Сентябрь

(Времена года)

Два раза в году синева щемит душу. В талую пору весны и теперь, в сентябре. Над полями, над полянами, над красным осинником, желтым березняком и просветленными речками — настой синевы. Случится день непогожий, а потом опять синева и холодные костры на земле. Непросыхающая за день роса под кострами, паутинная пряжа на кустах, на жнивье, решето паутины вокруг заходящего солнца. Пора бабьего лета, ничейная полоса встречи лета и осени.

В мирной тишине разрешается спорное дело. Осень зажигает костры, а лето сдается и сходит доживать дни на берега речек. До больших морозов будет клубиться зелень лозинок, водяных трав и прибрежных цветов.

Ласковая пора бабьего лета чем-то напоминает весну. И не только человек поддается этому чувству. Случается, в эту пору расцветают деревья. Скворцы каждый год в эту пору покидают отлетные стаи и появляются у скворечен. Песня у скворца почти как весенняя, только тихая, будто спросонья. Поддаются обману тетерев и глухарь. А у самых больших обитателей леса в эту пору в самом деле расцветает весна любви. В сентябре начинается рев у лосей и оленей. На зорях и ночью услышишь приглушенный, похожий на стон лосиный вызов на бой.

Другой голос… — вызов принят. Вытоптанная земля, поломанные кусты. Иногда побежденный остается на земле. Лесу милосердие чуждо. Только сильный имеет право продолжить род. Слабый уходит или остается лежать на потеху сорокам, лисам и кабанам.

Праздник осенних свадеб начинается в сентябре под Воронежем. С разных концов из темноты несутся трубные звуки. Пришлый человек вздрогнет и ускорит шаги. Охотник же с замиранием сердца слушает страстную музыку.

Иногда слышишь: встретились. Стук рогов, топот.

В лунную ночь можно даже увидеть, как, пригнув головы, наступают друг на друга противники. Разгоряченные драчуны не слышат твоих шагов, но самки стерегут место боя. Хрустнула ветка — ярость мгновенно сменяется чувством тревоги.

Топот. И вот уже в другом месте — справа, слева, сзади: у-у-ооо!.. Когда-то все леса в сентябре наполнял этот рев, и месяц у славян назывался «рюень» — время оленьего рева.

При полном безмолвии лесных обитателей идут оленьи и лосиные свадьбы. Просвистит кочевая стайка синиц, застучит дятел, и опять синяя тишина. Невозмутимая зелень сосен и елок, холодный пожар кленов, осин и берез. Заметно остывает земля. Вода остывает медленней. Утром пар стоит над речкой, лодка идет наугад, как самолет в облаках. Поднимешь весла — слышен в тумане олений рев, а прямо над головою — прощальный крик журавлей.

День в сентябре равняется с ночью. Каким-то утром первый раз заметишь иней на крыше, на белой хрустящей траве оставишь след сапог.

Все. С этого дня лето увидишь только во сне. Улетают скворцы, ласточки перед отлетом совещаются на проводах. Вороны и галки возвращаются на старые церкви, к чердакам высоких домов. Кружатся вечерами грачи. Сороки и синицы придвинулись ближе к жилью. Барсук и медведь запасаются жиром. Белка запасает грибы и орехи. Лягушки ныряют в пруд до весны, тритоны вылезают из пруда и зарываются до весны в листья под пнями. Морозы уже приходят один за другим. Все пожелтело. Только вишня в саду будет стоять зеленой почти до самого снега. Сад опустел. С шумом поднимается заночевавший под яблоней жирный пролетный вальдшнеп. Идешь, загребая листья, с надеждой отыскать забытое яблоко… и находишь. С два кулака антоновка. Нет ничего вкуснее случайного яблока из опустевшего сада — зубы уходят как в масло, ломит зубы морозный холод.

Чуть потянуло ветром, и полилась река листопада.

Встреча

Спросили однажды: какая из встреч с животными больше всего запомнилась? Я сразу назвал эту, помеченную в записной книжке восьмым днем сентября 1961 года.

День накануне был назван днем «таинственной птицы». Птица увязалась за нами от места ночлега. Качаемся в седле, а где-то справа тоненький голос: твинь-твинь… В изогнутый ветрами березняк повернули — тот же голос. Переглянулись: где она? Слева стена камней, правее стремя и правый бок лошади повисают над пустотой. Остановились у поворота тропы — птица умолкла. Поехали — опять: твинь-твинь. Соскочив с лошадей, все поняли: толстый ремень тихо ударял о медное стремя старого казачьего седла — получался таинственный птичий звук.

В тот же день вечером раскрылась еще одна тайна. Заморосило. А Валина лошадь вдруг начала храпеть, воротить голову. Над пропастью ехать было нельзя. Спешились, гладим лошадь по шее и размышляем: в чем дело?

— Знаю! — сказал Валя и стал отвязывать топор, притороченный у передней лямки седла. Спрятал топор в рюкзак, сел на лошадь, и спокойно поехали. Лошадь пугал не топор, а чехол из кожи старого кабана. Чуть дождик — топор начинал кабаном пахнуть. И лошадь пугалась.

Ночевать мы решили под старой пихтой. Горы затянуло сеткой дождя. Все намокло, а круговинка под пихтой сухая — место для палатки и для костра.

Как свечи, белели шишки на пихте. Отряхивались и гулко прыгали в темноте стреноженные лошади, а вверху, за пеленою дождя, туда-сюда по горам двигалось эхо оленьего рева. Под эту музыку пили чай, сушили фуфайки и говорили о зверях.

— Ну а медведь?

— Увидим. Здешний медведь трусливый. Человека почуял — покажет пятки в ту же минуту…

Всю ночь моросил дождь и ревели олени.

А утром мы увидели: зима в горах идет сверху. Выпал снег на вершинах. На серых оконечностях скал при солнце сверкали куски холодного синеватого сахара. Под скалами лежала поздняя, бурая осень. А еще ниже — осень только что начиналась: полыхали горные клены, желтые пятки берез, диких яблонь и груш виднелись на крутизне.

Наша пихта стояла в полосе лета. Горели белые свечи чешуйчатых шишек. По мокрой траве ходили продрогшие лошади. Чувствовалось: не сегодня завтра и сюда сбегут по склону рыжие хороводы. И только под нами, в синей долине, лето еще постоит. Сквозь толщу воздуха долина похожа на прозрачное синее и глубокое море. Тени от гор уплывают в долину и растворяются в синеве. Солнце длинным широким лучом щупает синее дно и рассыпается серебром.

Это сверкает внизу ручей, тот самый, что начинается возле нашей палатки. Тишина. Дикая пчела поднимается у лошади из-под ног и тяжелой пулей уносится к оцепеневшему мокрому клену. Непуганые дрозды у нас на глазах клюют рябину. Коршун висит над снежной вершиной.

Было такое утро, когда кажется, что ты сегодня родился.

Утром все и случилось.

Мы собрались ехать на китайскую балку и уже держали уздечки — поймать лошадей.

— Гляди-ка… — сказал Валентин.

Я взял бинокль и минут пять не мог оторваться. На склоне горы, чуть выше берез, паслись медведица с медвежонком. Медвежонок был еле виден в траве. Медведица приподнимала и опускала морду в траву.

— Километра два…

— Лучший случай вряд ли представится…

— С малышом…

— Медвежонок уже большой. Медведица волноваться не будет. Главное — не спугнуть…

Я бросил уздечку на куст и зарядил в аппарат свежую пленку. Валентин остался седлать лошадей, а я полез на гору. Вчерашний дождь висел на траве гроздьями. Уже через пару минут казалось: не иду, а плыву, спасал над головою фоторужье. Кончился лес. Пошли по траве острова пожелтевших, гнутых берез. Плыву от острова к острову. Оглянулся — внизу белеет палатка. Валя седлает вторую лошадь. По росе темнеет след моего путешествия.

Неужели ушли? Приподнимаюсь на валуне — не видно. Ползу лощиной и вижу вдруг в тридцати метрах… двух медвежат. Повернули небольшой камень, лижут с него червей. К одному пристала пчела — колотит лапой около уха.

Меня медвежата не видят. Ничего не понимаю: откуда второй, где старуха медведица? Поднимаю фоторужье, навожу… Щелчок аппарата в тихое утро разбудил бы, наверное, и мертвого. Медвежата подпрыгнули и застыли на задних лапах.

Но я уже на медвежат не глядел. Чуть в стороне под березой выскочила и стала на задние лапы медведица. Огромная! Морда у нее дружелюбная, как в зоопарке. Нижняя челюсть немного отвисла от любопытства и напряжения, передняя правая лапа согнута и прижата к груди. У меня одна только мысль: скорее снимать, сейчас испугается и убежит. Навожу, нажимая спуск…

Все дальнейшее длилось гораздо короче рассказа. Нарушая все предсказанья, медведица не испугалась. Медведица кинулась в мою сторону. Кто думает, медведи неповоротливы, — ошибается. Никогда не видел более резвого, устремленного к цели бега. Этой целью был я.

Это был я в мокрой, тяжелой фуфайке, кирзовых сапогах. Не побежать, не побежать! Я уже вижу огромную, заслонившую горы, пепельно-бурую голову, вижу два маленьких глаза, мокрый лоснящийся нос и репей возле уха. «Какая бесполезная штука фоторужье…» До меня уже семь… пять метров — как раз замахнуться и ударить объективом по голове. Я замахнулся и заорал.

Хорошо знаю теперь, какой бывает голос в такую минуту-односплошное: а-а-аааа!..

И медведица испугалась. В трех шагах от меня медведица дернулась, как будто внутри у нее тормоз включился, потянула воздух ноздрями и вдруг кубарем покатилась по склону. И за нею два медвежонка. «Быстро бегают…» — это была первая мысль после крика.

Над цветами летали пчелы. Синела долина, а вверху сверкал сахарный снег. Я понял: в это утро второй раз родился. Захотелось опять — уже в радости — закричать. Голоса не было. Я сел на траву и губами стал собирать росу. Вынул из аппарата кассету с пленкой, подержал на ладони.

Два снятых кадра. За любопытство, за два этих снимка плата могла быть очень большою.

— Вася! Ва-ася!.. — это был голос снизу.

Я быстро начал спускаться и у края берез увидел всадника. У лошади с губ падала пена. Лицо Валентина — белее снега.

— Не рассказывай, я все видел… Крик, а потом — ни тебя, ни медведицы. Решил: все…

У костра я вспомнил охоту в Африке на слонов. Охотились с фотографическим аппаратом. Но сзади был проводник с тяжелой винтовкой.

Проводник — итальянец Джульяно — внушал: «Бежать — ни в коем случае. Всякий зверь устремляется за бегущим». Сегодня эта мудрость оказалась важнее винтовки.

К палатке подъехал егерь, подстерегавший в балке оленя. За чаем я стал рассказывать, как все было, и только теперь почувствовал меру пережитой опасности — кружка в руке стала вдруг мелко дрожать…

— И все-таки медведи наши миролюбивы.

Вот случай… — Егерь вспомнил несколько любопытных историй медвежьего миролюбия, и я согласился: «моя» медведица не была исключением.

Медведица была с ребятишками. Этим все объяснилось. Будь на ее месте сибирский медведь, не пришлось бы сидеть у костра…

Благополучно закончилось осеннее путешествие. Мы сделали снимки оленей, зубров. Слышали, как свищут серны, видели под пологом диких яблонь стадо испуганных кабанов. Пытались еще раз снимать и медведя. Долго к нему подползали. Но медведь нас почуял издалека и сразу же скрылся.

В местечке Псебай с другом мы распрощались. Он уехал в Майкоп, в управление заповедника. А я через день был уже в Москве.

Бережно, отдельно от других проявил пленку с «моей» медведицей. Разглядывая снимок, еще один раз пережил кавказскую встречу.

…В ноябре из Майкопа пришло письмо. Сразу же после приветствия Валентин сообщал: «Погиб егерь Бакуменко Яков Никитович. Помнишь, в тот день о медведях рассказывал? Нашли его на тропе лежащим книзу лицом. Встретил медведя. Видно, случилось все неожиданно — не успел снять винтовку…»

Такие бывают встречи.

Фото автора. 5 сентября 1965 г.

 

Октябрь

(Времена года)

Месяц желтых метелей. Сначала листок за листком тихо валятся книзу. Но вот покрепче мороз — и клен на опушке как будто за ночь остригли. Рыжая прическа ворохом лежит возле ног. И все кругом теряет лист за листом. В тихий день разлита между деревьями желтая музыка.

Листья кружатся в медленном танце, повисают на паутинах, золотым шитьем ложатся на елки, на зеленые подушки кукушкина льна, на темные шары можжевельника и тихие окна лесной воды. Лесные дороги покрылись желтым ковром. Листья не поблекли и не подсохли еще — глушат шаги, мягкой подстилкой лежат в колее, в сырую погоду липнут на тележное колесо, вертятся мохнатым кругом. Листья еще не успели прикрыть грибы, еще можно найти грузди, опенки, россыпи медных пахучих рыжиков. Напоказ стоит ядовитая красота мухоморов.

Дожди. Туман. Белая соль мороза. С каждым днем все гуще огонь листопада. И приходит наконец день желтой метели. Закружилось, перепуталось все в лесу. Шорох, мелькание желтого, красного. Вихри, круговороты. Листья кружатся в просеках, с опушки уносятся в поле, сугробами сбираются по канавам… Стихло все. Лес тот и не тот. Стоит прозрачный и грустный, как после пожара. Далеко видно и далеко слышно. Листья жухнут и начинают шуршать. И все в лесу настороженно слушает этот шорох. Мышь пробежит — слышно за пол версты. Слышно, как сойка разгребает листья, ищет упавший орех.

Шорохи нагоняют страху на зайца, и он бежит из леса в поле переждать смутную пору. У зайца в октябре много событий: растет потомство зайчат-листопадников, шкура белеть начала в предчувствии снега, вчера еле-еле удрал от гончей — как тут не испугаться лесного шороха.

Все чувствуют близкую зиму. Бобры топят в воде ветки осины — готовят подледный корм.

Барсук и медведь сгребают листья для зимней постели. Белка странным чутьем находит в листьях орех и, если орех тяжел, не испорчен, несет в дупло. Поползень винтом ползает по стволу дерева, прячет в складки коры зерна и семена — зимою все пригодится…

Стоят серые дни. Долгие вечера, длинные ночи. Сыро и неуютно. И только временами, как праздники, перепадают прозрачные дни негорячего солнца. Свежим снегом скрипит капуста на огородах. Хозяйская рука в такие дни спешит посадить яблоню, спрятать в омшанике пчел.

Непрошеные дожди все чаще опускаются над землей. В такую погоду не многих потянет из дому. И только охотнику не сидится. Над землей в эту пору тянутся воздушные мосты птичьих переселений. На севере уже выпал снег.

Зима выжила перелетных гостей. От тундры до теплой нильской воды, до речек Бирмы и рисовых вьетнамских полей тянутся сейчас птичьи мосты. Птицы летят ночью. А ночи пасмурные, и можно только удивляться, как птицы находят дорогу, как находят для отдыха озеро или болото, на которое опускались во время весеннего перелета.

Вслед за утками улетают жаворонки, дрозды, малиновки и грачи. Последними полетят лебеди.

Иногда, чтобы покормиться и отдохнуть на воде, белые птицы сверху бросаются и грудью ломают лед. По давней традиции охотник не поднимет ружье на лебедя. Часто он вовсе с пустой сумкой является к дому. Перепачканный, мокрый, усталый. Какая неволя гнала человека? Спросите. И он расскажет, но не про утку, в которую стрелял и дал промах. Расскажет, как молчит в октябре пустынное поле, как стекленеет вода в малых лесных озерах, как пахнет костер под елкой, дрожит последний лист на березе и светится в прозрачном лесу красный огонь рябины.

У земной красоты не бывает выходных дней.

Листопад на Хопре: остров Равнина. Поля пшеницы, кукурузы и сахарной свеклы. По равнине медленно течет речка Хопер. По берегам — лес. Птицы, летящие высоко, этот лес считают, наверное, островом и непременно на этом острове делают остановку. Птицам хорошо видно реку и четыреста мелких и крупных озер по лесной пойме. Весною озера сливаются в одну большую воду с Хопром.

Теперь же, осенью, каждое озеро — само по себе.

И все озера вместе спрятаны в зарослях камыша, осинника, вязов, дубов, бересклета, крапивы, терновника, хмеля, лозинок и сосен. И все это с конца сентября охвачено красным пожаром, все глядится в тихую воду.

Степной остров служит приютом летящему в дальние страны, и невозможно перечислить всех, кто живет у озер постоянно. Зубры, олени, еноты, бобры, барсуки, странный зверь выхухоль, множество всякой птицы, редкая для европейских лесов колония журавлей. И все это под боком у человека. Осенью услышишь сразу олений рев и гудение автомобилей; гомон вечерней улицы в Алферовке перебивается журавлиными криками.

Столица лесного острова — хутор Варварино белеет избами и светится окнами у края леса и края полей, тут же озеро, и река тут же, под боком. На реке переправа — большая лодка, землянка на берегу, костер возле землянки. Перевозчик по осени ловит щук, и его надо звать долго и терпеливо. Минуты ожидания не огорчают. Глядишь, как медленно плывут по воде желтые листья, собираешь ежевику в ладонь, слушаешь неторопливую речь парня-попутчика.

— Где же ты пропадаешь? — несердито говоришь перевозчику.

— А это видал? — вместо ответа говорит дед и нагибается в лодку. В темноте белеет брюхо огромной щуки…

По дороге к дому слышишь свист крыльев и тяжелые шлепки в воду. Перелетные птицы делают остановку на лесном острове.

Лесной дом

Я живу в большом опустевшем к осени доме. Ночью приходить в него страшновато. Он как старый брошенный замок. Скрипят и глухо повторяют шаги половицы. Скрипят двери, скрипит рама в комнате с окном, выходящим к лесу, скрипит некрашеный стол у меня в комнате. И не поймешь: дом обрадовался или недоволен твоим приходом?

Только одно существо шевельнулось в ответ на шаги. В доме живет черепаха. Если открыть двери, она ползает из комнаты в комнату, но я застаю ее всегда в одном месте — около ножки стола.

— Ну что, скучно одной?

Черепаха странно моргает и прячет голову в панцирь. Маленькую, не больше карманных часов черепаху я поймал вечером возле реки.

Услышал шорох ивовых листьев и накрыл картузом. Я ужинаю, сажусь за бумаги. Черепаха в это время сидит на столе. Странное существо, не знает края стола, и мне краешком глаза надо следить за ее черепашьим шагом.

В полночь у дома кричит сова. Ее беспокоят освещенные окна. Скрипит неплотно прикрытая рама, и слышно: по опушке ветер гонит сухие листья. Холодно. Одно одеяло уже не греет. Кидаю сверху тулуп и тушу свет. Над кроватью висит чучело коршуна. Луна забирается в комнату, расстилает под окнами три синих половика, синей точкой отражается в стеклянном глазе коршуна.

Я засыпаю. Черепаха всю ночь бродит по бесконечно длинному коридору, ищет выход из дома.

Утром дом уже не кажется живым и таинственным. Я иду в соседнюю комнату, выбираю из кучи арбуз, беру яиц из ведра, режу ломоть черствого хлеба… Закрываю окна. Наливаю для черепахи воды в щербатую сковородку…

У порога ночь собрала желтую кучу листьев.

Листьями укрыты дорожки от дома. Дорожки ведут к озерам и неизвестно куда по лесу…

Любопытство

Странная была встреча. Олень глядел на меня и не спешил убегать. Обычно оленя редко увидишь. Тысячи лет научили животных: от встречи с человеком ничего хорошего не бывает. Олень, еще не родившись, знает: запахов дыма и человека надо бояться. Делали опыт: над яйцом страуса, из которого вот-вот должен был появиться птенец, включили магнитофонную пленку с криком хищника — охотника за страусами. И что же?.. Яйцо шевельнулось!

Страусенок света не видел, но знал уже своих врагов на земле. Такие знания получает в наследство каждое из животных, но только самую малость. Остальное добывай сам. Больше знать будешь — легче выживешь. Этим и объясняется давно замеченное любопытство зверей. Все новое, непривычное пугает, но и держит зверя на месте. Любопытство!

…Два сливовых глаза глядели на меня не моргая. Ноздри тянули воздух и выпускали две струйки морозного пара. Олень стоял задом, круто повернув голову. Я почти не дышал, не шевелился. Оленю надоела неясность. Он шаркнул передней ногой и опять замер. Не знаю, чем бы кончилось единоборство двух пар любопытных глаз, но откуда-то появилась сойка и ошалело застрекотала. Аэто в лесу сигнал: опасность! Сигнал сорвал с места пружину из тугих мускулов. Олень прыгнул в сторону, задел ореховый куст. Сверкнуло между осинами оленье «зеркало», стихли удары копыт по сухим листьям. Сойка с минуту не могла успокоиться, прыгала по осине и стрекотала. Лес на два километра вокруг по этому крику знал: что-то случилось.

Привязанность

Журавли улетели. Вечером долго кружились над лесом, над хутором — то смешаются, как грачи, то построятся треугольником. Утром их уже не было. А сегодня мы опять услышали журавля. Он летал над полем неубранной кукурузы, повернул к Вьюнову болоту, опять явился над полем и все время кричал.

— Тот самый, — сказал Василий Александрович. — Самку я на чучело подстрелил, а он все лето тоскует, зовет, от стаи теперь отбился…

Пошел разговор о привязанности в природе.

— …В особенности у волков замечал. Спарились — все: любовь на всю жизнь. Помню случай: убили на приваде волчицу. Глядим, что за притча: мясо нарвано, а не съедено. Я ночью вздумал подвыть. Волк отозвался и на меня вышел, посчитал, что волчица зовет. Ну и попал под ружье. Поглядели — а волк-то беззубый. Ни одного зуба. Волчица мясо ему рвала…

Над краем леса кружились опавшие листья, шуршала кукуруза и кричал одинокий журавль.

Радость

Радость у человека может вызвать большое событие и незначительный случай, мимолетное слово, звук, тишина, цвет неба, форма резного наличника на окне мелькнувшей по дороге избы…

Сегодня я бросил рюкзак и присел на ворох нанесенных ветром в лощину листьев. Около самого уха дребезжала погремушка кузнечика.

Запоздало серебрились шары одуванчиков. Клен, вязы, дикая груша освещали поляну красным и желтым светом. Разворошенные листья источали запах вина. Красные сережки семян неподвижно висели на облетевшем кусту бересклета. Все было опущено в тишину и перепутано паутиной погожего дня. Я услышал шаги.

Думал, идет лесник, косивший у речки осоку.

Оглянулся — по листьям прыгает дрозд. И так резво, небоязливо, что я подумал: сама Радость прыгает на поляне.

Беда

Мы ловили хохуль. Ловля такая: в воду перед норой ставят большой сачок и начинают «топтать», выгонять зверя. Мы так натоптались за день, что еле добрели на кордон Серебрянка.

Лесник, хозяин кордона, доил корову. Двое мальчишек сгребали в кучу сухие листья.

Хозяин нарезал хлеба, принес меду и молока.

— По-прежнему один хлопочешь?

Лесник грустно кивнул.

Мы знали: человеку, кроме лесного дела, приходится и стирать, и хлопотать в огороде, корову доить, возиться с посудой. Все хозяйство на нем. И два мальчишки растут.

— Ей тяжелее… — Лесник кивнул на дверь, прикрытую ситцевой шторой.

У жены лесника ревматизм. Уже три года не поднимается.

Лесник полотенцем попытался разогнать мух, устало сел возле окна, и я первый раз увидел его улыбку. Во дворе маленький шустрый котенок крался к голубю. Большая жирная птица клевала просо и совсем не боялась охотника.

Котенок подполз, прыгнул. Голубь взлетел, но тут же сел и продолжал собирать зерна. Котенок опять пополз.

— Нюра, ты погляди, погляди. в окошко, — громко сказал лесник.

За ситцевой занавеской послышался шорох, заскрипела кровать.

— Вот разбойник… — Голос у женщины был тихий и счастливый в эту минуту. — Митроша, ты бы сказал ребятишкам, пусть загонят телка, а то опять забредет на капусту…

Котенок сел возле голубя и стал смешно умываться. Скрипнула кровать, и все утихло за ситцевой занавеской…

В лесном доме жило счастье и поселилась теперь беда.

Красный огонь

Косо, пополам с дождем сыпались листья.

Чай, огонь в печке и сухая рубашка были где-то километров за восемь. Лесные лужи хлюпали под ногами, и мокрые листья прилипали к щеке. Тепло сохранилось только под рюкзаком, на спине.

И вдруг дорожка, петлявшая в холодном молодом сосеннике, вывела на поляну под большую рябину. Ничего не изменилось. Летели листья, холодные капли падали с веток. Но я стоял у рябины и чувствовал: согреваюсь. Большие пятна красного цвета излучали тепло. Я сломил ветку рябины и шел, как с факелом. Дождь вперемешку с березовым и дубовым листом, казалось, чуть потеплел.

Признание

«Тебе признаюсь. Я стрелял в человека…»

Мы лежим с егерем в шалаше, в самой глухой части лесного озера. Тут живут барсуки, совы, еноты, в этих кварталах ревут олени. Мы решили заночевать, чтобы утром поснимать лосей и оленей. Ночь безлунная. В треугольнике шалаша видно звезды. Слышно, как падают листья, далеко в темноте кричат совы и хрустит сухая трава у лошади на зубах. На поляне — туман. Видно только спину и голову лошади.

«Тебе признаюсь, — говорит лежащий рядом со мной человек. — Был у нас бригадир. Вся деревня его не любила. Однажды вечером слышу — отец с матерью говорят: «За что же он так: издохни, говорит, и дети пусть твои передохнут».

У отца, чувствую в темноте, — слезы. А я-то знал, чего и отец не знал, может быть. Я видел, как бригадир к матери приставал. Он ко всем приставал, пьяный, глаза красные… Мне было тринадцать, но я уже все понимал. И было у меня ружье двадцать восьмого калибра…»

Рассказчик умолкает на полминуты. Мы слушаем, в какой стороне заревели олени, и кутаемся поплотнее в тулуп.

«Вот… Двадцать восьмой калибр. Я стрелял куликов, а тут пулю сковородой накатал и стал стеречь. Как раз вот тут, на озере, по соседству и подстерег. Гляжу из кустов: бригадир крадучись выбирает чужую сетку. Я прицелился.

Руки дрожат. Щелк! — осечка. Еще раз — осечка.

Еще раз… Бригадир услышал, наверно, щелчки, подозрительно глядит на кусты и потихоньку начинает грести в залив. А я почему-то сильно обрадовался, что осечка. Поднялся. Отошел в лес. Дай, думаю, еще раз щелкну. Взвел курок… До сей поры выстрел звенит в ушах. Тот же патрон.

Я даже не открывал замок у ружья, просто четвертый раз взвел курок. Пуля срезала сук у сосны и застряла в другой сосне. Нам повезло обоим. Он остался. И я… Как бы я жил… Только потом понял, какой камень мог бы носить… По дороге домой встретился с бригадиром. «Ты, — говорит, — никого тут не видел?» Я сказал: «Нет, не видел». Шли по лесу вместе. Он молчал.

И я молчал. Через неделю бригадир дешево продал хату и уехал из хутора…»

После рассказа мы долго молчали. Слушали, как бегают мыши по листьям и ревут справа от шалаша олени. Уснули только под самое утро.

Пир

Подаренный стариком арбуз я расколол пополам. Одна половина пошла на стол, другую вынес во двор и приспособил на подоконнике.

Первыми арбуз «открыли» осы и муравьи. Потом появилась пчела. Улетела, тяжело нагруженная. Вернулась и привела с собою не меньше десятка подруг. Появилась синица. Огляделась. Схватила семечко и тут же на подоконнике раздолбила.

Хитрые воробьи следят за синицей. Видят: опасности никакой. Прыг-прыг, и пошел дележ красной мякоти. Синиц уже пять или шесть, тенькают и беспрерывно снуют с ветки на подоконник.

На сухом тополе появилась сорока. Наблюдает: что мелюзга возится? Сорока глаз не спускает с арбуза, а ниже слететь боится, кричит, хвостом дергает. И уже на версту всем известно: идет пир возле дома. Прилетел поползень, явился сердитый шершень, явилась старушка — мохнатая бабочка.

Уже четыре сороки сидят на макушке, и ворона издали с крыши сарая пристально наблюдает…

К вечеру от арбуза остался один черепок.

На этом пиру был и фотограф. Но его никто не заметил.

Мудрость

Ночью из-за леса неожиданно явилась зима.

Непривычно светло. По окну ползают окоченевшие осы. Рыжий щенок с удивлением разглядывает печатный гусиный след. Береза плывет по снежному полю под желтым прозрачным парусом. Зеленые, не облетевшие листья вишенника кажутся сейчас черными. Вода в реке потемнела. Все растерялось, притихло, все, кажется, соображает: как же быть дальше? Падают на снег желтые листья. Неубранная свекла отчаянно зеленеет из-под белого одеяла.

Я пошел попрощаться перед отъездом с опушкою леса и встретил знакомого лесника:

— Вроде бы рано зиме…

— Это не снег, это грязь…

Лесник был занят странной работой. С большого столба возле дороги снимал оранжевый щит с надписью: <Лес — наше богатство. Будьте осторожны с огнем в лесу». На снегу лежали четыре таких же щита. Лесник прыгнул с лестницы, закурил:

— Зимой пожар не случится? Не случится.

Вот и надо снять, чтобы глаз у людей не привык.

Глаз у людей ко всему привыкает. А весной перед сушью я эти картинки — на прежнее место.

Всякий человек непременно по свежести остановится, прочтет — глядишь, и потушит цигарку…

Это была хозяйская мудрость.

Фото автора. 3 октября 1965 г.

 

Ноябрь

(Времена года)

Уже не осень и не зима еще. Светает поздно, и моим будильником по утрам был шорох метлы под окнами. А сегодня что-то другое? Скребут лопаты. И в доме светлее обычного. И синица в открытую форточку смелее, чем обычно, заглядывает. Крыши белые. Воробьи в палисаднике присмирели, ребятишки кинули в кучу портфели, кривыми палками гоняют каблук от ботинка. Девчонка-почтальон поставила у двери сумку и швырнула в знакомого парня снежок.

Зима? Пожалуй, нет еще, хотя белая кисея снега отдалила друг от друга дома и задала работы мальчишкам и дворникам. Снег — еще не зима. Надо следить за речкой. Зима приходит по льду. Стали реки — можно сказать: пришла.

В Подмосковье это должно случиться через неделю, хотя бывают и отступления от вековых правил. Сегодня я взял рюкзак и отправился в лес глянуть, что же там происходит в неделю предзимья?

Ни в какое время лес не бывает таким безлюдным. Снегу — по щиколотку. След лося, заячий след, мышиная вышивка возле стогов.

Стога на белом — как корабли на мели и кажутся теплыми. Рыжей гривой горит бурьян на меже.

Такого же цвета неопавшая шуба на дубняке. Все остальное темное, черное. Особенно продрогли ольха и осина. Только бодрые елки напоминают: зеленая жизнь в лесу затихла не навсегда.

Зима где-то на самом пороге. В маленькие озера и лужи уже вставлены стекла. Бурые листья под тонким льдом, как древние музейные пятаки. Мороз подобрался и к лесной речке.

Камышинки в заводи скованы льдом, и в серебристый чуб тростника уже нанесло снегу. Вода еще бежит в реке. Черная и густая. Из глубин кверху поднимаются теплые струи. Водяной коловорот и держит пока еще наступление льда. Но закраины уже крепкие. Ласка подбегала ночью напиться и не провалилась на льду. Комок морозной земли со звоном катится по закраине.

Вдалеке утки черными кочками плавают в полынье. Какая сила заставляет уток не улетать, дождаться зимы? Кто еще задержался в лесу?

Пожалуй, только дрозды. Они нетерпеливо прыгают по кустам, ждут, когда я уйду, чтобы продолжить рябиновый пир. Дрозды могут и на зиму остаться, если будет рябина. Все же, кто мог улететь, уже улетели. Только синицы робко позванивают в черных и мокрых осинах. Дятел шелушит шишку. Молчаливо кружится по стволу поползень. Наступает время зимних гостей. Из лесной гущи на поляну, где стоит ясень, с печальным свистом перелетают красные снегири.

Уже время прилететь свиристелям, малиновым щурам, клестам, белым совам и тундровым пуночкам. Не все пришельцы попадаются на глаза, но зимуют у нас больше десятка прилетных птиц.

Валит снег. Уже все побелело. Только у елок, под ветками, еще прячется пахнущая прелью и квасом поздняя осень. Странный день. Лес то глохнет от белых мух, то вдруг становится прозрачным чуть ли не на версту. Видишь между березами горы сизых и розовых облаков. Солнца нет, но на летящий самолет вдруг как будто кто зеркальцем посветил: сверкнул и тут же вдруг исчезает в бегущем лиловом дыму, и звук его как будто с иного света. Березы, только что стоявшие рядом с тобою, пропадают. Идет снег, тихий и большой, как белые бабочки. И пахнет арбузом.

В такие дни барсуки, мокрые и продрогшие, до весны залезают в сухие теплые норы. Медведь, оглядевшись, бредет к берлоге, прыгает, чтобы затерять след, и залегает. Рыбы ложатся на дно до тепла. Ходившие парами волки собираются в стаи. Птицы тянутся поближе к жилью человека.

Река стынет. И вот-вот уже большой мороз, стукая валенками, перейдет речку. До белой старости дожила осень. Завтра — зима.

12 ноября 1965 г.

 

Речка Никулка. Камчатские репортажи

Речка называется Никулка, с ударением на первом слоге. Назовите вслух эту речку, и вы поймете, почему именно ей сделано предпочтение.

Никто не сосчитал, сколько на Камчатке маленьких речек. Летишь самолетом — видишь кружева бегущей воды. В тундре речки укутаны ивняком. Местами воды не видно, только ивняк, желтый от первых морозов, стекает по сопкам в большую реку. Между вулканами и молодыми горами речки сверкают кованым серебром, а на равнине, освободившись от горного плена, речки предаются разгулу и вместе с матерью рекою Камчаткой петляют, текут вперед, назад, в стороны, делают дуги и повороты и очень похожи сверху на сверкающих ящеров.

Мне приходилось вброд или прыгая с камня на камень переходить эти речки. Вода, рожденная в горных снегах, ломит зубы. И тут же рядом с ней бежит по камням речка с теплой прозрачной водой. Она вытекает из толщи горы.

А гора, хоть и носит снежную шапку, таит в себе первобытный жар. С этим теплом мороз даже в пятьдесят градусов не справляется. И по этой причине на речках остаются зимовать лебеди.

Речка Никулка.

Летом и осенью камчатские речки вскипают от рыбы. Лососи, гулявшие бог знает где в океане, находят Камчатку, каким-то чудом в сотнях камчатских речек находят «свою» речку, ту самую, где они появились на свет из красной икринки.

Идут, идут вверх по воде, прыгают через камни, переползают мели, поднимаются в струе водопада, не питаются в это время, приходят, наконец, к родовому месту, дают жизнь новому поколению и умирают тут же, на родной речке.

В иное лето ход рыбы бывает таким, что «ставь весло — не падает». На мелких местах вода «закипает» от рыбьего хода. Медведи собираются к берегам порыбачить. Сядут возле воды и лапами швыряют на берег упругих, сильных лососей. В это же время и людям проще всего рыбачить. В это время идет заготовка ставшей теперь уже редкостью красной икры и рыбы, известной по названиям: кижуч, горбуша, нерка, чавыча, кета.

Мы выбрали Никулку еще и потому, что это хорошая нерестовая речка. На ней одиноко живет человек, который ведет учет рыбам: сколько приходит, сколько уходит в море.

Дорога к Никулке идет по воде. Солнце стоит то впереди лодки, то светит в корму. Главный вулкан Камчатки — Ключевская Сопка дымится то справа, то слева — это река водит нас петлями по долине. Осень роняет снег. Мы сидим, укутанные в тулупы, и слушаем, как бьются о борт льдинки ранней шуги. Двести пятьдесят километров дороги.

Временами мы вылезаем на берег и неистово бегаем по первому снегу. Когда кровь, наконец, согревает застывшие ноги, снова садимся в лодку. Опять звенит прозрачная пыль воды и стукают льдинки о борт.

Ключевская Сопка сменяется новым вулканом. И только лес не меняется.

Тут природа, кажется, оплошала…

Кружатся на берегу раздетые лиственницы и осины, березы, черный ольшаник и кусты шиповника с красными каплями ягод. Седые глухари, не пугаясь, сидят на ветках у самой воды. Мы замедляем ход и целимся в глухарей.

Тяжелые птицы трещат морозными крыльями, перелетают реку и садятся у нас на виду в корявые шапки лиственниц. Мороз, за ночь сковавший озера, поднял на крыло тысячи уток, лебедей и гусей. Птицы спешно строятся в цепи и треугольники. И как ни петляет река, по птичьей дороге мы точно определяем, где север, где юг. Однако не все улетают. Тысячи уток переселились с озер на реку. Утки свищут крыльями над самой водой, садятся, чтобы через минуту снова подняться и мелькающей сеткой лететь впереди лодки.

Шапки наши и тулупы заиндевели, борта у лодки сверкают бисером замерзшей воды. Скоростью лодка может тягаться с автомобилем, поэтому не только утки и глухари занимают впередсмотрящего. По реке плывут «нерпы» — тяжелые полузатонувшие бревна. Чуть прозевал… Лучше не думать, что может случиться. Камчатка-река даже летом не отпускает добычи. Мелькают красные лоскуты матерчатых бакенов. Раза четыре появляются поселки на берегу — горстки бревенчатых домиков. Встретилась тяжело груженная цистернами баржа. И так же тяжело груженная лодка — охотник вез рыбу и тушу медведя.

С нами ничего не случилось. На второй день пути к вечеру мы кинули якорь в прозрачную воду Никулки.

Правый берег у Никулки крутой и обрывистый. Упавшие елки и лиственницы корнями держатся где-то вверху, а головами не достают реки. Мы заглушили мотор, зачерпнули пригоршни воды. В лиловой глубине шевелятся длинные зеленые волосы трав, виднеются чистые камни и плывут большие полусонные рыбы. Подвожу багор и без труда цепляю рыбину. Она слабо шевельнулась в снегу и затихла. Хвост у рыбы похож на обтрепанный веник. Малиновочерная кожа свисает лохмотьями.

Поднимаемся вверх по речке и видим множество обреченных лососей. Они еще держат голову против течения, но конец уже близок. На берегу у воды и на дне речки лежит множество мертвой рыбы. В узком месте Никулку пересекает частокол-загородка.

Десятки рыб течение прибивает к забору, и тут их цепляют баграми и кладут штабелями на корм собакам.

Было похоже, что где-то вверху по речке рыбы попали в беду или держали с кем-то неравный бой и теперь, ослабевшие и избитые, отступали.

Рыбы первый раз пережили пору любви. И все, на этом кончился рыбий век. Повальная гибель живых существ ошеломляла. Природа, всегда мудрая и бережливая, тут, кажется, оплошала.

Мы долго возились у лодки. Взошла луна. Засветились окна в одинокой лесной избе. Трепещет под напором воды частокол-загородка, и всюду по воде идут большие круги — на реке умирает рыба.

Если ночью, пролетая Камчатку, глянуть вниз с самолета, Никулку можно узнать по одинокому огоньку. Один-единственный дом на много километров тайги. Мы сидим у лампы, едим картошку с соленой рыбой и греем ноги у печки. Хозяина-ихтиолога нет дома. Жене хозяина пришли сроки рожать. Неделю назад он увез ее в дальний речной поселок и стал ждать вестей. Но проволока, бежавшая в тайгу по столбам, вестей не давала. Позавчера хозяин не выдержал и ушел в поселок. На столе возле лампы осталась гора окурков и раскрытый «Справочник акушера».

Рыбой нас угощает помощник ихтиолога и конюх по совместительству Павел Васильевич Гусев. Первые полчаса Павел Васильевич старается незаметно выведать: а правда ли мы из Москвы? Потом подозрительность сменяется безграничным расположением. И мы узнаем, что на Никулке живут «четыре души», «начальник с женой, я и…» О своей жене Павел Васильевич говорит осторожно, потому что женился недавно, выбрал себе жену из присланных в эти края: «Ну, как их… ну, этих, которые там у вас не хотели работать…» «Ничего, женщина к хозяйству оказалась способная…» Живут еще на Никулке возле людей две серых лошади и три собаки: Бобик, Шарик и Пекарь.

«Зимы в этих местах студеные. Снегу — лошадям по уши. От мороза ухают стены в избе. А речка морозу не поддается. Поэтому у дома зимуют лебеди. Две сотни птиц на реке. За водой выскочишь — плавают возле кладки. Река белая от паров. И они белые. А в прошлую зиму два черных пристали, будто бы австралийские лебеди…»

— Ну а рыба?

— Что ж, рыба! Рыбе счет аккуратно ведется. Рыба, замечаем, на убыль пошла. Говорят, японцы сильно шуруют, а может, другие причины… Учет? Ну, это дело простое. Забор видели? Воротца в заборе? Открываем воротца и считаем по головам, как телят или кур.

Ну а потом все на бумагах там, в Петропавловске, плюсуют и минусуют, решают, сколько не ловить, сколько ловить. Мальков, которые в море идут, тоже считаем…

— А почему умирает рыба, Василич?

— Этого никто не знает.

— И ученые?

— Делают вид, что знают.

— А твой начальник?

— Начальник… Ему вон микроскоп никак не пришлют. Говорят: подожди. Лодку хорошую — подожди, посуду для опытов — подожди, карабин — подожди. Нас медведи скоро сожрут.

Мочим тряпки в бензине, бросаем на берегу — не боятся!.. А начальник интерес к рыбе имеет. Ему бы микроскоп такой, чтобы все видно…

Перед тем как улечься спать, Павел Васильевич спохватывается — не сказал самого главного:

— А вы землянки-то видели?

При лунном свете в сухой траве над Никулкой находим едва заметные ямы. Стыдно признаться, но мы не слышали об этом святом для Камчатки месте. Триста семнадцать годов назад тут спасался после крушения корабля открыватель Камчатки Федот Попов. На Никулке «Федот со товарищами» построил два зимовья.

Река поэтому называлась Федотовкой и только позже неизвестно когда и кем была именована Никулкой.

— Недавно в огороде ружье нашли, граненое, с кремнем, с раструбом на стволе…

Падают редкие хлопья снега. Тугая вода трясет забор через речку. Идут круги от плывущих по течению рыб. Вверху за домом что-то глухо шлепнуло по воде раз и еще раз. Я обернулся к Павлу Васильевичу.

— ?

— Медведь, наверно, рыбачит. — Павел Васильевич зевнул, как будто дело касалось дворовой собаки.

Утром мы пошли поглядеть, как нерестятся лососи.

В верховьях речки мелководье шевелится от множества рыб. Пришедшие ночью кижучи исполняли над галькой странные танцы. Хвосты кое у кого из танцующих уже походили на потертые веники. Другие танцоры только-только начинали рыть в гальке ямы. Ямка должна быть достаточно глубока, чтобы вместилось восемь тысяч икринок. Самец польет их молокой, потом, отгоняя жадных гольцов, яму аккуратно засыплют галькой, постерегут день или два. К этому времени силы у матери и отца уже кончатся. Вода понесет их по речке. А в икринке с этого дня начинается жизнь. Весной появятся из икринок мальки, найдут между галькой выход из ямки, год будут плавать в чистой, упругой Никулке, а потом как по команде скатятся в океан.

А через три года все повторится сначала. Подсчитано: из восьми тысяч икринок пять лососей вырастают и возвращаются в Никулку.

У дома мы встретили парня, поившего лошадей. Это и был начальник рыбоводной станции Владислав Турицын.

— Ну что — сын или дочь?

— Сказали: ждать надо.

…Еще раз взглянули на остатки землянок.

Потом постояли у забора на Никулке, где собирается плывущая по течению рыба.

— Что это, ошибка природы?

— Наверное, нет. Поглядите на дно. Умершая рыба — это фосфор, это белок, на котором Никулка вырастит питание для мальков. Можно сказать: лососи и умирая служат потомству.

Мы завели мотор и спугнули четырех лебедей. Они с криком прошли над речкой, вровень с окнами дома.

— Явились разведать. Значит, зима…

12 ноября 1965 г.

 

Край света

Величайший вулкан земли — Ключевская Сопка .

Это отдых. Десять минут речной рыбалки.

Камчатка. Это слово мы узнаем раньше, чем начинаем учить географию. В каждом классе заднюю парту называют «Камчатка».

Подрастая, мы узнаем, почему заднюю парту называют «Камчаткой», разглядываем на карте полуостров, похожий на странную рыбу, и, поскольку в каждом с детства живет бродяга, загадываем: а хорошо бы…

И вот мечта сбывается. Белокурый ангел на каблучках-шпильках обещает Камчатку через двадцать часов. Взлетаем. Триста лет назад люди шли на Камчатку пешком. Семьсот дней шли. Уму непостижимый путь! Засыпаем и просыпаемся… уже на Камчатке. Протираю глаза: «Вулканы?» — «Вулканы». Самолеты кажутся маленькими на виду у вулканов.

Камчатка. В ногах тяжесть, слегка кружится голова. «Это от разности времени, — поясняет дотошный спутник, десятилетний камчадал Витька, — у нас восемь утра, а в Москве бабушка только-только ложится спать». Сердце стучит еще и в ожидании чуда. Камчатка…

А чуда вроде и нет. Обычный асфальт…

Синие, зеленые и красноватые домики вдоль шоссе. Подмосковье! Кинотеатр. «У вас уже идет этот фильм?» — «Да, у нас новые фильмы раньше, чем в Москве». Машины везут картошку с полей.

Лица, одежда, бегущие вдоль дороги березы, автомобильная давка, плакат у заставы большого города: «Наш девиз — качество!» А где же Камчатка? Где край света, обещанный в седьмом классе учителем географии?

«А эти березы на сопке как будто узлом завязаны?» — «Это ветер… Вы прилетели в хорошее время. У нас летом бывает осень, а осенью — лето.

Главная профессия на Камчатке — рыбак. На вахте капитан сейнера Владимир Цистрюк .

Лебеди с Камчатки не улетают.

Сын в море…

А вот с конца октября…» «Петропавловск — еще не Камчатка», — сказал Витька, перед тем как уйти с матерью из автобуса. «А ты где-нибудь был? — сказала мать. — Ну вот…» Мать тоже нигде, кроме города, не была. В Петропавловске живет половина жителей всей Камчатки. Почти вся эта половина Камчатки не знает. Зимой — работа, летом — отпуск на материк. «А знаете, дядя Вася, на Камчатке нет воробьев, змей и лягушек. И вороны у нас черные…» Мы попрощались с Витькой. После этого я пробыл на Камчатке пятьдесят дней.

Сейчас я сижу в редакции и пытаюсь «разложить по полкам» сто снятых пленок. «Главное на Камчатке — рыба. Если б не рыба, Камчатку можно закрыть» — так сказал капитан сейнера.

Вот он на пленке с трубкой, в покрытой прозрачным чехлом фуражке. Кажется, на его корабле я снимал ручного медведя… А вот другой медведь. С этим мы встретились в тундре. Медведь был молод и непуглив, а я уже знал добрый характер камчатских медведей.

Мы оба не испугались.

А вот портрет охотника медвежатника. Сколько медведей у него на счету?

Нет, цифра просто невероятная, надо полезть в блокнот и проверить…

Точно — девятьсот двадцать пять! Такое может случиться на земле, где медведей, наверное, больше, чем людей.

А вот из самолета выводят лошадь — вернулись геологи из дальней партии. Выгружают бревна из самолета для строительства в тундре. А на этом самолете я прилетел на остров Беринга снимать котиков. Вот и котики. Я снимал большое стадо зверей, задыхаясь от возбуждения…

Пленка с пометкой: «Вулканы». Кратер Шивелуча. Мы провели в кратере три часа. Ради этих часов неделю лежали на склоне вулкана в занесенной снегом палатке… Снимок туманных гейзеров. Усталые и голодные, пытаемся в гейзере сварить картошку. Вот стадо оленей и пир возле корякской юрты, старик с бубном, всю ночь не дававший заснуть…

Я собирался пробыть на Камчатке пятнадцать дней, но пробыл семь недель. Причина этому — погода, расстояния и чары еще не истоптанной человеком земли. Обо всем путешествии, о всех встречах я отчитаюсь в газете теперь уже в новом году. Надо садиться писать.

