Подарок лета
(Проселки)
К Новому году получил я подарок — банку грибов с запиской: «В Рязани грибы с глазами; их едят, а они глядят…» Не исключаю, что варили эти грибы в Княжах.
* * *
Вспоминаю дорогу лесной пахучей низиной.
Мой спутник сказал: «Носом чую-грибы!» Остановились. И точно, на бугорке под присмотром пожилого боровика беспечно паслась стайка молодых подосиновиков — как раз полный картуз.
«Грибная бабушкина глушь! Уверяю, гриб тут родился, растет и умирает никем не замеченный», — философствовал Володя, погружая лицо в содержимое картуза.
На карте дорога вела нас в Гиблицы. А где-то на полпути должны быть Княжи, которых карта не удостоила даже маленького кружочка. А между тем мы уже знали: деревня знаменита колодезниками («Летом скотину пасут, зимой ходят по деревням роют колодцы»). Еще, говоря о Княжах, местный учитель сказал: «Девчонки в пятом классе — уже с часами. Покупают за сданные ягоды и грибы». И еще где-то здесь за деревней пряталось занимавшее нас производство под названием грибоварня…
В Княжах было тихо.
На единственной улице у дома на травке под вербой сидел апостольского вида старик и, следуя мудрости «готовь сани летом», чинил валенок.
Грибоварня?.. Это значит вам Иван Палыч нужен. Дымок за околицей видите? Туда и ступайте.
И вот она, грибоварня.
За огородами у леска стоял дощатый навес, возле него — колодезный сруб, дымилась печурка с большим чугунным котлом. Тут же стояли бочки, мешок соли, склянки с приправами. С двумя огромными поварешками священнодействовал тут грибовар — единственный работник этой лесной промышленной точки, Иван Павлович Замилов.
Нрав у сурового с виду мастера оказался веселым.
— Ко мне? На грибы?.. — Слегка припадая на правую ногу, Иван Павлович вынес из-под навеса скамейку, и мы, вдыхая пахучий дымок, до вечера просидели на грибной кухне.
— Производство — проще и не придумать! Однако ответственное. Гриб бывает червивый, гриб, бывает, помнут, гриб может попасть ядовитый. Я должен в оба глядеть. Ну и варка тоже — не чай скипятить: промывка в нескольких водах, в меру положи уксус, в достатке корицу, лавровый лист, а главное — с солью не промахнуться!
В грибной сезон мастер почти не спит. Сорванный гриб долго не полежит. Надо варить немедля. Бывает, что варит всю ночь. Только прилег — грибники уже с утренним сбором явились.
От леса на грибоварню белеет в травах дорожка. На ней сходятся с разных сторон все лесные тропинки. Несут грибы в ведрах, в хворостяных корзинках, везут в двухколесных тележках, мотоциклетных колясках. Когда пошел гриб, в Княжах часу не потеряют: валят в лес от мала до велика. И есть у Ивана Павловича «кадровые грибники», старухи-профессионалы.
Размышляя, кого причислить к самым передовым, Иван Павлович перебирает с десяток фамилий и называет, наконец, Грибкову Анну Матвеевну и Дарью Орлову. Желая особо их отличить и не найдя подходящего слова, он говорит:
— Стахановцы! Точно. Лесные стахановцы…
Процедура приемки грибов простая и скорая.
Из корзины («обязательно белый к белому, рыжик к рыжику») гриб идет на весы. А потом — «грибы в бочку, а деньги на бочку». Расчет не запутанный: за килограмм белых — рублевка, маслята, подберезовики, подосиновики — полтинник за килограмм.
— Утром рублей на пятнадцать сдает старуха, вечером — на десятку. К зиме набегает каждой рублей шестьсот — семьсот. У нас тут телевизоры, мотоциклы, часы — все грибные да ягодные…
Иван Павлович — не единственный в этих краях грибовар. Своих близко расположенных конкурентов-приемщиков он побивает большой аккуратностью, добросовестностью в расчетах.
К нему гриб несут со всех деревень. Сам он осенью на мотоцикле объезжает все закоулки, скупая грибы сушеные — «двадцать рублей кило»!
Когда я сказал, что хотел бы снять мастера для газеты, Иван Павлович отнесся к этому с простодушной готовностью:
— А что же, сними!..
Я полез на скамейку и уже сделал несколько снимков, как вдруг грибовар спохватился:
— Постой-ка, сбегаю за тельняшкой!
Он явился в новой рубахе с расстегнутым воротом. Под рубашкой была морская тельняшка.
Уже после, в избе за столом, я спросил, что, наверное, Иван Павлович имеет с флотом какую-то связь?
— Имею, — сказал грибовар. — До войны был матросом на крейсере «Красный Кавказ». Оборонял Севастополь в 42-м. Потом воевал в Сталинграде морским пехотинцем — немцы нашего брата в тельняшках хорошо знали. От Волги до моря, до Кенигсберга я по суше пешком дошел.
От Сталинграда к Дону нас подвезли маленько автомобилями, а далее — все пешком и пешком…
После войны взялся было за старое ремесло.
Однако с моими ранами рыть колодцы тяжеловато. И вот уже двадцать пять лет занимаюсь грибами. Ну, а тельняшка — понимаете сами… — Иван Павлович изловил на тарелке ускользавший от вилки рыжик, задумчиво пожевал.
— Наталья, дай-ка баян…
Баян сейчас же был подан. На звуки «Раскинулось море широко» из соседнего дома пришла старушка, мать грибовара.
— Иван, там бабы с грибами…
Игравший кивнул: «сейчас…» и наклонился к баяну, почти положил на него ухо.
— Шестьдесят лет мужику, а рюмку понюхал, и дите дитем делается — надевает морскую рубаху и за баян…
На прощание Иван Павлович показал нам хозяйство, пасеку, сарай с сеном, коровье стойло, кур, уток и извинился:
— Теперь пойду, а то стахановки разобидятся…
У края деревни мы задержались, наблюдая, как два мальчишки пускали воздушного змея.
А когда тронулись к Гиблицам, за огородом Ивана Павловича увидели знакомый синий дымок — моряк-грибовар вершил свое сухопутное дело.
Вот такая грибоварня. В сезон Иван Павлович Замилов почти не спит — работы много.
* * *
Путь гриба с лесной грибоварни до магазина лежит через цех районного городка на Мещере.
Тут из бочек грибы кладут в стеклянные банки. И вот он, подарок лета, у меня на столе. «Казенный гриб», конечно, не может идти в сравненье с грибом домашнего приготовления, пусть и варил его мастер. И все-таки в зимнюю пору даже и он — лакомство. Лучок, чесночок, с пылу с жару картошка к грибам… Спасибо, лето, за этот подарок!..
В Рязани я получил справку: на Мещере каждое лето действует более ста лесных грибоварен. Продукция за сезон — примерно четыреста тонн. Это не очень много — банки с грибами даже в столичном продмаге «Лесная быль» мы видим не часто.
Лесной урожай во многих местах остается нетронутым. На Мещере есть уголки, где гриб в одном месте собирают два раза в день, утром и вечером. Бывают годы, когда, по словам Ивана Павловича, «от грибов некуда деться». (Таким был, например, 61-й год. Старухи в ту осень вздыхали: «Грибов-то, грибов-то, как бы войны не было…»)
* * *
За грибом на Мещеру едут с разных сторон.
В доступных местах от этих набегов гриб, замечено, переводится. Но есть тайники на Мещере, где «гриб родится, вырастает и умирает», никем не замеченный.
Телега
Это не корабельный мостик, это телега. Только что сделанная телега. И запасное колесо для нее…
Проезжая из Касимова на Елатьму, возле дороги мы прочитали: «Обозный завод». И завернули под вывеску.
Директор завода Алексей Петрович Алехов, как видно, привыкший к насмешкам над своим производством, встретил нас тоже шуткой:
— Ну заходите, заходите на наш «КамАЗ»…
Вот сырье. — Он указал на сосновые бревна.
— А вот продукция.
В углу двора, задрав друг на друга оглобли, стояли четыре десятка телег, источавшие запах желтой морилки.
— Прямо с иголочки. Мощность — одна лошадиная сила…
Дерево и железо — это и все, что надобно для телеги. На наших глазах сосновый комель превращался в пахучие заготовки колес, в рейки, бруски и доски. А рядом в цехе звенело железо.
Кузнецы, раскаляя полосы и пруты до свеченья, гнули скобы, ковали оси и обода. И все потом поступало на двор, где двое сборщиков, соединяя дерево и железо, венчали все производство.
Двенадцать повозок в день уходит с завода. Есть у изделия свои ГОСТы (высота, расстояние между колесами в соответствии с шириной проселочной колеи), свой фасон и отделка. Все бы неплохо — невелика у изделия прочность! Год всего держат телегу колеса. Их полагалось бы делать из дуба (из дуба всегда их и делали!). Теперь делают из сосны. (Даже ступицы из сосны!) И вот гарантия хода — год, тогда как в «тележные времена» повозка, сработанная здешним мещерским умельцем, служила десять — пятнадцать лет, переходила в наследство от отца к сыну.
— У нас на заводе количество подмяло качество, — вздыхает директор. — Выпускали тысячу двести повозок. Сейчас выпускаем три тысячи двести, да колес запасных пару тысяч.
Спрос подгоняет. Однако наспех даже и коромысло каким следует не сработаешь…
Телега, понятно всем, двигателем прогресса не является. Однако жизнь показала: списали со счета ее рановато. Асфальт к деревушкам проложат еще не скоро. А трактор по всякому случаю не погонишь. Так что телега нужна. По учету, какой ведется на этом обозном заводе, телега нужна сегодня на многих фермах, часто нужна сельской школе, больнице, нужна ветеринару, леснику, управляющему хозяйством.
Обозный завод в Новой Деревне на скорую руку организовали, чтобы снабжать повозками Рязанскую область. Но завод, как сказал веселый директор, «работает и на экспорт» — за телегами «толкачей» присылают из Ставрополья, с Украины, из Волгоградской, Тамбовской, Воронежской областей.
— Из Казахстана недавно приехал посыльный с двумя мешками вяленой рыбы: «Возьмите в столовую для рабочих, а мне, ради бога, десяток телег!»
Вот такие дела с проселочной колесницей!
Делают ее по Российской республике не в одном месте. Однако почти всюду делают кое-как. А от краткости службы очередь за телегой не убывает.
Продаются повозки по цене, ненамного превышающей цену велосипеда. (Сани — почти сплошь ручная работа! — стоят 24 рубля). Легко понять, что и зарплата обозника такова, что «Жигулей» ему никогда не купить. Оттого лепят телеги и сани старики да бабенки. Не разумней ли брать за телегу с потребителя подороже и обновить, встряхнуть традиционное мещерское производство? Не будем требовать от телеги «уровня мировых стандартов» — не ломалась хотя бы на первом дорожном ухабе. Не будем преувеличивать значения телеги в нашем хозяйстве, но вряд ли разумно, производя высокого класса технику для шоссейных дорог, забывать об испытанном транспортом средстве, необходимом, пока существуют грунтовые дороги.
Этого парня (он нагоняет обода на колеса) зовут Николай Дунцов. После армии он собрался уехать из Новой Деревни. Директор уговорил: «Оставайся — Ока рядом, сад, огород…» Остался. И неплохо работает парень. Но для этого снимка мне пришлось его уговаривать. Махал руками: «А, телеги!..» С резиновым колесом он снимался бы с большой охотой. А может быть, дело опять же в качестве колеса? Ведь приятно показывать только то, что и выглядит хорошо, и служит исправно.
Николай Дунцов. Он нагоняет обода на колеса.
А чем телега не транспорт?
Било
Слова с корнем «бить» в языке нашем трудно пересчитать. Битва, бойня, отбой, прибой, забой, боец, боеголовка… Били когда-то челом, били баклуши (и сейчас еще бьют, к сожаленью!), били монету, делали сбитень (напиток). Деревенский житель немолодого возраста не скажет «строят дорогу», он скажет «дорогу бьют». Так же будет сказано о проходке лесной просеки, о рытье колодца. Бьют также масло и шерсть (маслобойка и шерстобитня). Пожилой человек не скажет «послал телеграмму», он скажет «отбил».
Корень «бил» особенно обнаженно звучит в предмете, называемом просто и кратко — било.
Било непременно находишь в любой деревне. С помощью фотокамеры я составил даже коллекцию этих снарядов для сбора людей на пожар или по иному срочному делу. В прежние времена этим снарядом был колокол. Церковный сторож, заметив огонь, неприятеля или другую беду, птицей взбирался на колокольню и был в набат. (У нас в степном селе в колокол били также во время зимней пурги.)
Иногда колокол вешали посредине села просто на перекладину или на дерево. Они и сейчас висят кое-где, позеленевшие от непогоды, ревниво оберегаемые жителями старые колокола. Их я встречал и в Америке — хозяйка фермы созывает рабочих с поля на обед или ужин. Колокол (в него звонили к обеду) долго висел перед домом на дереве в Ясной Поляне…
Так долго, что дерево обтекло его, почти поглотило, и теперь уже колокол не звучит.
«Туристы снимают колокола», — жаловался мне старик на Валдае, приспосабливая на перекладине шестеренку от трактора. Он ударил, помню, по шестеренке для пробы железным прутом, и сейчас же из многих дверей стали выбегать люди: «Что там случилось?!»
Чего не вешают для сигналов в деревне!
Чаще всего видишь обломок рельса или вагонный буфер. Но видел я диски от культиватора, лемех от плуга, газовые баллоны, чугунные доски. В Калининской области около Волги в маленькой деревушке висит даже бомба.
Взрывчатку из нее вынули, а остов, если ударить, подает голос очень даже тревожный. Во времена, когда рельсов, шестеренок и баллонов от газа не знали, сигнальные доски специально ковались. В Рязанском музее хранится било из города Пронска. Железная трехметровая полоса, согнутая в полудугу, в XVII веке оповещала прончан о пожарах.
