«Писала Агафья…»
(Возвращаясь к напечатанному)
Документальная повесть «Таежный тупик», вызвавшая большой интерес читателей, вызвала и поток писем в редакцию, настолько большой, что мы лишены возможности всем ответить. Пользуемся случаем сейчас поблагодарить написавших.
Среди наших корреспондентов есть ученые-социологи, психологи.
Всем спасибо! Исключительная по своей природе человеческая драма Лыковых никого не оставила равнодушным. Читатели верно поняли драматический урок этого жизненного тупика, верно поняли истоки человеческой драмы, вызванной религиозным фанатизмом. «Но история Лыковых заставляет серьезно задуматься не только о религиозных заблуждениях, — пишет один из читателей. — Подробный рассказ о быте этой семьи и образе жизни меня заставил на многое глянуть другими глазами. Мы ко многому привыкли и принимаем как должное: свет, тепло, бытовые удобства. А оказывается, не так уж давно были лапти…
История Лыковых — это живая картинка не очень уж давней общей нашей истории. Рассказ об этом редкостном случае мне представляется исключительно важным. Он помогает серьезно подумать о главных ценностях жизни, формирует мировоззрение».
Много у наших читателей просьб и вопросов. Главная просьба: прислать газеты, а среди вопросов наиболее частый — есть ли вести от Лыковых?
Просьбу о посылке газет удовлетворить мы возможности не имеем. Что касается вестей из таежного далека, то вот они, строчки, писанные Агафьей. Мы приводим часть ее письма, чтобы дать представление о грамотности Лыковых, об их старинном письме и строе мыслей. Агафья (с припиской геолога Ерофея Седова) сообщает, что к зиме приготовились, но картошку брали уже из-под снега — без помощи геологов им бы с отцом не справиться. Пишет, что заготовили рожь и горох. «Карп Осипович, — добавляет к письму Ерофей, — осенью целый месяц сидел у реки, караулил рыбу. Кое-что заготовил. Я пришел к ним с ружьем, думал добыть марала — все-таки мясо на зиму. Но зверь ушел в горы. Зимовка у наших «подшефных» будет нелегкой».
Таковы таежные вести, датированные еще октябрем, других пока нет.
Агафья пишет.
Весточка от Агафьи.
Фото автора. 1 января 1983 г.
Дело случая…
(Окно в природу)
На двух этих снимках — интимная жизнь природы, жизнь, обычно скрытая от стороннего глаза.
Два молодых аляскинских лося пробуют силы в осеннем турнире. Рогов еще нет, и лоси действуют, как боксеры. Свидетелем этой сцены стал фотограф-любитель Джон Уайли.
Другой снимок сделан в Южной Африке англичанином Хендриком Лоуренсом. Тут уже драма. Молодая жирафа подошла к водоему напиться. И только она наклонилась, как случилось то, что видно на снимке… Крокодилы ждут свою жертву, выставив на поверхность воды только выпуклые глаза. Бросок! И челюсти, полные острых зубов, сомкнулись.
Теперь увлечь бы жертву под воду. Но жертва для молодого охотника оказалась великовата. Обезумевшая от боли жирафа разогнула шею, и крокодил повис на мгновение в воздухе. Это мгновение Хендрик Лоуренс не проморгал.
Интересные, редкие фотографии… Такую съемку запланировать трудно. Чаще всего она бывает в результате счастливого случая. Но в то же время известно: случай идет навстречу тому, кто ищет его. По опыту знаю: каждый фотограф хотя бы раз в своей практике был свидетелем тайной жизни природы. И существуют, конечно, такие вот снимки. Читатели нашей газеты рады будут их видеть. И наше обращение к фотоохотникам: присылайте! Но помните: интересны лишь редкие снимки. Размер — не более листа обычной тетради. Положите в конверт картонку. Негативы не посылайте, но по первому требованию — шлите немедленно. Сообщите в письме обстоятельства фотосъемки. И на кон верте пометьте: «Окно в природу». Ждем ваших фототрофеев.
Фото из архива В. Пескова . 23 января 1983 г.
Постоять за себя
(Окно в природу)
Все живое так или иначе умеет постоять за себя — защитить свою территорию, свое потомство и свою жизнь. И каждый действует на свой лад. Сильный защищается силой; слабые против сильного — объединяются, действуют группой; лишенные силы, когтей и зубов пытаются выдать себя за сильного, прибегают к разного рода хитростям и уловкам.
Мы как-то печатали снимок: лось в окружении волков. Их тринадцать, а он — один. И лось победил. Почуяв силу здорового, крупного зверя, волки ретировались. В Африке я снимал львицу с раздробленной челюстью — не оценила силу копыт полосатой лошадки зебры. Там же, в саванне, я видел, как спокойно, невозмутимо шествовал слон — все уступали ему дорогу.
Белый медведь на нашем снимке сегодня обескуражен нападеньем собак. Он явно до этого их не встречал. Но самый крупный из хищников полон решимости постоять за себя. И если на стороне собак в конфликт не вмешается человек, медведя они оставят в покое. Сила заставляет себя уважать.
Еще один снимок, сделанный у воды в Гаграх, — пример того, как с сознанием своей силы действует лебедь. Чем досадила эта женщина птице, нам неизвестно. Но посмотрите, как решительно смело она атакует. «Все кончилось лишь испугом», — пишет нам автор снимка. Но можно представить, как ведет себя лебедь в дикой природе, защищая, скажем, птенцов. Сила крыльев у птицы очень большая — «человеку может переломить руку», известен и случай: у гнезда лебедя нашла свой конец лисица.
Сила всякого существа умножается сознаньем своей правоты, справедливости. В нередких спорах из-за территории, как правило, побеждает не тот, кто сильнее, а тот, чье дело правое, кто защищает свою дуплянку, полянку, свой охотничий участок. Добытый трудами праведными кусок тоже без боя не отдается.
Попробуйте отнять у кошки мышку, и вы узнаете силу ее когтей и зубов. Не пытайтесь взять у собаки чашку во время еды. Этого не потерпит даже самый покладистый пес. И посмотрите на снимок, так защищает добычу свою пингвин.
Самоотверженно защищает всякая мать своих малышей. Материнство силы удваивает. Возьмитесь ловить цыпленка, и вы узнаете материнский характер обычно трусливой и взбалмошной курицы. Известны случаи, когда взъерошенная, неистовая в своей решительности мать-воробьиха заставляла отступить кошку, защищая еще беспомощного воробья-слетка.
Животные крупные в такие моменты могут быть очень опасны. На Кавказе я чуть-чуть не поплатился жизнью, снимая двух медвежат — медведица-мать прекратила атаку буквально в трех шагах от меня. В Воронежском заповеднике мне пришлось спасаться на дереве от дикой свиньи, не понявшей моих намерений при съемке полосатых ее детишек. Опасной бывает лосиха с недавно рожденным лосенком. Одного известного немецкого орнитолога сова когтями лишила глаза, когда он пытался, забравшись на дерево, окольцевать птенцов. В белорусской деревне Низовцы в декабре минувшего года корова по кличке Домна взяла в оборот волка, проникшего в хлев. И дело для серого кончилось очень плачевно — буренка рогами спихнула его в выгребную яму, где утром разбойник был обнаружен людьми, вначале принявшими его за собаку.
Умножая силы свои, животные часто объединяются в группы и в стаи. Те же коровы на пастбище образуют возле теленка каре, обернувшись рогами в сторону волка. Так же на севере действуют овцебыки. Кто наблюдал дроздов, знает: эти птицы, объединившись в шумную группу, заставляют улететь ястреба.
В Крыму я наблюдал, как вороны с истошным криком провожали кота, опрометчиво поинтересовавшегося вороньими гнездами. В Африке собакоголовые обезьяны — бабуины — обычная жертва леопардов. Но известны случаи, когда обезьяны эти, собравшись в большую группу, брали леопарда в кольцо и буквально разрывали на части.
А там, где силы недостает, в дело идет сноровка, тысячелетняя приспособленность к выживанью, приемы, граничащие с мышленьем.
Заяц обычно бежит сломя голову, но, настигнутый ястребом, ложится на спину и отбивается задними лапами. Похоже ведут себя птицы-лысухи. Завидев луня, стайка лысух мгновенно сбивается в круг, опрокидывается на спину и подымает лапами столько брызг, что лунь прекращает атаку. Он, впрочем, снова готов к нападенью. Но и лысухи опять уже вместе, опять защищают себя.
Многие из животных, столкнувшись с опасностью нос к носу, пытаются устрашать: ерошат перья, подымают шерсть на загривке, выгибают спину горбом (вспомним и наше — «волосы встали дыбом») и таким образом иногда заставляют противника отступить.
Нередко звери и птицы стремятся выдать себя за кого-нибудь более сильного и опасного.
Вертишейка, выглянув из дупла, очень напоминает змею. И это ей помогает. Мой друг Сережа Кулигин (Приокско-Террасный государственный заповедник), подобравшись к гнезду коростеля, наблюдал, как птица не убежала, а, вытянув шею, пугала змеиным шипеньем.
Утверждают: орел-змееяд, когда птенцы еще маленькие, вешает у гнезда змею вместо пугала. Похожее наблюдение сделал читатель газеты П. Строителев. «В болотистой пойме Северского Донца я обнаружил гнездо серой цапли и удивился: построено оно было в самом центре грачиной колонии.
Разглядывая низко расположенное гнездо, на суку я увидел змею. Подумал: крадется к птенцам. Нет, змея убита была клювом цапли, а выглядела, как живая. Как не подумать, что птица повесила ее для острастки всех, кто к гнезду приближался?»
Подлинный героизм проявляют животные в крайней опасности, когда речь идет о самой жизни. Раненый кабан атакует без колебаний, и охотники знают, сколь опасен зверь в такую минуту. Медведь, поняв, что его преследуют, затаивается и, пропустив идущих по следу, сам нападает сзади. А вот что пишет Н. Филиппов (поселок Добринка Липецкой области): «Мои сыновья рыли во дворе яму для храненья картошки. Утром увидели в ней мышь-полевку. Сбегали за котом. Но когда опустили завзятого мышелова в яму, произошло вот что. Мышь, понимая свою обреченность, взъерошилась и неожиданно ринулась на кота. И кот испугался! — оторопело попятился и, припертый к стенке, выпрыгнул наверх… Такой героизм без награды оставить мы не могли — осторожно поймали мышку и отпустили ее на волю».
Быть или не быть? — вопрос не только людской. В хитросплетениях жизни всему живому очень важно уметь постоять за себя.
Фото читателей В. Чангарского и Н. Смирнова из архива В. Пескова , 30 января 1983 г.
Что несет вертолет
(Окно в природу)
По разным причинам возникают иногда ситуации, когда животных надо переместить из районов (или в районы), куда никаким транспортом, кроме вертолета, не попадешь.
В американском Йеллоустонском парке медведи, привыкшие к попрошайничеству, стали опасными для людей. Их усыпляли и в специальных сетках на вертолетах вывозили из людного заповедника в дальние горы. В Канаде похожим способом раз в год переселяют из городка Черчилла белых медведей, приходящих на местную свалку.
На этих двух снимках мы видим моменты таких операций. В Швейцарских Альпах лошадь упала в горную реку. Ее удалось вы вызволить только такими вот чрезвычайными мерами. Широко известна воздушная операция по переселению молодых африканских слонов.
Жизненное пространство для животных в результате хозяйственной деятельности человека сокращается непрерывно. В Руанде несколько сотен слонов в поисках корма стали выходить на поля. Часть животных пришлось истребить.
А молодых слонов недешевым воздушным путем переместили в один из лесных заповедников.
Несомненно, животные при таких перевозках испытывают ощущения непривычные.
Но они остаются здоровыми, жизнеспособными. К сожаленью, шум вертолета не всегда является вестником скорой помощи. Нередко эта машина приносит смерть. Сидящий в ней браконьер не оставляет животному шанса спастись.
Опасность сверху неожиданна, непривычна, неотвратима. Сайгак, медведь, лось — нередкие жертвы охоты на вертолете. Увозят добычу, разумеется, не так вот открыто. Ее прячут в кабине.
И потому в таежных наших местах очень важен особый контроль, куда и зачем полетел вертолет, с каким он грузом вернулся?
Фото из архива В. Пескова. 6 февраля 1983 г.
Михайловский старожил
(Проселки)
Домовой
«Я в Михайловском — домовой, — любит сказать Семен Степанович в кругу друзей, а круг этот — и сидящие в его доме у самовара гости, и полная зала людей в «Останкино», где пишется популярная передача для союзного телезрителя.
«А что такое домовой? — шепчет мне на ухо юная горожанка, склонная толковать непонятное слово применительно к нынешней жизни. — Домоуправ, да?»
Пушкинский стих, звучащий со сцены, заставляет мою соседку подумать: «Домовой — это поэтичное что-то, более интересное, нежели домоуправ».
Было время, домовой «жил» в каждом деревенском доме. (У нас в воронежских селах называли его доможил.) Это невидимое существо погромыхивало ночами в сенцах, ходило по чердаку — стерегло дом, одновременно внушая почтенье и даже страх его обитателям. Домовые были добрые и недобрые. Загляните к Далю и вы получите полную справку о существе, которое не могло не попасть в поэтический мир обитателя дома в Михайловском. Уезжая из дорогого сельца, Пушкин очень хотел ему благополучия и долголетия. Молодой, не очень умелый хозяин вряд ли сумел и успел сделать деловые распоряженья по дому. Домового в стихах он просил:
Когда Семен Степанович говорит, улыбаясь: «Я — Домовой…» — мы чувствуем руку, протянутую Пушкиным этому нынешнему хранителю всего, что было дорого поэту в родимом сельце и стало бесконечно дорогим и для нас, потому что сельцо это — пушкинское.
Пушкин знал, что не будет забыт народом, но он не мог предвидеть размеров горячей к нему любви. В музее Осташкова на Селигере экспонируется жилище рабочего-революционера начала этого века. Трогательная деталь: в красном углу над столом в обрамлении полотенец вместо привычной иконы висит портрет реального человека. Кого же? Пушкина! Мог ли думать поэт о столь высоком духовном признании! Пушкин понимал: тропа человеческой памяти травою забвенья не зарастет. Но мог ли он думать, что в дорогое сердцу его Михайловское будет приходить, приезжать, прилетать ежегодно почти миллион паломников. И среди них мы видим угаданные Пушкиным лица: и финна, и жителя дальней реки Тунгуски, и степного калмыка.
Минувшим летом я видел в Михайловском эфиопа — священнослужителя. В знак уваженья к поэту по дорожке, ведущей к дому, он прошел, сняв сандалии, босиком.
Однако могло ведь случиться и так, что нечему было бы тут поклониться. Ветер времени выдувает следы былого. И примеров тому немало. Каждый скажет: да, но Пушкин — ценность особая. Верно. Любой уголок, связанный с дорогим именем, для нас — святыня.
Однако Болдино ведь не стало пока похожим на то, чем стало для нас Михайловское. И время сельцо на Сороти вовсе не берегло у себя под крылом. В войну, всем известно, именно тут, как раз по усадьбе, фашисты построили линию обороны. На вековых пушкинских деревах сидели снайперы, траншеями изрыт был Михайловский холм, прямо в пушкинском доме изуверски поставили пушку, могила поэта была заминирована.
Пепелище представляло собой Михайловское после жестоких боев 44-го года. Святыню сразу взялись восстанавливать. Но дело было исключительно трудным, если учесть, что много всего лежало тогда в руинах. И во главе дела государством поставлен был тогда ленинградский музейный работник Семен Гейченко…
Сейчас, когда всем очевидны плоды большой вдохновенной работы, принято говорить: Пушкину повезло на Гейченко, а Гейченко — на Пушкина. Эта верная мысль стала уже расхожей. Но ведь действительно повезло!
И Пушкину, и Гейченко, но самое главное, нам всем повезло на сочетание двух талантов, повенчанных судьбою в Михайловском.
Как проходило возрожденье, восстановленье Михайловского, тут рассказать невозможно, да и не нужно. Сам Семен Степанович, превосходный рассказчик и превосходный писатель, очень ярко поведал о всем сделанном-пережитом. Можно лишь пожелать, чтобы книги его стали достоянием многих. Глянем лишь на итоги.
Музей-заповедник «Михайловское» с его постройками и ландшафтом — неповторимый памятник поэту. Люди знающие говорят, что нигде в мире нет ничего равного по впечатляющей силе. Кто в Михайловском побывал, об этой магии достоверности хорошо знает.
Музея в этом музее мы не чувствуем. На день-другой мы как бы входим в мир Пушкина.
Нам кажется, что кудрявый, веселый, порывистый человек где-то рядом: он только отошел на минуту и скоро вернется. Достичь такого эффекта, начав с пепелища, — искусство редкое и большое. Все: дом, обстановка и вещи в доме, деревья в парке, мостки, дорожки, холмы, река, мельница у реки, лошадь, бродящая по лугу, — все «оркестровано» так мудро, так естественно и умело, что создает в душе сюда приходящего ощущенье свидания с Пушкиным.
И те, кто знает, чьими заботами все возродилось, проходя мимо дома Семена Степановича, оставляют у порога его цветы. Я не знаю другого музея, где бы хранителя чествовали так же трогательно.
Дом Пушкина.
Столик в доме поэта.
«Домовой» заповедника — Семен Степанович Гейченко .
В деревянном домишке усадьбы Семен Степанович поселился сначала по нужде послевоенного времени, но так и остался в нем, отвергнув предложенья и уговоры переселиться в дом современный, с удобствами.
И дело не только в том, что он понимал, как важен тут ежечасный хозяйский глаз домового. Житье в Михайловском помогало его постижению мира поэта. Глядя на все глазами давнего жильца усадьбы, Семен Степанович сделал множество всяких открытий и наблюдений, одушевивших обитель Пушкина. Вспоминаю его кормящим с руки воробьев и синиц, вспоминаю, как умеет он толковать, различать шорохи всякой живой мелюзги в травах — «все это мог видеть и слышать Пушкин».
Все примечали: супруги, счастливо прожившие долгую жизнь под одной крышей, характером становятся схожими. Нечто подобное случилось и тут, в Михайловском. Привычка глядеть на жизнь пушкинским глазом наградила нынешнего старожила сельца дорогими для нас пушкинскими чертами. Любознательность, мудрость, почти детская радость от всего хорошего в жизни, доброта, щедрость, со всеми равное обращенье, открытое сердце, веселое озорство.
Все, кто знает Семена Степановича, согласятся: да, он таков. И тут удивляться, пожалуй, нечему — «с кем поведешься…»
Хочется предположить еще: молодость пушкинских лет тоже привилась и живет в хранителе дома. Зная возраст Семена Степановича, невозможно не удивиться его способности с восходом солнца быть уже на ногах и всюду успеть в немалых заботах.
С одним из работников заповедника мы столбиком на бумажке пометили роли, в каких пришлось и приходится выступать Гейченко тут, в Михайловском: администратор, хозяйственник, экскурсовод, краевед, архивариус, историк, землемер, архитектор, садовник, орнитолог, ботаник, литературовед, писатель, бытописатель, лектор, хранитель и собиратель реликвий… «Добавьте еще: подметала…», — с обычной шуткой сказал Семен Степанович, когда мы решили прочесть ему список.
Шутка насчет «подметалы» имеет резон. Нелегкое дело на пепелище возродить Дом и Мир Пушкина. Столь же нелегкое дело при миллионе почти посетителей поддерживать тут порядок.
Известны два людных места, безукоризненно чистые: московское метро и заповедник в Михайловском. При всем уменье людей сорить и мусорить в этих местах не увидишь мятых бумажек, апельсиновых корок, окурков — обстановка воспитывает! Хотя, конечно, в миллионе паломников встречаются и паршивые овцы. Но все немедленно убирается, подметается, чистится. Сам директор не гнушается этой работы — «святое место ничем не должно оскорблять ни чувства, ни глаза».
Среди забот хранителя пушкинских мест есть одна не предусмотренная никаким расписанием, ни сметой, ни планом, забота обременительная, постоянная, неотвратимая — гости!
Дом директора стоит прямо у самой дорожки, по которой проходит тот самый миллион любознательных, очарованных странников. И в этой массе паломников к Пушкину есть какой-то процент ходоков к самому Гейченко — по делу, по дружбе, по любопытству. И так получается, что это жилище в Михайловском без гостей почти не бывает. Постоянно шумит самовар на столе.
Тихая, добрая Любовь Джалаловна Гейченко непрерывно печет пироги и оладьи. И странное дело — привычка или натура? — но, кажется, Гейченки не могут жить без этих дружеских непрерывных нашествий. Я, грешный, тоже сиживал не единожды у кипящего самовара с людьми самыми разными — один раз с Райкиным и с лесоводами из Ленинграда, другой — с делегацией учителей, певцом из Большого театра и старушкой историком. Для всех у хозяев дома — чай-сахар, доброе слово и добрые шутки, и даже подарки на память.
— Семен Степанович, дорогой, как на все и на всех вас хватает?! Может, и правда, лучше бы жить в стороне?
Отшутился:
— Домовому полагается жить при доме.
Самовары
Через стекла веранды проходящие видят в огромном числе самовары. Ну и, конечно, стучатся в двери — взглянуть. Пришлось повесить дощечку: «Это не музей. Тут живут». Ну а тот, кто входит в дом гостем, сразу же оказывается в окружении самоваров. Сам хозяин точно не знает, сколько их набралось. Всякие — огромные, на несколько ведер, и маленькие, чуть больше литровой кружки, домашние и походные, пузатые вроде купцов и стройные, как девицы, самовары простецкие и знаменитые, из которых пивали люди известные.
История этой одной из самых крупных теперь коллекций в стране самоваров довольно простая. Собирая в музей предметы старинного быта, Семен Степанович имел естественный интерес к самоварам. Добра этого по чердакам, по закутам деревенским оказалось немало, и дарились они охотно. Семен Степанович с благодарностью принимал, освящая все подношенья старинным реченьем: «Всякий дар для доброго дела совершенство есть». И уже бы довольно — стоит самовар в доме няни, запасник музея самоварами полон, а их все несут. Пришлось приютить самовары у себя в доме. А, увидев их, гости считают долгом коллекцию пополнять — самовары привозят, приносят, почтою шлют.
И вот уже полки от пола до потолка уставлены самоварами. И редкое чаепитие тут обходится без разговоров, без расспросов о самоварах. Владельцу богатства этого есть, конечно, что рассказать, и он это делает ничуть не хуже самого Андроникова.
«Этот бывал в руках Пржевальского. Возле этого сиживал путешественник Семенов-Тян-Шанский… Из такого походного мог согреваться чайком Александр Сергеевич…» И много всего другого узнают сидящие за столом гости. Узнают, например, что в старое время, снаряжая детишек в поездку, в сани, чтобы не мерзли, ставили самовар. Во время войны на Псковщине, прячась в лесах, люди в числе самых необходимых вещей уносили с собой самовары. «Редкий дом в России обходился без самовара. Теперь чайник… Но, согласитесь, други мои, разве способен чайник произвести уют, какой мы имеем хотя бы сейчас вот. Сидя у самовара!»
Сколько ж их всего? Беремся считать и кончаем на цифре 324.
Между тем открывается дверь — на пороге человек с самоваром: даритель.
— Ну, до кучи, до кучи! — благодарно принимает Семен Степанович позеленевший, слегка помятый медный сосуд с трубою. Сажает нового гостя за стол, потом находит на полке место для самовара.
Чаепитие продолжается.
Сколько всего самоваров в коллекции? 324!
Колокола
Летними вечерами, когда поток посетителей схлынет, в селе Михайловском раздаются, бывает, звоны колоколов. Иногда озорные, иногда стройные, с неким музыкальным порядком. Это значит: Семен Степанович либо, озорничая, демонстрирует гостю старинные звуки, либо, если гость музыкален, на пару с ним извлекает из бронзы что-то вроде мелодии, заставляющей человека остановиться и слушать.
Звонницу, кто в Михайловском побывал, все видели. Она расположена у сарайчика, как сюда, в пограничную зону, послал свой подарок — колокол. Назначение колокольного звона — будить, подымать дух людей — хорошо понималось. Полуторастапудовый набатный колокол, дареный Иваном Грозным, в тихий похожий день был слышен в округе на двадцать пять верст.
Во времена Пушкина в колокола ударяли по праздничным и торжественным дням, во время похорон, свадеб, ярмарок. Оркестром из множества разноголосых снарядов искусно владели святогорские звонари. А на пасхальной неделе на колокольню подымались звонить — кто хотел.
В числе таких доброхотов был и Пушкин, очень любивший колокольную музыку. «Можно ль было оставить восстановленную звонницу беззвучной?.. И мы начали собирать колокола».
Есть у Семена Степановича в его домашнем «научно-исследовательском институте» более сотни папок с надписями, смысл которых не нуждается в объяснении: «Няня Арина Родионовна», «Ветряные и водяные мельницы», «Травы и древеса», «Звери и птицы», «Часовни», «Наталья Николаевна Пушкина в Михайловском», «Строительство дома» и так далее. В каждой папке — кропотливо собранные за многие годы документы, наблюдения, письма, рисунки, извлечения из архивов — все, что имело отношение к Михайловскому и окрестностям. Есть на полке и папка «Колокола». Заглянув в нее, узнаешь, где и как добыты, найдены были восемнадцать нынешних колоколов для звонницы, и то, что осталось в избытке, в запасе. И что ни колокол, то история. «Три больших, треснувших попытались лечить. И удачно! Свозили в Москву. Там, изучив состав сплавов, трещины заварили. Несколько колоколов нашли в деревнях. Один оказался древнейшим — четыреста лет назад отливался».