Фото автора.  21 ноября 1965 г.

 

Декабрь

(Времена года)

Время идет по кругу. Стрелки часов — по кругу. Луна кружится у Земли. Земля делает круг возле Солнца. Земной круг называется годом. Многие миллионы верст пролетает человек во Вселенной на своем Земле-корабле. Но только астрономы по звездам и солнцу замечают круговой космический бег. Для остальных бег по орбите отражается в земных переменах, которые тоже идут по кругу. Мы начали фенологический год зимой, и вот опять окна в наших домах разрисованы белым папоротником, и солнце ходит по небу в пушистой оранжевой шали, день короток, как воробьиный нос, глухая снежная тишина опустилась в леса, и уже вот-вот надо идти за елкой.

Круг замыкается. Мы стали старше. Кого-то не стало, кто-то родился, у кого-то седина появилась, у кого-то в первый раз тронуты бритвой усы. Время идет по кругу, и каждый круг делает нас мудрей и богаче. В марте мы слышали, как шевельнулся под снегом первый ручей. Слышали шорох майских жуков на ивах. Видели золотые луга одуванчиков. Мы лежали на горячем песке у воды, пахнущей озерными травами… Свежее, подернутое воском яблоко хрустело у нас на зубах. Мы видели листопад и провожали глазами птиц. Мы сегодня лыжами прорубаем снег. Мы завершили круг, чтобы начать новый.

Радость для живущих не исчезнет, пока светит солнце, и земля ходит по кругу.

Год начинается в средине зимы. Фенолог рождением года считает март, когда пробуждается жизнь. Но астрономы взяли верх — календарный год рождается в метельное время, когда день начинает расти на одну-две минуты.

Это случается в самом конце декабря. А сейчас день продолжает катиться под гору. Сплошные низкие облака крадут свет у короткого дня, и вечер, кажется, ходит следом за утром.

Скрылись под снегом рыжие пажити. Деревня на краю леса греется дымом из труб, вечерними огнями манит человека и пугает лесных зверей.

Санные дороги к стогам уже покрылись клочьями сена, уже везет лошаденка или трактор пыхтит с возом березовых дров.

В лесах в эти дни стоит великая Тишина.

Звуки тонут в снегах. Да и нет почти звуков, разве что сойка закричит, заметит что-нибудь на снегу. Лоси ходят неслышно. Белые зайцы, как невидимки на чистом снегу, только дразнящий след остается. Скорее всего сейчас увидишь лисицу. Хорошо видна красная охотница за мышами. Снег еще неглубокий, разрывать легко. Раз-раз передними лапами, только хвост метелкой кверху торчит. Охота добычлива, и можно даже увидеть, как прячутся в снег излишки.

Не очень часто, но встретишь в белом лесу черную стаю тетеревов. Глядеть надо утром или в синие сумерки. Сидят на тонких ветках берез, хватают почки. Если ничем не выдавать себя, увидишь, как вечером птицы падают и зарываются в снег. Иди к этому месту ночью с фонариком… Сказать правду, я и сам ни разу не видел, как ночью сонные птицы поднимаются из-под ног, но в северных лесах есть такой древний способ охоты.

В местах поглуше неожиданно встретишь красный забор из флажков. Даже человека эта красная рябь ставит на месте, зверь же и подавно пугается. Волк и лисица, очутившись в окладе, мечутся и попадают на мушку. Только рысь презрительно прыгает через красный забор.

Декабрь знаменит полосой Никольских морозов. Дальше пойдут рождественские и крещенские. Никольские — первое испытание для лесных жителей. Кое-кто из них в предчувствии больших холодов подался поближе к жилью человека. Третьего дня у лесника на подмосковном кордоне я видел целую армию лесной мелкоты, сидит на клене, вобравши голову в плечи, красный снегирь-генерал, порхают по бурьянам нарядные щеглы-лейтенанты, в голубом летнем мундире порхает поползень.

Взвод рядовых-воробьев сидит в шинелишках на мякине под ногами у лошади. В этой армии, пожалуй, только дятел-барабанщик не боится зимы. Бьет и бьет по морозной сосне. И сам сыт, и синицам кое-что достается.

Повалил снег. И еще тише становится лес.

В белой пелене с трудом различаешь березы, потом растворяются в белом осины. Елка в темном махровом платье гордо идет через лес. У самой верхушки, как ожерелье, свисают гроздья розовых шишек. Царственное дерево!

Понимаешь, почему язычники в древности кропили елку кровью врагов и вешали приношенья на ветки. Вон куда уходит обычай наряжать елки огнями и бусами…

Время идет по кругу. Земля на орбите сейчас приближается к точке, где начинается Новый год. Мы еще встретимся с вами в Новом году.

Лунатики

Лунатики. Но не те, что ходят ночью по крышам. Они появляются во множестве и повсеместно с первым речным и озерным льдом. Признаюсь: слово «лунатики» я придумал сейчас, за столом, когда представил себе лунки-проруби и сидящих над ними людей.

Вы могли и не видеть лунатиков, потому что домой они возвращаются тихо и незаметно, а уходят ночью под воскресенье, когда город видит четвертый сон и деревенские петухи думают: кричать или рано? У каждого из лунатиков через плечо на ремне висит обязательный деревянный короб. Незнающий человек смело предполагает: это сошлись вместе вагонные слепцы-баянисты.

Однако послушаешь разговор и поймешь: зрячие.

Слесарь из гаража, министр какой-то промышленности, конюх, трубач из духового оркестра, милицейский сержант, сапожник, грузчик мебели, полковник в отставке… Болезнь, приходящая с первым льдом, не щадит чинов и профессий.

Среди лунатиков редко, но все же встретишь и женщину. Ее пришествие на лед чаще всего надо связывать с подозрительностью: «Что он там делает каждое воскресенье?» Пошла однажды проверить, но, видно, тоже имела предрасположенность к странной болезни. И вот теперь ходит вместе с мужем-лунатиком. Овчинная шуба, штаны ватные, валенки-вездеходы и галоши образца 1942 года, сработанные из автомобильной резины. На весь день идет…

А день только-только начинает синеть между верхушками елок. Никаких звуков в лесу, только снег мнется под сапогами и пыхтят старшие из лунатиков. От елок лучше держаться поодаль, чуть заденешь — сыплется за воротник холодная пудра. Всегда кто-нибудь говорит одно и то же слово: «Во-оздух…» Все согласно молчат, такого воздуха в городе не бывает. От воздуха кружится голова. Шаги по снегу кажутся музыкой. И жизнь твоя как будто только сегодня и начинается.

Мутная синева в конце просеки заставляет идти быстрее. На озеро выходишь как раз ко времени. После лесного ущелья видишь вроде бы много света. Но странный свет. Лицо соседа не разглядеть. Фигура идущего впереди расплывается. Но постепенно глаза привыкают к синеватому молоку. Да и синева разбавляется постепенно, делается прозрачной. Как на фотобумаге, проявляются на чистом снегу швейные строчки лисьих следов; метелки камышей маячат сбоку.

Лес синей полоской обозначил окружность озера. Синим кораблем плывет из леса на озеро изба лесника, и над нею на тонкой ноге стоит рыжий дым. В такое время, если положить на ладонь мотыля, он уже не будет казаться черным, он будет рубиновым. Это значит — пора!

Да вот уже слышно: кто-то ударил пешней по льду. Озеро отозвалось тугим барабаном: Гук! Гук! Гук! Удары, как будто хлыстом по бочке.

Звуки густой волной бегут у тебя под ногами и затихают у берега. Люди черными точками застывают над лунками. Началось…

Давайте со стороны поглядим на лунатика.

Одежда у него — можно сейчас же переселяться на полюс. Лед он пробивает пешней на деревянной ручке. Примерно таким же оружием на Чудском озере били псов-рыцарей, только деревянная ручка была длиннее. Но лунатик горазд на выдумки, и древней пешне в двадцатом веке грозит забвение. Появился коловорот. Левой рукой держишь, правой вертишь, и вот уже готова аккуратная круглая дырка во льду. У дырки ставится ящик-«баян». Этот — тоже изобретенье лунатиков. Во-первых, хорошая табуретка, во-вторых, это ящик для удочек, блесен, лесок, еды, бутылки с вином. И, конечно, самое почетное место внутри «баяна» отводится рыбе.

Наиболее хитроумные из лунатиков прибивают еще полозья. Получается маленький крытый возок. Таскают его по льду на веревочке, и, как говорится, «плеч не режет ремешок…».

Сидит лунатик у лунки, и глаза его в эту минуту ничего не видят, окромя кончика удочки. Поплавка у этой удочки нет. Поплавок быстро вмерзает в лед. Поэтому еще, наверно, при царском режиме поплавок безжалостно заменен щетинкой (или резинкой, или пружинкой) на конце удочки. Следи за щетинкой: дрогнула — немедленно подсекай!

Но рыба не дура, просто так на крюк она не идет. Рыбу надо перехитрить. А это умение достается не с первого раза. Ну снасть, само собой, надо иметь высокого класса. Цепким и маленьким должен быть крючок с блестящей капелькой олова. И леска. Леска должна быть тонкой, прочной и незаметной. Все эти качества, говорят, сумели соединить пока что только японцы. Мой друг, уезжавший недавно в Токио, был атакован лунатиками: «Купи! Не леска, а чудо! Рыба ее не видит…»

Сидит лунатик на ящике, ведет с рыбой единоборство. Надо уметь раздразнить рыбу. Рука с удочкой тихо подрагивает. Временами весь рыбак с пяток до завязок у шапки подрагивает с удочкой вместе. И маленький рубиновый червячок на крючке там, в глубине, тоже пляшет. Ну конечно, какая рыба равнодушно пройдет мимо красного плясуна? Хвать! И в тот же момент заработали руки. И вот уже бьется, взбивает пушистый снег красноперая рыба размером… со спичку или чуть больше. Да. А что делать?

Выдра. Она что-то заметила.

Обычно ловится окунь. На блесну подо льдом попадаются щуки. Ловится лещ, где-нибудь на Волге или Оке. В Сибири пудового веса таймень попадает. На Камчатке в лунке ловят гольцов. И много ловят — на салазках еле довозят в поселок. А тут, в Подмосковье, вся радость — маленький окунек. Конечно, со спичку — это самая крайность. Такие обычно в счет не кладут. Считать начинают с «мелкого», величиной с палец, потом идет «ровный», потом «которого можно жарить», потом «крупный», потом идет «лапоть». «Лапоть» — это рыба, приносящая славу. Месяца два потом будут ходить разговоры: «Вон там, около камышей, Борис Иванович три «лаптя» взял…» Конечно, есть рыба и еще более крупная. Это которая даже японскую леску рвет, а если уж обрыв не случится, то надо кричать, чтобы скорее подали пешню — расширять лунку.

Рассказ о такой рыбе лунатик начинает словами: «Вот случай был, хотите — верьте, хотите — нет…»

Обычно не верят, но в каждом живет мечта когда-нибудь крикнуть: «Пешню, пешню давайте!»

Забыв о рыбе, я как-то взялся считать удильщиков. На озере сидело четыреста человек. Наверное, с самолета, пролетавшего в этих местах, озеро казалось большой белой тарелкой. Лежали в тарелке пироги с маком. Пироги кто-то съел, а мак остался. А совсем близко каждый лунатик имеет свое лицо и, если внимательно приглядеться, свою привычку, свой почерк, если хотите. Один сидит с транзисторной музыкой, другой для борьбы с морозом приспособил хитроумную печку, третий устроил палатку над лункой. Четвертый ловит обязательно лежа.

Однажды я испугался, увидев у камышей такую фигуру. Валенки чуть занесло снегом. Щека на льду. Хотел уже кликнуть людей. Но вижу, рука у человека подрагивает.

— Вам плохо?

— Тсс… Ходят…

— Что ходит?

— Два ходят…

Я нагнулся к лунке и увидел: два «лаптя» презрительно толкают носом красного червяка.

Я тоже лег, и уж не помню, сколько времени мы наблюдали, как озерные полосатые тигры лениво ходят между камышинками.

Есть у лунатиков теории, подкрепленные практикой. «Рыба найдет рыбака» — так считает один и ставит палатку с печкой около ног. Другой уверен: «Рыбу надо искать» — и целый день ходит, рубит и сверлит лед, червяка греет дыханием, бегает около лунки — греется сам. А когда начинают «цыплят по осени считать», оказывается, у обоих десятка по три «которых жарят».

В нашей компании больше всех ловят водитель троллейбуса и министр. Министр имеет японскую леску и знает какие-то тайны, а водитель — потому, что у него скорая шоферская реакция на подсечку. Мы с сапожником всегда ловим меньше других, потому что среди лунатиков числимся в ротозеях и всегда зеваем поклевки. Но зато мы видим, как вороны у брошенных лунок крадут окуней. Видели: лисица вечером обходит лунки и подбирает все, что забыто или забраковано по причине малых размеров. Один раз увидели выдру. Она отряхнулась у проруби, долго с любопытством глядела на рыбаков, потом что-то в воде заметила и нырнула…

Дни первозимья красками не богаты. Белая земля, белое небо, бурая, белым припорошенная полоска леса. Но если в середине дня приглядеться, заметишь едва уловимые краски. И только чутьем угадаешь: осина, сиреневые расплывы молодого ольшаника, желтовато-зеленый оцепеневший пух лозняка, темные острова сосен и отчаянно-рыжие камыши. Но чуть снежок — все замутилось, все краски смешались в одну чуть приметную полосу на границе земли и неба. В такие часы почему-то особенно яркими кажутся живые плавники окуней. Кинешь рыбу на снег и не можешь глаз оторвать от огненных перьев. Окунь прыгает, покрывается белой мукою рыхлого снега и замерзает в какой-нибудь странной позе… Эти картинки на озере достаются зевакам. Серьезный рыбак все это давно уже видел, и не так уж важно ему, как исчезает лес в снегопаде. В снегопад хорошо начинает ловиться плотва. У плотвы в снегопад появляется аппетит. И еще зорче глядит охотник на дрожащий конец маленькой удочки.

А день кончается. Лес сделался синим. И по озеру потекла синева.

Вот уже кто-то кричит:

— Ерш!

И все сразу зашевелились, начинают складывать удочки, считать и прятать в ящики рыбу.

Клюнул ерш — значит, вечер, значит, плотва и окунь ловиться уже не будут.

Чуть ли не у автобуса встречает лунатика кошка. А дома встречают насмешкой: «Ну-ну, ну покажи рыбу». Тут следует честно признаться: «Ерши и немного мелочи…» Зато если пара-тройка «лаптей» попалась, можно соврать, что «из-за этой чертовой лески вот такая сошла!»

Не важно, что этому верит только шестилетний сынишка. Вся семья в этом случае собирается возле таза с водой и будет глядеть, как окуни оживают. Странная штука: мерзлые, стучавшие в ящике окуни оживают — плавают, бьют хвостами в тазу. Теперь предстоит самая черная из работ — чистить рыбу. Тут все решают семейные отношения. Очень часто бедный, замерзший рыбак слышит: «Сам ловил, сам и чисть». Берется, чистит. А что делать лунатику?

Фото автора. 3 декабря 1965 г.

 

Твои глаза

ЗАМЕТКИ С ВЫСТАВКИ «ЛЕСНОЙ ЭРМИТАЖ»

Помните, вы лежали в траве и глядели на небо. Я уверен, что это было… Белые облака. По холмам двигались тени. То прохладно, то в глаза брызгало солнце. Бывают дни, когда над землей плывут удивительные облака. Помните облако, похожее на верблюда? А корабли с белыми парусами? Птица с длинными острыми крыльями… Каждый из нас видел удивительные облака. Конечно, все знают, что облака — это горы воды. Но в каждом человеке живет поэт.

И редко кто не видит на небе сказочных птиц, кораблей, отары белых овец. Один чаще видит, другой — реже. А если кто не видел, то он не увидит и многого другого.

Один раз зашел разговор: что такое лес?

— Лес-это откуда возят дрова, — сказал один человек. Это было правильно, но сказавший так наверняка не увидит на небе сказочных птиц. Этот человек не стоял, удивленный, перед красным грибом-мухомором, не видел, как в капле росы отражается лесная поляна. Этот человек не знает лесных запахов, не заметил узора подсвеченных солнцем молодых листьев. Дрова… Он не знает, что даже и тут человеческий глаз может увидеть сказочных птиц, странных зверей и даже самого себя в забавной или драматической позе.

Эту заметку я пишу на выставке «Лесной эрмитаж» в нашей редакции. На полках стоят произведения искусства. Но рука человека их не творила. Среди сухих веток, пней, причудливо изогнутых кореньев, коряг и камней их разглядел человеческий глаз, человеческая фантазия. И ребята не пожалели свои сокровища.

Некоторые экспонаты нельзя было прислать на выставку. Ну как пришлешь огромный пень, удивительно похожий на медведя! Он и теперь стоит в лесу, недалеко от города Орехово-Зуево.

На выставку прислана фотография «зверя».

А экспонаты поменьше пришли в посылках, бережно обложенные ватой и бумагой. И вот уже сорок дней каждый, кто идет по коридору, останавливается у застекленных витрин.

Что же мы видим на выставке? Вот сучок, удивительно похожий на цаплю. Замысловатое сплетение корней — «Лесной колдун». Кусочек фанеры, на котором детское воображение разглядело причудливый образ — «Путник в пустыне». Смешная картошка, похожая на пингвина. Свитая в кольца змея, голова верблюда, голова теленка. Легко узнать в сучке змею, медведя, но вот «Матрос с гитарой»… Мы стоим, улыбаемся — матрос с гитарой! Чуть изогнулся, берет какой-то главный аккорд. А вот человек увидел себя в минуту озарения, открытия: «Эврика!» Удивительно, как точно увидено: человек с поднятым кверху пальцем — нашел! Тот же глаз в другом сучке разглядел «Призыв». Природа «творила» слепо. И до тех пор пока человеческий глаз не увидел, сучок оставался сучком, коренья — кореньями. Значит, главный творец — человек. Этим творцом может быть каждый. И творчество это приносит радость.

Мастерская творца просторная: небо — крыша, а стен у мастерской нет. Иди в любую сторону, по росам, по траве, под пологом елок, под белой порошей. Уроки красоты и поэзии природа дает в любое время года, в любую погоду. Держи глаза открытыми. Находки будут на каждом шагу.

Все зависит от вкуса, фантазии, чувства поэзии. И все эти качества развиваются тут же, на лесных тропах.

Кто-нибудь скажет: а что делать с находками?

Просто увидеть, найти уже само по себе — радость. Самое хождение «с поиском» увлекательней хождения «просто так». А если найденное можно взять и принести в дом, значит, и кому-то другому вы принесете немного радости. И если б вы решили украсить свое жилье, то, поверьте, в магазинах вы не найдете украшения лучше, чем эти, найденные вами птицы, звери и странные люди из кореньев, сучьев и древесных грибов.

Недавно я был на выставке польского художника — мастера плетеной мебели и разной домашней утвари. Талант этого искусника отмечен дипломом Всемирной выставки. Изделия удивительной красоты и вкуса показал Владислав Волковский в Москве. А учился этот человек не только в академии, но, как он сказал, «главным образом у природы». Россыпи цветов, заросли камышей и лозняка на польских болотах подсказали ему витые орнаменты стульев, занавесей и подносов.

Природа — лучший учитель. И главное «в лесном творчестве» — не сами находки. Лесные хождения и поиски будят в человеке поэта.

Поэт — это тот, кому даже в сумеречный день чудятся проблески солнца, для кого лес — это большой мир звуков, красок и запахов. Пусть не каждый, вспоминая увиденное, может сказать, как Есенин:

Но каждый способен расширить границы жизни, увидеть еще вчера не замеченную ее красоту, ее звуки и образы.

А теперь, как член жюри «Лесного эрмитажа», я должен объявить, кто победил на выставке.

Призыв.

Змея-огневка.

* * *

Первую премию мы присудили Анатолию Зыбину (Москва) за находки: «Матрос с гитарой», «Призыв», «Эврика!».

Вторую премию получит Лена Брызгалова (Ленинградская область) за находку «Лесной колдун».

Третью премию присудили Любе Лопатко (Баку) за увиденный ею образ «Путник в пустыне».

Поощрительные премии получат Надежда Сергеева (Иркутская область), Аполлон Семяшкин (Коми АССР) и Люба Федунец (Азов).

«Алый парус» поздравляет победителей и благодарит всех, кто прислал находки на выставку.

29 декабря 1965 г.

 

Окно

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ

Неделя под Новый год. Подоконник заменяет письменный стол. Надо проветрить жилье — кладу на бумаги охотничий ножик, яблоко, кусок булки и двигаю тяжелую раму сплошного стекла. Листы шевелятся, чернила расплываются от снежинок, зато поднимешь голову — видишь лесную зиму. Видишь деревню на берегу, слабо нарисованную углем. Временами рисунок как будто мелом запудрен. Вот уже совсем нет деревни. Над лесом к окну движется белое наступление. Около рамы кружатся холодные мохнатые существа. Дом, не качаясь, плывет в молочную темноту и выплывает опять же к деревне. Лес уцелел между окном и деревней, а белую напасть мальчишки внизу под окном катают в тугие шары. И сторожем на ночь остается у дома белая баба.

Третий этаж. Если бы не окно, а бойница, пулемет косил бы верхушки елок. Год был урожайным на шишки. Верхушки у елок — желтые от тяжелых литых махров. Первой елку наряжать стала природа. Мы у нее переняли — вешать на дерево украшения. Но что они в сравнении с янтарными припорошенными снежком ожерельями. Клесты каждый год являются убирать урожай. Деловитый рывок крючковатого клюва, взлет с шишкою в лапах, и вот уже сидит на самой верхушке, «молотит». Легкая шелуха вместе со снегом сыплется вниз.

У серой вороны на ближней сосне — любимое место после полета в деревню. Приносит что бог послал. Жадно съедает. Чистит клюв и сидит потом, вобрав голову, почти рядом с окном.

Внизу еловый лес — темный и сумрачный.

Печально свистят снегири возле канавы на будяках. Мелькает птица — крошка крапивник с задранным кверху хвостом. Поползень маленьким голубым рубанком шмыгает вниз по стволу.

Каждое утро сухая высокая бабка в очках выводит из дома мальчишку. Бабка несет лыжи, палки. Прежде чем отпустить мальчишку, бабка долго держит у него перед носом костлявый палец — что-то внушает. Мальчишка одет в пятнистое пальтишко «под леопарда» и подпоясан красной косынкой. Ему не терпится стать на лыжи. Наконец бабка прячет свой палец в варежку. Мальчишка едет, падает, счастливый барахтается в снегу. Но бабке это не нравится, бабка снимает варежку. Мальчишка не слушает, бежит, подхватив лыжи под мышки. «Вот я тебя догоню!..» — Старуха семенит, но не может догнать. И так каждый день: «Вот я тебя догоню, негодник!..» И не может догнать. Мальчишка бежит… Ах, как радостно валяется в снегу этот «маленький леопард»!

Блеснуло солнце на полминуты, и снова снег, снег, снег… Самолет ищет землю.

Утром в подвал под домом идет неторопливый худенький человек. Все у него не по росту. И шапка, и длинное пальто с поясом, и ботинки. Вот он опять идет, встретил механика из гаража, держит его за пуговицу. Я знаю, о чем он сейчас говорит: «Вентиляции нет. Попробуй там посидеть с лыжами…» Со всеми разговор у него начинается с этого. Человек выдает отдыхающим лыжи и забавные с длинными полозьями санки. Ребята в доме отдыха катают на них девчонок. Девчонка сидит на высоком стульчике, а парень сзади бежит-бежит и, разогнавшись, становится на полозья. В плохую погоду, когда обитатели дома отдыха кружатся в танцевальном зале, человек выносит санки и гонит их по дорожке. Чуть побежит и становится на полозья. Забавно и грустно глядеть, как в снегопад немолодой человек бежит за санками, сделанными для двоих…

У меня под рукою наготове лежит фотографический аппарат. Жду самолетов. Всегда интересно глядеть, как самолеты возвращаются с неба на землю. Тысяча верст, и вот теперь надо найти полоску земли, не промахнуться.

Над землей снег, самолет все равно ищет. Густо за снежною пеленой нарастает звук. Низко проходит. Дрожит стекло. Галки на сухой ветке испуганы и готовы взлететь. Низкие облака. Самолет затихает — благополучно повстречался с землею. Новый гудит, ищет землю. Блеснуло солнце на полминуты, и опять снег, снег…

Ежедневно после обеда начинает играть труба, в половине второго из минуты в минуту.

Я слышу далекие, чуть приглушенные звуки. Поднимаю раму и уже не могу работать. Труба играет негритянский псалом. Где-то, на другой стороне земли, родились эти грустные, тягучие звуки. Ничего религиозного в них нет. Просто старый и мудрый негр размышляет о жизни.

Чем-то мелодия напоминает «Вечерний звон», но, пожалуй, только простотой звуков. Раза два я слушал по радио эту мелодию, затихал и сидел неподвижно. Теперь, преодолев толщу летящего снега, звуки становились особенно мягкими и глубокими. Кто бы мог быть? Вчера я не выдержал и, только услышал трубу, спустился и пошел через лес на звуки.

На крыльце рубленого дома сидел парнишка, закутанный в полушубок. Труба была старая, с тусклыми следами оловянной пайки. Парнишка сидел спиною ко мне. Окончив мелодию, он дул на красные пальцы и начинал снова. Он без удивления встретил незнакомого человека.

— Мне тоже вальс очень нравится.

— Это негритянский псалом.

— Да?.. Мы готовимся к Новому году, и я каждый день для разминки играю…

Сегодня я опять с нетерпением ждал половины второго. В окно из леса идут приглушенные снегом и елками звуки — размышления старого негра о жизни.

Рыжая лошадь. Гриву и хвост ей не чешут, наверное, лет десять — солома в хвосте и гриве. Лошадь привязана к елке, мягкой губой теребит колючую ветку. На лошади возят сено и мусор. А сегодня лошадь будет на празднике. С утра по комнатам дома отдыха бегают девушки: «У вас на кровати накидка синяя?» Уносят накидки, пришивают на них большие кресты. Лошадь давно в доме отдыха и во всех подробностях знает, как будет проходить «Веселая олимпиада». В тазу зажгут «олимпийский огонь», повесят на веревочке наломанные тут же, в парке, около дома еловые ветки. На возвышенность у огня станет культурник. Отдыхающие, еще неделю назад по его плану разделенные на три группы, будут подходить и докладывать. Подойдут закутанные покрывалами «грехоносцы», будут говорить слова, чтобы всем было смешно, потом свалят в кучу пустые бутылки, колоду засаленных карт, губную помаду. Очистившись от «грехов», скинут с себя темные покрывала с крестами и будут плясать у огня в спортивных костюмах. А потом подойдет команда «Салям алейкум», потом «анархисты», разрисованные черепами, с папиросами и огромными пистолетами. Культурник всем будет ставить оценки.

Лошадь знает: самый веселый момент — когда Анархист сядет на нее и поедет докладывать. Это очень смешно, когда старая лошадь стоит и жует клок сена, а Анархист подносит культурнику корзину с курицей. Будто бы случайно курица выскочит из корзины. Отдыхающие будут смеяться. Они первый раз это видят, а лошадь сколько раз видела, как курица кудахчет и мечется у нее под ногами…

За поворотом дороги смеются, продолжается праздник. А лошадь свое отработала. Усатый конюх ведет ее на конюшню. Лошадь шевелит губами, жует воображаемый клок сена. Лошадь была на празднике.

Темнеет рано. Когда включишь свет, окно становится пронзительно синим, с минуту не можешь глаз оторвать. Синева уплотняется, и вот уже по стеклу шлепнул тугой снежок — вечер, идут на ужин.

Мы вчетвером сидим за столом. Три девушки: Валя, Светланка, Айна — и я. Айна и Валя бедовые: идешь — того и гляди снегу за ворот насыплют, на лыжу сзади наступят. Кто-то из них бросает снежками в окно. Светлана не бросит — тихая и застенчивая. Но вот Светлана сегодня уехала (пришла телеграмма: с братом что-то случилось), и снежки уже не прилетели в окно…

После ужина я ухожу, не потушив на окне лампу. Становлюсь на лыжи, глотаю колючий воздух, бегу по лесу. Без лыжни заблудился бы…

Лес молчаливый, забитый снегом. Вдруг остановишься от гула и треска: что бы это? Кто валит лес? Сосновые сучья не держат тяжелой ноши, ломаются и вместе со снегом валятся вниз. У елок гибкие ветки, ударишь палкой — снег с гулом падает, и ветка распрямляется, как пружина.

Вылетаешь из леса. На горизонте с места на место бегают деревенские огоньки. А что если туда напрямик?

В одном окошке видно: сидят у самовара, дуют на блюдца. Во втором — девчонка за столом навалилась на книжку. Дом без света, тускло сверкают холодные стекла. Окно с веселой ситцевой занавеской. Окно: у лампы старуха вдевает нитку в иголку. Занавешенное плотно окно, и только полоска света льется на снег…

Назад той же дорогой. Вон и мое окошко светит за елками. Скрипят лыжи…

Нет лучшего на земле света, чем золотистый теплый огонь в окне.

1 января 1966 г.

 

Туманные острова

(Камчатские рассказы)

Учитель географии

В Тихом океане, дальше Камчатки, земля потеряла два маленьких острова. Точнее — их даже три, но третий столь мал, что его рисуют только на штурманских картах. А на обычных — два. Называются: Командорские острова.

Командорские… Чувствуете старинную силу этого слова?

Значит, был командор… Да, так и есть. И могила его на острове.

Именем командора названы море, пролив и острова, дальше которых нашей земли уже нет.

На дорожной карте я обвел кружком Командорские острова.

Лучше бы идти пароходом, но решил «экономить» время и пятый день гляжу, как поднимаются и в разные концы Камчатки разлетаются самолеты.

— На Командорах туман. Рейс задерживается!.. Туман, рейс отменяется. — Много раз я слышу милый голос из репродуктора.

Успел придумать заголовок для репортажа: «Туманные острова»…

И, наконец, нет тумана.

Сидим у груды посылок с яблоками. Из ящиков текут ручейки. В самолете пахнет вином — далекой была дорога антоновки на туманные острова. Плывет Камчатка под крыльями. Справа — море, игрушки рыболовных судов. Бумагой, брошенной с самолета, кружатся чайки. Слева — обрывистый, нелюдимый берег и вулканы на бурой земле — белые высокие сторожа. Облака им только по пояс…

Памятник  Берингу .

Нет, на остров мы в этот день не попали.

Туман, низкие облака. Самолет кружил, чесал колесами туманную пряжу. Остров был где-то под нами, но мы его не увидели. Летчик вышел, виновато пожал плечами, и мы повернули.

Мы увидели остров через два дня. Буровато-зеленый лоскут земли с кружевом пены. У посадочной полосы уснувшей рыбой лежит самолет без крыльев, точно такой же, как наш, — садился в тумане…

Единственный поселок на острове. Мы едем к нему на вездеходе по холмам, по волнам высокой полеглой травы. Вездеход становится, водитель бежит на холм и кладет в узел из пестрой шали грибы.

— Подосиновик, подберезовик…

Ни осин, ни берез на острове нет. Ни одного дерева нет. Тундра — кочки и застывшие волны зелено-бурой травы.

— Ну, как земля? — Водитель не дает газ, ожидает ответа.

Я не отрываю глаз от окошка. Ничего похожего видеть не приходилось…

В деревянном поселке на доме детского сада большими буквами надпись: «Пусть всегда будет солнце!» Смеемся.

— Сколько дней солнце и сколько туман?

— За год в среднем семнадцать дней солнце, остальные — туман.

1 сентября. Первый урок географии в седьмом классе.

— Можно мне пойти на урок?

— Урока не будет. Не прилетел с материка новый учитель.

— Может быть, я проведу?..

Директор школы размышляет четверть минуты.

— Ну что же…

Интересно поглядеть на остров глазами мальчишек, которые тут живут. Делаю перекличку. Прошу дежурного повесить карту.

— Кто хочет рассказать об острове Беринга?

— О нашем острове?! И отметки?..

Двенадцать девчонок и восемь мальчишек с любопытством глядят на странного педагога…

Два века назад русский корабль высадил на остров алеутов: «Вот земля. Живите, бейте морского зверя, ловите рыбу. Подданства будете русского». На острове селились и русские, и теперь в ребятишках не сразу разглядишь алеутскую кровь, хотя есть еще на острове десятка четыре чистокровных потомков индейцев, носивших когда-то куртки из птичьих шкурок с перьями. Этот район на Камчатке называется Алеутским.

— Кто расскажет об острове?

Приходится вызывать по журналу. Общими силами определяем: земля советская начинается тут, вот где стоит эта парта. И день начинается тут. В Москве сейчас, в эту минуту, полночь, бьют часы над Красной площадью.

Москва и остров — на одной широте. «Вот, смотрите — расстояние от полюса». Больше всего удивляюсь этому сам: действительно, широта Москвы — а тундра и ни единого деревца…

— А название? Почему — «остров Беринга»?

Должен признаться: дисциплины не было на уроке. Один «историк» опровергал другого, спорили и шумели. Но вот пошел разговор о пушках, и все притихли. Пушек никто из мальчишек не видел, да и на всем острове найдутся два-три человека, кто мог бы сказать: видел. Корабельные пушки появляются редко, когда океан, отступая, смывает песок. В эти часы можно подбежать и потрогать черный чугун. Более двух столетий лежат пушки в песке. Еще при Петре I командор Беринг искал северный путь в Индию, «хорошо оглядел Камчатку», увидел пролив, разделяющий Азию и Америку, вернулся благополучно в Россию и потом второй раз поплыл в те же края и уже не вернулся. Корабль командора Беринга одолела цинга, а потом настигли штормы, и корабль швырнуло на берег. Моряки думали, что Камчатка, но это был остров, никому не известный. Драные песцы бегали по пустынному берегу и нападали на умирающих. Командор умер на третий день, а кто остался в живых, били морских зверей, тем и спаслись. Из корабельных обломков люди построили бот и на другой год достигли Камчатки. На острове же остались могила с крестом и пушки. И назвали новую неизвестную землю островом Беринга, а все острова вместе — Командорскими, а воду к северу — Беринговым морем, и пролив, разделяющий Азию и Америку, назвали тем же именем.

На острове, в самом центре села Никольского, недавно поставили памятник. Полный человек в парике глядит из поселка на север.

На земле у постамента лежат цепи и якоря. Матросы, когда бывают на острове, обязательно приходят сюда и стоят молча. И все, кто бывает на острове, увозят на память крупинки бисера.

Корабль Беринга вез подарки людям новых земель. Во время крушения корабля бисер рассыпался, смешался с песком. Мелкий, как пшено, бисер: желтый, голубой, красный. Двести лет прошло. Но вода обнажает в песке все новые крупинки — голубые, красные, желтые… Звонок.

А нам не хочется расходиться.

Удивительно: по траве на собаках!

На уроке мне приглянулись двое мальчишек. И мы потом несколько дней собирались вместе, бродили по острову, по поселку, по океанской лайде, похожей после отлива на лунную дорогу.

В маленьком поселковом музее лежит старинная, позеленевшая, длинная, как палка, зрительная труба. Если хорошо попросить, старый алеут-хранитель музея разрешает уйти с трубою на берег. Можно сесть на большие черные камни и долго глядеть на море. При отливе океан тихо уйдет из-под ног. Если прилив — камни потонут и будут похожи на гладкие лбы плывущих зверей. В трубу ничего не увидишь, кругом только вода. В воде изредка проплывает сивуч или китовый фонтан обнаружится. Но киты стали редкими и осторожными. И только мертвых китов иногда океан отдает острову. Китовое мясо уносят песцы и чайки, а кости лежат долго. Мы находили китовые позвонки и сидели на них, как на больших табуретках.

Много любопытного можно увидеть на лайде. Можно весь остров обойти при отливе по твердой полосе песка и гальки. Под ногами чуть сочится вода. По лайде может ехать даже автомобиль, и когда едешь, кажется — едешь по морю. В стекла бьют прибойные брызги, пахнет солью и морскою травой. Но лучше идти по лайде пешком… В трубу по-прежнему видны только барашки волн. Но что-то каждый день происходит за горизонтом. Океан приносит на лайду стеклянные кухтыли и рыбацкие сети. Жители острова не покупают рыболовных сетей. Даже заборы в поселке и загоны для кур сделаны из сетей. На лайде сколько хочешь найдешь всякой посуды — бутылки, бидоны, разные фляги и даже бочонки, иногда с бензином и даже с вином.

Океан приносит на лайду бревна разбитых где-то плотов, мертвых крабов, бамбук, ящики с иностранными надписями, башмаки, пластмассовые игрушки, пузырьки из-под вина и лекарства, бутылки с записками — ученые разных стран хотят узнать, куда течет морская вода.

Иногда на лайду волны приносят матросские бушлаты и шапки.

Сколько надо дней, чтобы обойти остров?

Мальчишки считают: «В длину около ста километров, в среднем пятьдесят в ширину — недели мало». Решаем делать вылазки в глубину острова.

Это песец-санитар.

Малыши. Им все в диковину…

Первая вылазка — за грибами. В сентябре в воскресенье весь поселок идет за грибами, люди поднимаются вверх по холмам, туда, где виднеются сопки со странными вершинами, похожими на столы. Тут под ногами пружинит тундра, тут и надо искать. Вернее, искать как раз и не надо. Грибы стоят на виду. Их замечаешь за сотню шагов. Такие же красношляпые, как в Подмосковье, и число их… Слишком легка добыча! Десять минут азарта, а потом уже равнодушно проходишь мимо, хватаешь горстями водянистую шикшу, а грибы остаются неизвестно кому. Раньше их подбирали олени. Но с тех пор как убежавшие из поселка собаки одичали и расплодились, диким оленям приходит конец. Было пять тысяч, осталось сотни четыре. Хитрые, одичавшие псы умело гонят оленей к обрывам или сворой валят на ровном месте. Пытались делать облавы, травить. Собачья хитрость все превзошла. Держатся в дальней стороне острова, куда люди не появляются. И только изредка, по старой собачьей памяти, прибегают послушать, как воют привязанные поселковые псы.

Собак на острове держат для езды зимою и летом. Я удивился сначала: как же так — летом?

Мальчишки взялись показать. Пока у нарты разбирались ремни и веревки, собаки выли, становились от возбуждения на дыбы — работа, хоть и тяжелая, все-таки лучше безделья, несытого и тоскливого. Удивительно было видеть бегущих собак в траве. Двое моих друзей искусно тормозили нарты остолом с металлическим наконечником и таким забористым словом величали собак, что мне пришлось завзятых каюров слегка охладить.

На собаках летом привозят в поселок сено, если сломается трактор, привозят шкуры убитых котиков. На собаках можно доехать на другую сторону острова, к могиле Беринга.

На собаках можно куда хочешь уехать рыбачить, бить из ружья пролетных гусей и почти с палкой охотиться на куропаток, которые за двести лет не научились бояться людей. На собаках можно поехать к самому главному на острове — Сарайному озеру. Ребятишки вздыхают, из чего я должен понять, что такой красоты озера больше нет на земле. На озере во время прошлой войны приводнялся американский бомбардировщик. Американцы над Командорами пролетали бомбить японские базы. Подбитый самолет сел на Саранном, другой приводнился рядом, забрал летчиков, поднялся и расстрелял самолет из пушек.

— Самолет и теперь на дне. Мы с Валькой когда-нибудь попытаемся…

Ребятишки на всей земле одинаковы, и я, бывая в новых местах, не ищу провожатых, кроме мальчишек. Моих друзей на острове зовут Валя и Витя. Валя Тютерев и Витя Солонин. Первый родился на Командорах и другую землю видел только в кино. Витя родился в Ульяновске. Три года назад отец его решил поехать на дальние земли. Мне не пришлось говорить с отцом, но сыну понравились острова. Мне показалось, он знает остров лучше, чем старожилы из его класса.

Валя родился по соседству, на острове Медном, а год назад семья поселилась на Беринге.

— Все живы-здоровы?

Скуластое, смуглое лицо Вальки от улыбки становится совсем круглым:

— А что нам станется?!

Отец в этой семье — потомственный русский плотник. Мать — алеутка. Детьми плотника бог не обидел. Первая — дочь. А потом пошли сыновья — десять сыновей! Валька начинает перечислять всех по порядку:

— Мария — поваром в интернате. Юрка — отцу помогает, Мишка — котов бьет, Колька — котов бьет, Борис — музыкант, учится в Петропавловске, Василий — радиотехник, ну я, а потом идут Генка — в шестом классе, Пашка — в пятом, Ванюшка в первый пошел, Вовке — четыре года. Кажется, все…

На острове живет восемьсот человек. Из них пятьсот — дети. Взрослых я видел на рыбной ловле, на сенокосе, на огородах, где растет картошка и репа, видел около моря и на собрании в деревянной церкви, переделанной в клуб.

На острове есть коровы и большая ферма песцов. Но основная работа островитян — зверобойное дело. На острове проводит лето и осень большое стадо морских котов. За это «курортное» и тихое на земле место коты платят своими шкурами. Работа зверобоя нужная, но вряд ли можно найти в ней поэзии, и я не жалею, что не увидел главной работы островитян. Котики стоят особого разговора, их шкурами живет поселок на острове. Если бы котики вдруг исчезли, исчез бы и человеческий след на этой земле. О котиках и всей экономике острова мне рассказывал главный покровитель стада, сухой и высокий, как жердь, неизменно вежливый зоотехник Игорь Константинович Кисельман. Я видел его каждое утро возле конторы. Один раз он был очень обеспокоен.

— Понимаете, у песцов на ферме болезнь: грызут хвосты…

Второй раз я увидел его веселым, с кипой маленьких книжек.

— Нет, вы подумайте: «Устав железных дорог»!.. На остров Беринга привезли «Устав железных дорог»!

В третий раз пошел разговор о шкурах.

— Когда появляюсь в Москве, мои друзья идут к вешалке — поглядеть, какая у моей жены шуба, и пожимают плечами: думают, что мы тут все в котиках ходим…

Да-а. Признаться, много раз собирался уехать. Что хорошего?

Семнадцать дней солнца в году. И почему-то не уезжаю..

Не помню точно, сколько домов в поселке. Помню, все деревянные. В поселке все деревянное: дома, заборы, антенны радиостанции, маленький тротуар на главной улице и странные крутые лестницы из поселка на гору. Я спросил: зачем лестницы, по которым не ходят? Мальчишки взбежали кверху, потом так же резко скатились вниз, и я узнал, что лестницы эти построены после того, как на островах Тихого океана в одну минуту исчез целый город и пострадало много селений.

В году много раз на острове бывает землетрясение. Непросто привыкнуть жить в доме, когда деревянные стены вдруг начинают двигаться и скрипеть, когда гаснет свет и посуда падает со стола. Но главная беда не в этом. После землетрясения люди ждут с океана большую волну.

Японцы называют ее «цунами». Она не всегда приходит, но ждать ее надо. В поселок большая волна не приходила еще ни разу, иначе поселка бы не было. Но десятиэтажная волна может прийти. И после каждого землетрясения матери хватают на руки малолетних, и все, кто может бежать, бегут на гору по лестницам. Тревожно звонит колокол. Хорошо, если днем, а не ночью…

Малые землетрясения часты. Мне, признаться, хотелось увидеть, как это происходит.

Но пришел срок отбывать. Самолета мы не дождались, уходили рейсовым пароходом. Кое-как добрались до него катером, но долго не могли сблизиться из-за шторма. Наконец удалось.

С парохода на канате спустили плоскую люльку. Мы с каким-то дедом, как обезьяны, повисли над океаном…

До Камчатки шли более суток. Немилосердно качало, и по боку парохода океан бил чем-то неимоверно тяжелым. Какие баллы были у шторма, я не узнал, но когда причалили в Усть-Камчатске, матрос, помогавший нести рюкзак, весело сказал: «Мы родились в рубашках…»

В порту узнал: в ночь, когда мы ушли, на Беринге случилось большое землетрясение.

Владыка.

Морские коты

Хороший пляж. Сначала обрыв скалы, потом песок и вода, слегка разбавленная валунами.

Однажды выбрав место, они уже много лет его не меняют. Сколько на пляже дочерна загорелых, порядком ожиревших купальщиков! Спят, обмахиваются веером, хотя вроде бы и не очень жарко, барахтаются в воде… Ну конечно, это не отпускники. Еще издали слышишь блеяние, похожее на овечье, и рев не то львиный, не то пострашнее. По высокой траве подходим ближе и ближе. Вот крайние уже раздувают ноздри от беспокойства, но охота ли подниматься, когда тебя разморила редкая на этом пляже погода.

Еще ближе. Уже видим себя в оливковом сонном глазу крупного зверя. Затихаем, и стадо морских котов, не потревоженное, остается на берегу.

Напрасная затея их сосчитать. Даже муравьи таким числом на ровном месте не собираются. Хотя, конечно, ученые знают: их в этом стаде около ста тысяч, а всего на острове двести тысяч. Много ли это? Немало, если иметь в виду, что к началу нынешнего века их осталось девять тысяч всего. Перебили, а потом спохватились. Американцы раньше нас спохватились, и у них стадо, по соседству на островах Прибылова, — под два миллиона. Это национальная ценность. Американцы своих котов, говорят, провожали военными кораблями, когда стадо шло на зимовку. Провожали потому, что били, да и теперь есть охотники бить котиков в море.

Японцы на какие хитрости только не шли. Потихоньку обливали лежбища зловонным мазутом — лишь бы отпугнуть зверя от лежек, переманить на свои острова или бить в море. Теперь есть договор. В море котов не бьют, но зато мы и Соединенные Штаты даем Японии и Канаде по тридцать процентов добытых шкурок. Капитанам всех пароходов строго наказано: вблизи лежек не проходить, а если случится — сигналов не подавать, масло, мазут не выливать…

Однако давайте приглядимся, что происходит на пляже. Хором кричат угольно-черные малыши. Им бы материнского молока, да не у всех матери дома. Часть самок уплыла в море кормиться, охотиться на рыбу и осьминогов. Неделю будут кормиться, и малыши ждут.

Вот две матери, кажется, вернулись с охоты, ищут своих. Попробуй найти, когда малышей тысячи, и все одинаковы. Нашла! Кормит своего ластоногого. Остальные просят еду овечьими голосами. А матери могут и не вернуться — встретятся, например, с акулой или китом-касаткой.

И тогда малышу конец. На пляже множество старых и совсем недавних скелетов. Стадо равнодушно ползает по костям. Равнодушно терпит песцов-санитаров. Облезлые песцы шныряют между темными тушами и хватают всякого, кто уже не может обороняться.

А львиный рев?.. Вот он, ревун, рядом с нами.

Из-за травы хорошо видно жирное серовато-бурое тело. Усы, раздутые ноздри и острые белые зубы.

Владыка! Он высоко возвышается над самками и малышами и ревет беспрерывно. Владыке так и положено. В его гареме штук тридцать красавиц.

И все время надо показывать силу — соперник не дремлет. Вот он, соперник, может, нечаянно, а может, намеренно пересек дозволенную черту. Немедленно — навстречу! Получай: раз! раз! Ах, как они не жалеют шкуры! Летит шерсть, и по гладкому меху потоками полилась кровь. К месту потасовки, подминая самок и малышей, движется еще один сердитый жених. Но он почему-то раздумал драться, нагибается и усатой мордой целует худеньких, ласковых самок. Да мир и восстановлен уже. Нарушитель гаремной границы пополз к воде. За ним по песку тянется красный след. Он многое потерял в этой драке. Пожелав жену ближнего, он лишился теперь и своих усатых красоток. Пока он будет в воде зализывать раны, его подружки беспризорными не останутся, а главное — потеряна площадка, которую он с великим трудом отстаивал с самой весны.