И все, кто бывал в Михайловском, могли заметить: в усадьбе поэта, почти рядом с домом, висит размером в половину примерно листа газеты поковка железа. Когда она была раскаленной, кузнец буквами старого времени обозначил ее назначение: бию. Прилежные собиратели всего, чему Пушкин мог быть свидетелем, реликвию прошлого разыскали, наверное, в какой-нибудь деревушке поблизости. И очень возможно, что Пушкин, блуждая пешком или верхом на лошади по проселкам, слышал удары железом в железо. Давнишнее это средство: гулким тревожным звуком быстро созвать людей.
Било-колокол.
Било-шестерня.
Било-диск.
Било — газовый баллон.
…и даже било — пустая бомба.
Фото автора . 19 января 1980 г.
Земля Антоновых
(Проселки)
Они коренные мещеряки. Дед был портным, ходил по деревням, шил полушубки. Отец, Антонов Дмитрий Аверьянович, одним из первых в здешних краях сел на трактор, стал позже хорошим механиком. С гаечным ключом в руках он и умер… Игрушками пятерых его сыновей в детстве были железки. И мало в том удивительного, что все они, исключая старшего Виктора, продолжают дело отца. Другое важно отметить: все, кроме Виктора («Он в Свердловске — большая шишка»), остались тут, на Мещере. У других сыновья после армии — кто куда, а Дмитрий Антонов, сам Мещеру любивший преданно, и сыновей сумел на ней удержать. «Где родился, там и годился…
В родном краю и картошка — пряник медовый», — слышали сыновья от матери и отца.
Что касается дела, то братьям Антоновым искать его не пришлось. Дело само отыскало их в сельце Афанасьево, в местах болотисто-непролазных. Все четверо стали мелиораторами. Николай, Алексей и Владимир сели за рычаги экскаваторов, Сергей обучает мещерских парней в районной школе мелиорации.
Говоря о Мещере нынешних дней, мелиорацию обойти никак невозможно. Она тут — стержень хозяйственной жизни. Само слово «мелиорация» изустно и на бумаге повторяется так же часто, как полвека назад повторялось слово «коллективизация». И перемены, за этим словом стоящие, тоже не маленькие.
Жизнь в этих почти заповедных местах была приучена к тишине и бездорожью. Тут у людей сложились особый быт и привычки. Вода, леса и болота, разъединяя людей, давали им также немалые радости и, худо ли бедно, кормили, поили и одевали. И вдруг почти разом все должно измениться.
На болотах, где раньше еле угадывались тропки сборщиков ягод и грибников, ревут экскаваторы. Появились дороги. Спрямилась, укоротилась речка. Исчезло озеро. Всюду трубы, каналы, канавы. На былых мшарах белеет пашня.
Умирают запустелые деревеньки, и кое-где показались над лесом невиданные в этих местах дома о трех-четырех этажах. Это целая революция. Плоды у нее еще в завязи, а пока идет ломка с потерями и надеждами, со вздохами и барабанным боем начальных успехов.
Братья Антоновы оказались в самой гуще работ. Дело у них нелегкое. Жара, комары, одиночество, риск увязнуть в болоте. Но братья привыкли. Работают споро, умело и давно уже получили известность как мастера. Известность эта подкрепляется родственной сплоткой — «братья Антоновы». В любом деле — на шахте ли, в поле, на лесосеке или на рыболовном судне три брата плечом к плечу — это всегда впечатляет и привлекает внимание. Братья, если они не лодыри, непременно окажутся на виду.
Именно так сложилась судьба сыновей старого тракториста Антонова — всемерно отмечены и обласканы, получили квартиры, сидят в президиуме, привыкли видеть себя в газетах. Старший из них, Николай, получил в награду автомобиль, избран депутатом в Рязанский Совет.
Размышляя, с кем откровенно можно бы было поговорить о делах мелиорации, я колебался. «Антоновы, скорее всего, будут говорить «по писаному»… Но, с другой стороны, они — старожилы Мещеры, все, что тут происходит, — близко их сердцу, к тому же дело знают и последствия видят…»
Собрать их вместе оказалось делом нелегким — работают в разных местах, домой в Клепики возвращаются поздно.
Все-таки вечером мы собрались у среднего, Алексея. Братья оставили за порогом свои болотные сапоги, сходили под душ и сели за стол приодетыми на городской лад.
При знакомстве выяснилось: старшему Николаю — сорок один, Алексею — тридцать седьмой, Владимиру — двадцать девять. Увидев их, сразу скажешь, что это братья. Однако чем-то они и несхожи. Старший степенен: «Ну что говорить, все об нашем деле известно…»
Младший готов, пожалуй, много чего сказать, он со стрункой романтика (не поленился, долго искал упавший метеорит и нашел, отправил в Москву ученым, мечтает побывать на Камчатке), но положение младшего его сдерживает — с улыбкой или усмешкой он только следит за беседой.
Говорит главным образом Алексей, средний.
Одиночество на болотах, однако, приучило его больше думать, чем говорить. Он не спешит, едва ни не каждое слово запивает глотками чая. И говорит он совсем не «по писаному».
У него свой взгляд на дела.
По лицам и замечаниям братьев я чувствую: мнение среднего разделяется.
— Скажу так… Глушь нашу здешнюю я бы ругать не стал. Если б спросили, где лучше мне жить — тут, на втором этаже с душем и телевизором, или в самой глуши в отцовском рубленом доме с баней, охотой, рыбалкой, грибами? — я бы еще подумал, что выбрать. Но в том-то и дело, что выбора нет. Жизнь расширяется. Это все понимают. Мещерские наши места, как посмотришь, — островок в круговерти. И, конечно, брать с болота только ягоды и грибы — это мало. Вот и копаем, надеемся — будем брать больше… Мелиорация, не поспоришь, дело, конечно, правильное. Но только если правильно ее делать. А вот копаешь, копаешь, и временами сердце начинает щемить — не все правильно! И жалко не только деньги, а мелиорация — деньги немалые, землю жалко!
В иных местах чувствуешь: губим. Мелиорацию нельзя кое-как делать. Ее надо делать только хорошо. Тогда будет толк. А хорошо у нас выходит не часто… Что касается нас, Антоновых, то работать стараемся честно. Неплохо и зарабатываем. Но этот вот крендель за чаем был бы для меня куда слаще, если бы я был уверен: делаем все, как надо, и завтра не будем чесать в затылке…
Все это сказано отнюдь не за водкой, за чаем.
Я ожидал, что два других брата что-нибудь возразят среднему. Но старший и младший только сказали: «Да-а…»
Дмитрий Антонов с сыновьями.
* * *
Слово «мелиорация» в переводе на русский означает улучшение, улучшение земли. Крестьянин мелиорацией занимался почти всегда.
Удаление с пашни камней, расчистка луга от зарастанья кустами и отведение с луга излишков влаги — это мелиорация. Но слово это в ходу у нас стало с тех пор, когда землеройная техника позволила покуситься на земли избыточной влажности, ранее недоступные земледельцам.
На освоение «болотной целины» двинулись почти что с криком «Ура!». Все казалось предельно простым: прорыл канаву, сбежала по ней вода, и дело сделано — паши и сей, коси травы. Рыли эти канавы споро, спрямляя речки, спуская озерную воду. Уродовалась земля, но ладно, мол, зато кормилицей будет…
Увы, не все обернулось так, как хотелось. Во многих местах земли, с которых силой согнали воду, превратились в голые пустыри. Хуже того, пониженье грунтовых вод повредило плодородию исконной пашни, без прежней подпитки иссякли малые реки, обмелели озера.
Минувшим летом в Белоруссии я видел, как страдали и погибали от недостатка влаги посевы на землях, где, помню, с влагой вели большую войну. Да что Белоруссия, вода показалась помехой даже там, где всегда ее не хватало. Канавы споро и спешно копали в Воронежской области. Деньги и технику в этих местах следовало употребить на сбережение влаги, на заделку вершин оврагов, которые пожирают тут золотой чернозем. «Нет, «резервную пашню» искали там, где ее искать не следовало ни в коем случае. И удивительно ль, слово «мелиорация» стало во многих местах почти что ругательным.
На Мещере война с водой погубила немало прекрасных озер, местами пострадали луга, а то, что думали сделать с пашней, сейчас кое-где именуется «Каракумами» и «Сахарами».
Таковы издержки от спешки и непродуманное™. Сейчас мелиораторы взялись наконец за «двойное регулирование» — избыток влаги отводят, но держат воду в резерве и, если надо, в нужный момент ее возвращают земле.
Двойное регулирование (польдерная система) дает хорошие результаты. Тут, на Мещере, эту систему «обкатают» вблизи Клепиков на Макеевском мысу, около речки Пры.
Если кого-нибудь надо убедить в эффективности мелиорации, везут сюда. И тут в самом деле есть на что поглядеть. Бывший болотный кочкарник площадью в две тысячи гектаров с лишним осушили и разровняли, нарезали «карты» полей, разделили их водотоками, под слоем пахотной почвы, подобно кровеносной системе в живом организме, положили сетку мелких гончарных труб. Избыток влаги уходит в этот дренаж. А видит агроном, что влаги недостает — закрывают затворы в каналах, отток воды внизу прекращается, а сверху поливочный механизм на колесах, забирая из канав воду, посылает ее на земли в виде почти небесного дождика.
«От господа бога никак не зависим», — сказал мне техник, объясняя работу системы. И правда, мочливое лето или сухое — урожаи овса, пшеницы, картофеля и капусты с этого полигона, напоминающего огромный фабричный цех, получают высокие и стабильные.
Стоит такая система недешево («в каждый гектар на мысу вложили 751 рубль»), но конечные результаты, как видим, все покрывают.
И вроде бы нет причины для беспокойства. Однако тревога братьев Антоновых многими тут разделяется. Дело в том, что польдерная система — очень тонкий и деликатный процесс земледелия. Перейти на него — все равно что с телеги пересесть на сверхзвуковой самолет.
Постройка такого «самолета» требует очень большой культуры, аккуратности и добросовестности. («Гончарные трубы в земле надо класть чуть ли не по лучу лазера с уклоном в четыре сантиметра на сотню метров».) Малейшие «шаляй-валяй», «авось» и «быстрее!» рубят под корень весь замысел.
Эксплуатация поля тоже не терпит ни малейшей ошибки. Все должно быть вовремя, точно, трезво и качественно. «Примерно как в цветной фотографии, — объяснил техник, глядя на мою фотокамеру. — Чувствительность пленки, экспозиция, состав проявителя, температура, время проявки… В чем-то малость ошибся — и нет желанного результата. А тут при грубом просчете возможна еще и поломка системы…»
Но есть ведь Макеевский мыс. И действует!
Да, отправная точка хорошая. Но она, к сожалению, осталась пока что витриной мелиорации. Тут в оба глаза за делом глядели райком и обком и люди из министерства. Тут рядом большой населенный пункт с избытком рабочей силы. А вот далее вглубь лесов и болот дела не так хороши, местами просто плачевны.
Огромные средства из казны государства вязнут почти без отдачи. Мелиораторы сдают работу, мягко говоря, без знаков качества.
(«Качество! — с понятной злостью говорит начальник ПМК-9 Николай Петрович Павлов. — Вот поглядите на эти гончарные трубы. Их полагается привозить к нам в контейнерах. Нет, возят так. Пока по болотным ухабам трясут — сколько процентов боя! Полагается эти трубы привозить загодя, в зимнее время. Нет, получаем в последний момент — неизбежна спешка с укладкой!»)
Поругивая мелиораторов, в совхозах добавляют к их недоделкам и приблизительностям свои просчеты, промахи да и попросту нерадивость. В результате земля ставится под угрозу превращения в «Каракумы». (Антонов: «Я видел в южных местах черноземы — то плотный войлок. А наша земля как ситчик. Чуть промахнулся — и дырка!»)
И еще есть проблема. Допустим, что все в порядке и есть урожай. Однако людей на Мещере немного, рабочих рук не хватает. Урожай большой своей долей остается неубранным.
И, стало быть, нельзя просто так отмахнуться от существенного вопрос: «А стоит ли выделки эта овчинка?»
* * *
Между тем сейчас обсуждается план коренного переустройства Мещеры. В основе его лежит предпосылка: не лес и вода — главная ценность этого края, а пашня, которую надо создать. Плановики, составлявшие «Схему» переустройства, утверждают: овчинка выделки стоит! План «большой мелиорации» на бумаге логичен и гладок. Кое-что на Мещере он оставляет рыбакам и охотникам, есть в нем упоминание даже о «национальном мещерском парке», но главное в плане — решительное наступление на болота.
Этот план невозможно уже оспорить, он прочитан во многих инстанциях. Выгода недешевой и непростой ломки природы Мещеры основана в плане на предпосылке, что все будет сделано, как написано и рассчитано на бумаге.
Однако даже разведочные шаги вглубь Мещеры показывают, каким далеким оказывается действительное от желаемого. Жизнь с ее «битыми гончарными трубами», с ее «не туда, не то, не вовремя», со спешкой, недоделками и «авосями» заставляет с тревогой думать о «большом наступлении». Если оно неизбежно, то отнестись к нему надо с такой же ответственностью, с какой хирург относится к предстоящей операции на сердце. Мещера у нас одна. Загубить этот оазис в самом центре промышленного района России с нынешним натиском техники очень даже легко.
А потому — осторожность! И еще раз — осторожность!
Главное, чего следует избежать, — спешка.
Это тот самый случай, когда мудрость «семь раз отмерь» должна быть написана видными буквами и в кабинете проектировщика, и на будке мелиоратора. Пресловутых щепок, которые, мол, неизбежны при рубке леса, быть не должно — слишком велика ценность, на которую покушаемся.
