Речка Сить и первый экзамен
Будете в наших краях — загляните в деревню Славники… Женя Козлов живет в крайней избе, у реки… Настоящий герой…» Такое письмо прислал в редакцию работник райкома партии Геннадий Иванович Рябов.
Герою шесть лет. Под Новый год, заехав по делам в Ярославскую область, я решил побывать в Славниках, где живут Женя Козлов и приятель его Коля Чучелов.
В деревне двадцать дворов. Друг за дружкой бегут они к речке и, может, давно бы оказались на берегу, да не пускают вербы и поленницы дров, запасенных на зиму. Домики утонули в снегу, и только дорожки, пробитые валенками, соединяют двадцать дворов.
Колька живет в самом крайнем дворе, наверху. Отец у него почтальон. Поэтому Колька хорошо знает, что такое «бандероль», знает, в каком доме ждут писем, кому приходят телеграммы из Ленинграда. Колька умеет управлять лошадью,
а летом даже ездил верхом. Колька знает семь сказок и два стиха наизусть. Это не так уж мало для Кольки — шесть лет ему исполнится послезавтра, 3 января.
Женьке уже исполнилось шесть. Стало быть, и стихов он знает побольше. Но главное — Женька живет у самой речки. А кто же не знает, как хорошо жить у речки Сить. Летом, как прокричат первые петухи, можно взять удочки и прямо с порога «выдернуть» из воды холодного и колючего окуня. А если сажать на крючок муравьиные яйца или катышки хлеба — плотва! Женька всю рыбу знает в реке, потому что отец его плотник. Он сделал хорошую лодку и всегда, отправляясь на ловлю, берет с собой Женьку. Отец ловит, а Женька веслами правит слегка. И так наловчился, что летом доярки стучали в окошко: «Ребята, перевезите на луг!» Женька с Толькой (это старший брат, он уже первоклассник) тащат весла к воде и перевозят доярок.
Женька с Колькой — приятели. У них одни лыжи на двоих, а когда отец привез переводные картинки, то Колька не стал один лепить их на книжку, а позвал Женьку. Но если вы захотите разыскать Женьку и Кольку, то не идите на гору, к Колькиному дому. Искать их надо у речки. Летом они пескарей ловят на удочку или на отмели старым мешком ловят белых, как льдинки, селявок. А вечером, пока не пригонят коров и пока Женькина мать не крикнет: «А ну, марш домой!» — Женька и Колька сидят на лодке, опустив ноги в воду. Вода в реке по вечерам теплая-теплая. А на середине за камышами плавает месяц. На воде громкие всплески. Это крупная рыба хочет заглотнуть месяц. Колька с Женькой швыряют комья земли — распугать рыбу… Иногда из лесной темноты на берег приходят лоси, а над самой водою носятся по вечерам летучие мыши…
Хорошо жить у речки Сить! Подрастут парни. Без провожатых пойдут в свое первое путешествие: в деревню Цибицино, в Торонтово, до Коростеля дойдут. Потом дорога поведет дальше. Увидят города, море и степи, и льды, и пальмы, объедут и облетят Землю. Увидят горы и реки, большие, как море. Но всю жизнь будут помнить два парня лесную и тихую, не на всех картах обозначенную речку. Будут помнить окуней, холодных и колючих, первую переправу на лодке, блестки летнего месяца и плески щук — охотников за этим месяцем. Будут помнить июньские росы, грибные поляны, запах осоки и первое испытание, которое школа-речка готовит каждому из мальчишек.
Это и есть Женя Козлов и Коля Чучелов с лыжами на «двоих».
Это был суровый экзамен. На стылую воду ночью упала пороша. Разбойница-выдра, шныряя возле рыбьих ловушек, оставила целую сетку следов на порошею. Кто же не знает, как интересно ходить по следам! Колька и Женька бросили лыжи на берегу и с палкой, как будто с ружьем, начали охоту. Колька шел первым.
У Женьки шапка спустилась на самый нос. Он не сразу увидел, как провалился снег в полынье. Он услышал крик и увидел Колькину руку в варежке…
«А потом я встал на коленки и подполз к полынье и подал Кольке руку. Он был тяжелый и плакал. И я тоже заплакал, потому что было склизко на льду…» — так рассказал сам Женька о случае на реке Сить этой зимою.
Когда взрослые увидели мальчишек, Коля уже сидел на льду. Женя снимал с него валенки и выливал из них воду.
Речка Сить задала двум маленьким людям первый экзамен. Колька и Женька выдержали экзамен. А взрослый и занятый человек, работник райкома партии, нашел время, написал в редакцию. Вот и все.
…Я вместе с ребятами походил по окрепшему льду. Прокатился с бугра на крошечных лыжах. По дороге домой мы колотили мерзлые варежки друг о дружку.
— Ну, друзья, что вам прислать из Москвы?
— Мне книжку с картинками, — сразу сказал Женька.
Застенчивый Колька молчал. И только у самого дома сказал:
— А мне — письмо. С большими, красивыми марками. Мне еще никто не присылал писем…
Только вы адрес запишите. Без адреса не дойдет…
Я записал: «Ярославская область, Брейтовский район, деревня Славники, Коле Чучелову и Жене Козлову».
Фото автора. 1 января 1962 г.