Узнав о заботах музея, стали слать, привозить колокола разные люди — моряки, пожарники, лесники, железнодорожники. Так оказался тут колокол с берегов Ладоги («висел на вышке»), из пожарного депо Пскова, с корабля в Мурманске.
«И пришел однажды ко мне из соседней деревни дед Кирилл, кротолов. «Закопан, — говорит, — у меня в земле колокол. Продам за 60 рублев».
«Почему же, — спрашиваю, — за шестьдесят, а не за тридцать или за двести?» «Так решил!»
«Ну, — говорю, веди, показывай». Откопали — целехонек!»
Так постепенно собрали все, что требовалось для звонницы. «И ведь поднять их надобно было! А это не фунт с осьмушкой поднять — один из колоколов весил сорок пудов. Подняли!»
И летом 1978 года в день рождения Пушкина под звуки глинковской «Славься!» грянули пушкиногорские колокола. «Великий был праздник. Я прослезился даже!»
Ну а колокола и колокольцы путями разными продолжали идти в Михайловское. И находят приют у дома и в доме хранителя памяти Пушкина
14 февраля к звоннице в Михайловском обязательно подойдут и ударят в колокол, самый звонкий и самый большой. Повод особый — день рождения Семена Степановича. И если надумают каждый прожитый год обозначить, то ударить придется восемьдесят раз.
80 лет — возраст почтенный. Лев Толстой говорил: хорошо прожитая жизнь — это долгая жизнь. Немногим из человеков до этой даты удается пройти. И уж совсем немного людей способны в этом возрасте сохранить радость жизни, жажду деятельности, способность сказать: «Други, жизнь — прекрасная штука!
Умейте ее ценить, спешите украсить ее делами достойными». Таков юбиляр. Вот он, у своих колоколов. Седой, без руки, потерянной на войне.
Но кто же скажет, что это старик? Это наш ровесник по духу. Низкий поклон вам, Семен Степанович, за все, что вы сделали для людей!
Собирание колоколов началось для звонницы Святогорского монастыря.
Михайловское . Вечер.
Фото автора . 12 февраля 1983 г.
Зима в Михайловском
(Окно в природу)
Погода шалила во все времена. В этом году известные свои строки Пушкин мог бы написать и так: «Снег выпал только в феврале». До этого земля у Сороти была голой. Река не замерзла и разлилась половодьем, затопила мостки, ведущие от дома Пушкина в заречные Зимари.
Всякая рыба из Сороти почему-то переместилась в озеро Маленец, где обычно зимовали лишь караси и лини. Стволы деревьев в михайловских рощах теплая сырость покрыла зеленым налетом. Экскурсантов в такую погоду было немного, и местные кабаны осмелели до крайности, заявились однажды прямо к воротам усадьбы…
Это все я услышал в Михайловском уже «настоящей зимой», когда одна февральская ночь все побелила, осветила, развеселила. Мир пушкинских мест мгновенно преобразился.
От мороза утробно покрякивал лед на озерах.
Дятел, как дровосек, пожелавший согреться, без устали барабанил по сухому отростку ветлы. Сойки, распушив перья, недвижными шарами сидели на старой липе близ дома Пушкина. Белка, от которой снег спрятал припасы, приставала на дорожках к прохожим и, получив кусочек печенья, пряталась в ветки знаменитой Еловой аллеи. Синицы, воробьи, поползни таскали из кормушек овес. Заяц, давно одетый по-зимнему, при виде белого снега, наверное, облегченно вздохнул и за ночь отважно исходил всю усадьбу. Неторопливый его следок вьется от дома к аллее Керн, дальше — к сосне с колесом для аиста на верхушке, и баньке, и киоску, где днем туристы покупают открытки и книжки о заповеднике. В этом месте зайцу, как видно, пришла полезная мысль сбегать за реку в Зимари, где сложено в копнах сено, где у банек низко висят в погожую пору припасенные веники из березы. След через озеро по прямой линии убегает туда, где сверкают на солнце снежные крыши деревни.
И санный след… На дровнях — два конюха заповедника, а следом за ними в маленьких, почти игрушечных санках несется местный цыган
Петька Степанов. Он пятый раз приехал сюда, в заповедник, пытается обменять свою мохноногую, преклонного возраста лошаденку на молодую кобылу. Давно получив отказ у завхоза, молодой настойчивый цыган надежды все же не теряет. Теперь он хочет увидеться с «самим Гейченко» и выложить главный свой козырь: «Пушкин любил цыган».
Шансов заполучить в свои руки молодую лошадку у Петьки немного, но ему по душе сам процесс разговора о лошадях и возможность побыть в заповеднике. Когда две подводы тронулись вниз с Михайловского холма, цыганская лошадь, хватая сено с передних саней, тоже резво засеменила. А Петька вожжами одобрил ее желание пробежаться…
Старые сосны. Прозябший, заиндевелый тальник у замерзшего края воды. Мельница.
Три лошадки, легко бегущие по дороге. Слышен говор людей, сидящих в санях, скрип полозьев по снегу — на дровнях обновляют путь… А между тем это не начало зимы, а ее окончанье. Над михайловской рощей летают, резвятся в брачном полете два ворона. Какую весну в своей жизни готовятся встретить эти, живущие дольше людей существа? Могли они видеть тут Пушкина? Соблазнительно думать: могли. С непокрытой головой стоял, возможно, он тут, на холме, очарованный блеском снега, скрипом саней и предвесенней игрою воронов в небе. И, наверное, хотелось ему надолго, навсегда оставить в памяти все, что он видел и слышал в это мгновение жизни.
И санный след…
Фото автора . 20 февраля 1983 г.
Под снегом
(Окно в природу)
Поймайте снежинку и дайте растаять ей на ладони… Холод почти незаметен. Но слепите из снега комок — в руке без варежки держать его неприятно. Снег — это холод. Э-э, нет, скажет знающий человек, снег для всего живого — тепло, надежное одеяло, берегущее от мороза.
Бесснежные зимы опасны для жизни многих растений, в том числе для озимых хлебов. Снег служит укрытием для наших куриных птиц — глухарей, рябчиков, тетеревов. В большие морозы из дупел под снег слетаются ночевать дятлы, мелкие птицы ищут в снегу защиты от крепкого холода. Заяц чем холоднее, тем глубже зарывается в снег.
И есть животные, чья жизнь протекает всю зиму под снегом. Ежи, змеи, ящерицы, лягушки засыпают, полностью полагаясь на снежное одеяло. Разница температур на поверхности снега и в глубине у земли достигает 20 градусов. Но если снега немного или морозы очень сильны, вся эта спящая мелкота вымерзает.
Жизнь под снегом пребывает, однако, не только в состоянии спячки. Проезжая полем на лыжах, мы даже не подозреваем, сколько скрытых коммуникаций лежит у нас под ногами.
Неисчислимый народец ведет под снегом активную жизнь: навещает припасенные с осени кладовые, ходит в гости, плодится, совершает дальние путешествия. Бесчисленными мышиными тоннелями пронизана толща снега.
Мыши под снегом дышат. Им нужен кислород, им важно удалять углекислый газ. И это предусмотрено мышиным устройством под снегом — из тоннелей к поверхности идут вертикальные шахты. Подымется мышка, подышит и снова по лабиринтам в гнездо. Иногда она соблазняется сделать пробежку по поверхности снега, оставляя ровную, как на швейной машине прошитую, стежку следов.
Мышиная жизнь зимой не беззвучна. Забавы и страсти под снегом сопровождаются писком. Мы этот писк не слышим. Но проследите за лисьим следом. Вот он вьется по вашей лыжне и вдруг резко ответвляется в сторону. Метрах в пятнадцати от лыжни снег раскопан. Чуткое ухо лисицы уловило мышиные звуки, побудило ее в нужном месте быстро-быстро работать лапами. И с успехом! — на снегу желтеет растрепанное мышиное гнездо.
Слышат мышей под снегом также и совы, безошибочно запуская когти в нужное место. В толще снега мыши тоже не в безопасности. Есть у них враг, способный еще быстрее, чем они сами, двигаться по тоннелям. Враг этот — ласка, изящный, красивый хищник, от которого редкая мышь ускользает. Смертельная гонка заставляет жертву, подобно вот этой, запечатленной на снимке, пулей выскакивать из тоннеля. Гонка продолжается на поверхности, но шансов спастись у мыши тут еще меньше.
Следы и капелька крови — последняя точка в маленькой снежной драме.
Но неизбывен мышиный народец. Неся потери, он восполняет их плодовитостью и доживает благополучно до теплых дней. Однако случаются годы, когда снежное одеяло тонко, а мороз крепок. В такие годы вымерзают даже и мыши. Стало быть, снег — это благо для жизни.
Фото автора . 27 февраля 1983 г.
Опушка
(Окно в природу)
В природе Средней России есть зоны, особо приятные глазу: речные долины, лесные поляны, островки леса в поле и лесные опушки.
Есть какая-то сила, влекущая и человека, и зверя к лесным опушкам. Идешь полем — глаз дразнит неровная синяя линия леса. Подходишь ближе — тянет идти вдоль опушенной кустами стены деревьев. И в траве у опушки обязательно обнаружишь торную тропку — не ты первый заворожен границей леса и поля, многих опушка вела куда-то извилистым краем: по одну руку таинственный полог деревьев, по другую — пространство, залитое солнцем. И зимой — обратите внимание — вдоль опушки обязательно вьется лыжня. В поле ветрено, скучновато, в лесу местами — не продерешься. А опушкою — хорошо! И строчка лисьего следа тоже вьется вблизи опушки. Вот видно: стояла лиса, прислушивалась, приглядывалась к заснеженному жнивью из-за кустика терна. Вот мышковала возле стогов, а испугавшись чего-то, быстро метнулась к опушке и сразу остановилась, обернулась мордою к полю: я тебя вижу, ты меня — нет.
Заяц тоже топтался у края леса. В поле беляку делать нечего, а опушка для него интересна — можно погреть на солнышке бок, и корма на этой освещенной солнцем границе древес гораздо вкуснее, чем в чаще. Об этом знает не только заяц. Знают и лось, и олень. Следы выдают места их кормежки.
А что касается зайцев, то в конце зимы на опушке, где-нибудь около тальников, у молодого осинника или поваленной ветром старой осины, они учиняют при лунном свете игры и свадьбы с бешеной скачкой, с прыжками друг через друга. Утром, если пороша не скрыла свидетельства заячьих радостей, видишь сильными лапами утрамбованный снег, орешки помета, на колючках — белые прядки пуха. Опушка леса для зайцев — все равно что околица у деревни для человека. Корма — кормами, но кто возьмется утверждать, что заячье сердце не бьется от радости в лунную ночь на этой волшебной границе света и тени — лесной опушке.
На опушках кормятся и любят просто так посидеть на березах тетерева. И не только тетерева. У птиц, я заметил, есть ритуал прощания с солнцем. Каждый знает, как волнует человека момент, когда солнце у вечернего горизонта краснеет, становится странно большим, дымится и вот-вот мигнет на прощание глазом.
Момент ухода светила волновал, надо думать, и наших далеких предков, рождал в первобытной их голове множество мыслей и чувств.
И мы, появляясь на свет, имеем наследство тысячелетнее — щемящее чувство радости и тревоги при виде заходящего солнца. «Красно солнышко», «Заря моя вечерняя…» — во скольких песнях запечатлено это вечернее волнение, ощущение красоты и таинства мира. Любопытно, что днем шествие солнца по небу принимается нами без особых эмоций. А вот окрашенная пурпуром граница дня и ночи заставляет нас задумчиво стоять у окна, заставляет замедлить шаги, притихнуть, если мы даже очень спешим, в дороге.
Что-то похожее на закате солнца переживают, наверное, и птицы. Я много раз наблюдал: шум-гам в лесу, но вот зарумянились шишки на елках, заиграли красные отблески на верхушках берез, и лес затихает. Чуть позже, когда сумрак из-под полога леса поднимется кверху, звуки возобновятся. Переговариваясь, птицы будут устраиваться на ночлег. Но в момент, когда лучами заката освещены верхушки деревьев, птицы стихают и сидят в вышине неподвижно — прощаются с солнцем. Я это много раз наблюдал. А однажды, проходя по холму в стороне от знакомой опушки, был остановлен заходом солнца. Закат был огненный, а солнце большое и кроткое. Глядеть на него можно было даже через бинокль. Размышляя — с кем разделяю радость вечернего света? — я навел стекла на лесную опушку и поразился. Там и сям на верхушках деревьев, головою на запад, недвижно, молчаливо, торжественно сидели вороны, два канюка, голуби, сойки, сороки, дрозды. Заснять всех собравшихся на опушку проводить солнце было нельзя. Но на листке блокнота я спешно зарисовал все, что видел в бинокль. И сейчас, разглядывая листок с торопливым карандашным наброском, я до малейших подробностей вспоминаю тот вечер, свое волненье и птиц, прилетевших к опушке молчаливо проститься с солнцем.
Той опушкой, выходящей к шоссе с направлением на Калугу, я возвращался не менее сотни раз, в разное время года, в разное время дня, но чаще всего это был вечер. Я помню, кто и как готовится к ночи. Вороны после заката летят с окраины леса в город, сороки, напротив, после промысла в деревнях собираются в лес и ночуют большой компанией. Я видел мерцающий стайный сорочий полет, слышал, как, покрякивая («все спокойно!»), сороки устраиваются в густом плотном ельнике. Проходя на опушке в более позднее время и желая проверить, на месте ль завсегдатаи ночлежки, я ударял по дереву посошком, и сейчас же в сумерках начинался невообразимый сорочий гвалт, настоящая паника перепуганных птиц. На той же опушке в непролазном молодом ельнике спали обычно дрозды.
Зимой у окраин леса на репейниках держатся стаи щеглов, на рябинах и на терновнике — свиристели. Вылетают из заснеженной части полущить семена конского щавеля снегири. И уже много лет на этой опушке я веду занятные игры с ушастыми совами. Днем эти птицы хоронятся в чаще, как будто их нет. Но смолкнет после заката щебет дневных обитателей леса, наступает час сов. Иногда я сажусь специально дождаться этого часа.
На земле уже сумрак. Густеет синева неба, но на нем еще хорошо видно силуэт бесшумно пролетающей птицы. Совы из лесной глубины собираются на опушке у края пшеничного поля и сидят, готовые к ночной охоте. В этот момент попищи мышью, и вот она, таинственная ночная птица с широкими мягкими крыльями. Она, разумеется, видит тебя и все же делает разворот, услышав желанные звуки, бесшумно скользит в трех метрах от твоей головы, улетает, но возвращается снова.
Иногда я эту игру усложняю. Ложусь под низким пологом на опушке растущей ели и там притворяюсь мышью, сопровождая писк еще и легким шуршанием листьев. Однажды осенью эта игра привлекла целый выводок молодых сов — шесть штук! Писк и легкое шевеление пальцев в опавших листьях заставили сов каруселью носиться в воздухе друг за другом.
Атакуя, они опускались к земле и взмывали кверху у самой моей ладони. Минут десять продолжалась эта игра. Губы мои от подражания мыши одеревенели. Озадаченные совы сели передохнуть на голый ольховый куст в трех метрах от скрывавшей меня хвои. Это было похоже на сказку. Полдюжины крупных птиц, навострив уши, силуэтами темнели на угасающем небе — коллективно решали, возможно, первую в жизни загадку: что за странная мышь там под елкой? Я снова пискнул, но, видно, не очень искусно — три птицы слетели и скрылись, но три опять начали летать и снижаться. Возможно, они понимали, что вовсе не мышь схоронилась под елкой, но очень уж сладки совиному сердцу вечерние писки и шорохи на опушке. Они играли с этими звуками, как котенок играет с клубочком пряжи…
Геологи знают: на границе двух сред (в данном случае леса и поля) жизнь всегда гуще, разнообразней, подвижней. И растения, и животные на подобных размытых границах взаимно проникающей территории лучше используют свет и тепло, легче находят корм и убежище, а возможно, так же, как мы, звери и птицы находят и радость побыть на околице леса и поля.
На опушку ранее, чем в другие места, приходит осень. Но и весну замечаешь в первую очередь тут. В лесу еще сумрачно и морозно, а на опушке возле деревьев в снегу уже ямы. Уже видишь тут вдавленный солнцем в снега недавно слетевший дубовый листок. Тут раньше, чем в чаще, рассыпают березы свои семена. И это ль не чудо — в воздухе минус пять, но вереница лыжников скользит вдоль опушки, раздевшись по пояс! В чистом поле было бы зябко от ветра, в лесу прохладно без солнца, а тут хорошо — тихо и уже припекает. Да ведь и время, опушка простилась уже с февралем.
Фото автора . 1 марта 1983 г.
«Ко мне вошел воробей…»
(Окно в природу)
Николай Семенович Тихонов как-то сказал, что он «прожил несколько жизней». Он имел основание так сказать. Четыре войны… Большие странствия по земле… Большая литературная жизнь… Блокадный Ленинград… Жадный интерес к людям, и следствие этого — множество друзей… Громадная многообразная общественная работа… Стихи… Ненасытный, почти детский интерес ко всему сущему на земле…
С любовью к природе, с пытливым интересом ко всем ее проявлениям Тихонов, как, наверное, все поэты, родился. Во времена молодости воображение его (читайте — стихи!) волновали величественные явления на земле: водопады, сияние снегов на горах, жара пустынь, кипение речек в ущельях. Это все отвечало романтической душе поэта. Все интересное на земле Николай Семенович хотел видеть и много увидел. Он исходил пешком весь Кавказ, Среднюю Азию, побывал на всех континентах (жадно расспрашивал об Антарктиде — «не удалось побывать»). Он был странником очарованным, любознательным, страстным. Уже с седой головой неутомимо продолжал он «обследовать землю». А когда пришло время утихомириться, в последние свои годы вдруг открыл для себя еще один «континент» — клочок земли, лесную дачу под Москвой, в Переделкине
Дача как дача. Но сколько, оказывается, всего интересного можно тут обнаружить! Звонит однажды Николай Семенович: «Приезжайте… Мы вчера видели тут орла, который землю копал…»
При встрече, расспросив хорошенько об орле-землекопе, я сказал, что это был осоед. Николай Семенович, мне показалось, даже чуть огорчился, что загадка разрешалась так просто.
Уголок леса у дома Тихоновых был чем-то привлекателен для зверей и для птиц. Их тут подкармливали. Но, возможно, звери и птицы чувствуют к себе расположение и появляются там, где хотят их видеть и не обидят.
На даче Тихоновых у кормушки белки устраивали озорную возню с дятлом, ворона водила странную дружбу с котом, ежи собирались большой компанией есть гречневую кашу. «Семь ежей уселись вокруг каши и начали свой пир, не торопясь. Это было прелюбопытное зрелище. Они сидели и пожирали кашу, чавкая и облизываясь.
Ежи — дед и бабка ели отдельно. Если приближался кто-нибудь помоложе, они фыркали и делали вид, что хотят уколоть… Поев, вернее, очистив поднос от каши, они долго этот поднос облизывали и, довольные, дружной толпой удалились».
Николай Семенович очень хотел, чтобы чудеса эти я мог заснять и показать телезрителям. Но я то занят, то был в отъезде, а чудеса повторяться не любят. Все же заснял я однажды совенка, невесть откуда появившегося возле порога.
Рассказчиком Тихонов был превосходным. Это знают все, кто сиживал с ним. Рассказов ждали. И Николай Семенович уговаривать себя не заставлял — в его «нескольких жизнях» было много всего, что интересно было услышать.
Помню удивительный его рассказ о воробьях. О старом и молодом. «Молодой влетел в рабочий мой кабинет случайно. Испуганный, он обследовал комнату в поисках выхода, летал, зарывался в газеты, забегал под диван». Событие невеликое — пишущий человек, улыбнувшись приключениям воробья, углубился в бумаги.
«Но вдруг с балкона в комнату вошел, именно вошел, не торопясь, серьезный старый воробей, спокойный, не обративший на меня никакого внимания». Сидевшего за столом человека поразило, что этот старый воробей в точности повторил весь путь по комнате, совершенный только что молодым. «Молодой воробей, выбравшись на волю, рассказал старшему о своей невольной экскурсии, и старый сам лично прилетел удостовериться, так ли все было. И удостоверился: все правильно, молодой не соврал». Николай Семенович был убежден, что все именно так у воробьев и произошло. В этом была и мудрость, и милая, почти детская наивность.
В тот вечер мы говорили о языке животных, мнимом и подлинном, о разных повадках птиц и зверей. И Николай Семенович поразил меня не только точностью наблюдений в природе в разные годы жизни, но и любопытным толкованием поведения животных. Он их не стремился очеловечивать, как это нередко бывает, но все животные в рассказах Николая Семеновича обретали душу, становились яркими, запоминались.
— А чего бы вам об этих ваших знаменитых знакомых не написать книжку?
Тихонов прищурился, улыбаясь. Он явно прикидывал: хорошо ли поэту-патриарху, депутату, Герою Труда, секретарю Союза писателей и прочее писать, скажем, о воробьях?
— А Лев Толстой… — сказал я, угадав ход его мыслей.
— Да, верно… — улыбнулся хозяин дома.
Этот маленький эпизод в разговоре я уже позабыл, как вдруг однажды, делая утром зарядку, услышал по радио очень знакомый, чуть глуховатый голос. Говорил Николай Семенович Тихонов. Он рассказывал. Рассказывал о старом и молодом воробьях, о дятле и белках, о ежах, приходивших есть кашу, о дружбе кота и вороны… «Удивительные маленькие истории» — так называлась эта передача. И она вся была удивительной. По точности наблюдений, по словам, мыслям. Поэт, натуралист и рассказчик выступали в одном лице. Я позвонил Николаю Семеновичу и поздравил его с успехом. Чувствовалось — он понимает этот успех.
— Удивительно, но уже семь человек позвонили, и все говорят хорошо…
Воодушевленный этим успехом, Николай Семенович задумал большую «Звуковую книгу».
Он вполне сознавал, какую большую и богатую жизнь он прожил, сознавал, что устное слово его находит благодарного слушателя, сознавал также, что жить осталось немного. И он торопился сказать о прожитом. Все помнят его рассказы по радио — интересные, яркие, темпераментные. «Обо всем рассказать невозможно. Буду говорить о том, что меня самого волновало. Звуковую запись буду править для книги с большой осмотрительностью. Хочу сохранить аромат устного слова».
В печатном виде «Звуковую книгу» свою Николай Семенович не увидел. Но исток замысла — рассказы о животных — книжка «Удивительные маленькие истории» — порадовал его сердце. Вот она на столе, эта книжка с прекрасными рисунками художника Н. Устинова, с дорогой для меня дарственной надписью. Маленький шедевр, предназначенный детям. Но и я, взрослый, искушенный в делах природы человек, в который раз перечитываю ее с наслаждением. «Воробышек…» — назвал, вспоминаю, эту одну из последних своих книжек сам автор…
Птицы сопровождают человека всю жизнь. В детстве он видит воробьев, ласточек. А потом что кому судьба уготовит. Николай Семенович называл себя «человеком дороги». И ему в зрелые годы часто приходилось видеть орлов. Но в конце жизни дорога привела к дому. И тут странник вновь как следует разглядел, полюбил воробьев. И об этой любви рассказал.
Книжка-«воробышек» ничуть не уронила человека, имевшего в жизни полет орлиный. Она подчеркнула все человеческое в этом добром, талантливом человеке.
Фото автора . 6 марта 1983 г.
Рыба-помощница
(Окно в природу)
Каракумский канал. Сидим на песке возле воды и наблюдаем любопытное зрелище. Камышинка в заводи тихо подрагивает и вдруг исчезает. Глядим в неглубокую воду и видим: камышинку жует огромная рыба. Съела. За новую принялась…
Неосторожным движением мы спугнули вегетарианца. Но в месте поглубже увидели вдруг картину еще более интересную. Большие серебристые рыбы выпрыгивали из воды, с ловкостью акробата хватали нависающий над каналом камыш и увлекали его под воду…
В 1957 году я видел, как строили этот канал.
Видел песчаные голые скучные берега. И в них мутноватую амударьинскую воду. Рыбе, зашедшей сюда из реки, нечем было кормиться — на дне канала ни живности, ни травинки. И мы — поверите ль? — сазанов с палубы земснаряда ловили удочкой на живца, на маленьких пойманных сеткой сазанчиков. Рыбы-вегетарианцы стали тут с голода хищниками.
Спустя два года я снова увидел канал и поразился. Теперь берега его были в богатой зеленой опушке. Камыши и рогоз непролазной стеной стояли возле воды и в воде. Вода в союзе с теплом делала тут чудеса. Сазанам и лещам было приволье. Но строителей канала это зеленое буйство совсем не радовало — течение воды растительность замедлила втрое, из водной живой магистрали канал грозил превратиться в болото. Растительность пытались срезать на лодки поставленными косилками, двумя тракторами таскали по руслу тросы и цепи. Но, оказалось, дорого и совершенно непроизводительно! Зелень росла со скоростью десяти сантиметров в сутки и поднималась над водой вслед за прошедшей механикой. Химический способ очистки тоже не подошел — и дорог, и убивал все живое.