Стратегия выполнения плана, как представляется, должна быть в постепенности и осмотрительности, в тщательном и качественном освоении того, что уже «тронуто». «Я наблюдаю, многие несообразности оттого, что откусываем больше, чем в состоянии прожевать», — говорит Алексей Антонов. Верное наблюдение! Мелиорация на Мещере — задача со многими неизвестными. Даже Макеевский мыс при всей тщательности работ на нем преподнес немало сюрпризов. Накапливать опыт, проверять все расчеты практикой жизни и потом уже двигаться дальше. «Лучше меньше, но лучше» — такова сверхзадача.
И нужен, конечно, постоянный контроль (общественный, хозяйственный и партийный) по всему фронту работ.
А смотреть, между прочим, в оба глаза надо в первую очередь за исполнителями проекта, вооруженными всесокрушающей техникой.
Характер у наших мелиораторов, как у бобра.
Известно, что этот житель болотистых речек грызет, добывая пищу, но грызет он и просто так, иначе его погубят все время растущие зубы. Мелиораторы тоже «грызут» частенько и где не надо бы грызть — у них свои планы, сметы, прогрессивка, «тринадцатая зарплата» и премии. Нельзя допустить, чтобы жертвой ведомственных интересов становились спрямленные речки, обезвоженные озера, земля с без надобности вырытыми канавами.
В оценке — что сегодня важнее: вода, лес или пашня? — тоже надо все тщательно взвешивать.
Было время, когда любое болото считалось едва ли не язвой на теле земли. Осушение почиталось заведомым благом. Сейчас бедственное положение во многих местах с водой обнаружило, какую роль играют болота в сохранении и распределении на земле влаги. Вряд ли надо упускать из виду и явно нелепое положение, когда ценою немалых затрат пашню мы ищем на дне болота, а в это же время выбывает из обихода, поглощается бурьянами и лесом земля, веками служившая человеку около многочисленных, теперь умирающих деревень.
В размышлении о богатствах Мещеры никак нельзя сбрасывать со счетов и уникальность ее природы. Создатели «Схемы», демонстрируя, что об этом они не забыли, отвели на бумажных листах два уголка с названиями «Национальные парки». Но вряд ли проектанты сами хорошо понимают, что это значит. «Национальный парк» — это не просто на карте очерченный уголок милой нашему сердцу природы.
Это тщательно организованная территория с дорогами, гостиницами, снабжением посетителей пищей, бензином и иными видами обслуживания, хорошо действующей службой охраны природы. Это все требует особой заботы, немалых капиталовложений, соответствующей культуры ведения дела.
Конечно бы, хорошо-парк… Но вряд ли проектировщики не знают о судьбе национального парка «Русский лес» вблизи Серпухова. Был проект, были речи, статьи в газетах, обсуждение в министерствах, было много всего. Кончилось дело постройкой четырех домиков, облицованных фигурным тесом, для услаждения глаза людей, проезжающих по дороге Москва — Симферополь. Это и все. Так что давайте стоять ногами на грешной земле и не будем украшения ради оснащать проекты словами, за которыми ничего не стоит.
Но важно, однако, хотя бы часть мещерской природы оставить нетронутой экскаваторами.
Сейчас, когда «Схема» еще утрясается, важно возможно большую часть Мещеры уберечь от вторжения механизмов. Через шесть — восемь лет будет видно, каким образом лучше распорядиться этим резервом. Сейчас же нужна предельная осмотрительность. Для лучшего береженья мещерской природы разумно было бы до начала работ максимально расширить территорию Окского заповедника — он сегодня тут самый надежный хранитель проверенных временем ценностей. Эти ценности — тишина, здоровый воздух и чистые воды — сейчас нужны человеку ничуть не меньше, чем хлеб насущный.
* * *
Утром я снова увидел братьев Антоновых. Они спешили на свой облезлый «болотный» автобус. Но что-то у автобуса не заладилось, и мы с полчаса посидели у тощей речушки, наблюдая, как по огромным, нагретым солнцем железным трубам бегает трясогузка.
— Мы солдаты, — сказал Алексей, кидая камешки в воду. — Копаем, копаем… Но жизнь уже научила: от этой нашей канавы бывает польза, а бывает — локти кусаешь. Земля — не эта вот колымага. Эту спишут в утиль, как только другую пришлют. А землю попробуй-ка замени…
— Садись, поехали! — крикнула у автобуса шофер-женщина. Два десятка мелиораторов, весело подталкивая друг друга, сели в автобус. И он поехал, слегка кособочась.
За поселком автобус повернул с бетонной дороги на блестевшую синими лужами колею и, колыхаясь, как лодка на крупной волне, долго плыл вдоль опушки… Через час-полтора он приедет в места, где совсем недавно ходили лишь лоси и грибники.
Фото автора . 23 января 1980 г.
Пасти журавлей
(Проселки)
В пойме Пры у болотца два молодых человека пасли журавлей. Главная их задача состояла в том, чтобы с помощью хворостинки предупреждать журавлиные драки. Так уж устроены журавли — скинув с себя яичную скорлупу и чуть обсохнув, они сейчас же бросаются в схватку.
У белых журавлей из двух птенцов один погибает. (Довольно жесткая форма естественного отбора.) Родители журавлей серых, как полагают, уводят драчунов в разные стороны.
И они долго потом не встречаются: один ходит с матерью, другой с отцом. На шестой неделе инстинкты биологического соперничества гаснут, и на болотах воцаряется мир.
Эти шесть журавлей родились в инкубаторе. Яйца, из которых они появились, взяты в гнездах журавлей серых (на мещерских болотах) и белых журавлей-стерхов, живущих в пойме якутской реки Индигирки.
Малыши журавлей выглядят одинаково — комочек коричневато-желтого пуха на голенастых ногах. И, конечно, было им невдомек, кто они и откуда. Но это хорошо знали люди, наблюдавшие журавлей. Они отмечали сходство повадок у птиц и строили любопытные планы…
Журавли между тем, порываясь подраться, если оказывались в критической близости, ловили в болотце мелких лягушек, жуков-водомерок, на полянах в лесу хватали кузнечиков и скорее, чем люди, замечали спелую землянику.
Резво убегает журавленок, хоть и инкубаторский.
* * *
Журавлей на земле становится меньше и меньше. Когда-то осенью и весной косяки этих птиц проплывали по небу. Сегодня лишь редкий счастливец может сказать: «Видел пролетающих журавлей».
Всем нам знакомые серые журавли еще держатся, а вот белых осталось совсем немного.
Американцы считали, что их уже нет. Но лет пятнадцать назад на болотах Техаса вдруг обнаружили четырнадцать зимующих птиц. Открытие самой Америки, кажется, не наделало столько шума, как эта неожиданная находка.
Предприняты были энергичные меры для спасения остатков этих некогда многочисленных птиц. На месте зимовок в Техасе был учрежден заповедник. Орнитологи проследили пути перелетов и отыскали места гнездования журавлей. (Они оказались в Канаде.)
Первые годы птиц во время пролетов сопровождали специальные самолеты. Каждый американец считал своим долгом сообщить, где и когда он видел пролетающих журавлей. Об этих ставших легендарными птицах написаны книги, много серьезных и популярных статей, сняты документальные фильмы. Газеты и телевидение в конце каждого декабря, перечисляя важнейшие события года, обязательно сообщают, как обстоят дела с журавлями — сколько их прибавилось, а если не прибавилось, то почему.
Число журавлей медленно, но растет. Ученые, тщательно изучив этих птиц, пришли к выводу: одно яйцо из гнезда, без ущерба для роста стаи, можно забрать. Эту операцию они успешно проводили несколько лет подряд, выводя журавлей в инкубаторе. Таким образом, вместе с ростом природной группы росла группа птиц, живущих в неволе. Однако специалисты пошли еще дальше. Они решили создать «запасную» популяцию журавлей, живущих на воле. (Важно было, чтобы они гнездились и зимовали в иных местах и летали иными путями.) Для этого яйца, полученные от белых журавлей, живущих теперь в неволе, стали подкладывать в гнезда серых журавлей, обитающих в западной части Америки.
Расчет был на то, что, воспитывая малышей, серые журавли не заметят, что имеют дело с подкидышами. И расчет этот, кажется, оправдался.
У нас в северной части Якутии гнездятся белые журавли-стерхи, очень похожие на американских. (Судьба их тоже похожа — предполагают, осталось не более трех сотен птиц.) И вот возникла идея «зажечь от догорающей свечки новую» — сделать примерно то же, что сделали американцы. Схема операции такова: из гнезд стерхов некоторое время брать второе «страховочное» яйцо, доставлять яйца в специально созданный журавлиный питомник, выращивать там журавлей (в неволе их можно заставить класть не два яйца, а значительно больше) и потом подкладывать яйца в гнезда серых журавлей с надеждой, что уже не только в Якутии, айв другом месте нашей страны будут гнездиться белые журавли. Каждому ясно: идея хрупкая, однако шанс на успех все же есть.
И если даже не будет достигнута цель конечная, создание «зоопарковой группы» стерхов тоже можно будет считать хорошим итогом.
Минувшей весной орнитолог Окского заповедника Владимир Панченко положил в инкубатор два яйца серого журавля. (Яйца стерхов — величайшая ценность, ими нельзя рисковать.
Для накопления опыта выведения редких птиц решили начать с журавлей серых.) Инкубация прошла гладко. Яйца, как тому полагается быть, «худели», теряя полграмма в сутки, потом они стали слегка шевелиться. И вот скорлупа одного треснула, из нее появился на свет первый рыжий мещерец. Через четыре дня он уже стал на «ходули» и по пятам следовал за ботинками воспитателя, который записывал в книжку все, что касалось роста, питания, поведения журавленка…
Через семнадцать дней и второе яйцо разрешилось рыжим пуховичком. И почти сразу же стало ясно: старший младшего заклюет.
Каждому из необычных жильцов в доме Панченко отгородили из марли стойлице. И птицы могли только слышать друг друга.
Питание в пансионе было строго рассчитано. Очень важное правило — «вес не должен опережать роста» — тщательно соблюдалось. И все-таки за одним из питомцев не уследили, и он сразу же потерял форму — длинные ноги не держали отяжелевшее тело. Пришлось его посадить на диету.
Так они и росли: рациональный стол (белок яиц, лягушата, рыбьи мальки, ягоды, яичная скорлупа) сочетался с интенсивной ходьбой.
В журавлиной жизни ноги играют ничуть не меньшую роль, чем крылья. Это птица-ходок.
В природе она на ногах уже с первых дней жизни. Тут тоже на ходьбу журавлей отвели ровно треть суток — восемь часов. А чтобы с ходоками ничего не случилось, приставили к ним пастухов — двух студентов, проходивших в заповеднике практику.
Пастушья работа однообразна, но ребята имели редкий случай понаблюдать, как птицы «учились жить». Как сразу же без боязни залезали в болото, как с наслаждением плавали, хватали слепней (и научились не трогать пчел!), как сломя голову убегали в кусты, заметив в воздухе силуэт коршуна или услышав шум самолета. И порывались все время подраться.
Старшего звали Брыка, младшего — Крош.
26 июня журавлята беззаботно резвились возле болота, полного головастиков. А в это самое время за тысячи километров от мещерского Брыкина Бора, в тундровой пойме реки Индигирки, кружил вертолет — орнитолог Владимир Евгеньевич Флинт помечал на карте редкие гнезда стерхов. Через четыре-пять дней в них должны были появиться птенцы. Стараясь не потревожить птиц, вертолет приземлялся в стороне от гнезда. И вскоре к нему возвращался «помытчик», держа в шерстяном носке драгоценную ношу. В четырех гнездах журавлям оставили по яйцу. А четыре яйца в специальном ящике-термостате сначала в вертолете, потом в самолете, потом от московского аэродрома в автомобиле спешно до ставили в Брыкин Бор. Два птенца появились на свет по дороге. Два родились в инкубаторе.
Прибавилось забот у Панченко. Прибавились хлопоты пастухам-журавлятникам. Профессору Флинту чаще стали звонить в Москву из Окского заповедника… Серые и белые журавли в детстве почти что неразличимы. И повадки у них одинаковы. Лишь спустя время у взрослых птиц появляется «законное» оперение: белые журавли становятся белыми, серые — серыми.
* * *
Таково начало операции «Журавль». Время покажет, плодотворна ль идея «зажечь от догорающей свечки новую». Но усилия по спасенью удивительных, украшающих землю птиц благородны.
Журавли почти всех видов нуждаются сейчас в защите и покровительстве человека.
Бег жизни, конечно, не замедлится от того, что какая-то птица, какой-то зверь останется людям лишь на картинках. Но есть что-то необъяснимо важное в том, чтобы видеть в небе не только пролетающий самолет. Важно для человека, хотя бы нечасто, хотя бы раз в жизни, видеть и журавлей.
Ротан
Вы замечали, наверное: рыболов сидит иногда, казалось бы, в безнадежном месте.
Какая-то ржавая лужа — торчат покрышки автомобильных колес, куски железа, пластмассовый мусор… Уважающая себя лягушка не станет селиться в таком водоеме, однако у рыболова — поклевка, и, глядите-ка, — вынул рыбешку!
— Ротан?
— Ротан, — отвечает рыбак, кидая в траву добычу, цветом похожую на ерша и чуть побольше его размером.
В названии рыбки можно почувствовать чужеземное слово. Однако стоит взглянуть на огромный рот этого существа, как все станет ясным.
Лет десять назад никто в нашей Средней России не знал этой рыбы. Ее не было. И вдруг как будто с неба свалилась. Появилась сначала, вызывая всеобщее удивленье, в прудах, канавах, речках и колдобинах Подмосковья. И потом пошла расселяться. Проезжая по землям рязанским, мы специально интересовались: не появилась ли тут?