Частица нашего сердца
Возмутительный случай…
Почта принесла в редакцию конверт с комсомольским билетом. В конверте — записка работников ресторана «Берлин»: «Обратите внимание. За четыре рубля оставлен комсомольский билет…»
Красная книжка. Ленин на обложке. Четыре ордена. Название войсковой части, вручавшей билет. Номер билета. Имя владельца — Станислав Семенов. С фотографии, залитой не то клеем, не то вином, глядят неглупые молодые глаза. В петлицах шинели летные птички.
Сейчас Семенов не носит шинели. На нем модные брюки, черный пиджак. Он носит сугубо гражданский чуб «под артиста». Он учится в институте, готовится стать работником кооперации.
В тот вечер Семенов кутил. Держался независимо, небрежно манил пальцем официанта…
Коньяк и длинный перечень блюд притупили у человека представление о карманном бюджете. В конечном разговоре с официантом будущий кооператор обнаружил в бюджете четырехрублевую брешь. Не подумав секунды, Семенов решил залатать эту брешь.
— Четыре целковых, подумаешь. Вот залог, берите… А я пошел спать…
Так появился в редакции комсомольский билет, выданный войсковой частью 10 ноября 1959 года.
Возмутительный случай!
* * *
Что же сказать парню в шинели, который глядит на меня с фотографии, парню, который носит сегодня модный костюм, который готовится стать трудовым человеком. В первую очередь надо сказать: билет № 25682589 мог попасть в руки врагов. Ты, Станислав, был солдатом и хорошо понимаешь, как дорого стоит потеря бдительности. Ты потерял бдительность. Но этого мало. Ты продал себя за четыре целковых.
В редакцию не первый раз приходят конверты с комсомольскими документами. Вот один из конвертов. Его прислали с фронта в сорок втором. Тебе, Станислав, три года было в ту пору. Только по книжкам и фильмам ты знаешь, как трудно было в сорок втором. Послушай письмо:
«…Когда мы с боем взяли хутор Вольдонской, нас вышли встречать колхозники. После объятий и слез колхозница Вера Козаченко спросила, кто у нас старший. Из ее рук я получил комсомольский билет…
Фашисты расстреляли его на глазах у колхозников. На хуторе слышали залпы орудий, видели, как суетятся, готовятся к бегству гитлеровцы. На окраине затрещали первые выстрелы. И тут хуторяне увидели: по улице тащат окровавленного, ослабшего от ран человека в русской шинели.
— Было это рано утром, — рассказывает Вера. — Человека втолкнули к нам в хату. Совсем молодой парень. Лицо и одежда в крови. Он лежал на полу и не мог шевельнуться. Ему совали в лицо кулаки, спрашивали, какой частью послан в разведку. Он молчал. Его топтали ногами, тыкали автоматами в спину. Даже не простонал.
А когда перепуганные стрельбой изверги выскочили из хаты, боец приподнял голову и глазами попросил подойти. Я спрыгнула с печки. Из левого кармана гимнастерки боец достал билет: «…Это самое дорогое. Придут наши — отдай…»
Его расстреляли за неделю до нашего боя.
Мы побывали у свежего холмика на краю хутора. Сняли шапки…
Обязательно напечатайте историю Николая Мизина. Родился он в селе Коровенка Горьковской области. Жил немного, но, видно, хорошо жил и умер, как умирают настоящие комсомольцы. Напечатайте непременно, пусть наши младшие братья, пусть наши дети и внуки знают, какими мы были в сорок втором, пусть знают, что мы очень хотели жить, но умели и умирать…
Билет Николая Мизина посылаю вместе с письмом.
Капитан К. Владимирский, 311 полевая почта, часть 974».
Такое письмо получила «Комсомольская правда» девятнадцать годов назад. Лежат сейчас на столе два билета. Твой, Станислав, билет и билет № 1120568 Мизина Николая. Очень похожие книжки. Только цвет разный, да орденов на твоем билете на два побольше, да фотографии нет на билете Николая Мизина. Наверное, он умер в такой же шинели, какую и ты носил два года назад. Смог бы ты сейчас, Станислав, поглядеть в глаза Мизину Николаю, в глаза капитану Владимирскому? Они называли тебя младшим братом в тяжелом сорок втором году…
* * *
Залитые кровью, пробитые осколками и пулями, «самодельные», рожденные в подполье, в партизанских отрядах комсомольские билеты.
Почему, говоря о билете, о простой книжке, отпечатанной в типографии, мы ворошим историю, вспоминаем судьбы людей, вспоминаем отступников и героев? Почему строго судим мы Станислава? Потому что билет комсомольский — это символ наших убеждений, нашей коммунистической веры, символ чистоты нашей, готовности бороться, побеждать и, если надо, умирать за победу.
Судьба многих и многих комсомольских билетов стоит рядом с человеческим подвигом.
Вспомните «кустарным» способом отпечатанные билеты Молодой гвардии. Под боком у фашистов парни и девушки как святыню принимали листки с надписью: «Комсомольский билет». Одной этой бумажки было достаточно, чтобы пойти на виселицу. Но люди хранили билеты у сердца, потому что за этим знаком нашего союза, союза молодых коммунистов, стояла борьба, стояли глубокие, непоколебимые убеждения в правоте своего дела.