Быть каналу или не быть? — почти что так заостряла вопрос неожиданная помеха. Тогда и вспомнили о дальневосточных растительноядных рыбах — амуре и толстолобике. Несколько миллионов мальков, привезенных с Приморья в канал, сразу же в нем прижились, и скоро подросшие рыбы показали, на что способны.
Водяные зеленые джунгли на глазах у людей начали редеть, и скоро вода потекла в русле с предназначенной скоростью.
Наблюдения показали: белый амур поедает зелень с огромной жадностью — за сутки съедает столько же, сколько весит сам, сотня десятикилограммовых амуров поглощает за сутки целую тонну зеленой массы. С чем сравнить такую прожорливость? Саранча…Да, пожалуй. Но саранча усваивает лишь малый процент поедаемой зелени. Амур же имеет рекордный КПД усвояемости. Ни одно из наших домашних травоядных животных с этой рыбой сравниться не может.
На канале таким образом одним выстрелом убили двух зайцев: коренным, эффективным, здоровым способом разрешили проблему очистки вод от растений и сразу в несколько раз повысили их продуктивность. Кто из жителей Каракумов до этого слышал о рыбе? Теперь она стала обычным блюдом. Начался ее промышленный лов. В канале водятся сом, сазан, жерех, усач, плотва, щука, лещ, но чаще всего попадаются рыбакам новоселы — толстолобики и амуры. Рыбакам промысла амуры поначалу задали много хлопот — прыгучая рыба легко уходила из неводов. Но рыбаки приспособились не в воде, а в воздухе подхватывать акробатов.
Возле одной из плотин мы наблюдали эту занятную ловлю. Чернотелый от солнца рыбак садится с сачком у стока в плотине. Возбужденная сильным течением рыба начинает играть, делает «свечи», и тут не зевай подставить сачок.
Все это мне рассказал и показал, пока мы ехали вдоль канала, туркменский ихтиолог Джомарта Самедович Алиев. Это его старанием дальневосточные рыбы прижились в Каракумах.
Переселение животных из одной зоны земли в другую, как показал опыт, дело рискованное, с непредвиденными последствиями. Дальневосточные аборигены — рыба ротан и енотовидная собака, — в разное время привезенные в европейскую зону страны, в одном случае по оплошности, в другом — с сознательной целью, благом не оказались. Что касается растительноядных рыб, то тут дурных побочных явлений как будто не обнаружено. А выгоды, и немалые, налицо. Это действительно тот редкий случай, когда единым выстрелом добыли сразу двух зайцев.
Белый амур, спаситель Каракумского канала, — рыба крупная!
Фото автора. 13 марта 1983 г.
Встреча
(Окно в природу)
«Лисы и зайцы только предлог. Просто в лес меня тянет…»
Было чему удивиться: по лесу змеился след одной (!) лыжи.
Любопытства ради я пошел следом и на опушке, близ деревни Щеблыкино, догнал человека с ружьем и с собакой на поводке
— Охотник?
— Зимой охотник. Летом грибник, — приветливо отозвался мужчина, вполне понимая причину расспросов.
— И как же стреляете?
— А вот так… — Один костыль с кружком от лыжной палки в мгновение ока выставлен был вперед для упора, и вслед подброшенной рукавице прогремел выстрел.
Собака радостно сбегала за «добычей». Охотник столь же радостно протянул мне прошитое дробью вещественное доказательство того, что зайцам надо со всей серьезностью относиться к неуклюжей с виду фигуре с ружьишком.
— И давно ли вот так?..
— Охочусь всю жизнь. А вот Джоном Сильвером — десять лет. В 72-м сделался я треногим…
За чаем в деревне Щеблыкино состоялось продолжение разговора, и я узнал: в этом старом домишке ровно шестьдесят лет назад мой знакомый родился. «Я родился охотником, — шумно отхлебывая из кружки чай, говорил Виктор Васильевич. — Десятым сыном был в доме. И с самого детства меня почему-то тянуло в лес. Мальчишкой ловил кротов, лукошками носил ягоды и грибы. Тетерева — поверите ль — токовали прямо за огородом. Зимой бежишь — из-под лыж подымались. С ружьишком я исходил всю округу. И все знал тут не хуже лешего. Завяжите глаза — ощупью проберусь».
В четырнадцать лет Виктор Васильевич Новиков стал пекарем в городе Красноармейске.
«Бывало, после ночного дежурства горячую булку в мешок — и прямиком в лес. И там для меня праздник в погоду и в непогоду, зимою и летом… Вернувшись однажды из леса, узнал: война началась».
Было в том году Виктору Новикову восемнадцать. И попал он во взвод истребителей танков, обучен был метанью гранат и бутылок с горючей смесью. И все шло у него лучше, чем у других, — помогала лесная закалка.
Однако первый же бой на Смоленщине стал для охотника за танками и последним. «Ночью началась заваруха, и попали под минометный обстрел. Смерти не боялся. Не хотелось калекой остаться. И, надо же, так и случилось. Бегу в темноте, «ура!» кричу для ободрения, хотя кричать там было не нужно. И вдруг как палкой вдарили по ноге. Как тащили меня санитары, как приводили в чувство, не помню. В палатке подают мне пол кружки спирта: пей! А я не могу, ни разу не пил. Пей! — говорят, для наркоза…
Очнулся уже в повозке на пути в госпиталь. А в госпитале, как поглядели, говорят, отымать надо. Да, думаю, отохотился и за танками, и за лисами…»
На плите булькает чайник. В углу избы стоят одна широкая лыжа и два костыля с кружками от лыжных палок. У ног рассказчика свернулась клубочком, преданно смотрит собака.
В 41-м году ноги Виктор Новиков не лишился. «Седой, сильно ученый профессор взял меня в руки. И какое-то чудо сделал с размозженной осколком ногой, не стали ее отымать.
Ушел из госпиталя хоть и на костылях, но с двумя ногами. Провожавший профессор сказал: «Нога послужит. Но будь готов — в старости она о себе заявит».
Так и случилось. Виктор Васильевич жил в своей деревеньке, как все здоровые люди: растил детей, имел огород, скотину, работать ездил на текстильную фабрику в Красноармейск. Ну, и, конечно, во всякий свободный час либо с лукошком, либо с ружьишком — в лес. Нога хоть и побаливала, но служила. А на 50-м году, как было предсказано стариком доктором, «нога о себе заявила». «От боли на стенку лез. По многу ночей глаз не смыкал. И началась гангрена. Сам сказал докторам: режьте…»
Когда вернулся Виктор Васильевич домой из госпиталя, собрались «обмыть» его горе друзья-охотники. Один, захмелев, попросил уступить ему собаку — зачем хороший охотничий пес одноногому человеку? «И тут я стукнул об пол костылем: тебе, говорю, Степан, не уступлю на охоте!..»
Дело было осенью, и, как выпал снежок, стал я оснастку для себя делать. Лыжу широкую выбирал, на костыли кружочки пристроил. И стал понемногу выползать к лесу: сперва на опушку, потом поглубже, потом километров двенадцать прошел — ничего, держусь и стрелять приловчился. А когда компания собралась по зайчику с гончими, я из всех единственный и добыл белячка. Все с таком вернулись, а я, хоть и сзади плетусь, а с добычей. И всем от этого радость была».
И вот уже десять лет человек, судьба которому уготовила сидение на печке дома, не покорившись судьбе, живет дорогими для него радостями. «По секрету скажу, лисы и зайцы — только предлог. Просто в лес меня тянет. Сяду на пенечке передохнуть, сниму шапку, пот вытру, прислушаюсь, как снегири посвистывают, как синицы перекликаются, — и хорошо на душе.
Радость это не купленная, самим собой завоеванная. Так я говорю? А зайцы… Признаюсь, сидячего зайца не бью. Только если бежит от собаки. Специально такое правило завел для себя».
До глубокого вечера сидели мы с Виктором Васильевичем, прислонившись спиной к натопленной печке. На прощание он предложил мне подарок — мягкую белую заячью шкурку: «Заболит поясница — первейшее средство». Я отказался. Тогда охотник, погремев костылями возле комода, достал патрон от двустволки. «Ну это возьмите. Если я вижу зайца, но не стреляю, — патрон вынимаю и прячу в карман, на память. Десятка два набралось. Считайте, живого зайца вам подарил».
Такая вот встреча. Напоминанье: судьба человека, бывает, скрутит в бараний рог, а человек не сдается, не поднимает покорно руки. И побеждает. И других побеждать учит.
Фото автора. Пушкинский район, Московская область.
20 марта 1983 г.
Дороги к дому
(Окно в природу)
Гнездо аистов на Псковщине. Зимняя шапка снега на нем растаяла, и теперь уже скоро наступит день, когда, празднуя возвращенье, застучат на гнезде красноклювые птицы. Где они зимовали? Откуда и как летели? Каково им было в дороге?
Родившись в Европе, все аисты зимовать улетают в Африку. Этот рисунок лучше любого рассказа дает представленье о путях перелета и местах их зимовок… Европейские аисты делятся на «западных» и «восточных». «Западные» с территории ФРГ через Францию и Испанию, собираясь по пути в крупные стаи и обходя Средиземное море, перелетают Гибралтар на просторы Северо-Западной Африки. Более многочисленные восточно-европейские аисты с территории Польши, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Австрии и западной территории нашей страны к осени собираются в тысячные стаи и летят (опять же в обход Средиземного моря!) в Восточную, Центральную и Южную Африку, достигая оконечности континента.
Чем вызвана «водобоязнь» аистов, почему они избирают путь длинный, но идущий непременно над сушей? Объясненье простое: аисты — птицы парящего полета, им, как планерам, необходимы потоки восходящего воздуха. Над морями такие потоки не возникают. И тысячи лет парящие птицы на зимовку и обратно домой летают в обход морей.
На узком перешейке суши между морями — Черным и Средиземным в «часы пик» плотность пролетающих птиц исключительно велика.
Тысячи аистов на высоте примерно двух или трех километров летят на юго-восток. Частично этот пролет совпадает с пролетом тоже парящих орлов. Воздушные завихрения перемешивают птиц, они начинают кружиться. И тогда с земли кажется: в воздухе разразился грандиозный воздушный бой.
Не быстро, делая всего лишь по 150 километров в сутки, приближаются аисты к Африке.
Наиболее трудный участок пролета — Синайское плоскогорье. Безводье, жару в лишенном ветра пространстве птицы одолевают с потерями. Из молодых каждый третий падает мертвым на раскаленный песок.
Так аисты «растекаются» по Африке.
Не просто добыть и еду на этих путях. Пролетая Турцию, аисты держатся берега моря, собирают тут крабов и мертвую рыбу. В пустынях же кормом служит им исключительно саранча.
Углубляясь в Африку, наши аисты пролетают до десяти тысяч километров. Путь у западных их сородичей покороче. Желая выяснить, как поведут себя птицы, если «спутать им перелетные карты», несколько аистов из Восточной Европы отвезли на запад территории ФРГ, в общество здешних птиц. И что же? Помеченные кольцами восточные аисты к Гибралтару не полетели, сразу же повернули на юго-восток, к привычной своей дороге. Из этого сделали вывод: навигационная программа достается аистам по наследству.
Для африканских жителей аист — «своя», хорошо знакомая птица, невесть куда исчезающая на полгода. Впрочем, не все аисты улетают из Африки. Молодняк остается. Только через три-четыре года, достигнув зрелости, устремляются птицы на север и с поразительной точностью находят в Европе родительское гнездо. Родственные отношения к этому времени птицы, разумеется, забывают. И отец с сыном могут поспорить из-за жилья.
Чаще всего молодняк поселяется где-нибудь рядом с родительской территорией. Было бы вдоволь пищи.
На зимовке птицы нужды не терпят. Я наблюдал их в Кении и Танзании, подозревая в каждом из аистов своего знакомого из какой-нибудь нашей деревни.
Аисты ходили под ногами у зебр и жирафов, ловили лягушек под боком у дремавших в теплой воде бегемотов. Я видел их на ночлеге сидящими чуть ли не сотенной группой на сухом, развесистом дереве, причем в обществе местных стервятников.
Гнезда ждут.
В африканской стране поражаешься странной тяги многих животных к огню. Но, подъехав поближе к границе горящей травы, видишь, в чем дело. Огонь выгоняет из зарослей всякую мелкоту: змей, грызунов, ящериц, насекомых. Идет большая охота. И наши аисты самые смелые на пожаре.
Путь с африканских просторов на родину повторяет путь на зимовку. Малыми группами из саванны с речек, озер и болот аисты тянутся к северу, образуя постепенно большие стаи. Западнее Красного моря они летят уже тысячами.
У них все те же трудности с водой и пищей, да надо остерегаться еще и охотников. В Северной Африке и Аравии аисты столь же желанная дичь, как у нас утки. Бывает, что стрелы здешних охотников аисты в теле своем приносят на родину.
Сейчас любимые наши птицы на пути к дому. Вот-вот в это гнездо на Псковщине опустится и радостно застучит красным клювом великий странник. Умел бы он говорить — сколько всего любопытного рассказал бы!
В Европе повсюду аист остается любимой, оберегаемой птицей. Но живется ему не везде одинаково. В Голландии, Франции, Швейцарии, скандинавских странах аисты исчезают. Каждая пара — величайшая редкость. Причины: осушение болот и лугов, химизация, электролинии.
В Восточной Европе аисты — птицы достаточно многочисленные. В последние годы наблюдается смещение зоны их обитания на восток.
Гнезда аистов появились в Московской и Калининской областях, на юго-востоке — даже в Воронежской.
У нас аисты гибнут чаще всего на сельских линиях электропередачи и особенно часто у трансформаторных будок. Таким образом, мало теперь водрузить на дерево колесо для гнезда, надо думать о безопасности птиц. И это вполне по силам сельским электрикам и всем, кто хочет видеть рядом с жильем прекрасную, доверчивую птицу.
Фото В. Пескова и из архива автора .
27 марта 1983 г.
Русская печь
(Проселки)
Большую печь третьеклассница Иришка Цыганова сама пока что не топит. Пока это утром перед уходом на работу делает мать. Но управляться у печи Иришка умеет. Я это видел. Пришла из школы, на гвоздик у печки — пальтишко, на печку — промокшие валенки. Прислонила к теплой беленой стенке ладони, постояла, касаясь печи спиной. Согрелась. И за обед.
Ухватом достала Иришка посуду со щами, с гречневой кашей, достала кринку топленого молока. Мы с директором совхоза Васильевым Сергеем Александровичем с готовностью приняли приглашение отобедать. Еда не хитрая. Но было все горячее, вкусное. А топленое, коричневато-белое с пенками молоко для меня было как подарок из детства.
Иришка после обеда, прихватив книжку, шмыгнула на печь. Там рядком стояли валенки, сушился шоферский отцовский кожух, висели на шесте в уголке связки лука.
Спешу сказать: дом Цыгановых — не реликвия прошлого. Это год назад по типовому проекту построенный дом. И все в нем вполне современное: обои, хорошая мебель, телевизор, нарядные шторы на окнах. А вот печь в доме — «бабушкина». Сложили ее, нарушив предписание архитекторов, по-своему расположив перегородки в доме. И очень довольны, что именно так поступили.
Пока Иришка, с любопытством поглядывая на нас с печи, рассеянно читает книжку о Карлсоне, который живет на крыше, мы с директором совхоза ведем разговор о печи, точнее сказать, о русской печи, которая тут, в деревеньке Рыкайлово, по словам Сергея Александровича, «переживает эпоху возрождения».
Все по порядку. Директор — человек молодой, ему двадцать девять. Вырастал он на этой лесистой псковской земле, с детства знает деревенский быт и хозяйство. И когда назначили его в далеко не передовой овцеводческий совхоз, он, приехав на место и все как следует оглядев, понял: первое, за что надо взяться, — строительство.
Все деревенские руководители хорошо знают великолепно изданную в Москве книжку с проектами сельских домов. Но листают эту книжку почти повсюду со вздохом. «Хорош храмина, но где я возьму камень, кирпич, где столько леса возьму, где квалифицированные рабочие руки, чтобы сделать все, как тут нарисовано, — говорил мне один председатель колхоза. — Вон, поглядите в окошко, очень старались, но на картинке одно, а в жизни вышло совсем другое».
Молодой директор совхоза «Локнянский» тоже держал роскошную книгу в руках, тоже вздыхал и вниманье остановил на самой скромной «храмине». И прежде чем строить, поехал разведать к соседям, как служат дома. Везде сказали: «Дома — ничего, отопление — слабое место».
Владимир Николаевич Прокофьев , печник.
Отапливались дома «котелком» (заводское название КМЧ-1). Директор показал мне этот стандартный, много лет выпускаемый сотнями тысяч отопительный агрегат. Он прост: металлическая колонка с топкой и небольшим котелком — как в городских квартирах, вода согревает жилище. Но простота — единственное достоинство «котелка». А что касается недостатков — их много, и все серьезные. Первое — «котелок» требует высококачественного топлива (нефти, угля, брикетов). Второе — требует около себя постоянного присутствия, иначе потухнет и система окажется замороженной («не покидай меня» — деревенское прозвище «котелка»). Третье — «котелок» может дом лишь отапливать. Готовить пищу, сушить одежду, варить корм для скота на нем нельзя. Требуется еще плита.
«Сплошная мука», — сделал вывод директор совхоза. И поскольку ничего другого для сельских домов промышленность не выпускает, стал смотреть директор: как на псковской земле поступает хозяин, строящий дом по своему проекту, своими силами, на свои средства? Оказалось, кладут в доме печь, старинную русскую печь, решая при этом четыре проблемы одновременно: обогрев дома, приготовление пищи, приготовление корма скотине и сушка одежды. Испытанный дедовский агрегат топят дровами, а их на Псковщине, известное дело, вдоволь.
Решив прислушаться к жизни, покусился директор на ломку проекта серийных домов. Для пробы, выкинув «котелок», сложил он русскую печь в собственном доме. Одной зимы было вполне довольно, чтобы решенье окрепло. И, благо хороший печник оказался в своей деревне, стали строить дома в совхозе с печами. «И свет увидели!» — сказала Иришкина мама Елизавета Николаевна Цыганова
То же самое я услышал во всех домах, где сложены печи. Новых домов совхоз к минувшему году построил десяток. В этом намечено выстроить столько же. И твердо решили в совхозе: «Без печи домов не ставить!» Решили и в ранее возведенных домах сложить печи.
«Жилье становится малость теснее, но для житья оно приспособлено лучше».
Так считают не только в совхозе «Локнянском». Так считает секретарь райкома в Локне Анатолий Васильевич Нестеров. В Пушкиногорском районе Псковщины я говорил с секретарем райкома Анной Федоровной Васильевой — та же тенденция возвращения к русской печи. Веками проверенный на Руси тепловой агрегат, приспособленный к быту и климату, еще способен, как видим, поспорить за место в жизни.
* * *
Место у печи в деревенском житье-бытье всегда было прочное и почетное. Само понятие дома составляли стены, крыша и печь. И не было в деревнях ничего прочнее и долговечнее русской печи. Люди постарше нас знают: война сжигала дотла деревеньки — ни кола, ни двора, ничего, а печи стоят! В обычной жизни нередко приходил в ветхость дом, а печь-старушка продолжала служить.
Кто жил в деревне, знает, как много значила печь для дома. Очень нетребовательная к топливу (любые дрова, солома, кизяк), массивная печь очень быстро вбирала в себя тепло, а отдавала его постепенно. Тепло это было сухое, здоровое, ровное. Пришел с морозу и надо согреться — скорее спиною к печи; простуду надо прогнать, старые кости согреть — на печку, на горячие кирпичи! Одежда, обувка — все сушилось у печки, на печке. Для этого были на ней приступки, шестки, печурки.
И хорошо помню: когда печь топилась, всех в доме тянуло к огню. Было у красноватого пламени печи какое-то магическое организующее начало. Особым был день, когда печь накалялась для выпечки хлеба. Наслаждением было глядеть, как мать загребает кочергой угли, как подметает печь чисто вымытым помелом, как на большой покатой деревянной лопате с опорою на каток, играючи, отправляет в зев печи огромные хлебы и замечает на ходиках время, когда их следует вынуть.
Все, что связано с детством, мы склонны идеализировать. Это понятно. И все же вкус каши, сваренной в печке, отчетливо помню, был каким-то особым. Испеченная целиком тыква, топленое молоко, еда под названием «калина» (мука, груши, яблоки и калина), домашние пироги с пода — это все творения печи. Приготовленная утром еда, если ее поставить в подгребенные к устью угли, оставалась горячей до позднего вечера. В утробе печи упревало варево для домашней скотины. А наверху, на печи, сушился солод, стояла корзина с луком, осенью на печи «доходили», становились коричнево-мягкими груши.
Когда тепло для дома было ненужным, мать в устье печи под таганком зажигала маленький костерок, и еда варилась на нем. А где-то перед войной наша печь превратилась в целый комбайн — появилась у печи плита с духовкой, отдушники, чугунные дверцы для чистки дымных ходов и отверстие с крышкою на цепочке для подключения самоварной трубы.
Увлекся… Но знаю, кто подобное пережил, меня понимает. Русская печь у всех оставила добрую память, как главная, организующая часть деревенского дома, «семейный очаг» в изначальном, подлинном смысле.
* * *
В печники!.. О людях этой профессии много написано и рассказано. Печник на селе почитался и уважался вровень с попом. И если над попом еще кто-то отважился посмеяться, над печником — нет, слишком серьезная штука — печь в доме, пошутит в отместку печник — горя с печью не оберешься.
«Нынче настоящий печник перевелся, — сказал мне как-то в районном автобусе на верхней Волге перепачканный глиной человек. — Перевелись. Вот я кладу, потому что просят: сложи. Но я ж не печник! Я был на комбайне. За это дело, — рассказчик щелкнул по шее пальцем, — меня тово. Ну я на печи и перешел.
Но как кладу… Кладу, чтобы дым скорее из печи ушел. Дыму в избе не бывает. Но и тепла тоже от печек моих пригоршня…»
Грустная правда. Настоящий печник перевелся. Но, проезжая по деревням, я постоянно о печниках спрашивал, не теряя надежды встретить настоящего, «хрестоматийного» мастера. И вот в деревне Рыкайлово в Локнянском овцесовхозе такого именно встретил.
Еще не старый, полный достоинства, но очень приветливый человек. Одежда в стружках — кроме кладки печей, еще успешно в совхозе столярничает. Представился так: «Владимир Николаевич, печник». И в ожидании вопросов степенно сложил на коленях ладони.
Интересный получился у нас разговор.
Через пару часов я уже знал: Владимир Николаевич Прокофьев — мастер с районной известностью, на двадцать километров вокруг только его ожидают — очередь на два года. На вопрос — что же, нет других печников? — Владимир Николаевич ответил, что есть и другие, но «люди их не обожают». Почему же не обожают? «Да как вам сказать, у них дым под лавку, а у меня в небо. Их печка, притронься — холодная, а моя пышет».
Печник не хвалился, простецки он объяснял, в чем суть халтурной работы и в чем состоит мастерство, которое «обожают».
Владимир Николаевич сложил в округе почти полтораста печей. «И, поверите ль, ни одна не дымит! Сам удивляюсь, поскольку знаю: бывают и у мастера неудачи. А тут ни одна не дымит, все служат исправно. И от этого мне уваженье. По деревне иду, как какой-нибудь космонавт, — пальцем показывают: печник пошел…
И еще за то добавляется уваженье, что не то что в дымину, вообще пьяным никто не видел меня. При расчетах, случается, прибавляют: «Это за то, что не пьешь».
Берет за работу свою Владимир Николаевич «по четвертной в день». Четыре дня кладки — сотня рублей. Вполне божеская цена при работе нелегкой, ответственной, важной, отмеченной всеми знаками качества.
«Печи меня берегут. Случается, дом перестроят, а печь не тронут, вокруг печи новые стены кладут… Есть ли какие у меня чертежи и бумаги? Нету. Все — в голове. Все ходы и проходы для дыма записаны тут. И печь любую сложу — маленькую, большую, с фасонами, без фасонов».
Вот такой он, печник в деревне Рыкайлово на Псковщине. Молодой директор совхоза печника мне показывал, как редкий жизненный экспонат. «В совхозе у нас Владимир Николаевич на окладе. И все работы его, столярные и печные — в ажуре. И потому мы охотно его отпускаем на доброе дело, даже отвозим в иную деревню. А очередь к нашему печнику регулирую я, директор совхоза, соображаю: мы вам печку поставим, а вы нам тоже чем-нибудь помогите…
Вот такие они, печки-лавочки в нашем псковском краю. Шевеленье в деревнях началось. И спрос на русские печи — признак хороший», — закончил молодой задорный директор.
* * *
Рискую навлечь упрек: вот тебе раз, ориентируем деревню на городские удобства, а тут матушка-печь… Ну, возразим, не все городское приемлемо для деревни. Многоэтажный дом, например, как жизнь показала, не решает деревенских проблем, а, пожалуй, их усложняет.
Порадуемся появленью сельских поселков с централизованным отоплением, электричеством, газом. Но не будем забывать: семьдесят процентов сельских жителей в ближайшие обозримые годы буду жить в домах с автономным отоплением. В старых и новых домах.
В принципе это вовсе неплохо. Сельскому жителю автономия по душе. Но надо срочно придумать замену пресловутому «котелку». И вроде уже придумали что-то похожее на него, но более совершенное. «Человека возле себя держать он не будет. Положите в бункер уголь, дрова и десять часов можете дома отсутствовать. Котел не остынет», — сказали мне проектировщики в московском специализированном институте.