— Да появился, будто он неладен! — сказал рыбак, отпуская с крючка добычу не очень желанную…
Известно немало историй, когда животные и растения, случайно или намеренно завезенные из исконных мест обитания в другие районы земли, начинали распространяться с фантастической быстротой, подавляя аборигенные формы жизни. Пример классический — расселение кроликов по Австралии. Иногда переселение оказывалось с хозяйственной точки зрения удачным. (Ондатровыми шапками мы обязаны зверьку, завезенному в Европу и Азию из Америки.) Однако таких примеров немного.
Чаще переселенец, не имея врагов, начинал процветать за счет беззащитных от него старожилов. Так случилось с уссурийской енотовидной собакой, переселенной в Европу. Так случилось с енотом американским, завезенным недавно в Германию каким-то любознательным лесником. На юге Соединенных Штатов не знают, что делать с заполнившим реки и водоемы водяным гиацинтом, привезенным из Индокитая любителем-цветоводом. Можно вспомнить еще воробьев и скворцов, привезенных из Европы в Америку, и колорадского жука, возможно, с грузом картошки пересекшего океан.
В прудах эта рыбешка переводит даже лягушек.
Героем нашего времени стал ротан. Говорят, что все началось с десяти рыбок, привезенных молодыми ихтиологами с Амура и выпущенных забавы ради в звенигородский пруд. И вот результат — в Подмосковье и прилежащих в нему областях редко сейчас найдешь водоем, где бы ротан не царствовал. Бедой является то, что он, пожирая все, что под руку попадает, истребляет икру всех остальных рыб. И там, где ротан поселился, карась и карп исчезают. К тому же ротан необычайно вынослив и жизнестоек. На лапках птиц, переносящих его икру, и с весенними водами он расселяется, расселяется…
Многие рыбы необычайно выносливы.
Карась способен выжить, зарывшись в грязь. Во Вьетнаме я наблюдал рыбку «банан», живущую в мелкой воде рисового поля. В Судане есть рыба, переносящая высыхание водоема. Она остается живой в толще потрескавшегося ила до сезона дождей. Эту рыбу с комком земли посылали по почте, и она приходила в себя, как только комок опускали в ванну с водой.
А недавно известен стал поразительный случай с угрем. Сорок пять лет назад австралиец О’Брайен поймал угря и подарил своей тетке.
Тетка пустила рыбу в садовый колодец. И позабыла о ней. Колодец через год за ненадобностью забетонировали. В прошлом году он снова понадобился в хозяйстве. Каково же было удивление О’Брайена, решившего почистить колодец, когда он обнаружил там живого угря, пойманного сорок пять лет назад.
Это, конечно, случай особый. Но вот что мне рассказал ловец ротанов у маленькой подмосковной деревни Зименки: «В феврале с речки в погреб я навозил льду. А осенью, прежде чем ссыпать картошку, остатки льда и воду, им образованную, из погреба взялся вычерпывать.
И что же, в воде оказались… четыре живых ротана! Вмерзшие в лед, ротаны благополучно в погребе зимовали, благополучно жили весну и лето… Поймаешь ротана в речке — два дня живет в холодильнике. В ванну пустишь — он в ванне клюет».
У себя на родине, на Амуре, ротан живет в многочисленных остающихся после разлива пойменных бочагах. Жизнь рыбешки спартанская — бочаги высыхают и промерзают. И потому, оказавшись на новоселье, он очень легко и быстро прижился, находя приемлемой воду, в которой любая другая рыба не выживает.
В чистой проточной воде ротан встречается редко. Но пруды и озера ему по душе, и он переводит в них даже лягушек. Рыбоводов это, конечно, сильно должно тревожить. Начать с ротаном войну… Но как? Нет способа обуздать мощную, не подконтрольную человеку вспышку природной силы. И трудно даже поверить, что все началось с десяти рыбок, с неосмотрительной шутки с природой.
По своим качествам ротан, с точки зрения человека, стоит едва ль не на самом последнем месте среди пресноводных рыб. Но отношение к нему, как можно заметить, двоякое. Рыбак серьезный плюется. А те, кто рад любому движению поплавка, не в претензии-хотя бы ротан!
Тем более что удить можно едва ли не в каждой луже.
Черная маска
Я стоял, прислонившись спиною к теплой шероховатой сосне. И вдруг прямо под ноги мне бросилась, распустив перья, птица размером менее воробья. Она искала защиты. От кого же? Я успел это только подумать, как птица взлетела, и следом за ней в орешник, а потом далее по траве понеслось что-то, мелькавшее серой, черной и белой окраской.
Я побежал следом и увидел, как терявшая силы зарянка еще раза три метнулась в кустах, и следом за ней неотступно гнался не слишком ловкий, но очень упорный охотник.
Появление человека разрешило драму в пользу зарянки. Она шмыгнула в сухие заросли малинника и крапивы, а тот, кто гнался за нею, взлетел на сухую ольшину и стал с любопытством меня разглядывать.
Это был серый сорокопут. Все краски на его оперении расположились теперь в нужном спокойном порядке. Птица чем-то неуловимо напоминала маленькую сороку, хотя в оперении не было ни сорочьей ослепительной белизны, ни отливающей синевой черни.
Так вот каков ты, голубчик… Бинокль подавал птицу к самым моим глазам. Наиболее выразительной в ее облике была несоразмерно крупная голова с большим крючковатым клювом и темной полосой-маской, на которой блестели бусинки глаз. Ну, брат, на разбойника ты и похож…
Уставший после погони сорокопут отдыхал и, казалось, забыл обо всем, что его окружало, даже недремлющий глаз потускнел. Но стоило чуть сократить расстояние — птица нырнула с ветки к самой траве и полетела в волнистом полете…
Серый сорокопут. Красавец.
Это место я помнил, и год спустя, оказавшись в лесах у Оки, пошел прогуляться по вырубке.
И снова встреча! Та ли самая птица или, может, полянка в окружении редких осинок с бочажком стоячей воды и зарослями репейника чем-то особенно привлекала сорокопутов, но вот он, мой хороший знакомый, сидит на ветке, да еще и с добычей — на острый сучок наколот маленький лягушонок. Убедившись, что мимо я не пройду, птица взлетает, и я как следует разглядел ее жертву…
В лесу изредка попадаются то лягушонок, то землеройка, то ящерица и даже птицы-малютки, наколотые на шипы колючих растений, на острый сучок или зажатые в развилку веток. Это запасы сорокопута. Считают, при слабых лапах ему легче именно так умерщвлять пойманных и поедать их прямо с сучка. Однако, скорее всего, объяснение это неполное. Так же, как и вороны, сороки и сойки, сорокопут делает аварийный запас на случай непогоды или бескормицы.
Особо важны такие запасы в холодное время.
(Серый сорокопут в отличие от меньшего по размеру сорокопута-жулана на зиму в Африку не летает.) Со снегом он начинает охотиться только на птиц, подстерегая их на кормежках или в местах перелетов.
В отличие от других хищников («промахнулся — другую поймаю») сорокопут преследует жертву очень настойчиво и, водворив ее на сучок, осматривается: нет ли еще добычи.
В метели и в очень морозные дни птица находит свои запасы. А иногда и забывает о них. И если зимой на сучке вам придется увидеть пушистый комочек мертвой синицы или четки, значит, ваша лыжня проходит в местах, где действует «черная маска». Может случиться, что «маску» вы увидите. Эта птица размером с дрозда обликом отдаленно напоминает сороку. Но ни родством, ни образом жизни с сорокой она не связана. Это сорокопут.
Фото автора . 25 января 1980 г.
Беседа
(Проселки)
С дороги, идущей от Касимова полем, видишь в лощине верхушки ветел, крыши домов и на взгорке — красного кирпича колокольню, крытую свежей жестью. О колокольне я прежде всего и спросил Александра Александровича.
— Совсем новая крыша…
— Да нет, церковь не действует, — ответил парторг. — Еще с довоенных лет на замке.
Кровля пообветшала, решили подправить. Дело для колхоза не разорительное, а сразу как-то опрятнее выглядеть стало село… — Опасаясь, что городской его собеседник, грешным делом, может и не понять этой необычной заботы, Александр Александрович прибавил: — Опрятность этой видной с любого двора постройки, конечно, воспитывает уваженье у человека к порядку. Так что бог тут совсем ни при чем…
После беседы в правлении мы пошли с Александром Александровичем по деревне. Как водится, гостю было показано все, чем законно тут можно гордиться: большая новая школа, еще пахнущий свежей краской и похожий на маленький городок детский сад, автоматический телефонный узел, большой и хороший клуб («кино — каждый вечер»), добротные деревянные дома для колхозников («ставим дом и сразу сажаем сад»). Асфальт на главной улице и телевизионные антенны над каждой крышей дополняли увиденное. Однако не только эти признаки достатка, разумной, расчетливой траты средств и движения в ногу с жизнью останавливали внимание. Очень обрадовал не утраченный тут, в Дмитриеве, чисто деревенский дух жизни.
Дома не все были новые, но у каждого был палисадник, двор, сад, огород. Во дворах по-вечернему кагакали гуси. Посреди улиц на траве возились дети. Старухи сидели на скамейках возле домов. (Одна, подозвавшая Александра Александровича для какого-то разговора, сбивала в горшке сосновой мутовкой масло.) Пахнуло вечерним дымком, деревенской стряпней из труб, и главной улицей степенно, неторопливо возвращались с пастьбы коровы. В домах скрипели калитки и слышались голоса: «Марусь, Марусь…», «Зорька…» Парень на оранжевом тракторе приглушил мотор, давая проследовать стаду.
«Доброго здоровья!» — приветствовал пастух моего провожатого и поручил стадо, с врученьем кнута, подвернувшемуся мальчишке.
Александр Александрович извинился, и они с пастухом, присев на бревна у дома, минут десять обсуждали какой-то деликатный и важный для пастуха житейский вопрос. «Ну ладно: так, значит так», — согласился пастух, прощаясь, видимо, даже довольный разрушению своего обдуманного в одиночестве плана…
Еще в правлении, наблюдая заходивших к секретарю колхозников, я заметил особую атмосферу отношения между людьми. Заходили по делу, но разговор непременно касался чего-то еще, вроде бы к делу не имеющему отношения, но явно ему помогавшему. «Коля! — кричал Александр Александрович со второго этажа в окно шоферу, с которым только что говорил в кабинете. — Я забыл тебя попросить, будь другом, заехай к Прасковье Ивановне, узнай, привезли или нет ей дрова… Сам привезешь? Ну, что ж, хорошо…» И такой тон со всеми. Молодые у него: «Коля… Таня… Федя», к старику вышел из-за стола: «Василь Андреич, извини, пожалуйста. Знаю, зачем пришел, но я не успел поговорить с председателем… Мимоходом сам загляну».
— У вас село, почти как семья… — сказал я, когда попрощался еще один посетитель.
Александр Александрович, извинившись, прочитал в телефон короткую сводку в район и сам вернулся к начатому разговору.
— Семья, говорите… Семья — дело особое. Хорошую семью и под одной крышей не просто сладить. А вот добрые отношения, уклад жизни с учетом всего, что деревне должно быть свойственно, это и Петр Иванович как председатель, и я как парторг всегда помним. А мы ведь почти что состарились в этой деревне. Часто ведь как бывает-«план по мясу, планы по молоку», а все остальное из поля зрения уплывает. И получается, что вроде бы только для плана человек и живет. А человек должен чувствовать радость жизни, радость труда на земле, радость своего очага. И когда он понимает, что это в нем уважается, будет и план, и даже многое сверх плана. Наше село не обветшало, не обезлюдело, а сейчас просто крепко стоит на ногах, потому что как-то так получилось: тут не забыли эту несложную мудрость.
* * *
Мы просидели с Александром Александровичем до полуночи. Разговор о деревенском укладе жизни неизбежно коснулся прежних традиций, обрядов и праздников, рожденных спецификой сельского быта, близостью человека к природе, влиянием времен года на его занятость.
— Это все — употребим не крестьянское слово — поэзия бытия. И это очень важная вещь. При нелегком труде на земле особый деревенский уклад давал человеку, даже при бедности, ощущение радости жизни… Согласны?!
Так вот, надо ли это забыть и перекладывать деревенскую жизнь на городской лад? Некоторые думают: именно так следует сделать. А мы вот так не считаем.
Я возразил, главным образом из желания удержать разговор в нужном русле:
— Но. Александр Александрович, жизнь-то в корне переменилась. Есть ли что сохранять, утверждать и отстаивать?
— А вот давайте поразмышляем…
Взялись прикидывать вместе, и оказалось, что есть! И на примере села Дмитриева это можно и рассмотреть.
Сельский дом… Традиционно — это не просто жилище, это еще и двор, сад, огород. Это корова (коза, на худой конец), куры, гуси, кошка, собака, скворечня, ласточки под карнизом. Это целый мир для деревенского человека от рождения и до старости. Это его школа жизни, его убежище, это основной корень, соединяющий человека с землей. Подруби этот корень, и человек уже — перекати-поле, ему все равно, где и на каких этажах жить. На эту традиционную жизнь кое-где покушаются, пытаясь втиснуть деревню в три-четыре многоэтажных дома. «Последствия этого неизбежно будут печальными, ибо человека, с его извечной жаждой «копаться в земле», можно все-таки приучить к сидению у телевизора и к игре в домино», — говорил Александр Александрович.
В Дмитриеве, правда, тоже построен один жилой двухэтажный дом. В нем поселили учителей и молодых специалистов, недавно в деревню приехавших. «Но курс основной — одноэтажный дом для семьи. Строит такие дома колхоз. Плата жильца — менее трех рублей в месяц. Всячески поощряем инициативу в строительстве. Строящий себе дом — это постоянный жилец в деревне. Это опора в нашем хозяйстве».
Неосмотрительное нарушение основ в сельском укладе жизни уже дало примеры для поучительных размышлений на этот счет.