Вспомним недавний подвиг. Всему свету известна четверка с плавучей баржи: Зиганшин, Поплавский, Федотов, Крючковский. Сорок девять дней без пищи, без людей. Вода, небо и неизвестность. Парни уже не могут подняться на ноги. Съедены сапоги, гармошка. Но не потеряна воля к жизни. Трое из них — комсомольцы.
Как же в драматические недели, когда, по заключению буржуазных психологов, человек потерять должен все человеческое, как же они, эти четверо, относились к своим комсомольским билетам?
По возвращении на Родину четверка побывала в редакции «Комсомольской правды». Был дружеский разговор с вопросами и ответами.
Вот точная запись в блокноте этого разговора.
Вопрос: А билеты комсомольские сохранились?
Зиганшин и Крючковсвкий (вместе): Конечно.
Вопрос: Как же вы их хранили?
Крючковский: Хранили вот здесь, у сердца (показывает).
Вопрос: Баржу все время заливало, могли раскиснуть…
Крючковский: Приняли меры (прикладывает ладонь к сердцу). Тут никогда не раскиснут…
Есть в нашей жизни святыни: Знамя полка, слово Мать, имя Ленин, Спасская башня и хоровод березок, как символ Родины… Билеты партийный и комсомольский стоят в этом ряду дорогих нам понятий. Что мы скажем о солдате, бросившем знамя? Будем ли уважать человека, два года не писавшего писем старухе-матери?..
Комсомольский билет. Его называют частицею сердца. 14 апреля этого года из района приземления космического корабля мне посчастливилось лететь в одном самолете с Юрием Гагариным. Шел разговор.
— Какие из дорогих вам предметов вы брали в космос?
— Партийный билет и часы, вот эти… И то и другое было мне очень нужно.
Надо ли что-нибудь добавлять к этим словам космонавта? Будут и еще старты. Взойдет на корабль комсомолец. Что он возьмет в космос «по программе своего сердца»? Возможно, ветку сирени, наверное, фотографии матери и невесты и, конечно, комсомольский билет с образом Ленина…
* * *
Стыдно за комсомольца Семенова. Очень большая вина у человека. Однако с легким ли сердцем бросим камень в виновного? Поднесите руку к груди, как это делал Крючковский. У всех ли на месте книжка, которую привычно зовем частицею сердца? И все ли мы хорошо понимаем высокий смысл этих слов? Не притупилось ли высокое чувство у тех, кому давно уже жали руку, вручая комсомольский билет? А сегодня, вручая билет, даем ли почувствовать девушке или парню важность минуты? Или торопливо за кучей дел суем в руку красную книжку, говорим: «Поздравляю», и дело с концом?
Я видел, как вручали комсомольский билет в Севастополе. В намеченный день по длинной торжественной лестнице поднялись комсомольцы на гору к тому месту, где морские рассветы первым встречает бронзовый Ленин. Торжественная тишина. Высокие слова старых коммунистов — моряков и рабочих… Поверьте, слезы волнения выступили на глазах.
Так ли принимали комсомольцы нового члена в войсковой части? И стала ли жизнь полнее у Станислава Семенова с того дня, как получил он комсомольский билет? Все ли делаем, чтобы в чистоте хранить традиции и святыни нашего союза молодых коммунистов?..
О многом надо подумать в минуту, когда мы беремся строго судить большую вину Станислава Семенова.
7 января 1962 г.
У глобуса
ФОТОНОВЕЛЛА
— Земля?..
— Земля.
Этот диалог я услышал в доме, где работают геофизики. По ковру спешили ученые, сторожиха вязала чулок, за окном падал снег…
Двое открыли Землю.
— Это Москва, это полюс…
Тикают часы, сторожиха вяжет чулок, за дверью спорят ученые…
Незаметно промелькнут годы, эти двое увидят настоящую, в голубой дымке планету… Двое нагнутся к иллюминатору корабля:
— Земля?
— Земля. Наша Земля…
Тает снег на валенках малышей, сторожиха вяжет чулок, за дверью спорят ученые. И стучат часы…
Фото автора. 13 января 1962 г.
Звезда
Ивана Назарова
Младший брат Ивана был сельским почтальоном. Он хорошо знал, что такое «казенные» письма. Редкий дом на селе не получил такого письма. В отличие от солдатских треугольников «казенные» письма приходили в конвертах.
Сколько раз подросток-почтальон стоял у двери, боясь постучаться.
— Вам «казенное», Дарья Степановна…
С этого дня в доме больше не ждали писем в фронта.
Однажды среди «треугольников» нашел он пакет, адресованный своей матери — Назаровой Федосье Яковлевне. Дрожащими руками разорвал почтальон синий конверт. «Ваш сын Назаров Иван Михайлович в бою под Жагаре…» Сумка упала из рук. До позднего вечера не решался он идти домой. Потом открыл калитку.
— Мама, мама!.. От Вани писем теперь не будет.
И упал на траву…
* * *
В Литве в маленьком городе Жагаре стоит каменный монумент. На камне — слова: «Здесь похоронен Герой Советского Союза младший лейтенант Назаров Иван Михайлович». Эту могилу знает каждый человек в Жагаре. Не только городок, вся республика помнит героя боев за Литву. Его имя носит большой парк в Жагаре. Пионерским дружинам присвоено имя Назарова. Каждый праздник благодарные люди несут на могилу цветы.