Кто может сказать, сколько их тут?

В воде они становятся мирными, и разговор этот можно истолковать так: «Нет, ты меня неправильно понял, я очень тебя уважаю».

В мае, когда на островах еще белеют снега, самцы-владыкй приплывают из дальних морей и занимают площадки на пляже. Самки и молодняк приплывают позже. Небольшими группами они охотятся где-то за тысячу километров. Но в середине июня, будьте спокойны, все они соберутся на острове, где родились. Владыки-секачи ждут их. Каждый занял площадку, и ни на шаг с нее. Не едят, не пьют, к воде даже не спустятся: нельзя отлучиться — площадку сейчас же займет противник. Драки из-за площадок. И если силенок уже маловато, то лучше сразу подаваться к холостякам. Молодежь до четырех-пяти лет собирается в большие, по многу тысяч голов, компании и держится в стороне. Презираемые стариками, холостяки к самкам не подходят. Купаются, занимаются физкультурой. Редкие из них живут до поры жениховских драк. И все из-за шкуры. Холостяки имеют самую лучшую шкуру.

Их окружают охотники, и мало кому удается прорваться от берега к морю… Трудно холостяку. Но если и раз, и два удалось спастись — на остров он вернется уже владыкой, способным постоять за себя. И люди уже не тронут его…

Почти месяц владыки ожидают самок. И вот они наконец появляются — стройные и усатые.

Львиный рев секачей теперь уже не смолкает. Они по-прежнему не едят, не пьют, смешно обмахиваются ластами, похожими на листья пальмы, и то и дело пускают в работу острые зубы. Человеку оказаться в такое время на пляже — пропащее дело. Японский ученый сорвался со скалы на островах Прибылова. Секачи, конечно, приняли его за соперника. Дело окончилось газетным некрологом: «При исполнении…» и так далее…

Но это лишь случайная плата людей за дорогие шкуры котов. Промысел вполне безопасен.

Это даже и не охота, где у зверя имеются шансы спастись. Избиение. Но неизбежное, поскольку все на земле служит верховному божеству — человеку. И человек уже стал замечать результаты владычества. Исчезло множество видов животных. Совсем недавно исчезла жившая по соседству с котами безобидная стеллерова корова.

С котами разумнее обошлись — при ежегодном изрядном убое стадо продолжает расти. И если мы будем по-хозяйски разумны, оно может вырасти до миллиона голов. Именно таким его подарила человеку природа два с лишним века назад, когда были открыты Командорские острова…

На прощание давайте понаблюдаем за беспризорными малышами. Матери уплыли бог знает куда. Отец — беспутный. В любовном азарте того и гляди задавит. И уже приспело время — в школу. Надо хорошо научиться плавать, а это очень страшно — идти к воде.

Все-таки постепенно идут. Плескаются сначала в мелких вонючих лужах, потом уже в глубокой чистой воде. Любопытны, как все малыши. Подходишь — много тысяч маленьких котов и кошек не бегут, а пятятся задом к воде. Ловлю одного.

Испуган, трясется, но, конечно, уже норовит укусить. Никто за него не заступится. Сам защищайся. Половина малышей из первого путешествия не вернется на остров — слишком часто встречаются им на пути касатки. У кита-разбойника находили в желудке больше десятка котят. Вернувшись на остров, кошки будут уже в безопасности, а мужчинам надо пройти «холостяцкий сезон». Такова жизнь…

Дрожит малыш на руках. Ну что же, иди, иди к своим, расти и постарайся владыкой вернуться на это место.

Тундра

— Амто!

— Амто! — улыбается дедушка Тергувье. Бубен в его руках делает полукруг и затихает. — Из Москвы? Слыхал, Москва — большой стойбище.

Люди много, как комары в тундре, так, да? — Довольный шуткой, дедушка Тергувье вытирает рукавом кухлянки глаза. Бубен опять начинает плясать над костром, и хриплый, стариковский голос тянет: «Одо-одо-до-до-ой!..»

— О чем поешь, дед?

— Так пою, ничего не пою. Пою: тундру вижу, олени вижу. Желтый тундра, потом белый тундра. Синий река, потом белый река. Белый собак бежит, черный ночь — собака бежит. Буду ехать, олений язык буду есть, чай пить буду, спать буду. Одо-одо-до-ой!..

Мы с «оленьим доктором» Валентином едем по тундре, и сзади слышится эта песня, простая, как крики птиц. Под копытами у лошади то вода хлюпает, то мох с хрустом приминается под копытом. На всем скаку упади с лошади — не ушибешься на этой перине, расшитой черным бисером шикши и синими бусами голубицы.

Синяя гора справа. Уже два раза лошади пили из встречных каменистых речек, а гора все справа, все виден на верхушке камень, на медведя похожий.

— Сколько до нее? Километров десять?

— Тридцать, а то и больше.

Воздух синий. Не холодно и не жарко. Усатые кочки в воде. Олений череп и белый узорный рог. Восемь живых оленей глядят в болотное зеркало и видят там восемь таких же рогатых и бородатых.

Тишина в тундре. Сушатся на синем небе белые длинные облака-полотенца. Просвистели кулики-ягодники, пошевелили легкую вату травы-пушицы, и опять тихо. Желтая тундра.

Сколько оттенков теплого цвета! Лимонный ивняк бьет по бокам лошади. Красноватыми жилками светятся ковры березок и голубицы.

Ржавая гущина болотных зарослей. Темно-малиновые листья ползучих рябин. В тундре осень я бы называл летом. Комаров нет. Спать можно прямо под звездами. Бегут из-под ног земляные зверьки — евражки. Опять белые оленьи кости, березки, которые можно, как траву, рукой сорвать.

Можно встретить медведя на этой безлюдной земле. Можно увидеть десять медведей сразу — пасутся, как лошади. Не очень опасный зверь в этих местах, но лучше обойти стороной.

Можно увидеть в тундре белого волка, лисицу красную, как огонь, черных ворон, росомаху, белых лебедей на озерах, гусей, уток.

— Человека в тундре встретишь нечасто.

В прошлом году двести километров прошли — и ни следа. Встретил нечаянно радиста-геолога.

Обнялись. Мне уходить, а он за рукав: «Подожди, неделю сижу без людей…»

Опять речка, камни гремят под копытами, вода ледяная и тоже гремит, когда льется с ладоней обратно в реку. Рыбы-гольцы мечутся на каменном мелководье. Кургузые каменушки полетели, цепляясь брюхом за воду. На пути — юкольник, попросту легкий сарай на сваях-жердях. Запасливый коряк приготовил на зиму рыбы. Вот тут, видно, он ее потрошил — на ветках осталась сушиться икра, кушанье не шибко почтенное в этих местах. Главное — рыба. Распластованные лососи лето и осень сушатся на жердях. Это и есть юкола — хлеб тундры…

— Амто!

— Амто! — отзывается с берега морщинистая старуха. — Табак есть? — Старуха бережно разминает папиросу над старой деревянной трубочкой, две папиросы кладет в коробку на поясе. Кто мы? куда? зачем? — никаких вопросов. Пахнет вяленой рыбой и дымом. Четыре белые собаки, ни разу не гавкнув, глядят вслед лошадям.

Ни деревца, ни высоких кустов. Возьмись что-нибудь сделать — палку негде добыть.

И привезти как? Тундра не знает дорог. Олени и собаки. Не привезешь на собаках бревен.

Возят самолеты и вертолеты. Мы едем из молодого поселка. Поселок пахнет свежей сосной. Желтые рубленые дома для коряков стоят около речки. И каждое бревно, каждую доску и гвоздь привезли самолеты. Мы сами летели, сидя в самолете на бревнах. Каждый дом в тундре — золотой дом, очень дорогой дом. Вот как раз над нами летит самолет…

— Ты говоришь: как заблудился топограф?

Да очень просто. Понадеялся на себя, оглянулся: вроде вон к той сопке надо идти, а сопка не та. Да и попробуй разбери их. Рассказывал: до пятого дня надеялся, а потом потерял надежду. Шел. Потом полз. Его искали и увидели с вертолета.

— А ты?

— Я один не хожу. Беру коряков в проводники. Коряк не заблудится. Я тоже кое-чему научился — за лето тысячу километров пройдешь…

Лошади стали. Подозрительно глядят на ржавую воду. Обходить надо. Ведем лошадей в поводу. С кочки на кочку, все правей, правей обходим болото, а ему и конца нет, а там вон дальше сплошная вода. Передняя белая лошадь вдруг провалилась одной ногой, делает натужный рывок и еще глубже увязает в трясине.

Бьется — и еще глубже! Коряк-проводник растерянно глядит вперед, назад. На расшитой бисером шапке прыгает хвост горностая, звенит медный бубенчик. Конец экспедиции… И тут я увидел бегущего Валентина. Он запустил руки в грязную жижу, отстегнул вьюки. Никогда не слыхал у людей такого властного голоса. В руке у Валентина свистит веревка.

Но я думаю — именно голос заставил кобылу шевельнуться, дернуться, заржать, заколотить ногами…

Лошадь — на твердом месте, мелко дрожит и пьет воду. А Валентин сидит на кочке, выливает из сапог воду, выжимает портянки, выжимает свитер. Только теперь замечаю: борода у него желто-зеленая, под цвет тундры. Очки делают его похожим на старинного земского доктора.

— Часто бывает?

— Бывает. — Валентин вытирает с очков пятна грязи, помогает коряку уложить вьюки. — Бывает…

Валентин Лазебный .

Еще раза два поили лошадей и сами запивали хлеб и юколу водою из встречной речки, а табуна, который ищем, все нет… Потом вдруг сразу запахло дымом, в синем тумане засветились три огонька. Из ложбины на гору, напирая друг на друга, с хорканьем поднимались олени. Внизу в сумраке лозняка продирался пастух. Рога оленей на красной полосе неба виднелись сгоревшим лесом.

У костра мы скинули седла, стреножили и пугнули лошадей в темноту. Из юрты на голоса вышел высокий человек в коричнево-белой кухлянке, в праздничных торбазах и с чаутом для ловли оленей. Сдержанно сказал: «Амто!»

Но разглядев у костра очки и Валькину бороду, пастух улыбнулся, кинул в сторону чаут.

— О! Олений доктор! Олений доктор приехал. Хорошо приехал — праздник будет, олешка колоть будем…

Утром, когда над костром еще блуждали струйки вчерашнего тепла, четыре женщины в расшитых бисером новых кухлянках ушли в лощину, заросшую ивняком. Они вернулись с охапками желтых веток. Поставили ветки у юрты, возле костра, где вялится рыба, на большой черный котел кинули ярко-желтые прутики.

В это же время мужчины поднялись к табуну. Тысячи две оленей как заведенные с гулким топотом кружатся на одном месте. Большие самцы-хоры в этой толкотне ухитряются становиться друг против друга. Удар! Кажется, искры должны посыпаться… Мужчины держат в руках чауты — потертые до блеска кожаные арканы.

Бросок. Кольца чаута, на лету выпрямляясь, летят к ветвистому кусту на голове. Рывок. Но петля только сильнее захлестнулась. Шарахнулся олень, наклонил голову, уперся ногами.

Чаут звенит струною, четыре руки перебирают аркан, дотянулись к рогам, уже гнут к земле седую голову хора. Это непростое дело — повалить самого сильного из оленей. Но всякий мужчина должен это уметь. Семилетний мальчишка хлопает от радости длинными рукавами праздничной одежонки. Это его отец, бригадир Аймик, повалил хора.

Визжит обломок пилы. И вот уже драчун-хор мчится к стаду, обезоруженный и смешной. Он машет на бегу странно полегчавшей головой, не понимая, в чем дело. Ни одна важенка теперь не захочет полюбить безрогого кавалера, и все противники будут презрительно пробегать мимо. Поделом, не будоражь табуна. И снова летит чаут. Ловят самок. Повалив, доят, сливают густое, тягучее молоко в кожаные мешочки.

А к полудню чаут падает на головы молодых жирных оленей. Семья Аймика стоит в это время около юрты. Рядком: мать, ребятишки, беззубая бабка. Аймик подводит оленя. По ритуалу праздника около юрты уже лежит заколотая собака. Аймик, не выпуская оленя, подержал над костром закопченного, вырезанного из полена божка. И раз! — одно движение, и струя крови из оленьего бока брызнула на желтые ветки праздничного наряда. Скорее кровью измазать щеки и нос жене, детям, старухе. Аймик свое дело окончил, садится у костра с маленькой девочкой на коленях. Ножом орудует жена Аймика. Для гостей — язык и лучшие куски мяса. Вода уже булькает в большом котле. Сами хозяева предпочитают сырую оленину. На зубах у мальчишки хрустят поджаренные молодые рога, старуха в промытый желудок оленя собрала кровь; после из крови с кореньями трав сварят еду — опану.

Мужчины приглашают гостей «мозговать».

Мозговать — это чуть ли не главный момент праздника. Это — сидеть у костра, скрестив ноги, черенком ножа разбивать сырые оленьи кости и глотать чуть присоленный мозг. Я с трудом одолеваю непривычное блюдо. Валентин ест с аппетитом.

— В тундре загнешься, если не есть сырого мяса и рыбы — все витамины тут…

А потом молчаливое чаепитие. Наливаем в блюдечки коричневый взвар, дуем на него, выпиваем бог знает сколько чашек подряд. А тундра полосами стелет в низине дым от костра, почти незаметный ветер уносит к сопкам запах еды.

И уже прилетели, сидят на жердях сороки и вороны. Но птицам мало что достанется около юрты.

Ни одно животное на земле не дает человеку для жизни столько, сколько дает олень. Оленье мясо — основная еда в тундре. Едят вареное и сырое, сушат на зиму. Молоко ребятишкам дает олень. Молодые рога служат лекарством, вселяют бодрость. В гости за двести верст Аймик на оленях поедет. Юрта — оленьи шкуры. Постель в юрте — оленьи шкуры. Мешок-кукуль, в котором Аймик ночует дорогой, — оленьи шкуры. Кухлянка на Аймике, шапка, торбаза, рукавицы, продымленная, непромокаемая летом рубашка — оленьи шкуры. Мягкая, тонкая и пушистая одежонка на ребятишках — шкура молодого олешка-пыжика. Нитки, которыми жена Аймика искусно шьет одежду и торбаза, — оленьи жилы. Обычные нитки порвутся, сгниют от сырости — жилка не рвется. Ремни на нартах — оленья кожа. Шкурой же подбиты лыжи. Из шкуры сделан бубен у Аймика. На оленях зимою бывают веселые скачки-соревнования. Награда победителю — опять же олень. Даже олений помет коряк собирает и бережет для выделки шкур.

Без оленей нет в тундре жизни, потому так хорош этот «праздник оленя» осенью. Он похож на праздник урожая у земледельца или праздник у рыбака, когда путина окончилась.

Все лето с места на место ходил табун. Велика тундра, и надо знать пастухам, где сытые выпаса, где вода, где от жары табуну спасаться, от комаров, где грибов поедят, соленой земли полижут олени. И вот праздник. Олени нагуляли жира к зиме, а тундра к этому времени и комара спрятала, и солнца много, и краски веселые в тундре. На забой угоняют совхозные табуны.

Не самое простое дело — повалить самого сильного…

А этот табун пастуха Аймика вроде «приусадебного участка» оленеводов. Тут у каждой семьи пятнадцать — двадцать оленей.

Булькает крепкий чай в закоптелом чайнике.

В соседней юрте ударил бубен. Табун оленей стоит почти рядом с костром. Двое мальчишек играют около табуна. Один бежит, несет над головой олений череп с рогами, другой учится бросать чаут. Отец у костра приподнялся, глядит… К огню повернул лицо: что скажет о его сыне олений доктор? Олений доктор Валентин Лазебный на тысячу километров по этой тундре в каждом табуне желанный гость, хороший друг в каждой юрте.

— Слушай, Лазебный, чаю хочешь? Хочешь, еще олешка будем колоть? Однако, хочешь, а?

Без оленя нет жизни в тундре.

Пустая юрта пахнет давним, холодным дымом и кислой кожей. Мы лежим в спальных мешках. Под головой, повернешься — скрипит старая кожа седла. Ветер нашел худобу в юрте — шевелит пламя свечи. В темноте ходит старик с бубном: «Одо-одо-до-о-ой-до!..» Всю ночь одна тягучая песня. Встретившись с нами днем, старик весело ткнул себя пальцем в грудь:

— Однако, немноско мухоморцика! — Веселый дурман гриба-мухомора водит деда от юрты к юрте…

— Слушай, Валя, а не всякий человек в тундре — свой человек?

— Не всякий, — отзывается Валентин. — Я уже пять лет езжу. Иногда думаю: хватит! Нет, жалко бросить, уже вроде капитал положил в тундру, другой на этом месте может не справиться.

Чудеса! Мы в институте оленей «не проходили» — собаки, лошади, рогатый скот… В тундре «второй институт» надо было кончать. Думаешь, меня всегда вот так принимали? Дали, помню, оленя — крутится, не идет, и все. Такие бывают. А коряки умчались, даже и след поземка закрыла.

Кричать? Надо бы закричать. Нет, думаю, не закричу, выберусь. Кружусь в ивняках. Гляжу — подъезжают: «Однако, начальник, мы пошутили.

Умеешь ездить, начальник…» Вот так. Был у меня приятель, признался: «Сел в тундре и плачу — зачем олени, зачем эта тундра, зачем? Есть же другая земля». Уехал. Слабому тут нельзя. Мы ехали — это прогулка, с девушкой можно ехать.

А если буран? Или неделю дождь? А ты пеший, тундра — сплошная вода, а за плечами рюкзак — ветеринарные инструменты, лекарство? Сто километров — обычное дело. А лечение… Теперь «доктор, доктор». А бывало, придешь: «копытка» полстада свалила — никто и ухом не поведет: «Однако, всегда «копытка» была». Сидят усталые, попробуй подними ловить оленя, промывать ноги, делать уколы. Сам всегда начинал. А хора повалить — видел? Аймик вон какой — и то еле-еле. А мне надо было обязательно повалить, и тогда пастухи подходили. И так пошло понемногу. «Копытку» в крае никто не лечил. Полтабуна, были случаи, гибло. Сейчас — кончено. Чуть что — сообщают и сами берутся. Скажи, может человек этим гордиться?..

— Одо-одо-до-о-ой-до! — Старик с бубном наклоняет голову в проходе юрты. — А, доктор не спит. Хорошо, доктор, хорошо…

Валентин выходит из юрты. С полчаса в темноте о чем-то говорит с дедом. Возвращается. Вытирает около свечки вспотевшие стекла очков.

— На звезды глядел. За пять лет привык к этому небу. Вспоминал сейчас: у нас, под Омском, такое же небо?

— Тянет?..

— Почему-то петухов вспоминаю. Я деревенский. Тоже иногда думаю: олени, болото, сырое мясо-зачем? И тут же другой человек в тебе поднимается: «А кто же, если не ты?» Этот второй помог не закричать, когда остался один с упряжкой.

Второй валил хора на землю. Второй может сто, двести километров пешком, был бы чай и кусок мяса. И тундру любит, этих людей понимает.

А первому петухи снятся. У первого жена в союзниках. Вдвоем как навалятся! А что скажу в оправдание: все лето в тундре, а когда с «копыткой» схватился — восемь месяцев дома не был… Только дурак скажет: жизнь — простая штука и легкая…

Капля влаги с верха юрты падает на свечу. Пламя трещит, ветрено, качаются тени на закоптелых шкурах. Ворочается во сне наш проводник Вантулян. Свою шапку с бубенчиком он положил рядом. От дыхания бубенчик тонко позванивает. Из-за оплошности с лошадью Вантулян два дня чувствует себя виноватым и даже сонный вздыхает. Днем я спросил: что значит Вантулян по-корякски?

— Вантулян? Ну так: я побежал, ты меня надо догнать.

— Беглец?

— Беглец, беглец.

Спать уже не к чему. Тушим свечу, выходим из юрты. Смутно белеет на сопках снег, белеет в темных ивняках лошадь. Юрты кажутся старыми копнами сена. В крайней юрте плачет ребенок, протрезвевший старик сидит у горячих углей и задумчиво гладит рукою бубен. И мы садимся к огню вскипятить чай. Сейчас начнет зеленеть небо за сопками.

Фото автора. Север Камчатки.

30 января — 3 февраля, 9 февраля 1966 г.

 

Дым из трубы

(Камчатские репортажи)

«Чтобы шел дым из трубы, осенью надо поменьше у печки сидеть». Так говорят в Пахачах.

Надо подняться вверх по реке, навалить ольшаника, вязать плот. Река с готовностью понесет ношу. Но ухо надо востро держать — это не Ока под Рязанью — пронесет мимо поселка или треснет о камни — какие уж там дрова, самому бы вернуться к печке…

Человек перебегает с места на место. Орудует долгим шестом. Вот сейчас, сейчас, если не упустит момент… Не упустил. Плот, как надо, делает полукруг, мы швыряем плотогону веревку. Все. Прыгает собака с плота. Человек не спешит. Привязал дровишки возле двадцати таких же плотов, вытер брезентовым рукавом капли воды с лица и как бы итог подвел всему — ударил мокрым картузом по колену, засмеялся:

У верблюда два горба,

Потому что жизнь — борьба…

Протянул руку:

— Василий Есин.

Мы задержались на берегу, слушали, как в тумане тревожно перекликались гуси.

— Глядите, сейчас полетят на Шаман-гору…

Точно. Стая в тумане смешалась и вразброд полетела над самой водой. Василий не снял ружья.

— Напугаешь — переменят дорогу… Как по нитке, как раз над поселком летят. Весной лебедей выходим глядеть. Днем белые, а если вечером — красные. Когда-нибудь видели красных? Темно, свет в окнах, а там, наверху, заря по крыльям…

— Ты из Рязани?

— Да. Район Касимовский. Село Ласино…

Вот такой транспорт!

* * *

Василий Есин живет сейчас в поселке Верхние Пахачи. Под Воронежем есть степное село Синие Липяги. Я помню, заведующий облоно разозлился за что-то на молодую учительницу: «Пошлем в Синие Липяги». Учительница заплакала. А теперь представьте Камчатку и на ней совсем уже глухой угол — Верхние Пахачи.

Все жилые места на Камчатке можно сосчитать по карте за пять минут. Есть тут единственный, но большой город — Петропавловск-Камчатский. В нем живет половина людей полуострова. Вторая половина, не городская, уместилась бы на трибунах большого московского стадиона. Как раз всем бы места хватило.

Эта часть населения живет в маленьких и больших поселках по берегам рек и на песчаных косах у океана. Поселки чем-то похожи один на другой. Долго летишь. Никаких признаков человека. Горы и океан. И видишь вдруг горстку деревянных строений, деревянный домик аэродрома под самой горой, остановку автобуса. «А что это расписание прибили так высоко? Не прочитаешь…» Местный человек улыбается: «Снега. Под самые провода снег. Вот и прибиваем повыше». «Зимою по дыму из труб видишь поселок», — говорит летчик.

И опять час полета — горы и океан. Радость от дымка и огней на земле почти такая же, как в Антарктиде. Но тут расстояния по-своему понимают. «Однако поеду в гости», — скажет коряк и поехал пить чай к соседу за сотню верст на олешках или собаках. Теперь самолеты вовсе расстояния сократили. Но часто бывает: горы и облака заключают такой прочный союз — легче на собаках добраться, чем ждать самолета.

Бывает, две недели ждет человек, чтобы попасть в Петропавловск. Но уж зато оттуда до Москвы рукою подать. Одиннадцать тысяч? Ну и что ж!

Рыбак Малякин после долгой и богатой путины решил немного развлечься, позвонил в Москву, в Большой театр: «Завтра «Борис Годунов»?

Оставьте один билет. Да, да, это с Камчатки…»

Легенда говорит: именно так происходил разговор. Утром рыбак оделся, как положено для театра, на самолет и вполне успел к началу спектакля… Из Верхних Пахачей так не получится.

Есть в этом краю только два летчика, которым разрешают садиться у Пахачей. Маленький самолет должен почти впритирку обогнуть Шаман-гору, и после хитрой петли надо сразу же сесть на гальку возле реки. Самолетом прилетают и улетают люди. Самолет везет горючее трактору, племенного быка в поселок привозили маленьким самолетом. Почту возят и молодые летчики — кинули и пошли дальше. А непогода — месяц ждут самолета Верхние Пахачи. Как раз это место выбрал Василий Есин для жизни. Выбирал так: «Взял карту, поглядел, где меньше кружков — поселков, поставил точку».

Так уж люди устроены. Одни плачут, не хотят в Синие Липяги, Верхние Пахачи. Другие — сами, своей охотой.

Час свободный — уже норовит в сопки…

* * *

Я прыгнул из самолета на гальку и увидел прямо над крыльями красную от рябин гору Шаман. Сзади шумела река, впереди за ровным полем речных камней виднелся деревянный поселок. Пахнуло дымом, копченой рыбой и чем-то совсем незнакомым. Собаки в поселке лаяли иначе, и даже тишина стояла особенная.

Вечерние дымы из труб тянулись сравняться ростом с Шаман-горою, но где-то на полдороге поток воздуха ломал дыма, сливал в одну синюю полосу и крышей оставлял висеть над поселком.

Хотелось идти медленно. Я знал по опыту: через день-другой оглядишься, привыкнешь, и уже не будет этого щемящего чувства «новой земли».

К самолету бежала девушка и орава мальчишек. Девушка перекинулась словом с летчиком и стояла на речной гальке, пока самолет разбегался, пока превратился в точку над зубьями синего горизонта. Ребятишки-коряки окружили нового человека, сопели, рукавом наводили порядок под носом и стеснялись что-то спросить. Наконец один осмелел:

— Дядя, ты будешь у нас мытыр-тыр?

— Мытыр-тыр?.. — Я ничего не понял.

После узнал: девушка ходит встречать все самолеты. И все понимают в поселке: тоска.

Два года работает воспитателем в интернате и не привыкла. Собирается улетать и радист Алексей Михайлович Черненко с женою. Долго жили. Теперь радиста переводят на новое место.

Поселок не скрывает огорчения — улетают хорошие люди. Больше всех озабочены ребятишки.

Семь лет назад одесский техник приехал монтировать радиостанцию. Первый раз в поселке затарахтел движок. Удивительные и совсем незнакомые звуки. «Мытыр-тыр!» Ребятишки испуганно и восхищенно глядели на пускавшую синие кольца машину и на высокого человека: «Мытыр-тыр!» Так и пошло. Даже взрослые коряки кланялись: «Здравствуйте, Мытыр-тыр».

Это вполне отвечало строю местных фамилий.

Тут человека просто зовут: Гугульнин-камень, Милют-заяц, Кайнын-медведь, Аймик-кулеш…

Веселый человек Мытыр-тыр. Делал блесны, кино показывал, каток расчищал на речке. С ним можно было играть в снежки, кидать длинный аркан-чаут. Сообразительные второклассники не один раз хныкали: «Пусть Мытыр-тыр будет воспитателем в интернате». И вот Мытыр-тыр уезжает. Укладывает чемоданы. Ждет: должен прилететь в поселок новый радист. Меня ребятишки у самолета как раз и приняли за нового Мытыр-тыра…

Поселок Пахачи — оленеводческий. Оленьи табуны гуляют где-то в долине. Пастухи живут в юртах у табунов. А тут, в поселке, школа для ребятишек, маленький клуб, пекарня, магазин, почта, радиостанция. Десять коров в поселке, два трактора, лошадей два десятка, лодки. Буйная река Пахача затопила поселок в прошлом году, люди со скарбом сидели на крышах.

Девушке из Волгограда тут прижиться непросто, тоскует и бегает к каждому самолету.

А Василию Есину именно такое место понравилось. «Я как приехал, чемодан кинул, на ту сторону через реку перемахнул, забрался на гору, вон на ту, что снегом покрыта. Забрался, глянул кругом — и заорал: эге-ге-ге-эээ!.. Патроны, какие были, все от радости кверху пустил. Как это называется… жизненное пространство. И красота какая. Меня отсюда клещами не вытянуть».

* * *

Василий Есин — тринадцатый сын у матери.

Сестра Мария еще до войны уехала на Камчатку. Приезжала в гости, привозила большую, во весь стол, рыбу, но главное — много рассказов было.

Вся деревня ходила послушать про оленей, про то, как рыбу ловят и крабов, как зверей бьют, как дымятся вулканы и как местные люди — коряки умерших сжигают. Отец ерзал на лавке: «Не может такого быть, чтобы сжигали…» Отец умер. Сестра до сих пор на Камчатке. Братья с войны не вернулись, а тринадцатый сын, Василий, как наметил, так и решил: после армии — на Камчатку. Три года живет на Камчатке.

Одна забота — мать осталась без сыновей. Корову продала, тяжело старухе с коровой. Василий зовет на Камчатку, но старуха не очень спешит: «Бог ее знает, эту Камчатку». В письмах про хозяйство спрашивает, про соседей, про жену Василия, «про местность». Василий все аккуратно описывает. «…Ты сейчас, мама, ложишься спать, а у нас уже утро, вон сопка покраснела от солнца…» Пишет Василий, что живет он не в юрте, а в деревянном доме. Стены и печку на рязанский манер красками расписал.

Огород завел. Конечно, земли тут — не пойма Оки, опять же Север — лето короткое. Но отчего не попробовать: что тут может произрастать?

Все семена, которые из Рязани прислали, к делу определил. Аккуратно записывал: когда посеял, когда цвело, сколько чего убрал. Не много родит земля, но картошку можно иметь, репа растет, морковка. Картошки прошлым годом двадцать ведерок собрал. Этой осенью — девять, неважный год получился. Огурцов нет, зато икры посолил бочонок, рыбу и ловить, и коптить научился. Работал сначала трактористом в совхозе и плотничал. А пригляделись: хозяйскую жилу имеет парень — завхозом сделали. Теперь надо заботиться, чтобы в интернате у ребятишек молоко было, чтобы коровам сено было накошено и вовремя свезено, чтобы трактора без горючего не стояли, чтобы дрова разливом не унесло. Конечно, как и прежде, придется и на трактор садиться, и топором работать — то же самое, что и в рязанском селе, науки особой не надо, нужен хозяйский глаз.

Ну и конечно, про семью пишет Василий.

Жена — из местных. Пальмирой зовут. Большую землю только в кино видела. Работает в школе учительницей. В доме хозяйка — лучше не надо.

В письмах сказано про Мытыр-тыра, про нового директора школы, про женщину-пекаря, которая с двумя ребятишками уезжала на материк и вернулась. Самое главное в письмах не удается: почему он тут, на Камчатке, остался? Можно было бы, как другие, заработать деньжонок — и к матери. Поначалу он так и думал: нагляжусь, а там видно будет. Остался вот. Дом чинит, сына ждет. Пробовал рассказать в письмах, какая радость, когда поднимаешься на Шаман-гору. «Самолет ниже тебя летит. Видишь сверху: Пахача извивается, блестит на каменных перекатах.

Видишь тундру: красная и желтая, с зелеными кедрачами, озера — как блюдца, стая гусей ниже тебя пролетает. И сопки… Чувствуешь: ноги осилят и эту сопку, и вон ту дальнюю, белую.

А что там за белой? Может, там и человек не бывал? Наверняка не бывал…» Василий перечитывал и рвал бумагу. Не получалось, как хотелось бы, и писал просто. «И очень края понравились, просторно, земля нехоженая, и красоты всякой много. Хожу на охоту. Пятьдесят километров по сопкам за день — обычное дело. Дичи — во сне столько не видел. А если и одного гуся принесешь — все равно хорошо. Бывает, и ружье не хочется поднимать — не хочется потревожить всего, что видят глаза».

Жена называла его фанатиком. «Час свободный — уже норовит в сопки». Быть бы наверняка разладу, но сумел рязанский парень объяснить камчадалке, что он видит за горою Шаман. Нашел где-то старый журнал. «Вот, гляди: Шолохов на охоту, и жена вместе…» Уговорил хоть раз сходить вместе с ним на охоту, и вот два года уже под воскресенье муж и жена с ружьями уходят из дому.

* * *

— Ешьте. Щи сам варил. Пальмира в первую смену — приходится самому воевать… Сына жду. Понимаете, сына!

— А если дочь?

— В другой раз сын будет. Надо же есинский род утверждать на Камчатке… — Задел, опрокинул на скатерть кастрюлю со щами. — Ох и попадет мне…

* * *

…На Камчатке я не один раз вспоминал веселого и хозяйственного рязанского парня.

На Камчатку много людей приезжает. Один — отслужить срок, другой — за рублем, третий — «поглядеть землю». Приезжают и уезжают. Все время сохраняется равновесие: десять тысяч приехало — десять тысяч уехало. Но есть на Камчатке и старожилы. Привези их в Москву — на третий день запросятся домой, затоскуют.

Я много встречал таких. Замечено: все старожилы, как правило, охотники или заядлые рыболовы, одним словом, люди, для которых природа — не последнее дело в жизни. Конечно, это не дачные вздыхатели над ромашками. У камчатской природы тугие мускулы, с нею лицом к лицу встречаются только сильные. Душою не покривим — оседают на Камчатке и слабые, и неудачники, такие, что и куда-нибудь дальше поехали бы, да некуда дальше. Не этим народом всякая земля славится. Самый нужный человек на Камчатке — Хозяин. Такой хозяин — чтобы дым из трубы, чтобы крепкие руки, чтобы любовь и уважение имел к земле. К земле не очень ласковой, но щедрой и красотою не обделенной.

Василий Есин приживется на этой земле.

Фото автора. 11 февраля 1966 г.

 

«Легкая рыба»

(Камчатские репортажи)

У нашего самолета прозаический позывной: — «Рыба»! «Рыба»! Где работаешь, «Рыба»?!

Мы называем квадрат. Латаный, закопченный Ли-2, кажется, вот-вот на повороте крылом загребет воду. Ищем рыбу. Круги, круги вдоль побережья. Видно Камчатку. Земля круто, бурыми скалами обрывается в океан. Водяная пыль стоит вдоль берега. Маячат горы в снежных платках. Читаю на штурманской карте названия: Бухта Ложных Вестей, Бухта Сомнения, Мыс, Крещенный Огнем… Тучи прижимают самолет к самой воде. Радист и механик спорят, как «в случае чего» вытаскивать надувной резиновый плот.

— Через дверь?! Ну сказа-ал. В машине сразу же полное брюхо воды…

— Кит под крыльями!..

Слишком быстро идет самолет. Прижимаюсь к иллюминатору, делаю знак командиру. Улыбается: еще увидим… Самолет ищет рыбу. Пять с половиной часов летаем. Перед этим неделю искали. Самолет летит над армадой судов.

Я даже сосчитать не могу, сколько их.

— Сто пятьдесят в этом районе…

Только один счастливец сумел зацепить рыбу. Вдоль правого борта — зеленовато-белый кошелек невода. Белыми крошками вьются чайки. Они первыми пробуют рыбу. Пенится, серебрится селедка в кошельке у счастливца. Остальные стоят или идут за судном-разведчиком. Нервничают.

— «Рыба»! Как делишки, «Рыба»?

Сто пятьдесят больших и малых судов.

«Рыбный наводчик» Леня Вагин держит голову в большом выпуклом иллюминаторе-блистере. Волны. Если даже и будет селедка, попробуй ее разглядеть. Круг за кругом… Что-то Леня увидел… Сую голову к нему в блистер.

Леня Вагин — «рыбный наводчик».

— Да вот же, вот…

Как будто склянку темно-синих чернил разлили в воде. Стадо селедки! Леня не спешит ударить в колокола — таким же пятном может показаться сверху стадо медуз. Еще пятно!

И еще — длинная чернильная полоса. Можно звать. Мы кружимся над косяком, закусываем и видим из-за морского горизонта, как лошади с белой гривой, несутся корабли-рыболовы. Тут уж не зевай. Скорее придешь, скорее получишь свое, скорее вернешься на базу. Разглядываю палубы кораблей: бегают люди в оранжевых спецовках, желтой кучей лежит на корме кошельковая сеть, шлюпка висит над кормой «в готовности № 1». На каждой палубе белой краской выведен номер. Вот «Четверка» приближается к чернильным пятнам. Она совсем рядом с селедкой, но видеть ее не может. Начинаем наводку.

— «Четверка». «Четверка», вправо — шесть, еще правее!.. Так держать. Шлюпку!!!

Видно: на «Четверке» в ту же секунду падает шлюпка с кормы и тянет за собой желтую полосу сети. Полукруг, полный круг. Сейнер разрезает чернильное пятно надвое, встречается со своей шлюпкой. Уже чайки откуда-то появились над сетью. А мы уже заняты «38-м». Та же операция…

У этого рыбы так много, что видно, как она зеленоватыми струйками течет через верх сети. Ах, не повезло как! Оборвалась сеть…

— Семнадцатый!..

— Двадцать четвертый!..

Еще выше белые гривы. Бешеная скачка. Полторы минуты после команды «Шлюпку!», и опадает за кормой грива. Сейнер тянет к борту добычу. Но это если шел точно, если в ту же секунду после команды выкинул шлюпку, а можно и промахнуться. Вон стоит неудачник. Ему теперь ждать, у кого окажется лишняя рыба, тогда и он «зальет» трюмы.

Двадцать четвертому повезло.

— Шлюпку!.. — Настоящее морское сражение, только без выстрелов и пожаров. Я надеваю параллельную пару наушников. Что делается в эфире!

— «Пржевальский»! «Пржевальский»! Куда ты лезешь!..

— Привет тебе от Васьки Петрачкова. Рыбы? Ну подходи, зальешься…

— Мимо дал…

— «Рыба», спасибо за наводочку, спаси…

— Гони его… Он привык побираться…

— «Чехонь», «Чехонь», да выходи же ты…

— Как у тебя? У меня навалом… Как у тебя?..

— И таких дураков море держит…

— Сам ты дурак…

— Девятый, девятый! Так держать… Шлюпку!

Я не видел более азартной охоты. Рыжеватые волосы наводящего Лени сделались мокрыми, голос охрип. Самолет закладывает страшные виражи. Не только снимать, сидеть не могу.

Лежу на мягком плоту, придавленный перегрузками, и думаю: «А вдруг этот косяк окажется бесконечным?»

— Как ты думаешь, сколько центнеров взяли?

— Тысяч тридцать, пожалуй…

Стараюсь представить себе эту гору селедки.

— Шлюпку! — хрипло кричит в микрофон Ленька.

Все новые и новые корабли спешат к рыбному месту, но пилот поднимает руку с часами: «Только-только успеть вернуться». Восемь часов вертелись.

По одному идут к берегу тяжело осевшие корабли. Берег еле сквозит в синих размывах туч.

Бухта Сомнения, Бухта Ложных Вестей… В наушниках по-прежнему перекличка. Страсти поулеглись, но предмет разговора прежний: пошла селедка. И на берегу уже знают: пошла. Пошла жирная олюторская селедка.

* * *

На берегу говорят: «Надо следить за усами, если Тимин книзу гладит усы — плохо дело. Если в сторону гладит — пошла селедка». Я знал эту шутку и улыбнулся, когда увидел усатого председателя.

— Ну что, пошла?

— Пойти-то пошла…

И второго председателя я застал не очень веселым. Я приехал в самый дальний колхоз на олюторском берегу и услышал те же слова:

— Пойти-то пошла…

Первый раз за десять лет председатель колхоза имени XX партсъезда так озабочен. Он сказал даже: «Вот путину закончим, соберемся — и прямо к Косыгину». Чтобы понять, что к чему, надо знать предысторию.

В 1957 году молодой парень Георгий Бородин, ходивший по Камчатке топографом, попросился председателем в самый отсталый колхоз.

В райкоме пожали плечами: «Попробуй…»

Колхоз и в самом деле был хуже некуда. Вот опись хозяйства в бухгалтерской книге: «Рабочий бык — один. Коров — четыре. Лошадь — одна. Борона — одна. Лодок — шесть. Денег на счету — 72 рубля». И все. Было оленей две тысячи — как раз перед этим годом пали от гололедицы. Шестьдесят землянок грустно дымили на безлюдной речке Апуке. Новый председатель принял хозяйство…

Проследим в тех же бухгалтерских книгах, как обернулись дела в колхозе. Прошел год с небольшим — пять миллионов дохода! Еще год — двадцать один миллион. В 1961 году доход был тридцать пять миллионов. И так год от году…

Конечно, это похоже на сказку. Но я выписал все это из аккуратно переплетенных, строгих документов. Да вот и кипа газет с портретами председателя. Можно до мелочей проследить, каким образом колхоз-бедняк стал великаном и богачом.

Но больше всего удивляла последняя страница в бухгалтерской' книге. Я уже сказал, что застал председателя невеселым и озабоченным.

— Пойти-то пошла… Понимаешь, три месяца люди не получают зарплаты. Гора долгов у колхоза, газеты не на что выписать. Вот вчера пришла бумага с верфи (мы у них корабли заказали). Требуют денег, больших денег. Расходы у нас — по доходам. Расходы большие, а доходы в этом году… Поедем-ка в Усть-Пахачи, поглядишь — легче будет понять…

Усть-Пахачи — местечко в устье реки на берегу океана. Осенью это самое шумное, самое бойкое место на всей Камчатке, а может быть, и на всем Дальнем Востоке. Сотня маленьких и больших кораблей собирается в устье реки Пахачи. Катера, лодки. Запах соленой и свежей рыбы. Запах мокрых сетей и отбросов.

Чайки кричат, мужская ругань, гудки. Дощатые большие, как ангары, засольные сараи тянутся вдоль песчаной косы. Горы соли. Горы бочек. Настоящий горный хребет из бочек и ящиков! А внизу, у самой воды, как будто лото рассыпали из мешочка — бочки уже посоленной селедки.

Сырой ветер треплет полинялые, закопченные флаги на кораблях. На чьей-то палубе медведь рявкает на цепи, кто-то упал за борт — кидают спасательный круг и веревку. На берегу малый в желтой рубахе оседлал бочку, горланит: «А я иду, шагаю по Москве…» И по всей косе — лихорадочная работа. Вспухли жилы рыбных насосов, стучат молотки по днищам бочек, слова пароходных команд и просто крики: «Давай, давай!» Днем при солнце, ночью при фонарях идет рыба из перегруженных трюмов в брезентовые чаны, из чанов — в бочки. Люди меняются, уходят поспать в палатки или дощатые крытые толью времянки и потом снова — к чанам, к рыбным насосам. Восемь тысяч людей собираются к осени на песчаной косе. Большей частью это вербованные из разных мест: из-под Тамбова, Рязани, Горького… К зиме утихают страсти на берегу. Люди вернутся домой в городки и деревни. А сейчас самый-самый азарт — идет селедка.

* * *

Двадцать семь рыбных баз уместилось на песчаной косе. Все камчатские рыбокомбинаты держат на косе свою базу, сахалинцы сюда приходят ловить, с Приморья приходят.

Ловят все, кто только может поймать. Скорее, скорее, без задержки, время дорого… Удобная рыба — селедка. Один раз зацепил — сразу и план, и деньги. Селедку тут называют «легкой рыбой».

Сами рыбаки называют, хотя ловить ее — адский труд. Ловили селедку без оглядки на завтра.

Десять лет Олюторский залив посезонно колотит селедочная лихорадка. И все хорошо было: и деньги, и план, и слава. Но вот получилась заминка, и не заминка даже, а преддверие беды, если рассуждать строго.

Сравнительно легкая и выгодная добыча породила азарт, неосмотрительность — скажем более резкое слово — хищничество. С начала сезона армада судов собиралась в заливе, и начиналась азартная охота. Кто больше захватит.

Чуть ли не половина селедки в этом азарте «сыпалась между пальцами». Зацепил, например, сейнер две тысячи центнеров, а залить в трюм можно сто пятьдесят (с нарушением норм судоходства — двести — триста). Куда остальную?

Позвать бы соседа, ему отдать. Некогда, каждая минута — большие деньги. Вывалил мятую рыбу за борт и ходом на базу. Дошел. А на базе очередь. Простоял — триста центнеров в третий сорт превратились, невыгодно сдавать — за борт! Вот так и сгинули две тысячи из невода. И у другого так, и у третьего. Сегодня, завтра, несколько лет подряд…

На берегу та же картина. Засолили партию рыбы. Заплатили и рыбаку, и засольщику, и за бочку заплачено. Вдруг выясняется: много продукции накопилось, не скоро вывезут, а тут другого сорта пошла селедка, более жирная.

Что делать? На свалку! Я видел это печальное кладбище рыбы. Тысячи бочек! Их пытались жечь, чтобы глаз не мозолили, но трудоемкое оказалось дело, рабочую силу «надо было сосредоточить на лове». И вот лежат обгоревшие бочки, летают над ними вороны и сороки.

Вы скажете: а как же «дебет-кредит»? Все покрывала олюторская селедка…

Конечно, другая рыба при такой ситуации была заброшена. Можно ли было возиться с треской, которую надо искать и ловить более кропотливым способом. Если в прилов попадает, десять — пятнадцать центнеров — за борт! Если у рыбака настоящая рыбацкая совесть — привозит на базу треску: примите. Под разными предлогами не принимают. И если даже приняли, потом потихоньку выбросят. Где возиться с каким-то приловом при «селедочной индустрии» — на базах, на рефрижераторах, на складах, на транспортных линиях все приспособлено под селедку. Рыба палтус попадает в прилов. Очень хорошая, крупная рыба. Из нее отменный балык получается. Попалась — за борт! Японцы научились ловить и много ловят у наших берегов угольной рыбы. Говорят, рыба не уступает севрюге и осетру. Я попытался проверить. Искал, искал, нет, не пришлось попробовать угольной рыбы. Не ловим! Большие корабли в любом море, в любом океане могут ловить всякую рыбу. Нет, не все спешат в океан, толкутся вместе с колхозными «мрэсками» вдоль олюторских берегов.

Селедка, селедка… И рыбаку выгодно, и рыбному министерству… И вот пришло время рассчитаться за бесхозяйственность. Покупатель во многих местах проходит мимо селедки. Не потому, что он потерял вкус к этой хорошей рыбе. Просто много ее. Одну-две селедки положила хозяйка в сумку и пришла другую рыбу искать. И обижается: маловато «другой рыбы». А поток селедки все возрастал. Пришлось дать команду: «Стоп! Не всю подряд ловите, только жирную…» Эта тревога с берега. И в это же время тревога с воды: «Не только жирной, вообще мало селедки…» Когда-то можно было «ловить штанами», теперь самолет еле-еле находит косяк. Сук, на котором сидим, уже хорошо видно, дал трещину — все равно рубим. Вот почему лихорадило в этом году Усть-Пахачи и колхозу-миллионеру нечем было платить рыбакам, вот почему поникли усы и у другого председателя. Им, председателям, на олюторском берегу всего печальнее. Большие корабли «Гослова» поднимутся и пойдут в моря-океаны за рыбой (им давно надо бы так), а мелкий колхозный флот может промышлять только у своих берегов. А что промышлять, если селедку вычерпают. На ветер будут пущены все хозяйства.

А эти хозяйства — основа всей жизни на северо-востоке Камчатки.

Поразмыслив, надо бы теперь кулаком стукнуть: а наука?! Куда смотрела и смотрит наука?

Я говорил с учеными на Камчатке. У рыбной науки много больших недочетов, но в этом «грехе» наука мало повинна. Науку не слушали, а если слушали, все равно делали как хотели.

Еще в 1961 году кандидат биологических наук Иннокентий Александрович Полутов попытался в печати поговорить о неразумном, бесхозяйственном лове. И что же? Получил биолог выговор со строгим внушением: «Не забывать об интересах страны». Два года назад ученые уже твердо сказали: ловить можно не более пятисот тысяч центнеров. Выловили — миллион двести тысяч: «Вся бухта Лавровая была завалена брошенной рыбой».

Сейчас другие ветры подули. Науку вроде бы слушают, но делают по-прежнему как хотят.

И дела с селедкою зашли так далеко, что сами хозяйственники на Камчатке обеспокоились: не посылали в минувший сезон больших кораблей, думают, как разумнее поступить с рыбой в новом году. Но в это же время корабли Приморья и Сахалина продолжали ловить селедку.