Лет двадцать назад возобладала мысль, что если сельский житель не будет иметь коровы и иной живности во дворе, то все свои силы он направит на работу в хозяйстве общественном.
Мы помним то время. Сколько было и вздохов, и слез при расставании с буренками! Корова для сельского жителя всегда была чем-то само собой разумеющимся в домашнем хозяйстве — «Как жить без коровы?!».
И вот видим теперь, что вышло из насильственной операции. Пожилые владельцы скотины поплакали, повздыхали и успокоились постепенно — житье без коровы оказалось возможным и даже не лишенным удобств: не надо с зарей подыматься на дойку. Не стало в доме «своего» молока, масла, творога — да уж ладно, как-нибудь перебьемся. («Во град ездим за молоком», — сказала мне жительница деревеньки, стоящей в пятидесяти километрах от столичного града. Старуха это сказала с горечью, а молодуха из той же деревни о привозном «городском молоке» говорила с вызывающей бодростью, как будто во градах молоко бьет из артезианских скважин.)
Итог невеселый. С молоком и творогом туговато. И не потому только, что ранее от любой коровы молоко так или иначе попадало в общегосударственный бидон. Не достигнута цель, ради которой все затевалось. Пожилые теперь Дарья Петровна или Марья Петровна, лишившись своей коровы, на общественной ферме все-таки продолжали работать. А вот дочери их, не понюхав с детства навоза на своем дворе (деревенская пословица говорит: «что воняет, то и пахнет»), не спешат идти и на общественный двор. Таково следствие повреждения корня традиции. Сейчас помаленьку поправляется дело. Но подобного рода просчеты исправить очень и очень непросто.
Дмитриево не было исключением, когда коров провожали под нож. Но тут раньше других поняли ошибку, а общий стиль жизни села позволил легче ее исправить. Сейчас тут на 240 дворов 90 коров, то есть больше, чем в каждом третьем дворе. (Не говорите, что это мало. Приходилось бывать в деревнях, где молока купить невозможно — нет ни единой коровы.) И количество скота в Дмитриеве возрастает. «Колхоз, — как сказал Александр Александрович, — создал для этого «режим наибольшего благоприятствия»: по низкой цене продаются телки и поросята, всячески помогаем с кормами, из общих укосов каждый владелец коровы получил долю, а неудобья отдали косить исполу: копна — колхозу, копна — косцу». В результате колхоз обеспечен кормами и личный скот тут не будет голодным. Итог: в каждом третьем доме — свежее молоко, масло, творог. (Излишки покупает сосед, а поскольку и при этом условии молоко остается, то каждое утро по селу проезжает машина с цистерной, и эти излишки — 700–900 литров вместе с удоем общественной фермы идут государству, «во грады».)
Еще одна сторона жизни… Александр Александрович особо ее подчеркнул — забота о стариках. «В деревне все на виду, все рядом — жизнь и работа. Забвение тех, кто ослаблен годами, — неизбежно подточит все ценности. Это ведь как на войне. Если о раненых забывают — армия обречена. Умный командир даже ценою новых потерь вынесет раненых с поля боя. Таким образом укрепляется нравственная сила. А она важна одинаково всюду, где живут и действуют люди. Заботясь о стариках, мы не только воздаем должное за все, что они тут сделали, мы укрепляем веру у молодых: твое село, твой колхоз — надежное место для жизни».
Александр Александрович по памяти перечисляет людей, которые, перешагнув пенсионный возраст, продолжают работать в колхозе. «Никого не понуждаем бросать. Потребность трудиться у многих сохраняется до последней черты. Помогаем подыскать дело по силам, лишний раз похвалишь, поддержишь старания человека, и это, глядишь, главное, в чем он нуждается. А когда приходит время все-таки сесть на скамейку у дома, человек опять же ломтем отрезанным себя не чувствует.
К государственной пенсии мы выделяем специальную «колхозную надбавку», заботимся о дровах, о том, чтобы яблоком из колхозного сада, молоком, зерном для птицы не был человек обделен. Из каждого урожая выделяем пшеницы. И что, возможно, самое главное — несмотря на дела, находишь минутку забежать, спросить: как жив-здоров?»
О молодых в колхозе своя система забот.
Учиться поехал — держат его в поле зрения, помогают. В армию идет — проводы. Вернулся из армии — деньги из специального фонда.
Свадьба — тоже колхоз участие принимает. Обстроиться захотел — опять же в помощи не откажут. Пять лет механиком отработал — в четверть зарплаты надбавка. «Восемь человек из десяти, отслужив в армии, едут домой, да еще и невесту с собой привозят. Приятно это все видеть? Приятно! Однако не будем при этом преувеличивать блага материальные. Мы знаем хозяйства, где этот поводок легко обрывается и люди, как горох из сухого стручка, — кто куда. Важен нравственный климат.
А всякий климат в одночасье не создается. Это работа долговременная. Вот почему важно, заботясь о молодежи, не терять из виду и стариков. И ежели обратиться к опыту жизни, то мы увидим: в деревнях, аулах, хуторах, кишлаках так и было всегда. В этом мудрость традиций».
Коснулись мы в разговоре и того, что обычно в первую очередь вспоминают, когда говорят о традициях на селе, — праздников и обрядов. «Увы, — сказал Александр Александрович, многое ушло невозвратно. Искусственно возрождать то, что было связано с прежним укладом в деревне, — бессмысленно».
И это, конечно, верно. Но вот что важно заметить в прежних праздниках и обрядах. Все они были крепко привязаны к укладу именно деревенской жизни, к срокам сельских работ, к переменам в природе. Масленица — это конец зимы, Троица — это начало лета. Яблочный Спас, Медовый Спас, печенье жаворонков из теста в марте, смоление кабана к рождеству и свадьбы на Покров, осенью — главные деревенские праздники не приходились на горячее время работ. Они либо предваряли эти работы, а чаще венчали их. Иначе говоря, дело, труд, зависимые от капризов природы, — в первую очередь, а праздник — это в подходящее время передых от трудов. В этом смысле в сельской жизни, несмотря на обилие механизмов, условия не изменились. Тут по-прежнему не потерянный в нужное время день (даже час!) кормит год. И по этой причине в колхозе «Заветы Ильича» 1 Мая, например, — день рабочий. Это не значит, конечно, что село Дмитриеве не ценит солидарности со всем трудовым человечеством. Просто начало мая — это самый разгар работ. Потерять в это время два дня и, хуже того, сбиться с ритма — это очень большие потери. «Поэтому мы вывешиваем флаги, а сами в борозду», — говорит Александр Александрович.
Майский праздник в этом селе передвинулся на начало июня (точного числа у него нет, проводится по окончании весенних работ и называется «Праздник березки»). Дома в этот день не остается никто. Тысячи полторы людей, молодые и старые, с ребятишками на руках и в колясках, под руку с женами и невестами, с гостями из других деревень (в колхозе есть отделения), собираются в парке. «Минут пятнадцать говорит председатель или я говорю.
А потом — кому премия, кому подарок, кому доброе слово. Но и тут же веселье: ярмарка со всякими выдумками, своя самодеятельность и еще артистов из Москвы приглашаем, пять буфетов работает. В обществе трезвенников у нас никто не числится, но обходимся без вытрезвителя и даже без участкового. Я сам люблю этот праздник, знаю, как его ждут и потом едва ли не полгода еще вспоминают…»
* * *
Так понимают традиции в селе Дмитриеве.
Сама жизнь научила тут различать, что хорошо, что плохо. Но этому селу на Мещере и повезло. Повезло на двух хороших людей, тут выраставших и близко к сердцу принявших судьбу всего. Что дорого человеку в родном углу.
С большим удовольствием называю этих людей. Это председатель колхоза Жидков Петр Иванович и мой собеседник, секретарь колхозной партийной организации Александр Александрович Петропавлов. Иногда о людях этих двух должностей говорят: сработались. В этом случае слово «сработались» слишком бедное и неточное. Это единомышленники, хорошо понимающие и государственные задачи, и повседневную жизнь родного села.
«Мне тут легко, — говорит Александр Александрович. — Почти все люди в колхозе — мои ученики. И я, как прежде в школе, всех называю: «Лида, Федя…»
Отец и мать Александра Александровича — учителя. (Отцу присвоено звание заслуженного учителя школы РСФСР.) И сын тут, в Дмитриеве, стал учителем, а потом и директором школы. При нем в 1939 году нынешний председатель колхоза, а тогда Петя Жидков, кончил школу. Во время войны Александр Александрович был начальником школы девушек-снайперов, Петр Жидков воевал пехотинцем. После войны Александр Александрович снова директорствовал, а ученик его стал счетоводом. В 1958 году директора школы односельчане попросили возглавить колхоз, и он согласился. Председателем он оказался хорошим и работал четыре года, но, присмотревшись к Петру Жидкову, сказал: «Вот для колхоза настоящий хозяин». С его доводами согласились, но самого из колхоза не отпустили, выбрав секретарем партийной организации. Работают вместе уже восемнадцатый год.
«Петр Иванович — это хозяин с золотой головой и добрым мужицким сердцем», — говорит Александр Александрович о своем друге. О нем самом же, хитровато прищурясь, сказала мне Евдокия Петровна Митина, самая древняя из старожилов в деревне: «Лександр Лександрыч у нас все равно, как в старое время поп. Только лучше. Батюшка, бывает, послушает, посочувствует, посоветует. А этот послушает, посочувствует, посоветует и поможет».
Деревенский капитал всяко можно измерить. Можно посчитать деньги в итоге года, можно счет вести на пуды, на приплод и привес у скотины, можно вспомнить, сколько построек возведено, какие дороги проложены, что куплено. Но есть богатство, которое не измеришь привычными мерами, однако оно в человеческой жизни главное — это нравственный капитал. При этом главном богатстве все остальное, как вагоны при исправном и хорошо отлаженном паровозе. Эту очередность ценностей в Дмитриеве вполне понимают и председатель, и секретарь. Оттого и село прочно стоит на ногах, и жизнь в этом мещерском селении проходит осмысленно, не бестолково, с радостями и надеждами.
Все, однако, познается людьми в сравнении. Было время — отсюда тоже уезжали и на стройки, и в города. Не жалеют ли сейчас об отъездах и нет ли теперь движенья обратного — в село из города? Оказалось, что есть: и для колхоза это немаленькая проблема. Желающих переехать в село из города очень много. Мне показали папку с сотней недавно полученных писем. Во всех просьба: «Сообщите, нельзя ли приехать и вступить в ваш колхоз?» Письма разные, в том числе от людей, у которых личная жизнь дала трещину, и они, прослышав о здешнем хозяйстве, ищут прибежища. Есть наивные письма от коренных горожан, для которых житье в деревне — это сплошной сенокос, хождение за грибами и чистый воздух.
Но в большинстве пишут люди, когда-то жившие тут, в селе, а теперь, приглядевшись к городскому житью-бытью, увидели, что прогадали. Есть у колхоза уже и опыт взаимных отношений с теми, кто приезжает. «Коренные горожане не приживаются. И мы теперь соответственным образом отвечаем на письма, — говорит Александр Александрович. — Деревенская жизнь человеку много дает, в том числе свежий воздух, сенокос и грибы, но много от него и требует. Эти требования горожанину часто и непонятны, и тяжелы. Лучше всех приживаются те, кто когда-то покинул именно наше село. Для них возвращенье — все равно что выход на знакомую просеку после блужданий в лесу. Ну и вообще человек деревенской закваски довольно скоро пускает корни, если он, конечно, не лодырь, не пьяница, не стремится брать больше, чем отдает, и уважает наши традиции и порядки».
На мою просьбу назвать кого-нибудь из «пустивших недавно корни» Александр Александрович перебирает десяток фамилий: «Вам ведь, я понимаю, надо, чтоб и человек-то был интересный… Так вот, помечайте: Павел Николаевич Константинов… Найти его просто: дом с петухом на крыше…»
* * *
Мы прощались близко к полуночи. Село заливало сиянье погожей осенней луны. Синеватые блики света отражал сонный омуток реки, кровля на колокольне, синеватыми редкими фонарями светились яблоки в темной листве. «Вот и еще картинка к нашему разговору, — Александр Александрович срывает яблоко с ветки над пряслом.
— Попробуйте. Это антоновка. Подчеркиваю — антоновка, старинный российский сорт. Там, где эти местные яблоки извели, заменили сортами южными, в этом году погорели. И как погорели! Мороз все убил. Видели сами, сады стоят черные.
А вот воргуль и антоновка живы! Почему?
Веками притерты к нашему климату, испытаны самыми лютыми холодами… В сельском укладе жизни прежде чем что-то отбросить и позабыть как ненужное, следует пять раз подумать… Ну, теперь уж прощайте».
Александр Александрович уходит по белой от лунного света дорожке. Ему шестьдесят три, идет он немного ссутулившись. Сорок лет своей жизни он ходит по этой улице, и она стала его судьбою.
— Вот тут, у колодца, свернете направо, — подает Александр Александрович голос уже с поворота дороги. — И не забудьте: дом с петухом…
Колхоз «Заветы Ильича», Рязанская область.
27 января 1980 г.
Дом с петухом
(Проселки)
Дом мы нашли без труда. Хозяин чинил крышу и прыгнул вниз с легкостью подростка, хотя ему исполнилось пятьдесят.