Благая новость. Но агрегат пока что в пеленках — его надо еще как следует испытать, найти заводы, готовые выпускать его многотысячными сериями. Много воды утечет, пока этот новый водяной агрегат попадет к деревенскому жителю. Но опять же это будет лишь отопленье. Варка пищи, приготовление корма скоту потребует печи: электрической, газовой, угольной, дровяной. Где-то нефть, уголь, газ, электричество — под боком. А куда-то (в Локнянский район, например) их надо доставить из мест весьма удаленных. Да и разумно ли повсеместно тратить уголь и газ, если сушняк в лесах почти повсюду сейчас остается невыбранным.
Значит, есть места, где предпочтительна печь дровяная. А коли так, то не стоит ли в одном агрегате совместить отопление со всем, что удовлетворит и остальные нужды деревенского дома? И агрегат этот не надо изобретать. Он опробован и веками доведен до поразительного совершенства и целесообразности.
Русская печь! Ею вовсе не пренебрегают. Строя собственный дом, за двадцать — тридцать километров находят редкого ныне мастера-печника, готовы заплатить ему, сколько запросит, лишь бы обзавестись настоящей, добротной печью.
И, если она удалась, весь быт сельского дома налажен. Так поступают те, кто строит дом на свой вкус и на свои деньги. В деревне такое строительство поощряют. Реальность, однако, состоит в том, что нынешний молодой житель деревни предпочитает получить дом задаром, дом, построенный государством или колхозом. И с этим необходимо мириться: работник на земле — проблема проблем. Но строительство государственное ведется индустриально, по разработанным, утвержденным проектам. И если мы заглянем в эти проекты, то русской печи не обнаружим. Вообще печи есть. Я видел альбом с тридцатью чертежами. Разные печи: прямоугольные, круглые, «шведки», «голландки», нарисован даже камин. Назначенье печей — быть добавлением к отоплению водяному, «живым огнем», создавать в доме уют; служить для варки пищи. Нет русской печи в альбоме, печи, которая в комплексе все бы решала и которая не имеет равных в теплоотдаче — двенадцать — семнадцать тысяч калорий в час! Тогда как самая «сильная» печь из альбома дает лишь часть этой мощности — четыре тысячи.
Дома, помню, всех тянуло к теплой русской печи.
Почему же обходят проектировщики русскую печь? Я говорил с ними. Объяснения сводятся к следующему: «Несовременно, в мире — газ, уголь, а мы — с дровами». «Где найдешь печника?». «Секреты печи потеряны». «Громоздка, занимает большую площадь, трудно ее вписать в интерьер».
Возразим по порядку. Погоня за «современностью» без учета климатических условий страны уже заставила нас почесать рукою затылок. В Москве, например, отапливать сплошь стеклянные дома-громады — означает отапливать атмосферу. И так ли уж современно пренебреженье дровами и упованье на привозные газ, уголь, нефть при растущем дефиците энергии?
Что касается печников, то они действительно вывелись. Вывелись потому, что многие годы деревня не строилась. Теперь, когда стройка идет, надо срочно подумать о печниках. Надо учиться этому делу.
Надо приставить парня к тому же Владимиру Николаевичу — пусть вникает, перенимает. Да и классным порядком можно профессию возродить. Кладка печи — дело тонкое, безусловно, но все же печник не бог, можно профессии обучиться.
Утерян секрет русской печи…
Смешно. В каком-нибудь брошенном, старом доме разберите бережно печь, составьте чертежи ее кладки, и секрет окажется на бумаге.
Да и сколько печей еще очень исправно служат деревне!
Громоздка печь… Верно, громоздка. Иной в морозной стране быть она не могла. Масса печи должна быть большой, чтобы долго и много хранить тепла. Трудно архитектору найти ей место при планировке дома…
Легко согласиться, трудно. А каково мужикам в псковской Локне приспосабливать печь в уже готовый проект! Разумнее сразу от печи и танцевать. Найти ей место можно вполне, хотя бы в одном-двух проектах домов из множества существующих.
Потребность такая сейчас очевидна.
И псковские архитекторы это движение жизни уже уловили. Готовясь модернизировать существующие проекты, они сложили две «опытные» русских печи: одну в деревне Демидово Великолукского района, другую — под Псковом. В минувшую зиму эти две печи топили ученые люди, «тщательно все измеряли-теплоотдачу, расходы дров». Занятный, конечно, процесс после многовековой службы печи русскому мужику. Однако не будем смеяться, наука — есть наука.
Будем надеяться, что сиденье у «экспериментальных» печей пойдет на пользу не только в псковских краях, но и всюду, где русскую печь примут традиционно теплым к ней отношением.
Печь в доме — дело очень серьезное.
Фото автора . 2 апреля 1983 г.
Зимовка
Это сообщение я пишу на борту теплохода «Башкирия», идущего из Антарктиды. На корабле домой возвращаются люди, работавшие на ледяном континенте. Их 219. Двадцать из них перенесли труднейшую драматическую зимовку на станции «Восток». К «восточникам» традиционно относятся с особым интересом и подчеркнутым вниманием: станция «Восток» — труднейшее место зимовки во всей Антарктиде.
На этот раз у зимовщиков случилось большое несчастье — и в такое время, когда на помощь им по суровым условиям Антарктиды невозможно было прийти.
«Выживут или не выживут?» — так остро стоял вопрос. Они выжили. Как? Какими усилиями? Как проходила зимовка? Как чувствуют себя ребята сейчас? Эти нетерпеливые вопросы побудили вылететь им навстречу. В порту ЛасПальмас (Канарские острова) я встретил «Башкирию» и стал 220-м ее пассажиром. Спешу сообщить родным и близким зимовщиков: все в порядке! Ребята здоровы, чувствуют себя хорошо. До встречи в Одессе уже сосчитаны дни и часы.
Раньше меня на борт «Башкирии», еще в Мапуту (Мозамбик), сели двое врачей-исследователей. Подобно тому, как космонавтов обследуют сразу же по возвращении на Землю, зимовщиков с «Востока» всесторонне расспрашивают о всех деталях «суперэкстремальных» условий, в которых люди находились более семи месяцев.
Ожидание. Антарктида, 1964 год.
Что же произошло на «Востоке»? По необходимости буду писать ясно и коротко, а детали антарктической драмы отложим до возвращения.
В ночь на 12 апреля 1982 года на станции «Восток» случился пожар. Причины пожара пока не вполне ясны. Вероятней всего, загорелась проводка. Из-за крайней сухости воздуха в Антарктиде пожарная опасность всегда велика.
Пожары преследуют зимовщиков постоянно. На этот раз загорелась ДЭС (дизельная электростанция). Если сравнивать станцию с живым организмом, то ДЭС — это сердце, без нее ни жизнь, ни работа тут невозможны. Четыре дизельных двигателя (два работают, два резервных) обеспечивают зимовщиков теплом, светом, дают энергию для работы приборов и механизмов.
Радиостанция, кухня, туалет, приготовление воды из снега — все требует энергии, и непрерывно.
И вот сигнал о пожаре дежурного на ДЭС. Ночь. Мороз — 69. В трусах на тушение не выскочишь, надо одеться, тушить пожары в Антарктиде — величайшая сложность. Плотные плиты снега, когда их кидают в огонь, кажется, только помогают огню. Несмотря на все усилия, ликвидировать загорание не удалось. С пристройки ДЭС пламя перекинулось на помещение, где еще продолжал стучать движок и где стояли баки с горючим.
Нынешние антарктические постройки собраны из блоков: снаружи — листы дюраля, внутри — бакелитовая фанера и пенопласт. Этот пожар показал: все материалы горючи. Пенопласт и бакелит сгорели, выделяя едкий, удушающий дым. Дюраль плавился и горел ослепительным магниевым пламенем.
Усилия людей были тщетны. И, когда это стало ясно со всей очевидностью, люди остановились глянуть: все ли уцелели? Одного человека не было. Начальника ДЭС Алексей Карпенко. Последний раз его видели вбегающим в помещение электростанции. Он стал жертвой трагедии.
Судьба остальных в этот момент тоже повисла на волоске. Огонь добрался до емкостей с топливом, и языки пламени от пожара накрывали основной склад с горючим, расположенный в восьми метрах от электростанции.
«Если сгорит и он, побегу к магнитофону сказать прощальные слова родным», — признался мне один из зимовщиков. Брезент, которым пытались прикрыть баки, загорелся, и вся надежда была на мороз. При здешних температурах солярка густеет. К счастью, огонь только разжижил содержание баков, а изменивший направление ветер повернул пламя в сторону…
Пепелище всегда печально. В этом же случае люди стояли на краю пропасти. Погиб товарищ, спасение остальных тоже было большой проблемой, и каждый это вполне понимал.
«Восток» — особая станция в Антарктиде. От побережья и основной базы Молодежной она удалена почти на 1500 километров.
Снабжение ее всегда представляет проблему. Горючее и тяжелые грузы сюда доставляются исключительно трудным путем, санно-тракторными поездами. Люди и легкие срочные грузы доставляются самолетом. Но транспортная артерия действует только в сравнительно теплое антарктическое время (октябрь — март). С началом зимовки она прекращается. И не может быть возобновлена ни при каких, даже самых драматических, обстоятельствах. Причина: полярная ночь, большая (3500 метров) высота станции над уровнем моря, жестокие холода.
«Восток» является полюсом холода на планете. Температура минус 70–80 градусов — обычное дело. Рекордный холод здесь зафиксирован — 88,3. При такой температуре и при большой разреженности воздуха двигатели теряют мощность. Лыжи по снегу перестают скользить, самолет не может взлететь.
В этих условиях все полеты в Антарктиде прекращаются. Невозможен в летнее время и тракторный переход. Отказывает техника, изменяется состав горючего, опасно пребывание на морозе людей.
На полгода «Восток» уподобляется автономно живущему космическому кораблю.
Связь — только по радио. Даже без всяких случайностей работа на станции — трудное испытание для человека. Зимовка требует большого напряжения — физического и душевного.
«Кто на «Востоке» не бывал, тот Антарктиды не видал» — это известно любому полярнику.
Улетающий зимовать на «Восток» знает это особенно хорошо. И нетрудно понять состояние 20 человек, оставшихся 12 апреля на пепелище. Зимовка в самом начале. Через девять дней солнце в последний раз покажет макушку над горизонтом и появится только 23 августа. Четыре месяца полярной ночи. Температура уже достигла минус 70 градусов и скоро перевалит за 80. Быстро остывает жилище. Нет света. Морозом будут схвачены продукты, медикаменты.
Обесточено радио — нет возможности сообщить сразу о своем положении…
Надо было что-то предпринять, не теряя ни единой минуты. Во что бы то ни стало надо было выйти в эфир! Вспомнили о давно не работавшем небольшом запасном дизеле у буровой.
Скорее к нему! Скорее отладить и запустить! Не дать замерзнуть радиостанции! Иначе при включении выступит влага, и станция выйдет из строя. Чем согреть? Бросились к «капельнице» — давно стоявшей без употребления печке, питающейся соляркой. Это был первый маленький очажок тепла в царстве холода. Скорее к нему — медикаменты, продукты, сюда же и сами — хоть чуть-чуть согреться…
Движок механик Сергей Кузнецов и буровик Борис Моисеев отладили и запустили без промедления, и 13 апреля к вечеру начальник станции Петр Астахов передал в эфир короткое сообщение о случившемся.
Радиограмму приняла станция Молодежная, где радисты хорошо понимали: на «Востоке» что-то случилось, уже более суток не снимали наушников. Часом позже о ЧП в Антарктиде узнали в Ленинграде и в Москве. Там отчетливо понимали положение станции и запросили немедленно: «Надо ли принимать чрезвычайные меры?» Речь могла идти о сбросе с тяжелого самолета, посланного из страны, всего, что крайне необходимо.
Ответ в Москву тщательно обсудили и ответили твердо: «Посылка самолета в данное время — дело крайне рискованное. Топливо у нас есть. Продукты есть. Перезимуем». Добавили к сказанному: «Движок пока работает ненадежно. Возможное наше молчание не воспринимайте трагически».
И началась на полюсе холода драматическая зимовка. Благополучие людей зависело теперь от их самообладания, от их смекалки, умелых рук, способности преодолеть проблемы, неизбежно вызываемые скученностью людей при крайне тяжелых бытовых условиях.
С самого начала шла борьба за тепло.
Две фабричные керосиновые печки-«капельницы» не могли обогреть всех. Стали мастерить печки из баллонов от газа. И сделали их постепенно пять штук. Агрегаты эти нещадно дымили. Топливо из-за недостатка кислорода сгорало не полностью, поэтому через день из трубы и поддувала печки выгребали два ведра сажи. «Сажа стала бичом зимовки, — вспоминает геофизик Дмитрий Дмитриев. — Она плавала хлопьями в помещении, набивалась во все щели, уши, в одежду. Гарью от пожара и сажей пропитался снег вокруг всей станции. Растопишь его, а в воде — сажа. Все мы походили на трубочистов и очень нуждались хотя бы в какой-нибудь бане».
Баню соорудили. Основой ее была все та же самодельная печь с надетой на нее бочкой.
В этот «самовар» загружали плитами снег, растапливали его, и к вечеру группа по 3–4 человека могла хоть немного очистить себя от сажи. «Иногда из крана нашего «самовара» текла вода, похожая на чернила. Значит, набрали нечистого снега, и баня переносилась.
На другой день снова пилили снег, возили его на санках. Тяжелый труд. Но баня была нужна, и труда не жалели».
Самодельные печки были неприхотливы, но создавали опасность пожара. Возле них надо было постоянно дежурить. Тепло распространялось неравномерно. «Около печки садились в трусах, а в трех метрах, у стенки, уже надо было надевать унты». Перепад температур у пола и потолка достигал иногда 30 градусов.
Со стен постоянно надо было скалывать и выносить ведрами лед.
У печек в трех небольших помещениях ютилась вся жизнь. Рядом с постелями стояли мешки и ящики с продуктами. На печках из снега получали воду, готовили пищу, приспособились постепенно печь некоторое подобие хлеба.
Но, кроме тепла, бесконечной полярной ночью нужен был свет. В первые дни пространство вокруг себя кое-как освещали карманными фонариками. Потом кто-то вспомнил о запасе парафина на складе, завезенного для геофизиков. Наладить производство свечей из шпагата и парафина было делом несложным.
Вся зимовка прошла при этих свечах. (Огарки их, толщиною с банку сгущенки, ребята сейчас везут как сувениры домой. И вчера вечером я, потушив свет в каюте, попытался при этом свете читать.)
Понемногу, с великим трудом, терпением и смекалкой налаживался быт на зимовке, и люди приспосабливались к этому быту. И уже не было ни у кого сомнения, что все они выживут. И сразу же после этой уверенности возникло стремление: сколько можно — продолжить работы, ради которых они на «Востоке» оказались.
Это было непростым делом. Главным образом из-за крайнего недостатка энергии.
Единственный движок берегли для радиосвязи и самой необходимой электросварки. Но все работы, где требовалась только человеческая энергия, возобновлены были сразу.
Метеоролог Велло Парк свои наблюдения за погодой и посылку их в международные службы погоды прервал лишь в день пожара. В дальнейшем, давая пример всем остальным, он вел работу, будто ничего не случилось.
Вслед за Парком возобновил работы, подогревая приборы, магнитолог Михаил Гусев.
Важной частью программы «Востока» была работа бурилыциков-геофизиков. Но тут без электрической энергии было не обойтись. Производство ее наладили, восстановив взятый со свалки и всеми давно забытый раздрызганный дизель. Работа по его реставрации и наладке отняла много сил, времени и умения. Но двигатель заработал. Буровая группа приступила к работе, и метр за метром, как было намечено планом, проходила антарктический лед.
К этому зимовщиков, конечно, никто не понуждал. Побуждали их к этому долг и необходимость занять себя осмысленным делом. Без этого любая, даже более легкая зимовка превратилась бы для людей в ад.
Свободного времени тут было немного. «К вечеру от усталости с ног валились. И, казалось бы, сон должен прийти немедля. Но все мы мучились от бессонницы. И только с возвращением солнца все понемногу наладилось».
Единственным развлечением на «Востоке» было кино. Велло Парк методично крутил каждый вечер два кинофильма. Кассеты с пленками заранее размораживали где-нибудь в стороне от печки. И в нужный час все собирались к экрану. Фильмов на станции было немало. Что смотрели? На этот вопрос ответы единодушные: комедии, легкие развлекательные фильмы. Рекордное число раз показывали, кажется, «Мимино». Известный фильм «Экипаж», в кинотеатрах делавший полные сборы, тут до конца досмотреть не могли. После первой серии, когда на экране начался пожар, закричали хладнокровному Парку: «Выключай, выключай!».
Так проходила зимовка. День за днем. С лютыми морозами. Без солнца. При недостатке кислорода. В крайней скученности. Никому из двадцатки она не досталась легко. Но все ее выдержали. Люди не только выжили, что само по себе много значит в столь исключительной обстановке, но и сохранили самообладание, волю, способность работать. Своими телеграммами к близким они не дали повода для беспокойства.
«Восточники» вряд ли будут вспоминать Антарктиду с любовью. Но чувство благодарности может у них проявиться. Антарктида многому их научила. И я не удивлюсь, если кто-нибудь снова сюда соберется. Известно немало людей, которые, пережив очень большие трудности в Антарктиде, снова к ней возвращались. Да что ходить далеко? Велло Парк, один из двадцатки, нашел в себе силы остаться у берегов шестого континента на корабле «Профессор Визе» («обработаю материалы зимой») и вернется домой месяцем позже.
* * *
О каждом из зимовщиков на «Востоке» еще будет возможность сказать. Сейчас же надо не позабыть: антарктическая станция, важнейшее место исследования ледового континента, — в строю. Новая группа — 21 человек — приступила к работе. А тех, кто провел на «Востоке» драматическую зимовку, «Башкирия» с каждым часом приближает к Одессе.
Вот только что судовое радио объявило: «От Антарктиды пройдено 18 150 километров. До Стамбула — 1690 километров, до Одессы — 2030 километров».
Фото автора. Борт теплохода «Башкирия».
6, 7 апреля 1983 г.
У родного порога
Зимовщики Антарктиды вернулись домой
Сегодня утром теплоход «Башкирия» бросил якорь в порту Одессы. На Родину вернулись люди, долгое время проведшие в Антарктиде. Среди них — 19 ребят, зимовавших на «Востоке». На самой трудной антарктической станции. Всегда трудной. Но в минувшем году тут случился пожар. На пороге долгой антарктической ночи люди почти мгновенно лишились тепла и света. Температура в ту злополучную ночь была минус 72. От этой ночи начался отсчет мужественной борьбы сначала за то, чтобы выжить, а потом и продолжить работу.
В драматической схватке с природой на полюсе холода люди победили.
С борта «Башкирии» я уже сообщал обстоятельства этой труднейшей зимовки. А сейчас представлю ребят. На этом снимке в заднем ряду слева направо стоят: врач-хирург Валерий Струсов, инженер-ионосферист Виктор Баланенко, инженер по радиолокации Николай Фролов, инженер-буровик Борис Моисеев, инженер-буровик Валерий Лобанов, механик Сергей Касьянов, электрик Валентин Морозов, повар Анатолий Калмыков, врач-физиолог Аркадий Максимов и начальник станции Петр Астахов. В середине слева направо сидят: механик Петр Полянский, инженер-магнитолог Михаил Гусев, инженер-электрик Владимир Харлампиев, инженер-геофизик Дмитрий Дмитриев, радист Валерий Головин. Внизу слева направо сидят: врач-терапевт Геннадий Баранов, инженер-астроном Владимир Панфилов, механик Сергей Кузнецов, инженер-аэролог Иван Козорез.
На снимке нет двух людей, начинавших вместе со всеми зимовку. Нет метеоролога Велло Парка, он добровольно на месяц задержался в Антарктике, обработать добытые материалы. И нет на снимке инженера-механика Алексея Илларионовича Карпенко, погибшего на «Востоке» при тушении пожара.
Вчера исполнился ровно год со дня его драматической смерти ночью 12 апреля 1982 года.
Вечером почтить память друга в кают-компании теплохода собрались его друзья по «Востоку». Я услышал много теплых, хороших слов о человеке, навечно оставшемся в Антарктиде. Ребята вспомнили все лучшее, что было в его характере, вспомнили о его самоотверженной работе по подготовке станции к зимовке, вспомнили его близких — мать, жену, дочь…
От антарктического «Востока» ребят отделяют 86 дней и 39 тысяч километров, пройденных на самолетах и теплоходах. Это достаточное время, чтобы прийти в себя. И все они в форме. Но о чем бы ни пошел разговор, он почти неизбежно возвращается к драматическим дням Антарктиды.
Возраст «восточников» разный. Старшему (начальник станции) — 50. Младшему (радиотехник) — 26. В Антарктиде большинство — новички, но есть и такие, что в пятый раз были на континенте. Места их жизни в стране различные. Большинство — ленинградцы. Но двое из Одессы сегодня уедут в Архангельск. Есть в группе жители Фрунзе, Якутска, Москвы, Красноярска. Врач Геннадий Баранов поедет в маленький городок Боровичи Новгородской области.
Заботы, интересы и характеры у людей разные, но в эти последние дни все они жили ожиданием встречи с близкими. Один поглядывает в зеркало и, чувствую, озабочен появившейся сединой. «Архангельский мужик» Сергей Кузнецов, наоборот, весел, объявил, что по приезде домой сразу устроит свадьбу. Подстригал сегодня усы. Спрашиваю: антарктические? «Что вы, я с усами родился!».
Укладывают в короба и чемоданы гостинцы, купленные в дороге и прихваченные в Антарктиде. У одного в коробочке камень с жестким колючим мхом, яйцо пингвина.
Другой везет толстенную самодельную свечку из парафина — символ зимовки. Валерий Головин заканчивает гравировку медалей, изготовленных на «Востоке» в честь 25-летия станции.
Дорога из Антарктиды с заходами на остров Южная Джорджия, в Рио-де-Жанейро, на Канарские острова помогла ребятам «оттаять», стряхнуть груз зимовки. Позавчера мы вместе ходили по стамбульским мечетям-памятникам, посетили фантастический по размерам базар, кое-кто прямо с борта нашей «Башкирии» удил рыбу. На пути от Канарских островов два события были особо волнующими. 7 апреля в Средиземном море между островами Сицилией и Мальтой вахтенный теплохода прямо по курсу «Башкирии» увидел мину. Немедленно прозвучала команда: «Лево на борт!». И все мы увидели справа по борту заржавевшее, как видно, недавно всплывшее на поверхность, рогатое чудовище минувшей войны. «Нам только этого не хватало!» — сказал стоявший рядом со мной «восточник».
Мину отметили сброшенным рядом плавучим сигналом. И об этой средиземноморской находке «Башкирия» сразу по радио оповестила идущие корабли и ближайшие порты. Долго, передавая друг другу бинокли, мы наблюдали уходящую в дымку мину. Успеют ее обезвредить или кто-то столкнется?
Другой всех взволновавший момент пережили позавчера. Из Стамбула шли по Босфору. Неширокий пролив. Живописные берега почти сплошь застроены — древние крепости и дома современные. Тепло. Чайки висят над кормой. Пахнет не морем, а берегом — дымком, цветущими садами. Но вот Босфор расширяется, и мы выходим на залитый светом простор.
Черное море! По традиции на «Башкирии» в эту минуту включили радио. И мы услышали теперь уже старую песню: «Самое синее в мире, Черное море мое!». Знакомые, запетые даже слова, но какая в них сила. У меня комок в горле. И ребята притихли. У одного вижу слезы…
Важный момент возвращения домой. Особенно издалека, особенно из Антарктиды, особенно с «Востока»…
С ребятами я подружился. И много часов провел в разговорах. А вчера раздал им анкету нашей газеты с одним вопросом: чему тебя научила Антарктида и трудная эта зимовка? И вот передо мной стопка листов с ответами. Интересные! И мы к ним скоро вернемся. А сейчас лишь выдержки из ответов.
Владимир Харлампиев: «Понял, насколько свойственно для обычного человека недооценивать свои возможности. Если бы перед поездкой я узнал, что мне предстоит сделать и через что пройти, то никогда бы не поверил, что смогу все это…»
Иван Козорез: «Мне пришлось, не скрою, очень трудно. В самом полном смысле этого слова. Может быть, что-то и не так делал. Но стремился одолеть трудности. Остро чувствовал: дома ждут меня дети, жена. Им без меня было бы плохо… Ни на минуту не сомневался, что выкарабкаемся, победим».
Михаил Гусев: «Антарктида научила меня осторожности и предусмотрительности в подходе к неизведанному… Научила лучше разбираться в людях, отделять наносное, поверхностное от сердцевины… Осознал: максимальное удовлетворение от работы получаешь, выполняя ее в экстремальных условиях… Ни о чем не жалею».
Сергей Кузнецов: «Глубоко почувствовал: Антарктида ничего не прощает… Своим делом тут надо владеть в совершенстве. Я стремился к этому и раньше. Но тут получил особую школу».
Валерий Струсов: «Чувство Родины было для меня понятием книжно-газетным. Теперь хорошо понимаю, что значит это чувство для человека…»
Дмитрий Дмитриев: «Из трех моих зимовок на «Востоке» эта, конечно, наиболее трудная.