И вот пришло еще одно известие: когда уже сезон окончился, океанские корабли Сахалина начали ловить селедку тралами. Протестует наука, протестуют председатели корякских колхозов, протестуют в Петропавловске сами хозяйственники, журналист присоединился к этому хору: «Добиваем же стадо…» Но ответ начальника Главка «Дальрыба» Дроздова Михаила Ивановича полон здорового оптимизма: «Добиваем?! Это еще никем не доказано…»

Вот такая история с «легкой рыбой».

* * *

Будем верить, что дело поправится. Еще не упущено время сохранить олюторскую селедку. Колхозы на олюторском побережье должны расти и строиться. Большой флот должен найти рыбу и кроме селедки. Но эта история еще один раз учит: хозяйствовать!!! Хозяйствовать, а не брать у природы, зажмурив глаза.

Фото автора. Камчатка — Москва.

 16 февраля 1966 г.

 

Слепой поводырь

Мы плыли по реке на моторной лодке. Слово «плыли» я сейчас не могу писать без улыбки.

Мотор даже на глубоких местах еле одолевал встречную воду. На перекатах мы вылезали из лодки, клали на плечи веревку и становились настоящими бурлаками. В этих местах так и ходят с лодками против течения. Тянешь, тянешь, камни под ногами гремят, веревка режет плечо, ноги в резиновых сапогах начинает ломить от холода. Самое лучшее — пробежать по сухой гальке и сесть покурить. Но мы спешили и поэтому шли и шли. На глубоких местах вода прятала пенные гребни, и мы включали мотор. Замучил этот мотор. Все время ждешь: винт ударит о камень, полетит шпонка, надо будет чинить. Шпонка летела раз восемь. Но все-таки мы километров сорок прошли. И тут случилось что-то совсем плохое. Володя-моторист выругался по-русски, потом по-корякски, жестоко растоптал папиросу на алюминиевом дне лодки и сказал: «Два дня чинить».

Я загрустил. Послезавтра должен быть самолет. К этому сроку надо вернуться в поселок. По воде сеялся мелкий дождик. Вверху, на сопках, дождик ложился кипенно-белым снегом, за ночь зима могла и ниже спуститься. Мы сели перекусить и подумать. И тут все четверо сразу увидели лодку. Она споро шла по течению… Три человека. Один, кажется, спит, другой на веслах, третий, высокий, с длинным шестом, сидит на корме. Мы замахали руками, и лодка пошла носом к нашему берегу.

— Ему надо вернуться в поселок, возьмете?

— Хорошо, садись, садись. Веслами можешь немношко?

…Лодку подхватило течением, и только теперь я увидел: сижу на ворохе крупной рыбы.

Туг же лежат шкуры, оленье мясо. На носу прижалась собака. Большая лодка чуть не черпает воду, но стариков это нисколько не беспокоит.

Они бормочут корякскую песню, один пьяный пытается и никак не может завязать шнурок на засаленных меховых штанах.

— С праздника едете?

— Однако, с праздника. Олешка кололи, немношко мухоморчика пили, — отвечает высокий с шестом.

Я уже знал про этот грибной напиток и покрепче ухватился за весла. Только теперь я как следует оценил характер реки. Лодка в любую минуту грозит опрокинуться.

Прикидываю: сколько придется пройти перекатов? Каждый удар весла надо рассчитывать, а пойди угадай, где лучше проскочить эти чертовы камни. Ну и течение — лодку поставило боком, поволокло…

Один старик сзади меня беззубым ртом жует завяленное полусырое мясо. Другой, так и не сумев завязать шнурок, уткнулся в оленью шкуру.

— Уснул дедушка Они, — улыбается высокий с шестом.

Мне не до шуток. Гляжу на этого третьего. Он-то понимает, что мы вот-вот кувыркнемся?

— Много гольцов везете?

— Однако, хорошо ловили. Штук двести будет.

Лодка чуть-чуть не хлебает бортами. Гольцы подо мною скользят, как живые, трудно грести. Кажется, этот третий с шестом протрезвел, вон как ловко уперся. Но что это он шарит рукой — рукавица лежит на виду, на коленях.

— Плохо видите?

— Однако, совсем слепой.

— Совсем?!

— Однако, с детства не вижу.

Лоб у меня сделался мокрым. Как же я сразу…

Веки у человека в самом деле не поднимаются, лицо неподвижное… И вот как раз надо решать, куда повернуть лодку. Уже слышно — вода бьет о камни, и белую пену видно. Вот сейчас надо… Там, на быстрине, будет поздно.

— Мелгитанин (русский), надо правым веслом греби… Там у берега глубина хорошо.

Теперь я и сам вижу, что правым. Опять скребануло по днищу… Уже глаз не могу оторвать от высокой спокойной фигуры. Это он с шестом ловко равняет лодку. Вместо шарфа на шее — белое вафельное полотенце, на поясе — ножик и две небольшие коробочки. С табаком и, наверно, с этим сушеным «мухоморчиком».

— Вы тоже на праздники выпили?

— Однако, немношко. Так немношко песня хотел… Слушай, право, право греби-палка будет…

Да, это бревнышко на течении могло бы нас…

Я уже не могу сдержать изумления:

— Иван Пинович, а как же вы?..

— Однако, просто. Шумит палка — я слушай.

Сейчас поворот будет. Держи! Держи! — Камни!

Поздно. Лодка не опрокинулась, но крепко, со скрежетом села на дно. Шестом и веслами не возьмешь. Рулевой прыгает в воду. И я прыгаю.

Ивану Пиновичу 52 года.

Вода — выше сапог и холо-одная… Проснулся от толчка дедушка Они, но ничего не понял, забормотал песню…

Опять плывем. И я уже не чувствую себя капитаном. Мне надо, конечно, в оба глядеть, но больше я слушаю, что говорит этот удивительный человек на корме.

— Сейчас бояться не надо. Тут камни нету. Смело надо греби. Тут рыба много живет, слышишь, юкола пахнет? Мой юкольник.

На берегу показался аккуратный сарай на тонких, высоких сваях.

— Юколы много запас?

— Однако, много.

— Сам ловил?

— Сын помоги, жена помоги, сам много ловил. Сейчас надо левым греби — будет камень, который наверху нету.

— Всю реку знаешь?

— Она шумит — я помни. Тут шумит, там подругому шумит, палка совсем по-другому шумит.

Шестом глубину хорошо помню…

— А что сейчас справа на берегу?

— Много мелкой вода, много лежит больших палка. Дом орла на сухой палка…

Два белохвостых орла поднялись и тяжело полетели к пологой сопке.

Последний час мы плывем уже в темноте. Сопки становятся черными. Четко обозначился поломанный горизонт. За горами лимонно светится небо, а сопки все черней и черней. Темнота постепенно стекает в реку, и только далеко слева две снежные горы сияют розоватым светом.

В сплошной темноте плывем. Еще два больших переката, и должны появиться огни поселка.

— Тут надо хорошо смотри. — Рулевой на корме привстает. — Шестом, шестом, а я веслами… — Проскочили. И показались огни.

— Иван Пинович, а в табун по реке кверху ты когда же прошел?

— Однако, вчера прошел. Утром пошел, вечером в табуне чай пили.

— По берегу шел, а лодку тянул?

— Однако, так.

— Один?

— Нет, не один. С собакой шел.

Я мысленно оглянулся, представил себе каменистый берег, заваленный подмытым лесом и валунами, изрезанный множеством шумных ручьев и речек. Идет по берегу человек и тянет лодку.

Слепой человек. К табуну — пятьдесят верст… Непостижимо!

Лодка ткнулась в илистый берег. Рулевой в темноте уверенно отыскал нужный колышек, привязал лодку. Позвал кого-то из темноты. Сейчас же подошли две женщины, в большую корзину стали складывать рыбу. Что-либо спрашивать было неловко, я отложил разговор и стал прощаться.

— Однако, мелгитанин хорошо весла держал. Я думал, немношко плохо будешь греби… Как по- русски сказать… молодец!

Похвала была кстати. Ломило руки и спину, на ладонях темнели кровавые пузыри.

Я прошел улицей и оглянулся на реку. Два старика, обнявшись, мирно болтали. Высокий переобувался.

* * *

Сорок пять лет назад мальчик-чукча Иван Рультетегин поехал с отцом в гости в соседний табун. Взрослые пили чай, а ребятишки прыгали посреди юрты. Играя, дочка хозяина зачерпнула блюдцем золы… Это только кажется, что костер в юрте остыл, только сверху костер покрывается синим пеплом… Женщины языком выбирали золу из глаза и спрашивали: «Ты видишь?» Он и теперь помнит, как спрашивали. Ему было шесть лет. Он не мог понимать всей беды.

«Твоими глазами должны стать уши, и голова, и ноги, и руки», — говорил отец. Отец брал сына во все поездки по тундре, рассказывал: это ручей, это олений след, это утки свистят крыльями; трава под снегом ложится в сторону, где прячется солнце; запели птицы — значит, день наступает; солнце греть перестало, утих ветер — ночь пришла в тундру. «Запоминай, тогда будешь жить». И он научился издалека «слышать» табун по запаху дыма, ловил в табуне ездовых оленей.

Он мог заколоть оленя. Снять шкуру. Научился шить торбаза, делать крепкие нарты, мог выбрать дерево и выдолбить лодку, научился по ветру править упряжкой собак. Отцовские глаза были рядом. Всегда спросишь: это как? это что?

Но отец не прожил долго. Попал в метель, четыре дня под снегом лежал, простудился…

Отца заменил хороший друг Сергей Ивтагин. Вдвоем уходили охотиться на медведя, стерегли в засадах горных баранов, стреляли диких оленей. Часто зверя первым слышал Иван.

Сергей стрелял. Высокий и сильный Иван нес тушу домой. «Не знаю, сколько километров нес — кто мерил тундру! Два дня шли, три дня». Иван и сам стрелял по птичьему табуну, по свисту крыльев целился. Добычу приносила собака. По крику, по шороху крыльев он мог сказать: летит сорока или ворона, лебеди, гусиная стая. Он помнил все речки около стойбищ, знал, в какую когда заходит красная рыба. Он искуснее всех вязал сети и не отставал на рыбалке. Рядом были глаза хорошего друга. Но друг женился, уехал на Анадырь. «Тогда сильно-сильно была тоска.

Я думал: надо к «верхним людям» идти…»

Однажды он взял карабин и пошел в тундру, чтобы уже не вернуться. Шел долго. Не надо было помнить дорогу — последний раз шел. Иногда становился — не отдыхать, он тогда совсем не уставал — становился и слушал. Евражка зашуршал по траве, дикий олень бежал, теперь человека увидел, затих… Легко проминались кочки под торбазами, и даже через ивняк, хлеставший по лицу, было идти хорошо. Он повстречал речку и узнал ее по шуму воды. Они с отцом на этой речке ставили сети. Перешел речку, присел и услышал вдруг: кто-то легкий вслед за ним перебежал воду…

Собака! Трется о ногу. Он сел и просидел ночь, еще день и ночь. Собака лежала рядом. Он гладил ее, и собака лизала руку. Он сказал: «Тума, друг…»

Поднялся, перешел речку и пошел назад в табун. Он помнил, как надо идти от речки к стойбищу, да и собака бежала чуть впереди… В табуне он сказал: «Ходил слушать тундру…»

И жизнь пошла опять своим чередом.

Он мог один остаться в табуне и «пасти пять дней, и ни один олешка не пропадал». Теперь у него был хороший помощник. Он сделал длинный поводок, повесил на шею собаки бубенчик и мог ходить уже далеко за дровами, за ягодами. Собака принесла щенят, он выбрал самого крепкого и смышленого, стал его обучать и тоже назвал: Тума — Друг. Не расставались они восемнадцать лет. Иван Рультетегин женился. Пошли дети: один, второй…

Едоков полная юрта. «Много всяких работа, надо было работай. Собака всегда помогал».

Тума знал все тропы, по каким хозяин ходил за дровами, за рыбой. Он мог подняться и пойти ночью. Чаще всего за дровами они уходили ночью. Звенел колокольчик, тянулся длинный кожаный повод. Они всегда аккуратно возвращались домой. Иногда далеко ходили.

В беспутицу, когда и олень не идет, и собаки не побегут, Иван Рультетегин брался пешком перенести срочные грузы в поселок с базы на берегу океана. Он выходил утром и к полуночи с двумя «чаевками» на пути возвращался в поселок, бросал с плеч ношу. От поселка до базы — семьдесят пять километров. Я посчитал: он проходил восемь километров за час. «Однако, без собаки не мог».

Одно время он служил в «красной яранге», был погонщиком собачьей упряжки. Ездили по табунам, возили кино и газеты. Во время пурги только на него и надеялись. Он откидывал верх у кухлянки, слушал, разрывал снег, трогал рукою траву и говорил: так надо ехать. «Однако, сильно собака Тума мне помогал…»

Восемнадцать лет служила собака. И пришла старость, стала ошибаться собака. Он понял: Тума слепнет. «Опять была много тоска». Собака совсем ослепла и не могла отыскать даже выход из юрты.

Он не пристрелил Туму, как всегда делал, если собака в упряжке не могла уже бегать. Он мелко рубил ей мясо и сам выводил из юрты… Два года назад он схоронил ТУму, как человека, за поселком у сопки. «Такой собака больше никогда нету».

Ивану Пиновичу Рультетегину сейчас пятьдесят два года.

* * *

Короткую историю жизни я рассказал со слов старшего сына Рультетегина, Тергувье Павла, со слов табунщиков и соседей, которые теперь знают Ивана Пиновича, со слов самого Рультетегина. Я зашел в дом к нему вечером, на другой день после путешествия по реке. Рультетегин с табунами уже не кочует. Летом уходил из поселка вверх по реке к месту Вай-Ваям — к «сенному месту на реке». Ловит рыбу, готовит на зиму юколу.

Осень и зиму столярничает в совхозе, вечерами («детей-то много, кормить просят»), вечерами он шьет торбаза, делает табунщикам арканы-чауты, делает трубки и коробочки под табак…

В доме было сильно натоплено. Рультетегин сидел на полу, на сухой потертой оленьей шкуре, и пилил ножовкой бронзовый винт от старого парохода. Кто-то принес находку, зная, что Рультетегин «найдет дело каждой железке».

— Однако, хороший блесна будет. Себе немношко делай, табун немношко. Мясо приносят, надо людям что-нибудь хорошо делай. — Он говорит и продолжает пилить большой винт на пластины. Опилки тоже для чего-то сгребает в тряпочку. Неожиданно тухнет свет, но пилка продолжает работать.

— Иван Пинович, а Павел-то почему дома? Я слышал, он в Петропавловске…

— Однако, так, в институте. Я сам позвал. Сказал: «Павел, один год подожди надо, немношко помогай отцу надо. Сестра кончит учебу — ты опять уезжай в Петропавловск».

— А ты в Петропавловске был?

— Однако, нет…

Две совсем Голые маленькие девчурки бегают по избе, визжат, заворачивают в шкуру толстого, как медвежонок, щенка. В углу лежит, наблюдает за этой возней большая собака.

— У вас сколько же ребятишек?

— Однако, семь… Слушай, у тебя пленка имеешь? Ну как сказать… совсем лишний имеешь? Дай Павлу немношко. Пусть учится. Я купил Павлу совсем маленький этот машина, который фотография делай…

Варится в котле на печке оленина. Молчаливая жена хозяина мнет в деревянной чашке ягоды шикши и голубицы, кладет туда рыбу и желтого цвета коренья. Визжат, бегают по избе две чумазые черноволосые девчушки. Схватили у отца из-под рук щепотку опилок, сыпят на щенка сверху и хохочут от удовольствия.

А отец пилит бронзовый корабельный винт. Руки большие, мускулистые, в ссадинах. Он время от времени быстро проводит пальцами по тому месту, где пилит. Сосредоточенное напряженное лицо невидящего человека; когда говорит, чуть наклоняет голову в сторону.

— Руки устал немношко. Надо менять работа.

Из кожаного мешка мастер достает тонкую оленью жилку, подносит к лицу, с помощью языка ловко вдевает жилку в иглу. Красноватого цвета шкурка на глазах у меня превращается в детский не то чулок, не то сапожок…

Я не видел, как Рультетегин танцует. Об этом много рассказывали. Никто из молодых не может танцевать так долго и так умело, как Рультетегин.

Танцует под бубен около юрты и под музыку на маленькой, с пятачок, сцене сельского клуба. И борец он первый на всю камчатскую тундру. На праздниках никто не может положить его на лопатки…

Утром я видел, как Рультетегин шел по делам. Прямой, росту необычайного, просто я не видел таких высоких людей! Красного цвета кухлянка с черным собачьего меха воротником. Высокая палка в правой руке, ножик на поясе. Через плечо перекинут тонкий кожаный поводок. Поводок тянет вперед молодая собака.

— Знаете, он рукой попробует и скажет: лисий след или собачий, свежий или вчерашний…

Слышно через открытую дверь: отчаянно пищит морзянка, но радист не спешит в домишко, заставленный черными ящиками. Мы глядим, как по сопке наискосок движется человек в красной кухлянке.

— Пошел по делам в тундру…

* * *

И два слова еще. Мы, ничем не обделенные, на пиру жизни, частенько хнычем, жалуемся. И в это же время вот сейчас живет Человек в тундре, Иван Пинович Рультетегин.

Фото автора. 20 февраля 1966 г.

 

Долина гейзеров

(Камчатские репортажи)

Вы не бывали в Долине гейзеров?! Да-а…

А знаете, Ганзелка и Зикмунд сразу туда полетели…

С кем бы ни шел разговор, обязательно спросят: «Вы еще не бывали?..» Долина — самая большая примечательность на Камчатке. Но природа так далеко упрятала ее, что всего только четверть века назад человеческий глаз в первый раз увидел столбы кипящей воды и пара, горячие озера. Увидела долину весной 1941 года геолог Татьяна Ивановна Устинова. Вот что она говорит: «Весьма труднодоступная местность.

Охотники не посещали этих районов, экспедиции тут не бывали, а поблизости побывавшие не спускались в крутостенную, малодоступную долину».

Вспомним, какие гейзеры на земле нам известны. Исландия, Йеллоустонский парк в Соединенных Штатах. Гейзеры Новой Зеландии.

На Камчатке множество горячих ключей, незамерзающих речек, но долина — это, как ученые говорят, феномен природы. Редкий по красоте и величию «закоулок» земли. Мы собрались в долину.

Мы — это Юрий Малюга, глава камчатских туристов, Миша Жилин, корреспондент камчатской газеты, и я. Малюга летит в долину вывозить с базы остатки продуктов. Туристы не все съели за лето, и теперь надо увозить консервы, сахар, мыло и спички. Остатки стережет Коля Порхулев. Совсем один сидит где-то в горах. Прислал записку с геологом: «Медведи подбираются к складу». Потом еще сообщение: «Одного медведя убил». Малюга нервничает, но улететь мы никак не можем — полоса тайфунов…

Наконец все в порядке, летим! Летим высоко над горами. Тень вертолета маленьким прозрачным жучком ползет по каменистому дну каньона. Молодая, нехоженая земля. Одна-единственная палатка за час полета, и возле нее один человек с поднятыми руками. Белые пики потухших вулканов. Будет у нас на пути один непотухший. Вот он уже показался — черный, высокий конус. Один из знаменитостей: Карымский вулкан. Не проглядеть бы… Каждый час вулкан стреляет в небо дымным зарядом. Вот как раз…

Примерно в двух километрах от нас извержение.

Звука не слышно. Клубы черного дыма рванулись кверху и теперь оседают. Вертолет пролетает полосу дыма. Открываю окошко. В кабину врываются запахи паровозной топки. Мелькнул кратер, похожий на блюдце с отколотым краем.

Каменистая площадка в горах. Белая тряпка висит на палке. Никто не выбегает встречать вертолет. Записка: «Ушел пешком на Жупаново. Невмоготу. Коля».

* * *

Шесть километров в гору проходим легко и быстро. Как раз на границе ночи и дня выходим к обрыву долины. Надо спешить, но мы не можем двинуться с места… Каждому пожелал бы прожить такие полчаса. Кровью светится узкая полоска неба. На потухших вулканах снег, тоже красный — кругом красные пятна.

Небо лимонно-зеленое, начинают проступать огоньки звезд. А внизу, под обрывом, у наших ног начинается эта долина — огромный провал в земле. Сейчас свет от зари туда уже не доходит.

Чуть-чуть маячат верхушки каменных островов. И снизу из темноты поднимаются белые столбы пара, медленно поднимаются и превращаются в красный туман. Кажется, в самом деле землю творили боги. И вот теперь, усталые, они собрались тут и затопили в темноте бани. Ни звука. Только сухие ветки кедрового сланца хрустят под ногами… Бледнеет полоса закатного света. Гаснут верхушки вулканов. Только звезды посылают на землю свет. И все-таки можно различить внизу смутные облака. Поправляем мешки на плечах и делаем шаг в темноту.

Для альпиниста дорога — сущий пустяк. Но человеку равнинному крутая стена в сыпучих, маслянисто-мягких белых камнях не покажется легкой, особенно в темноте. Из камней сочится вода. Собираем в ладони холодные капли. А еще четыре десятка шагов в темноту — и уже слышно: из капель родился ручей. Еще вниз — и уже надо прыгать через бегущую воду. Малюга хорошо знает тропу, иначе мы свернули бы головы.

На минуту останавливаемся, надо отдышаться. Неужели мы катились с такой крутизны? Прямо над головой — кромка обрыва. Тропа идет вниз, но уже не так круто. Ручей, который час назад умещался в ладони, теперь сердито шумит; надо почти наугад отыскать в воде камень, чтобы в два шага перепрыгнуть ледяное течение…

И вот кажется — мы «в предбаннике». Пахнет серой. Что-то свистит в темноте, булькает…

— С тропы нельзя… — предупреждает Малюга.

Какое-то растение метелками бьет по щекам, стебли шеломайника чуть ли не в два человеческих роста поднимаются у тропы. Справа черный обрыв, и слева темный обрывистый склон. И только Большая Медведица, хоть и странно висит на небе, все-таки выглядит старым, привычным другом. Иначе можно забыть, что идешь по Земле…

Извергается Великан.

* * *

Утро. Мы вылезли из палатки и огляделись. Палатка стоит посреди берез на мысу. Земля усыпана мокрым желтым листом, небо голубое и чистое. Видим только полосу неба — сзади гора, справа и слева склоны долины. Солнце только взошло и еще не может дотянуться лучами в провал земли. Голубые тени далеких вершин, снег на горах. А тут, в долине, тепло и пока еще сумрачно, но можно уже разглядеть все краски.

Большие желтые пятна — кедровый сланец, сиреневые глыбы камней вверху, а внизу под нами как будто пьяный художник ночью резвился: желтые пятна, синие, серые, красные, вишневая полоса, зеленые пятна. Это глина разных цветов и трава. И все краски перепутаны, стушеваны дымом. Нельзя сосчитать все дымы. Чуть-чуть фантазии — и можно представить войско, которое утром ушло из долины, затоптало костры, и теперь они только дымят. И на всю долину осталась только одна живая душа — маленькая голубая синица. Ее забота — большие кисти рябины возле нашей палатки…

Вся земля пропитана паром. Шумно, будто из паровоза, бьет белая тугая струя, а рядом с тропинкой тонкая струйка: похоже — спрятался человек и папиросу курит в траве. Еще десяток шагов — облака пара вырываются из большой ямы. А вот чуть ли не целый гектар земли весь в трещинах, в ямах, и тоже пар. На свитере, на объективах, на лицах оседают капли воды.

Дышать тяжело, пахнет серой и еще чем-то не очень приятным. Озеро странной синей воды. Горячее! А вот что булькало ночью… Небольшой котел красной грязи. Пузырится, булькает. Хочу заснять котел, но земля под ногой вдруг оседает… Весь ботинок в красной горячей сметане, из дырки-следа повалил пар.

Хорошо — тут же речка, можно охладить обожженную ногу… Несчетное число всяких ям, трещин, колодцев, озер, горячих ключей. Весь левый склон над каменистой речкой парует.

Зимой долину заносит снегом, а берег все равно зеленеет. Зайцы, лисицы, утки и лебеди спускаются в долину погреться. Медведи весной, замерзшие и голодные, ищут в долине не очень горячую грязь и ложатся. Достаем картошку из рюкзака и опускаем в сетке варить. Вода прозрачная до самого дна. Пар над нею жжет руки.

Не оступиться бы. Едим картошку. Из другого озера тут же рядом черпаем «чай». Бросаем в кружку щепотку заварки, и чай готов. А потом приводим себя в порядок. Находим озеро не очень горячее, полощем штаны и рубашки.

Сушим тут же на горячей земле, подернутой, как пирог, хрустящей корочкой. Юра Малюга устроился бриться около гейзера. Прямо в кипяток опускает кисточку… И вдруг с криком прыгает в сторону. Высоко вверх из каменного грифона бьет струя кипящей воды. Две минуты извергается гейзер, две минуты мы видим столб воды, окутанный паром. Задираем головы, чтоб увидеть его верхушку. Желтые березняки, игра солнца в водяных шариках, синее небо. В конце долины еще один белый фонтан воды и пара.

Пытаемся сварить картошку…

* * *

Долину видели не очень много людей — геологи, туристы, ученые. Туристу, когда он вернется домой, все, что прошел и увидел, кажется удивительным, обо всем хочется рассказать с восклицательным знаком. Я слышал о гейзерах рассказы немолодых, степенных ученых — и среди всяких мудреных слов и названий все те же знаки восторга и удивления. И гейзеры этого стоят.

Когда нет извержения, гейзер узнаешь по накипи необычайно красивых солей: черных, розовато-белых, перламутровых. «Наледи» гейзерита похожи на окаменевшую губку, на кораллы, на застывшие бусы из перламутра. Любителям сувениров трудно тут удержаться, не отколоть «хоть кусочек». И то, что гейзеры накопили за тысячи лет, может исчезнуть по неразумности за два туристских сезона. Я обещал Юре Малюге выделить эти слова, обещал сказать всем, кто соберется в долину: «Удержитесь, не отколите». Гейзерит уже порядком околот. И все-таки сразу заметишь эти соляные оплывы, немножко похожие и на лед около водоразборной колонки. В центре надо смотреть грифон — отверстие, через которое подземный «котел» и пускает время от времени струю воды.

Можно заглянуть в это отверстие и увидеть булькающую воду или ничего не увидеть. Но если наклонить голову — всегда услышишь характерное бульканье или гудение, как будто там, в земле, работает двигатель.

Крупных гейзеров в долине двадцать. У них любопытные имена, данные за свойства характера или за цвет гейзерита: Первенец, Сосед, Сахарный, Непостоянный, Большая Печка, Фонтан, Малахитовый Грот, Плачущий, Великан… Они расположены группами, но что до характера, то нет и двух похожих характером.

Большинство держатся какого-нибудь «расписания», и можно заранее знать, когда, например, будет извержение у Тройного. Непостоянный продолжает оправдывать свое имя — может час промолчать, а то вдруг два раза подряд запустит фонтан. Первенец — самый крайний в долине гейзер. Его первым заметили люди двадцать пять лет назад. Тогда он был сильным. Сейчас Первенец постарел. Вода уже не летит вверх, а только хрипло булькает в грифоне. Из этого, конечно, не надо делать выводы о сроках жизни.

Никто не может сказать, сколько лет живут гейзеры. Но, несомненно, они могут и умирать.

Если стать вблизи, можно заранее предсказать извержение. В грифоне все громче начинает булькать вода, начинает брызгать… и — взрыв! У одного столб воды, у другого струя, у третьего нет воды — выстрелил паром, у четвертого три наклонные струи. Очень точно назван Плачущий гейзер — издали слышно всхлипывание. В Сахарном вода несладкая, как и всюду, пахнет сероводородом. Гейзерит у него похож на розово-желтый вареный сахар. У Юры Малюги любимый гейзер — Фонтан. Этот не заставляет себя ожидать. Каждые семнадцать минут из грифона на двадцать метров взлетает столб пара и кипятка. Чуть ослабнув, струя рассыпается широким веером, блестит на солнце.

Окончив работу, гейзер глухо рокочет. Буйные силы кипят в утробе этого молодца. Но «самый-самый» гейзер — это, конечно, Великан-гейзер.

Я бы сравнил его с народным артистом. Он не роняет себя частым появлением перед публикой, но уж если явился, то во всем блеске.

Надо пять часов ожидать, пока он накопит силы.

Усталые, мы вернулись в палатку, поставили варить кашу, а сами объективы наводим, глядим на часы. По расчетам, должен вот-вот. Каша сварилась, а он все медлит. Едим кашу, а сами глаз не спускаем с площадки, заваленной камнями.

Вот, кажется, началась «репетиция» Великана — вода разливается по камням, валом поднимается над грифоном… Снимать, скорей снимать! Мы стоим в полкилометре от гейзера, и столб воды с паром едва помещается в рамке. Две минуты редкого зрелища. Метровой толщины столб воды не удается разглядеть из-за пара. Пар поднялся метров на триста и похож на атомный гриб.

Полная тишина в долине. Только синица прыгает на рябине и внизу булькает красная глина…

Долина подарила нам золотой день. Такие дни редко бывают осенью, когда вот-вот должен повалить снег. Мы искупались на прощание у водопада. Тот самый ручей, о котором я говорил: «умещается на ладони», около речки Шумной, падает вниз с тридцатиметровой стены. Это в долине одно из самых красивых мест. Вода в ручье ледяная. Как раз тут у стены прямо в поток беспрерывно бьет струя гейзера Водопадного. Вода согревается. Юра Малюга уверяет даже: «Она совсем теплая». — «Ну хорошо, купайся, а мы поснимаем». Купается до посинения. Стоит потом на камне, обтирается полотенцем.

А завтра-послезавтра выпадет снег…

Фото автора. 27 февраля 1966 г.

 

925-й медведь

Переписи камчатских медведей не проводилось. Число их определяется одним словом: «много». Считают, что их здесь пока больше, чем людей. Медведи ходят по человеческим тропам, а геологи и охотники, меряя Камчатку ногами, пользуются медвежьими тропами. Встреча на этих тропах — обычное дело. За месяц путешествия я видел и любопытную морду, и испуганно мелькавший медвежий зад. Камчатские медведи редко покушаются на людей. В природе все уступает человеку дорогу. Только крокодил на охоте не делает различия между человеком и другой живностью. Но сибирские медведи, например, человека не уважают и норовят свести счеты. В Сибири встреча с медведем — дело опасное. На Камчатке же редкий человек медведя не видел. Зверь остается, конечно, зверем, и мудрый человек не пойдет в горы или в тундру без нарезного ружья. Но это только на всякий случай. Если у человека нет страсти убить «просто так», встречные расходятся полюбовно. Бывает, человек видит за день трех-четырех медведей. Бывает, одновременно видит десяток-«ходят, как лошади в тундре». Конечно, чем больше людей, тем меньше медведей. Живут еще старики, которые видели сорок — шестьдесят медведей за один раз. Такое скопление зверей происходит на Камчатке в силу особых причин.

Летом по речкам начинается рунный ход рыбы. Вода кипит, когда идут вверх по реке стада чавычи, кеты, горбуши, кижуча. Ловят рыбу все, кто может и не может ловить. Бросают все работы и устремляются к рекам люди. И все звери, какие есть, спускаются к речкам. Ловит рыбу лисица, росомаха ловит, вороны, волки, маленький соболишка ловят. Говорят, только заяц не ловит: не любит заяц рыбных блюд.

Впрочем, вкус — странная штука. Коровы, например, на Камчатке привыкают есть рыбу.

В Олюторском районе я видел: стоит корова около вороха рыбы и так спокойно, как будто силос, жует и жует… Медведь, конечно. Самый искусный из рыболовов, стоит по колено в воде, смотрит, смотрит. И вдруг лапой: раз! И вот уже в пасти рыба. Икра брызжет красной смородиной. Иногда начинает сразу жрать, а то кинет через себя на берег и опять смотрит, смотрит.

Раз десять кинул на берег. Оглянулся — ничего нет. Украли! Рев, беготня по берегу, сцепился с соседом, которого заподозрил. Тут судей не бывает, кто сильнее — тот прав. К местам хорошей рыбалки собираются иногда по десятку медведей. Медведица учит несмышленое поколение, как надо ударить, как нырнуть на глубоком месте за рыбой. Медвежата дерутся из-за кидано, еду сожрал». «Кричу в телефон: медведь на дровяном складе! Пришлось пожарников звать…» «Стоим, глядим друг на друга — шагов десять. Не более. Как заревет, жидким ударил — и деру…» «Забавно от комаров отбивается: лапами туда-сюда, на брюхо падает и ползет, комаров давит…» А вот запись, которая, пожалуй, больше, чем другие, заставляет забыть о плюшевых мишках.

Степан Иванович Ушаков .

В первый день на Камчатке мне позвонил московский знакомый: «Ты вот все со зверями…

В больницу самолетом привезли парня… Понимаешь — медведь».

…Парень своим ходом вышел ко мне из палаты. Но был он в бинтах с головы до ног.

— Вот как отделал… — Парень достал из халата зеркальце. — Двенадцать скобок на этой щеке и на этой — лапой ударил…

Вот что рассказал Колодкин Виктор, шофер и строитель из тундрового поселка Каменская.

«В полдень мы пошли с Валей по кедровые орехи. Собираем в лощине — это километров пять от села. Услышал я подозрительный треск.

Бросил мешок. Валю за руку — и наверх. Надо ж случиться — видно, и он к этому месту вышел. И подумал, наверное, что мы зло имеем. Наверное, он тоже по орехи пришел и считал кедровник ну своим, что ли. Короче, увидел его в десяти метрах. Успел крикнуть: «Валя, беги!»

А он уже надо мною на задних… Ну вот, видите: лицо, рука — кость переломлена. Я упал. Слышу, по черепу, как по горшку: дррр… (зубами, наверно; одни лоскуты остались на голове). И отпрыгнул. Я подумал: ушел. Шевельнулся, а он тут начал рвать, раза три приподнял за свитер… Зарастет. Вот только лицо…»

Не очень веселый случай. Но все-таки не надо думать о камчатских медведях плохо. У зверя больше причин на нас обижаться. Встреча с существом, пахнущим дымом и табаком, — всегда для медведя большая опасность.

Никто не считал, сколько каждый год убивают их на Камчатке. Раньше медвежьи шкуры шли на шапки английских гвардейцев. Теперь служат большими половиками в квартирах. И много медведей потому только, что мало еще людей на Камчатке. В дальних углах полуострова живут охотники, которых кормит медвежий промысел. Мне встретился, может быть, самый знаменитый из них.

* * *

В Ключах сказали: «А его найти просто. Вот по этой улице. И глядите — на сарае растянута медвежья шкура». Я насчитал двенадцать рас тянутых шкур на сараях, на воротах, на бревенчатых стенах домов и нашел наконец.

Охотник Степан Иванович Ушаков был дома, но готовился снова в тайну — чинил нарты.

Собаки понимали, в чем дело, и визжали от нетерпения.

— Из Москвы ко мне?! — Охотник понюхал табак и сказал что-то жене.

На столе появились горячая медвежатина и тарелка с брусникой.

— Степан Иванович, говорят, много медведей убил?

— Однако, много. Вот едим девятьсот двадцать пятого…

— Всех так и считаете?

Степан Иванович нюхает табак, достает из сундучка завернутую в тряпицу стопку засаленных записных книжек.

— Вот, записано…

Листаю слипшиеся страницы, исписанные печатными буквами. Пять-шесть слов — и частокол палочек. «20 августа 1937 года. Шестером на Еловке охотились». А дальше палочки. Каждая палочка — убитый медведь. Он метил тех, в которых сам стрелял. За неделю — шесть палочек…

Время от времени хозяин «Записок» подводит итог. «1944 год. Всего убито 49 медведей».

— В тот год много стреляли. Война. Продукты давай. Я три тонны мяса сдавал. За один день, помню, четырех медведей убил.

— И сейчас пишешь?

Достает из кармана помятую книжку. Те же печатные буквы и палочки. «Охотился на Еловке. Убил 13. Трудно дошел, болели ноги».

— В этом году много зверей. Можно было больше стрелять. Рыбкоп не берет…

Тайга не делает охотника разговорчивым.

Наш разговор — вопрос и ответы.

— Мне сейчас без двух шестьдесят. Стрельнул первый раз, когда было пять лет. Отец отошел, а я по уткам из дробового. Хорошо помню: одну подбил, отец на выстрел бежит: «Как же ты, разбойник, ружье удержал?!» В десять годов из винчестера у зимовья медведя свалил.

— Говорят, гуся на лету пулей бьешь?

Нюхает табак, вспоминает. Просит внука собакам понести медвежатины.

— Молодыми дурачились: кружки у огня кверху швыряли. В мою не все попадали, а я всегда дырки производил. И теперь в пять копеек на сто шагов попаду. Ноги вот, ноги бастуют…

Снимок из книжки моего коллеги, шведского фотографа-анималиста Свена Йильсетера . Медведей он снял на Аляске. Образ жизни у этих зверей такой же, как на Камчатке. Фотографу повезло — семь рыболовов сразу.

Каждое лето после промысла, после ночевок в снегу охотники уходят опять в тайгу, к горячим ключам, лечиться. «Я все ключи знаю: от поясницы, от живота, от ног, от простудных чирьев. Всегда помогало». И в этом году ключи свое сделали, но что-то осталось в ногах у охотника. А надо идти…

— Опять на медведя?

— Соболей буду бить… Нет, соболей не считал. Волков, лисиц, росомах, соболей не считал. Медведей считал — большой зверь. Можешь ты его положить, а то и сам ляжешь…

По именам вспоминает охотников, которые из тайги не вернулись. Потом долго роется в сундучке, достает свидетельство сельскохозяйственной выставки.

— Награду Москва прислала. И медаль была. Медаль кум попросил — на свадьбу поехал. Пусть поносит на свадьбе. Он тоже много зверя добыл…

— Степан Иванович, а приходилось не убивать зверя?.. Ну видишь, а рука не поднимается убивать?

— Однако, было. К одному подошел близко. Чувствую, видит, а не бежит. Ходит, интересуется. Во весь рост поднимаюсь, не убегает — спокойный, глядит, интересуется. Товарищ сказал: «Пошто не стрелял?» — «Не мог — как человек ходит, интересуется…»

— А остальных девятьсот не жалко?

Это вопрос человека из густонаселенного места, где медведи живут только в сказках, и охотник не понимает вопроса.

— Жалко? Жалко, если просто так убил, ну если убил и бросил. Я так не бил. Я один раз увидел сразу семнадцать медведей и не стрелял — было не надо. А когда надо, десять дней, бывает, ходишь одного ищешь. Ноги вот, ноги бастуют…

Пятьдесят лет в тайге. Вся жизнь — охота. И развлеченье — охота, и хлеб, и опасности, и вот болезни пришли. И опять надо идти…

Собаки визжат от нетерпения во дворе. В мешок уложены спички, соль, сухари и патроны. Стоят у дверей лыжи, подбитые оленьим мехом, и свежеструганая лопатка — ставить капканы.

Мать внизу почему-то не шевелится. Медвежонок еще не все понимает.

— Степан Иванович, а было такое, что мог бы и не вернуться?

— Было… — Нюхает табак, вслух перебирает разные случаи. Потом мы идем во двор. На растянутой шкуре охотник находит дырку от удара ножом.

— Я близко пускаю зверя. Бывало, прямо в пасть стрелял. В этот раз поспешил. Стрельнул — бежит, еще раз — бежит: видно, скользнуло по черепу. Еще раз… а выстрела нет — забыл, что два патрона осталось. Он лапами карабин обхватил, и я успел ножик… Это как раз был девятьсот двадцать пятый. Раньше я не мог бы забыть — два патрона… И вот ноги, ноги бастуют… Если что и случится — все справедливо… Не ходить? Да какая же жизнь без тайги?..

Я видел, как он уходил. Выпал снег. Дымно курилась Ключевская Сопка. На покрытом снегом пригорье долго виднелась маленькая фигура — точка рядом с громадой вулкана.

Фото автора. 3 марта 1966 года.

 

Четверо на вулкане

На Камчатке тридцать три живых и в пять раз больше потухших вулканов. Живые называются почти как люди: Авача, Кихпыныч, Толбачик, Ксудач, Узон, Семлячик, Шивелуч…

И характеры, как у людей. Карымский «покуривает» — в день по нескольку раз пускает в небо заряды дыма. Вулкан Безымянный много веков молчал, и на него уже махнули рукой: потух.

А десять лет назад он вдруг проснулся и так «рявкнул», будто десятка три водородных бомб были спрятаны в безымянной горе. Вулкан Авача в шутку называют домашним вулканом. Он стоит на виду у города Петропавловска, каждый здоровый и не очень ленивый человек сможет на АваЧу подняться, хотя, конечно, прогулка до кратера не из легких. Царица всем азиатским вулканам — Ключевская сопка. Этой молодухе пять тысяч лет. Семьсот раз извергался вулкан, а силы в нем, кажется, все прибывает.

Вулкану Шивелучу миллион лет. За долгую жизнь этот старик столько гор наворочал — не сразу поймешь, где голова у вулкана. Шивелуч все время потихоньку ворчал, но год назад он сделался на Камчатке главным героем.

12 ноября 1964 года спавший поселок Ключи вздрогнул от страшного взрыва, и рассвет долго не наступал. На двенадцать километров кверху над Шивелучем поднялось черное облако. Камни величиною с дом падали с неба, в завесе пепла беспрерывно сверкали молнии, дрожала земля.

Ветер наклонил тучу пепла и понес на восток, к морю. Вот что говорят попавшие в полосу пепла: «Черная темнота. Я вытянул руку и не увидел ладони. Без фонаря нельзя было идти». «Одежда у меня вдруг засветилась — говорят, какое-то электричество оседало». «Сами по себе начали звонить телефоны. От проволок антенн сыпались искры».

«Капитаны судов в океане сообщили: видимость — ноль». На сотни километров летела «гарь» (кавычки необходимы, потому что на самом деле это не гарь и не пепел, а просто распыленные взрывом земные породы). Когда все рассеялось и улеглось, люди увидели: у Шивелуча нет верхушки, дымился новый огромный кратер…

Мы прикинули: прошло триста дней. Поднимемся в кратер:

— В такое время?.. Замерзнете!

Но мы представили список экипировки, продуктов, и геологи соглашаются дать вертолет.

Поднимаемся над Ключами — и на Шивелуч!

Холодные грани сопок на горизонте, над ними облака кудряшками, как на старых гравюрах. Сзади равнодушно дымит Ключевская, а впереди уже видно «работу» Шивелуча: на много километров вверх тянется застывшая река «манной каши с изюмом». С трехэтажный дом камни волокла за собой «каша», выброшенная вулканом.

Затопленная лощина, лес с головою затоплен, сожжен, вот только маленький островок лиственниц уцелел — белая масса обтекла и только слегка опалила деревья.

Конечно, мы не в кратер садимся. Вертолет опускается Шивелучу на плечо, как раз на черту, до которой решились подняться кусты ольшаника и откуда уже начинаются обрывистые пустынные камни.

Остаемся одни. Ставим палатку. Один принимается за костер, трое идут оглядеться.

Зима начинается на камнях, чуть выше нашего лагеря. На белой верхушке хребта видим цепочку снежных баранов. В бинокль хорошо различаются большие рога вожака. Следы медведя, лисицы. Животные не боятся вулкана, но задолго чувствуют извержение. Гора чуть-чуть вздрогнула — бараны начинают эвакуацию…

Подозрительно тихий вечер. Слышно: в темноте с обрыва упал камень, рядом с палаткой прошумели крыльями куропатки…

А за полночь мы проснулись. Палатка хлопает и вот-вот улетит. Что-то смутно белеет около ног. Тянусь рукой — снег! Палатка прогнулась парусом. Нельзя медлить, надо вниз, в ольшаники!.. Тут, в зарослях, все равно дикий ветер.

Снег в сапогах, за воротом, в рукавах. Темень. Заткнули щели в палатке. Зажгли свечу. Огонек, хоть и маленький, все-таки греет…

* * *

Представляю вам трех моих спутников.

Эдуард Назаров. Вообразите высокого интеллигентного вида попа с рыжевато-белой бородкой. Упрячьте «попа» на сутки в спальный мешок, не дав ему расчесать бороду и умыться, крикните: «Заяц!» Он моментально прыгнет в высоченные с отворотами сапоги, схватит ружье, с криком: «Где?!» выскочит из палатки.

В этот момент он больше всего похож на себя.

У «попа» ГУМ, а не рюкзак. В нем есть, кажется, все на свете. «Что, красный светофильтр? — пожалуйста», «Стельку в сапог? — пожалуйста». Кроме того, Эдуард — великий умелец. В две минуты освежевал зайца. «Как пристроить свечу в палатке? — а вот…» «Фотоаппарат? Ну-ка…» Дует на руки, достает крошечную отвертку… Заработал мой «Киев»! И еще он первым заметит, что нога у тебя потерта; «Возьми мой носок, погляди, какой мягкий…» А вообще Эдуард Назаров — капитан третьего ранга, моряк-подводник. При чем вулканы? А ни при чем, просто моряк — из породы бродяг и каждый отпуск куда-нибудь едет. В этот раз выбрал Камчатку…

Николай Огородов с детства, когда еще качался в люльке, видел этот вулкан. Он родился в Ключах. Мальчишкой вряд ли он думал, что будет всерьез изучать вулканы и даже писать диссертацию. Он лазил на вулканы из любопытства, так же как на равнине мальчишки обязательно лазят в овраги, на старые мельницы и курганы.

Школьником его пригласили в серьезную экспедицию: восхождение на вулкан Ключевской.

Откройте любую книжку о вулканах — обязательно встретите место: «Это было третье за всю историю восхождение. Из шести только два человека достигли вершины и заглянули в кратер. Это были вулканолог Алевтина Былинкина и ученик десятого класса Николай Огородов».

Во время спуска эти двое попали под камнепад. «Камни летели величиною с эту палатку». Алевтина Былинкина не успела укрыться. Камень был небольшой, но попал в голову.

Школьник Николай Огородов спустился один и принес в промежуточный лагерь известие…

Такой случай мог бы отбить охоту к вулканам. А он, этот парень, из-за вулканов три года подряд «штурмовал вершину московских Ленинских гор» и прошел-таки по конкурсу. Учился. И вот уже пять лет опять на Камчатке.

Третий член нашей «зимовки» Миша Попов, родился в Москве, геологом облазил Сибирь, теперь попал в объятия науки вулканологии.

Миша продолжает учиться, и Наука отводит ему пока что место не очень легкое — носить на вулканы рюкзак старшего лаборанта с набором колбочек, скляночек и каких-то приборов. Миша привязался к вулканам. Два года был на практике, а теперь прилетел сюда вместе с женой. Поезда «малой скоростью» везут на Камчатку Мишин домашний скарб, жена солит на зиму в Ключах пойманных Мишей кижучей, а сам Миша обновляет штаны на вулкане.

У Миши удивительные штаны, из какого-то сверхсовременного зеленого полотна. Предполагается, что вулканическим газам, имеющим привычку «раздевать» посетителей, эти штаны будут не по зубам. Ужасно в палатке холодно.

Миша в экспериментальных штанах лезет в спальный мешок. День начинаем вопросом: «Миша, ну как штаны?»

Я четвертый в этом десанте.

* * *

Нам нужен день, чтобы с «плеча» Шивелуча подняться в кратер. Но этого дня нет. По утрам мы бьем изнутри по палатке, чтобы стряхнуть гору снега, и не спешим вылезать — ничего не увидишь, кроме летящего снега. А надо.

Надо разжигать костер, кипятить чай, надо надевать окаменевшие за ночь морозные сапоги. Ну просто никак не хочет нога лезть в заледеневший сапог. И шутка сказать — костер!

Мокрый снег, ветер и ни одной сухой палки. Валю топором ольшаник, набираю пучок травы, тонких веточек. Но как заставить гореть сырую ольху? Расстегиваю пиджак и, как птица крыльями, закрываю огонь от снега… Почти ложусь на кучу холодных дров. Огонек зацепился, перелез с одной щепы на другую. Свистит, сечет снег… И все-таки огонь вырастает. Трещат дрова, красные языки летают в снегу. Пурга уже не может одолеть мое произведение…

В кратере у Шивелуча .