— Вот все тут: семья, хозяйство, радости и заботы — врастаем в рязанскую землю. Правда, Аленка? — отец прислонил к носу четырехлетней дочери испачканный краской палец. Со смехом нос всей семьей оттирали. Потом Аленка вернулась к ораве кроликов и, вполне уже понимая, что забавляет взрослых, стала считать: «Раз, два, три…» Но кроликов около сотни, они бегали по двору, а способности в счете дальше десятка пока не шли…
Была во дворе минутка, когда все рады отвлечься от дел и сообща позабавиться. В такой момент как-то сразу чувствуешь, чем живут в доме: ладно ли, дружно ли? Чувствуешь, как относятся дети к родителям, а родители к детям, сколько времени уделяют потехе, а сколько делу. И переход от забавы к делам тоже какой-то естественный. Вон кролики уже объедают морковку, которую девочка держит в ручонке, сын носит с тележки траву, мать продолжает резку яблок для сушки, дочь подала отцу полотенце и стирает в тазу испачканный фартук сестры.
— Няня, — кричит Аленка, — все! — и показывает растопыренные пальцы. Сестра бежит в огород за морковкой.
— Няня… — улыбается мать, провожая ее глазами, — недавно сама старшую сестру так называла.
— Сколько же их у вас?
— О, со счета собьешься, — шестеро!
— Жили-то все по местам, где нет электричества, — подмигивает жене хозяин дома, и мы садимся с ним на скамейку, как раз под задиристым, сверкающим свежими красками петухом.
* * *
Павел Николаевич Константинов… Этому человеку жизнь ничего не поднесла на тарелке. Двухлетним его нашли на пороге приюта с запиской в ручонке: «Мальчика зовут Павел. Простите».
К его имени изобрели отчество, а фамилию дали по названию села на Рязанщине. Приютил же его Касимов, старинный городок на Оке, городок, который Павел всегда вспоминал с благодарностью.
Павел рано «стал на колеса», много ездил и много видел. В обычных спорах — где лучше? — он всегда говорил: «Я вот в Касимове…» — и так рассказывал, что мало кто сомневался: все благодати земные лежат именно в этом городе. Но самое главное, он и сам в это верил.
В Касимове прошло его детство. Детство подкидыша, совпавшее к тому же с войной.
«В приюте жили голодновато. И это заставляло быть предприимчивым: ловили рыбу в Оке, ходили в лес за орехами и грибами, пекли в золе грачиные яйца, таскали из садов яблоки…»
В четырнадцать лет из детдома он убежал. Пришло известие, что погиб любимый всеми в приюте военрук, и двенадцать подростков решили: надо немедленно ехать на фронт — отомстить за учителя. Подобных мстителей в те годы к фронту стремилось много. Их снимали с товарных и пассажирских составов, ими полны были детские приемники на вокзалах. Они убегали опять и, случалось, в самом деле добирались до фронта.
Павел ухитрился проехать до Львова, но тут, несмотря на продуманный план конспирации, путешествие кончилось — его обнаружили в куче угля на платформе. В компании таких же, как он, чумазых и оборванных беспризорников мальчишку отправили в Сочи учиться на маляра.
Первую свою зарплату юный маляр получил в известном нам по бутылочным этикеткам Абрау-Дюрсо. Первая получка — важная веха в любой биографии. И очень существенно, какой человек окажется рядом в этот момент. К счастью, мастер, учивший Павла, не был из тех, которые говорят: «Ну, парень, обмыть полагается…»
Понимая, что он, возможно, единственный, кто может сказать мальчишке напутствие в жизнь, старик увел маляра-дебютанта в парк на скамейку и прочел ему небольшую житейскую лекцию, которую Павел крепко запомнил: «Главное богатство в человеческой жизни — умелые руки… Деньги заработать значительно легче, чем их разумно истратить».
Молодость — время, когда человека тянет за горизонт. Хочется много видеть. И Павел, научившись, кроме малярного, еще и столярному, и штукатурному делу, поехал, как он сейчас говорит, «обстраивать послевоенную Родину».
Он работал на Дальнем Востоке, в леспромхозе под Красноярском, а в Башкирии на реке Белой, на строительстве гидростанции, его биография отмечена еще одной вехой — женился.
Вспомнить события двадцатипятилетней давности Павел Николаевич зовет жену, и они вместе с видимым удовольствием вспоминают (нет, переживают заново!) все подробности того года. Любовь! Но родители Нины Парфеновны (на стройке она тоже была штукатуром и маляром) категорически против замужества: «Детдомовец, семьи у вас не получится».
Мать даже сказала: «Я тебе больше не мать». Однако свадьба все-таки состоялась. Со стороны невесты было четыре десятка родственников, и Павел позвал приятеля-плотника, «вдвоем и держали весь фронт».
Павел Николаевич и художник удивительный!
Время надежно определяет, кто чего стоит.
Пригляделась теща к зятю-«подкидышу», и стал он для нее зятем любимым, как в той всем известной народной песне. Всем хорош: на производстве — первый, в доме за любое дело берется, и оно у него обязательно получается, здоров, уважителен, весел. Была и осталась в Павле еще и свойственная многим детдомовцам неукротимая жизнестойкость. Для иного маленький холмик житейских помех превращается в гору неодолимых трудностей. Павел же, переживший много трудностей в ранние годы жизни, сказал жене: «Вдвоем мы все одолеем. Детей заведем полный дом. И не бойся. По миру они у нас не пойдут».
Годы рожденья детей отец и мать сейчас вспоминают по названию строек. «Виктор, Сергей и Ольга — на Павловской ГЭС, Светлана — в Бурятии, Андрей и Алена — на Дальнем Востоке».
Шесть детей, и частые пересады… Легко ли?
Нелегко. И сегодня для многих это кажется почти невозможным, немыслимым — шесть детей. Но вот она, вся семья, на ногах. И это не просто большая семья. Это семья здоровая и счастливая. Непостаревшие мать и отец, крепкие, работящие и послушные дети. Секреты жизни такой семьи? О них, наверное, можно было написать целую книгу. Но сами старшие Константиновы книжек по воспитанию не читали. «Все получилось само собой. Работали, старались, чтобы дети росли работящими, ну и, конечно, важно, чтоб лад и мир были в доме, чтобы куда иголка, туда и нитка», — говорит мать. «У нас тут, как улей, — с пеленок каждому свое дело.
А с возрастом дел прибавляется. И вот поглядите на них, никто не заморен». Это слова отца.
В детский сад Константиновы ребятишек своих не водили. Первых, Ольгу и Виктора, помогала вынянчить бабка, а потом старшие дети были няньками младших. «С работы идешь — младшие уже спят, а старшие ужин варят. И все дела по дому управлены. Школе это ничуть не мешало. Учились и учатся все хорошо».
Родители этот со мной разговор ведут, не отрываясь отдела. Отец играючи режет из липовой чурки игрушку, мать выпаривает кадушку — солить помидоры. Семиклассник Андрей чистит клетки у кроликов. Утки, кролики и козел, заведенный во дворе для потехи, — его забота.
Светлана, девятиклассница, по домашнему распорядку дел нянчит сестренку, на ней же лежит забота об огороде — прополка, сбор огурцов, помидоров, «и колорадских жуков с картошки!» — весело откликается она, прислушиваясь к беседе.
Трое старших уже на ногах. Виктор — тракторист, Ольга — замужем, порадовала Константиновых двумя внуками. (Ее муж Василий работает вместе с отцом и принят в семье наравне с сыновьями). Девятнадцатилетний Сергей — в армии. Пишет: «Служба — дело суровое. Но мне не трудно. И за это, отец, спасибо тебе большое. Чему научен, все пригодилось». Сергей — общий любимец в семье. (Мать с гордостью: «Не пьет и не курит»). К армии он, работая рядом с отцом, научился столярному, слесарному, малярному, штукатурному делу. Он и зарабатывал столько же, сколько отец. И главная гордость семьи: Сергей от отца унаследовал незаурядные способности художника. (Дом Константиновых увешан картинами и резьбою по дереву, на которую с завистью поглядел бы художник профессиональный. Это все работы отца и сына.)
Вот такая семья выросла под крылом так удачно соединивших жизни свои Павла Николаевича и Нины Парфеновны. Переезжая на новое место, они забирали с собой лишь ребятишек, одежонку для них и ящики с инструментами.
«Ничем лишним старались не обрастать. И подыматься было легко. Из мебели брали лишь табуретку. Я ее сделал из ясеня, когда только-только взялся столярничать. Вот она стоит у окна».
Кочевая жизнь, однако, приятна лишь в молодости. Возраст просит оседлости, прочного корня.
Размышляя, где бросить якорь, склонились к жизни в деревне. «Будем работать в колхозе, справим дом, заведем уток, корову. На доме я вырежу петуха, и внукам легко будет находить, где живут дед и бабка», — балагурил глава семьи, когда вечерами все собирались вместе.
За Уралом они и осели. Оборудовали себе дом в совхозе «Георгиевский», обсадили его черемухой, завели скотину. Павел Николаевич стал работать на ферме скотником, Нина Парфеновна дояркой. Прожили в совхозе более десяти лет. Жили хорошо. Сами были довольны местом, и совхоз дорожил работящей семьей. Однако Павел Николаевич почему-то все чаще стал вспоминать свой Касимов. Рассказывал детям по вечерам об Оке, о рязанских лесах и садах.
И постепенно созрело решение: едем! Колебалась лишь Нина Парфеновна, для которой родиной была земля за Уралом, «но что же делать, куда иголка, туда и нитка».
В начале 1978 года Павел Николаевич приехал в Касимов сначала один. Отдал должное разом нахлынувшим чувствам: по льду перешел Оку, поглядел на город с правого берега, поднялся потом по знакомой деревянной лестнице к татарской мечети, поглядел на леса за Окой, постоял у дома, где был когда-то приют… И вот он уже в двадцати километрах от городка, в селе Дмитриеве, в правлении колхоза «Заветы Ильича» говорит с председателем о том, что именно тут хотел бы с семьею жить и работать…
В марте того же годы во время школьных каникул семья Константиновых со своей реликвией — табуреткой, швейной машиной, точилом, с ящиками резцов, стамесок, рубанков, кистей, буравов, молоточков и разным другим инструментом заняла отведенное ей жилье на улице Молодежной. «Ну вот мы и дома!» — сказал отец, оглядывая пока еще неуютные стены рубленого строения.
Семья Константиновых — не единственный поселенец в рязанском колхозе.
В последние годы тут заметно определилось движенье людей в деревню из города. Константиновы дали другим пример домовитости, трудолюбия, способности, как сказал председатель, «цепко взяться за землю».
На работу в колхоз из дома Константиновых явилось сразу шесть человек — отец, мать, два сына, дочь с зятем. И уже можно увидеть в колхозе, к чему приложила руку семья мастеров. И на дом, где живут, поглядеть — сразу видно: не на время люди приехали, прочно пускают житейский корень. Во дворе — живность, в огороде — все, чему полагается быть, — от картошки до подсолнухов и фасоли. У дома — свежая изгородь, цветы в палисаднике и два десятка пересаженных из приокского леса рябинок. Весь дом молодцом смотрит! Своими руками сложена печь, перестелен пол, вырыт погреб, построен сарай, водяное отопление в доме проложено — и это в полтора года всего.
«Как на все у них время хватает?» — дивятся соседи. «Такая закваска — не сидеть сложа руки», — улыбается Константинов-старший.
Минувшим летом на велосипеде они с сыном объехали приокские села, срисовывая наличники для своих окон. А когда над домом появился задорный пестрый петух, для многих в селе стало заманчивым завести над крышей что-нибудь в этом роде. Сам председатель колхоза Петр Иванович Жидков пожелал иметь над дверью своего дома оленя.
Другие пока примеряются, кого из домашней и дикой фауны заказать. «А что ж, хорошее дело! Будут дома в деревне различаться не номерами, а, скажем, так: дом с зайчиком, дом с конем, журавлем… — говорит председатель. — А сделать… Павел все может сделать!»
Павел село покорил не только трудолюбием и умением. Он и на празднике оказался самым заметным. 3 июня в колхозе праздник окончания весенних работ. В числе разных забав на празднике в парке был установлен высокий
гладкий, мылом натертый столб. «Ну, кто добудет часы?!» — весело пригласили желавших показать удаль. Пробовали молодые парни,
пробовал молодой еще зять Василий — никто до верхушки столба не добрался. И тогда вышел сорокадевятилетний глава семьи Константиновых. Кто притих, кто начал смеяться. А невысокий, коренастый человек поплевал на ладони и сначала под недоверчивый шепот и даже смешки, а потом под крик одобренья достиг верхушки столба. На глазах тысячи с лишним людей он прошел с часами в руке к скамейке, где сидела жена с ребятишками: «Нина, это тебе…»
А председатель сейчас же позвал Константинова Павла Николаевича к трибуне: «Молодец! Те часы добыл удалью. А это за труд в хозяйстве».
И вручил часы именные с дарственной надписью.
Часть семьи Константиновых : мать, отец, сын Алексей и дочери — Светлана и Елена .
* * *
Вот так на новом месте начала жизнь семья Константиновых. Возвращаясь в беседе к прошлому, Павел Николаевич опять вспоминает Касимов, военное детство, воспитательницу приюта Елизавету Михайловну Максимову.
(Он недавно ее разыскал). О своей неизвестной матери Павел Николаевич говорит без осуждения и без горечи: «В пятьдесят лет хорошо понимаешь, какая сложная штука жизнь. Я давно уже все простил. Мне только жалко ее. Самой большой радостью было бы помочь ей сейчас.
Привел бы ее в этот дом — смотри, мать, это я, твой сын. А это — мои дети. Дети, мама, — это большое счастье».
Фото автора. Колхоз «Заветы Ильича», Рязанская обл.
29 января 1980 г.
Глубынь-городок
(Проселки)
«Рим стоит на семи холмах, Касимов — на семи оврагах…» — говорящий это на виду городка не рискует, что местное изречение будет воспринято как насмешка.