Как никогда раньше, ощутил степень риска, какому подвержен каждый полярник, проникающий в глубь Антарктиды…
Эта зимовка укрепила во мне решение никогда больше не возвращаться в Антарктиду, не испытывать судьбу в этой суровой, враждебной всему живому пустыне. Впрочем, подобные мысли посещали меня всякий раз, когда возвращался из Антарктиды».
Валерий Головин: «Научился лучше понимать людей. И, несмотря ни на что, верить в человека, в свои собственные силы… Трудности пережиты большие. Но в Антарктиду, если меня пошлют, снова поеду. И попрошусь на «Восток».
…И вот Одесса. На пристани много людей с цветами. Играет оркестр. Много людей на палубах теплохода. И вдруг между берегом и медленно, боком, пристающим к нему кораблем, сквозь шум винтов и звуки оркестра, как искра — ликующий детский крик: «Папа!!!». И сразу же множество голосов с двух сторон: «Коля!.. Люба!.. Нина, Нина!.. Борис!.. Папа!!!». Объятия. Слезы.
Женские руки нежно гладят мужскую рыжую бороду: «Толя, милый, вернулся…». Это прилетевшая из Ленинграда с двумя ребятишками жена повара Анатолия Калмыкова не может сдержать своих чувств.
«Как с фронта…» — говорит стоящая рядом со мной старушка, вытирая платком бегущие слезы. И верно. Как с фронта.
Митинг. Прилетевший из Москвы старый полярник Е. И. Толстиков приветствует прибывших из Антарктиды. Все. Дома. Слегка растерянные и счастливые зимовщики принимают цветы из рук окруживших их ребятишек.
В Одессе сегодня плюс 14, а на «Востоке», как сообщили со станции по моей просьбе, было минус 69.
Фото автора. Одесса. 13,14 апреля 1983 г.
Канарейка
(Окно в природу)
Моря соленые не от того, что в них когда-то плавала селедка. А Канарские острова называют так не потому, что это родина канареек.
В переводе с латинского Канарские — значит собачьи острова. Так их назвали первооткрыватели, пораженные обилием и величиною обитавших тут псов.
Не случайно, однако, представление о Канарах для многих связано с канарейкой.
Благословенные певчие птицы начало свое ведут отсюда, с Канар, встречаясь, впрочем, также и на островах Азорских.
Ступая недавно на один из Канарских островов (их тринадцать, семь населенных и шесть — безлюдных), я ожидал увидеть диких аборигенов, от которых пошло великое разнообразие ныне существующих канареек. Увы, собак я увидел, правда, обыкновенных, ленивых, изнывающих от жары, спящих под ногами у проходивших людей.
Увидел воробьев, до предела нахальных, хватающих пищу с тарелок на уличных столиках.
Видел голубей, чаек. С канарейками не повезло. Ни одной! Целый день мы колесили с другом по острову, я держал фотокамеру наготове. Нет! Не догадался спросить: почему же нет? Возможно, природа Канар изменилась, и острова перестали быть раем для птиц и людей, о котором пишут историки и древние моряки. Тринадцать вулканических островов изнывают от жажды. Воду тут ищут, как золото или нефть, прорубают в горах километровые штольни, чтобы выудить в недрах земли тощий ключик воды.
С водой обращаются, как с драгоценностью. Где она есть — там очажок жизни и зелени: пальмы, бананы, лимоны, плантации помидоров. Но эту зелень видишь лишь редкими островками. И она вся нуждается в постоянном поливе. Самостоятельно борются с сушью лишь кактусы, уродливые и величественные спутники многих пустынь.
Но были Канарские острова и более зелеными, и более богатыми жизнью. Пением канареек встречали они моряков-путешественников и солдат-завоевателей. Неутомимое, громкое, очень приятное пение европейским пришельцам пришлось по душе, а птицы, названные канарейками, оказались неприхотливыми, легко переносящими неволю.
Канарейки были, наверное, главным товаром, который в древности увозили с Канар. В Испанию уплывавшие корабли были уставлены корзинами с серо-зелеными птицами, и, поразительное дело, корзины эти пели в пути множеством голосов — птицы не тяготились неволей.
Вначале по дорогой цене — князьям, королям, шахам, султанам, вельможам — продавался драгоценный товар. Но постепенно канареек научились разводить в неволе. И стали выходцы с атлантических островов домашними, любимыми птицами на всех континентах от Испании до Японии и Китая, от Норвегии до Новой Зеландии. И уже не богачи, а бедняки повсюду заводили веселых, жизнерадостных птиц, помогавших людям скрашивать серую повседневность.
С канарейкой экспериментаторы-селекционеры сделали то же самое, что и с собаками, голубями, — вывели множество разных пород, часто с предками совершенно не схожих. Селекция шла по двум линиям: выводили канареек разных по цвету и формам и выводили мастеров пения. Результаты поражают воображение!
На Канарах, не увидев диких аборигенов, я увидел множество совершенно не похожих на своих прародителей птиц. Едва ли не каждый дом в Лас-Пальмасе (столица Канар) выставляет на балкон клетки с канарейками, и весь город полон канареечных трелей. Турист, сходящий на берег, сразу же понимает, куда он попал.
Песни разные, сложные и простые, но все без исключения звонкие, жизнерадостные. Наблюдая за птицами, я подумал, что канарейка, пожалуй, единственная из живых существ, которая не только не тяготится неволей, но даже славит ее.
Пейзаж на Канарах.
Канарейка в каюте у зеркала.
Что касается внешности и окраски певцов, то трудно было поверить, что перед тобой, в сущности, одна птица — канарейка.
Серовато-зеленые, лимонно-желтые, коричневые, малиновые, соломенного цвета, однотонные и со странной помесью всех цветов сразу, птицы и формой существенно различались. Были с венчиком на голове, с какими-то буклями по бокам, были размером вдвое крупнее всех остальных. Против моего номера в гостинице в изящной клеточке на балконе азартно музицировали две, размером не меньше скворца, оранжевые с пестринкой птицы. Они ничем не походили на маленькую, лимонного цвета птицу, живущую у моего соседа в Москве, на Масловке. Но пение было одинаковым — канарейки!
В России канарейки в числе разных иных европейских новинок появились в петровское время. И сразу же неутомимая голосистая птица стала любимицей у народа. А лет через сто у городских жителей клетка с канарейкой была такой же почти обязательной принадлежностью дома, как нынче транзистор и телевизор. Существовали специальные хозяйства для выращивания птиц — «канареечные заводы», владевшие секретами производства и обучения птиц. Особо такими заводами славились Павлово на Оке, местечки в Калужской области, уездные городки Брянщины — Стародуб, Сураж, Новозыбков. Канареек привозили на главную ярмарку России — в Новгород и продавали тут многими тысячами. «Канароводство в России в некоторых районах было если не самым главным, то во всяком случае одним из очень существенных источников побочных доходов населения».
Русские канарейки славились особенным «овсяночным напевом». Мастера обучать канареек пению добивались больших успехов.
В учителя канарейкам привлекали соловьев, жаворонков, коноплянок, славок. Шел отбор наиболее способных и голосистых певцов. Югетка с канарейкой была непременной принадлежностью каждого трактира. В этих прибежищах бедняков канарейка заменяла оркестр. И, понятное дело, каждый трактирщик старался заполучить певца первоклассного. Послушать пение птиц собиралось много людей. Среди них, мы знаем, бывали Горький, Шаляпин.
Канарейка сделалась столь приметной деталью быта городского небогатого люда, что стала именоваться «символом мещанства».
В борьбе с мещанством канарейке не поздоровилось. Она исчезла. Мещанство, увы, оказалось живучим. У него появились символы новые и куда более дорогие, чем клеточка с канарейкой.
Справедливости ради надо сказать, канароводство подорвано было не только борьбой с мещанством, две мировые войны (до канареек ли было!) во всем мире разрушили эту некогда процветавшую отрасль. Сейчас канареек разводят только любители. Но разводят повсюду, во всех странах, в том числе, как видим, и на Канарских островах.
Организм канарейки необычайно пластичен. Изменяя условия кормления и состав пищи, можно изменить цвет оперения птиц. Что касается пения, то канарейки весьма способные ученики. И в Харькове, например, сейчас есть оркестр, где канарейки умело и четко ведут свои партии при исполнении сложных музыкальных произведений.
Но даже бесхитростное природное пение канарейки доставляет много радости. И если, проходя по улице города, вы услышите задорную, почти непрерывную трель и, глянув на балкон, увидите желтую птичку в клетке, знайте: это канарейка.
…Возвращаясь с Канар, я все же увидел дикую канарейку, и совсем неожиданно. На теплоходе «Башкирия» мне сказали: «Зайдите в каюту радиста…» Я зашел. И увидел серо-зеленую птицу. Очень бойкую, жизнерадостную, вполне обжившую каюту радиста Александра Александровича Арзамасцева. В прошлом году,
когда «Башкирия» шла вдоль Африки у Канар, на палубу опустились, как видно, унесенные с островов штормом несколько птиц. Одна была сильно истощена, и радист взял ее выходить. Птица быстро привыкла к человеку, к обстановке каюты, к зернам и семенам, купленным для нее, и, несмотря на часто открытый иллюминатор, не захотела покинуть корабль…
«Башкирия» сходила в Антарктику и возвращалась теперь в Одессу. Весь долгий путь вместе с людьми проделала канарейка. Каждое утро она будила своего покровителя. Это была самочка. Песня ее небогата. «Но сколько радости она доставила мне постоянной возней, дружелюбием, кокетливым охорашиванием возле зеркала.
Мой настоящий, преданный друг!» — взволнованно рассказывал мне бывалый моряк, пока я фотографировал приседавшую возле зеркала канарейку.
Вот такая она, птица с островов, которые, если глянуть на карту, как клецки, плавают в океане юго-западней Гибралтара.
Фото автора . 24 апреля 1983 г.
Гусиная станция
(Окно в природу)
По Оке от Мурома до Коломны весна разливает великое море воды. Все Мещерское равнинное понижение заливается. Луга, болота, леса — все в воде. В иные годы вода поднимается так высоко, что заливает скворечники, висящие на деревьях. У Оки обозначен лишь правый высокий берег. Но есть места, где русло теряется в море воды, и лишь по бакенам можно угадывать потонувшую реку.
Величественное зрелище — мещерское половодье! В тихий погожий день на многие километры видишь зеркало с отражением синего неба, робкой зелени ивняков, темных деревьев, пролетающих птиц.
Все живое за тысячи лет приспособилось к этим разливам. Кто как приспособился. Мыши и землеройки сидят на корягах, на плывущем по воде мусоре. Ондатры сжались в комочки на плотиках из травы и ветвей. Бобры пускаются в странствия, становятся почему-то небоязливыми. Но даже их, обитателей вод, разлив утомляет — можно увидеть бобра отдыхающим, крепко спящим где-нибудь на коряге.
Зайцев, лосей, кабанов, лис, барсуков вода выжимает на «горы». Так на Мещере зовут лоскуты суши среди половодья. На «горах» одновременно можно увидеть лисицу и зайцев, лося и кабанов — терпят соседство в общей беде.
Раздолье в такое время для птиц. Пируют вороны, нападая сверху на мышиную мелкоту. Легко находят добычу коршуны и орланы. И великий праздник для всех, кто плавает и летает, кому половодье — и стол, и дом, и защита.
Самой заметной птицей на Мещере в эти недели являются гуси. После зимовки в Бельгии и Голландии эти крупные птицы летят гнездиться на север, в тундру. Караваны их видят в Германии, Польше, в Литве, Белоруссии. Подобно большим самолетам гуси летят непрерывно десять — двенадцать часов и покрывают за это время около тысячи километров. Сесть покормиться, переждать непогоду стая может везде в облюбованном сверху месте. Но есть на великом пути из Голландии в нашу тундру три большие «станции», где птицы кормятся, отдыхают, набираются сил. Первая остановка в приморских районах Польши и ГДР. Вторая — разливы Оки на Мещере. Тут птицы живут почти месяц. С точки зрения человека, это, наверное, лучшее время в гусиной жизни. Забот никаких. Опустилась стая на пятачок полузатопленной суши, щиплет молодую траву, греется на припеке, ночует, не подвергаясь опасности.
Что-либо спугнуло чутких гусей — перелетели с гоготанием на другой остров. Там, где птицы паслись, находишь помет, потерянное перо, на влажной земле — характерные отпечатки перепончатых лап…
Примерно семьдесят тысяч гусей ежегодно находят приют на Мещере. Они тут держатся до середины мая. И потом вдруг в один день сразу становятся на крыло и нескончаемым караваном улетают на север. Еще одна остановка будет у них на разливах Вятки. На Мещере же ни единого гуся не остается. Это лишь станция, привольное место в большом путешествии птиц.
Фото автора . 1 мая 1983 г.
Зимовка (продолжение)
«Комсомольская правда» 7 и 14 апреля этого года писала о чрезвычайном происшествии на антарктической станции «Восток» и о возвращении двадцати советских зимовщиков на Родину. Публикация вызвала большой интерес наших читателей. Во многих письмах есть просьбы подробнее рассказать о драматически трудной зимовке. Сегодня мы начинаем этот рассказ.
На пепелище
12 апреля «Восток» не вышел на связь. Проспал радист? Такого в Антарктиде не бывает, связь — дело святое. И все-таки ну живой же радист человек…
В сутки «Восток» на связь по графику не выходил девять раз. Когда он не вышел в эфир во второй установленный час и третий, все поняли: что-то случилось…
Отсутствие связи — уже происшествие чрезвычайное. Но что за этим стоит?
Размеры беды на «Востоке» в тот день никто предвидеть не мог.
* * *
Вечер 11 апреля был на «Востоке» обычным.
После бани поужинали. Смотрели фильм «Расследование». Поговорили в связи с этой картиной о житейских делах на далекой земле. Кто-то вспомнил: «Завтра День космонавтики… И весна. Уже на ивах, поди, барашки. Вода. И землей пахнет…». Вздохнули. Тут, на «Востоке», апрель — глубокая осень. Солнце еще встает ненадолго над горизонтом. Но через десять дней — все, светила не будет — одна непрерывная, долгая ночь…
Механики-дизелисты Алексей Карпенко и Сергей Кузнецов кино в этот вечер, как обычно, не посмотрели. С начала зимовки механики, хорошо понимая, что жизнь станции целиком зависит от исправности четырех, стоявших рядком, дизелей, работали по пятнадцати часов в сутки — перебирали по косточкам два запасных двигателя, пока два остальных, ни на минуту не замирая, снабжали станцию теплом, светом, электричеством для приборов, механизмов, радиостанции.
В тот вечер после бани механики дали себе передохнуть. Сергей сейчас старательно вспоминает: о чем же они говорили в тот вечер?
«О дизелях, конечно! О них обязательно каждый вечер шел разговор…» Еще говорили «за жизнь». Карпенко поведал Сергею, почему решился поехать сюда, в Антарктиду, рассказал, что в последний момент раздумал, «но отказаться было уже неудобно». Рассказывал Алексей о своей студенческой жизни, об инженерной службе. Вспомнил места под Ленинградом, где любил бывать летом. «После этих снегов мы, Серега, совсем по-другому будем глядеть на землю…». Обычный был разговор. Уже выключив лампочку, два механика уточнили, что будут делать завтра в первую очередь. Их жилье примыкало к ДЭС (дизельной электростанции). Всегда был слышен гул дизелей. Друзья пожелали друг другу хоть во сне не видеть свои механизмы.
Никто не знает, что снилось инженеру Карпенко в эту последнюю для него осеннюю апрельскую ночь…
Позже всех, как обычно, лег спать радист Валерий Головин. Быстро, в минуту он перегнал в «Мирный» столбик цифр зашифрованной метеосводки — давление, облачность, влажность, температура. Температура с вечера была минус 67. В заключение своему другу в «Мирном» Василию Прошкину Валерий отстучал «73» — «наилучшие пожелания», щедро добавил еще «88» — «обнимаю». И радисты расстались до завтра.
А. И. Карпенко.
Пожар 12 апреля.
* * *
Сергей Кузнецов проснулся от запаха дыма. Включил свет. Прошел из «спальных апартаментов» в дизельную, где дежуривший в эту ночь третий механик Сергей Касьянов мыл в керосине поршневые кольца. Вместе прошлись, принюхиваясь, по ДЭС-ничего. Оделись, вышли наружу и сразу увидели пламя. Оно пробивалось сбоку жилой пристройки ДЭС. Механики бросились бить тревогу. Один побежал к телефону, другой — будить Карпенко…
Ночь. Мороз за 70. И пожар. Подобные ситуации в последние годы стали модными в фильмах ужасов. В мягком кресле кинотеатра сидишь, наблюдая, как мечутся люди, застигнутые бедой. Тутже была реальная жизнь. Живые люди бежали, поднятые криком «Пожар!». И все это происходило все равно как на космической станции — любой из бегущих хорошо понимал, что значит глубоко в Антарктиде, в самой хо лодной точке ее, на пороге полярной ночи мгновенно лишиться тепла и света. Никакая самая доброжелательная рука помощи не в состоянии сюда дотянуться…
Каждый делал, что мог, для спасенья. Синяки, ссадины, кровоподтеки, ожоги, сломанное ребро обнаружились позже. В эти же четверть часа отчаянной схватки ранений никто не почувствовал.
Но сражение, сразу же стало видно, проигрывалось. Негорючие с виду стены (алюминий и бакелит с прокладкой из стекловаты) горели, выделяя удушающий дым. А что касается наполнения всей постройки, то все в ней, пропитанное соляркою и маслами, казалось, только и ждало огня.
* * *
Надо знать Антарктиду. Она действует, как знакомый нам бытовой холодильник: вымораживает, иссушает. Все превращается почти в порох. Сухость такая же, как в Сахаре. И пожары — бич Антарктиды. Сколько их было тут — зарегистрированных и не помянутых на бумаге, с жертвами и без жертв! Первыми горели англичане на своей станции Хоп-Бей.
Свирепствовали пожары в зимовку 1960–1961 годов: у нас в «Мирном» погибли восемь аэрологов (сгорели в занесенном снегом жилье), у американцев на Мак-Мердо огонь поглотил на четверть миллиона долларов ценнейшего оборудования. Пожары случались в идущих по Антарктиде санно-тракторных поездах. Из вагонов люди выскакивали, как из горящих танков, и катались по снегу, сбивая огонь на одежде.
А случалось, не успевали выскакивать. «Пожар тут, кажется, может возникнуть и от плевка», — мрачновато шутят полярники.
И в Антарктиде пожары трудно тушить. Нет воды. Курьез. Ведь именно тут скопился пресноводный запас планеты. На три четверти материк Антарктиды состоит из воды. Но вода эта твердая.
* * *
…Брусками пиленого снега тщетно пыталась бороться с огнем горстка людей в ночь на 12 апреля 1982 года. Уже через двадцать минут опытный Борис Моисеев, чувствуя, как крыша ДЭС начинает «дышать» под ногами, крикнул: «Всем вниз немедленно!»
Электрический свет погас. Но дизели еще какое-то время стучали в забитой дымом постройке. Потом стихли — пламя набросилось на стоявшие рядом баки с горючим.
Сражение проиграно. И все ли целы? При багровом свете едва узнавали друг друга — закопченные, в прожженной одежде, кровоподтеках. Одного не было! Не было начальника ДЭС Алексея Карпенко. «Кто видел его последним?!»
Видел Карпенко с одеждой под мышкой бегущим в глубь помещенья Сергей Кузнецов. Сам Сергей выполз из едкого дыма на четвереньках в полуобмороке.
Магнитолог Михаил Гусев бросился разбивать плексигласовое стекло окошка. Плексиглас не поддался. Да и напрасным был этот порыв — броситься, обвязавшись веревкой, в помещение станции, — в толще ядовитого дыма уже светились языки пламени…
Останки Алексея Карпенко нашли через день уже на остывшем пожарище. Анализируя его действия, поняли: Карпенко пытался тушить огонь изнутри запасом имевшейся там воды.
Увидев тщетность усилий, схватил одежду и побежал в щитовую обесточить проводку. Так поступить предписывала инструкция. (Оголяясь огнем, проводка могла стать причиной жертв при тушении.) Но, выключив свет, сам Карпенко оказался в ловушке. В темноте и в едком дыму, теряя сознание, он, как видно, споткнулся у самой входной двери.
* * *
Равнодушная Антарктида уже давно ведет счет своим жертвам. Первой из них была пятерка англичан во главе с Робертом Скоттом. Дойдя пешком до Южного полюса (1912 год) и возвращаясь назад, англичане погибли от мороза и истощенья. Сам капитан с двум я спутниками замерз, не дойдя до склада с керосином и продовольствием всего несколько километров.
С тех пор в Антарктиде осталось уже немало людей. Погибали от морозов и от пожаров, проваливались на тягачах в ледяные трещины, гибли при посадках самолетов на лед, при авариях вертолетов, погибали при обвалах ледяного барьера у океана. Из наших первым в 1956 году погиб в Антарктиде молодой парень тракторист Иван Хмара. В Антарктиде мне показали кинохронику высадки первой Антарктической экспедиции. Тогда все еще было в новинку, все было неведомо. На морском льду рядом с кораблем забуксовал трактор. Горячий молодой Иван Хмара попытался вытолкнуть трактор из опасного места. У оператора, снимавшего в эту минуту панораму высадки экспедиции, не дрогнула в руках камера, и остались на пленке две секунды драматической гибели человека. Трактор нырнул под лед, как грузило, а за ним, встав на дыбы, ушли деревянные сани.
Две секунды, и все. Оторопевшие люди стояли у зияющей полыньи.
С тех пор прошло почти тридцать лет. Антарктида многому научила, заставила приспособиться к суровому своему нраву. Теперь существуют жесткие правила жизни и поведения человека на континенте: как одеваться, дышать, питаться; как строить жилища, ходить, на чем ездить, в какое время летать, как преодолевать трещины; что можно и что нельзя делать при здешних ветрах и морозах. Но возможно ли предусмотреть все? Сколько возникает непредвиденных ситуаций! И снисхожденья у Антарктиды не жди.
Чаще всего случается так — человек исчезает без последнего слова. Исключение — самая первая жертва Белого континента. Роберт Скотт, медленно погибая, до последней минуты делал записки. Последняя строчка из его дневника: «Ради бога, не оставьте наших близких». Эти пронзительные слова должны обязательно оживать в нашей памяти при каждом печальном известии с пути исследователей.
…Хоронили Алексея Илларионовича Карпенко 17 января 1983 года на острове Буромского возле «Мирного». По совпадению в этот же день предавали неласковой здешней земле прах капитана Ивана Александровича Манна.
Прославленный полярник, с чьим именем связана вся история советских исследований в Антарктиде, умер дома, в постели, от старости. Перед смертью он попросил похоронить его в Антарктиде. Над могилой сказали: «Он пришел сюда в последний раз, чтобы остаться».
Антарктида прочно входит в судьбу каждого, кто в ней побывал.
* * *
Вернемся, однако, к утру 12 апреля. Пылает вся постройка ДЭС. И уже нет никакого смысла лихорадочно бросать в огонь бруски снега.
Двадцать человек, сбившись в тесную группу, бессильные что-либо сделать, наблюдают, как на глазах у них исчезает основа всей жизни «Востока», то, о чем со дня основания станции говорили грубовато, но точно: «Если в зимнюю пору на «Востоке» что-либо случится с дизельной — кранты!» И вот случилось. «Лицо обжигало, стоять ближе тридцати метров нельзя, а в спину упиралась морозная ночь — минус 70.
Мы вполне понимали: через час такой холод заберется во все пока еще теплые уголки станции. А до ближайшего в Антарктиде тепла — 1500 ничем не преодолимых сейчас километров». (Из дневника А. М. Врач-исследователь Аркадий Максимов вел на «Востоке» дневник. В этих заметках часто будут встречаться строчки из дневника.)
По-настоящему люди испугались только теперь, когда кончилась суета и когда отчетливо прояснилось все, что их ожидало. Но надежда еще была. Надежда темнела баками, стоявшими на санях в десяти шагах от огня. Загорятся или не загорятся? В ту минуту люди не знали еще, как смогут без дизелей распорядиться теплом, заключенным в солярке. Солярка, горевшая в баках ДЭС, посылала языки пламени и на этот главный запас топлива станции. Борис Моисеев: «Я думал: обязательно загорятся. Вначале ближние баки, потом и все остальные. И этот огонь будет для нас последним». Двадцать баков с соляркой стояли в эти минуты между жизнью и смертью двадцати человек. Огонь уже жадно лизал эти баки. Но мороз — диалектика! — мороз был по этому пункту судьбы союзником у людей.
Огню еще надо было разогреть, растопить загустевшую до состояния джема солярку. И пока он эту работу проделывал, вдруг изменил направление ветер. Борис Моисеев: «Спасением это назвать еще было нельзя, но мысль лихорадочно заработала: шанс появился! Сделаем печки-капельницы… на буровой есть движок, если запустим — будет радиосвязь… продукты есть, надо лишь уберечь от мороза».
Биологи доказали: пчела в отдельности каждая долго не проживет. Только сообщество пчел с разделеньем труда и функций приспособлено выжить. Двадцать людей разного возраста, специальностей, разного опыта выжить могли, лишь уподобившись пчелам. В тот драматический час людей мгновенно сплотила стихийная сила грозной опасности. Действовать!