Взрыв в кратере вулкана.

Фото Гаруна Тазиева.

— Ребята, чай закипает!..

Чай не городской у нас. Совсем черный.

Оттого, что Коля сыплет сразу целую пачку заварки, и оттого, что воду берем в «копытце» недалеко от палатки. (Удивительно еще, как это вода держится на такой высоте!) Мутный настой ольховых листьев, замерзших комариков, каких-то палочек, веточек. Пьем, ничего.

Хуже дело с едою. В первый же день у двоих путешественников случилась рвота. Подозрение пало на большие банки говядины. Сложили банки в пирамиду сзади палатки и загрустили.

Без мяса в горах и в такую погоду… Придется добывать…

Почти не дышу, глядя, как Николай и капитан третьего ранга на гребне горы крадутся к баранам. Поземка то закроет их, то покажет.

Выстрел. Почти по отвесной скале катится что-то, пока невидимое, с гулом, перегоняя друг друга, несутся камни. Прячемся за уступом…

Рыжевато-серой масти снежный баран лежит около ног. Закон запрещает убивать редких животных. Но другого выхода мы не нашли…

Пожарив на прутиках мясо и выпив чаю, мы лезем в мешки. Ветер немного улегся. Видно внизу подсиненную долину. Видно на красном закате дымный синий чум Ключевской сопки.

Вниз от лагеря стелется лес ольхи. Если еще на один уступ приподняться над лагерем, увидишь горы камней, когда-то извергнутых Шивелучем, увидишь черные монументы застывшей лавы. А там, где кратер, — метель.

Метель и дым. Вулканологи, может быть, могли бы сделать свои работы, но о снимках и думать нечего. Пятый день метель, пятую свечу привязываем к палке и ставим в палатке. Смутно верится, что где-то есть города, дороги с машинами, баня, книги, очередь у кино.

Нам нужен один день, чтобы забраться в кратер Шивелуча. Вечером разглядываем найденную Мишей вулканическую бомбу. Камень, похожий на спекшийся уголь. Внизу под нашей палаткой разлит огонь, который наверху застывает вот такими черными бомбами. Огонь под нами, а в палатке собачий холод.

* * *

Ура! — синее небо, мороз. Идем в кратер. Пять часов идем кверху: то снег выше пояса, то надо прыгать с камня на камень, то идем по узкому гребню камней, как циркачи по канату. И все вверх, вверх.

Ольховая палка помогает одолевать рискованные места — потоки воды успели промыть в вулканической массе глубокие обрывистые ущелья. За белыми валунами величиною с дом прячемся от ветра, чтобы чуть-чуть отдышаться. Трудно поверить, но эти камни снарядами вылетали из кратера и падали сюда с большой высоты. Мише тяжелее всех с коробом склянок. Временами одна Мишина шапка плывет над снегом.

Первый признак кратера: на застывшей извергнутой массе желтеют проталины, сипит струйка пара. Обрывы развороченных взрывом гор, хаос камней. Легко поддаться ощущению: идешь по Луне. Кратер… Мы как-то незаметно вошли в углубление с поперечником в полтора километра. Взрывом вырвало край в этой неправильной формы чаще. И все извергнутое неслось вниз через эту щербину. Мы в нее как раз и вошли.

Осторожно идем теперь по горячей «пробке», заткнувшей горловину Шивелуча. «Пробка» состоит из обломков скал, песка, легких белых камней. В кратере стоят клубы пара, горячее нутро вулкана жжет ноги, зернистый песок кое-где покрыт желтовато-зеленой корочкой серы. Кругом очаги газа и пара. Вулканологи называют их фумаролами. В середине кратера они почему-то спокойны, а из стенки гудит такая струя, что кажется: ракета хвостом кверху увязла в земле. Вот сразу три «ракеты» хлещут газом и паром. Гул — не слышно, что говорит сосед. Теряем друг друга в ядовитой завесе. По всем правилам нужен противогаз — в белых облаках перемешались вода, углекислый газ, серная и соляная кислоты. Но в противогазе неудобно работать. Вулканологи обходятся повязкой, смоченной в растворе соды. Николай с Мишей, кажется, совсем уже легкомысленно лезут со склянками в самое дымное место, даже и без повязок. Ставят «под мышку» Шивелучу длинный стеклянный градусник, берут пробы газа.

Даже на сравнительно чистом месте щиплет лицо, щекочет в горле, в голове появляется странная тяжесть. На металле фотоаппаратов, на объективах появляются капли мелкой росы.

Мне уже говорили об этой росе — на складе у вулканологов лежит целая куча съеденных газом фотографических аппаратов. Спрятать, что ли, за пазуху?.. Странное состояние: ногам жарко, местами прямо стоять нельзя на песке, а спина мерзнет от морозного ветра. Прячемся в песчаной лощинке, снимаем мешки. Конечно, смешно думать тут о костре. Копнули ногой.

Поставили в углубление котелок снега — через четыре минуты готов кипяток.

— Ну, как температура у Старика? Не лихорадит?

Миша собирает склянки, резиновые шланги, чихает и отпускает Шивелучу пару неласковых слов.

У нас под ногами температура газа сто двадцать градусов. Чуть выше, где стоит гул, — семьсот градусов. И тут же рядом, между фумаролами, островки желтого льда, кристаллы ледяных белых цветов, похожие на птичьи перья, все та же хрустящая зеленоватая корочка серы.

Горячий ручей брызжет из валунов. Поднимаемся выше по каменному хаосу. Два кипящих озера, и тут же рядом озеро холодной воды. В разрыве паров видны бурые стенки кратера.

Лестно вспомнить, что все это называется «пастью дьявола», но нам ничто не грозит, разве что ногу вывихнешь на этой каменной «пробке». Вулкан теперь долго будет собирать силы, может быть, несколько лет, чтобы снова рвануть.

Впрочем, вулкан подобен сердитой собаке — никогда не знаешь, что у него на уме. Мы рискуем, пожалуй, отравиться газами, если не будем благоразумны — щекотка в горле, и начинают слезиться глаза.

— Миша, ну как штаны?

— Все в прядке, ни одной дырки.

Пока мы, согнувшись от ветра, едим разогретую на вулкане баранину и пока Миша и Николай делают пометки в полевых дневниках, задаю полушутливый вопрос: «А что мы с него, с вулкана, имеем?»

— Пока что ни шерсти, ни молока…

Если по-серьезному, то ответ записан в десятках книжек и научных трудов. А если коротко, то вулкан — это «окошко», в которое человек видит детство Земли. Как образовались земные породы? Как и почему отложились жилы чистых металлов? Как складывалась внешность планеты? Есть теория: весь земной покров — это вещество, вынесенное на поверхность вулканами. Наконец, вулкан — это грозные силы, и надо учиться предсказывать их пробуждение.

А может, эти силы — в упряжку? Тоже не исключается. Вот тогда и можно будет вести разговор о «шерсти и молоке». А пока что люди по крупицам, иногда с риском для жизни собирают знания о вулканах…

Нам надо немедленно уходить. Кружится голова, и даже руки чувствуют ядовитые испарения кратера. Еще раз окинуть взглядом эту пропасть на вершине горы…

— Вулканологу в голову не придет, что человек — царь природы.

Этим изречением Николая окончилась наша беседа в кратере у Шивелуча.

* * *

У входа в палатку видим следы. Люди?! Кусок картонки с красной тряпкой, чтобы сразу заметили, и записка: «Были в 16 часов 20 минут. Прилетим по погоде».

…Погоды еще пять дней не было. И все время Шивелуч держал нас в спальных мешках, заставлял бить изнутри по стенкам палатки, чтобы стряхнуть горы снега. Вода в «копытце» вымерзла, и для чая надо растапливать скрипящий морозный снег. Кончился хлеб, кончился сахар. Ломаем одну на двоих сигареты. Но это все ничего, если бы не чертовы сапоги по утрам. Мы еще шутим, потому что возле палатки висит замерзшая четверть барана…

— Вертолет!!!

Не верим и все-таки все выбегаем. Вертолет.

Фото автора. 6 марта 1966 г.

 

Мальчик и птица

ФОТОНОВЕЛЛА

Я получил письмо от сестры. «…Мы все очень скучали по старикам. Две недели, пока отец и мама гостили в Москве, Тобик выл — мы даже спать не могли. Козы не давались доиться — все руки у меня в синяках от козлиных рогов… Тобик перестал выть, как только услышал знакомые голоса. А коза маме все лицо облизала».

Читая письмо, я вспомнил любопытную встречу в недавнем путешествии…

Этот мальчик и эта птица живут на острове Беринга. Человек и птица не видели земли, кроме острова, окруженного водой Тихого океана.

Мальчика зовут Володя Христиченко. Он живет в деревянном доме островного поселка, ходит в школу. Большая чайка-мартын живет на берегу большой колонии таких же чаек. Океан после отлива оставляет на отмелях всякую живность.

Чайки за ней охотятся — целый день кричат, дерутся, летают над самым прибоем. А вечером вся колония собирается на ночлег. Птицы сидят, вобрав головы, — не то спят, не то дремлют.

Мы шли с Володей вечером у самой воды и распугали чаек. Они загалдели и поднялись.

Сотни птиц с огромными, как у орлов, крыльями полетели вдоль берега. Но одна чайка вдруг отделилась от стаи. Летит к нам. Опускается. Я отпрянул — птица села на плечо моему спутнику.

Володя остановился. Чайка сложила крылья и спокойно стала оглядываться. Мальчик не выражал удивления…

Весной Володя подобрал на берегу обессилевшего, мокрого, не умевшего летать птенца.

Отогрел, высушил и оставил дома. Аккуратно кормил, ходил с приемышем к берегу. Чайка выросла и вернулась в свою колонию. Но что-то осталось в памяти вольной птицы. Иногда она прилетает и долго сидит на крыше бревенчатой избы. А когда Володя приходит на берег — чайка узнает его. Если поблизости не много людей, птица опускается на плечо.

У дружбы великое множество путей…

У дружбы великое множество путей.

Север, весенний вечер.

Фото автора. 7 апреля 1966 г.

 

Наследство доктора

Котса

Умер человек и оставил наследство. Человек был из числа прекрасных чудаков, бескорыстный и непрактичный, потому и осталось наследство, которому люди понимающие цены не могут определить и которое до наследников пока не дошло — пылится в темных шкафах, в подвалах, и есть угроза гибели богатства, собранного делом большой человеческой жизни.

* * *

«Я хочу, чтобы вы меня поняли не только верхушкой, но и колотушкой», — старик в черной профессорской шапочке улыбнулся, прислонил руку к груди, призывая понять умом и сердцем все, что он хочет сказать. Теперь я знаю: каждую лекцию он начинал этим словом, он очень хотел, чтобы слово было предельно понятным и интересным. Шестнадцать лет назад, когда я первый раз его слушал, он был еще бодрым. Он говорил по-русски, потом пришли девять английских ученых, он стал говорить по-английски. Он мог читать лекции по-французски и по-немецки.

В поношенном пиджаке, в стариковских ботах он был похож на доброго сказочника, шкафы он открывал торжественно, как шкатулки, и слушатель щурился от блеска переливчатых крыльев райских птиц, фазанов, колибри.

Другая полка — белый волк, белый орел, белый ворон, белые сороки и воробьи. Глухарь, которого мы знаем угольно-черным, в этом шкафу имел куриное, серовато-коричневое оперенье. Сотни полок. Около семидесяти тысяч предметов на них, скульптуры и по стенам — картины. Любознательный человек чувствовал себя тут приглашенным на праздник. Ученый не был собирателем случайных диковинок.

Пройдя с ним мимо открытых шкафов и полок, слушатель за два часа постигал суть изменений и превращений всего живущего на земле. Для меня, например, дарвинская теория эволюции, понятная по школьным книжкам, вдруг ожила убедительной материальной достоверностью.

Я, взволнованный, попросил книгу отзывов. И увидел: не я один исполнен благодарности этому человеку. Среди прочих — иностранные записи и тоже с восклицательными знаками.

Я листал книгу. Старик, живший в каморке рядом с сокровищами, усталый после лекции, жарил яичницу. Я спросил: «А что же музей так тесен. И пыль?..» Старик ответил: «Сынок, недавно была война… Музей должен потерпеть. Но я уверен, будет построено хорошее здание. Обязательно. Погляди, сколько людей хотят этого».

Прошло шестнадцать лет. Недавно я зашел в знакомую дверь. Все как прежде. Тесно, «плечом к плечу» стоят высокие шкафы. Пыль на чучелах зверей, на картинах, на дорогих фолиантах в библиотеке. Старика нет. В последний раз я видел его три года назад. Постучался вечером. Дряхлый человек сидел в кресле-качалке в холодном коридоре у телефона. «Почему вы здесь, Александр Федорович?» — «А где же мне быть? Музей не должен быть глухим. Я один. Нет ни вахтера, ни сторожа. А вдруг кто-нибудь позвонит, вдруг надо узнать что-нибудь…» Музей был закрыт для посетителей. Это было мучительно для умиравшего человека. Музею была отдана вся его жизнь. Имя этого человека: Александр Федорович Котс…

* * *

Заглянем к истокам недавно оконченной жизни. Дом московских учителей, давних выходцев из Германии. Мальчик-сынишка в прихожей потихоньку выстригает пучок волосков из шубы нового гостя. Через полгода тем же гостям показана коллекция «русских мехов».

Шестнадцати лет мальчик получает серебряную медаль Российской выставки за коллекцию чучел птиц. Это время и надо считать началом большой человеческой страсти, страсти, посвященной бескорыстной службе науке и просвещению.

Это была интересная и необычная жизнь.

Студентом Александр Котс ездил в трудную экспедицию и привез в Москву большую коллекцию сибирских птиц. Он любил путешествия, но когда представилась желанная поездка на остров Мадагаскар, он отказался, потому что «дела коллекции» требовали его присутствия в Москве. Ученым-зоологом он в неурочное время нанялся работать в мастерскую, которая платила ему за труд чучелами птиц и зверей. Уже большим ученым он все свои «профессорские» деньги тратит на покупку все тех же чучел.

Ученого знали охотники и привозили редкие экземпляры добытой дичи. В торгом Охотном ряду его ждали каждое утро. Если он узнавал — где-то продается редкая коллекция, он готов был расстаться с последней рубашкой. Так было куплено собрание птиц, добытых самим Пржевальским. Так были сделаны другие редкие приобретения. А когда личный музей перерос домашние стены, ученый без колебаний подарил его нынешнему пединституту. Он был преподавателем и бессменным директором музея.

Друзья ученого не помнят, чтобы он хоть раз в жизни уезжал в отпуск, он говорил: «Дела…»

У него были нескончаемые музейные дела. Если он уезжал из Москвы, то опять же по музейным заботам. Два раза он был в Европе, изучал работу двадцати лучших естественных музеев и решил: «Наш музей должен быть на пять голов выше».

И он сделал его таким. Он решил не просто показать: «Живут или жили на земле такие-то птицы и звери». Он поставил задачу величайшей трудности: добыть, например, фазана, но такого, чтобы был намек на изменчивость вида, добыть лисицу, но с такой окраской, чтобы видно было: природа не застывает на месте.

А все экспонаты, поставленные в ряд, должны убедительно показывать непрерывную эволюцию всего живущего. И он находил редчайшие экземпляры животных и птиц. Ученые говорят: это может встретиться в миллионе случаев один раз. И он умел находить этого «миллионного» фазана, соболя, тетерева. О музее говорили, как о большой редкости мира.

Музей продолжал расти. Молодая Советская власть всячески ему помогала. Нарком просвещения А. Бубнов писал: «Дарвинский музей — ценнейшее культурное учреждение мирового ранга…» Контора «Союзпушнина» считала своим долгом при поступлении очередной партии мехов первым пригласить профессора Котса. Из сотен тысяч шкурок он отбирал нужные. Во всех музеях мира, вместе взятых, сегодня нет такой коллекции пушных зверей, как в дарвинском музее. И опять-таки подчеркнем: это не просто коллекция редкостей, это материальное, наглядное выражение одной из величайших идей биологии.

Музей создавался с благородной целью пропагандировать учение Дарвина. И он стал лучшим пропагандистом учения. Но в собрании заложено нечто, приобретающее сегодня особую ценность. Наука биология сегодня становится наукой номер один благодаря прорыву в таинственный мир загадок наследственности.

Ученые распутывают тончайшие шифры наследственности. Конечно, молекулярный уровень исследований требует каких-то «сопоставлений, увязок» с многообразием форм жизни, требует иллюстраций из понятного и знакомого нам мира природы. Откроем шкафы музея. Собиратель профессор Котс, может быть, и сам, не подозревая того, сделал величайший подарок современным генетикам. Вот они — примеры мельчайших наследственных изменений в природе.

Редчайшие систематизированные экспонаты могут служить иллюстрацией новых идей и сами способны дать идеи современной генетике. С этой стороны собрание музея, опередившее время, еще не оценено по достоинству.

Но даже и без этого… Послушайте, что говорили люди, посетившие музей. Это малая толика из огромного числа отзывов. «Обойдя все почти музеи Москвы и сопоставляя с другими, мне этот музей понравился больше других» — рабочий из Иванова Л. Кокошин. «Это есть нечто абсолютно единственное в мире» — Гарольд И. Кулидж (Кембридж). «Я был в Кембриджском музее… в музеях Лондона, Парижа, Праги, Копенгагена, Берлина и других городов Европы. Нигде нет ничего напоминающего то, что собрано Александром Федоровичем Котсом» — академик Е. Н. Павловский.

«Для меня это откровение» — доктор М. Д. Роопваль (Индия). «Я не знаю ни одного другого музея, который трактовал бы предмет таким же образом» — доктор В. Эдвардс (Англия). И так далее. Записи сделаны под впечатлением увиденного. И дело не только в редких коллекциях, дело в умении расположить и подать экспонаты.

«В музее я породнил природу и искусство». Это давало необычайный эффект воздействия. Это и объясняет обилие отзывов в старых пожелтевших тетрадках. В одной из записей ценность музея определена просто и точно: «Огромное национальное достояние».

Конечно, у большого ученого было много друзей и сподвижников. Он вел переписку с биологами всей земли, правой рукой его по работе в музее были талантливые, ныне живущие художники-анималисты Василий Алексеевич Ватагин, Алексей Никонорович Комаров. Из Калужской губернии, из крестьянской семьи, ходившей в Москву на заработки, выросла в музее целая династия художников-таксидермистов Федуловых. Два брата и сын одного из братьев, ныне живущий Дмитрий Яковлевич, сделали те самые тысячи прекрасных экспонатов, начиная от крошечных, величиной со шмеля колибри до слонов и белых медведей.

А теперь надо вернуться к началу этих заметок. Музей закрыт. Пылятся скрытые от человеческих глаз экспонаты. Непролазная теснота, сырость. Семь человек (нынешний штат музея) прилагают усилия, чтобы спасти от гибели большие ценности. Следует сказать теперь главное.

* * *

«Музею срочно нужно специальное помещение».

Эти слова были сказаны еще до войны. После войны тридцать ведущих ученых, докторов естественных наук, обратились в правительство со специальным письмом о нуждах музея. 6 апреля 1946 года было разрешено проектировать здание и были отпущены нужные средства. Решение не было выполнено. Сейчас даже трудно сказать, почему не было выполнено. Через десять лет по ходатайству множества людей было принято новое решение. Был заказан проект специального здания. Его выполнил архитектор Е. В. Козлов. Здание вполне отвечало задачам музея. В Москве, в районе Фрунзенской набережной, началось строительство. Это были счастливые дни для всех, кто знал музей. Хранитель музея в те месяцы не спал ночей, просматривал картоны, уточнял размещение коллекций в просторных залах. Газеты откликнулись на событие, которого долго ждали. «Нигде в мире, в том числе в Англии, на родине Дарвина, нет подобного музея. Строительство нового здания приветствуют ученые многих стран», — писали «Известия». Там же была опубликована заметка из Лондона. В ней говорилось о зависти англичан, которые не имеют столь значительного музея. И вдруг гром среди ясного неба: строительство прекратить! Мотив: «А зачем нам музей лучше, чем в Англии?» Очень возможно, что при решении посчитали: речь идет о музее, где собраны вещи, труды ученого. Но в том-то и дело, что это не «музей Дарвина» а музей дарвинизма!

Так или иначе строительство было прекращено. На этом месте возвели балетную школу Большого театра. И ходатаям музея надо было начинать все сначала. Те, кто знает последние дни Котса, помнят его слова: «Теперь все погибнет».

Да нет же, не должно погибнуть дело, нужное людям! В октябре 1964 года было принято еще одно решение: строить! Отпущены деньги, решено использовать прежний проект с некоторыми доработками, учитывающими достижения строительной техники. Строительство внесено в «титульный список». Все, кажется, хорошо. Но дело на прежнем месте.

Есть постановление Моссовета, есть десяток разных согласований, но Главное архитектурно-планировочное управление не может подыскать земельного участка в Москве. Обещались различные сроки: «Месячный срок, трехдневный срок». Все сроки прошли. Средства, отпущенные на 1965 год, не использованы. В этом году строительство опять внесено в «титульный список».

Но все идет по прежнему кругу. И потому совершенно необходимо обращение к министру культуры, председателю Моссовета, начальнику архитектурно-планировочного управления.

Уважаемая Екатерина Алексеевна Фурцева, уважаемый Владимир Федорович Промыслов, уважаемый Геннадий Нилович Фомин, за вами слово в этом многострадальном деле.

* * *

Дело нашей совести — найти достойное место ценностям, собранным для народа. Это нужно науке. Это нужно для просвещения — многие тысячи людей могут получить наглядный ответ на вопрос: почему он таков, окружающий нас органический мир? В Москве почти тысяча школ. Урок естествознания, проведенный в стенах музея, стоит многих часов занятий.

Стало быть, и простой хозяйский расчет говорит в пользу музея. Музей, так же как «Третьяковка», как Большой театр, может стать гордостью государства. Наконец, и уважение к подвигу человеческой жизни должно быть положено на весы. Иначе нельзя. Наше общество, как никакое другое, должно ценить человеческое бескорыстие, увлеченность и благородство в служении людям.

15 апреля 1966 г.

 

Микрофон на березе

Кто-то из журналистов сказал: приезжающий в Токио на неделю пишет книгу, пробывший месяц — пишет статью, живущий в Японии годы не берется писать. Что-то похожее происходит, когда хочешь рассказать о человеке: дольше знаешь — труднее искать слова.

Бориса Вепринцева я знаю пять лет. В первую неделю знакомства, когда он был биофизиком-аспирантом, я не мог написать, потому что он твердо сказал: «Не надо, будет мешать работе».

Я тогда спрятал блокноты, не стал расспрашивать.

Мы подружились. Сообща съедено много соли и много черствого хлеба в блужданиях по лесам, и хотя по-прежнему существует табу: «это будет мешать…» и я чувствую себя человеком, «прожившим в Японии многие годы», все-таки рассказать надо. Сейчас я отложил карандаш и в который раз прослушал пластинку… Это не музыка. Но, может быть, именно эти звуки послужили началом человеческим песням и нынешней музыке. Наверняка все начиналось с этих звуков, которыми и сегодня наполнены леса и рощи.

Ничто лучше, чем эти звуки, не может в нас разбудить задремавшую радость. Но часто ли суета городской жизни отпускает нас в зеленый мир леса, лугов и речек?

И вот нашелся охотник, собравший лесные звуки для нашего дома. Стоит мне повернуть ручку у желтого ящика и… сейчас вот кричат лесные лягушки-жерлянки и кричит коростель.

Кричит коростель… Для меня это один из самых дорогих звуков.

Перед глазами встает деревенский двор, окруженный плетнем, старые вязы, за вязами — кусты лозинок. В лозинках вечерами стоит туман. Из тумана виднеются лошадиные головы. И кричит коростель. Немудреные, монотонные звуки, которые родились, наверное, до появления на земле человека.

Буквами их написать невозможно.

Но кто слушал хоть раз, как в тумане кричат коростели, поймет, почему еще и еще раз хочется перевести иголку на то место пластинки, где орут краснопузые лягушки-жерлянки и кричат коростели. Или вот журавлиные крики… Кто скажет, что слышал, как кричат журавли? На тысячу, может быть, один человек придется, слышавший журавлиные крики. Соловей, дрозды, глухарь, весенняя барабанная дробь дятла, шмель запутался в траве, гудит, бьется, птичья мелкота верещит.

И слышно, как дышит лес, как идет по земле зеленый, весенний шум. Нашелся охотник, который собрал все эти вечные звуки земли. О нем я и хочу рассказать.

* * *

Охотник за голосами — не лесной человек. Последний раз я видел его в городке Пущино под Серпуховом. Городок этот получил название в наследство от приокской маленькой деревушки.

Городку суждено стать одним из центров нашей науки. Биофизик Борис Вепринцев приехал сюда из Москвы — получил лабораторию в только что построенных корпусах Института биофизики. Дело, которым он занят, называют «передним краем» науки. Я не был на фронте, и мне не просто проверить точность двух этих слов: «передний край», но, кажется, они верно передают смысл всего, что происходит в лабораториях. И если продолжить образ, то Борис на этом переднем крае — в чине ротного командира. Территория, которую «рота» взялась отвоевать у Неизвестности, крошечная — не видимая глазом нервная клетка. Пятнадцать миллиардов этих крошечных клеток составляют человеческий мозг — лучшее, что сумела сделать живая природа. Узнать, как работает, как живет, почему умирает нервная клетка, — значит узнать очень много, может быть, больше, чем узнали физики, расщепившие атом.

Сам «ротный» часто приходит домой с воспаленными глазами и бессонницей. Утром, когда жарит яичницу, он вдруг лезет в пиджак и что-то записывает на аккуратно нарезанных листках бумаги. На лодке плывешь — оставляет весло, лезет в карман за листками.

Борис принадлежит к числу тех фанатиков в науке, у которых «понедельник начинается в субботу», то есть они и в воскресенье, и в праздник, и в любое время «остаются на фронте». Они частенько чудаковаты, не приспособлены к житью-бытью. Но опыт жизни заставляет верить в таких людей. И я верю в своего друга, верю, что мне еще придется написать о делах «его роты». Теперь же рассказ будет о человеческом увлечении, о том, что можно добыть для людей «между делом».

Борис Вепринцев .

* * *

Чужое, модное сейчас слово «хобби» в этом случае не годится. Хобби — увлечение, занятие для себя. Тут же — мечта юности, пронесенная через сложности и трудности жизни.

Двадцать пять лет назад мальчишка-кюбзовец (есть и доныне кружок биологов в зоопарке — КЮБЗ) попал на интересную встречу ученых. После доклада ныне покойный профессор Промтов подошел к старинному граммофону, покрутил ручку, и в переполненном зале… запел соловой. На окнах сверкали морозные росписи, а в зале, хотя и не очень громко, пел соловей. Нам, привыкшим сегодня к магнитофонам, вряд ли показалась бы удивительной эта запись. Но тогда даже видавшие виды ученые поднялись, громко хлопали и, как дети, кричали: еще, еще! А в самом заднем ряду сидел мальчишка и ловил каждое слово рассказа об удивительной, из Англии привезенной пластинке. Профессор рассказал: «В Англии живет старик Людвиг Кох, уехавший из Германии от фашистов. Старик на восковые диски пишет голоса птиц. Старика в Англии знает каждый мальчишка. Письма ему пишут по адресу: «Птичий домик, Людвигу Коху». Профессор сказал еще, что и сам попытался делать записи, но неуспешно. «Надо обязательно записать…»

Началась война. Какое дело кому было до странной пластинки? Но жил в Москве мальчишка, который помнил пение соловья, странного, почти сказочного деда Людвига Коха и слова: «Надо обязательно записать…» Мальчишка потихоньку от матери разобрал по косточкам патефон — пытался сделать «машину для записи». Ничего, понятное дело, не вышло. Но мальчишка имел право на эту попытку. Кроме страстного увлечения птицами, в тринадцать лет он поступил работать в госпиталь электромонтером и, к удивлению начальства, привел в порядок высокочастотные грелки и много другой списанной техники. Мальчишки скоро взрослели во время войны…

* * *

В первую встречу я подумал, что волосы у Бориса пепельные. Увидел днем — седина…

Семи лет Борис узнал два страшных слова: «враг народа». Его отец — «враг народа». В шестнадцать лет он спросил у матери: в чем виновен отец? Мать не могла ответить. Сын начал сам искать ответ на вопрос. В архивах, в Ленинской библиотеке, он листал газеты и пожелтевшие документы, где упоминался революционер, коммунист с 1903 года Николай Александрович Вепринцев — его отец. Для одного себя искал ответа.

И убежденно решил: отец не виновен. Но «любознательность» дорого обошлась. В 1951 году был арестован и младший Вепринцев — студент биофака Московского университета. Нелепо, ложно студент был обвинен в тысяче смертных грехов.

Седина — следы трех лагерных лет. Кое-кто из друзей в первый же день ареста сделал вид, что почти не знаком с Вепринцевым. Но Борис рассказывал с радостью, и об этом написать радостно: настоящие друзья остались друзьями!

Еще в пересыльной тюрьме Борис получил сердечное письмо от секретаря курсового бюро комсомола Светланы Курдюновой. Это был знак преданности товариществу, это был и знак мужества. Друзья посылали в лагерь письма и книги. Профессор, руководивший работой Бориса на курсе, посылал задания по биологии…

В лагере студент хорошо овладел двумя языками: английским и немецким. Из лагеря отослал профессору курсовую работу по биологии, написанную на желтой бумаге от мешков из-под цемента. Я видел эти листы с мелкими плотными буквами — свидетельство человеческой веры в жизнь и справедливость.

В1954 году Борис Вепринцев был освобожден как невиновный, вернулся в университет и был восстановлен в комсомоле. По ходатайству сына было пересмотрено дело отца. И наступил день, когда сын услышал: «Ваш отец был настоящим коммунистом. Вы можете гордиться отцом».

Вот они, герои звукозаписи.

К жизни Борис вернулся не сломленным, не озлобленным против людей, не потерявшим веры в идеалы, которым отец посвятил жизнь, не отстал от товарищей по учебе.

Борис вспоминает: «Странное желание «записать голоса птиц» в лагере стало почти навязчивым. Услышишь — чирикают воробьи, и сразу мысль: а ведь есть у меня дело. Вспомнишь: есть где-то разливы воды, сады, лесные опушки… Я не сомневался: если вернусь — смогу сделать все, что задумал, потому что в то время уже появился почти фантастический аппарат — магнитофон».

* * *

Весна 1956 года. В звенигородском лесу на просохшей после талой воды лужайке сидит человек со странным ящиком. Что-то у человека не ладится. Он снимает крышку, почти с головой залезает в ящик, проверяет электрический шнур, идущий к домику биостанции. На березе, где поет зяблик, спрятан еще какой-то прибор.

Пастух, издали наблюдавший эту картину, не выдержал, подошел:

— Что делаешь?

— Послушай…

— Чудно. Зяблик, что ли? Зяблик…

«Признаться, запись была никудышная: сплошной гул и чуть различалась тонкая россыпь зяблика. Но я готов был орать от радости. В Звенигороде сделал крюк, зашел к приятелю: «Вот, послушай…» На вокзале, пока ожидал электричку, похвастался какой-то девушке: «Когда-нибудь зяблика слышали?» В Москве поехал к профессору, к ребятам в общежитие. С неделю ложился спать — надевал наушники…»

Во всяком новом деле от «первого зяблика» очень долог путь до победы. Три года студент, а потом аспирант Вепринцев возился с «ящиком».

Обычный магнитофон оказался малопригодным для записи. Надо было переделывать, точнее, заново конструировать магнитофон. Пригодилась давняя страсть к электронике. Взялись помогать и друзья — инженеры по звукозаписи.

К «ящику» предъявили жесткие требования: чувствительность к малейшим звукам, не рождать шумов, быть легким, со всеми принадлежностями умещаться в рюкзаке, не бояться толчков и сырости, быть абсолютно надежным.

Две зимы Борис переводил статьи для журналов. Перевел с английского и немецкого две серьезные книги. Все, что зарабатывал, поглощал «ящик». И он, этот «ящик», получился на славу. В одну из проб Борис услышал жужжание. Новый дефект? Оказалось, в теплом углу мастерской ожившая муха попала пауку в сети и «ящик» записал мушиные вопли. «Ящик» безукоризненно передавал все, что слышал. Как-то утром Борис высунул микрофон в форточку и записал мартовский гвалт синиц. На другой день пришла мысль проиграть синицам их же вчерашнее теньканье. Вышла поразительная картина: со всех сторон слетались синицы, кричали, садились на репродуктор. Выключил — смолкли и разлетелись. Скворец, которого Борис подержал за крыло перед микрофоном, «наговорил» таких ужасов, что стоило включить репродуктор возле скворечен — птицы в панике вылетали из гнезд. Подтверждалось давнее предположение: у птиц, кроме песен, есть свой язык. Но в ту весну охотника за голосами интересовали птичьи песни, звуки весны, от которых у человека радостно стучит сердце.

* * *

Майская ночь на Оке. Мокрая трава.

В темноте в траве кричат коростели. Маленькие птицы пешком пришли с юга на родное болото. И теперь всю ночь кричат, зовут в темноте друг друга. Майский туман над лугом, костер зябнет возле воды. Далеко в темноте петух прокричал.

С елки в лужу падают капли: кап-кап… Неслышно крутятся катушки магнитофона. Мокрый от росы человек лежит в траве с наушниками. Ночь со множеством звуков застывает на тонкой узенькой пленке. А утром еще больше звуков. Даже безголосые песней встречают солнце. Дятел выбрал сучок посуше, и частая барабанная дробь покатилась по лесу: дррррр… Маленькая птица бекас поднимается высоко кверху и падает. Крылья от крутого падения блеют барашком — это тоже весенняя песня. Дрозды, кукушка… У человека от бессонной ночи слипаются веки. Не снимая наушников, он засыпает на песчаном бугре…

Началась большая охота за голосами. Оказалось, дело это не очень простое и легкое.

Самые лучшие песни у птиц — на восходе солнца. Надо загодя являться на место, надо хорошо знать, где держится птица. Борис ночевал на затопленных островах, случалось, в азарте по трое суток не спал. С «ящиком» он исходил все Подмосковье, по многу часов ожидал певцов в болотной воде, лазил на деревья, в шалашах караулил тетеревов. С первых же дней обнаружилось множество всяких помех: то гармонист в соседней деревне не спит, то пароход на реке стучит и загудел в самый неподходящий момент, то ветер или в деревне петухи разорались, то сам певец никак не хочет подпустить близко.

Нежданно много хлопот доставили соловьи.

Куда ни пойди — соловей глушит все звуки. По многу раз из-за помех пришлось переписывать заново — опять куда-то ехать, стоять в воде, искать, подкрадываться, чинить магнитофон в лесу при свете карманного фонаря…

На съезде орнитологов было объявлено: «А сейчас послушайте голоса птиц…» В большом зале затоковал глухарь, закуковала кукушка, потом дикие гуси, дрозды… И гром аплодисментов. Ученые восторженно встретили работу аспиранта Вепринцева.

Бориса пригласили на студию звукозаписи: «Будем делать пластинку».

* * *

В апреле 1960 года вышла пластинка. В московском магазине на улице Горького она стояла рядом с записями симфоний…

Это был радостный день. Борис разослал пластинки друзьям. Не был забыт и странный адрес старика в Англии — «Птичий домик. Людвигу Коху»: «Я, помню, написал адрес и улыбнулся: на деревню дедушке… Жив ли старик? Все было почти как в сказке…»

Через три недели из Англии пришло письмо. Вверху листа был рисунок: пластинка и на ней птица. Тут же печатная надпись: «Птичий домик».

«Мой дорогой друг Вепринцев! — говорилось в письме. — Спасибо за ваши удивительные записи птиц России. Вы не представляете, каким чудесным был для меня день, когда я услышал ваши записи. Мне уже восемьдесят лет. Уже давно я стал стариком в отставке и предоставил записывать голоса птиц и животных более молодым. Я думаю, что выполнил мой долг. Недавно был юбилей. Меня поздравляли по всей стране.

Пришлось отвечать на множество писем и телеграмм. Благодарю вас за возможность послушать птиц, которые в Англии теперь редки, таких, как черный дятел и особенно перепелка. Благодаря музыкальным занятиям я знаю: многих из композиторов прошлого вдохновляли песни перепелов, особенно Гайдна… Серый журавль у нас в стране уже не встречается. Если бы вы мне прислали записи голоса журавлей… Для меня это один из самых дорогих на земле звуков… Очень хорошо, что не заб!ыли старика. Людвиг Кох».

Стало приходить множество писем, и во всех письмах главное слово — СПАСИБО.

* * *

Год 1962. Вышло несколько тиражей первой пластинки. Ободренный успехом охотник теперь каждый свободный день пропадает за городом. Зимой записывал вой волков, в конце февраля лазил с микрофоном по снегу — караулил брачные крики воронов. Он побывал с «ящиком» на птичьих гнездовьях в Кандалакшском заливе, записывал птиц на Дальнем Востоке, на Кавказе, недалеко от Майкопа записывал рев оленей… Весною, в разлив, Борис собрался в Мещеру за журавлиными криками.

Я попросился поглядеть, «как это делается».

…Вода до самого горизонта. Потопленные деревья. На маленьких островах и корягах от наводнения спасаются зайцы. На большом острове ночью мы охотимся за криком неясыти. Никак не удается подойти близко. Прибегаем к хитрости. Старик Кох из Англии прислал Борису пластинку. На ней — хорошая запись совы. Затихаем в ночном лесу. И как только вдалеке слышим крик — включаем голос из Англии. Это голос соперника, и наша неясыть сразу же принимает вызов. Ближе, ближе. Совсем рядом крик. Птица сидит на темной вербе и вовсю соревнуется с англичанами. А у нас в рюкзаке вертится колесико с пленкой.

…Журавли кричат над затопленным лесом каждое утро. Но остров осторожные птицы минуют, и мы только издали слышим трубные тревожные звуки. Снаряжаем байдарку — разыскать журавлей. Выбираем залитые водою просеки и поляны, кое-где тянем байдарку волоком. С пней и коряг нас провожают настороженные глаза лесных мышей, ужаков, черепах.

На одиноких открытых деревьях бормочут тетерева. Я тихо гребу, а Борис надевает на микрофон варежку («отфильтровать» ветер), протягивает длинную палку поближе к певцу, подальше от шороха магнитофона…

К вечеру мы находим место журавлиных ночлегов — гриву земли с кустами и прошлогодней травой. Пять журавлей пасутся на мелкой воде.

Они тянут головы в нашу сторону и застывают, потом беспокойно начинают ходить. Один не выдержал и полетел с криком. И остальные с криком… Но черт бы взял «ящик! В нем что-то заело. И только в памяти мы можем сохранить крики. А журавли, как нарочно, делают круг над поляной… Борис расстилает на траве полушубок, пытается восстановить отношения с «ящиком». Я обхожу гриву и вижу: ночью мы будем не одиноки — грива приютила двух зайцев и горностая…

У каждого свой голос.

Утром я проснулся от солнца. Открываю глаза и боюсь шевельнуться — в двадцати шагах, прямо под микрофоном, ходят пять журавлей и два зайца сидят. Журавли на зайцев ноль внимания, ходят, чуть пританцовывают. Шевельнуться нельзя. Борис под полушубком включает «ящик», тихо-тихо надевает наушники. Все равно движение замечено. Журавли с криком взлетают. Один чуть не задел варежку с микрофоном… Кажется, все в порядке. Лицо у Бориса сосредоточенное, он смешно закрыл один глаз, наклонил голову — значит, и там, в наушниках, слышно: кричат журавли…

Разжигаем костер. Сушим одежду. Зайцы от дыма убежали на конец гривы… Как вкусен хлеб! Во время еды Борис надевает наушники, будто бы что-то проверить, но я вижу: просто слушает журавлей. Слушает журавлей. Я отворачиваюсь — журавлиные крики иногда особым образом действуют на людей…

Мой приятель в редакции, когда зашел разговор о пластинках, сказал: «Вот посмотри, пишут…» В письме из Италии были строчки: «Будешь ехать — не набирай лишнего. Бутылку «Столичной», черного хлеба и, если сможешь, добудь пластинку с голосами птиц».

Я не удивился такому желанию. Три года назад, собираясь лететь в Антарктиду, я спросил у людей знающих: дорога длинная, что купить для подарков: «Значки и, если найдешь, пластинку — голоса птиц».

Это был в самом деле лучший подарок.

Я видел, как слушали запись наши «посольские», давно не бывавшие дома. Иностранец, получив подарок, счастливый, спрашивал: «Эти птицы поют в Москве?!» В Антарктиде радист объявил: «А сейчас — голос родной земли…»

Представьте занесенный снегом поселок. Все под снегом. Виднеются только антенны, и на столбе из-под снега торчит алюминиевый репродуктор. И запела вдруг над снегами какая-то птица. Весенний гул молодой зелени и потом — мещерские журавли. Всю жизнь буду помнить лица людей, слушавших, как над снегами кричат журавли. Мог ли быть лучший подарок для Антарктиды?

Передо мной сейчас гора писем, полученных Борисом Вепринцевым. От учителя из Ярославля, от школьников из Крыма, от зоолога из Ленинграда, от ученого из Швеции, от охотника-инспектора из Найроби (Кения), от японского принца (принц увлекается орнитологией), от постановщика фильма «Война и мир», от капитана дальнего плавания Юрия Максимовича Иванникова, от инженера Валентина Гриднева из Челябинска («Придешь домой, как собака, усталый… Ваши лесные голоса как будто витамины какие в душу вливают»). И так далее. Многие сотни писем.

Для одних голоса птиц — что-то вроде учебника, для других — это голос далекой родной земли, для третьих — предмет любопытства («Подумайте, подмосковные птицы!»), кому-то надо озвучивать фильм, а большинству — «витамин для души».

Выпущены три пластинки голосов птиц (три серии), записанные Борисом Вепринцевым. У пластинок большой тираж. Но по-прежнему спрос превышает продажу. Двадцать тысяч пластинок попросили в Чехословакии, пятьдесят тысяч захотели купить поляки. Пластинки вошли в мировых каталоги. На всемирную выставку в Монреаль пластинки будут отправлены в ряду национальных ценностей. И это в самом деле национальная ценность, так же как первый сборник народных пословиц, как записи народных песен…

…Я думал, как лучше закончить очерк. И вот ничего не надо придумывать, вспоминать.

На столе у меня проигрыватель с пластинкой. Громко кукует кукушка. Окно открыто. Я вижу: девушка на балконе соседнего дома ищет что-то глазами на тополе. «Кукушка? Вроде бы рано…»

Но кукушка! Я вижу, как губы у девушки начинают считать: раз, два… Может быть, девушка никогда не видела птицы кукушка, но нет человека, кто бы не знал этой самой простой из песен и, услышав, не загадал бы. Мне хочется, чтобы девушка насчитала как можно больше. Осторожно перевожу иглу… и еще раз перевожу. Считает… Выходит на балкон старуха, о чем-то говорит с девушкой, подносит к уху ладонь и тоже начинает считать…

Иногда человеку так мало надо для радости.

Фото автора. 7 мая 1966 г.

 

Драма и подвиг Ташкента

РЕПОРТАЖ НАШЕГО СПЕЦИАЛЬНОГО КОРРЕСПОНДЕНТА В. ПЕСКОВА ИЗ РАЙОНА ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

Я прилетел в Ташкент ночью под воскресенье 8 мая. На подлете пассажиры притиснулись к окнам и облегченно вздохнули — внизу мерцал привычный разлив огней. И по дороге с аэродрома в гостиницу я не сразу заметил следы бедствия. Город спал. Город пахнул теплой молодой зеленью, теплым хлебом, бензином и новым непривычным запахом глиняной пыли.

На одной из улиц автомобильные фары уперлись в брезентовый бок палатки. Проезда не было. На асфальте два ряда палаток. Храп спящих и тихие разговоры не сообщали тревоги.

Казалось: туристов ночь застала посреди города, и они, недолго думая, стали лагерем на проезжей улице. У одной из палаток на табуретке светился огонь. Бородатый узбек и, видимо, его внук читали около лампы. Я попросил посмотреть книги. Старик дружелюбно протянул коран в черном кожаном переплете. Парень-студент сидел над учебником.

Подошел патруль — девушка и трое ребят с повязками на рукавах. Спросили:

— Вы кто такие, товарищ?..

Я попросил показать дом. Старик пронес лампу вдоль глиняного дувала. Забор, иссеченный трещинами, от прикосновения шатался.

— Аллах помогал строить — аллах взял, — сказал старик.

Лампа осветила комнату без одной стены. Сквозь трещину в потолке виднелись звезды.

Время остановилось в момент землетрясения.

— Я спал вот тут, — сказал парень-студент, — чудом остался. Печь рухнула рядом с кроватью…

Редко на какой улице не стояли палатки.

Перед сном я, как всегда, прикинул в блокноте, что надо сделать завтра, подчеркнул слова: «У возможно большего числа людей узнать, как это было».

Природа облегчила задачу. Я сам теперь могу рассказать, как это было… Я проснулся с ощущением: кто-то разбудил неосторожным толчком. Включил свет, стал рассеянно листать книгу. На часах было начало четвертого… Все дальнейшее вряд ли когда-нибудь позабудется.

Дом вздрогнул и закачался. Сумка с фотоаппаратами, стоявшая на шкафу, поехала к краю. Я прыгнул на подоконник и поднял глаза к потолку. Потолок почему-то не падал, хотя дом ходил ходуном. Отдаленный гул, и над головой — странный, непривычный звук мнущейся штукатурки. Ощущение: сидишь в коробке, по которой сбоку и снизу кто-то жестокий и сильный дает пинка. Секунд пять или шесть встряски.

Звон разбитого стекла у входной двери. Потом тишина.

— Лина, выскакивай!

Это был первый звук, который я услыхал. Ночной сторож с площадки перед гостиницей звал Лину-администратора. Потом я услышал собачий лай. Тысяча ли, десять ли тысяч собак завыли одновременно. Со всех сторон — жуткий собачий вой. А потом сразу — гул человеческих голосов. Миллион людей одновременно вскочили с постелей и оказались на улице.

У дома командированные мужчины и женщины в плащах и пиджаках, накинутых поверх ночных рубашек, в обувке на босую ногу ежились от ночного холода, перетаптывались, не решаясь заходить в дом…

Утром выяснилось: толчок был в шесть баллов — второй по силе после 26 апреля. Жертв в эту ночь не было. Но город пострадал. К оставшимся без крова прибавилось еще двенадцать тысяч людей. На пункт «Скорой помощи» было доставлено более сотни раненых.

* * *

8 и 9 мая я пешком обошел город. Общее впечатление: город пострадал очень сильно, пострадал в основном глиняный одноэтажный Ташкент; Ташкент новый, многоэтажный, не пострадал совсем.

Когда стоишь в центре около Оперного театра, кажется: ничего не случилось. Играет фонтан на солнце, идут автобусы и трамваи.

На маленьких пони вокруг театра катаются ребятишки. И людей на улицах столько, сколько и положено быть в праздничный день. Сверкает стеклами бетонное здание универмага. Возле шестиэтажной гостиницы «Ташкент» в длинно-полых одеждах стоят и беседуют африканцы, прилетевшие на симпозиум по ликвидации неграмотности. Но вот ты узнаешь: эта гостиница — единственная уцелевшая из всех городских гостиниц. Верхние два этажа у нее тоже кое-где треснули, людей с этажей пришлось выселить.

Но в целом огромный дом устоял. Устояли все постройки последних шести — восьми лет. Стоят заводские трубы. Стоят неповрежденными кварталы современных жилых домов. Телевизионная вышка высотою в сто девяносто пять метров стоит невредимая, и — парадокс: разрушен одноэтажный дом радиостудии. Дикторы из автобуса ведут передачи.

Пострадал в основном одноэтажный глиняный город. И поскольку Ташкент на три четверти состоял именно из таких домов — потери сразу даже не поддаются подсчету. В центре из аварийных домов переселились все учреждения.

