уроке должен не упускать возможности экологического воспитания. То же самое в высшей школе. Необходимо помнить: завтрашний гидролог, строитель, проектировщик, агроном, транспортник, администратор будут вести хозяйство. Каждый неверный, неграмотный, нерассчитанный шаг влечет потери, часто невосполнимые. И напротив, экологически грамотный человек способен умножить богатства природы.

Знания, культура, продуманные законы, ответственность, информированность — вот что поможет людям преодолеть растущий конфликт с природой.

Информированности «Стратегия» отводит особое знание. Она признает: без ошибок невозможны поиски новых путей. И если есть от ошибок какая-то польза, так это возможность учиться на них. Сокрытие оплошностей и ошибок по соображениям ведомственного или национального престижа — это путь к новым просчетам. А они повсюду должны сводиться к минимуму.

Одновременно с этим «Стратегия» призывает возможно шире и ярче рассказывать о каждом заметном успехе в охране природы.

Успехи эти должны быть делом национальной гордости, должны укреплять веру людей в возможность преодоления кризиса.

«Стратегия» не перечисляет конкретные просчеты и успехи в охране природы последних лет. Но в качестве воодушевляющих примеров можно было бы вспомнить организацию национальных парков в Кении и Танзании, эффективные экологические законы в Швеции, ликвидацию загрязнения воздуха в американском металлургическом Питсбурге, оздоровление вод Темзы и Москвы-реки, охрану животного мира на сельскохозяйственных угодьях в Чехословакии. Это внушительные успехи. Ими можно гордиться. И они вселяют надежду.

В Ашхабаде «Всемирная стратегия охраны природы» тщательно обсуждалась. После доработок ее предложат как базовый документ всем государствам мира. Она будет служить руководством для выработки региональных «Стратегий» с учетом национальных и социальных особенностей каждого государства. На ассамблее выражалась надежда, что эти планы будут обнародованы на самом высоком уровне главами государства и что пример Советского Союза, включившего статью об охране природы в свою Конституцию, найдет последователей.

* * *

«Стратегия не содержит сенсаций. Все, что в ней говорится, было в последние годы предметом споров, предположений, прогнозов. Но одно дело — дискуссионный запал, другое — спокойные, тщательно взвешенные выводы и рекомендации, призванные служить своего рода конституцией поведения на земле всего человечества.

Одна из важных мировоззренческих предпосылок в охране природы состоит в осознании понятия: все живое имеет одинаковое право на существование. У природы нет пасынков, все для нее одинаково любимые дети: и человек, и какая-нибудь синица, и божья коровка. Человеку лишь кажется, что безмолвное выпадение из ткани жизни какой-либо «ниточки» — несущественно. Заблуждение! Ткань постепенно становится и менее прочной, и менее яркой. Оскудение живого мира неизбежно влечет к оскудению человеческого духа, дегуманизации человеческой личности, ибо природа является важным источником наших духовных ценностей и душевного здоровья. И воссоздать потерянное нельзя — строение обычной мухи остается более сложным и более тонким, чем любая компьютерная система, любой аппарат, построенный человеком. Неслучайно японцы «ценою любых затрат» стремятся сейчас спасти исчезающий вид одной маленькой птицы, американцы тратят большие усилия для спасения журавлей, а в нашей стране действует большая и некопеечная программа возрождения зубра. Во всех случаях не существует видимой узкопрактической пользы от спасенных животных. Просто важно, чтобы они остались жить на земле, ибо, махнув рукой на одних, мы создадим неизбежную цепь потерь и в конце концов можем остаться в массовом одиночестве на планете.

Для поддержания физического своего существования человек опять же «шьет рубашку себе» из той же ткани природы. И ткань эта чудесным образом возобновляется, если не отхватывать от нее слишком большие куски, не топтать ногами в ажиотаже взять поскорее и то, что поближе лежит. «Все виды животных и растений имеют потенциальную экономическую ценность, — утверждает «Стратегия». — Возможность использования их настолько непредсказуема, что было бы величайшей глупостью дать вымереть виду растений или животных только потому, что мы сегодня не знаем его полезность».

(В справочном материале «Стратегии» говорится, что половину примерно всех лекарств человек продолжает получать из растительных и животных продуктов и что «химический ключ» для производства большинства лекарств синтетических лежит опять же в тканях растений и животных. В последние годы исследование, например, физиологии медведя открыло способ получать лечебное диетическое питание с большим содержанием белка и малым количеством влаги. Изучение физиологии осьминога дало ключи к пониманию процессов старения. Считавшиеся недавно бесполезными некоторые морские губки, актинии и моллюски дали лекарство для борьбы с сердечно-сосудистыми и раковыми болезнями и с вирусным энцефалитом. Напоминается, что важнейшие открытия в генетике были сделаны в опытах с плодовыми мушками дрозофилами и цветным горошком.)

«Сейчас невозможно сказать, какие виды животных, растений и экосистемы дадут толчок для научного прогресса, станут важной статьей экономики», — говорится в «Стратегии».

Между тем 1000 видов животных и 25000 растений находятся сейчас под угрозой исчезновения. Называют три главные причины к этому: разрушение среды обитания, переэксплуатация, подавление аборигенных животных переселенным человеком.

Многие ошибочно полагают, что самой главной бедой является переэксплуатация — добыча животных неумеренным промыслом: «запретите стрельбу, и все поправится». Дело обстоит, однако, сложнее. Регулировать охоту необходимо. Такими мерами в нашей стране были спасены соболь, бобр, сайгак, в средней полосе лось. Спасены не просто как виды, спасены для промысла («Стратегия» подчеркивает важность именно такого подхода к охране животных).