Без промедления, но без паники. Разумно, целенаправленно, без ошибок — действовать! Не позабыли заснять пожар. Спустили воду из всех систем отопления: «Что бы там ни случилось, придет час, на «Востоке» появятся новые люди. Надо максимально облегчить введение станции в строй». К первому очагу тепла «керосинке» под названием «Алма-Ата», установленной в кают-компании, быстро, как только могли, стали таскать продукты со склада.
Первая радость — в восемь часов Борис Моисеев запустил до этого позабытый всеми старый движок. Врач Геннадий Баранов: «Когда я услышал это слабое тарахтенье, подумал: реанимация, пульс появился — значит, возможна жизнь». Но только к вечеру удалось разыскать, приспособить, протянуть кабель от движка к радиостанции. Радист Валерий Головин, как наседка цыплят, согревавший приборы еще одной керосинкой, с опаской подключил радиостанцию к незнакомому источнику тока… Все в порядке! И они вышли в эфир.
Они сообщили обо всем, что случилось, на Молодежную. В тот же час сообщение ушло в Ленинград и в Москву…
Антарктида между тем властно входила в лишенные тепла жилые постройки. Из дневника А. М.: «Температура в моем уголке уже минус 31. Писать можно только карандашом. Зубная паста сделалась каменной. Для пробы заколотил тюбиком в деревянную стойку гвоздь…
Алюминиевые стены дома страшновато, как натянутый до предела канат, звенят. И лопаются. Обои на стене разрываются, как будто их разрубили саблей, и скручиваются… С этим натиском холода воюем пока тремя «керосинками» — одна в кают-компании, одна у радистов, одна на буровой у движка. Около этих точек и жмемся… Я в Антарктиде не новичок.
И не склонен к лишнему драматизму. Но положение отчаянное. Вслух об этом — никто ни слова. Но думают все несомненно. Такого тут еще не бывало. На Молодежной, в «Мирном» и на Большой земле, узнав сегодня о нашей трагедии, кто понимает, скажут: «Не выкарабкаться ребятам». Я бы и сам так сказал. А надо выкарабкаться!.. Пока писал, температура понизилась до 34. Пальцы не держат карандаш».
Спать в этот вечер они легли, вернее, свалились, у трех керосинок, не раздеваясь, не снимая обувки, прижавшись друг к другу.
* * *
14 апреля было днем серьезных решений.
Из Москвы пришла радиограмма за подписью очень ответственного лица. Спокойная, взвешенная, заботливая телеграмма. Суть ее: нужны ли чрезвычайные меры для спасения людей?
Чрезвычайные меры… О них, разумеется, думали тут. Но какие меры возможны в этой особой, исключительной обстановке? Практически никакие. Тяжелый транспортный самолет с грузом на парашюте? Но эта мера — со множеством неизвестных и очень рискованная, возможные жертвы обострили бы без того тяжелую ситуацию. Начальник станции Петр Астахов, сам для себя решение уже принявший, счел обязательным знать мнение каждого из зимовщиков.
Новички не спешили, молчали. И тогда сказал несколько очень простых, всем очень понятных слов Белло Парк, метеоролог с многолетним антарктическим стажем и опытом альпиниста. Он сказал со своим обычным эстонским акцентом: «Ребята, какие чрезвычайные меры! Продукты есть. Топлива много. Руки целы. И головы мы, я наблюдаю, не потеряли. Перезимуем».
В этом смысле и подготовили телеграмму в Москву. Добавили: «Движок пока работает ненадежно. Возможное наше молчание не воспринимайте трагически». Договорились: родным — ни полслова обо всем, что случилось, ни даже намека. Возможные перебои с телеграммами объяснять плохим прохождением радиоволн.
Легко сказать — перезимуем… Печка, у которой Валерий Головин отбивал радиограмму с этим решением, нещадно чадила. Свет у карманных фонариков иссякал, и надо было срочно что-то придумать. Движок решили беречь и запускать только на время радиосвязи. К нему приставили наиболее грамотного и бдительного механика Сергея Кузнецова — прогревать, следить за режимом, «беречь пуще глаза». Надо было решать проблему приготовления пищи, добыванья воды.
Прозаическая вещь — туалет — при минус 70 градусов становился большой проблемой.
«Скученность, как в теплушке, идущей на фронт. Необходимость большого объема физической работы на зверском морозе. Тяжесть на пороге стоящей полярной ночи… Большие испытания нам предстоят» — так записано в дневнике.
Испытания предстояли не день-другой, не пару недель — девять месяцев! Из них четыре — полярная ночь. И все это, не позабудем, на полюсе холода.
«Временами казалось: календарь остановился. Земля прекратила движенье. И только звезды в ясную ночь и радиограммы с далекого милого Севера сообщали уверенность: Земля жива и по-прежнему вертится» — это записано было в середине зимовки. А в середине апреля люди еще только-только взвалили на плечи свой тяжкий крест. И чтобы понять, сколь тяжела была эта ноша, интересно узнать: а как живется-зимуется на «Востоке», когда ничего особого не случается?
«Восток»
Вот он, «Восток». Давайте вместе рассмотрим снимок, сделанный с низко пролетавшего самолета. Все на виду — богатство и крайняя скудность одновременно. Богатство потому, что каждый килограмм груза, завезенного сюда, стоит десять рублей. Но вот оно все перед нами — это богатство. Два темных, похожих на вагоны, продолговатых бруска — это жилье, научные лаборатории, кают-компания, радиостанция, баня, кухня, медпункт. Нетрудно представить себе вагонную тесноту в этих хранящих тепло оболочках. Тепло и свет давал «Востоку» третий слева брусочек с пристройкой. Это ДЭС. Четыре двигателя стояли под этой крышей. В пристройке жили трое механиков. Высокая будка с полосатым шаром на крыше — святилище аэрологов. Отсюда запускаются в небо шары с измерительной аппаратурой, отсюда за ними следит локатор. Сооружение с башнями — установка для бурения льда.
Станция «Восток».
В середине снимка мы видим запасы горючего в баках. Правее стоят тракторы-вездеходы, походный домик-балок. В правом верхнем углу на постаменте из бочек — старенький вездеход. Он покоился тут на свалке.
Но время идет, вспомнили: на этой машине пришел сюда в 1957 году основатель «Востока» полярник Алексей Трешников. Реликвия! Так появился тут монумент. Что же еще… Еще мы видим три домика для научных работ, следы тракторов, видим флаг, возле которого установлен столб-указатель: до «Мирного» 1410 километров, до Москвы — 15621. Вот и весь легендарный «Восток», «не блещущий красотой хутор, заброшенный в глубины Антарктики», — сказал в своей хорошей шутливо-серьезной книге об Антарктиде писатель Владимир Санин.
«Восток» — подводная лодка в погруженном состоянии. Так же тесно, так же трясемся над каждым киловаттом энергии и так же не хватает кислорода…», — сказал четырежды тут зимовавший начальником станции Василий Сидоров. «Труднейшая станция», — сказал ее основатель Алексей Трешников. «Кто на «Востоке» не бывал, тот Антарктиды не видал», — гласит полярный фольклор. Таков этот «хутор».
* * *
Двадцать лет назад, прилетев в Антарктиду, я, помню, ждал случая попасть сюда хотя бы на пару часов. И настоял, взяли. Поколебавшись, правда: что важнее для «Востока» — мешок картошки или корреспондент?
Помню дорогу — шесть часов лета в глубь Антарктиды. Высота по приборам — 4000 метров, а Земля, точнее сказать, антарктический лед — вот он, под крыльями. Материк не круто, не пиками гор, но подымается выше и выше. Самолет как будто собрался садиться — тень его рядышком. Ан нет, все пилит и пилит. И не на чем глазу остановиться внизу — полторы тысячи километров безжизненной белой пустыни.
Впрочем, нет, попадались все же черные точки: бочка… еще одна бочка… брошенный трактор…
Это следы идущего на «Восток» из «Мирного» поезда.
Где-то на полпути мы увидели этот поезд — одиннадцать тягачей с грузом. Сначала следы, очень странные в этой пустыне, потом — поезд.
По радио знали, что мы летим, на минуту остановились. Видим людей с поднятыми кверху руками. Нам интересно, волнуемся. Им же просто необходимо это мгновенье — почувствовать, что не одни на этой трудной дороге.
Шесть часов самолетом и то изнурительно долго, а каково шесть недель при морозах под пятьдесят, при поломках-починках в дороге, при болтанке на застругах, при жидком на высоте воздухе. И в пути ни единого ориентира — «ходим, как в океане, по компасу». Нет на земле дороги труднее, чем эта. Но раз в году обязательно снаряжается этот поезд. Он везет для «Востока» горючее и тяжелые грузы. Один раз не сумели послать этот поезд, и станцию на год пришлось покинуть.
Людей, продукты и легкие грузы возят сюда самолетом. Тоже дело нелегкое, непростое.
Самый первый полет на «Восток» был беспересадочным — самолет не нашел станцию. Летал, летал в искомом районе, сжег строгий запас горючего и повернул в «Мирный». Радиокомпас теперь, как по нитке, ведет самолет, но проблемой осталась загрузка машин — за счет полезного груза горючего надо брать «на туда и обратно». И загрузку тщательно контролируют, считают до килограмма.
Полсотни рейсов за лето делают самолеты, отправляясь из «Мирного» рано утром и вечером возвращаясь. Но это условное лето (мороз на «Востоке» 30–50 градусов) быстро кончается, и уже в феврале наступает тут время, когда транспортный путь прерывается на полгода.
Полярная ночь, морозы под восемьдесят и ураганные ветры в «Мирном» заставляют авиаторов «складывать крылья» — самолеты на кораблях уплывают на Родину. Тракторный поезд тоже не может двигаться Антарктидой в это жестокое время. «Восток» таким образом уподобляется кораблю в дальнем космосе. Что бы тут ни случилось — на помощь прийти невозможно. Только радио связывает горстку зимовщиков с окраины Антарктиды с теплым миром. Только по радио могут их поддержать, посочувствовать, посоветовать.
* * *
Перед посадкой летчики предупредили: не бегать, не суетиться, все — шагом, неторопливо. Но как же неторопливо, если этим же самолетом мне улетать, а надо все успеть посмотреть, по возможности снять. Бегал и суетился, влезал на трактор, на какую-то крышу. Ну и, конечно, через десять — пятнадцать минут почуял себя карасем, вынутым из воды: грудь ломит, дыхание частое, сердце, как воробей в кулаке, в глазах круги, голова не моя. Помню, с кем-то здоровался, обнимался, кого-то расспрашивал, записывал… Обратный полет до «Мирного» прошел, как в бреду. Только после крепкого чая и какой-то таблетки пришел в обычную норму.
Листаю сейчас пожелтевший блокнот.
Двадцать лет… Пометка: «Никто не вздумал шутить надо мной, хотя на «Востоке» пошутить любят. То, что чувствовал я, в первые дни тут чувствует каждый».
Выйдя из самолета, человек на «Востоке» оказывается как бы на вершине Эльбруса — иное давление атмосферы, жиденький воздух (кислорода вдвое меньше обычного). По правилам новичка дня на четыре кладут в постель, не разрешают двигаться, упаси бог подымать тяжести. Лежит бедолага, зеленый. Постепенно организм к высоте и к тощему воздуху привыкает. Но не у всех. Кое-кого после рвоты, после резкого похудения, с симптомами горной болезни увозят вниз, в «Мирный».
Те, кто остался, месяца через два привыкают к необычной среде, но правило — не бегать, не суетиться! — они должны соблюдать и в дальнейшем, гипоксия (кислородная недостаточность) сейчас же напомнит: ты на «Востоке»!
В два раза тут чаще надо дышать. Любая тяжесть тут тяжелее в два раза. И путь в два раза длиннее, и любая работа много сложнее. «В «Мирном» бочку берешь и катишь один. Один ставишь ее на попа. На «Востоке» эта простая работа требует трех человек».
Для интереса сюда привезли однажды здорового крепкого пса Волосана. Нахожу в старом своем блокноте запись о медицинско-житейской истории. «Примерно час собака бегала по «Востоку». Потом легла. И уже не вставала. Не прикасалась к пище. Перестала подымать голову. Глаза открывать перестала…
В самолет, уходивший с «Востока», пса относили в спальном мешке… В «Мирном» собака в тот же день отошла». Тяжело всему живому на скудном кислородном пайке.
Нет на «Востоке» микробов, но любая рана, любая царапина долго не заживает — кислородная недостаточность в тканях. Воспаление легких на этой станции требует срочной эвакуации человека. Но как это сделать в то время, когда самолеты сюда не летают? За двадцать пять лет «Восток», по счастью, не пережил такого стечения обстоятельств, а на соседней (теперь закрытой) станции «Комсомольская» зимовщик Валерий Судаков умер. «Морозом опалил легкие. Спасти могла лишь срочная эвакуация. Но не летали уже самолеты. Три дня — и все».
Моторы кислородную скудность тоже тут чувствуют. Дизель в семьдесят сил дает всего пятьдесят. Самолет на «Востоке» взлетает с трудом — слабо тянут моторы и плохо по здешнему снегу скользят самолетные лыжи.
Что лыжи и сани в глубине Антарктиды «тащишь, как по песку», было замечено еще Робертом Скоттом. Особенным снег тут делает сильный мороз. Не так давно полюсом холода на Земле считался район Оймякона. Антарктида оказалась много суровее. Тут нормальные зимние холода — 70–80 градусов. Рекордный мороз, отмеченный 24 августа 1960 года метеорологом Игорем Ивановым, — минус 88,3 градуса!
«Снег при таком холоде выпадает игольчатыми кристаллами и подобен кварцевому песку». И все, на «Восток» привезенное, ведет себя необычно и непривычно. «Гвоздь в доску не входит, а колет ее, как стеклянную. Как стеклянная, рассыпается от удара кувалды металлическая труба. Резина — всякого рода трубки, прокладки, изоляция, шланги — крошится, как зачерствевшая булка. Солярка густеет — не вылить из бочки. Бензин, как белая каша, сунешь факел в ведерко — он гаснет. Ртуть в термометре замерзает».
Ничему живому тут места нет. Никакой жир, никакая теплая шерсть организм защитить не способна. Лишь человек приспособился жить и работать. Две антарктические «прелести» — высота с разреженным воздухом и космический холод тут существуют и действуют одновременно, дополняя и усиливая друг друга. Добавим к этому крайнюю сухость воздуха. «Кожа трескается, слизистая в носу кровоточит, в горле как будто еловая шишка застряла. Постоянно хочется пить. Чай и компоты поглощаются тут в невероятных количествах».
И надо еще не забыть ее величество Полярную Ночь («обнажает все лучшее и худшее в человеке»), не забыть, что «Восток» оторван и удален бесконечно от всего, что привычно и дорого человеку, что зимовщик познает тут голод, называемый информационным, а монотонный безжизненный белый пейзаж рождает еще и «зрительный голод». «Прилетаешь после зимовки в «Мирный», первое чувство — зависть: море, пингвины, айсберги, темные скалы — курорт!» Зимовщику в «Мирном» этот «курорт» в печенках сидит, он ждет не дождется корабля с Родины, но «восточника» он поймет, он знает: если уж все в Антарктиде справедливо называется «линией фронта», то «Восток» — это взвод, это горстка смелых людей в глубоком тылу противника, сильного, беспощадного, равнодушного.
Есть у этой дальней антарктической точки и достоинства, заставляющие человека выносить все лишения, тратить немалые средства: как при полетах в космос, рисковать жизнью.
Тут у двух полюсов, температурного и геомагнитного, на вековых толщах льда наука получает важнейшую информацию о природе планеты и окружающем Землю пространстве.
В Антарктиде сейчас действует около сорока больших и малых научных станций. «Восток» среди них — едва ли не самая важная. Научная ценность «Востока» значительно выше, например, станции Амундсен-Скотт (США), размещенной на Южном географическом полюсе. Но и жизнь на «Востоке», лежащем выше, чем точка Южного полюса, значительно тяжелее.
По каким-то законам многие ценности и ключи от загадок Земля хранит в местах суровых и малодоступных. Как в сказках, человек должен пройти испытание и невзгоды, чтобы стать обладателем ценности, важнейшая из которых — знания. И человек на этом пути не знает ни колебаний, ни остановок. Именно тут, в Антарктиде, на памятнике первым ее жертвам начертали слова: «Бороться и искать. Найти и не сдаваться!»
* * *
Все, кто летит на «Восток», вполне понимают: зимовка даже без всяких ЧП, обычная, благополучная зимовка — нелегкое испытание человеку. И слово «восточник» двадцать пять лет произносится с уважением.
На этот раз «Восток» уже в самом начале зимовки уготовил людям очень суровый экзамен.
Из дневника А. М.: «25 февраля. После кино отправился спать. В час ночи меня разбудил прибежавший радиотехник Полянский: «Юрке плохо, скорее!..» Прибегаю в медпункт. Механик Юра Астафьев лежит на кушетке, на себя не похожий. Хрипы, конвульсии. «Помогите! Воздуха, дайте скорее воздух!» На Памире я такое уже наблюдал — начало отека легких. А это значит — опасность самая крайняя. Днем, как и ждали, подскочила температура. На фоне отека легких развивается пневмония. Антибиотики и все, что положено в этом случае. Ясно: Юрку надо немедленно эвакуировать. В «Мирном» ситуацию понимают, но самолет подняться не может — у них там ветер двадцать пять метров в секунду и видимость почти ноль».
«26 февраля. Дежурю возле больного. Радисты сказали: летчики будут к нам пробиваться. Но возможно ли это? — температура у нас 58,7, всего 1,3 градуса до критических 60, когда полеты уже невозможны».
Самолет все-таки прилетел, забрал больного. И это было его спасеньем.
«7 марта. Получили радиограмму от летчиков. Вчера два борта покинули «Мирный» курсом на Молодежную. Там один самолет законсервируют на зимовку, другой повезут в Союз на ремонт. Все. Теперь, если что-либо случится, помощь не прилетит…
И вот он, подарок судьбы, — случилось! В час получения телеграммы в медпункт пришел взволнованный инженер Михаил Родин с жалобой на одышку и нарастающее удушье. Та же картина, что и у Юрки, — начало отека легких и пневмония… В глазах у нашего друга мучительная тревога. И чем мы можем его утешить?
Мы говорим, что сделаем все возможное. Но Мишка-то понимает: спасение — самолет. А слово это мы даже вслух не можем произносить — 12 марта мороз под семьдесят, какие могут быть самолеты».
«14 марта. Бессонная ночь у постели больного. Наш Михаил догорает, как свечка. Держится только на кислороде, гормонах и на сердечных. Губы едва шевелятся. Сказал: может быть, все-таки самолет?.. Кислородных баллонов осталось пятнадцать, в сутки уходит один баллон».
«14 марта с «Востока» на Молодежную ушла телеграмма, в которой взвесили каждое слово: «У одного из зимовщиков тяжелая форма горной болезни. Был консилиум. Решили: дальнейшее пребывание на станции связано с риском для жизни. Просим авиаторов отреагировать».
Посылавшие телеграмму вполне понимали: просить, настаивать, требовать невозможно, нельзя. Телеграмма была адресована сердцу летчиков. И цели она достигла.
Нам неизвестно, как долго командир экипажа Евгений Кравченко взвешивал «за» и «против», прежде чем принял решение, ответственное и рискованное. Антарктиду Евгений Кравченко знал хорошо, он был в ней десятый раз. Он знал: никто никогда не летал на «Восток» во второй половине марта. Это запрещает инструкция, здравый смысл, опыт. Долететь можно, а взлет?..
Командир пришел к экипажу, паковавшему чемоданы перед посадкою на корабль, и сказал, что срочно надо лететь на «Восток». Друзья засмеялись, понимая, что это веселая шутка. Командир положил на стол телеграмму.
Молчали. Говорили. Взвешивали. Просчитали все варианты, все тонкости операции…
15 марта рано утром Ил-14 с бортовым номером 41 508 взял курс на «Мирный».
На «Восток» пошла телеграмма: готовьте полосу!
Из дневника А. М.: «16 марта. Все до единого на полосе. Температура под 70. Снег, как песок, самолет, конечно, не сможет взлететь. Надо хотя бы метров на 200–300 оледенить полосу.
Пробуем ее поливать, но вода в емкости замерзает. Изготовили спешно из железных уголков раму, положили на раму три старых матраса, тряпье, облили бензином и подожгли. Волочили этот костер в надежде, что он поможет образоваться ледяной корочке на снегу.
Два дня работы. Обморожены и измотаны до предела. Все опасаемся, как бы эта работа не прибавила нам больных. Теперь мы особенно хорошо понимаем, что значит тут гипоксия в союзе с морозом. Неделю назад наш Мишка был крепко здоровым, цветущим парнем».
«17 марта. В глазах круги. Сердце колотится уже не в груди, а в горле. Но все волочим «костер» в конце полосы. Терпимо, когда идешь против ветра, а когда под ветер — дым, совершенно нечем дышать, хоть падай. Мороз — 68. И результат нашего «боронирования» равен нулю — ледяной корочки нет. А самолет вылетел».
Самолет из «Мирного» приближался к «Востоку». На борт передали, что корочку льда наморозить не удалось, и командир принимает решение не садиться, а ограничиться сбросом медикаментов и барокамеры для больного.
Но вот момент… Люди такие моменты запоминают на всю жизнь: метеоролог Велло Парк прибежал с известием: температура повысилась! Редкостный случай: на фоне солнечной тихой погоды, когда обычно мороз усиливается, невесть откуда пришел относительно теплый воздушный фронт. Температура — 63!
Для посадки она все равно не годится — самолет не может взлететь. И летчики, сделав круг над «Востоком», бросают контейнер с грузом. Но опытный Велло догадался измерить температуру у поверхности полосы, и она на солнце от копоти сделалась чуть теплее, чем окружающий воздух — минус 60 градусов! С этим известием Велло, задыхаясь, бросился в радиорубку: «Женя, на полосе 60! Можно садиться.
Беру всю ответственность на себя». С самолета спокойный голос Евгения Кравченко ответил: «Хорошо, Велло, я знаю твой опыт. Я тебе верю. Садимся».
Из дневника А. М.: «Самолет, чтобы лыжи не прихватило, все время бегал по полосе. Скорее, скорее доставить больного. Закутанного, как куклу, Мишку примчали на тягаче.
Самолет на минуту, может быть, на две остановился. Бежим, на руках несем Мишку. Задыхаемся, ветер от винтов забивает рот и нос снежной пылью, обжигает огнем — температура с учетом ветра не менее 90. Подымаем друга нашего в самолет. Дверь захлопнулась… И вот уже с замиранием сердца следим, как бежит самолет по нашей закопченной полосе. Тысяча метров… тысяча пятьсот, две тысячи — отрыва нет. Две тысячи пятьсот — нет отрыва. Полосы остается, очень хорошо знаем, всего пятьсот метров. И вот уже в самом конце, чуть не касаясь застругов снега, натужно ревя, оставляя шлейф дыма, самолет отрывается… Вздох облегченья.
Смотрим друг на друга. Собираем на полосе брошенные мешки, в которые кутали Мишку. И, еле передвигая ноги, идем домой.
Когда я разделся, то мокрыми были не только две рубашки, но даже носки. Каэшка наверху была покрыта звенящей коркой льда.
Подшлемник снять сразу не мог — так сильно примерз к бороде. У многих ребят обморожены веки».
Вечером из «Мирного» на «Восток» сообщили: больной доставлен благополучно. Даже для Антарктиды, много всего повидавшей, операция эта по спасению человека была из ряда вон выходящей. Летчики (командир Евгений Кравченко, второй пилот Владимир Кузнецов, штурман Игорь Игнатов, механик Виктор Маслов и радист Юрий Пустохин), летчики проявили высший класс мастерства, проявили опыт и мужество, а также решительность пройти по самому острию бритвы, соблюдая регламенты строгой работы, но помня также о человеческом долге. Молодцы! — сказали о летчиках в Антарктиде. Удостоенных такой похвалы тут долго помнят. Тут еще скажут, как сказал Евгений Кравченко Велло Парку в минуту, когда все решалось: я тебя знаю, я верю тебе…
С «Востока» летчики получили сердечную благодарность. Сами они тоже послали «Спасибо!»
«восточникам» за все, что ими сделано было в критической обстановке. Москва — Ленинград поздравили тех и других. Все было сделано по хорошим законам и правилам Антарктиды.
Из дневника А. М.: «Теперь осталось два дня подождать, убедиться, что никто у нас на «Востоке» не простудился, не заболел. Холодного воздуха нахватались сверх всякой меры. На морозе в 65 по здешней норме находиться можно 30–40 минут, а мы находились шесть — восемь часов. Одна надежда: как на войне, сработает то, что мы, врачи, называем «защитные силы организма». «Восток» есть «Восток». Но такого тут не бывало».
Эта запись помечена 17 марта. Ни автор записок и никто из зимовщиков не могли тогда знать, насколько более грозное испытание ожидает их впереди.
* * *
Вернемся к снимку. Третий слева домик с пристройкой — ДЭС. С пристройки в ночь на 12 апреля начался пожар, мгновенно лишивший людей в этой самой далекой обитаемой точке планеты тепла и света.
О самом насущном…
О тепле, о свете, о еде и воде. Срочно необходимым было тепло! Без него, даже будучи сытым, тут, в самой холодной точке Земли, быстро протянешь ноги. Тепло на «Востоке» всегда берегли. Сейчас надо было вести за тепло подлинную войну. И обязательно ее выиграть.