В конце минувшего года побывал в Жагаре полковник Семен Никитович Саркисьян. Прямо с вокзала направился он к монументу. Долго стоял без шапки у могильного холмика. В Литве встретился с солдатами, был в музеях, гостил у школьников. Вернувшись в Москву, он поспешил в редакцию:
— Удивительная история. ИВАН ЗАРА, ОКАЗЫВАЕТСЯ, ЖИВ!..
Мы попросили полковника рассказать все по порядку.
Это было в сорок четвертом…
В Вильнюсе работник музея Илья Бенуианович Шварц усадил меня возле лампы:
— Я служил в дивизии, которая освобождала Литву. Младшего лейтенанта Назарова знал лично, видел его за минуту до гибели. Замполит 953-го стрелкового полка майор Кострикин при мне писал ходатайство о присвоении Назарову посмертно звания Героя Советского Союза.
Таким его запомнили в сорок четвертом…
…Шел август сорок четвертого. Если поднять пожелтевшие кипы газет, в сводках Информбюро можно найти повторявшиеся несколько раз сообщения: «Западнее и северо-западнее Шяуляя наши войска ведут упорные бои с наступающими крупными силами пехоты и танков противника…»
Бои были тяжелыми. Наша армия, клином разрезав вражескую оборону, вышла к Балтийскому морю. Не могу без волнения вспоминать, как солдаты, прорвавшись на берег, послали генералу Баграмяну подарок — бутылку соленой балтийской воды…
Разрезанная надвое, фашистская группировка стремилась всеми силами смять наш наступательный клин. Огромной мощности танковые удары последовали справа от Риги. Мы устояли. Тогда гитлеровцы попытались прорваться с юга, на нашем левом фланге.
Всю жизнь буду помнить отрезок шоссе Шяуляй — Рига. Разведка доложила: именно тут фашисты решили прорваться или лечь костьми.
Мы тоже решили: ляжем костьми, но не пустим.
Вечером 17 августа заняли оборону. За спиной — лес. Справа и слева — болота. Впереди перед глазами открытое место с полосой ржи и копнами снопов. Далее перед глазами — лес. Из него выбегает тревожная, со следами войны, дорога.
Всю ночь глухо стучали топоры и лопаты, приглушенными голосами подавались команды. Только лягушки в болоте вовсю веселились, а в лесу жалобно вскрикивала ночная птица.
Наблюдательный пункт полка находился слева от шоссе. С деревянного помоста на старой сосне мы хорошо видели первый край нашей обороны: окопы солдат, гнезда станковых пулеметов. Сзади них, чуть в сторону от сосны, торчали стволы противотанковых пушек. За спиной, в мелком леске — еще одна батарея.
На самом важном участке, на горбине дороги, зарылся в землю взвод младшего лейтенанта Назарова — два десятка людей, три «максима». В бинокль видно: командир в полинявшей, с мокрыми пятнами на спине гимнастерке раза два пробежал по цепи.
В полку хорошо знали Назарова. Бывший тракторист и охотник из Оренбургской области сразу получил в руки снайперскую винтовку. Тридцать девять зарубок было на деревянном ложе винтовки — тридцать девять фашистов перестали ходить по земле. Старшине Назарову присвоили звание младшего лейтенанта. Пулеметный взвод получил нового командира…
* * *
Кто не знает тишины перед боем. Слышно — стучат часы, стучит сердце, стучит дятел на сухом дереве. Только люди молчат. Будто и нет людей на дороге, которая, если пройдут по ней гитлеровцы, приведет в Ригу.
Командир полка Борис Васильевич Сланевский не отрывает глаз от бинокля. Лицо у него от двух бессонных ночей серое, пшеничные усы устало обвисли. В одной руке телефонная трубка, в другой — бинокль.
— «Метель»! «Метель»! — зовет он в трубку.
Уточняет позицию — и снова тишина. Только деревянный полок скрипит под ногами… А потом гул. Издалека, из лесу. Как будто тракторы на дальней пашне. Но мы знали, что это. Мы ждали этого гула…
Первый танк. Еще… еще… Широким фронтом — и по дороге, и полем… Первая пушка заговорила… Уже с обеих сторон гулкие взрывы.
Первые пулеметные очереди — это за танками пошли транспортеры с пехотой…
— «Метель»! «Метель»!..
Горит первый танк, горят снопы у дороги, дымится опушка леса… Горят уже пять танков. Остальные повернули и скрылись в лесу.
Танкам пройти непросто. Справа и слева — болото. Куда ни двинься — надо поворачивать на шоссе. Надо пройти высоту, отмеченную на моей карте цифрами 97,5. Фашисты это отлично поняли. Сейчас перестроятся и снова…
Пять минут тишины, и снова гул. И снова черное светопреставление.
— Отрезать пехоту!.. Пехоту! ^требует командир.
Нельзя пропустить пехоту. Просочится в лес — трудно будет держаться…
Ползут, огрызаются пламенем «тигры». Вот крайний, с перебитой гусеницей завертелся на месте. Вот башня у него, как фуражка, съехала набок.
Но снова еще большим числом движутся «тигры». За ними самоходные пушки и опять транспортеры с пехотой… Солнца не видно от дыма.