Городская милиция разместилась в палатках. На палатках таблички: «Начальник милиции», «Хозчасть», «Следователь». Стучат в палатках машинки, звенят телефоны. Пункт «Скорой помощи» тоже в палатках. Прямо под деревом девушка-врач делает перевязку пострадавшему от обвала.

— Ну, потерпи, миленький, потерпи…

Мужчина, стиснув зубы, отвернулся от окровавленного плеча. Наблюдающий вместе со мной эту картину пожилой узбек вздыхает:

— Как на фронте…

Жилые кварталы пострадали больше всего. Тут, если и захотел бы, целого дома не отыскать. Движение автомобилей по узким улицам запрещено. Даже от шагов треснувшие стены, глиняные заборы и потолки вздрагивают. Домики лепились друг к другу, как гнезда ласточек.

Будь толчок выше на половину балла, эти дома в десять секунд стали бы грудой мусора и жертв было бы — не сосчитать. К счастью, дома остались стоять, но почти на каждом надо вешать табличку: «Не подходить, дом аварийный». Груды необожженного кирпича, упавшие трубы и печи, упавшие стены. Местами табличка «Не подходить…» ограждает целый квартал. Повторные толчки добавляют новые разрушения.

Район Кашгарки, где я с трудом нахожу дорогу по заваленным улочкам, годен только на то, чтобы бульдозером сгрести все в кучу и вывезти.

Палатки…

Статистика такова: пострадало более двадцати восьми тысяч домов. Из них более двухсот — детские учреждения, около двухсот — больницы, медпункты и поликлиники. Сто восемьдесят учебных заведений лишились зданий.

Но потрясают не эти дорогие потери. Болью сжимается сердце возле маленьких домиков. Вот мать с оглядкой, боясь прикоснуться к стенам, выносит из развалин ящик с посудой. Сынишке, который шагнул вслед за ней, женщина кричит, обернувшись:

— Не подходи, не подходи!..

— Ну скажите хоть что-нибудь… — этот вопрос обращен ко мне — незнакомому человеку.

Что сказать потерявшему кров? Будь он один, легче было бы успокоить. Сейчас человеческая беда — одна на всех. И утешение — одно на всех: «Все живы?.. Дом не надо жалеть. Два-три года — будет новый Ташкент. Со всех сторон идет помощь…»

— Ну, а толчки, неужели не прекратятся эти толчки? Я не могу спать, и мальчишка не спит… — Женщина за руку уводит мальчишку в палатку и уже там гремит побитой посудой…

Палатки, палатки. В парках целые городки.

На улицах — новые улицы из палаток. Больше десяти тысяч палаточных «домов». Тут же и магазин в палатке. Тут же столовая — под открытым небом кипит шурпа, дымится плов в большом черном котле. Мальчишка на детском велосипеде. Студентка с санитарной сумкой сидит на табуретке, урывками читает тетрадку с лекциями. Дымит самовар у одной из палаток.

По обломку доски стучит домино. Школьница с кипою телеграмм ищет новый ей «дом № 17».

Студенты помогают грузить на машины житейский скарб.

Размеры беды и забот огромны. Ошеломляет спокойствие, с каким люди обернули лицо к беде. Я помню пожары в деревне.

Одна соломенная крыша горит — плач, суета, паника. Тут же более ста тысяч людей одновременно остались без крыши, и нет даже следов неразберихи и паники, хотя каждый день город слышит десяток, а то и более новых толчков. Город не утратил даже привычного ритма. Работают все до единого предприятия.

В театрах идут спектакли. Состоялись все календарные футбольные встречи. На редкость многолюдной была первомайская демонстрация. У одной из палаток за улицей Лахути я познакомился с молодоженами. Мухаммед Нариманов и Люба Колесниченко только что расписались.

— Может быть, стоило подождать?

Я сразу же пожалел о вопросе, потому что ответ был простым и мудрым:

— Подождать? Почему подождать? Мы же раньше наметили. Если поладим сейчас — в другое время сумеем поладить.

Во Дворце бракосочетаний я получил справку: состоялись все свадьбы, назначенные на эти последние десять дней. Беда не разъединила. Беда соединила людей.

* * *

Время прихода бедствия застыло на всех городских часах. Все часы в Ташкенте показывают сейчас одно время: 5 часов 23 минуты.

Именно в эту минуту случился первый толчок, и все часы стали одновременно. Ташкентцам стоит сохранить в музее хотя бы один экземпляр этих часов на память о мужестве, с каким город встретил беду. «Как это было?» — этот вопрос я задал многим людям. Вот ответы, записанные в блокнот.

Шараф Рашидов (первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана): Я уже был на ногах, когда случился толчок. Я увидел за краем города зарево.

Пока не установлено точно — это было замыкание высоковольтной сети или свечение связано с явлениями в земле. Я позвонил в дом ЦК. Ответил электрик: «Здание цело. Но на шестом этаже бросало из стороны в сторону, бегу вниз…»Я сразу поехал в город. Разрушений было не сосчитать.

По городу неслись санитарные машины, кто-то бежал на медпункт, обмотав голову полотенцем, какой-то мужчина бежал с мальчиком на руках. К счастью, как потом оказалось, жертв было немного. Погибло восемь человек. Раненых — более тысячи. Транспортные пути, водоснабжение, электролинии сколько-нибудь заметно не пострадали. Повреждена кое-где телефонная сеть.

С гордостью за ташкентцев можно сказать: не было паники. Может быть, час-полтора растерянности, а потом — полная организованность.

История знает случаи, когда от паники, от сумятицы, от мародерства люди страдали больше, чем от природного бедствия. Ташкент этого избежал. Все люди в то утро пришли на работу.

Некоторые шли пешком за семь километров, некоторые шли с детьми на руках. Спрашиваю одного: «Как дома?» — «Дом разрушен…» Размеры бедствия были ясны в первые же часы. Объехав город, я позвонил в Москву. В тот же день, вы знаете, в Ташкент прилетели Леонид Ильич Брежнев и Алексей Николаевич Косыгин. Они прямо с аэродрома поехали осматривать город.

Зыкова Валентина (врач «Скорой помощи»): Да, это про меня в газете написано. Признаюсь — трусиха, а тут не знаю, откуда взялось. Да разве я одна? Наши девушки в диспетчерской сидели у телефонов, прикрыв голову листами фанеры. Ни один человек не побежал, а ведь у многих дети дома остались…

Юрий Кружилин (журналист): Я проснулся оттого, что сверху с полки упал горшок с цветами. Дребезжала и ползала посуда в шкафу. Дом качался и трясся. Схватил сына под мышку, жену за руку — и вниз. Конечно, журналист — везде журналист. Примечаю, что и как. Выскочил парень в трусах, с аккордеоном.

Соседка стоит в нижней рубашке, в резиновых ботах. Когда все улеглось, отвел сына к старикам и скорее в редакцию. Транспорт не действовал.

Город шел на работу пешком. В редакцию, как всегда, первыми явились уборщицы. На этот раз, кроме бумаги и пыли, они выносили во двор вороха штукатурки.

Характерные разрушения.

Нариман Нариманов (рабочий-электрик):

Мое дело холостяцкое. Выбежал в трусах на улицу. Жив? Жив! Домишко пополам треснул. Черт с ним, думаю. Новый будет. Была бы голова на плечах. Потом вижу, дело не очень веселое. Кто-то стонет за стенкой. В две минуты оделся, завожу «Ижака», привез соседку-старуху в «Скорую помощь», а потом — к родственникам за город. Живы ли? Они там хоть бы почуяли. Даже и не проснулись.

Юрий Турсункулов (милиционер): Я только сменился, лег. И вдруг пошло, как будто на арбе по большим камням. Треск, гул. Ну, думаю, бомба. Человек выскочил из дома напротив. Я к нему: «Что, бомба?» — «Какая бомба, дурак. Землетрясение! Беги от стены!» Но все уже стихло. Сразу — гимнастерку, сапоги, и бегом в отделение. Вам, наверное, уже говорили: вся милиция в полчаса собралась. Бегом ребята бежали, с разных концов города. Прибежали. И сразу — кто куда. Мало ли что может быть в такие часы…

Сулейман Сатыев (начальник отдела уголовного розыска): Я, признаться, думал: во много раз прибавится работенки. Шутка ли: город — больше миллиона людей. Кому беда, а кто на беде поживиться захочет. И вот факты: уголовных преступлений за эти дни в пять раз меньше, чем было. В пять раз! Давайте вместе анализировать: почему? Да, мы сказали: за мародерство и воровство обернем самую суровую грань закона. Это подействовало? Возможно. Но только отчасти, потому что не всегда суровая мера предупредит преступление. К нам на помощь в борьбе за порядок сразу пришли две тысячи комсомольцев. Большая сила. Но главная сила в другом. Беда сплотила людей.

Я знаю Ташкент. Честное слово, за эти десять дней мы стали ближе друг другу. У меня двор по соседству. Обычно — ссоры, жалобы друг на друга. А тут гляжу: на одеяле понесли соседа в «Скорую помощь», ребятишек пострадавшего к себе в квартиру забрали…

Миллион людей в городе. В час беды каждый нашел свое место среди других. Заботился не о себе только. «Человек человеку товарищ, друг и брат». Утром 26 апреля ташкентцы увидели вдруг: это не пустые слова в нашей жизни.

* * *

Самый занятый, самый не выспавшийся и задерганный сейчас человек в Ташкенте — Валентин Уломов. Две недели назад никто не знал, что есть такой Валентин Уломов. Сидел он с десятком своих сотрудников в маленьком домике, мерил приборами колебания земли. Народному хозяйству от этой науки не выпадало ни мяса, ни молока. И если бы домик с вывеской «Сейсмостанция» вдруг исчез, город не сразу бы и заметил пропажу. И вдруг Уломов стал самым заметным в городе человеком. В первый же час только он мог сказать городу, что случилось и чего надо ждать. На высоком совещании, где были прилетевшие в Ташкент Косыгин и Брежнев, Уломов повесил старенькую карту с ему одному понятными линиями и толково объяснил причину того, что случилось. С того часу он, кроме круглосуточных занятий наукой, вынужден выступать по телевидению, принимать журналистов, отвечать на беспрерывные звонки: «Сегодня будет землетрясение?», «А спать уже можно ложиться?..»

Я тоже с полчаса мучил Уломова. Вот ответы сейсмолога на вопросы:

«В Ташкенте каждый год бывали землетрясения, но часто их замечали только приборы.

На земле же за год бывает до миллиона толчков. На равнинах землетрясения не бывают, только в горах. В Москве? Да, в ноябре 1940 года в Москве было землетрясение в четыре балла, но это был отзвук из района Карпатских гор».

«Нынешней силы землетрясение в Ташкенте было сто лет назад. На этот раз толчок случился прямо под центром города. Толчок, равный семи с половиной баллам, был направлен вертикально вверх. Восемнадцать лет назад в Ашхабаде толчок был сильнее, и вслед за ним были горизонтальные колебания. В этом разница. Ашхабад полностью рухнул, Ташкент пострадал, но остался стоять».

«Убытки? Подсчитают, конечно… Землетрясение 23-го года за восемь секунд принесло Японии убытков в пять раз больше, чем расходы в русско-японской войне».

В разговоре о прогнозах землетрясений Уломов сказал: «Можно знать, какой силы будет землетрясение, можно сказать, где будет. Нельзя сказать, когда будет».

Я прочитал ученому несколько записей из блокнота и просил сказать свое мнение. Вот эти записи.

Вот запись трехлетней давности: «В поезде сосед по купе достал семейные фотографии. Среди портретов я увидел снимок овчарки. «Почти как человек дорога эта собака… — сказал сосед. — Мы с женой работали в Ашхабаде. В ту ночь поздно вернулись домой. Спать не сразу легли. Я копался в бумагах. Жена читала. Дочка в коляске спала. Вдруг — чего не бывало ни разу — собака рванулась с места и, схватив девочку за рубашку, кинулась в дверь. Сбесилась! Я за ружье. Выскочили с женой. И тут же сзади все рухнуло. И весь город обрушился на глазах…»

На этом месте был кинотеатр «Искра». Танки помогают расчищать руины.

Несколько фактов, записанных только что.

Корреспондент «Советской торговли» Олег Бычков рассказал: «26-го я проснулся от неприятного чувства: кто-то скребется в постели.

Глянул — котята под одеялом. Кошка понатаскала. Я поддал кошку, а котят перенес на кухню, где они и были всегда. Подошел к крану ополоснуть руки, и вдруг меня кинуло так, что ударился головою о стену…»

Аркадий Забровский (живет по Невскому переулку в доме 12) рассказывает: «У меня четыре десятка разных пород голубей. За полминуты до первых толчков голуби вдруг с шумом покинули голубятню и, полетав в темноте, уселись на крышу. Никогда ночью такого не было. Я еще подумал: что это значит? И вдруг началось… И теперь перед каждым толчком стая взлетает…»

Уломов пожал плечами: «Я доверяю только приборам». Но согласился: факты есть факты. Очевидно, живая природа за миллионы лет припасла какой-то «прибор», какое-то чутье к подземным толчкам. И, может быть, человеку стоит получше приглядеться к природе.

* * *

Сейсмологи после первого же толчка предсказали: будет много более слабых толчков. Все было обосновано, вычерчен был даже график.

И действительно, толчки состоялись. Две недели город живет в положении осажденного — почти триста толчков. Одни мало заметны, другие не дают спать и прибавляют новые и новые разрушения. В ночь на 10 мая город проснулся от толчка, чуть-чуть уступавшего по силе первому.

В эту ночь многие уже не решились зайти в дома. На улицах горели костры, люди спали на скамейках в парке или сидели у костров, прижавшись друг к другу. Утром считали новые разрушения. В больницу поступили больные с расстройством сердца и психики.

Прибавьте к этим бедствиям ураган, ломавший 5 мая деревья, валивший шаткие стены и крыши, срывавший палатки, и вы поймете: Ташкент выдержал тягчайшие испытания. Сейчас все утихает. Толчки стали слабее. Продолжается жизнь. У города сотни проблем.

Первая: как расселить людей? Никто не должен быть обиженным и обойденным. Для каждого должны быть найдены кров и доброе слово.

С раннего утра до ночи работают исполкомы и всякого рода комиссии. Выплачиваются пособия, ставятся новые палатки, распределяется жилье. Студенты на лето переселяются в школы — оставляют общежитие для семейных.

Комсомол взял шефство над тысячами детей — готовят для детей детские бесплатные летние лагеря. Студенты решили не уезжать на каникулы, решили работать на стройках. Комсомолу город сделал заказ: быстро подготовить шоферов для пяти тысяч автомобилей, которые страна выделила Ташкенту. Газеты каждый день выходят с аншлагом: «Строим новый Ташкент».

А пока надо хоть как-нибудь расселить всех, кто нуждается в крыше над головой. Все, кто может, потеснились, чтобы принять пострадавших.

Вот характерная заметка в газете: «Мы живем в первом квартале массива Чиланзар, дом 66, квартира 12. С большой радостью примем любую семью. Приходите. Семен и Варвара Морозовы, пенсионеры». Люди спешат протянуть руку друг другу.

* * *

И вся страна протянула руку Ташкенту.

Узбекские города пригласили к себе сотни семей, отдают им только что отстроенные квартиры.

В первый же день из разных районов страна послала в Ташкент транспортные самолеты с палатками. В первый же день на беду откликнулись Москва, Краснодар, Украина, Минск, Дальний Восток: «Мы построим гостиницу». «Построим целый жилой квартал». «Посыпаем десять строительных поездов. Везем проекты, рабочих, строительные материалы»… Архитекторы уже определяют место для будущих кварталов. Они названы: Московский, Минский, Ленинградский, Киевский. Станция Шумилова под Ташкентом едва-едва успевает принимать грузы. Сегодня пришел состав самосвалов из-под Мытищ, составы с уральским лесом, вагоны с посудой, цементом, продуктами. На всех вагонах надпись: «Срочно — Ташкент». В разных концах страны чьи-то руки писали эту спешную надпись.

Страна выделила Ташкенту большие средства. И в ряду щедрой помощи особо стоят тридцать рублей, присланные из Ельца: «Это часть моего жалованья. Передайте тому, кто больше нуждается». Кто-то, оставшийся неизвестным, может быть, не купит в мае своим ребятишкам обновку и обещанные гостинцы, чтобы в Ташкенте чья-то мать купила мальчишке обновку и принесла в палатку гостинец…

Новый Ташкент… Через два-три года мы увидим новый Ташкент. В два-три года поднимались города, пострадавшие от войны.

В трудное время все сразу поднимались из пепла. И у кого же будут сомнения — через два года мы увидим новый Ташкент. Не лишне вспомнить: во время войны город приютил тысячи эвакуированных семей, тысячи детей приютил под своей крышей. После войны Ташкент не спешил просить на строительство деньги — «пусть построятся пострадавшие от войны». Потому и много было в Ташкенте глиняных, рухнувших теперь двориков. Наш общий долг — выстроить новый Ташкент. Город, ставший известным миру, должен стоять на земле красивым и прочным…

Два дня назад я улетал из Ташкента. В центре города уже началась расчистка места для новых домов. Руками, кранами растаскивался столетний мусор. Сотни людей глядели, как танки рушили все, что нужно было снести. Танк без пушки разгоняется, с ревом исчезает в развалинах. Рушатся стены — треск, пыль, танка не видно. Но вот гора мусора шевельнулась, дрогнула — танк появился на свет божий, стряхнул ношу обломков и снова в атаку. Вот танк становится передохнуть, поднимается крышка переднего люка, показался танкист.

Лица не видно от пыли. Провел танкист рукавом, обозначился нос и глаза. Глаза красные от пыли и духоты.

— Хлопцы, воды!

Жадно глотает из фляги. Стараюсь перекричать рев танка:

— Парень, откуда?! Как зовут?!

— С Украины! Владимир Хоменко!

Люк закрывается. Танк снова исчезает в облаке глиняной пыли.

— Новый толчок?..

В толпе переглядываются: из-под земли или что-то за танком рухнуло.

— Ничего, все утрясется…

Все улыбаются. Я уже несколько раз слышал эту облетевшую город фразу: «Ничего, все утрясется». Люди многое могут терять, но если город, пережив бедствие, не разучился шутить, значит, у города много здоровья, чтобы подняться на ноги.

Фото автора. Ташкент — Москва.

 15 мая 1966 г.

 

С гитарой мимо пожара

Да, с гитарой мимо пожара. Остановились, пожужжали кинокамерой и пошли, позванивая гитарой, с очень хорошей туристской песенкой про кеды, про рюкзак и все про ту же гитару. Пошли мимо горевшего леса, мимо деревенских мальчишек, тушивших огонь…

Дело было в минувшее воскресенье во Владимирской области, в Петушковском районе. Мы сидели с лесником у калитки, когда прибежал вот этот мальчишка, Сережа Танин. По лицу у мальчишки ручьями катился пот, чумазый, еле выговорил:

— Пожар… там…

Сережа Танин . Это он бежал сказать о пожаре и тушил его вместе со взрослыми.

Собирая по пути ребятишек и баб с метлами и лопатами, мы побежали в глубь леса.

Лесной пожар — страшное бедствие. Хвойный подстил в соснах горит, как порох. Бежишь, и огонь догоняет ребят. Небольшие сосенки вспыхивают, будто политые керосином. Треск, гул, плотная пелена дыма, и в дыму — красные языки. Вот-вот языки доберутся к веткам высоких сосен, и тогда загудит верховой пожар, и его уже не собьешь метлами.

Все живое из дымной полосы леса панически убежало и улетело. А люди спешат навстречу огню. Мальчишки первыми добежали. Их еле видно в дыму: хлещут ветками по огню, пятятся, протирают глаза и опять к огню. Огонь норовит окружить, зайти сбоку — то и дело приходится убегать по жгущей подошвы черной земле… Не могу сказать, сколько времени длилась схватка в смолистом сосеннике. Наступил момент, когда люди разогнулись и собрались вместе. Огонь стих. Синий дым струился в черном лесу.

— Слава богу, Сережка прибежал вовремя, — сказал лесник.

И только теперь заговорили о цепочке людей с рюкзаками. В самый разгар они прошли мимо тушивших пожар. Они спешили к поезду. У них было только две-три минуты, остановиться с кинокамерой, чтобы потом в городе за чашкой кофе рассказывать: вот он каков, лесной пожар. Ничто не помешало им допеть хорошую туристскую песню… Жаль, что мы не узнали хотя бы одну фамилию. Но все равно, этот случай — хороший повод сказать несколько слов о нашем брате, по воскресеньям с рюкзаком уезжающем в лес.

Нас невозможно уже сосчитать. Субботние и воскресные поезда едва-едва успевают перевозить нас за город. И, конечно, этому надо радоваться — воскресный день человек должен проводить под небом, а не под крышей. Но давайте глянем со стороны на себя. Вызывающая небрежность в одежде, вызывающее поведение.

Разве не замечали, как в вагоне люди стараются пересесть от растерзанной, расстегнутой, нечесаной и грубой компании с транзисторами и гитарой. Согласен, не все такие. Бывает, люди, наоборот, садятся поближе к туристам и даже подпевают и домой приносят из вагона туристскую песню. Но это говорит о том лишь — турист туристу рознь.

Поглядите на идущих по лесу ребят, до зубов вооруженных музыкальными аппаратами. Они могли бы услышать птиц, они могли бы кое-что интересное услышать в шуме деревьев, в плеске лесной воды. Простая тишина дает человеку радость. Нет, слушают только эту свистящую музыку из маленьких никелированных ящиков.

Жаждущий тишины бежит, услышав это музыкальное шествие. Но куда бежать? Нас ведь тысячи с рюкзаками в лесу.

Мы идем, оставляя после себя надписи на березах. Ах, как хочется увековечить себя, и мы пишем: «Коля + Нина», «Здесь отдыхал Михаил Назаров», уравнения с двумя неизвестными, чертим ножом на березах. Мы оставляем бутылки, «остроумно» надетые на сучок, мы ломаем верхушку у маленькой елки, и елка, имевшая несчастье уродить для нашей потехи шишки, уже не будет теперь кверху расти. Муравейник — сейчас же палкой ткнуть, разгрести, а то и поджечь. Ах, как славно суетятся, мечутся муравьи! Разве кто-нибудь знает из нас, что один-два муравейника спасают от порчи вредителями гектар леса и что кое-где лесники специально муравьев поселяют. Славно горит муравейник! Пошли с музыкой дальше. Птичьи гнезда… Разве птица упрячет гнездо от нашего глаза. У нас ведь тысяча глаз. Все заметили, разорили и по существу ничего не увидели…

Теперь оглянемся, покидая привал. Поломанные деревья. Бутылки. Жестянки из-под консервов. Куча бумаг. Сборщик утиля озолотел бы, пройдись он по следам наших привалов. Кажется, простое дело: сжечь бы или аккуратно закопать мусор. Нет, никому из семи — десяти человек веселой компании это и в голову не приходит. А замечали, наверно: на таком месте в другой раз привал делать уже не хочется. Неприятно. Так же, как неприятно спать на простынях, на которых до тебя уже спали.

Вернемся к пожару. Воздадим похвалу деревенским мальчишкам, тушившим его наравне со взрослыми. А мы? Мы с рюкзаками равнодушно мимо прошествовали. Согласен, не все бы так поступили. Но даже и одного факта достаточно для тревоги. Такое равнодушие преступно.

А причина огня? Никто не может сказать, отчего начался пожар. Но вот что говорят лесники, вот что говорит лесная статистика: пожары чаще всего бывают в субботу и воскресенье, то есть в те самые дни, когда мы с рюкзаками являемся в лес. Бросили окурок, уходя не потушили костер. И вот бедствие. И сгореть может не десять гектаров леса, а сотня и тысяча. Известны пожары, которые не удавалось потушить целое лето. А начало всему — наша небрежность и равнодушие, ухарство и бескультурье.

Лес не может протестовать. Лес беднеет и умирает. Незаметно, потихоньку беднеет, становится тихим и молчаливым от наших нашествий. Только от нас, от каждого из нас, идущего с рюкзаком, зависит: быть лесу пустыней или оставаться ему прекрасным миром цветов, звуков, запахов и загадок.

…Лес ждет нас. Лес ждет нас добрых, умных, бережливых и осмотрительных.

Фото автора. 25 мая 1966 г.

 

Наедине с природой

Любопытство

Если бы это свойство отнять у природы, многие из животных давно бы вымерли. Вот поглядите на медвежат. Видят опасность, а не бегут. Задержались на полсекунды оценить противника. Может быть, от него в другой раз и не надо бежать или, напротив, бежать, и как можно скорее. После этой встречи обязательно что-нибудь будет записано в живой «кибернетике» медвежат. Или вот два молодых баклана. Я снял их на самом маленьком из Командорских островов. Может, они еще и не видели человека, поэтому так важно для птиц понять: что это за существо явилось на остров?

В Антарктиде я видел: пингвины издалека приходили поглядеть на трактор, на палатку гляциологов. Приходилось видеть: олень долго-долго наблюдает за новым незнакомым предметом.

Горные куропатки любопытны настолько, что есть запрещенный теперь способ охоты на них: охотник прячется за щит, разукрашенный цветными тряпками, и подходит, подходит.

Куропаток любопытство держит на месте. Конечно, секунда задержки и медвежатам, и этим бакланам могла бы стоить жизни. Но природа идет на этот риск, идет на жертвы во имя того, чтобы лучше узнать окружающий мир и стать совершеннее.

Начало

Известно: самые быстрые корабли не научились пока плавать быстрее дельфинов. Известно: локатор «изобрели» летучие мыши. Не видя птиц, человек вряд ли придумал бы крылья. Миллионы лет существует «конструкторское бюро» природы. Беспощадно бракуется все, что мало приспособлено к жизни.

Зато любое полезное новшество закрепляется, передается наследникам. Мы не перестаем изумляться совершенству живой природы, учимся у нее.

Летящий баклан. Если бы две головы — точь-в-точь орел с царского герба.

Все помнят, конечно, прекрасные транспортные самолеты Олега Антонова. Махина с огромной скоростью, а может сесть на маленькую площадку. Теперь кажется: не сумеет взлететь — брюхо огромное, а крылья, как ласты у пингвина. Однако все рассчитано в самолете — и у природы нечто подобное. Вот полюбуйтесь взлетает и прекрасно летит. Есть, оказывается, кайра. Ну чем не самолет Ан-10?

Фото автора. 3 июня 1966

 

После праздника — понедельник

ЗАМЕТКИ С УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СЪЕЗДА ВСЕРОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА ОХРАНЫ ПАМЯТНИКОВ ИСТОРИИ И КУЛЬТУРЫ

Понедельник — день рабочий.

Праздником же называли многие участники съезда создание долгожданного общества. Называли искренне, и не без оснований. Прошло время, когда одинокие энтузиасты, встревоженные гибелью шедевров или бесценных реликвий, били в набат. Ныне весь народ радеет за сокровища национальной культуры и истории.

Пример этому — радостные явления последнего года. Миллионы комсомольцев по призыву пленума ЦК ВЛКСМ, посвященного патриотическому воспитанию молодежи, участвовали в походах по местам боевой славы своих отцов, но они шли не туристами-созерцателями, а работниками и исследователями. Десятки восстановленных ими в белорусских лесах партизанских землянок стали ныне своеобразными музеями. Помолодели уникальные памятники прошлого во Владимире, Ростове Великом, Суздале, Рязани, Астрахани, Казани, Горьком, Дербенте, Болдине. Местами паломничества становились вчера еще мало кому известные точки на карте — Кижи, Соловки, Кириллов, Белозерск, Ферапонтово. Все больше слушателей появлялось у экскурсоводов в Ульяновске и Шушенском. Во Владимиро-Суздальском заповеднике в каждое летнее воскресенье проводится экскурсий ныне столько же, сколько их проводили за весь пятьдесят седьмой год.

И, наконец, накануне учредительного съезда Совет Министров РСФСР принял важное постановление «О состоянии и мерах улучшения охраны памятников истории и культуры». Предприятия и учреждения, арендующие памятники, постановлением обязаны в два-три года привести их в порядок, впредь же здания-памятники будут предоставляться только под музеи, библиотеки, туристские базы, а не под склады с мазутными бочками и не под торговые базы для хранения капусты. Создается при Министерстве культуры РСФСР инспекция по охране памятников, организуется научно-исследовательский институт музееведения и охраны памятников истории и культуры.

А теперь вот родилось Всероссийское общество охраны памятников. Надо сказать, Россия запоздала с этой заботой. В Эстонии, в Грузии, в других республиках общества уже крепко стоят на ногах, у них есть чему поучиться.

Цель общества, цель его отделений и первичных организаций — следить за охраной и состоянием памятников, не давать их в обиду.

Членам его надо будет заниматься учетом памятников и уходом за ними — скажем, содержать в порядке могилы героев войны, выявлять новые памятники, добиваться, чтобы их ставили на государственную охрану.

Сорок тысяч памятников истории и культуры взяло государство под свою охрану.

Сорок тысяч — казалось бы, много, но это чрезвычайно скупой список. В него не вошли тысячи ценнейших произведений архитектуры исторических мест, революционных и археологических памятников. Список должен быть расширен в ближайшее время, и членам нового общества тут непочатый край работы. Особенно деятельными в этом смысле надо быть отделениям общества в селах и небольших городах. Сюда еще не проложены туристские тропы. А местные власти нередко представления не имеют, что их городок владеет сокровищами. Памятники тут, как правило, беспризорны еще и потому, что государственная казна не жалует «туристскую провинцию». Таких городков великое множество: Белев, Волхов, Торжок, Острогожск, Кашин и так далее.

Но общество есть общество. Многие вопросы, связанные с делами охраны памятников и их использования, общество решить не может.

Поэтому на съезде говорили не только о задачах общества, но и о проблемах охраны памятников в целом. Говорили о важном и наболевшем, о вопросах, которые ждут решения.

Нынешние дела по охране отечественного наследия, естественно, возникли не на пустом месте. Они — продолжение и развитие ленинских принципов отношений к культурному наследию, известных указаний Владимира Ильича. И делегаты съезда подчеркивали: надо учиться у организаторов дела охраны памятников, в трудную пору Гражданской войны добившихся замечательных успехов. К сожалению, некоторые их завоевания были потом забыты и утеряны. Известный ученый Н. Н. Воронин сказал, что в первые годы Советской власти дело охраны памятников держалось на «четырех китах». Первый кит — государственный орган охраны, авторитетный и влиятельный, его делами постоянно интересовались Ленин и Луначарский. Второй кит — строгость революционных законов, которые охраняли памятники истории и культуры. Третий — наука. В те годы была создана Академия истории материальной культуры, которая разработала теорию охраны памятников и реставрации, и теория эта ныне взята на вооружение во многих странах. Четвертый кит — общественная основа, бурное развитие после революции интереса к краеведению в сотни открытых тогда краеведческих музеев. По мнению Н. Н. Воронина, нынче оживлен один кит — общественный. Очередь за тремя другими китами.

Слова Н. Н. Воронина были поддержаны, и в предложениях съезда правительству Российской Федерации было записано: необходимо создать государственный комитет охраны природы и памятников истории и культуры и пересмотреть законы, карающие людей, варварски относящихся к народному достоянию.

* * *

А вот другие наиболее важные проблемы, о которых говорили на съезде.

Памятники и градостроительство. Всякий город не есть что-то застывшее. Города растут. При реконструкции что-то неизбежно идет на слом. Возникают конфликты между старым и новым. Это не только в Москве, не только у нас в стране. Решает проблему мудрое, умелое сочетание старого и нового. В этом случае город не только ничего не теряет, но становится богаче и краше. Примеры? Астраханцы умело включили городской кремль в ансамбль современной застройки. В Горьком старинные здания умело сочетаются с новым строительством. Так же решают проблему и Рим, и Париж. Однако тут огромное значение приобретают чувство ответственности, вкус, такт и уважительное отношение к зодчим прошлого. К сожалению, этими принципами пренебрегли, например, в первые годы реконструкции Москвы, и мы безвозвратно потеряли сотни прекрасных памятников. И сегодня мудрость и чувство гражданской ответственности как будто засыпают у архитекторов, когда они выбирают место для «своего» сооружения. Кажется, ими руководит одно только честолюбивое желание: «сесть во что бы то ни стало». Много раз и громко называли на съезде фамилию архитектора Чечулина, поселившего новую гостиницу рядом с Московским Кремлем.

Сегодня, когда гостиница уже поднялась, всем очевидна роковая ошибка в выборе места.

Постройка заслоняет, подавляет ансамбль Кремля. Может быть, оплошность только теперь обнаружилась? Да нет же, в самом начале видна была ошибочность этого соседства. Много голосов раздавалось против. Много раз выступали газеты. Много бумаг писано с убедительным доказательством: не надо строить. Нет. Дело сделано. И, стало быть, встает еще одна проблема: общественное мнение и волевое субъективное решение группы людей. Горький опыт учит: семь раз надо отмерить и потом уже резать.

«Отмерить» можно только большим, коллективным умом, всесторонним обсуждением проектов. Только так можно избежать горестных, непоправимых издержек. А между тем и сегодня есть много примеров, где общественное мнение игнорируется. Серьезного, срочного обсуждения требует судьба Коломенского — этого музея под открытым небом. На него надвигается фронт многоэтажных домов, надвигается, несмотря на протесты искусствоведов, историков, несмотря на протесты общественности. Воистину неистребим характер у кота, который «слушает да ест».

Еще проблема: кадры строителей-реставраторов. Объем предстоящих работ по реставрации и починка памятников огромный. А кто их выполнит? Нынешний строитель умело управляется с бетонными блоками, с металлической арматурой, с пластиками. А попроси его восстановить архитектурно сложную кирпичную кладку, попроси положить деревянный брус сруба или починить кровлю древней постройки — он не сможет. Нужны мастера-реставраторы: каменотесы, плотники, кровельщики, резчики по дереву, позолотчики.

Надо их срочно готовить. Форма технического училища вполне подошла бы для такой школы мастеров.

Разумеется, при всех реставрационных работах должен быть и высший наставник — архитекторы, художники с большой культурой и специальным образованием. Их сегодня ничтожно малое число. Специально их нигде не готовят. При архитектурных вузах и высших художественных школах неотложно нужны отделения реставраторов.

Немаленькая проблема — средства для восстановления памятников. Уже давно все сошлись на мнении: памятники должны приносить доход. Иностранный туризм сверх того дал бы государству приток валюты. Как организовать эту «коммерцию»? Показ древностей за плату? Продажа сувениров? Доход от изданий?

От гостиниц? Все эти вопросы на съезде только поставила Алиса Ивановна Аксенова, директор Владимиро-Суздальского заповедника. Но ответить на эти вопросы никто не смог. Действительно, какими путями надо заставить памятники «работать на себя»? Вопрос требует неотложного изучения, анализа зарубежного опыт. Известно, например: в Югославии памятники не только «содержат себя», но и дают государству хороший доход. Почему бы нам не послать поучиться в Югославию заинтересованного и толкового человека, например, ту же Аксенову.

Но теперь уже ясно: в этой «коммерции» не обойтись без начальных капиталовложений. Нужны гостиницы в привлекательных для туристов районах. Нужны дороги, нужен транспорт, кафе, кемпинги. Затраты на них окупятся с лихвою в короткое время. Надо решиться на это. Первые ласточки уже есть: ЦК комсомола строит туристский центр в Ростове Великом. ВЦСПС делает подобные вклады.

* * *

И теперь самое главное. Древняя постройка или памятник революции и войны ничего не значат, если их не увидит человеческий глаз.

Смысл сохранения древностей и священных реликвий недавнего времени состоит в том, чтобы с помощью их воспитывать человека. Воспитывать чувство прекрасного, воспитывать историческое мышление при оценке всего, что происходит вокруг, воспитывать чувство сыновнего отношения к своей земле, к Отечеству. Стало быть, работа нового общества должна состоять из двух частей: первая — сохранять, восстанавливать памятники; вторая — пропагандировать, объяснять культурные и моральные ценности прошлого. Путей для этой работы великое множество. Букварь и газета, кино, радио, телевидение; слово учителя и книги ученого; отцовский разговор о семейных реликвиях и путешествие по родной стране — все должно показать человеку мир, который был до него. Только в этом случае человеку будет понятен мир его дня, знание прошлого поможет уверенно делать шаги вперед.

Работа кропотливая, каждодневная. Упаси нас боже понять ее как кампанию. Бережное отношение к прошлому немыслимо без общей культуры людей. В свою очередь, памятники прошлого воспитывают культурного человека. В этом замкнутом кольце мы должны идти вверх по спирали. Только вверх! И пусть мудрость руководит нами. А мудрость в конкретном проявлении состоит в том, чтобы не менять без надобности хороших названий городов и местечек, не ломать, например (ради удобства строителей), древнюю Китайгородскую стену в Москве. Мудрость состоит в том, чтобы памятники революции и недавней войны уберечь от стандарта. На Курской дуге надо не только поставить монументы из бронзы и мрамора, но оставить бы пару подбитых танков среди полей. Мудрость состоит в том, чтобы где-то на окраине Москвы в районе многоэтажных застроек оставить деревянный домишко (один домишко!), обнести его оградой. Рожденному завтра человеку он рассказал бы, что было на месте белокаменных высоких домов. Ведь именно такая «агитация за Советскую власть» действует на человека сильнее всего. Мудрость состоит в том, чтобы подумать: стоит ли переносить «Третьяковку» или Художественный театр в новое, «более богатое» помещение. Ведь с переходом «Третьяковка» перестает быть «Третьяковкой». «Это все равно что перенести, например, Бородинское поле или Куликово поле в другую область», — сказал на съезде писатель Ираклий Андроников. Кстати, Куликово поле тоже надо хранить как священное место, а не как кусок пахотной земли, засеянной яровыми…

Одним словом, у нового общества много забот. После праздника новорожденна наступает понедельник деловых будней.

За работу!

В. Орлов, В. Песков. 16 июня 1966 г.

 

Главная площадь

(Широка страна моя…)

Первые слова самой дорогой нам песни стали сегодня газетной рубрикой. Они будут служить паролем новому циклу материалов, который мы посвящаем ПЯТИДЕСЯТОМУ ОКТЯБРЮ.

Мы помним давний поэтический образ: «страна-подросток». Теперь пришла пора мудрой зрелости Социалистического Отечества. Уж не одно поколение ленинцев родилось, взросло и дало жизнь другим. И для каждого, приходящего вновь, самым решающим было осознание своего сыновнего чувства, самым волнующим — узнавание Родины. Давайте еще и еще раз переживем эти высокие минуты. Оглянем родное лицо своей земли, постигнем его непреходящую красоту и величие духа, подытожим сотворенное Октябрем.

Наш специальный корреспондент Василий Песков отправляется в шестнадцатимесячное путешествие. Его задание — создать пятьдесят фотопортретов Родины. Авиаторы согласились помочь нашему корреспонденту. Свои снимки он сделает с высоты птичьего полета. А потом и шагами измерит избранный уголок земли, откроет его для нас.

Начиная с сегодняшнего номера, раз в десять дней на этой странице будет появляться фотопортрет Родины. Главная площадь. Хлебное поле.

Народный праздник. Домик на околице СССР. Кузница XX века. Степь. Родина гения. Спортивный день… Итак, начало — Главная площадь.

* * *

Задача трудная — сказать о ней в тысячный раз. Площадь известна каждому человеку раньше, чем он открывает букварь. И если даже жизнь пройдет в глухомани из глухоманей и человек ни разу не покидал дома, все равно он знает этот мощеный камнем кусок земли в середине Москвы. Если же мы стремимся увидеть землю, то сюда тянемся в первую очередь, хотя, кажется, уже известна до мелочи эта площадь.

В первый раз, я помню, не удержался, притронулся ладонью к стене. Такой же кирпич, как и у наших домов под Воронежем, обычный тесаный камень под ногами, облака над площадью такие же, как и у нас над лесом. И все-таки во всем вместе жила сила, заставлявшая сердце стучать не так, как обычно…

Вчера, я не помню уж в какой раз, прошел по площади. Кусок земли, совсем небольшой — пятьсот шагов в длину, в ширину полторы сотни.

Я не раз проходил тут, занятый разговором или суетными мыслями, — площадь была сама по себе, я сам по себе. И вот опять как в первый раз иду по ней…

Все осталось по-прежнему. С годами и оттого, что часто видишь эти звезды и камни, отношение к ним не меняется. И если меняется, то так же, как к матери: чем больше лет за спиной, тем дороже ее седина.

Я постарался припомнить, что видел в путешествиях по земле. Множество площадей! Можно сравнивать. Красная площадь… Я не увидел нигде большей красоты, строгости и своеобразия. Допускаю: так же может сказать житель Рима, Пекина и Праги — сыновнее чувство в сторону не откинешь. Но, даже строго приглушив его, стоишь на своем: лучшая на земле площадь!

А что касается сыновнего чувства, то оно питается не только красотою в сказку сплетенных камней собора, гордостью башенных шпилей и строгостью Мавзолея, ритмом кирпичных зубцов на стене и красным светом башенных звезд. На площади живет Время. Именно ощущение Времени заставляет сердце стучать не так, как обычно. Заметить, как течет Время, нельзя, даже тут, на площади, под большим кругом золоченых часов. Человеческий глаз не может уловить движение стрелок, не может заметить, как растут ели у Кремлевской стены, как под ботинками идущих стираются камни. Но мы чувствуем на площади глубину Времени. Мы говорим: «Древние камни». Любопытно, что, встретив в горах камень, мы не говорим, что он древний, хотя природа творила его в одно время с камнем, положенным в кремлевскую башню. Древность камня определяется тем, что он видел. Дожди, наверно, в первый же год вымыли с белых камней кровь Степана Разина. Но Лобное место помнит тот день, когда под топором покатилась голова российского бунтаря. Поднимитесь по стертым ступеням, взгляните в седину белого круга — и вы почувствуете: камни все помнят.

Кажется, она вечно стоит, эта площадь.

Но все имело начало. Недавно вели раскопки в Кремле. Обнаружились старые кладки, еще глубже копнули — остатки деревянной башни, еще глубже — следы хижины древнего сапожника. А еще ниже в земле нашли только еловые и сосновые шишки — лес шумел на том месте, где лежит мощеная площадь и стоит Кремль. Почти тысячу лет человеческих страстей, бунтов, праздников, пожаров и подвигов помнит площадь.

Это много — тысяча лет: ведь даже последние пятьдесят оставили столько следов на площади!

На башнях вместо орлов появились звезды. На площади страна оставила жить самого дорогого ей за всю историю человека. Через площадь мимо Мавзолея (намеренно через площадь!) прошли в сорок первом защитники Москвы. С площади — прямо в окопы! Мы помним этот день со снежной поземкой. Скрип замерзших сапог по камням и сжатые зубы: «Будет и на нашей улице праздник». И Красная площадь дождалась праздника. Солдаты вернулись и на камни бросили вражеские знамена…

Все это обязательно вспоминаешь, когда проходишь под золоченым кругом Спасских часов. Все это дает право назвать сединами белый камень кремлевских башен. Хранительница минувшего, площадь намечает нам и глубину завтрашних дней. Дорогое слово на Мавзолее и свет кремлевской звезды над площадью — это наш путь, наша жизнь.

…Вот она, наша Главная Площадь. Снимок сделан из окна вертолета. Может быть, это и не самая лучшая точка, с какой можно увидеть площадь. Но мы видим ее по-новому и тоже прекрасной.

Самое дорогое место нашей земли. Отсюда во все стороны уходят дороги. Сюда со всех сторон наши дороги сходятся. Отсюда мы начнем путешествие по стране.

Снимок сделан с помощью «Аэрофлота». Командир вертолета — В. Колошин .

Фото автора. 10 июня 1966 г.

 

Хлеб

(Широка страна моя…)

Помню, в детстве бабка по утрам опускалась перед образом на колени и шептала всегда одну и ту же молитву: «Хлеб наш насущный, дажди нам днеси…» Слова непонятные, но я знал: бабка говорит с богом о хлебе…

Первое самое раннее воспоминание: едем с поля. Высокий воз со снопами. Я сижу на самом верху. Видно спину лошади. Воз плавно качается. Летают комары, скрипит телега. Пахнет пылью. Запах теплых спелых снопов…

Когда мне было пять лет, отец ушел работать в город. В городе он заслужил все почести рабочего человека — в доме у нас полсундучка отцовских почетных грамот. Но всю жизнь отец тосковал по земле. Я не ходил за сохой, но, странное дело, вздохи отца мне дороги и понятны…

В сорок седьмом после засухи не было хлеба. Собирали желуди, сушили и толкли лебеду. В селе у нас пухли от воды и умирали. Умирали в первую очередь самые крепкие и здоровые мужики. Мать вынула из сундучка и завязала в узел последнее, что было: два старинных, оставшихся от бабки холста, отцовские сапоги, вышитые божницы, сняла со стены часы…

На Украине в Шепетовке за весь узел добра мы с отцом выменяли два пуда пшеницы. С тем и приехали. Хлеба не испекли. В чугун мать сыпала две горсти муки. Еду можно было пить кружкой. А когда поспел новый хлеб, мы с сестрой шли за комбайном и собирали оброненные ржаные колосья. Мать сделала маленький, с тарелку, хлебец, мы, ребятишки, сидели у печи и ждали: когда же? Мать достала хлебец, разломила и вдруг заплакала от радости, что может нас накормить. Не пережившим такие дни трудно объяснить, что нет ничего вкуснее куска хлеба…

«Без хлеба нет песен». Это только одна из многих пословиц о хлебе. В нашем языке сотни тысяч слов. Если подумать, что стоит за каждым из них, слово «ХЛЕБ» надо поставить на самое первое место. Древнейшая профессия на земле — хлебопашец. В египетской гробнице, простоявшей три с половиной тысячи лет, был найден печеный хлеб. Кусок окаменевшего хлеба хранится в музее Цюриха. Его нашли археологи в иле пересохшего озера. Шесть тысяч лет назад был испечен этот хлеб. В каменном веке, когда еще люди не знали, что такое металл, они уже сеяли хлеб…

Хлеб… Нет на земле важнее работы, чем вовремя бросить семена в поднятую землю и вовремя взять у земли поспевшие зерна…

Сейчас, когда летишь над равниной, видишь два цвета: зеленый — леса и сады, и желтый — хлеба. В степях желтизна — от горизонта до горизонта. Пролетая над степью, даже сверху чувствуешь, как на земле сейчас жарко. Дрожат, струятся прозрачно-стеклянные волны марева, а над комбайнами, если взглянуть против солнца, стоит белая пыль перебитой соломы.

Вся степь в белых дымках.

Летим над Херсонщиной. Решаем с летчиками: сядем возле одного из комбайнов.

Попросим воды, познакомимся. Делаем круг. Комбайнер, придержав машину, крутит над головой картузом: садись!..

Двое. Чумазые сверкают только глаза и зубы. Знакомимся. Низбузинские. Отец и сын. Петр Андреевич и Анатолий.

— Давно вместе?

Переглядываются, картузами вытирают лица.

— Толик мне сначала харчи приносил на комбайн. А теперь уже шесть годов рядом. Уже отцу наставления делает. Сын учится в Ново-Каховском сельскохозяйственном техникуме.

Каждое лето, когда идет назначение на практику, Анатолия вызывает директор:

— Ну что, опять к отцу?

— К отцу.

Вот так вместе в горячее время и работают отец и сын Низбузинские.

Сидим на стерне. Отец Низбузинский достал из ящика пирог с вишнями.

— Пробуйте, — новый хлеб.

Запиваем еду теплой водой из бидончика.

— Давно на этих полях?

— Да всю жизнь почти. Мать и отец у меня умерли почти в один год, а меня добрые люди на воспитание совхозу определили. Вот с тех пор… На самом первом комбайне работал. Теперь дождался помощника…

Не время для долгого разговора. На поле сейчас минуты считают.

— Вы к нам на праздник «Обжинки» спускайтесь! — кричит младший уже с комбайна. — Через три дня кончаем — бочку вина к озеру при везут… Или домой приезжайте. Нас отыскать просто: совхоз «Ингулец», село Ингулец, река Ингулец…

Поднимаемся. И сейчас же над комбайном отца и сына встает белое жаркое облако…

Фото автора. Херсонская область.

 20 июля 1966 г.