Две керосинки «Алма-Ата» не могли одолеть Антарктиду. Надо было срочно что-то придумать.
На «Восток» подбираются люди бывалые и смекалистые. Мысль о печках-капельницах сразу же высказал Борис Моисеев. Что касается изготовления печек, то за это дело взялись инженер-буровик Валерий Лобанов и электрик Валентин Морозов. Дело было нехитрым, если бы действовать сваркой: окошко в баллоне, дверца, трубочка для солярки вовнутрь, краник снаружи, подающий горючее каплями… Но движок берегли исключительно для радиосвязи, и печки начали делать слесарным путем, оставляя на холодном металле кожу…
В конце концов к электросварке все же пришлось прибегнуть. И семь самодельных «буржуек» вскорости задымили на полюсе холода. Сразу же обнаружилось: движком опять придется рискнуть. Солярка в баках возле сгоревшей ДЭС была густой, как гудрон, «палкой тычешь — едва проминается». Опустили в солярку тэн. (Многим знакомый бытовой электрический кипятильник дает представление об этом приборе. Но воду в стакане мы греем две-три минуты, тут же движок гоняли весь день). Перекачали потом горючее в бочки, перекатали бочки к местам потребления. Из дневника А. М.: «Обращаясь постоянно с соляркой, неизбежно там плеснешь, тут капнешь — запах солярки нас будет преследовать всю жизнь. Все: одежда, пол в помещении, наши бороды, одеяла, приборы, вещи — все пропитано этим запахом. Кажется, даже в жилах не кровь течет, а солярка».
Свои самодельные печи они сейчас вспоминают с любовью и содроганьем. Как не любить, когда жизнь спасена. Но сколько хлопот они доставляли! Обжегшись на молоке, известное дело, дуют на воду. И поначалу возле каждой печки, как египетский жрец, сидел дежурный. Называлось это: нести печку-вахту.
Потом пробовали, уходя, выключать агрегаты, но, возвратясь, находили в помещении мороз градусов 15–20. И попробовали доверять печкам.
В пожарном смысле эти «буржуйки» ни разу не подвели. Но требовали за собой ухода. По недостатку кислорода солярка горела с большой копотью. Копоть оседала в трубе так густо, что через день-другой надо было забираться на крышу и чистить. Поленился вовремя сделать работу, потухшая печь заставит тебя проснуться от холода. А приятно ли лезть из постели на крышу при морозе 78? Из дневника А. М.: «Генка ночью чистил трубу. Интеллигентный человек, но какие глубокие знания народного языка обнаружил! Излишне сильно начал он наверху швабрить. А дверца у печки возьми и откройся. Сажа завалила практически все наше антарктическое купе. Выгружали маслянистую грязь, мыли пол горячей водой с порошком, оттирали соляркой…. Нет, если печь подает голос «пора меня чистить!», то надо чистить без промедленья».
У каждой печи был свой характер. Одна булькала, другая присвистывала, третья сопела. По этим звукам постепенно научились угадывать, «что печка хочет», и всячески ей угождали, чтобы не проснуться от нестерпимой жары или зверского холода. И примерно 60–70 раз за зимовку каждую чистили.
Распределенье тепла при таком отоплении было своеобразным: «У печки — Сочи, у стены — Антарктида». Особенно велика была разница температур по вертикали. «Сидишь — голове жарко, а ноги в унтах и, смотришь, к полу примерзли». Спали на койках в два яруса. «Верхний бедолага-зимовщик лежит в трусах. Нижний предпочитает одеться возможно теплее. А в самом низу по углам и у стен — лед. Ко льду привыкли. Когда его становится слишком уж много, берем топоры и ведрами носим эти дары Антарктиды наружу». Так обстояло дело с теплом.
Забота каждого дня.
* * *
Последний луч света — тощий, прощальный — они увидели 22 апреля. Солнце лишь показало макушку и сразу скрылось — наступила полярная ночь, сначала с зарей, а скоро потянулся один сплошной черный нескончаемый холст времени. И полная темнота!
Но для жизни нужен какой-нибудь свет.
Раньше на станции горел прожектор, светились окна. Теперь все погрузилось во мрак. От дома к дому по тропинкам ходили ощупью, считали шаги, чтобы не ошибиться. Из дневника А. М.: «Темно и метель. Когда возвращался из кают-компании (по часам середина московского дня!), то маханул мимо своего дома. Где я? Ничего не вижу. Испугался. Щупал свои следы руками, как собака, на четвереньках вернулся к исходной точке… Мысленно посмотрел на себя со стороны — смешно и грустно».
Между тем были тут у людей совершенно неотложные, жизненно важные работы. Их приходилось делать в темноте, ощупью. «Мы прямо, как совы, кажется, даже зрение обострилось».
Что касается помещений, то тут поначалу на освещение пошел керосин. «Если б его наливали в снарядные гильзы — наши жилища были бы очень похожи на фронтовые землянки».
Но кто-то вспомнил об изрядных запасах парафина, хранимого астрофизиками, и пошло производство свечей! Изощрялись, кто как умел.
Шпагат — на фитиль, а форма: труба из картона, банка от порошкового молока, глубокая миска. Тут каждый почитал себя мастером, и свечей понаделали много.
Но довольными этой иллюминацией не были. Свечи коптили. (Все та же кислородная недостаточность плюс спертый воздух.) Свечная сажа плавала в воздухе непролазными хлопьями, набивалась в волосы, уши, пропитала одежду.
Сажу ложками, как пенки, снимали в баке с компотом, ловили в тарелках с супом. На покрытой сажей стене пальцем можно было писать всякие мудрые изречения. «Сморкнешься — из носа, как у дьявола, черные брызги».
Свечкам стали искать замену. Инженер-радиолокаторщик Николай Фролов, приспособив стекло от приличных размеров старой радиолампы, сделал лампу керосиновую — но тоже сильно коптила. Позже трудами великими стали вырабатывать электрический свет. Но до того благословенного дня сажа так в людей въелась,
так донял их мороз и так уже прикипела к телу одежда, что слово «баня» однажды робко, мечтательно кем-то было произнесено. Все промолчали, какая баня, когда спят одетыми и раз в день имеют возможность ополоснуть руки…
Сделаем отступленье. Баня в Антарктиде на любой станции — важнейшее учреждение.
Баня, кто понимает, и на Большой земле — радость первостатейная. В Антарктиде же баня — праздник, лечебница, наипервейшее удовольствие. Сам испытал. И наблюдал: кое-кто даже время тут меряет банями, в банный день отрывают сразу пятнадцать календарных листков, и получается вся-то зимовка: 25–30 бань.
Легко понять наших пропитанных сажей «восточников». «Тоска по бане стала просто нечеловеческой, о бане говорили уже ежедневно.
И однажды Борис Моисеев сказал: все, разобьемся в лепешку, а баня будет!»
Разбивались в лепешку Валентин Морозов и Валерий Лобанов, опять рискуя движком, варили то, что позже названо было «большим самоваром» — все та же солярная печка с рубашкой-бочкою для воды. Борис Моисеев и врач Геннадий Баранов взялись столярничать: соорудили скамейки, полок, навесили в банном чертоге двери. Ровно неделю возились при коптящих свечах. И вот желанная весть: баня затоплена!
Сутки топили печку, чтобы изгнать Антарктиду из бани. Потом стали греть воду.
Бруски каленого семидесятиградусным морозом снега не очень-то скоро тают, забирают в себя тепло. И все же час наступил, можно было растелешиться. Из дневника А. М.: «Белье черное и сами — как жители Африканского континента. Но какое блаженство! И целых три таза горячей воды на брата — мойся, стирай!
На верхней полке достойная любой бани жара, внизу же снег лежит и не тает. Но этот контраст для бани даже хорош. Свечка моргает. Воняет соляркой. Но, я уверен, ни от какой бани, ни от какого в жизни мытья подобного удовольствия мы не испытывали».
Я говорил со всеми: какой день зимовки после пожара был самым памятным? Все в один голос: «Когда заработала баня!» Были тут, казалось бы, более серьезные радости: отремонтировали, запустили найденный на свалке дизель, электричеством заменили свечную иллюминацию, приступили к работам по научной программе, подъемом флага встретили появление Солнца, дни рождения были, пробились сюда походом из «Мирного» люди. И все же в первую очередь — баня! До этого говорили с надеждой: перезимуем. Теперь уже уверены были: перезимуем! Баня была не только крайней необходимостью, она показала: многое можем сделать.
Банились первый раз 1 мая. Для каждого заготовили веселый билет-приглашенье. За стол после бани (вызов копоти!) сели в сорочках с галстуками. И в тот же день впервые после пожара устроили развлеченье. Из дневника А. М.: «Неслыханно — смотрим кино! Единодушно выбрали «Женщину, которая поет». В большом человеческом мире картину эту справедливо корили за пустоватость, а нам сейчас она в самый раз… Подводили итоги житья-бытья от пожара до бани. Чувствуем: жили и действовали правильно».
* * *
О хлебе насущном, о еде и воде… С водой в Антарктиде дело обстоит так. Вблизи побережья есть озера пресной воды, и тут проблем никаких — хоть залейся. В «Мирном» воду, помню, вытаивали изо льда — в ледяную толщу опускали электрический нагреватель и из каверны качали воду. На «Востоке» воду всегда «пилили».
Загодя, в не самое лютое время, каждому из зимовщиков полагалось напилить тысячу штук снежных блоков. Этого вполне хватало на щи, на чай, на компоты, на баню, на мытье посуды, на все остальное.
Снег заготовили, напилили и в этот раз, но пожар его съел. И теперь заготовка воды стала делом ежедневной необходимости. Снимок, который здесь публикуется, дает представленье об этой работе. И вот как его комментирует инженер-геофизик Дмитрий Дмитриев: «Мы похожи тут на блокадников. В сущности, так ведь и было — блокада. Одно отличие — не бомбят и с харчами в порядке. Мороз — 76, санки по здешнему снегу тащатся еле-еле. Но надо было идти пилить Антарктиду, без воды, как без тепла, — крышка. И это еще ничего — светло! Скверно было пилить в потемках — частенько привозили снег с сажей. Однажды сутки топили баню, а натаяли воду — из крана пошли чернила. Забавно вспомнить, тогда же мы чуть не плакали от досады».
На «Востоке» много воды идет на питье. Антарктида, все высушивая, вымораживая, с этой же меркой подходит и к человеческому организму. Обычную долю влаги из воздуха организм на «Востоке» не получает. Как в жаркой пустыне, тут постоянно хочется пить. И потому постоянно наготове был чай — растопленный снег, сдобренный ароматами тропиков. Знаменитая фраза: чай не пьешь, откуда силы будут — тут иронией окрашена не была.
А с хлебом так: ели сначала сухари, но они скоро кончились. Надо было печь хлеб. Муки много, и мороз ей — ничто. Но как пекарню наладить на керосинке? Экспериментировать взялся аэролог Иван Козорез — начал с пресных лепешек на сковородке. Ничего, ели эти проткнутые вилкой «для пышности», подгоравшие и вкусом, конечно, далекие от самаркандских лепешки, окрещенные «козорезиками». Потом обнаружилось: дрожжи мороз не убил. Стали пробовать квашеный хлеб выпекать. Получился не сразу — снизу горит, а средина сырая. Вот тогда и придумал Иван Козорез нашумевший в газетах «хлебный комбайн».
Я, полагая, что буду сейчас посвящен в секреты еще не патентованного открытия, подкатился на теплоходе к Ивану с большим блокнотом: ну-ка выкладывай все без утайки. «И вы про «комбайн»! — взмолился уже читавший статьи Козорез. Ребята хихикают, того и гляди, диплом какой-нибудь ради смеха преподнесут».
Зарисовал я пекарню: сковородка на печке слегка приподнята и поставлена на пустую консервную банку, сверху же все накрыто большой кастрюлей. В целом — что-то вроде духовки.
Агрегат немудреный, но тем и хорош, что прост.
Один недостаток был у пекарни — ничтожная производительность. Месит, квасит Козорез тесто, печет три часа, а результат — три кило хлеба. На большую ораву с большого мороза пришедших людей это как ленинградская норма в блокаду. И по этой причине пек хлеба свои Козорез непрерывно: один — на завтрак, два — на обед, два — на ужин. Всю зимовку при хлебе и состоял. Работа «не фронтовая», с точки зрения людей, пиливших, рубивших, ворочавших на морозе железо. Будем, однако же, справедливы: всякий фронт без хлеба вскорости скиснет. И потому: пекарю пекарево полагается воздавать.
И в заключение надо сказать: не хлебом единым всегда жила Антарктида. Зимовщики первых лет помнят в столовых блюдо с икрой для всех, кто желает. (К Антарктиде тогда относились, как к космосу!) Но за три десятка без малого лет рыба икру стала метать куда экономней. За это же время Антарктиду обжили так, что вполне прижилась в ней икра кабачковая.
И очень ее тут любили. Но в этот раз многие банки железные и стеклянные мороз разорвал.
Попортил мороз картошку (спасенной хватило лишь до июня), убил лук. И хотя продуктов было немало, того, что «хотела душа», было либо в обрез, либо не было вовсе. И поскольку еда в Антарктиде — фактор исключительной важности, особенно на «Востоке», особенно при такой драматической зимовке, возникли тут некоторые напряжения вокруг пищи.
Чего же особо «хотела душа»? «Хотелось кефира, картошки, свежего лука, овощей, сока.
Кое-что из того, что «хотела душа», было в наших руках: пельмени, к примеру. Но повар Анатолий Калмыков при всем желании не мог налепить пельменей на всю нашу братию. Лепили пельмени на «филиалах» камбуза и убедились: Антарктида для производства пельменей идеальное место — чего-чего, а мороза хватало».
Из дневника А. М.: «Валерий Лобанов и я улетали с «Востока» самыми первыми.
Летчики глядели на нас, как на пришельцев с того света, и спросили: ребята, а чего бы вы хотели сейчас поесть? В мечтательно теоретическом плане мы заявили: теперь бы картошки и яичницу с луком… Каково же было изумление наше, когда минут через двадцать зовут нас летчики к столу, покрытому старой антарктической картой. И что мы видим? Жареную картошку и яичницу с луком! Сразу почувствовали, что возвращаемся к человеческой жизни».
Будни
Маленький движок был ненадежен. Его берегли — давали передохнуть, заводили прогреть, сдували с него пылинки, «казалось, еще немного, и начнем приносить ему жертвы». Можно это понять: движок обеспечивал связь. Четыре раза в сутки «Восток» заявлял о себе сводкой погоды, телеграммами близким и сам жаждал вестей.
Радисты на Молодежной и в «Мирном» ждали в эфире «Восток», принимали его немедленно, поощряли объем телеграмм. Это единственное, чем можно было помочь терпящим бедствие.
«Мы были заложниками у движка. Его чиханья, его изношенные постукивания принимались как болезнь близкого, дорогого человека».
— На свалке в сугробе я сегодня откопал дизель. Завтра его посмотрим, — сказал за ужином Борис Моисеев.
Дизелями на «Востоке» не разбрасываются. И если уж дизель отправлен на свалку, то там ему место. И все же решили как следует посмотреть.
Посмотреть… Если б это был примус — принес, поглядел, выкинул, если негоден.
А в дизеле с генератором более тонны. Помножьте вес на 600 метров расстоянья от свалки до места под крышей, не забудьте, что мороз при этом 76, а воздух такой, что сердце работает на тройных оборотах. Есть трактор. Но никто никогда на «Востоке» в такие морозы трактор не заводил. Говорят, попытка пыткою и была. Стали разогревать трактор. Не факелами, конечно, как это делает тракторист где-нибудь в средних широтах при морозе в 25 градусов. Разыскали грелку для самолетов.
Зажгли в ней солярку, брезентовый тоннель подвели к трактору. Сутки грели. И начали заводить. Горемыка-трактор поддался насилию, но отозвался только двумя цилиндрами. Этой полуобморочной механической силы все же хватило протащить дизель нужное расстояние… Спасибо, трактор, ты сделал, что мог!
Теперь в дело пойдет: «раз — взяли!» На талях, с немалой смекалкой, через каждые двадцать минут согреваясь у печки чаем, затащили заиндевевший, каленный морозом списанный механизм под крышу.
Консилиум механиков и электриков показал: со списаньем машины поторопились. Но можно ль теперь ее оживить, когда поршни приржавели к цилиндрам, когда многие из деталей стали негодными? В любой ремонтной мастерской при нормальных рабочих условиях от возни с такой техникой справедливо бы отказались — мертвое дело. Тут же некуда было податься.
Я записал все этапы реанимации дизеля и генератора. Сергей Кузнецов «отпаривал» керосином к цилиндрам приросшие поршни, часами пропадал на пожарище, примеряясь, какая деталь от сгоревших машин может годиться. Борис Моисеев и Валерий Лобанов — грамотные, опытные инженеры — уходили от агрегата только поспать. Многое зависело от инженера-электрика Владимира Харлампиева.
В прошлом чья-то неопытная и неряшливая рука, ремонтируя, все перепутала в генераторе, и теперь надо было решить задачу с многими неизвестными, все заново в генераторе перебрать.
Владимир Харлампиев: «Все держалось на самолюбии и крайней необходимости».
Но пробил час испытания всех усилий!
Изобретатель Дизель, наверное, волновался меньше, когда опробовал свое детище, чем эти двадцать блокадников Антарктиды. Не сразу, почихав, покапризничав, двигатель заработал.
Не знаю, кричали «ура!» окоченевшие люди или стояли молча, как музыкой, наслаждаясь желанным гулом машины.
С этого дня многое в жизни зимовщиков сразу переменилось. Появилась еще большая уверенность в своих силах. Не надо было дрожать над единственным хлипким движком.
Долой коптящие парафиновые свечи! Может работать станок. Можно сваривать и паять. И самое главное, теперь уже можно было подумать о продолжении научных работ.
23 августа. Встреча солнца.
* * *
Мне трудно судить, сколь значительным был вклад в копилку науки «Востока» за эту зимовку. Ситуация тут сложилась, как при аварии на космическом корабле, не могущем какое-то время покинуть орбиту. «Перезимуйте, ребята, вернитесь живыми-здоровыми. И за то вам спасибо», — так, наверное, думали в Москве — Ленинграде. Но сами зимовщики считали важным продолжить дела, ради которых тут находились, ради которых «Восток» существует.
Правда, не все оказалось возможным. Энергоемкие исследования возобновить не пришлось.
И аэрологу Козорезу, например, волей-неволей пришлось совершенствовать хлебопечение. А магнитолог Михаил Гусев свою программу полностью выполнил. С пуском третьего дизеля (тоже раскопали в снегу на свалке!) заработала буровая установка геофизика Дмитрия Дмитриева. Нет худа без добра, уникальная возможность наблюдать человека «в суперэкстремальной обстановке» представилась врачу-исследователю Аркадию Максимову.
Образец выдержки, дисциплины, «воплощенье служебного долга» показал на зимовке метеоролог из Тарту Велло Парк. Лишь на один день (12 апреля) Велло прервал свои наблюдения. Все дальнейшее время в сутки несколько раз он пунктуально появлялся на своем полигоне. Ни единого пропуска, ни единого опозданья! Четыре раза в сутки мировая служба погоды получала известия с важнейшей точки планеты. Тех, кто знал о ЧП на «Востоке», этот ручей информации успокаивал: станция живет и работает. Полуночные сводки погоды по радио со словами — «В Антарктиде на станции «Восток» было сегодня 79» — для родных и близких зимовщиков были, конечно, тревожными. Но тревогу вызывала лишь сила мороза. Никто не знал, в каких условиях действует станция.
* * *
1982 год был для «Востока» юбилейным — 25 лет основания станции. Это давало повод вспомнить все, что тут, на «Востоке», происходило за немалое время, кто сколько раз зимовал, как проходили зимовки. Получалось: эта, юбилейная, оказалась и самой трудной.
Юбилей был отмечен. Валерий Головин подарил друзьям нарисованные им пейзажи станции. Борис Моисеев на станке наточил из бронзовой чурки медалей, а Валерий сделал на них бормашиной нужную гравировку. Был изготовлен серийно шутливо-серьезный диплом…
Антарктида между тем тоже юбилей отмечала. Рекордный для этой точки мороз ей выжать не удалось — 28 августа было «лишь» 85 градусов. Зато в августе — сентябре крайне низкие температуры держались рекордное для «Востока» время — почти двадцать дней.
И ветром тоже «порадовала» Антарктида. За двадцать пять лет впервые тут наблюдался штормовой ветер — 27 метров в секунду! К счастью, мороз и ветер тут действуют не сообща. При больших морозах наблюдается штиль. Но и 33 градуса в сильный ветер это не лучше самых низких температур. Из дневника А. М.: «При шторме сидели, как тараканы по щелям. Мне как раз «повезло» — дежурил на камбузе. Надо было напилить снегу, натаскать керосину, а я в очках».
Как уберечься от холода, если все-таки надо обязательно выходить из-под крыши? «Спасает каэшка — теплая куртка с меховым капюшоном.
Спасают унты. На голове — подшлемник, дышать надо через двойной оборот шарфа. Часто моргаешь, иначе смерзаются веки. Тут легко убедиться — природа не зря оставляет мужчинам растительность на лице: борода и усы помогают в мороз… В тепло первыми просятся ноги. Не чувствуешь ног — скорее к печке, к горячему чаю. Но не бегом, при сильном морозе бежишь, как в безвоздушном пространстве».
Можно ль привыкнуть к таким холодам? Амундсен утверждал, что нет. Однако опыт многих полярников говорит об обратном.
Привыкают люди и к холодам. Из дневника А. М.: «Погода уже теплая. Всего 60 градусов. Я не пользуюсь унтами, хожу в валенках, даже если надо работать на воздухе более часа. А Головин вчера в одних трусах «пугал Антарктиду».
Болели? Общее мнение: отделались малой кровью. Начальнику станции много мучений доставил поврежденный палец правой руки.
Палец долго, но неуспешно лечили и пришлось его все-таки ампутировать. Других серьезных болезней не наблюдалось. К врачам обращались по поводу миозитов, бронхитов, радикулитов. Но это — «семечки» для зимовки, столь необычной.
Чем объясняется это благополучие? Ведь людям, как никогда ранее на «Востоке», приходилось много работать на воздухе! Врач Геннадий Баранов: «Ну, во-первых, в Антарктиду отбираются люди крепкие и здоровые. Во-вторых, опыт двух пострадавших многому научил. И, в-третьих, встряска этой зимовки, возможно, как на войне, пробуждала защитные силы организма. Бывали случаи, мне казалось: заболеют, обязательно заболеют… Нет, проносило». Ни единого раза не заболел, не обращался к врачу якутянин магнитолог Михаил Гусев. Привычка к холоду? Может быть. Но, возможно, дело в другом: Михаил Гусев — спортсмен, гимнаст.
Здоровье его на «Востоке» — не лучшая ль агитация укреплять себя спортом!
Все на зимовке страдали расстройством сна. Это всегда тут бывало в полярную ночь. В этот раз положение усугублялось отсутствием четкого ритма работы. «Многое делать пришлось авральным порядком, а потом отсыпались». Нервное напряжение было очень высоким, «к октябрю истощили запас транквилизаторов». И запись в дневнике Аркадия Максимова в этом смысле красноречива: «Ночь до крайности всех измотала. Психологическое напряжение достигло предела, прямо ощущается взрывоопасная ситуация. Одному из наших стали мерещиться «гуманоиды». Это они-де шлют нам напасти. Мы не на шутку встревожились. Но с появлением солнца «гуманоиды» улетучились. Сон постепенно у всех наладился».
* * *
В этих суровых буднях были, конечно, светлые дни и часы. 22 июня, у полярной ночи на полпути и как раз в середине зимовки, отмечается в Антарктиде «День перевала». Все станции, как журавли ночью, перекликаются по радио, поздравляют друг друга. Теперь дело пойдет к теплу и свету, подъем на гору завершился, теперь будет с каждым днем легче, а там, глядишь, и — домой.
Но долго после пиковой точки еще тянется ночь на «Востоке», 5 августа заметили первый робкий рассвет, короткую весточку: солнце живо-здорово, и оно никого не забыло. И каждый день эта весть подтверждалась. А 23 августа все вышли встречать светило. Из дневника А. М.: «На солнце можно положиться, оно взойдет обязательно. Вышли его встречать. И оно в точном соответствии с космическим расписанием появилось. В 13 часов 30 минут все построились у флагштока. Укрепили и подняли новый флаг, прибереженный Валеркой Головиным, старый на ветрах и морозе истрепался до маленьких лоскутков. Момент — сердце разрывается от волнения. Над горизонтом — шар солнца, а тут, на мачте, подымается флаг нашей Родины. Ощущение такое, будто новая жизнь начинается.
Хороший и такой естественный тут, на «Востоке», праздник, конечно, отметили. Выпустили даже стенную газету с названьем «Горит восток зарею новой».
Еще одним праздником было сообщение: из «Мирного» на «Восток» вышел санно-тракторный поезд — четырнадцать «Харьковчанок» и тягачей с грузом. Было это 20 октября.
С того дня радист Валерий Головин каждое утро вывешивал бюллетень: сколько прошли, какие помехи в пути, что чинят, что бросить пришлось на дороге.
Поход на «Восток» — адская, нечеловеческая работа. В 1963 году я летал к такому поезду в глубь Антарктиды — возили запасную коробку передач. Пятнадцать человек на руках выхватили нас из самолета — так были рады!