Сплошной гул. Осколки, пули, взрывы гранат, со свистом летят через голову мины… Танки, танки… Сколько же их! Десятка два замерли. Другие отхлынут и снова лезут, по краю болота рвутся к полоске земли, отмеченной цифрами 97,5…
Помню: часы на руке почему-то остановились. И самое время, казалось, остановилось.
Почти целиком легла одна рота. Умолкли у самой дороги два назаровских пулемета. И люди навсегда, должно быть, умолкли… Дым. И опять волна танков…
— Теперь пройдут… — расстегивает ворот Сланевский. — Почему молчите? Огня!.. — склоняется он над ящиком рации.
И тут мы увидели взводного. Перетащив пулемет в воронку на самой дороге, он заставляет пехоту залечь и попятиться. Вот и его заметили.
Вспышки огня. Назаровский пулемет умолкает. Танк задирает лоб — одолеть последний подъем. И снова мы увидели человека.
— Назаров! Назаров пошел на танк!..
Пять… три… метр разделяют железного зверя и человека… Взрыв. Столб дыма… Танк замирает, загородив дорогу.
Смотрим в бинокли: герой не подает признаков жизни.
— Передать в батальон, — диктует Сланевский: «Иван Назаров, командир пулеметного взвода, насмерть стоял и геройски погиб в поединке с вражеским танком»…
* * *
Бой шел три дня и три ночи. Кажется, все железо, которое выплавили на земле, было брошено на клочок земли, отмеченный в полковых картах цифрами 97,5. Фашисты на час-другой прорывались до высоты, но, оставляя трупы и танковые костры, пятились. А потом совсем захлебнулись атаки…
Печальную картину имела дорога у высоты. Собственно, дороги и не осталось: горы мокрой земли, железо, тела убитых. Трудно было отличить своих от чужих.
На могиле героя поставили деревянную пирамиду со звездой наверху. Был дан салют из пушек и пистолетов.
В далекую деревню Бискужа Оренбургской области замполит Кострикин послал письмо с печальной вестью. А в Москву за подписью командира полка пошло ходатайство о присвоении Ивану Назарову посмертно звания Героя Советского Союза.
…Наша Сивашская 257-я дивизия возвращалась на Родину в сорок пятом местами литовских боев. Мы специально остановились на дороге Шяуляй — Рига. Нетрудно было отыскать высоту 97,5. Молодой парень резал автогеном ржавые танки. По дороге мчались машины с бидонами молока…
Отыскали могилу. На ней уже выросла травка. Чьи-то руки посадили молодую березку. Останки героя мы торжественно, с музыкой и салютом перенесли на зеленое кладбище в городке Жагаре…
* * *
Когда я кончил рассказ, работник музея Илья Бенуианович положил мне на плечо руку.
— А вы уверены, что именно Назарова схоронили в сорок четвертом?.. — Он достал из кармана листок. — Читайте. Это ответ на письмо пионеров Вильнюсской школы, которые захотели знать о детстве героя:
«Дорогие ребята! Герой Советского Союза Иван Михайлович Назаров жив. Работает трактористом в Медногорском районе Оренбургской области. Вы можете сами ему написать…» — Я читал и не верил своим глазам. Неужели действительно жив?
С. Саркисьян, полковник запаса, бывший начальник политотдела 257-й Сивашской стрелковой дивизии.
* * *
Немедленно в Оренбургскую область вместе с полковником С. Саркисьяном вылетел корреспондент нашей газеты В. Песков. Его репортаж читайте в одном из ближайших номеров «КП».
Дорога в село Московку
Ветер, снег. Замерзшие галки на проводах слушают наш разговор.
— Да, да. Это я, Иван Назаров…
— Это ОН, — говорю я полковнику.
Полковник хватает трубку и, глотая слова от волнения, объясняет, кто мы и зачем приехали в Оренбург… Ветер. Должно быть, поэтому никакой слышимости.
— Выезжайте сегодня… Встречу в Кувандыке…
И все. Метель пригоршнями снега стучится в окна. Галки еле держатся на проводах. В трубке треск и голос телефонистки: «Линия повреждена. Извините». Но мы все равно счастливы.
— Действительно жив! И даже сам встретит!
* * *
Станция Кувандык. У привязи две белые от инея лошади жуют сено. Навстречу нам идет человек. Полушубок. Солдатские сапоги. Все быстрее шаги. Два человека почти бегут навстречу друг другу…
Если мужчины две минуты, обнявшись, трутся щеками, если без шапок не замечают мороза, если на глазах у них слезы и если при этом они не могут вымолвить слова — значит, мужчинам есть о чем говорить, есть что вспомнить.
— А это корреспондент «Комсомольской правды», — знакомит полковник.
Иван Назаров кидает в сани охапку сена. Садимся. Мелькнула фуражка дежурного по станции. Иней медленно тает на боках лошадей.
Первые полчаса разговор из сплошных восклицаний: «А помнишь?», «А помните?..»
— А помнишь бой накануне?.. Рота рванулась за реку…
— Да, ни один не вернулся…
— Сланевский волосы рвал… Жалко ребят…
— А помнишь Свиридовых — гимнасты, муж и жена?