 

Моторные страсти

Раньше я видел это только в кино: глазом повести не успеешь — уже проскочил. Рев — как будто улетает средних размеров ракета. А по сторонам зрители. Мешки с соломой, привязанные к деревьям, напоминают: человек может вылететь из машины или вместе с машиной… Машину может понести с дороги в самую гущу людей.

Но это случается очень редко. И зрители безбоязненно делят опасность с гонщиками. Первый раз стою среди них и так же возбужденно прикидываю: «Ранула или этот, на красной машине?»

Они проносятся — еле успеваешь разглядеть номера. Двое… Остальные далеко позади, хотя несутся тоже, как черти из преисподней.

Впрочем, приглядевшись, начинаешь их сравнивать с рыцарями. Та же смелость, риск, жажда победы у людей на глазах. Сходство дополняют шлемы и кожаные доспехи. «Ранула или этот, на красной?» Неизвестно почему, я вместе со всеми болею за Ранула. Изгородь из веревки держит людей, не дает выплеснуться на дорогу, по которой в синем дыму кружатся эти сумасшедшие рыцари. В предыдущем старте автомобилей одна машина снесла угол судейского мостика. Старика судью унесли на носилках, но гонка не задержалась ни на секунду и ни один человек ни на шаг не отошел от веревки.

Синий дым заполняет пространство между соснами и дорогу. И в нем рев мотоциклов. «Ранула или?..» Все-таки Ранула! Счастливый, он держит в руках свою каску. Волосы прилипли к мокрому лбу. Деревья и человеческие лица, наверно, все еще бегут у него перед глазами. Сумевший оправиться судья-старичок надевает ему венок из дубовых листьев, другой судья несет серебристого цвета посуду, какая-то девушка бежит к нему с тремя цветками красной гвоздики.

— Ра-ну-ла!..

У всех праздник…

Таллинцы почти равнодушны к футболу. Сообщения о баталиях в Англии их волновали не больше, чем сводки погоды. Я не видел, чтобы на лужайках за городом мальчишки гоняли мяч.

Бывают изредка в Таллине футбольные игры. Пять-шесть тысяч зрителей собираются, не более. Зато мотогонки делают город пустынным. Сто тысяч зрителей собираются на шоссейном кольце Пирите. В Таллине чуть больше трехсот тысяч жителей. Каждый третий спешит занять место поближе к дороге. И едва ли не каждый третий из зрителей сам может управляться с машиной.

На работу — на мотоцикле, на рыбалку — на мотоцикле, на свиданье — на мотоцикле, в гости — на мотоцикле, в путешествие (в Среднюю Азию, например) — на мотоцикле, девушка с женихом рядом. Рыбак на мотоцикле, художник на мотоцикле, молодая колхозница на мотоцикле. А как собралось больше десятка — уже непременно гонки. Каждое воскресенье в колхозах, рабочих поселках — состязания. В Таллине на кольцо Пирите попадают, конечно, самые сильные. И не только эстонцы собираются на это кольцо. Все крупные всесоюзные состязания — тут, на кольце Пирите. И это еще более бередит страсти. Парень в шестнадцать лет не мыслит себе жизни без пары колес. Конечно, не все попадают на кольцо в Пирите. Не все участвуют даже в маленьких состязаниях. Просто мотоцикл стал непременной частью быта в Эстонии. С 1 июля эстонская милиция строго постановила: ездить только в защитных касках. Это, конечно, поможет уберечь самые горячие головы на дорогах.

Разумеется, Таллин надо считать мотоциклетной столицей. Но, прилетев из Эстонии в Латвию, я увидел: под боком у эстонцев вырастает могучий соперник. На дорогах — сплошные каски (есть, оказывается, и у латвийцев постановление — «без касок ни шагу»).

«Пирите? Пирите — это да… — сказал один рижский гонщик, которому я дал бы лет пятьдесят с лишним. — Вы приезжайте к нам в августе, увидите колечко».

…В окрестностях Риги мы с летчиком приземлились на опушке небольшого леска. Вышли из вертолета, курим. Глядим, мчится к машине мальчишка с ведерком. Лет тринадцать мальчишке. Думаем: бежит поглядеть вертолет. Нет.

— Дядя, плесни бензинчику…

— Это зачем же?

— Да кончился, а у нас два заезда еще…

— И ты?..

Мальчишка обиделся:

— Приходите… Мой номер 24-й.

Мы поднялись сверху глянуть на гонщиков…

Вот они мчатся по белой пыльной дороге. Во втором заезде на мопедах был и наш знакомый тринадцатилетний Кужнекс Вилнис. У старта и финиша волновались зрители.

Все лето бушуют моторные страсти в Прибалтике. А вы говорите — футбол, Золотая богиня… Всякому свое.

Снимок сделан с вертолета. Пилот машины Владислав Борзый .

Фото автора. 30 июля 1966 г.

 

Днепровское ожерелье

(Широка страна моя…)

Это Днепрогэс… Людям старшего поколения объяснения вряд ли нужны. Каждый, кому сейчас больше пятидесяти, сразу скажет: «Днепрогэс». Тридцать четыре года назад все газеты мира напечатали примерно такой же снимок. Пожалуй, ни одной на земле плотине не выпало столько славы. Давайте вместе разглядим фотографию, сделанную несколько дней назад.

Ну, в первую очередь — необычайно красива!

Промышленные постройки не часто радуют глаз. Тут же — подлинное художество. Идешь верхом — могучий бетонный мост несет людей, машины и подпирает воду. Со стороны глянешь — белое кружево на реке. Легкая, изящная дуга.

Бетонное ожерелье… Какие хочешь слова будут здесь справедливы. Не обманитесь в размерах, глядя на снимок. Верхом плотины идут автобусы и машины. Но их не видно. Они мельче маковых зерен на этом снимке. Почти миллион кубометров бетона легло в плотину. Это много даже по нынешним временам. Но знают ли люди, которым сегодня двадцать и тридцать: бетон для днепровской плотины строители месили ногами.

Ногами!!! Так же, как исстари на Украине месят глину с соломой для саманного кирпича. «Резиновые сапоги — и пошел! С песней месили…» — Это рассказал Афанасий Афиногенович Дмитрусенко, строивший плотину и живущий теперь в Днепропетровске.

Мы сели с ним в трамвай и приехали на плотину. Афанасий Афиногенович проводит шершавой рукой по бетону и говорит о плотине, как о живом существе. На плотине множество «родинок» и «царапин», знакомых только этому старику. Это его ноги в резиновых сапогах месили бетон, и от его пальцев на бетоне застывали царапины. «А во время войны плотину взорвали. Вот тут правее центра была разрушена.

Днепр лился свободно, как будто плотины и не было. Я кружными путями из своей части заехал сюда… Стою вон там, на берегу. Зачерпнул каской воды, скорее плеснул на лицо, чтобы люди не разглядели слез…»

Представим на минуту: нет на этом месте плотины. Синяя вода, ровная и спокойная, течет по степи. Белеют гребешки пены возле камней. Это ведь то самое место, где стояли на Днепре курени запорожцев. А теперь тут же, на берегах, представьте тысячу повозок, запряженных быками и лошадьми. И человеческий муравейник. Плотины пока еще нет. Днепр по-прежнему на порогах пенит белые гребешки.

А в человеческом муравейнике, если бы тогда заглянуть сверху, можно было бы разглядеть кое-где механизмы и людей в синих спецовках.

В синем ходили американцы. Американские инженеры за хорошие деньги согласились поработать в России — в России, которая «затеяла что-то не очень сбыточное». Американцы честно отработали золотые рубли. Кое-кто из них уехал на родину даже с нашими орденами.

Но вряд ли даже самые большие доброжелатели и оптимисты могли угадать тогда, что парни, месившие ногами бетон, через тридцать лет поедут строить плотину на Ниле. Вряд ли фирма «Ньюпорт-ньюс», поставлявшая на Днепр оборудование, могла предположить, что в 1966 году ленинградский завод «Электросила» будет выпускать самые мощные в мире гидротурбины…

1 мая 1927 году был положен в Днепровскую ГЭС первый камень. «Какие дни были!» — Афанасий Афиногенович помнит, как клали эти первые камни, как людей в бараках валила усталость. Мир не верил «затее». И в самом деле это была великая дерзость — объявить, что будет построена невиданная плотина. Пять лет строили Днепрогэс. И вот таким увидел ее мир на первых снимках. По тем временам это была самая крупна я гидростанция. По тем временам это была самая большая из наших побед. «В моей жизни это был самый большой праздник. Все помню: как шумела вода, как загорелась первая лампочка, как плясали от радости на плотине…

10 октября в 32-м все, кто строил, собрались на правом берегу. Одних только гостей — рабочих с разных концов земли — было четыре тысячи. Я думал, что сердце у меня в тот день выскочит и полетит. Орджоникидзе приехал, Калинин, Анри Барбюс…»

«Комсомольская правда», напечатавшая в этот день портрет Афанасия Дмитрусенко, три страницы отвела празднику на Днепре. Обветшалая бумага газеты бережно хранит радость, захлестнувшую страну 10 октября: «Днепр работает на социализм», «Эпоха индустриализации началась!»

«Мы не должны удивляться, — писала парижская «Ревю де Монд», — если Россия в ближайшее время преподнесет нам еще десяток Магнитогорсков и Днепростроев…»

Французская газета трезво глядела вперед. Рассматривая снимок индустриального первенца, сколько мы можем назвать теперь построенных Днепрогэсов! Попробуем сосчитать.

На Днепре — Каховская ГЭС, Кременчугская. На Волге — три гидростанции, четвертая строится. На Ангаре — две, третья строится. На Енисее — строится. И так далее. И это только гидростанции, что крупнее первой Днепровской. И насколько крупнее! В одной только Братской станции — шесть Днепрогэсов. Правда, и Днепрогэс желает омолодиться и набрать новые силы. Сейчас его мощность 650 тысяч киловатт. Посмотрите на снимок. Эту энергию рождают турбины в здании, притулившемся с левого края плотины. Подсчитано: нынешний режим Днепра разрешает не сливать лишнюю воду через пролеты, а построить еще одну машинную станцию. Ее можно пристроить на правом крыле плотины. Она займет девятнадцать пролетов. Архитекторы морщатся — «нарушится неповторимая красота Днепрогэса».

«Но зато сила возрастает в два раза», — говорят энергетики. Мы тоже вздохнем, если плотина потеряет прежнюю красоту. Но слишком внушительны доводы энергетиков…

Чем закончить размышления над снимком?..

Уезжая в командировки, вместе с рубашками и запасными блокнотами я кладу в чемодан электрическую бритву. Сегодня в самом глухом месте страны находишь розетку. Брейся и выплавляй алюминий, крути станки, зажигай огни в избах, включай рубильники синхрофазотронов. Это и есть электрификация, о какой мечтал Ленин… Трудно было начать. Поэтому так дорог нам днепровский первенец. Разве можно забыть: «Бетон ногами месили»…

Снимок сделан с самолета. Пилот «Аэрофлота» — Василий Грак .

Фото автора.  11 августа 1966 г.

 

Бабушка и внучка

ОТКРЫТИЕ МИРА

— Бабушка, это деревянный песочек?

— Нет, это опилки.

— Бабушка, а кто покрасил цветы?

Можно сказать: боженька. Простой и легкий ответ. Тысячу лет все бабушки на земле именно так отвечали на вопросы внуков. Но эта бабушка в бога не верит. И ей нелегко отвечать. А вопросы целятся один за другой:

— Бабушка, а зачем лошадка кусает цветы? А что лошадка сказала своей дочке? Бабке хочется отдохнуть. Она разворачивает на траве узелок, достает помидоры, два яблока.

— Лена, Лена!

Но Лена нашла под листьями улитку:

— Бабушка, что это?!

Бабка сама в первый раз видит такое чудище…

Два человека с великим любопытством разглядывают существо, уместившееся на ладони…

Исчезают ли с возрастом наши вопросы к миру?..

Вертолет

Как только вертолет касается земли колесами и мы открываем двери — всякий раз такая же вот картина. Сотня глаз: «Что там внутри?»

И непременный вопрос:

— А как он летает без крыльев?

— Винт… На нем и держится.

— На воздух опирается, да?

— На воздух.

— А если опереться винтом на столбы, сломается?

Я гляжу на жиденькие лопасти винта и не знаю, что отвечать.

— Сломается, — приходит на выручку летчик.

— А как же?..

Мы все вместе, разинув рты, слушаем объяснения, но ничего не понимаем…

Приходит время лететь. Вертушка лопастей превращается в серебряный круг. Ребятишки, пригибаясь от ветра, бегут в стороны. Повисаем над лугом. Потом летим. Гибкие лопасти держат над землей тонны груза… Садимся, и опять сотня глаз деревенских мальчишек:

— А что там внутри?..

Из таких вот мальчишек вырастал человек, придумавший крылья и эту машину без крыльев.

История

Минуты две он по складам осиливал слово.

— Грюн-вальд?

Я рассказал ему, что было в 1410 году…

Потом я встретил его с отцом в Каунасе в музее. Мы вместе шли мимо перекрещенных копий, мимо расписных монгольских щитов, мимо луков и арбалетов, мимо старинных ружей, мимо сабель и палашей, мимо бронзовых пушек и нынешних автоматических пистолетов.

— Папа, а зачем люди воюют?

Мы переглянулись с отцом. Просто ли ответить на этот детский вопрос?

14 августа 1966 г.

 

Тракай

(Широка страна моя…)

Если человек попадает в Литву, если он любознателен, дорога его обязательно приведет сюда, в Тракай. Это в часе езды от Вильнюса.

Будь снимок цветным, мы увидели бы бирюзовую воду, зеленые, легкие, как облака, острова и этот замок на острове, сложенный из красного кирпича и белого камня. Длинный мост соединяет замок с «материком». Когда-то, очень давно, вода подступала к самым стенам крепости. Рвы заполнялись водой. С заходом солнца или в виду неприятеля поднимались мосты у ворот, и замок делался крепостью. Записи в старых летописях, каменные ядра и стрелы, которые и поныне можно найти на острове, расскажут о том, что не один раз замок окружали войска крестоносцев. Завоеватели топтали, жгли земли вокруг, а замок стоял. Из бойниц летели ядра и стрелы, лилась смола. Об этот орешек псы-рыцари много раз ломали зубы.

И все-таки был год, когда замок не устоял. Можно представить многонедельную осаду крепости.

Дым стелился над озером. И в какой-то день сквозь дымы, наверное, на лодках, устремились к стенам крестоносцы. Замок был сожжен и разрушен.

Но снова, еще более неприступной, поднялась, отстроилась крепость на острове. Тут, в Тракае, была древняя столица Литвы, в замке была резиденция великих литовских князей.

А потом столицей стал Вильнюс. Опустевшая крепость стала тюрьмой, а потом только летучие мыши остались жить на тесных винтовых лестницах, в гулких залах, под карнизами и в узких бойницах. Конечно, время не пощадило постройки. Полтысячи лет! От башен остались развалины, стены и замок выглядели печальной грудой камня и кирпичей. Но слишком много для литовцев связано с этим местом на озере Гальве. Потомки Кестутиса и Витаутаса, потомки мастеров, возводивших древнюю крепость, решили воскресить замок. Несколько лет труда, напряженного труда историков, мастеров-реставраторов, каменщиков, плотников. И вот уже далеко за пределами литовской земли знают место: Тракай. И каждое лето начинается штурм возрожденной крепости. Но, странное дело, никто в замке не запирает ворот, не поднимает мостов. Заходи! Двести тысяч туристов за год. Когда начинали работать, были упреки: дорого. Но вот на глазах туристские гривенники окупают затраты. Это дает возможность закончить прекрасно начатые работы.

Однако уже и сегодня памятник литовской древности прекрасен. Летишь самолетом: пологие холмы, полосы желтых хлебов на холмах, острова леса, озера между холмами. И вдруг — цепь озер и кудрявые, легкие, как облака, острова. Чуть ли не два десятка маленьких островов. И на одном из них — эта красно-белая крепость. Редчайшее сочетание древностей и красоты природы!

Для литовца Тракай священен. А для всех нас вместе — это уголок неповторимой красоты на земле, память о нашем прошлом и хороший урок, как надо беречь и красоту, и память о днях минувших.

Литовский пейзаж в районе Тракай. Снимок сделан с вертолета. Пилот — Эдуард Мхитарянц .

Фото автора.  20 августа 1966 г.

 

Сказка про мельницу

ПОВСТРЕЧАЛОСЬ В ПУТИ

Живет в Литве мельница. Сколько ей лет — одному ветру известно. Белые камни обросли мхом, кое-где из камней приспособились расти бурьяны, и даже подсолнух утвердился корнем между камнями. Уже много лет внутри мельницы не мукой пахнет, а пылью, которую ветер собирал по дорогам и приносил в щели под крышей. Но, конечно, как у всех, была у мельницы молодость. Сколько разных ветров пронеслось! Каждый ветер приносил мельнице радость. Чуть подуло — заскрипели по дорогам телеги. Вся поляна запружена лошадьми, мужиками и бабами. Ругаются и смеются. Носят в мельницу тугие мешки с теплым зерном.

Белый от муки мельник повернул крылья, подставил их ветру — и знай отгребает белый духовитый размол — на хлеб, на пиво, на пироги. Каменный круглый жернов и сотня людей не могла бы крутить, а крылья вертели жернов. Ветер, рожденный морем и умиравший неизвестно где, отдавал мельнице часть своей силы. Его хватало на множество мельниц. Они стояли на самых высоких холмах, и чуть подуло — закружились легкие крылья. Было похоже, что мельницы машут руками и зовут в гости друг друга. А если ветра не было, все затихало. Не скрипели возы, не скрипели в мельнице большие деревянные шестеренки. Мельник уходил в село, и только мыши шуршали в темноте, точили хлебные зерна. Но чуть ветер…

И вдруг что-то случилось. Все меньше и меньше стало возов с мешками, все чаще вешал мельник замок на белую от муки дверь и уходил на свой хутор. И наступил такой день — сильный ветер, но никто не приехал. Ни одной лошади на пригорке, ни одного мужика, и даже мельник не появился и не открыл двери.

И потом много лет ветер бесполезно свистел в решетчатых крыльях. Бывали дни — мельница думала: что, люди перестали сеять хлеба? Да нет, каждую осень на холмах желтели полосы ячменя и пшеницы. И путники, отдыхая в тени у мельницы, доставали из котомок белые пышки. Однажды в тихую погоду, когда слышно, как гудят, вьются столбом комары, мельница услыхала издалека странные. звуки: «Табак-табак-табак-табак…» За поселком в лощине работал мотор. У новой мельницы ругались и смеялись люди, и сыпалась из-под жернова белая река размолотых зерен. В тот день старая мельница поняла: ждать больше нечего. Давний друг — ветер стал понемногу выламывать крылья, вылущивать известку между камней.

Деревянные подруги — мельницы год от году пропадали. Одну разобрали зимой на дрова, другую летом нечаянно сожгли мальчишки.

Еще одна сгорела во время войны. И осталась на холмах одна высокая мельница из белого камня. Люди только по привычке называли мельницей старую башню. Какая мельница, если нет крыльев!

Все меньше становилось лошадей на дорогах и все больше повозок с моторами. Однажды — старая мельница глазам не поверила — над холмами летела железная мельница. Часто-часто махала крыльями и летела, летела. «Конечно, это был сон, мельницы не могут летать», — решила потом старая мельница. Откуда ей было знать, что люди нашли крыльям новое дело.

Не от ветра крутились крылья, наоборот, сами они ввинчивались в тугие пласты ветров. Новая «мельница» могла висеть над землей и лететь в какую хотелось сторону… А старая мельница вся дряхлела.

И вдруг кому-то из людей пришла в голову мысль: а ведь холмы и дорога между холмами станет скучнее, если исчезнет последняя мельница. Однажды скрипнул ключ в старом замке, и мельница услыхала такой разговор:

— Сделаем три этажа. Внизу — заходи, выпей квасу с дороги, хлебного пива…

— На второй ярус сделаем лестницу. Тут будут блины. Обедай, отдыхай.

— Пол сделаем на кругу. Можно будет поворачивать наподобие жернова.

— На самом верху — тоже столы. Для тех, кто не очень спешит. Повесим старинную лампу…

И вот появились у мельницы новые крылья.

Грузовик начал возить кирпичи, плотники сделали вокруг мельницы мостик. Внутри хлопочут сейчас столяр и художник. И уже скоро проголодавшийся путник свернет с дороги на мельницу. Летом — холодный квас, яблоки, огурцы. Зимой — чай. И во всякое время года — блины. На мостике станешь — видно дорогу, холмы с полосами хлебов, острова леса. Старая мельница — часть этой древней земли.

Если какой-нибудь ветер занесет вас на дорогу возле поселка Шедува, вы сразу увидите мельницу. Будете пить хлебный литовский квас — поднимите кружку за старые и новые крылья, за здоровье людей, умеющих беречь красоту на земле.

Фото автора. Литва. 26 августа 1966 г.

 

Н = 525

(Широка страна моя…)

Сразу объясним заголовок. Буквой «h» на чертежах обозначается высота. В данном случае высота равняется 525 метрам.

Ту-104 летит на высоте десять тысяч метров. В самолете мы жуем бутерброды, спим, читаем и уже привычно глядим на синюю Землю: на спичечные коробки домов, на жилки рек, на блюдца озер, на овчинки рощиц, на паутину дорог. Когда-нибудь на Землю можно будет глянуть с Луны. Однако нас волнует сейчас высота 525. Это строительная высота. Она росла гораздо медленнее, чем набирали потолок самолеты. Вехи ее таковы: египетские пирамиды, Эйфелева башня, американский небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг (449 метров).

И вот теперь московская высота — 525. Когда эта цифра была на бумаге — на чертежах и в газетах, мы удивлялись, сомневались, восторгались, обсуждали дерзкий проект. Но вот она стоит уже над землей, эта удивительная игла из бетона.

Ее уже видно с любого места Москвы. В июне она поравнялась с французской башней. Она вот-вот поравняется с вершиной нью-йоркского небоскреба. Но после этого ей еще надо будет тянуться кверху на сорок привычных нам этажей.

Я видел немало строек. Ничто не поражает, как эта башня. Стоишь внизу — верхушка ее синеет, как синеет обычно вдалеке лес. Будь она шире, массивней, как тот небоскреб, она не казалась бы такой хрупкой, такой стремительной.

Проплыло облако и обняло, обволокло башню где-то около «пояса». Ночью легко спутать: звезда ли упала, электросварщик ли теряет искры на высоте. Днем я видел, как двое монтажников лезли наверх по внешней лестнице.

Лестницу в дымке почти не было видно, два муравья медленно ползли по трубе. Я полчаса был занят работой, случайно поднял глаза — лезут. Не помню уж сколько еще минут простоял с задранной головой, пока двое не скрылись в темном отверстии у самого верха. Кто лазил по пожарной лестнице хотя бы на пятый этаж, знает, как человеку достается каждый метр высоты.

Башня растет незаметно для глаза, как дерево или минутная стрелка, в среднем около метра в сутки. И уже несколько месяцев москвичи с некоторым недоверием глядят на странное, хрупкое сооружение. «Жуткая высота…», «Расчеты… А разве не бывает…» — это обычные разговоры в автобусе, проходящем около башни.

«Небось, кто чертил, ночи не спит…» — сказал летчик, с которым мы делали этот снимок.

А в самом деле? Башню строит много людей, но ведь кто-то сказал первое «а»? Спится ли спокойно этому человеку?

Снимок башни сверху сделан с вертолета. Пилот — Георгий Карманов .

* * *

Я разыскал сказавшего «а». В маленькой комнате подвального этажа, где проектируют зрелищные и спортивные сооружения, сидел человек с логарифмической линейкой и что-то писал на обрывке бумаги. Рядом стояли рулоны бумаги и костыли.

— Николай Васильевич Никитин?

— Я.

Живые, приветливые глаза, простота, позволяющая сразу же задать и шутливый, и серьезный вопрос насчет спокойного сна.

— Вы о башне?.. Ни минуты не сомневаюсь. Будет крепко стоять. А сны… Сны у меня, простите, всегда железобетонные. Чем труднее расчеты, тем чаще сны. Наверное, старость…

Сказавшему «а» исполняется шестьдесят. Это не первый и не последний проект Никитина, хотя, конечно, — главное дело жизни.

— Как рождался проект телецентра? А вот так же, сначала не обрывке прикинул — можно построить. Потом посерьезней расчет. Потом показал друзьям. Потом конкурс. Понравилось, одобрили. Потом забраковали. Потом снова одобрили. Потом опять… Начали строить наконец. Остановились. Вот тогда было, конечно, ночи не спал…

Сказавший «а» в своих проектах всегда говорил это «а», вызывая сомнения, возражения, перестраховку. Из-за этого многие проекты остались в альбомах. Он всегда предлагал новое, необычное и давно уже слывет богом-конструктором. Ему поручали расчет фундамента МГУ, к нему идут со всеми труднейшими вопросами. Он находит решения. Бетонная игла — его гордость: ни один конструктор еще не выводил на бумаге: h-525.

— Почему именно 525?

— Данная. высота удовлетворяет многим условиям конструкции и возможностям нового телецентра.

— Строилось что-нибудь подобное в мире за последние годы?

— Железобетонную башню построили в Штутгарте. Автор ее Леонгардт решился на высоту 220. Кстати, он был недавно в гостях у меня. Поднялись кверху… Сказал, что завидует. Я и сам себе немного завидую… Этот год для меня — и счастливый, и грустный. Болел, лишился ноги. В это же время стал доктором наук, а главное — поднялась башня. Ложусь спать — из окна красные огни видно. Моя башня… Я не хвастун, не честолюбец, но, ей-богу, хорошо при жизни увидеть эту постройку.

— Эйфелева… А как бы вы отнеслись к названию: Никитинская?..

— Нескромно, несправедливо. Я действительно сказал «а». Но сказано слово и архитектором, и инженером, и каждым рабочим… Вы поднимались кверху?.. Только с вертолета? Советую, советую. Я сам, как на празднике, там бываю…

* * *

Подняться оказалось непросто. Посторонний человек — помеха на высоте. Существуют суровые правила, и пришлось просить разрешения у министра.

Обязательно надевается каска — даже орешек бетона, упав с высоты, может повалить с ног, а тут с неба, глядишь, грянуть могут и молоток, и гайка…

Десять бетонных ног держат башню. По сравнению со всей махиной пластины ног кажутся тонкими, хрупкими. Фундамент до курьезного неглубок — менее пяти метров. Но все рассчитано. «Ноги» удержат и бетонный ствол, и антенну, и стальную «начинку» трубы, и смотровую площадку, и ресторан на высоте. Каждая опора выдержит три с половиной тысячи тонн…

Дверь в металлическую коробку лифта. Щелчок. Поехали. Медленно едем. Гул, как в огромном бетонном чане. Вовсе не тесен этот колодец — до стены шестом не дотянешься. Гул и шорох. Падают искры электросварки, где-то стучат молотом по металлу, плывут сверху вниз металлические переплетения. Парень, повиснув на одной из балок, кричит кому-то, глядя высоко кверху: «Майна!»

Выше труба чуть теснее, но все равно поднимайся в любом из трех лифтов — рукой до стены не дотянешься. Я опускался в шахту на глубину в восемьсот метров. Очень похожее ощущение. Только там в бадье стоишь, а тут коробка. Там летишь с бешеной скоростью, темнота. А тут лампочки, электросварка и время от времени, как в соборе, — столбы дневного голубоватого света.

Тринадцать минут подъем. Можно и наглядеться, и познакомиться со спутниками. Вот рядом со мной у двери — монтажник Тарунтаев Василий Никифорович. Уже вернувшись на землю, я узнал: этот человек ставил до войны звезды на кремлевские башни, монтировал известную всем Шуховскую радиобашню, Дворец съездов в Кремле. На вид ему сорок, но оказалось — «одной высоты у него тридцать пять лет». Еще монтажник Анатолий Буланкин.

— Там, внизу, Буланкина… Родственница?

— Жена. Лифтером…

Почему-то повисаем на месте. Жуткая чернота внизу. Неразборчивые, плавающие голоса в глубине, слабые огоньки. Высота — триста семнадцать. По окружности сверху вниз темнеют канаты. Это — одна из деталей конструкции. Предварительно напряженные тросы добавляют башне жесткость и прочность…

И снова вверх.

Стоп. Далее не идет лифт. Высота — 373 метра. Ошеломляюще высоко! В синем утреннем дыму далеко внизу — Москва. Неужели Рижский вокзал?! Тонкие, как гитарные струны, пути. Полоски составов на струнах. Игрушками кажутся строения выставки. У самой башни — игрушечные: Останкинский дворец и церковь. Бумажка, пущенная из рук, долго ходит в пластах воздуха, глазам надоедает следить…

Бетонщики и монтажники. Их тут четырнадцать человек. Застывают очередные кольца бетона, и кое у кого есть свободное время. Двое режутся в шашки, расставив по клеткам болты и гайки. Схватил из рук бинокль.

— Ну-ка, ну-ка, что там моя на кухне делает…

Тут, наверное, начинаешь хорошо понимать выражение «башня сама себя тянет за волосы».

Поглядите на снимок, сделанный с вертолета. Домик наверху с круглой крышей и на самом деле является домиком, но не простым и не легким — триста тонн веса! Масса механизмов в домике, люди, над крышей — подъемный кран. Инженер Лев Николаевич Щипакин, придумавший этот единственный в мире самоподъемный комбайн, просто и необычно решил задачу: внутри домика в тепле кладется бетон, а потом домик, опираясь на застывшие стены, подтягивается выше чем-то вроде домкрата. Поразительна точность, с какой ложится бетон вокруг воображаемой точки центра. Башня на вершок не отклонилась от вертикали. Но бетонная миссия домика в ближайшие дни кончается. Далее кверху пойдет только металл. Металлическую трубу — антенну монтируют сейчас на земле. Она кажется сверху тоненьким карандашиком. Я залезал в нутро этого «карандашика» — просторно, как в жилой комнате. Высоте пятидесятиэтажного дома равняется металлическая игла-антенна, которую по частям кранами предстоит поднимать кверху…

А это вид на башню снизу.

— Ну, а как, не страшно тут, на юру? — Этот вопрос крановщику Анатолию Павлову: он со своим механизмом занимает самую высокую точку.

— Привык!.. В грозу неуютно. Тучи со всех сторон. Молнии и сбоку, и снизу. Землю часто не видно. В сильный ветер не могли однажды работать — качает…

Башня неизбежно должна качаться. Расчетом в ней предусмотрены и жесткость, и гибкость. А на два метра будут обычные отклонения от оси. В случае урагана башня отклонится даже и на тринадцать метров, но не сломается!

А что касается молний, то для них уготован надежный громоотвод. Но молнии, оказывается, имеют капризы. Нынешним летом погиб человек. Где бы, вы думали? Молния не ударила в башню, молния не ушла в высокий подъемный кран (да мало ли высоких предметов на стройке!), молния нашла человека на чистой площадке около башни…

Что еще надо сказать про удивительную высоту? Пожалуй, самое главное тут — чувство ответственности. Каждая цифра расчета, каждая горсть бетона, каждая капля электросварки должны быть надежными. Брак исключается. Но конечно, при всей дисциплине, при всей строгости обстановки люди и на высоте остаются людьми.

— Можете себе представить прыжок кота с «парашютом» отсюда? Смастерили ему «парашют»… Благополучно приземлился.

Я смеялся, слушая подробности озорства, которое тут, на стройке, обсуждали без всякого юмора. И даже пошел поглядеть на кота, который по-прежнему благоденствует в рабочей столовой…

В заключение путешествия на высоту один из монтажников повел меня на площадку «коснуться ладонью 525-го метра». Готовый к отправке наверх тонкий металлический стержень пестрит фамилиями, выжженными электросваркой: Н. Киселев, А. Иевлев, С. Журавчик…

Автографы сварщиков Соколовского завода металлоконструкций тут, в Останкине, встретили очень ревниво.

— Хороши гуси, сварили болванку и сразу в историю захотели. Мы тут два года дождем умывались. Вот все зачищу, и пусть наши ребята распишутся. Или сам одну фамилию напишу: «Борис Алексеевич Злобин». Это наш инженер.

Спросите, сколько раз он туда поднимался. Он тут с нами инфаркт схлопотал…

Я вспомнил: на космодроме за двадцать минут до старта на ракете мелом молодые и старые люди оставляли шутливые и серьезные надписи. Люди остаются людьми. Исполняя большое дело, они, люди, имеют право на память об этих делах.

* * *

Еще несколько строчек. Перед тем, как послать заметки в набор, я позвонил проверить кое-какие цифры сказавшему «а»:

— Николай Васильевич, нет ли каких новостей?

— Новости? Да вот только что проводил японских журналистов. Понимаете, предложено принять участие в проектировании башни для Токио. Высота? Не поверите — надо, говорят, чтобы выше Фудзиямы была… Да, конечно, наполовину — фантастика. Но десять лет назад и нашу в Останкино тоже считали наполовину фантастикой. Человек, знаете ли, не остановится на дорогах ни вдаль, ни вглубь, ни в высоту…

Фото автора. 30 августа 1966 г.

 

Узнать себя…

В тысяче людей, которые шли вчера к Мавзолею, телеобъективом я выбрал это лицо.

Человек первый раз в Москве, первый раз на Красной площади. Двигаясь шаг за шагом, человек волнуется и размышляет, человек узнает что-то новое и крайне важное для себя…

Из всех знаний едва ли не самое важное — узнать себя. Нельзя без этого твердо стоять на земле. К двадцати годам человек обязательно задается вопросами: кто я? откуда я? зачем я? чем могу отца превзойти? что я прибавлю своего к жизни? Это неизбежные вопросы и для одного человека, и для поколений людей. И чем скорее придет человеку верный ответ, тем прочнее он будет чувствовать себя на земле. Процесс познавания — сама жизнь. Но можно и ускорить его, прикасаясь к мудрости, накопленной в книгах, оставаясь один на один с природой, активно соприкасаясь с людьми, искусством, узнавая силу труда. Невозможно представить себе роста личности и без знания того, «что было вчера», без знаний истории, без ощущения своего родового корня, без чувства земли, на которой живешь.

В этой связи поход семнадцатилетних по родной земле по местам славы отцов и дедов наших нельзя назвать иначе, как святым делом.

Молчаливые могилы и памятники войны стоят не для тех, кого уже нет. Памятники — это слово к живущим. «Люди, я умер, я умер во имя той жизни, которой вы пользуетесь. Живите лучше, чище. И если придется… Не испугайтесь смерти во имя жизни». Таков молчаливый язык и монументов, и вросших в землю травяных бугорков. Они существуют на земле для того, чтобы мы их видели, чтобы подросли духом, хотя бы самую малость, прикоснувшись сердцем к памяти тех, кого нет.

Нынешним летом несколько миллионов молодых людей шли по стране с благородной целью: увидеть святые могилы, увидеть рубежи сражений, о которых сколько бы люди ни жили, память всегда сохранится. Благородство паломничества к славе отцов состоит в том, что шли мы не созерцателями только, мы шли открывателями. Открытия маленькие и большие…

Безвестная могила в кавказском лесу. Буквы, вырезанные ножом на дереве: «Н. Костюков, 1942 9/9. Погиб смертью храбрых». Дерево росло. За двадцать лет буквы на коре почти заплыли. Но разглядели их одесские парни. Сняли шапки перед могилой. «Погиб смертью храбрых»… Это значит не испугался чего-то, не струсил, не отступил. Из таких вот капелек храбрости родилась река нашей победы. Костюков… Может быть, мать, жена, дети только сегодня узнают о судьбе дорогого им человека…

Еще открытие. Одесситы же в катакомбах под городом обнаружили целый партизанский отряд. Сто с лишним человек умерли, прижавшись друг к другу, за мурованные под землей… Нельзя перечислить все, что увидели, открыли, запомнили молодые глаза. Думается, самые большие открытия для сердца и памяти сделаны в минуты, когда мы так же вот, как этот парень, с наморщенными лбами стояли у памятников, у стен, иссеченных осколками, у партизанских землянок, у речных переправ, где до сих пор можно найти осколки и зеленовато-ржавые гильзы.

Мы уже достаточно зрелы, чтобы понимать арифметику жизни. Мы дети тех, кто вернулся. У тех, которые не вернулись, дети были бы ровесники нам… Но не зря оборвалось множество жизней. Это мы тоже увидели в нашем походе.

Жизнь продолжается. Стучат топоры по смолистым бревнам, новые города образуются, новые земли заселяются, новые печи дают тепло. Земля вынесла нам навстречу цветы весной. Земля пахнет сейчас хлебом и яблоками. Земля наполнена голосами и стуком машин, шорохом листьев, дождей, криками птиц. Весь этот мир принадлежит нам. Мы должны быть мудрыми хозяевами и хорошими воинами. И если придется за эту землю умирать… умирать надо как Н. Костюков…

Недальняя история — вчерашний день — молодость наших отцов, но, заглянув в него, мы лучше узнаем себя и лучше определим дороги житья. Поэтому пусть не кончается благородный поход узнавания…

Вернемся, однако, к нашему парню. Зовут его Вячеслав. Вячеслав Голубев. Он приехал в Москву из поселка Демянска Новгородской области. Приехал на слет участников похода. В его поселке в 1941 году были фашисты. Он знает это по рассказам матери. Его отец, Голубев Анатолий Алексеевич, разбил фашистов и вернулся на землю под Новгородом. Только вследствие этого Вячеслав родился и идет сейчас по земле.

Он идет сейчас по Красной площади, к Ленину. Шаг за шагом. Человек узнает что-то новое и крайне важное…

Фото автора. 9 сентября 1966 г.

 

Голубые города

(Широка страна моя…)

«Снятся людям иногда голубые города…»

Хорошая песня. Один раз спели, долго глядим в окна вниз, где стрижет верхушку тайги тень от нашего самолета. И опять: Снятся людям иногда…

Седая женщина, сидящая рядом с рыжим гитаристом-нефтяником, вдруг прячет лицо в ладони. Оказалось: летит она хоронить сына.

Где-то в таежном поселке, название которого у нее записано на бумажке, придавило бревном парня. Мать первый раз в самолете. Летит из-под Курска. Бумажка с адресом, зажатая в кулаке, промокла от слез…

Мы умолкаем. Слышно, как от дрожания самолета тихо звенят гитарные струны. Тень самолета бежит по озерам, по бесчисленным озерам. Три-четыре раза пересекает извилистый, мутный Иртыш, скользит по бурым болотам. И озера, озера. Пугаем сотенную стаю готовых к отлету на юг лебедей. Мы все не можем глаз оторвать от синей воды и летящих низко над землей белых птиц. И только старуха мать ничего не видит, глядит в бумажку с названием поселка, который, кажется, и нельзя отыскать на безлюдной земле.

В Ханты-Мансийске мы с парнем-нефтяником проводили старуху до вертолета, для себя стали искать попутный транспорт в другую сторону.

И опять озера. Пугающее безлюдье. Одну-единственную избу увидели среди болот и островов леса. И вдруг в этом просторе на горизонте появляется город…

Настоящего города еще нет. Есть младенец в колыбели, которого наперед называют мужчиной. Младенцу два года. Как всякий новорожденный, он только потом наберет красоту.

Сегодня город в пеленках — щепа, бревна возле домов, мостки от дома к дому через таежную грязь. Дым идет еще не из всех труб, и многие улицы только-только намечены. Но это как раз тот город, о котором песни: «Только самолетом можно долететь…», «А кругом голубая, голубая тайга…». Это город, которого вчера не было, а сегодня почтари делают в адресных книгах вклейки с новым названием. И получается, даже названий новых городам не хватает. Этот город в честь газеты решили назвать Правдинском.

Оказалось, есть уже один Правдинск. Назвали Горноправдинском, хотя сколько я ни кружился над местом — равнина…

Сначала палатки, а потом уже города…

Чему обязан этот младенец, в котором, впрочем, скоро поселятся двадцать тысяч людей, своею жизнью? Нефти! На этой равнине все, что сегодня строится, обязано нефти. Летит вертолет со связкой огромных труб — это для нефти.

Курится одинокий дымок над тайгою — это буровая вышка затерялась в лесах. Везет пароход по Иртышу ораву студентов-строителей — это нефть позвала их сюда.

Десять лет назад только предполагали, обводя на карте карандашом эту равнину: «возможна нефть». Нефть искали с отчаянным упорством. И нашли. В нескольких районах этой равнины прячется нефть. Возле нынешнего Горноправдинска черный фонтан ударил два года назад. «Мороз был 50 градусов, а она теплая из земли — подставили руки, перепачкались все от радости». Теперь уже пробурено более двадцати скважин. Пока они заделаны пробками, до той поры, когда подойдет нефтепровод. Бурятся новые и новые скважины. Город стал уже маленькой местной столицей нефтяников. Сюда прибывают машины, строительный груз. Тут живут семьи бурильщиков, монтажников, геофизиков. Сюда в субботу собираются нефтяники — бородатые, перепачканные нефтью.

Сюда уже приезжают работать студенты. Их палаточный городок второй год появляется около леса, и все лето Горноправдинск просыпается от звуков медного горна. Два месяца стучат топоры на берегу Иртыша и незаметно рядом с палаточным городком поднимается двухэтажный город. В благодарность за эту работу первые две свои улицы город назвал: Киевская, Политехническая. Киевские студенты стали тут плотниками, печниками, прорабами, кровельщиками, штукатурами, малярами. Они только что уехали в Киев. Город их хорошо проводил.

Строительство с этого дня заметно уменьшилось. Город опять с нетерпением будет ждать студентов из Киева…

Надо было спешить к вертолету, и я мало походил в городе — успел познакомиться только с четырьмя старожилами. Первый был Сашка Черкашин. Вихрастый шестилетний мальчишка запустил палкой в снижавшийся вертолет, и с ним пришлось провести воспитательную работу.

С отцом здешней нефти — Салмановым Фарманом Курбановичем нас разлучил прилетевший из Москвы заместитель министра. «Отец» извинился и улетел осматривать буровые. Я только успел записать: «Весьма уважаемый в городе человек». «Нефть открыл, когда было ему тридцать три года». «Футболист. Играл в бакинском «Нефтянике». Болельщиком отсюда, с Иртыша, летал в Англию на первенство мира»…

Около одного из новых домов стояла клетка с зайцем, а в палисаднике бегал лисенок.

— ?

— Детский сад вчера открывали. Я к этому сроку припасла ребятишкам сюрпризы: еще весной попросила охотника добыть лисенка, зайца и белку…

Потом Наталья Андреевна Рябенко вынесла к порогу огромное блюдо. На нем: морковка, баклажаны, редиска, огурец, патиссоны, капуста, бобы…

— Это я пытала: что может расти на этой земле? Все покажу ребятишкам. Надо, чтобы знали, что тут у нас кругом не одна только нефть…

По городку мы ходили со студенческим прорабом Сашей Царенко. Он проводил друзей-однокурсников в Киев и остался на один день подписать кое-какие бумаги. Похвалился хорошим заработком:

— Как звери вкалывали. Конечно, увезем отсюда не только мозоли и деньги. Этот город всю жизнь в самых хороших снах будем видеть…

Обратно из Ханты-Мансийска мы летели опять в одном самолете с поседевшей матерью.

«Говорят, как настоящий человек… А мне что…»

Не просто рождаются на земле поселки и города.

Фото автора. Тюменская область.

 10 сентября 1966 г.

 

Тридцать минут полета

— Хочешь, догоним коршуна?

Я понимаю это как шутку. Но вертолет делает маленький поворот, и вот уже нам с коршуном по пути. И он, и мы летим низко над лесом. Я могу сосчитать перья на распластанных крыльях птицы. Перья чуть подрагивают от ветра, идущего из-под винта. Коршун беспокойно оглядывается, и я вижу черную блестящую горошину глаза. Чуть-чуть ниже — я мог бы дотянуться сейчас до птицы. Пилот искусно сохраняет нужное расстояние, и мы скользим над бегущими назад пиками елок и пышными головами берез. Коршуну надоедает соседство — кувырок, и мы уже не видим его. Мы видим бегущий лес таким, каким видит его обычно коршун.

Раннее утро. Люди на одиноких лесных хуторах еще не проснулись. Звери в такое время не избегают открытых мест, и мы можем видеть многие тайны леса. Вот у старого брошенного сарая играют четыре козули. Мы делаем полукруг, чтобы лучше зайти для съемки, но видим только четыре мелькнувших зада… Одинокий лось в мелком ельнике… Лисица на песчаном берегу маленького болотца закусывает чем-то. Подняла морду, гавкнула и быстро юркнула в камыши. Видно строчку лисьих следов на мокром песке и остатки еды.

В вертолете мы сняли дверь, хорошо привязались и можем безбоязненно нагибаться за борт. Лесная жизнь — в сорока метрах под нами. Видны все тропки и черточки, видны наполненные водою следы лосей, кажется, приглядись — увидишь даже грибы. Белыми фонарями светятся яблоки в темной листве на хуторе. Белые куры в панике кидаются в щели и под кусты. Вертолет им кажется, наверное, огромным голодным коршуном…

Озеро Энгуре под нами… В ста километрах от Риги вдоль моря в лесах тянется полоса пресной мелкой воды. Вода сверху однообразна, разве что на отмелях испуганные крупные рыбы оставляют «усы» на воде. Но тут мы глаз не отрываем от озера. Странная геометрия… Острова зарослей куги и осоки. Но как все это растет! Кажется, чья-то большая рука опустила над озером циркуль, провела правильные равных размеров круги и посеяла в них кугу и осоку. Я был на озере, плавая между этими островами, но там, на воде, не замечаешь загадочной геометрии. Сейчас же она темными тарелками уплывает по воде к горизонту. Как ее объяснить?..

Птицы, наверно, по этим кругам, возвращаясь с юга, узнают озеро. Птиц великое множество: утки разных пород, лебеди, чайки и кулики. Утки россыпью мака сидят на воде.

Наверное, им тоже мерещится коршун — мы видим, как армада птиц срывается и не летит, а, кажется, бежит по воде в заросли. На ряске остаются полосы следов утиного бегства.

Лебеди, может быть, потому, что имеют меньше врагов, совсем равнодушны к нашему появлению. Лебедь с лебедушкой обучают четырех птенцов, как добывать корм со дна. Снижаемся, снимаем — никакого волнения, продолжают кормиться. И только одинокий холостяк-лебедь не выдержал, тяжело ударил крыльями. Хорошо видно, как птица помогает крыльям сильными лапами — толчки об воду: бух-бух-бух, как будто большие камни кидают позади птицы…

Ага, вот и Ковчег. Из-за лесного клина выплыл дощатый дом с узорным хвостом из лодок. Мы бы гадали: что это? Но три года назад в доме я провел лето, и теперь машу ему, как старому другу. На Ковчеге только-только проснулись. Кто-то вертит над головой полотенце, кто-то забрался на крышу и сонно, неподвижно наблюдает за вертолетом.

У науки много постов на земле. Есть дорогие обсерватории, громоздкие синхрофазотроны, атомные котлы, целые города. И есть вот такой домик с дюжиной лодок, с керосиновой печкой, где варят на обед кашу и греют воду для инкубатора. Весною лодки доставляют на борт утиные яйца. В «трюме» Ковчега инкубатор являет на свет диких утят. Каждому на лапку надевают кольцо и отвозят в гнездо к маме, которая в это время сидит на фальшивых яйцах, подложенных орнитологами…

Есть давняя загадка, волнующая людей: как птицы, пролетая тысячи километров, находят дорогу? По какому компасу находят те же утки, возвращаясь из жарких стран, например, это озеро Энгуре?

Люди ищут ключи к загадке. Каждое лето ходит по птичьему озеру эта посудина с хвостом из лодок. Маленький пост науки…

Делаем последний круг над Ковчегом и летим по своим делам. Плывет внизу странная геометрия с пугливыми утками и равнодушными семьями лебедей.

Фото автора. Латвийская ССР.

 17 сентября 1966 г.