Помню обветренные загорелые чумазые, однако на удивленье веселые лица. Как ставили привезенную нами запчасть при морозе 44, при сильном ветре, на высоте три тысячи метров?!
Представить себе не могу. Мы улетели, они остались. С того дня храню ощущенье: нет работы на земле тяжелее, чем эта, в походе по Антарктиде.
На этот раз поход торопился. Вел поезд Николай Филиппович Зайцев, хорошо понимавший, как ждут на «Востоке» прорыва блокады. Шли с потерями, неизбежными на этом пути. Из четырнадцати тягачей и «Харьковчанок» добрались до цели лишь десять.
А на «Востоке», конечно, ждали. По радио точно было известно, в какой день, на каком километре поход. Стали забираться на крыши: не видно ль дымков?
И вот 23 ноября дымки показались. Дымки. А потом и темные точки. С опереженьем всех прежних сроков санно-тракторный поезд пришел на «Восток». Прибывающих вышли встречать далеко за околицу. Грянули залпы ракет из самодельной двадцатиствольной «катюши». Крики, объятья… Кому непонятна эта минута! Врач Валерий Струсов: «Мы обхватили друг друга с Анатолием Филимоновым, и пока, наподобие Чука и Гека, катались по снегу, разбрызгивая по Антарктиде слезы радости, «Харьковчанка-4» самостоятельно тронулась и прошла без водителя к станции треть километра…»
Принимая гостинцы, «восточники» и походникам тоже сюрприз приготовили: «Добро пожаловать в баню!» Ничего для походника нет важнее бани в этот момент. И она их ждала с водою из чистого снега, с чаркою после пара…
Через неделю, 2 декабря, оставив грузы, уже налегке, поход отправился в «Мирный».
В этот день начальник станции Петр Астахов зафиксировал редкое для «Востока» явление: появился поморник. Птицы эти живут исключительно на побережье. Какая сила заставила поморника пролететь 1500 километров в глубь безжизненных льдов? Летел по следам поезда, подбирая отбросы, или птицам, как и людям, ведомы страсти исследователей?
* * *
В буднях было напряженное время работы. Но были часы, когда надо было себя куда-нибудь деть, чем-то занять. Чем? На этот вопрос было много разных ответов. Аркадий Максимов много фотографировал и вел дневник. Иван Козорез в паузах хлебопечения тоже изливал дневнику свою душу. Грубоватый и доверчивый, как ребенок, сварщик Валентин Морозов обладает золотыми руками в сочетании с хорошим вкусом. Это он дарил ребятам на именины ювелирной работы парусники из нержавеющей стали, африканские маски, корабли викингов.
Валерий Головин рисовал. Ученый человек Дмитрий Дмитриев прославил себя вязаньем из распущенного каната первоклассных банных мочалок. Петр Астахов любил стрелять дробью по пустым взлетающим с помощью специальной машинки банкам. Валерий Струсов находил удовольствие просматривать одни и те же цветные снимки. Уже на корабле, увидев его за этим занятием, я попросил разрешения глянуть.
На снимках был весенний березовый лес, деревенский двор с курами и гусями, на одном снимке — молодая женщина, на другом — девчурка лет четырех с веником… Любопытно, что эти снимки у Струсова часто просили посмотреть то один, то другой. И, пожалуй, излишне объяснять, почему.
Общим для всех развлечением было кино. За несколько лет на «Востоке» скопилось более шестисот фильмов. Из них «полный кассовый сбор» могли тут сделать лишь три-четыре десятка картин. Остальные — целлулоидная макулатура, которой прокат Антарктиду снабжает по принципу: бери, что дают. Но в этой особо драматической обстановке какая была избирательность, что «хотела душа» зимовщика долгой полярной ночью? Выясняя это, я вспомнил беседу с Константином Симоновым. На мой вопрос — о чем просили фронтовики, когда он, корреспондент центральной газеты, собирался в Москву? — Симонов рассказал, что в ряду прочего просили сказать «кому надо» не присылать фронту фильмы о фронте. «Мы от натуральных бомбежек чуть живы, а нам их еще и в кино». Вот и тут тоже: фильмы драматические и, пуще того, трагедийные, с разного рода бедствиями, тут не шли. При демонстрации «Экипажа», собиравшего всюду полные залы, все тут с мест повскакивали: «К черту этот пожар!
Выключай, Велло!» Зато «Мимино», например, смотрели множество раз. В числе любимых назвали ленту «А зори здесь тихие…»
— Но драма…
— Да, верно. Зато какая там баня! Помните?..
Киномехаником на «Востоке» добровольно был Велло Парк, заслуживший прозвище Киноман. Он загодя приносил и оттаивал от печки в стороне два фильма. Ежедневно оба показывал. Хочешь — смотри, хочешь — как хочешь.
Сам Велло нередко в полном одиночестве досматривал оба фильма.
Что читали? Все перечислить в ответ на этот вопрос зимовщики не могли. Сказали только: в Антарктиде об Антарктиде не очень читалось. Эти книги лучше читаются дома. Особо выделили Платонова, многие только тут его и открыли. Все прочитали Распутина «Живи и помни». И все в один голос просили сказать спасибо Виктору Конецкому за его хорошие книги о странствиях, за «Соленый хлеб», за «Рассказы матроса Ниточкина».
Ну и (каких чудес на земле не бывает!) дошла сюда, в Антарктиду, прошлогодняя публикация нашей газеты «Таежный тупик». Читатели, я надеюсь, поймут: не похвальбы ради автор решился сказать об этом. Просто очень уж любопытно: как восприняли вдалеке взволновавшую всех нас историю Лыковых? Газеты в «Мирном» зачитали до дыр, но кто-то их отложил, сберег как подарок «восточникам». И походом вместе с другими гостинцами газеты им привезли.
Читали по очереди, и, конечно, было о чем поговорить, поразмышлять. Два тупика. Две схожие и несхожие ситуации. В одном месте трагедия — добровольное от людей бегство. В другом тоже трагедия — отрезаны от людей. И стремления прямо противоположные: к людям и от людей…
— А что если б деда Лыкова в Антарктиду? Крепкий. Выдержал бы или нет?
— Пожалуй, сказал бы, что — ад, что это ему за грехи…
— А ты в который тут раз?.. В четвертый. И опять, поди, будешь проситься?
— Что сделаешь, тянет «белый магнит»…
На борту теплохода я не только расспрашивал. Ответил на множество разных вопросов.
Люди очень скучали по всему, что делалось в мире, пока они вдалеке зимовали.
Люди
Сейчас они разъехались по всей стране. Большинство — ленинградцы. Но двое живут в Архангельске. По одному — во Фрунзе, Тарту, в Москве, Якутии, Красноярске. Доктор Геннадий Баранов после отпуска будет принимать своих пациентов в маленьких Боровичах Новгородчины. Такова география жизни.
Возраст тоже неодинаковый. Самому старшему, начальнику станции, Петру Астахову — пятьдесят, младшему, Петру Полянскому — двадцать пять. Большинство — новички в Антарктиде. Четверо были в ней во второй раз: двое в третий, а один — в пятый.
У каждого своя судьба. И все двадцать навсегда связаны тем, что пережили вместе.
Там, на «Востоке», они даже внешне походили один на другого. Вот как на этом публикуемом снимке. Каждый может сказать: это я.
На фотографии, сделанной на борту теплохода, они уже другие. Уже в городском платье. Успели даже загореть. Об Антарктиде напоминают лишь бороды и усы, да еще кое у кого седина не по летам ранняя. По лицам можно судить о характерах, хотя, когда в редакции снимок рассматривали, ошибались в характеристиках.
Рассматриваю лежащий передо мной снимок. Какое лицо наиболее утомленное? Пожалуй, вот это, с бородкою клинышком, — повар Калмыков Анатолий. На корабле я долго его пытал про варку щей-борщей в Антарктиде, а он в разговоре то и дело сворачивал на рассказ о семье, о работе своей в Ленинграде. Видно было: соскучился. Я очень обрадовался, увидев в Одессе его в объятьях жены и двух ребятишек.
Причем повар, как полагалось в тот важный момент, на возвышении стоял, под флагами.
Но жена и дети не выдержали, подбежали к трибуне, запустили руки в рыжеватую бороду и что-то очень дорогое для сердца полярника говорили, говорили, вызывая вздохи и слезы сочувствия у всех стоявших перед трибуной.
В Антарктиду поваром ленинградский профессиональный слесарь попал, сам он сказал, «как кур во щи». Была у слесаря слабость — кухарил. Сначала дома, потом, чтобы устроить сынишку в лагерь, взялся там помогать. Позже на поварские курсы подался и работал в лагере уже «поваром натуральным». И вздумалось человеку испытать любимое свое дело не где-нибудь — в Антарктиде.
Три фигуры в этом краю считаются наиважнейшими — радист, механик и повар. В годы первых экспедиций поваров сюда приглашали из ресторанов, причем из лучших. По сию пору живут в Антарктиде легенды о кулинарных фантазиях этих ребят. Чудеса делали! Ныне ресторанных асов романтика Антарктиды почему-то привлекать перестала. Но чудес от повара ждут по-прежнему, ибо две только радости доступны тут человеку — еда и баня.
Не знаю, что вышло бы в эту зимовку у тонкого ресторанного мастера, но повар Калмыков Анатолий был на «Востоке» надежным, изобретательным, безотказным. Кроме похвал, перепадали ему и ворчания — все сносил. И всю зимовку три раза в день в тесноте на керосиновой печке на двадцать ртов было у него: первое, второе и третье. «И тут не то, что в кафе каком-нибудь городском — одно меню на полгода, тут надо было разнообразить, изобретать и действовать без оплошки — потому как нет ничего свирепее промерзшего и голодного мужика», — улыбается повар. В анкете на мой вопрос: «Чему научила тебя Антарктида?» — Анатолий Калмыков написал: «Терпенью и чуткому отношению к людям, уменью прощать минутные вспышки и слабости».
Таков один из новичков Антарктиды.
О каждом из двадцати мне хотелось бы рассказать. Каждого эта зимовка сурово проверила и чему-нибудь научила. Но должен признаться, не со всеми на теплоходе успел как следует побеседовать. А Велло Парка, например, и вовсе не видел, он остался в Антарктиде еще на месяц метеорологом на теплоходе «Профессор Визе».
Факт этот сам за себя говорит. После всякой зимовки, после этой особенно, сердце рвется домой. Но хладнокровный, уравновешенный Велло сказал: «Ладно, надо так надо…»
Вот на снимке моем в самом заднем ряду стоит Валерий Лобанов. О нем говорили, как о самом трудолюбивом, — «свое делает и чужое прихватит». Он и в анкете на первое место поставил труд: «Качество всего, что ты сделал. Антарктида проверяет сурово и беспощадно. Тут нельзя абы как, тут все должно быть надежно. Расплатой за небрежность или халтуру может быть жизнь».
«Тут в дело идет все полезное, чему успел научиться до этого», — мог бы сказать Геннадий Баранов, получивший тут, на «Востоке», лестное прозвище «терапевт-плотник». Школа строительных студенческих отрядов для Геннадия не прошла даром. Уменье держать в руках молоток, гвоздь, топор оказалось не менее важным, чем опыт врачебный.
«Оглянувшись назад, могу сказать: во многом я был зеленым до Антарктиды. Теперь чувствую: многому научился и не только в профессиональном смысле, но, главное, в понимании людей, их возможностей и своей ответственности. Прожитый год смело можно посчитать за два, а то и за три», — Сергей Касьянов, механик.
Это все говорят новички, впервые узнавшие Антарктиду. И любопытно было почувствовать: трагизм всего, что случилось, они восприняли как-то иначе, чем ветераны: «Ну говорили, что в Антарктиде трудно. Убедились — действительно трудно».
Такая точка отсчета жизненных трудностей очень важна, и особо возмужавшими, как мне показалось, возвращались домой два человека, совершенно не схожие ни внешностью, ни характером, ни образом всей предыдущей жизни. Когда из Стамбула мы шли по Босфору, на палубе теплохода я снял их стоящими рядом. И могу сейчас вглядеться в их лица. Совершенно не схожие! Один степенного вида очкарь-профессор, корректный, вежливый, несколько замкнутый. Это инженер-электрик Владимир Харлампиев. Другой — механик Сергей Кузнецов — похож на озорного мальчишку. Со всеми свой человек, весел, задирист, хотя, как мне показалось, сам к задирам не очень терпим и обидчив. Имеет два прозвища. За умелые руки и редкое трудолюбие — Макарыч. За щуплость и маленький рост (похудел на зимовке на семь килограммов) — другое очень веселое прозвище. Сергею тридцать. За словом в карман не лезет. На мой вопрос: «Усы добыл в Антарктиде?» — выпалил: «Я, Михалыч, с усами родился!» Всему «Востоку» на теплоходе Сергей объявил, что сразу по приезде в Архангельск намерен жениться. Из Стамбула он вез невесте подарки.
Себе купил экстравагантную черную куртку с орлом на спине. Если куртку надеть наизнанку, она становится белой и на спине птица уже другая. Сергей был очень доволен покупкой, ждал одобрений и, конечно, их получал, не замечая иронии и улыбок.
Владимир Харлампиев рос в Ленинграде в интеллигентной семье единственным сыном.
Думаю, не без значительных колебаний решился он покуситься на Антарктиду. Допускаю, вопрос возмужания, жизненной школы имел существенный вес, когда принималось решение…
Сергей Кузнецов рос в Архангельске, в семье рабочего. Вырастал девятым ребенком и, понятное дело, небалованным. «Семья у нас вся техническая: три сестры — инженеры, шесть братьев — механики и шоферы». Сергей с восемнадцати лет на море. Исходил сначала холодные воды, потом плавал и в теплых. «Мое рабочее место — в трюме возле машины. Машина всегда сверкала, и от этого в трудовой моей книжке благодарностям просто тесно». Любит морской механик слегка прихвастнуть, но делает это в высшей степени простодушно, с правом человека, для которого труд — это жизнь, который много всего успел повидать и уверен в себе.
В том, что выдюжил на «Востоке», ничего особого он не видит. Так и должно быть, Кузнецовы — крепкая кость.
У Харлампиева все иначе. Он признается, что испугался всего, что случилось. Испугался, что не готов к неожиданно вставшим трудностям, испугался, что окажется слаб и будет унижен своим положением. Мы говорили об этом с Владимиром много ночных часов. Я покорен был искренностью и деликатностью этого человека. Чувствовалось: он счастлив, что все сумел одолеть, что ни в чем слабость не показал, что был на уровне всех остальных, хотя, несомненно, было ему труднее, чем всем, уже из-за одних только его очков. (Посмотрите на публикуемый снимок и представьте, что человеку надо было еще и очки надевать!) «На морозе очки в мгновение индевели, а снимешь — сразу слепой. Только самый чуткий из всех, Борис Моисеев, понимал особые мои трудности и, чем мог, облегчал».
Профессионально Владимир Харлампиев заслужил всеобщее уважение. Сергей Кузнецов: «Володька сделал все возможное и невозможное. Пять раз перебрал генератор — и он заработал!» Сам Владимир об этом деле сказал: «Было не только позарез нужно, было потрясающе интересно добиться нужного результата. Возможно, первый раз в жизни я очень остро почувствовал элемент творчества».
Ответы Владимира на анкету — «Чему научила тебя Антарктида?» — мне показались самыми интересными.
1. Понял, насколько свойственно для обычного человека недооценивать свои возможности. Если бы перед поездкой я узнал, что мне предстоит сделать, через что пройти, то никогда не поверил бы, что смогу все это.
2. Еще раз убедился в правомерности истины о том, что человек познается в беде. Даже обычная зимовка на «Востоке» достаточно трудна, но так хорошо узнать друг друга нам позволили лишь неожиданности, которых было хоть отбавляй.
3. Научился ценить жизнь, те большие и маленькие радости, которыми тут она изредка оделяет.
4. В какой-то степени изменились взгляды на многие жизненные явления, что-то отошло на задний план, что-то выступило вперед, но самое главное, что эти изменения произошли (и происходят еще) не в худшую, кажется, сторону.
5. Научился видеть в людях основное, не концентрировать внимание на мелочах.
Минус 79.
* * *
Лидер? Да, он, конечно, немедленно обнаружился, как только люди оказались у грани опасности. В такие минуты люди, как к магниту, тянутся к человеку, не потерявшему голову, к человеку, решения которого безошибочно верные, «к человеку, с которым я сразу почувствовал: не пропадешь», — сказал самый молодой из «восточников» Петр Полянский.
Таким человеком оказался инженер-буровик Борис Моисеев. В редакции я предложил друзьям-журналистам по снимку определить лидера. Все ошиблись. Я и сам обнаружил Бориса в крайнем заднем ряду — еле виднеется за плечами друзей худощавая его фигура. Один из хорошо знающих инженера ребят сказал: «В обычной обстановке Борис всегда вот такой. Застенчив и скромен до крайности. Таким в жизни достается обычно самый постный кусок. В обычной жизни в лидеры он не проходит». А там он был подлинным лидером. С самой первой минуты драмы. Это он, точно оценив ситуацию на пожаре, крикнул: «Ребята, немедленно вниз — крыша сейчас провалится!» Сам он спрыгнул последним. Это он сразу же вспомнил — на буровой есть забытый движок — и побежал его заводить. Движок нуждался в наладке. Борис все сделал, и движок заработал. Борису принадлежит идея спасительных печек. И это он, обнаружив на свалке дизель, сказал: «Ребята, чего бы нам это ни стоило, — восстановим!» Омертвевший на морозе трактор ухитрился завести он, и дизель удалось вытащить к месту ремонта.
Баню построить Борис настоял, предложил под нее жилую свою комнатушку, «был прорабом» на этой жизненно важной стройке…
Тут нет возможности перечислить все, что придумано, предложено и сделано руками инженера-буровика в критические моменты зимовки. Делая записи, я спросил у ребят: все точно, не перехвалим? Сказали: все справедливо!
«Борис Моисеев — талантливый, грамотный инженер. Хорошо владеет токарным станком, прекрасный слесарь, электрик, хорошо разбирается в дизелях. И опыт — пятый раз в Антарктиде!» Это слова человека, делившего с инженером все технические заботы.
Возможно, этих забот и довольно, чтобы люди в критический час к тебе потянулись? Говорят: нет, только этого мало. И добавляют вот что:
«Абсолютной честности человек… За самое трудное берется первым. Пока не закончено дело, не успокоится. Не ждет похвал… Человек мягкий и добрый. Не дожидается, когда попросят помочь, сам видит, где трудно, и без слов помогает… Ничего — очертя голову: сначала подумает, потом делает. Обязательно посоветуется. И тебе посоветует, но мягко и не обидно…
Иногда нужно, чтобы с тебя не только спросили, но поддержали, поняли, вошли в твое положение. Борис и это умеет… Верит в людей. Ему всегда хочется, чтобы все было хорошо. И сам он для этого делает все возможное. Его любимое обращение: «Мужики!..» Любимый тост за столом: «За любовь!..»
Таков лидер. Такие качества ценят люди в сложной, критической обстановке.
С Борисом Сергеевичем Моисеевым, сорокадвухлетним инженером Ленинградского горного института, я говорил уже перед самым приходом в Одессу. В каюте сидел худощавый стеснительный человек, не склонный к пространному разговору о пережитом. Сказал: «Было трудно. Невыносимо трудно. Особо, думаю, новичкам…»
Мы пили чай, говорили о том о сем — о Стамбуле, о Чукотке, где когда-то Борис работал, о пяти поездках его в Антарктику. И неизбежно вернулись потом к этой последней зимовке. Я много о ней узнал от Бориса. Приведу тут вопросы из разговора и ответы на них.
— Что все-таки было труднее всего — ночь, мороз, удаленность, крайняя неустроенность быта?..
— Для меня мучительным было возникшее напряжение в группе. Но эта трудность закономерна. У всех ведь характеры, свои вкусы, привычки, разные представления о жизни.
И все оказалось тут на виду, обнажилось и обострилось. Были у нас и ошибки. Не обижайтесь, разбор их для прессы не предназначен. Сами все разжуем в Ленинграде…
Коснулись в беседе средств, помогающих разрядить обстановку. Борис Моисеев: «Средства эти известны: мудрость, терпение, юмор…
В этот раз я как-то особенно ощутил отсутствие среди нас Василия Теркина. И, пожалуй, тут, на «Востоке», понял всю мудрость и жизненность главной поэмы Твардовского. В трудных длительных испытаниях крайне нужна большой прочности, неунывающая, находчивая, всех притягивающая натура».
— Сами не пробовали расшевелить ребят?
— Смешно сказать, пробовал. Но чего не дано — того не дано. Теркиным надо родиться.
— С кем работалось легче всего?
— Если настаиваете, назову врача Геннадия Баранова и радиста Валерия Головина. Эти ребята-по мне. Прямые, искренние, работящие, очень надежные. Такие — достойная смена нам, старикам, в Антарктиде.
— А поедут, не напугала ль зимовка раз навсегда?
— Не думаю. Отбор естественный существует, конечно. Без пережитых трудностей кое-кто, однажды побывав в Антарктиде, больше туда не просится. А пережитые трудности, по моим наблюдениям, человека лишь закаляют…
В ответах ребят на анкету эта мысль человека, пять раз побывавшего в Антарктиде, подтверждается. Михаил Гусев: «Осознал: максимальное удовлетворение от работы получаешь, выполняя ее в экстремальных условиях.
Ни о чем не жалею!» Иван Козорез: «Многому научился. И если суждено еще побывать в Антарктиде, то колебаться не буду — «Восток»!
Петр Полянский: «Соберусь ли еще? Это решат домашние обстоятельства. Что касается моих устремлений, то Антарктидой я заболел». Валерий Головин: «Если меня пошлют, поеду. И попрошусь на «Восток».
Такие они — «восточники».
«А надо ли туда ехать?»
Древнейший вопрос: надо ли с риском для жизни куда-то плыть, ехать, идти? Ответ тоже древний. В латинском отчеканенном изречении он звучит так: «Плавать по морю необходимо.
Жить не так уж необходимо». Эта старинная мудрость предполагает сознательный риск во имя открытий, познаний. На том стоит человек. Иначе по сей день мы бы думали, что Земля наша плоская, как нижняя часть хлебного каравая.
Антарктика. Антарктида (это одно и то же)… Не так уж давно никто не знал, что она существует. Во времена молодого Пушкина, в 1819 году, из Кронштадта, в далекое плавание отправились два русских парусника «Восток» и «Мирный». (Название нынешних антарктических станций — благодарность потомков тем, кто считал: плавать по морю необходимо!) Это была не первая попытка проверить предположение, что где-то на карте, в самом низу, должна быть земля.
Найдя Австралию, морские скитальцы стремились увидеть, а что же там дальше на юге. Но Земля туда не пускала. «Риск, связанный с плаваньем в этих покрытых льдами морях в поисках южного материка, настолько велик, что я смело могу сказать: ни один человек никогда не решится проникнуть на юг дальше, чем это удалось мне. Земли, что могут находиться на юге, никогда не будут исследованы». Сказано сильно и кем — Джеймсом Куком, знаменитым путешественником, открывателем, прославленным капитаном! Тем значительней подвиг двух капитанов российских — Фаддея Беллинсгаузена и Михаила Лазарева. (Две нынешние станции в Антарктиде носят их имена.) 16 января 1820 года русские моряки увидели ледовую землю, Антарктида существовала!
751 день были русские моряки в плавании, из них 100 дней — в антарктических льдах.
Любой нынешний капитан, знающий все коварства южного льда, снимет шапку перед подвигом «Мирного» и «Востока» — парусные суда, лишенные маневренности нынешних кораблей, в любой момент могли оказаться в ловушке. Между тем корабли обогнули всю Антарктиду, девять раз приближались к ее берегам и в общих чертах определили размеры и контуры континента. Немецкий географ Петерман писал: «За эту заслугу имя Беллинсгаузена можно прямо поставить наряду с именами Колумба, Магеллана…» Таков начальный вклад нашей страны в исследование Антарктиды.
Ледовый континент после его открытия осторожно, но непрерывно стали «ощупывать». Однако он долго оставался «терра инкогнито», землей неизвестной, казавшейся воплощением всех опасностей. (Названье материку придумал англичанин Мерей: Антарктида — «лежащая против Арктики».) Лишь в 1895 году люди впервые ступили на материк. То были норвежцы, капитан Кристинсен и четверо его спутников. Их вылазка длилась считанные часы. Но все всегда начинается с первого шага. Шестнадцать лет спустя пять норвежцев и пятеро англичан двумя группами, соревнуясь, решили двинуться в глубь Антарктиды и достичь ни много ни мало — Южного полюса.
И они достигли его. Они увидели материк Антарктиды. Их впечатления? «Великий Боже, какое ужасное место!» — записал Роберт Скотт, возглавлявший экспедицию англичан, погибшую на пути с полюса.
Место действительно самое неуютное на Земле — суровая, безжалостная, ледяная пустыня. Достойно ли это место внимания человека? Излишний вопрос. Уж коли мы покусились узнать, что представляет собою Луна, как выглядят, «чем дышат» Венера и Марс, то Антарктида — огромная часть нашего дома, Земли, — неизбежно должна была стать объектом тщательных изучений. И ни в каком другом деле народы не проявили столько согласия, солидарности, взаимовыручки, помощи, целенаправленных общих усилий, как в изучении Антарктиды.
(Окончание в томе 15)