Касимов, стоящий на высоком речном берегу, от воды ступенями поднимается вверх. И по всей панораме вдоль берега плывут пологие волны понижений и возвышений. На гребнях — церкви и белые пятна новых строений. Одноэтажные, главным образом давней постройки жилые дома, сбегая по склонам, вместе с крышами тонут в кудрявой овражной зелени, всплывают и опять — вниз. Природа была тут верным союзником поселенцев. В сочетании с рекой, с лесами, по которым на север уходит знаменитый Муромский тракт, Касимов с пристани и с проплывающих теплоходов дразнит глаза своей живописностью.
Город принадлежит к числу поселений с богатой историей и некогда шумной деловой жизнью (вспоминаю Ростов Великий, Рыльск, Боровск, Осташков). Но появились иные, более скорые пути сообщений, и знаменитые города по рекам и сухопутным торговым трактам оказались в стороне от больших обновлений, превратились в «районные городки». Иным, например Суздалю и Ростову, посчастливилось оказаться на больших туристских дорогах, и старину в них держат в порядке. Касимов и тут обойден. С дороги от пристани, идущей мимо церквей и приземистых с толстенными колоннами старых торговых строений, город встречает тебя, не стыдясь обветшалых одежд, — принимай, какой есть!
И он интересен, этот город, названный по имени татарского царя Касима. Пыльные дороги, где асфальтированные, где мощеные, а где и просто утоптанные ногами, ведут тебя мимо строений, ныне горячо любимых режиссерами фильмов о прошлом веке.
Покосившийся домик с геранью в окошке…
Глухие ворота с запором кузнечной работы…
Забор, горбящийся над оврагом… Давней кирпичной кладки подвал с решеткой на окнах, столь мощной, что можно подумать, именно тут хранилась городская казна. Опять домишки в один и в два этажа с садами и палисадами, из коих яблоки грозятся падать прохожим на головы… Кое-что из строений скособочилось и подперто, на что-то махнули рукой, что-то сменили современной постройкой, что-то собрались подправить, но дело ограничилось пока лишь кучей битого кирпича…
Дорога между тем приводит к «татарской горе», и по долгой деревянной лестнице (со скамейками — отдохнуть!) ты подымаешься к белому мусульманскому минарету, которому… э-ге-ге — пятьсот с лишним лет!
Странно видеть эту постройку в самом центре России. Однако было время, когда Касимов с названием Городец-Мещерский стоял на самом краю Московского государства. Основан он был Юрием Долгоруким и всего лишь пятью годами позже Москвы. Из бревен рубленный городок считался столицей Мещеры и был поставлен для бережения русской земли от татар, но волею судеб надолго сделался центром «татарского царства».
В пору, когда татарское ханство слабело, а Московское государство крепло, к великому князю Василию Темному перебежал из Казани (середина XV века), опасаясь за свою жизнь, сын хана Улу-Махмета Касим. Московский князь отечески принял беглеца с войском, дал ему «на кормление» Городец-Мещерский с прилежащими землями на Оке. И стали татары союзниками русских князей в борьбе с татарами же, с литовцами, с Польшей и новгородцами, не хотевшими стать «под высокую руку Москвы».
Касимовское царство (историк чуть округляет цифры) «простояло 200 лет и простиралось на 200 верст». Правители его, получившие титул «царей», были достаточно автономны (в здешних местах поселилось много татар, выходцев из казанского царства), но, конечно, все они верно служили Москве. (Касимовский царь Шах-Али, например, вместе с Иваном Грозным брал штурмом Казань.)
За двести лет пестрая череда мусульманских фамилий причудливой вязью помечает свиток российской истории. В Касимове правили выходцы из Казани, из Астрахани, правили отпрыски крымской династии ханов, правил царевич Арслан — внук сибирского хана Кучума. При нем жил и умер в Касимове племянник того же Кучума, взятый в плен Ермаком. Прах татарских царевичей и царевен покоится под сводами мавзолеев, поставленных на горе.
А башня мечети, сложенная из белого здешнего камня еще при Касиме, помнит все страсти, кипевшие тут, на Оке.
Постепенно «касимовское царство» из окраинного сделалось серединным. И Петр I, как говорят, весьма удивился, увидев, проплывая Окой, минарет: «Что за невидаль в здешних местах?» Ему сказали. «А ну пальнем!» — будто бы решил позабавиться царь. Но ядро пролетело мимо постройки. Не повредили ее поздние бурные времена…
В мечети сейчас музей. Не богатый, но и не бедный для районного городка. Когда вопросы мои вышли за круг вопросов привычных, миловидная и внимательная провожатая по музею простодушно призналась:
«Этого я не знаю. Провожу вас к Ахмету Мартыновичу…»
Ахмет Муртазинович Ишимбаев.
* * *
Так я познакомился с потомком подданных царя Касима, ныне пенсионером, заслуженным учителем школы РСФСР и страстным краеведом Ахметом Муртазиновичем Ишимбаевым.
Люди, подобные Ахмету Мартыновичу (так его называют и так он просил называть), сами постепенно становятся примечательностью таких городков, как Касимов. Из музея к нему бегут за справкой, школы приглашают его рассказать об истории города, к нему приезжают и пишут из других городов. И на все старик отзывается. Остаток жизни его украшен делом благородным и интересным.
Дед краеведа торговал луком. И возил его обозами на санях не близко, не далеко — аж в Сибирь, за реку Ишим. Туда — лук, оттуда — меха. Не бедный был человек… Отец Ахмета промышлял изготовление мошны — кожаных кисетов для бурлаков. Сам же Ахмет стал народным учителем и сорок лет учил ребятишек по селам окрест Касимова. Он воевал. Отличился в боях под Тихвином и у Волхова. Вместе с «учительской медалью» в деревянной коробке хранит шесть медалей военных.
Живет Ахмет Мартынович в деревянном высоком доме на кирпичной подклети. Дом построен отцом для матери. Она болела чахоткой, и земский врач посоветовал: «Муртаза, жена проживет еще пять годов, если построить здоровый сосновый дом». Отец все бросил и немедленно взялся строить. Ровно пять лет мать и жила в этом доме.
Ахмет, учительствуя, в отцовском доме почти не жил. Вернулся в него пенсионером. И живет сейчас с сестрой, уже совсем древней и неподвижной. Ахмет Мартынович трогательно о ней заботится. Несколько раз во время беседы он говорил «извините…» и нес в соседнюю комнату то чай, то яблоко…
Есть в доме реликвия — часы, которым без малого двести лет. Причудливое сооружение с большими медными гирями и сонным хрипом в высоком футляре имеет «звуковые окошки».
Через каждую четверть часа поет перепелка, и время от времени по дому разносится голос кукушки, такой натуральный, что можно подумать: залетела в окошко из сада.
— Равнодушная штука часы, — говорит старик, подымая помятые гири. — Родился — прокуковали, умрешь — прокукуют. А жизнь… Славная штука жизнь! Тут у нас над Окой много кукушек и соловьев. Соловьи, замечаю, к городу льнут…
Разговор принимает направление краеведческое. Сообща выясняем, почему соловьи «льнут к Касимову», почему славятся голосами соловьи курские и «любят ли соловьев в других государствах…».
Краеведение — это страсть, но побогаче, чем любое коллекционирование. И потому неприятным и чужим словом «хобби» эту страсть не хочется называть. Краеведение — это естественная потребность человека узнавать вокруг себя мир.
И сколько я знал краеведов — это были всегда счастливые люди, очарованные странники, для которых посещенье мест, где еще не бывал, — праздник, а узнавание подробностей всего, что лежит в пределах их досягаемости, — сама радость жизни.
Ахмет Мартынович смолоду был таким, таким и остался на восьмом десятке лет жизни.
Конечно, прежней крепости — «одолеть сорок верст за день!» — давно уже нет, да и моторный велосипед, облегчающий странствия по району, уже не часто тарахтит от дома под гору к пристани и к мосту.
— Я вроде аккумулятора — был все время под током, а теперь ко мне проводок подключают: посвети-ка, Ахмет Мартыныч! — Старик добродушно смеется. И чувствуешь: хорошо прожитая жизнь скопила радость на окончанье ее.
Ахмет Мартынович не ждет, когда к нему «подключатся», он сам подключается, появляясь перед взрослыми и детьми как проповедник с аршинной папкой наглядных пособий, сделанных из любительских фотографий. Он страстный фотограф и проводит ночи при красном свете — готовит снимки для намеченной где-то беседы. Это могут быть портреты героев войны, снимки старинных построек, памятных мест, интересных людей. Он и открытки к праздникам делает сам из фотографий по истории города…
Беседуя с краеведом, всегда узнаешь больше, чем написано в книжках о тех же местах. Под песню кукушки и хрип старинного механизма часов я узнал, где в лесах под Касимовом надо искать грибоварню, на карте в деревне Ананьино за Окой была помечена водяная мельница — «проверьте, давно там не был…» (Проверили. И действительно, обнаружили исправную водяную старушку, возможно, последнюю на Рязанщине.) Узнал я, в какой деревне плетут для туристов и для театров лапти. Помечены в памяти краеведа места, где варят на зиму «смаковы» (фруктовые хлебы из яблок, смородины и малины), и, конечно, на счету у Мартыныча села, где еще делают конскую колбасу, где перед домом непременно стоит кирпичный амбар — убежище от пожара, где плетутся корзины из хвороста и где держат коз исключительно ради пуха.
(«Оренбургский платок-то, он раньше вязался из здешнего пуха, пудами шел из касимовских сел!») Разумеется, хорошо знает Мартыныч, чего и сколько производит сейчас Касимов. («Морские сети, точила, утюги, мясорубки, ветеринарное оборудование, дубленые полушубки…») Но это все на виду, это можно пойти посмотреть. А вот ушедшее и забытое — это знает лишь краевед.
Ему ведомо, кто и когда посетил город, как о нем отозвался, что приключилось тут с человеком. «Александр Невский по пути из Орды скончался тут в Городце-Мещерском», — говорит Мартыныч значительно. (Историки, правда, спорят на этот счет, но понятно, на чьей стороне касимовский краевед…) Царь Алексей Михайлович (отец Петра I), желая обновить родовую кровь, решил жениться на девушке из глубинной России. Выбор пал на касимовскую красавицу Фиму, дочь небогатого дворянина.
Дело дошло до венчанья, но в церкви, стоя рядом с царем, Фима упала без чувств… Драматическую коллизию расстроенного замужества Мартыныч советует прочитать в романе В. Соловьева «Царская невеста». У краеведа же в записях значится еще один брак, со счастливым исходом. Отбывая в Касимове царскую ссылку, азербайджанец Бабаев женился на местной девушке. От этого брака родился Петя Бабаев, ставший знаменитым революционером. (Мартыныч перебирает свои документы, достает коробку из-под конфет. «Вот посмотрите: «Москва, кондитерская фабрика имени Бабаева».)
Что еще ведомо краеведу? Много всего. Вспоминается грамота Грозного здешней ямской слободе («Хранилась у старосты триста лет!»). Вспоминается мальчик Волченков Саша. С комиссарским пакетом мальчишка обошел дозоры мятежников и на реке криком остановил пароход, спешивший в Касимов из Мурома — подмога избежала засады на пристани. (Мартыныч достает собственноручно вычерченную карту с условными знаками. На ней — путь мальчика через город к реке и тут же портрет с пометкой: 1918 год.)
Пошел разговор об Оке — потянулась длинная цепь интересных подробностей жизни на ней. Мартыныч знал многих бакенщиков, зажигавших когда-то «керосиновый свет».
На его глазах поэтическая профессия умерла — появились бакены-автоматы с электрической лампой. Помечено у Мартыныча лето, когда в Касимов впервые пришла «Ракета». И год (1858), когда по Оке из Касимова на Рязань в первый раз прошел пароход. А заглянули глубже в историю, обнаружилось: первым кораблем на Руси был вовсе не ботик Петра на Плещеевом озере, а корабль «Орел», построенный в здешнем краю при отце царя-флотоводца, Алексее Михайловиче. Корабль дошел до Каспия, но был сожжен вольницей Стеньки Разина…
* * *
На вопрос: кого Мартыныч считает образцом для себя в делах краеведения? — старик лукаво сощурился.
— В музее нашем висит картина: Юрий Долгорукий на коне у Оки и рядом — старик проводник.
Так вот этого русского князя можно считать замечательным краеведом. Все время был на коне. И был умен, любознателен. Землю свою, по всему судя, знал весьма хорошо. Ведь какое удачное выбрал для Москвы место! И наш городок посадил на Оке тоже без всякой промашки…
У многих краеведов я замечал забавную слабость: место, которое исходили, изведали, в рассуждениях об Отечестве они непременно в строку поставят вслед за столицей. И это легко понять. Отечество — для каждого из нас — большая страна и еще уголки в ней, исхоженные, изведанные и вследствие этого всегда любимые.
Для Ахмета Муртазиновича Ишимбаева таким местом является земля на Оке и старинный глубынь-городок.
Фото автора. 6 февраля 1980 г.
Краеведы
(Проселки)
Ахмет Мартынович был молодым, когда ему показали письмо, отправленное «В Москву, Калинину…» из Сысула. Мужики жаловались: «Нет школы… говорят, радио объявилось, а мы не слыхали ни разу… И даже налог не платим…» Это было в 1933 году. Учителя послали узнать, что и как. Стал спрашивать дорогу в лесную деревню, говорят: «Иди по углям». Думал — шутят, оказалось, правда, снег на дороге был черным. Вела дорога в селение углежогов.
С этого первого путешествия вглубь мещерских лесов начал Ахмет Мартынович «краеведничать». Он сам говорит, что был в этом деле любителем, ходившим просто как человек любознательный. Но в 20-х и 30-х годах сюда отправлялись и краеведы серьезные. Ввиду перестройки деревни важно было запечатлеть быт, уклад жизни, творчество людей, поверия и обычаи, сохраненные тут, в лесах, со времен почти что языческих.
Краеведы в те годы были хорошо организованы. Они собирались на регулярные «чтения», был у них свой журнал («Вестник рязанских краеведов»), их записки собирались в специальный архив. Пробежим сегодня глазом по их тетрадкам, отмечая хотя бы только детали на листах, исчисляемых многими сотнями.