Умеренной добычей или полным запретом охоты из-под угрозы истребления выведены морские котики и белый медведь. Таким образом, контроль над промыслом — средство относительно простое и эффективное. Им надо пользоваться. Но «Стратегия» отмечает: переэксплуатация угрожает сейчас примерно 30 процентам видов животных, в два раза же более видов может исчезнуть от разрушенья среды обитания. Под этим разумеется осушенье болот, вырубка леса, распашка остатков целинных земель, затопленье обширных пространств искусственными «морями», тотальная химизация сельскохозяйственного производства.

Для примера назовем аиста. В Красной книге птица пока не числится, но во многих государствах Европы аист исчез. Исчез потому, что исчезли болота. Дрофа и стрепет у нас становятся крайне редкими потому, что лишаются мест обитания — нераспаханной степи. «Стратегия» призывает срочно бросить «спасательный круг терпящим бедствие». Необходимо поделиться с животными местом для жизни. Причем поделиться не по принципу: «на тебе, боже, что нам негоже». Взять животное под охрану — значит сохранить специфическую среду обитания (биоценоз), где в сложной взаимосвязи существует целый ряд растений и животных. Опыт такой заботы у человека уже накоплен. Это организация заповедников, заказников, разерватов. «Стратегия» призывает все государства в срочном порядке выявить и заповедать новые острова жизни для тех, кто «стоит на краю», и тех, кто завтра может там оказаться. Правило пожарных — «разумнее предупреждать пожары, чем героически их тушить» — полностью соответствует стратегии охраны природы.

Не самой главной, но существенной угрозой животным является интродукция, проще говоря, внедрение в сложившиеся сообщества животных географически удаленных видов, которые начинают господствовать, подавлять аборигенных животных. Примеров этому много. Кролики, завезенные в Австралию, уссурийский енот, опрометчиво выпущенный в европейской части нашей страны, благородный олень, необдуманно завезенный в Новую Зеландию. Но особенно чувствительны к чужакам оказались животные пресной воды. Для многих рыб акклиматизация пришельцев оказалась катастрофической. Подмосковные рыболовы в последние годы убедились наглядно, как действует механизм непродуманной интродукции.

Дальневосточная рыбка ротан (завезенная, возможно, «ради хохмы» кем-то из ихтиологов) расселилась с фантастической быстротой. Ротан живет в засоренных канавах, ямах, прудах. И там, где он поселился, ничему другому, даже неприхотливому карасю, места не остается.

Было время, сами биологи увлекались акклиматизацией, перевозя туда и сюда разных животных. Сейчас эта страсть поутихла. Однако соблазны «обогащать» местную фауну чужаками все же остались. Масла в огонь подливают еще и самодеятельные акклиматизаторы, вольно или невольно расселяющие растения и животных.

(Один американец привез для украшения пруда из Южной Азии гиацинт. Сейчас для борьбы с этим цветком, заполонившим пресные воды южных штатов Америки, тратятся миллионы рублей.) «Стратегия» призывает иметь все это в виду. Интродукция допустима лишь в исключительных случаях, когда все тщательно взвешено и наперед известны последствия.

При огромном хозяйственном натиске человека особо остро стоит проблема сохранения оригинальных, ничем не поврежденных природных сообществ. Такие участки (эталоны) достаточной площади должны быть выявлены и взяты под охрану в самых различных биомах земли: в зонах лесов, в тундре, на морских побережьях, в зоне степей, в пустынях, альпике, в пресных равнинных водах, на островах. Человеку необходимо иметь «камертон», по которому при расстройствах преобразованной им природы можно было бы обнаружить ошибки и видеть способы их исправления.

Особой строкой «Стратегия» записала необходимость срочной заботы о диких предшественниках наших культурных растений.

Длительная селекция позволила человеку добиться поразительных результатов. Современные сорта пшеницы, риса, картофеля, сои, кукурузы, проса, хлопка, томатов, кофе и чая дают огромные по сравнению с необходимыми формами урожаи. Однако есть у наших кормилиц одно уязвимое место — жизнестойкость их в сравнении с дикорастущими предками сильно понижена. «Сохранение на земле предков культурных растений является единственной гарантией, которую имеет человечество, что эти культуры не будут уничтожены какой-либо болезнью или не выродятся». Между тем последние очаги некоторых «дикарей» человек, не ведая того, уже уничтожил. Другие растения под угрозой. «Оставить жить на земле этот закаленный эволюцией фундамент нашего благополучия — дело первостепенной важности и каких угодно затрат».

* * *

Охрана природы — не единственная большая забота всего человечества. Наверное, она стоит после проблемы сохранить землю от катастрофы войны, после проблемы энергии, проблемы пищи. Но она стоит все же в этом перечне самых больших забот человека. Не следует ожидать, что проблема эта как-нибудь упростится, что «все само собой обойдется». Груз забот по охране природы человек неизбежно должен взвалить на свои плечи и мужественно его нести. Другого выхода нет. Это утверждает весь опыт нынешней жизни. Это утверждают ученые, обсуждавшие в этом году в Ашхабаде кодекс нашего поведения на земле.

  Фото из архива автора. В. Песков , участник XIV Ассамблеи Международного союза охраны природы.

30 декабря 1978 г.