— Да, он в штабе, а жена — санитарка…
— Минута свободная — надевают костюмы, и целый концерт на поляне…
— С ними наш Казбек выступал. Казбек Бутемиров, комсоргом был… Развяжет, бывало, мешок — вместе с патронами, с буханкой хлеба костюм гимнастический.
Постепенно разговор подходит к самому главному. Лошади одолевают горку после оврага. Иван расстегивает полушубок, и я вижу — на сером пиджаке у него мелькнула Звезда.
* * *
Как это было?.. Иногда, если очень устанешь или голова разболится, снится это ужасное стадо из танков. Наши артиллеристы здорово молотили в тот день. В двадцати шагах от меня одному «тигру» «картуз» набок свернуло. Другого я сам, когда он развернулся, гранатой по «сетке» достал. Однако и наши в окопах смолкали.
В передышку пробежал по окопам. От взвода остались я да еще Казаков, старший сержант.
«Казаков! — кричу. — Казаков!» Даже глаз не поднял, хрипит. Лужа крови у спины. Тут они снова пошли. Я с пулеметом в воронку. «Ляжете, — думаю, — сволочи». И вдруг почти у дороги вынырнул из дыма этот приземистый, лягушиного цвета, кресты на брюхе. У наших артиллеристов как раз заминка вышла. Начал «тигр» окопы утюжить. «Что же ты мертвых, подлый, тревожишь!» Метнулся я в соседний окоп — связка противотанковых в руки попала. Тут он прямо на меня и полз. Хлестнул очередью — не достал.
«Брешешь, гад, — думаю, — помирать будем вместе». Задрал он перед на бугорке, ну и под днище я ему в аккурат подкатил связку… Взрывом кинуло в сторону… Ноги — как плети. Помню, полз, пил грязную воду…
Иван Михайлович опять достает сигарету.
Придержав лошадей, закуривает, обжигая на ветру пальцы…
— Очнулся я уже пленным…
* * *
Сознание вернулось к взводному Назарову вечером. Прямо над головой торчала гусеница «тигра». Два немецких солдата тыкали в бок автоматом, зло говорили: «Рус, рус…» Рука потянулась за пистолетом. Тяжелый сапог ударил в живот. Чужая рука вынула пистолет и зашвырнула в снопы.
— Рус! Шнель, шнель…
Ноги не слушались. Четверо с автоматами схватили его, мешком кинули в бронированный кузов… Опять ухали взрывы, зеленым светом рассыпались ракеты…
Второй раз очнулся в лесу. В соснах стояли танки с крестами.
— Надо поговорить, лейтенант… — На корточки перед ним садится офицер-власовец. Говорит мягко, протянул флягу с водой. — У вас танки должны быть. Сколько и где?
Иван выплюнул красную сухую слюну и отвернулся.
— Мне поручили узнать… Где танки?
Иван не помнит, какое слово сказал он тогда. Помнит — в лицо ему полетела помятая фляга.
Потом тяжелые сапоги и приклад били по голове. Потом офицер-власовец отошел, сел на ящик из-под снарядов и закрыл руками лицо. Потом подошли двое немцев… Опять удары…
Он до сих пор не может понять, почему не убили и зачем везли нестерпимо тряской дорогой через лес, через поле, через маленький городок.
В последний раз очнулся на куче опилок. Рядом лежали еще пятеро в таких же, как у него, изорванных гимнастерках. Справа виднелись колючая проволока, пулеметная вышка, вдоль ограды взад и вперед скакала овчарок с перевязанной лапой.
Иван Михайлович Назаров со своими детьми Светланой и Сережей .
Это был лагерь для пленных.
В первый же вечер к нему подошел человек и по-русски спросил:
— Откуда?.. Так вот, земляк, плохи дела. Я вчера осмотрел ногу. Если не сделать операцию…
Словом, ты понимаешь. Я врач, с полевым госпиталем отрезан в сорок втором. Инструмент у меня — нож перочинный… Решайся.
Утром перочинным ножом сделали операцию. Две чистые рубахи пошли на бинты…
Он не помнит, как звали врача. В лицо он узнал бы его из тысячи, из ста тысяч людей, как узнал бы и власовца, которому поручили «узнать» про танки…
Иван Назаров был молод, здоров — двадцать два года! И потому, наверное, он начал ходить, а начав ходить, превратился в человека № 58344. Людей поднимали в три часа ночи, строили и гнали работать. Офицеров держали особо, и работа для них была особой… Заставляли рыть ямы и хоронить. Хоронили своих. Каждый день шестьдесят — семьдесят человек. Клали рядами. Сзади стоял часовой с пистолетом. Если у него было скверное настроение — стрелял.
Однажды утром лагерь подняли и вывели на дорогу. Пятнадцать тысяч людей, громыхая деревянной обувкой, двинулись по шоссе. На пять километров растянулась шеренга. Иван шел в середине, с трудом волоча едва зажившую ногу.
— Больные, два шага вперед!..
Измученные люди с надеждой глядели на десять автомобилей, догнавших колонну. Оказалось — больных отвезли и расстреляли в овраге.
Потом стали стрелять на дороге. Споткнулся — выстрел. Надо было не показать, что хромаешь, надо было не отставать, надо было поддержать вконец ослабевшего друга. Вряд ли в чьей-нибудь жизни была дорога длинней и страшнее, чем эта по Германии зимой в сорок пятом.