«…Мещеряки делились на жителей разных мест и назывались по-разному. Боляки — это люди, жившие у озер и болот, тумаки — в окрестностях Тумы, куршаки — по рекам Курше и Нарме». А вот собственные имена людей, какими были они во времена правления Грозного (имена краеведами взяты из судебной бумаги): «Левон Филатов, Олежка Голыга, Ивашка Резвой, Злоба Козмин, Стромила Александров, Данила Клабухов, Болобан Кухтинов…»
Жили люди в здешних лесах обособленно, замкнуто. Однако существовала торговля, было движенье на юг и с юга по Волге и по Оке. И это движенье приносило в леса «моровую болезнь» (холеру). Люди понятия не имели о невидимых глазом возбудителях мора, но опыт жизни уже подсказывал: «чистота и огонь болезнь не пускают». На дорогах, ведущих в Мещеру, учреждались заставы с предписанием: «Стоять день и ночь, приезжих из моровых мест расспрашивать через огонь и письма огнем окуривать».
Но в это же время крестьяне и таким вот образом пытались бороться с мором. «В Ерахтуре при холере впрягали в соху баб и опахивали деревню. Считалось, что так холера минует».
Однако наряду с суеверием и языческим взглядом на окружающий мир крестьянин копил и житейскую мудрость. Вот, к примеру, как мерилось время выпечки хлеба. «Когда ставили хлебы в печь, кусочек теста клали в миску с водой. Сначала тесто потонет, но через некоторое, довольно значительное время оно всплывает. И хозяйка тотчас хлеб из печи вынимает- он готов!»
Природа, окружавшая человека, была ему богом, убежищем, кормилицей, лекарем, источником радости. Дуплистое дерево сначала почиталось как божество, потом как вместилище меда при «бортной охоте». О птицах и звере в лесах было свое представленье. «Убить журавля — большой грех и дома лишиться». «Лягушку убьешь — корова молока не будет давать»…
Любая деревня имела свой норов, держалась какого-нибудь своего ремесла (бондари, углежоги, плотники, смолокуры, тележники и так далее), и почти у каждой деревни было прозвище, связанное либо с промыслом, либо с каким-нибудь памятным случаем, либо с чем-то еще. Кадомцев тут называют сомятниками. Причина: «Весной разливается Мокша, и жители Кадома, подобно венецианцам, по улицам разъезжают на лодках. После спада воды некоторые находят в своих печах заплывших туда сомов». А вот в Спасском уезде село С. (не будем полным названием его сейчас обижать) знаменито было ворами — «у кого что пропадало — ехали в С.»…
А вот вопросы, какие задавали крестьяне губернской газете в 1925 году: «Вредно ли носить калоши?», «Есть ли у человека душа?», «Почему человек говорит, а обезьяна нет?», «Как избавиться от загара?», «Полезно ли для здоровья пение песен?».
Подчеркнем: это всего лишь штрихи из многочисленных записей, а сами записи — лишь часть большой работы краеведов Рязани, проведенной полвека назад.
Краеведение на Рязанщине, как и всюду, с 30-х годов заметно заглохло. И все же тут, по моим наблюдениям, лучше, чем где-либо еще, заботятся сейчас о всем, что не должно быть забыто в познании Родины. Во время хождения по Мещере мне в руки попала книжка нынешних краеведов «На земле рязанской». Несколько суховато, но обстоятельно в ней рассказано обо всем, что достойно вниманья на этой земле, в соединении с географией, названы имена «знаменитых рязанцев».
Давно известно: нет села, городка, округи без имени чем-нибудь славного человека. Но Рязанщина все-таки поражает обилием тут рожденных или произраставших талантов. Циолковский, Есенин, Мичурин, Павлов — люди, слава которых обошла шар земной. И нет возможности перечислить всех, кем гордимся мы дома, в нашем Отечестве: писатель Новиков-Прибой, маршал Бирюзов, скульптор Голубкина, художник Архипов, несгибаемой воли человек декабрист Лунин, мореход Головнин, певец Пирогов, композитор Александров, прославленный в Италии партизан Полетаев, молодогвардеец Иван Земнухов, трактористка Дарья Гармаш и тракторист Анатолий Мерзлов… Это все дети Рязанщины. И рязанцы берегут о них память.
У дороги в Рязань из Москвы, как раз в том месте, где поворот в село Константиново (родина Есенина), установлен примечательный памятник: старенький трактор на постаменте.
Это тощее клепаное в 30-х годах изделие, со шпорами на колесах и высокой трубой, с железным круглым «седлом» и занятным рулем поворота — само по себе интересно и останавливает внимание. Но монумент — не памятник первому трактору, это память о грозных военных годах, когда женщины сели на трактор, сменив ушедших на фронт мужей и братьев. Это было большое и героическое явление в жизни.
У истоков его стояла рязанская комсомолка Дарья Гармаш. «Работали и ночами. Ремонтировали тракторы в борозде у костров. При вспашке зяби осенью садились за руль в полушубках и валенках…» — это рассказ Дарьи Матвеевны, по-прежнему здесь живущей. А вот что сказал Александр Степанович Метелкин, которого я попросил задержаться, когда он ехал в седле на колхозную ферму: «Дарья?.. Дарья — человек замечательный! Я-то ее девчонкой знавал. А когда мы в болотах под Ленинградом лежали, политрук, помню, принес газеты.
Есть, говорит, кто-нибудь из Рязани? Вот тогда и узнали о Дарье Гармаш. Ей и подругам ее с фронта мы много писали. И даже я сделался знаменитым в окопах — землячка!»
В километре по той же дороге есть и еще памятник. «Воины-летчики: лейтенанты Чукин и Прихно, сержанты Никулин и Харин. Погибли при выполнении боевого задания осенью 1941 года». Эта надпись на камне заставляет связать воедино события той поры. Легко представляешь осеннее поле, такой вот клепаный тракторишко на ней и самолет с полосой дыма, летящий к земле… При смене поколений это все не должно забываться. И рязанцы нашли хорошее средство пробуждать память.
Трактор тоже может стать памятником.
Среди краеведов, много сделавших для утверждения славы здешнего края, мне особо запомнился Анатолий Иванович Коваль, живущий в Ижевском за Окой. Это село является родиной Циолковского. Мы так привыкли связывать имя гениального старца с Калугой, что многие полагают: в этом городе он и родился.
Нет, родился он на Мещере. И хотя прожил в Ижевском всего лишь дней шестьдесят от рождения, установление этого факта было для краеведов точкой опоры в поисках всего, что связано на Рязанщине с Циолковским.
Надо сознаться, порог музея в Ижевском переступаешь без особой надежды чему-нибудь удивиться. И ошибаешься! Этот сельский музей таков, что и столичный город может ему позавидовать.
Отдавая дань художникам из Рязани, с большим уменьем и вкусом строившим экспозицию (Владимир Шипов и Владимир Зимин), все же надо сказать: главную благодарность тут заслужил краевед, в прошлом учитель и сотрудник районной газеты Анатолий Иванович Коваль.
Воссоздавая обстановку жизни семьи Циолковских в селе, ему неизбежно пришлось копнуть историю Ижевского. (Она восходит к 1387 году. Селу без малого шестьсот лет!) В музей собрано много всего любопытного, о чем нынешний житель села без краеведа знать бы не мог. Собраны вещественные свидетельства прежней жизни, обнаружилось много интересных людей, выходцев из села. И все это не просто найдено, но и прекрасно организовано для показа всем, кто окажется в Ижевском.
Хорошо понимаешь: краеведу-энтузиасту помогало в работе великое имя. Но как велика и ценна работа его! И очень хочется видеть почаще таких людей. Пусть не слишком богатым был бы музей в ином селе и городке, но важно, чтобы он был!
* * *
С чего краеведение начинается? Этим началом можно считать первый шаг человека за порог дома. Улица, огород, палисадник — уже целый мир. И этот мир стремительно расширяется, рождая много вопросов и много ответов для растущего человека.
За мещерским селом Санское мы встретили двух ребятишек, одолевших на велосипедах немаленький путь. На древнее русло реки они приехали разыскать рога туров, которые будто бы тут попадались в рыбацкие сети. Оказалось, в Санском о рогах даже никто не слыхал. Но огорченья у двух запыленных, по пояс голых подростков мы не заметили. Запивая хлеб молоком из солдатской фляги в суконном чехле, они обсуждали свое путешествие. Перебивая друг друга, ребятишки рассказали о поисках старого русла, о расспросах здешних людей — старожилов, о дороге в пойме Оки, о переправе у Шилова на пароме, о ночлеге у косарей, о норе, у которой бегали два лисенка… Двое рассказчиков переживали радость открытий, цена которых не упадет по мере того, как эти подростки будут взрослеть.
От простого туриста («поглядел и ушел») краеведа отличает пытливость, он не просто ходит, он что-то узнает, ищет (ведает!). Бывает, что степень осведомленности краеведа, авторитет его так велики, что люди науки к нему обращаются за советом и помощью. Бывает, краевед вступает в интереснейший спор с учеными. Уже несколько лет я слежу за поиском человека, поставившим под сомнение всеми признанный путь князя Игоря с войском до роковой встречи с половцами. Краевед считает, что битва состоялась не там, где привыкли считать, и готовит этому доказательство.
Четких границ между наукой и «любительским краеведением» не существует. Я знаю человека, который всю жизнь посвятил разыскиванию камней с древними знаками (он называет их «следовики»). Краевед исходил едва ли не всю европейскую часть России, составил карту находок, имеет свое представление о природе камней с письменами… Есть краевед-ботаник, восстановивший карту растений на бывшем когда-то целинном, а ныне распаханном поле Куликовом… На родине Ленина живет краевед, проследивший географию жизни семьи Ульяновых.
Назовем, наконец, большого ученого-краеведа (тоже уроженец Рязанской губернии!) Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского.
К простой фамилии «Семенов» слово «Тян-Шанский» прибавлено за большие заслуги в большом путешествии со множеством разных открытий. Но ученый известен был также как «главный краевед государства». Под его руководством был издан замечательный труд — десять томов с любопытным названием: «Россия — полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей». Это удивительное и по объему, и по богатству приведенных в нем фактов издание читаешь едва ли не с большим вниманием, чем самый интересный роман. История, география, этнография, статистика, памятники старины, примечательности природы, масса важнейших подробностей жизни и быта людей, справочный материал, названия даже маленьких поселений с указанием их родословной, их положения на местности, экономики — все находишь в этой удивительной книге!
Для интереса я заглянул: есть ли в книге местечки, упомянутые в этом очерке? Есть!
А на букву «О» я отыскал свое родное село (кого не тянет узнать, чем было место, где ты родился!) и узнал: Орлов-городок на реке Усманке основан был при царе Алексее Михайловиче в 1645 году для бережения государства от набегов кочевников. Указано, сколько саженей в окружности имел городок, где на реке стояли острожки с башнями, почему и когда городок стал селом, сколько жителей было в нем к моменту издания книги, сколько имелось лавок, церквей, ветряных мельниц, как часто бывали ярмарки, во скольких километрах по Усманке лежали другие села, как далеко была станция железной дороги и как тогда называлась. И это все о селе, каких в России было многие тысячи…
Богатство разнообразнейших сведений собрано в книгу трудом краеведов. Это венец их работы и памятник жизни — в книге есть описание сел, речек, озер, построек, дорог, которые время стерло с лица земли, но мы узнаем: они были! Узнаем, как выглядели, какую роль играли в человеческой жизни. Узнаем, сравнивая прошлое с настоящим, как развивалась наша страна, какие места Отечества претерпели наибольшие изменения. Вот что значит труд краеведа!
Музей Циолковского создали художники из Рязани.
* * *
Сегодня краеведение, надо признать, во многих местах позабыто. Мы скоро и торопливо ездим, на самолете можем за восемь часов перемахнуть страну в ее протяженности с запада на восток. Но много ль мы видим при таком замечательном путешествии? Как сказал один мой знакомый, мы видим только изнанку проплывающих над землей облаков». Краеведение — это хождение по земле! Неторопливое, обстоятельное. И главная награда при этих неспешных и чаще всего недальних передвижениях состоит не только в общественной полезности дела, главное — это радость подробного узнавания жизни, прирастание сердцем ко всему, что постепенно формирует у человека понятие: Отечество.
Главными краеведами у нас сейчас стали ребята, идущие каждое лето следами войны.
Их поиски благородны и находки часто бесценны. Но вряд ли разумно краеведение сужать только до этой задачи. Человек должен узнавать Родину (при этом, разумеется, и место, где он родился) во всем многообразии образов, ее составляющих.
Не имеет значения, далеко ли, близко ли ходит любознательный человек. Для одного поле деятельности — родное село и окрестности, другой обшарил глазом целый район, третий прошел теченьем реки от истока до устья, четвертый проследил жизненный путь интересного человека, нашел дорогую для всех могилу, памятник старины, разведал рудное место, объяснил смысл и истоки названия населенного пункта, изучил места обитания редких животных и так далее. Все это лежит в русле естественных интересов человека, и надо его к этому побуждать. Как организовать дело? Не рискую давать советы. Разумнее все обсудить сообща.
Ясно, однако, что краеведение по природе своей занятие коллективное, должно у нас сделаться частью (и важной частью!) комсомольской работы. Почин в этом деле, думаю, всячески будет поддержан и поощрен. И можно только сказать: в дорогу!
…Эти заметки с проселков — тоже суть краеведение. Размышляя, какими словами их надо окончить, я вспомнил последнюю строчку древних записок. Летописец и краевед прошлого покорно просил у читателей извинения: «Еже писах, не дописах, простите, а не кляните».
Фото из архива В. Пескова . 7 февраля 1980 г.