— Из лагеря вышли пятнадцать тысяч. В конце дороги я насчитал всего триста двадцать…
А потом — победа. Дорога домой, на Родину. Потом вот эта дорога, от станции до села. Сколько раз ТАМ я видел во сне дорогу от станции до села…
* * *
От лошадей пар. Прыгаем в снег — размять ноги. Иван Михайлович достает последнюю сигарету. Смятая в кулаке картонка с надписью «Прима» летит в бурьян.
— Фр-р!..
Из жухлой травы серыми комьями взвиваются куропатки. Они долго не опускаются. Молчим, провожаем глазами темные точки. На дорогу, вращаясь пропеллером, падает птичье перо. Иван Михайлович подставляет ладонь.
— Дед учил брать на счастье… Ну что, дадим отдохнуть лошадям?..
Занесенный снегом ручей у дороги. Заросли ольховника, заячьи, лисьи следы. На старой ветле казачьей шапкой висит гнездо.
— Товарищ полковник, Семен Никитич! Сколько, по-вашему, лет этой старухе?..
Трогаем ладонями шершавый, не один раз треснувший от мороза ствол.
— Пушкина захватила, а?.. Пушкин в наших местах бывал. Помните «Капитанскую дочку»?
Иван Михайлович трогает палкой гнездо. Из него, словно из решета, сыплется снег.
— Ну а вообще наши края как, а?.. Признаюсь: ТАМ часто вспоминал эту ветлу. Каждая ветка помнилась. Вон в той лощине до войны зайцев стерег. Сядешь у стога и ждешь — при луне хорошо видно. А тут воду пил. Прыгнешь с трактора, нагнешься к ручью — одни зубы белеют… Пьешь, пьешь, а вода из земли течет и течет. Миллион человек подходи — на всех хватит.
Холодная, камешки перекатывает. Если пойти лощиной — еще ручей будет. Его зовут «Семь ручьев». Потом озера — утку выпугнешь. А дальше, как пройдешь седловину, в низине село Бискужа. Там похоронены дед с бабкой, там я родился, в школу ходил, на тракториста учился, женился там…
Скрипит снег под санями. Горка, низина. Опять горка. Островки леса. Ольхи, ветлы и осокори. Белая музыка под полозьями. Если долго молчать и глядеть, как сугробы сливаются с небом, клонит ко сну. Не спавший ночью полковник закрывает глаза. Стайка розовых снегирей долбит семена в бурьяне. Предвечерняя синева заливает низины, сближает острова леса. Синяя даль становится чем-то одушевленным, тянет к себе глаза, наполняет грудь сладкой тревогой… Сколько дней можно ехать, и все Россия, Россия… Сколько людей надевали шинели и не вернулись, чтобы можно было так ехать, радоваться синеве и все, что видишь и слышишь, можно назвать своим…
— Иван Михалыч! Ванюшка!..
Вздрагиваем. На дороге — заглохший трактор. Перепачканный сажей парень и колхозник в тулупе пляскою согревают ноги.
— Взгляни, бога ради, что там сломалось…
Иван Михайлович берет ключ. На ладони промывает бензином желтые колечки и винтики, просит ножик… Трактор заводится. Два счастливых тракториста трут сеном руки. Старик в тулупе садится на сани из двух огромных бревен. Машем друг другу варежками.
— Наши. За сеном едут. — Иван Михайлович лезет в карман за гребенкой — причесать вспотевшие волосы. Краешком глаза опять вижу Звезду.
* * *
В деревню вернулся ночью, в августе сорок пятого. Пешком мерил дорогу от станции. Постучал…
Мать не плакала — может быть, потому, что не было больше слез. Она трогала волосы, руки, плечи его, говорила:
— Ванюшка, Ванюшка…
Отец рванулся с кровати. И опять повалился. Потом ухватился рукой за висевшую над кроватью обмотку, подтянулся:
— Ну, подходи, подходи же скорей!.. Жив!
Два солдата глядели друг другу в глаза.
— А я вот валяюсь — контузия. Недавно из госпиталя.
Иван сбросил шинель, повесил рядом с отцовской.
На деревенской улице вспыхнули огоньки: «Иван вернулся!» Изба наполнилась людьми.
Младший брат Колька снял со стены застекленную рамку, красным карандашом зачеркнул в выписке из Указа слово ПОСМЕРТНО.
…Через три месяца позвонили из районного военкомата: «Назарова срочно в Оренбург вызывают…»
Длинная лестница с мягким ковром. Тяжелые двери. Молоденький адъютант у дверей.
— Герой Советского Союза младший лейтенант Назаров, вас ждет генерал Субботин, — и щелкнул зеркальными сапогами.
Генерал обнял, расцеловал. Долго прокалывал гимнастерку.
— Носи, сынок. Заслужил…
Позвали в район:
— Ну, Герой, на какую работу?
— Я тракторист, на земле вырастал.
Два года работал землеустроителем. Летом ничего, а зимой — бумаги, чертежи. Заскучал.
Тут младший брат Колька подкатился:
— Давай на завод к нам. Я уже говорил с директором.
Кому не хочется иметь на заводе Героя! Директор жал руку. Сразу распорядился насчет квартиры. Семья Назаровых — сам, жена, трое детей — переехала в Медногорск.
Работал слесарем, моторы налаживал. Все хорошо: зарплата, квартира, садик для ребятишек, кино рядом, в заводском дворе на видном месте портрет… Затосковал! Придет с работы, начнет заряжать патроны. Целый вечер сидит, мерит порох, дробь. Возьмет «тулку», смахнет пыль со стволов. Особенно волновали деревенские письма. Нельзя сказать, чтобы в письмах были веселые новости. Известно, какие новости шли из деревни в пятьдесят третьем. Иван вздыхал, клал письма за отцовский портрет на стене.
Проходила неделя — опять доставал, читал вслух, сам садился писать. Так целый год. Однажды сказал:
— Вера, а, может, туда, на трактор?..
Вере не хотелось ехать из города. Были и слезы, и уговоры. Победила старая мудрость: куда иголка, туда и нитка…
Осесть решили в деревне Московка. Место для глаз подходящее — лесок, низина. Работа — рук не жалей: огромный клин нетронутой целины. Опять же старая Бискужа рядом.
Пришел в правление:
— Возьмете?
— Возьмем. Да по душе ль придется? Дела в колхозе не шибко…
— Не убегу.
Занял денег. Начал хату ладить. Хорошо хату ладить, если руки держат и топор, и рубанок. Если сам и токарь, и плотник, и маляр, и печник.
И все-таки нелегкое дело строить хату на чистом месте, если за стол садишься сам-пят…
«Зато душа спокойна. Чувствую: тут мне место определила судьба. У этой речки, на этом поле. Отними — не будет счастья у Ивана Назарова. Весною — пахота. Потом трактор плывет по желтому морю. Пшеница у нас высокая. Несут мои девчонки обед — головенок не видно в пшенице… Теперь пятеро ребятишек. Четыре дочери и сын Сергей. На трактор залезает свободно, а рычаги повернуть — маловато пока силенок…
Осенью на бульдозер сажусь. Чистим дороги. Насыпали плотину. Сено возим. Одним словом, деревенские трудодни. Денек свободный выпадает — двустволку беру и опять к той же речке, на то же поле…»
* * *
Вечером мы сидим в доме у Ивана Михайловича. Пыхтит чайник. Четыре сестры собираются в школу на елку. Вера Еремеевна пришивает к марлевым каляным от крахмала платьицам комочки ваты. «Снежинок» из двери захлестывает морозный пар. На пороге из пара вырастает фигура Деда Мороза. Пар оседает, и Дед превращается в молодого председателя колхоза.
— Услышал — из Москвы гости. Зашел для вежливости…
Разговор о людях, о кормах, о новостях, о плате на трудодни, о том, что и в Московке электричество будет.
— На съезде не пришлось быть?.. Да, большой замах берем… Иван Михалыч?.. Ивану Михалычу можно было бы и теперь орден дать — заслужил. Да вот беда — не дают нашему колхозу пока орденов. Не за что пока…
Из морозного пара в дверях вырастают сосед Ивана Михайловича и сменщик на тракторе Коля Попков. Смущаясь гостей, он манит пальцем хозяина дома на кухню:
— Шатун угробили… А черт их знает как. Масло, наверно, замерзло. Я ж говорил: не надо трактор давать…
— Ничего, сварим шатун. Садись чай пить…
Председатель, посидев с полчаса, извиняется:
— Я пойду. Обещал директору поздравить ребят у елки. Заходите в правление.
Пьем чай. В окно виден месяц, копны сена под снегом. Потом за стеклом появляются четыре глаза и два расплюснутых носа. Это любопытные соседские ребятишки — не каждый же день из Москвы гости бывают.
Пыхтит на плите чайник. Разговор о войне, о колхозных делах, о коммунизме.
— Конечно, наш колхоз не первым к нему придет. Но если уж взялись, так надо, чтоб каждый… Сережа, открой дверь ребятам, а то застынут возле окошка.
Любопытные ребятишки чинно садятся на лавку, грызут сахар. Сережка вскакивает к отцу на колени.
Качается лампа под потолком. Светлый зайчик отцовской Звезды бегает по щеке у Сережки…
* * *
А теперь эпилог этой маленькой повести о судьбе человека. Из города Жагаре спрашивают: «Как быть с монументом?»
Монумент над могилой останется. Переменится только надпись. Может быть, надпись будет такой: «Здесь лежит Неизвестный Герой, стоявший насмерть в боях за Литву». В Жагаре похоронен один из тех, кто рядом с Иваном Назаровым лежал у дороги, где хотели прорваться «тигры» в сорок четвертом. Фамилия? Трудно сказать. Их было двадцать друзей у Ивана Назарова. Будем называть его Неизвестным Героем.
Будем приносить цветы ему с наших полей.
Фото автора. 17,18 января 1962 г.
* * *
Редактор Андрей Дятлов
Редактор-составитель Дмитрий Песков
Дизайн-макет Александр Кулаков
Корректор Людмила Тавушева
Верстка Галина Чернецова
Подписано в печать 15.09.2014.
Формат издания 60x84/8. Печать офсетная.
Уел. печ. л. 10. Заказ № 106921.
Издательский дом «Комсомольская правда».
125993, Москва, Старый Петровско-Разумовский проезд, д. 1/23.
Адрес для писем:
Отпечатано в типографии «PNB Print», Латвия