 

«Комарики»

(Широка страна моя…)

— О, брат, комары у нас — гудят, как самолеты…

И правда — комариный край. Воды тут больше, чем суши. На карте у летчика — сплошь голубые глазки. Они слегка вытянуты, переплетаются. Но и там, где вода не обозначена, землю не везде жди. Ржавого цвета равнина — тоже вода, но спрятанная под болотной травой. Воды хватило бы тут на хорошее море. И посреди этого буйства течет еще Иртыш.

Из-за того, что нет ему тут препятствий, течет Иртыш, куда ему вздумается. Повороты, петли, протоки. Глядишь сверху и думаешь: как отыщет дорогу вон тот маленький пароходик с плотами?

Западно-Сибирская низменность. Богатство леса, рыбы, пушнины и нефти. Все больше и людей оседает на этих землях, хотя ночью увидеть огонек сверху — большая удача.

Иртыш — единственная дорога между людьми. Но по нынешним временам если даже «Ракетой» по реке двигаться, все равно покажется долго. И потому почти каждая деревня в этом краю ждет самолета. Где сесть? А на воду!

В местной столице Ханты-Мансийске наш самолет «приземлился» прямо на Иртыше. Маленький катерок потянул самолет к берегу. Репродуктор на всю пристань кричал: «Объявляется посадка… Просим пассажиров пройти к плоту!» Пассажиры по мокрым кладкам шли в самолет, который покачивался на волнах. Тут же самолет вырулил на середину и, как на лыжах, побежал на двух поплавках.

Двухкрылые «Антоны» возят людей, всякий груз для нефтяных вышек, меха, продукты, лошадей для геологов, рыбу, почту. Люди в поселках, не видавшие автомобиля и паровоза, с пеленок знают этого работягу. В последнее время «Антон» приспособлен тушить лесные пожары. Сел на воду, и пока бежит — в поплавки набирается тридцать пудов воды. Взлетел, над огнем вылил воду и опять садись — озеро всегда находится где-нибудь рядом. И еще приспособились «Антоны» добывать рыбу. Есть озера, где рыбы — лови руками. Сажает «Антон» на озеро рыбаков с легкими лодками. Дня через три, когда в отгороженном садке на озере рыба начнет плескаться от тесноты, «Антон» снова садится на воду и улетает в Ханты-Мансийск, груженный живыми окунями, щуками и лещами…

К вечеру все самолеты с разных сторон летят на ночлег. Издалека виден Ханты-Мансийск. Город стоит на высоком бугре. Огоньки деревянных домов бегут через еловый лес к берегу и замирают около пристани.

Тут, на Иртыше, самолеты, как корабли, становятся на якоря и спят на воде всю ночь.

Мимо идут пассажирские пароходы с огнями, медленно проходят плоты и длинные баржи с нефтью. А самолеты ждут своего часа, когда взойдет солнце. «Они как живые. Почти каждый вечер я прихожу, чтобы глянуть на реку сверху.

У меня для них даже название есть: «комарики». Это слова девушки, с которой я познакомился на горе, когда делал снимок. На этот раз для съемки вертолет не понадобился, гора вполне его заменила… И в самом деле — «комарики».

А там, далеко в дымке, — белая дуга Иртыша.

Фото автора. 20 сентября 1966 г.

 

Остров в степи

(Широка страна моя…)

Стадо антилоп. Резвость такая, что вертолет едва поспевает. А чуть в стороне — полосатое стадо зебр, неподвижный меланхоличный верблюд, страусы… Африка? Нет, Херсонщина.

А эти черные, не очень красивые существа — антилопы гну. Обратите внимание на задранный хвост. Он кое-что говорит о характере. Резвым, вертлявым бегунам без колебаний следует уступить дорогу. Был случай: у встречной автомашины разъяренный папаша-гну посбивал фары…

В степи трудно обойти этот остров. Среди хлебов, на жаркой равнине с пыльными бурями, видишь вдруг зеленый оазис — это Аскания-Нова, заповедное место в степях…

Сейчас на столе у меня лежит пучок высохших трав. Бывавшие в степях знают, как пахнут сухие равнинные травы. Нельзя поручиться, что где-нибудь еще на земле растут сейчас вместе эти колючие, с белым пушком, духовитые, не линяющие от высыхания цветы-дикари. Человек вокруг себя все почти распахал.

С самолета повсеместно видишь геометрию желтых посевов, провалы оврагов, зеленые лоскуты огородов. И только в этом месте (да еще под Курском) оставлен лоскут земли, такой, какой была она, земля, в каменном веке, какой лежала под копытами скифских коней, какой ложилась под колеса первого трактора. Ковыльная седина, пестрое пахучее разнотравье, трепетные крылья коршуна и пустельги в горячем воздухе, каменные скифские бабы. Одно сознание, что ты стоишь на земле, посеребренной веками, и по былинкам травы можешь судить о прошлом, заставляет почитать этот клочок земли великой ценностью. Нечего говорить уже об ученых, для которых остаток южной целинной степи — окошко, в которое они могут заглядывать, объясняя многие явления.

«Маленькая лошадка в пижаме» — так один городской мальчуган определил зебру. Существует давний шутливый спор: по белому черные полосы или по черному белые? В степи я видел зеброида — помесь зебры и лошади. На темно-каштановых боках виделись черные полосы.

На снимке — олени. Тут множество разных пород: индокитайский олень, европейский, благородный, европейская лань, пятнистый олень, косуля, олень северный… Скрещиванием выведена порода, способная жить в открытых степях.

Страус заметил что-то очень для него интересное…

Зеленый же остров в степи создан руками людей. По прутику, по кустику собиралось и взращивалось это прохладное богатство в полупустыне. Человеческого пота изведено тут, наверное, не менее, чем воды для поливки. Зато есть теперь этот оазис, знакомый тысячам перелетных птиц, манящий всякого, кто движется степью. Под деревьями — крыши домов, и тут же рядом, в зарослях, на прудах и в степи, великое множество птиц и зверей, привезенных с разных концов земли, рожденных тут и прилетевших по своей воле.

Лошадь Пржевальского, зубры, разных пород антилопы, коровы африканского племени ватусси, зебры, олени, куланы, верблюды, ламы, фазаны, дикие гуси, фламинго, страусы, лебеди, журавли, черные аисты… Я просто по памяти перечисляю виденное глазами. Особое, единственное в мире, почти вольное поселение диких животных.

Оставив вертолет, мы долго едем по степи на подводе. Антилопы гну, похожие на черных рассерженных бесов, кружатся по равнине, то удаляясь до горизонта, то приближаясь к лошади. Зебры пасутся возле дороги, коровы ватусси ходят вперемежку с верблюдами и оленями, страус с драчливым видом бежит навстречу, и надо искать для защиты палку, чтобы не уехать из степи с синяками.

Должен сознаться: в Африке, в специальном охотничьем сафари, я не видел столько африканских зверей.

И уж, конечно, единственная в своем роде картина: к большой антилопе канне подходит женщина, ставит ведерко и начинает… доить антилопу. Часом позже мы пьем вынутое из холодильника молоко. Сливки, которые москвичам продают в магазинах, не могли бы конкурировать с этим удивительным молоком. Кроме отменного вкуса, у молока есть еще свойства, ради которых и взялись одомашнивать африканскую антилопу. Молоко долгое время не свертывается, не прокисает, не загнивает. Молоко оказалось целебным при многих болезнях. Идет уже разговор о создании специального санатория, где лекарством будет «африканское» молоко.

Конечно, это лишь малая часть работы, которой заняты ученые в Аскании-Нова. Работа серьезная и крайне нужная. Смысл ее: скрещиванием разных пород получить животных высокоудойных, с большой жирностью молока, получить продуктивные мясные породы животных с хорошим руном, неприхотливых, выносливых. Для этого надо знать все, чем богата земля, и все иметь под рукой…

Если тут в степи вспомнить библейский ковчег, то Ноем следует назвать совсем не старого доктора биологии Треуса Владимира Даниловича. Весь пестрый копытный и пернатый мир заповедника находится под его покровительством. После путешествия на телеге мы с доктором поднялись над степью на вертолете. Даже он, живущий тут, не мог удержаться:

— Африка!

Бегут от шума винта зебры и антилопы, скачет по мелкой воде белая стая фламинго…

Поднимаемся выше над степью — бурая равнина до горизонта, на ней стада, а посредине — пышно-зеленый остров. Слово «оазис» для этого места самое точное.

Фото автора. 30 сентября 1966 г .

 

Русская осень

(Широка страна моя…)

В природе есть праздники. Ледоход. Первая зелень. Первый снег. Первые соловьи. Первая капель после морозов. И есть пора в году, когда земля надевает самые дорогие наряды. В эти дни кажется, что земля начинает даже светиться. Вы замечали, наверно: идешь по лесу — свет! Думаешь, пятна солнца, а это два желтых клена стоят между елками. Теплый красный свет идет от осины. Березняки наполнены белым матовым и пронзительно-желтым светом. А глянет солнце — свет во сто крат умножается. В такой час чувствуешь себя на земле именинником.

Обостренный слух ловит дальнее теньканье птицы, замечаешь синюю струйку костра между ветками. Замечаешь синий холод лесной речушки, опухлые стожки на поляне, никем не сорванный красный гриб…

В картинах российской осени есть немного щемящей грусти. Но это светлая грусть, без которой невозможна большая любовь. Осенью мы лучше видим и глазом, и сердцем. Прозрачны дали. Чиста и прозрачна вода в озерах. Чище и тоньше звучат редкие голоса птиц. Все устоялось и замерло для того, кажется, чтобы собраться с мыслями, полюбоваться на свое отражение в синей воде. Таково состояние природы.

Таково состояние и души человека, увидавшего осенний праздник цвета и тишины. В такой день особенно остро чувствуешь, что живешь, что ты частица этой земли и что тебе принадлежит эта земля. Размышляя в такие часы, понимаешь, почему художников во все времена тянули к себе молчаливые стога на осенних полянах.

Жизнь запасла на зиму тепло в этих стогах. В стогах — труд. Стога — кладовая благополучия на завтрашний день. Потому так приятен сердцу вид безымянной российской поляны, которую, может быть, еще раз и не придется увидеть, но которую, увидав однажды, обязательно будешь помнить…

Может быть, и не наряды осени первая тому причина, но русский крестьянин испокон веков лучшие праздники справляет именно в эту пору.

Позади большие заботы лета. Хлеб — в закромах. Сено — в скирде. В погреба свезена всякая овощь. Скотина набрала жиру. Можно распрямиться, передохнуть. Большинство деревенских свадеб искони приходилось на эту пору окончания летних трудов. И, конечно, красота земли — не последнее дело на человеческом празднике осенью. Красота эта доступна каждому из живущих. Иди с открытыми глазами и сердцем — от человека земля красоту не прячет.

Снимок сделан с помощью «Аэрофлота». Пилот — Вадим Лутохин .

Фото автора.  8 октября 1966 г.

 

Осень около дома

Если утром вы проснетесь от странного стука в стекло и, приподнявшись, увидите синицу на подоконнике, не удивляйтесь — из леса пожаловал гость. Если вы хотите каждое утро про-сыпаться под колокольчик синицы (а это самый лучший из всех будильников), положите на подоконник кусочек сала — постоянная дружба синиц, дятлов и поползней вам обеспечена. Вы, наверное, заметили: и сорока воровато и осторожно прыгает с крыши на изгородь, с изгороди — в палисадник. Осень. Кто на юг, а кто из лесу — поближе к деревне. Тут легче прокормишься до весны.

Это соседство людям совсем не в тягость. Человеку легче живется в холода и в ненастье, если рядом эти суетливые и доверчивые попрошайки. Всякое проявление жизни рядом питает душу. В Антарктиде я наблюдал: соседство пингвинов снимает с людей гнетущее чувство пустынной безжизненности. В украинских селах люди стараются залучить аиста.

Горожанин, даже стесненный в жилье, все-таки держит собаку, ежа, щегла в клетке. Человеку необходимо видеть живое. И чем больше машин на улице, тем острей это чувство. Вот почему так радостно наблюдать синицу на подоконнике, которая, пока я пишу, храбро достает остатки варенья из чайной чашки…

У дома осенью наблюдательный человек может увидеть кое-что и забавное. Недавно лесник рассказал мне: одичавший за лето кот гнался за молодым зайчиком-листопадником.

Заяц был все-таки гораздо больше кота, и разбойник хоть и настиг его, но справиться не сумел. Одичавшие коты осенью возвращаются к дому. Тот же лесник с кордона возле села Ивановское Курской области рассказывал: осенью на кордоне от этих котов спасу нет. Летом, желая избавиться от пройдох, ивановские крестьяне приносят и бросают котов в лесу. Все лето коты благоденствуют, но осенью — голод и холодно. И коты собираются на кордоне. Лезут в трубу, поселяются в сарае, на чердаке. «Стрелять жалко, но шкодят, а ночами вопят и дерутся…» Любопытная запись в блокноте со слов Георгия Георгиевича Шубина, директора лесной зообазы: «В вольере жили у меня девять сорок.

Однажды утром гляжу — что за штука? Дикие сороки прыгают с елок — и к сетке. Пригляделся. Вот это да! Мои невольницы хватают мясо в клетке и сквозь решетку подают тем, что на свободе…»

Осенью около дома собирается немало живности. Ласточки перед отлетом. Скворцы, до того как исчезнуть, обязательно посещают родную скворечню — сидят, посвистывают. Не так, как весной, тихо, задумчиво свистят, будто что вспоминают. Если у дома растет рябина или калиновый куст — ожидайте дроздов, свиристелей и снегирей. И на земле приглядитесь: мыши, юркая ласка — охотница за мышами, еж по ночам шуршит в саду листьями. А старые и откровенные наши друзья — синицы почти не отлучаются, весь день на виду: пинь-пинь… Маленький колокольчик. Услышишь — и вдохнешь глубже, и лишний раз улыбнешься…

Одинокая мышь.

В трех шагах от человеческих глаз…

Первыми, как известно, идут герои…

16 октября 1966 г.

 

Сестра Волги

(Широка страна моя…)

Кама впадает в Волгу. Но это не бесспорная истина для тех, кто вырос на Каме. «Скорее Волга впадает в Каму…» Гидрологи подтвердят это полушутливое притязание — Кама, встречаясь с Волгой, несет гораздо больше воды.

Реки, сблизившись, самолюбиво километров десять текут параллельно, на виду друг у друга.

Авторитет Волги, видимо, побеждает, сестры сливаются водами и текут уже большой Волгой. У каждой, даже маленькой речки есть на земле заслуги. Одна несет по пескам влагу, и без нее сразу исчезла бы жизнь. Другая — омывает деревенские огороды, поит лошадей и коров, дает приют немудрящей рыбешке — и тоже необходима и хороша на земле. Третья славна дорогой рыбой, четвертая — силой и чистотою воды…

Река — кормилица, река — дорога, река — краса, река — источник воды для питья и промыслов. Все древнейшие поселения человека находятся по берегам рек. Люди меняют жилье, переезжают, а река остается. Иногда новый народ приносил реке новое имя. Волга за последние две тысячи лет получает третье название: Ра — Итиль — Волга.

Если заглянуть в глубину времени, обнаружишь: не все реки текли как сегодня. Не Волга, а Дон был главной, самой большой рекой в европейской части нашей страны. А Кама, о которой идет сейчас речь, когда-то сама по себе добиралась в Каспийское море…

Кама — значит Долгая по-удмуртски. Название древнее, видимо, уже очень давно люди прошли ее от истока до устья, сегодня же река точно измерена — две тысячи двадцать три километра. В европейской части страны только Волга, Днепр и Урал длиннее Камы.

Если бы мы захотели определить заслуги Камы перед людьми, то самое точное слово: река-работница. Уже через тридцать километров от истока маленькая Кама берет на плечи первую ношу — лес. И дальше эта ноша растет беспрерывно. Лес, лес… Лес по берегам самой Камы, лес несут в реку бесчисленные притоки. Весь путь Камы до Волги идет сплошными лесами. И уже много веков, как только уходит лед, река до нового льда становится лесным извозчиком. По речкам-притокам идет молевой сплав. Сверху глянешь — бревна плывут, как кем-то рассыпанные спички, и так плотно и кучно, что по ним ловко бегают сплавщики. Местами в заторах все русла до дна забиваются бревнами, и по реке может ходить даже трактор. На верхней Каме в весеннюю пору прекращается судоходство — сплошной поток леса. А ниже по течению — вязка плотов. Это огромных размеров дело! На реке поставлены загородки-ловушки. Место, где собирается лес, являет собою зрелище необычайное — река, мощенная бревнами! Видавшие виды лесосплавщики из Канады, увидев на Каме керчевский сплавной рейд, воскликнули: «О-о!..» Ни одна река на земле не несет такой ноши.

В детстве я видел плоты на Воронеже. Горел костер на плоту, варилась каша в котле, плотогоны ворочали длинными веслами… Позднее не раз появлялась мысль: проплыть бы по реке на плоту.

И вот я вижу сверху реку, по которой плоты идут непрерывно. Но странное дело, нет ни костра, ни единого человека. Сам плот раз в десять длиннее того, что в детстве. Сверху плот похож на изрядных размеров пашню, по которой свободно туда-сюда мог бы ходить комбайн — семьсот метров длина! Тысяча вагонов леса плывет по реке. Кама передает плоты Волге.

Волга отдает Каспию или Дону. И где-нибудь на Кавказе, на Украине закончит свой путь по воде елка, срубленная над Камой или над Вишерой, Косьвой, Колвой — притоками Камы.

Четыре тысячи километров пути у плота…

Плоты по Каме идут почти непрерывно. Летишь — скрылся из глаз один, другой замаячил на горизонте. Обязательно пароход в голове у плота, часто старый колесный пароходишко бьет по воде плицами. Раньше плоты могли идти самоходом. Теперь вверх от Перми Кама перед плотиной разлилась морем — течения почти нет. Плот обязательно надо тянуть.

Шестьсот плотов в навигацию. Это пятнадцать миллионов кубов древесины. Или иначе — девятая часть всего леса, который страна получает за год. Лесовозница-Кама… Так ее называют. Но не един лес держит река на спине. Идет по воде камская нефть, бумага, машины, химическая продукция. Издревле шла с Камы на Волгу соль.

Поселения Соликамск и Усолье, а. также древний прикамский городок Чердынь (основанный намного раньше Москвы) издревле кормились соляным промыслом. От людей река требовала умения управляться на водных путях. Умение люди отдавали друг другу из века в век, и до сих пор в одном из поселков на Каме сохранился обычай: жениху на свадьбе дарят весло…

Благодаря огромным запасам солей на Каме ранее, чем в других местах, воцарилась химия.

Известные в мире Березники и огромные заводы и фабрики Соликамска-гордость нашей промышленности. Но для реки Камы, для всех, кто пьет из нее воду и ловит рыбу, большая химия оказалась недоброй жительницей. Сегодня Кама — самая грязная из больших рек. Три миллиона кубометров отбросов выливается в реку каждые сутки.

Ученые подсчитали: «Вниз по течению идут все элементы менделеевской таблицы». В некогда богатой рыбой реке сегодня не стало житья даже неприхотливой щуке. Нередкое дело увидеть рыбу, плывущую кверху брюхом, а живую вдруг видишь окрашенной в золотой цвет. К столу такая рыба никак не идет… Судьба реки в этом смысле тревожна и поучительна. Ведь ниже по пути к Волге лежат десятки городов и селений — каково людям видеть умиранье воды. Может быть, хоть теперь, пуская все новые и новые предприятия, мы хватились и как-нибудь заботимся уберечь реку?

Да нет же! Совсем недавно построено на Каме новое огромное бумажное предприятие. Стали подписывать акт. Все готово, кроме очистных сооружений. Медики: «Мы не подпишем акта на пуск…» Махнули рукой на медиков, пустили машину. Значит, и еще прибавилось губительных отбросов в реке. А камская вода идет до самого Каспия. И если речную рыбу у нас на столе сегодня еще кое-как может заменить серебристый хек и разный там морской окунь, то питьевую воду издалека вряд ли можно будет возить. Строим мы сегодня повсюду и много, строим, как правило, вблизи рек и часто, так же как на Каме, беспечны.

А беспечность — союзница никудышная… Такая жизнь у реки-работницы, про которую говорят: «Не Кама впадает в Волгу, а Волга в Каму».

Снимок сделан с помощью «Аэрофлота». Пилот — Вадим Лутохин .

Фото автора. 20 октября 1966 г.

 

Иртыш

Об Иртыше, так же как о Байкале и Волге, мы первый раз узнаем не из учебника, а из песни.

Сегодня Иртыш, конечно, не тот, каким увидел его Ермак. Но, с другой стороны, по газетным фотографиям иногда создается ложное чувство: кажется, вся земля за Уралом уже в огнях, подъемных кранах, дорогах. Но вот летишь: тысячи километров земли, еще не освоенной, не тронутой, дразнящей дикостью, неприступностью.

Гудок старинного с дымком парохода, спорый гул «Ракеты» на водяных крыльях — и опять тишина. Но жизнь все-таки быстро оседает на берегах. Самолетная пристань. Самолеты садятся прямо на воду. Человек, ожидающий самолет. Кто он?

Две пары глаз. Детеныш зверя, вчерашнего хозяина этих мест, и дитя человека. Между двумя существами полное дружеское доверие… Перед нами глаза Природы и Человека. Глаза настороженные и глаза мягкие, добрые. Снимок сделан в поселке нефтяников, который только-только уцепился за берег. Дома стоят в самой тайге, охотиться можно почти за околицей. С приходом людей и машин на много километров вокруг пустеют леса, мутнеют воды…

Но должно ли так быть? И может ли так продолжаться всегда? Когда обнищание природы доходит до крайней степени, мы поднимаем шум, жалуемся, но часто бывает поздно… Здоровье берегут смолоду. Природу в новых краях тоже надо беречь с первых шагов. Слова «покорение природы» сегодня вряд ли уже подходящи. Содружество! Содружество Природы и Человека. Этот снимок может служить для нас символом. Девочка Оля Щелок из Горноправдинска на Иртыше. Не дает ли нам, взрослым, эта девчурка урок отношений с природой?

Фото автора. 26 октября 1966 г.

 

Ищем клад

(Широка страна моя…)

Маленькая речонка. Двое усталых людей. Они идут по руслу, потому что дорог в этих местах нет. Вечер. Мы спешили домой, к тому же у вертолета кончалось горючее, а очень хотелось спуститься к этим ребятам, спросить: нашли что-нибудь? Сверху хорошо было видно: до костра, до палатки этим двоим много идти.

В Москве я показал снимок заместителю министра геологии Валерию Ивановичу Игревскому.

— Что ищут эти ребята?

Мой собеседник улыбнулся: «Что ищут… А знаете, сколько людей каждое лето уходят на поиски. Сколько всего надо найти…»

Сейчас, взявшись писать заметку, я оглянулся вокруг себя. Соль на столе, огонек газа на плитке, графит в карандаше, кирпич в стенах дома, серебристые металлы приемника, алюминий для чайника, глиняный горшок, в котором стоят цветы. Нефть, золото, уголь. Это кому-то надо было найти… Падает ранний рассвет. Дома стоят бело-туманные. Глухо шумят за пеленой снега городские автомобили. А там, в Сибири, эти двое ребят успели выбраться? А может, все еще у палатки ждут вертолета? Бывает, долго приходится ждать вертолета… «Земля для человека — это огромный сундук с ценностями. Кое-что лежало на виду в сундуке, а многое надо искать, искать…» На стене в министерстве — карта. Расцветкой она похожа на горные самоцветы, пожалуй, больше всего похожа на срезы яшмы, которые приходилось видеть в музее Свердловска. Каждый цвет и значок на карте означает какое-нибудь богатство, обнаруженное в земле. Кто-то прошел этим местом, чтобы на карте появились голубые, розовые, изумрудные, темно-малиновые узоры.

«Вы знаете, в царской России было всего семьдесят (!) образованных геологов, и эта карта почти целиком была белой…» Теперь геологов в стране пятьдесят тысяч. А всего — полмиллиона людей занято поисками. Не все, конечно, как эти вот двое, идут по речкам, по горным россыпям. Много людей занято у приборов, у счетных машин, в лабораториях. «У нас шестьдесят тысяч автомобилей, тракторов, вездеходов. Тысяча самолетов и вертолетов каждый год обслуживает геологов…» Но, конечно, почти всегда человек должен быть готов вот так же, как эти двое, мерять землю шагами. Ведь это только на карте и со спутников Земля кажется маленькой…

«Сколько найдено… Да разве возможное дело все перечислить…» Возьмите нефть. Был только Баку. Теперь только Приволжье дает семьдесят процентов всей нефти страны. В тысяче мест обнаружена нефть. Найдено триста месторождений угля, четыреста — железа. До войны люди не знали, что значит газ. Теперь во многих городах хозяйки не знают, что значит дрова.

Старая Россия не имела своих удобрений. Советские геологи их нашли. Нашли запасы сырья для химии, для атомной промышленности, нашли алмазы — раньше мы их покупали, теперь продаем сами. Все, что построено в наши пятьдесят лет, все начиналось с геологов. Сначала костер, потом огонек в маленьком доме и уж потом — огни завода, огни городов. «Многие города и поселки своим названием обязаны геологии. Вот читайте: Магнитогорск, Рудный, Газли, Апатиты, Асбест, Нефтеюганск…»

«Что же мы еще ищем… Аппетиты человека-хозяина все возрастают, и разведка обязана двигаться впереди фронта…» Геологи ищут сегодня руды редких металлов. По-прежнему ищут железо и уголь. Половину всех средств геология тратит на поиски нефти и газа. Проблемой «номер один» во всем мире, как это ни странно, стала…

вода. В сухих районах вода нужна для поливного хозяйства, промышленные районы стонут от жажды. Даже там, где воды кажется много, подземная вода нужна для питья, потому что речную и озерную воду человек успел загрязнить…

«Неожиданности при поисках… Бывают».

Апатиты в Хибинах начались с валуна, который был обнаружен случайно. Бывают сюрпризы и более неожиданные. Русская платформа земли от Урала до западных границ считалась для геологов местом не очень заманчивым. И вот представьте: на Дону под Воронежем после войны найдены ценные руды, россыпи металлов найдены под Тамбовом, в Белоруссии возле Речицы обнаружена нефть. Первая скважина-открывательница оказалась в ста шагах от шоссе, в ста шагах от нефтепровода «Дружба», в семи километрах от железной дороги и почти рядом с Днепром. Такая находка даже для видавших виды геологов оказалась сюрпризом.

Сюрпризом было и золото, найденное в песках Средней Азии. Впрочем, были упрямцы, которые вопреки общему мнению предсказали эти находки…

«То, что лежит близко к поверхности, человек уже разглядел…» Сегодня мало надежды, что какой-нибудь казах-аксакал или сибирский охотник укажет геологу на «странные камни».

Сами геологи смотрят сегодня «не столько вокруг себя, сколько в глубь земли». Вся страна с самолета покрывается магнитной съемкой.

Потом в намеченных районах сейсмологи «слушают» землю, и только потом уже в нужное место пробирается человек. «В один из районов на севере мы два года с величайшими трудностями везли бурильную установку. И было зачем везти — первая же скважина дала газ…»

…Эта сибирская речка сейчас, конечно, замерзла. Сверху глянуть — ее и не видно: снег и снег. Может быть, у этой речки и нет ничего.

А может быть, вслед за костром, за первой палаткой появятся тут большие огни, а потом город. Именно так начинались многочисленные теперь: Апатиты, Норильск, Газли, Алмалык, Рудный, Нефтеюганск…

Фото автора. 30 октября 1966 г.

 

Драма у Курбских гарей

Первым в Ярославле мне рассказал об этом шофер такси. Он рассказывал так, как будто беда случилась у него в доме.

— Я из села сам. Телушка, помню, пала — так жалко не было. Двадцать четыре головы сразу…

Мы изменили маршрут, заехали в охотничью инспекцию. Все подтвердилось. Даже не двадцать четыре, а двадцать семь лосей пало у Курбских гарей, в тридцати километрах от Ярославля.

28 августа егерь Василий Зарубин увидел первого лося. И потом началось: мальчишки, грибники, пастухи находили. Двадцать семь лосей, мертвые тетерева, мертвые мелкие птицы, и все это в ольшаниках и лозняках Курбских гарей. Я попросил охотников свозить меня в гари…

Кустарник и мелколесье. Жутковатая предвечерняя тишина, хлюпанье воды под сапогами.

Огромная стая сорок поднялась в одном, в другом месте. По этому пиршеству сорок и ворон, по смрадному запаху и находили лосей. Исклеванный птицами, обглоданный лисицами труп зверя. Передние ноги судорожно поджаты. «Все двадцать семь в одной позе».

Молчаливые заросли. Листья с кустов и деревьев не опали, как им полагалось бы осенью, а шуршат, пожухлые, почерневшие. Сороки, дождавшись, пока мы уйдем, ныряют в глубину мертвой растительности.

Что же случилось у села Курба?.. 7 августа над этими местами летал маленький самолет и опрыскивал лес химической жидкостью.

Было задумано расширить площадь лугов. Подсчитали: корчевать живым мелкий лес и кустарник обойдется дороже, чем отравить его с самолета, а потом уже корчевать. Решили травить. Само по себе дело это не новое. Химическое отравление входит в хозяйский обиход, оно привлекательно дешевизной и потому почитается делом выгодным и прогрессивным.

И действительно, есть в нем значительные, всем известные плюсы. Но есть и очень большие минуты. Их не всегда замечают. Но они стоят серьезного разговора. В Курбских гарях перед нами во весь рост явился этот немаленький минус. Вспомним: за убитого лося браконьера карают годом тюрьмы, полтысячей штрафа.

Тут же сразу — почти три десятка голов. Загублены также тетерева, мелкая птица, спасавшая окрестные поля и лес от вредителей.

Гибнут в таких случаях пчелы, погибает несчетное число насекомых, из которых многие — наши друзья. А ну, какой бухгалтер возьмется теперь подсчитать выгодность операции у села Курба?! И это еще не все. Курбские гари — от Ярославля в часе езды. Тысячи людей большого промышленного города в нерабочие дни едут в лес. Пение птиц, всякое проявление жизни составляют радость этих прогулок. Встреча же с крупным зверем человеку иногда запоминается на всю жизнь. Прикиньте-ка, скольким людям уже не встретятся двадцать семь лесных великанов, исклеванных сороками и воронами.

Какой бухгалтерией измеряется эта потеря?..

Спросите: что же, не нашлось человека в городе Ярославе, который мог бы предвидеть беду? Совсем наоборот. Предвидели! Засыпали Москву бумагами: «Не разрешайте! У нас там заказник, там много лосей. Погибнут!» Москва вняла. Из управления заповедников, из «Главлесхоза» пришли бумаги: «Нельзя!.. И впредь всякую химическую обработку лесов согласовывать с Охотинспекцией». Но в области, в управлении сельского хозяйства, на это имели свое суждение: «А у нас план. И вообще чего шум подняли. Ничего не случится — вещество вполне безопасное. Будет жить ваше зверье».

А зверье, как видите…

Святыми глазами глядят на журналиста товарищи с лугомелиоративной станции:

— Мы?! Лоси погибли от чего-то другого. Наше вещество вполне безопасно. — Дают зеленую книжку — инструкцию. — Вот, читайте.

Читаю: «2,4-Д (бутиловый эфир) относится к числу веществ токсичных для человека и сельскохозяйственных животных. Если не соблюдать осторожность, могут быть хронические отравления, а также понижается качество молока укоров…»

— Вот видите — качество молока… Про лосей же вообще ни слова…

— Но ведь можно бы догадаться. Предупреждали же…

— Мы согласно инструкции…

Вот и весь разговор. Оставим продолжение его ярославской областной власти и прокурору. Поговорим сейчас о Химии. О друге, которому мы широко открываем двери в своей дом и которому полностью доверяем.

* * *

Ярославская история — из ряда вон выходящий случай. Но случай не первый, не единственный и, видимо, еще не последний. Года три назад во Владимирской области я своими руками собирал на осеннем поле отравленных зайцев. Двенадцать зверьков, полизав удобрение, тут же на опушке и околели. Отравление на полях зайцев, перепелов, серых куропаток и жаворонков стало обычным явлением.

Явление это не только наше «отечественное». Американские ученые, обеспокоенные исчезновением птиц, произвели учет на одном из полей.

В «перепись» попала сто двадцать одна перепелка. После химической обработки посева все птицы были найдены мертвыми. У нас известия о гибели птиц и животных приходят из многих областей, где применяются химикаты. Недавно журнал «Охота и охотничье хозяйство» сообщил: «В Ставропольской, Тамбовской, Рязанской, Ульяновской областях отмечено массовое отравление диких и домашних животных». В Татарии, в Карельской АССР, в областях: Могилевской, Московской, Одесской, Ивановской отмечены отравления зайцев, лосей, перепелов, куропаток. Не все случаи учитываются, расследуются. Размеры этого бедствия с каждым годом растут, поскольку возрастает объем химических обработок земли.

Бедствия происходят по разным причинам. От безответственного применения химических ядов. От недостаточной чистоты химикатов. Бедствия происходят от небрежного, бесхозяйственного пользования химикатами. Надо, к примеру, удобрения держать в мешках — нет, ссыпаны на поле в кучу. После подкормки остатки удобрений надлежит закопать в яму.

Нет, брошены так. Зайцу, который постоянно имеет соляной голод, откуда знать, что в удобрениях ядовитые примеси. Полизал — и лапы кверху. Или возьмем авиацию. Из-за ветра, из-за того, что самолет летел выше, чем надо, из-за ошибки летчика яд залетел далеко в сторону от нужной зоны. Прикиньте, во что обходится каждая ошибка или оплошность живой природе и, стало быть, человеку. Главная же причина бедствия состоит в том, что мы недостаточно хорошо знаем вещества, которые производим на свет с помощью химии.

* * *

При всей грамотности и мудрости мы до последнего времени не знали (да и теперь еще плохо знаем), в каком тесном взаимодействии находится на земле все живое. Это явление, названное равновесием, играет решающую роль в поддержании на земле жизни. Исключение какого-либо звена из равновесия приводит к разрыву живой цепи. Химия с ее иногда неожиданными, непредвиденными эффектами беспощадно рвет эти цепи. И человек, выпустивший из сосуда джинна с именем Химия, стоит на пороге проблем, которые он не предвидел.

Коротко о конфликте живой Природы и Химии. Не будем сейчас говорить о реках, гибнущих от химических нечистот. Это сегодня проблема, известная всем. Обратимся к нашим полям, лесу, лугам, куда мы смело и не везде осторожно вторгаемся с оружием Химии. Лесом сегодня называют сообщество птиц, насекомых, грибов, бактерий, трав и деревьев. Заметьте: лес — это не только деревья.

Исключите, например, птиц из сообщества — сейчас же обрекаете лес на пожирание вредителями. Исключение из сообщества муравьев (лучшие санитары в лесу!) тоже приводит к болезням леса. С другой стороны, многие птицы и муравьи не могут прожить без деревьев. Золотая цепь взаимосвязи! Проследим соединения более крупных звеньев в этой цепи. Без леса сохнет река. Многие на земле пустыни появились оттого, что вырубили леса. Леса питают атмосферу земли кислородом и берут из нее углекислый газ. Или в другом месте проследим эту природную цепь. Одна пара тлей может в течение года произвести потомство, способное толстым слоем окутать землю. Но этого не случается. Есть в траве хищники, которые держат в узде эту плодовитую мелочь.

А хищник, в свою очередь, существует потому, что есть тля — единственная его пища. О законе равновесия в практической жизни мы узнаем, к сожалению, тогда, когда нарушаем его и видим последствия нарушения. Выдра считается вредным хищником, потому что питается рыбой. Заботясь о рыбе, на одной из скандинавских речек полностью выбили зверя.

Результат был грозный и неожиданный. Рыба начала гибнуть от болезней, которых ранее не было. Оказывается, выдра, охотясь за рыбой, в первую очередь настигала больных и слабых.

Выдра была санитаром, который поддерживал здоровье рыбьего стада. В природе все непременно взаимосвязано, все притерто, подогнано за миллионы лет эволюции. Выбей один камешек покрупнее из этой устойчивости, и начнется лавина. Двадцать — тридцать лет назад у человека еще не было силы, которой он мог бы вышибить этот камень. Сегодня в неосторожных руках такой силой может явиться Химия.

Возможности химии сегодня практически безграничны. Человек получил уже тысячи веществ, неизвестных природе. Каждый год Химия заявляет о новых и новых своих победах. За год мы синтезируем тысячи (!) новых веществ. Даже многократно испытанные, они вдруг дают эффект неожиданный. Тот же бутиловый эфир в ярославском лесу был применен не впервые. И вот тебе гибель. В московской лаборатории, куда я приехал с этим известием, засомневались сначала: «Препарат вроде не очень токсичен, летуч…» — «Но, может, все-таки был случай?..» Оказывается, в Чувашии погибли ягнята, в Смоленской области отравилось стадо телят в полторы сотни голов. В обоих случаях на подозрении — бутиловый эфир. Обратились к зарубежной практике. Американцы приводят много случаев отравления препаратом. Приводят механизм действия химиката. Животные (в результате сложных реакций внутри организма) погибают от кислородного голодания.

Живая природа за долгую эволюцию приспособились к излучениям, к химическим соединениям, образующим землю, к ядовитым растениям. (Лось, например, поедает гриб мухомор, а бутиловый эфир оказался для него роковым.)

Но природа беззащитна против веществ ей неизвестных. Проследим, как нарушается равновесие, как природа пытается защищаться и чем грозит Химия человеку, который тоже является живым звеном в общей цепи.

* * *

Химические вещества, взятые на вооружение в сельском хозяйстве, делятся на три группы: инсектициды — для отравления насекомых, гербициды — для отравления сорняков, арборициды — для отравления лесов и кустарников. Самые разрушительные из них инсектициды.

Представьте себе, что хозяйство решило избавиться на полях от какого-нибудь жука-вредителя. Вызвали самолет, поработали «согласно инструкции» и премного довольны — жук уничтожен. Мало кто задумывается над этим, но, кроме вредителя, погибло почти все живое на поле. Умолкла жизнь, о существовании которой иной председатель колхоза, может быть, даже и не догадывался. Председатель начнет чесать в затылке, когда на следующий год вдруг обнаружит: а жук-то вредитель живет.

Армия жуков даже выросла по сравнению с прошлым годом…

Вот тут надо вспомнить два важных закона. Во-первых, закон эволюции: наиболее сильные, приспособленные выживают, и новое поколение насекомых уже нечувствительно к нашему яду.

Все, наверное, видели мух, которые ползают по россыпи ДДТ, как будто это обычная пыль. И второе — нарушенный закон равновесия. У жука-вредителя в поле были враги. Но в прошлом году их начисто смели химическим дождиком. Нет теперь врагов у жука — плодится и благоденствует. Человек вынужден применить еще большую дозу отравы — и все повторяется по черному кругу. Один раз применив химикат, хозяйство становится «наркоманом» — все время надо повышать дозу. В этот порочный круг за последние два-три года попали уже многие хозяйства Волгоградской, Ростовской, Воронежской, Саратовской областей.

И надо еще добавить: многие химикаты бесследно не исчезают. С дождевыми водами они проникают в ручьи и реки, вызывая отравление рыбы. Отравляется почва, химикат накапливается в подземных водах и заявляет о себе человеку подчас самым неожиданным образом…

Вспомним басню: медведь увидел на лице спящего пустынника муху. Полный благих намерений, мишка поднял огромный камень, чтобы прикончить зловредное насекомое… Не похожи ли мы иногда на медведя со своим оружием против жука? Соизмеряем ли удар с теми последствиями, которые сразу видны и о которых, может быть, даже и не догадываемся?

* * *

Действие химикатов на живую природу не всегда бывает мгновенным. Америка, начавшая применять раньше других химикаты в сельском хозяйстве, накопила уже много горького, поучительного для нас опыта. Решено было, например, отравить комаров на одном из озер вблизи какого-то из курортов. Доза ДДТ была минимальной и считалась безвредной для всего живого, исключая одних комаров.

Комары исчезли. Но спустя время стала вдруг погибать озерная птица. Вскрыли — оказалось, птицы гибнут от ДДТ. Химикат в большом количестве скопился в жировых тканях. Откуда?

Оказалось, ДДТ, как и многие препараты этого ряда, имеет кумулятивные свойства (способность накапливаться). Планктоном и комарами питались рыбы — первый этап накопления.

Рыбой питались птицы — второй этап накопления. Можно спросить: а человек, принесший домой в ягдташе убитую птицу, — он является продолжением этой цепи? Да, является. Там же, в Америке, проведено исследование. «Почти не удалось обнаружить живых существ, избежавших химического заражения». Проверили и людей. У всех обнаружено накопление ДДТ.

Исключение составили эскимосы, которые получают свои продукты питания в зоне, куда химия еще не проникла. Поразительная подробность: у нескольких эскимосов химикат обнаружен. Оказалось: это люди, которые уезжали с Аляски и какое-то время жили в «цивилизованном мире».

Синтетические вещества «складируются» во всех живых организмах, попадая туда множеством путей: с питьевой водой, в молоке, с овощами, фруктами. ДДТ обнаружен в птичьих яйцах. В тканях еще не рожденного плода.

Долгое время существовало мнение: препарат безопасен. Этот миф теперь опровергнут. Было замечено, например, резкое падение в Америке численности орлов. Эта птица пользуется в государстве особым покровительством. Ученые приложили много труда, чтобы узнать причины сокращения птиц. Выяснилось: многие орлы сидят на яйцах, но птенцов не выводят — в яйцах обнаружен ДДТ. Многие другие птицы производят на свет потомство неполноценное, оно погибает в первый же год. Обнаружена и еще более тревожная новость: некоторые из применявшихся химикатов изменяют механизм наследственности у живых организмов.

Человеческий организм также беззащитен против неизвестных ему веществ. Но, может быть, подобно мухе, человек способен приспособиться к воздействию им же созданных химических сил? Может. Живая природа не устает бороться за право оставаться живой. Но посудите сами: приспособиться человек может за множество поколений, за несколько тысяч лет (насекомому эта эволюция удается за год или даже за несколько месяцев). Такая перспектива вряд ли устроит ныне живущих.

* * *

Так что же, вытолкать взашей нашего друга по имени Химия? Вытолкать, пока она еще только в сенях сельского дома? Во-первых, это уже невозможно. Во-вторых, и неразумно, так же, как неразумно было бы, например, избавиться от пчел потому, что они кусаются.

Химия — наш помощник. Сегодня поля уже немыслимы без удобрений. Во многих случаях оправданна или даже необходима борьба с насекомыми и сорняками при помощи ядов. Но оружие это обоюдоострое, и мы должны быть бдительны.

Самая большая опасность: радуясь успехам Химии, использовать химию без разбору: где надо и где не надо. Саранчу уничтожить — хороши все средства. Но вот известие, которое не может не беспокоить. В Псковской области, на лесных озерах Пустошкинского района, ихтиологи с помощью химии решили «преобразовать» озерную жизнь — «отравить обычную рыбу и поселить ценную». Несколько озер отравлено. «Все живое погибло. Рыба, от которой в данном случае желают избавиться, валяется по берегам и гниет. По инструкции перед травлением ее надо было бы выловить. «У нас нет снастей», и вот страшная картина опустошения. Дохнут лисы, хватая, видимо, отравившихся рыбой, в озерах нельзя купаться, пить воду».

Это рассказал на днях очевидец «переделки природы» журналист Вадим Гиппенрейтер.

Предполагается в мертвой воде со временем поселить сигов. «Чем же они будут питаться?» — «Первое время придется подкармливать…» — «Но ведь питание рыбы — дело не очень простое, нужен пищевой комплекс, а где он, если все в воде мертвое?..» Чует сердце: диссертация о том, как «изводить низкосортную рыбу» будет, а сигов из псковских озер вряд ли попробуют даже сами экспериментаторы.

Умные хозяева уже поняли опасность тотального оружия химизации, увидели его обманчивую выгодность. Доктор сельскохозяйственных наук И. Павлов (Черноземный институт имени Докучаева) пишет в журнале «Наука и жизнь»: «Хозяйство в течение многих лет почти совершенно не применяет обработку посевов химикатами. Несмотря на большое количество вредных насекомых, агротехнические приемы борьбы и организационные хозяйственные мероприятия оказываются в основном достаточными для защиты растений». Накоплен уже и достаточный опыт биологической борьбы с вредителями. В природе эта борьба протекает и сама по себе. Человеку важно призвать ее на помощь, направить по нужному руслу. Недавно приезжавший в Советский Союз и посетивший «Комсомольскую правду» французский биолог Реми Шовен рассказал о борьбе с вредителями леса при помощи муравьев. «Два муравейника на гектаре — и лес будет здоровым.

Италия для своих лесов покупает муравейники за границей. Австрия поставляет ей муравейники целыми грузовиками». Можно привести большое число примеров, когда человек, поразмыслив, опускал меч Химии и обращался за помощью к самой природе. Результаты были всегда благодатными. В Австралии, лишенный естественных врагов, быстро размножился один вид кактусов, завезенный из Южной Америки.

Химическая борьба применялась, но, съев огромные деньги, не дала результатов. Кактусы заполонили миллионы гектаров земли. Тогда додумались завезти естественного врага кактусов — аргентинскую моль. Через несколько лет колючих зарослей как не бывало. Любопытна стоимость операции — полпенса на один гектар, тогда как химическая война стоила двадцати фунтов стерлингов (!) на гектаре. Вот результат умелого хозяйствования в природе…

* * *

Взнуздав Химию, человек уподобился всаднику, вскочившему на дикую норовистую лошадь. Чуть ослабил поводья — лошадь может скинуть и растоптать. Значит, очень крепкой должна быть узда и очень бдительным должен быть всадник.

Широкий фронт бдительности, благоразумия и осторожности! Бдительности и благоразумия надо требовать от ученого, создающего новое вещество. Добросовестности надо требовать от завода, который вещество выпускает: от агронома, огородника, грузчика, летчика, которые используют препараты в хозяйстве. Из всех химикатов, которые появляются на свет один за другим, надо тщательно выбирать наименее токсичные, наименее разрушительные, с избирательной способностью к разрушению.

Прежде чем рекомендовать химикаты в хозяйство, их надо скрупулезно исследовать и опробовать. Если от них не страдают морские свинки, это еще не значит, что не будут страдать ягнята, лось или курица. Если вещество не очень опасно для домашних животных, но разрушает дикую природу, на него должно быть наложено табу.

Всякий случай бедствия от применения химикатов должен быть тщательно расследован, и не только для того, чтобы наказать нарушителей или безголовых толкователей инструкций. Надо всякий раз быть готовым отказаться от химиката, уже принятого и вроде бы не имеющего дурной славы, если он вдруг «показал зубы». Надо встряхнуть службу здоровья.

Даже неграмотный огородник покупает сегодня в магазине банку с ядами опрыскивать клубнику или томаты. А как он пользуется химикатом, соблюдает ли правила осторожности? Нужен государственный контроль за производством, продажей и применением химических препаратов. Существует в стране организация «Котлонадзор». Она строго следит за правильной эксплуатацией паровых котлов, которые при беспечности могут взорваться. Опасность от беспечного обращения с химикатами гораздо более велика, значит, и глаз контролера должен быть более строгим. У нас есть, правда, Совет, который разрешает или не разрешает химикат к производству. Но это только «пропускные ворота», а нужен контроль во всех звеньях. Надо, кроме того, учить людей пользоваться химикатами. Агрономы у нас, когда дело касается химии, часто безграмотны. А ведь именно агроном в каждом конкретном случае должен решать: Химия или надо поискать другое какое-то средство?

«Химизацию надо начинать с химизации агронома», — слова академика Прянишникова, сказанные сорок лет назад, сегодня выражают насущную необходимость. И еще: необходимо, чтобы люди знающие — биологи, химики, экономисты, медики, хозяйственники — образовали что-нибудь вроде Государственного совета для изучения этой проблемы. У нас проблема эта, конечно, пока не так остра, как в Америке, но, повторив на целине канадские пыльные бури, мы должны быть чуткими к горькому опыту.

* * *

Поставим точку, хотя к разговору нам придется вернуться еще не один раз — слишком велика проблема, рожденная нашим веком.

Вполне сознаю, что в этом разговоре я мог что-то и упустить, мог в каком-то месте «перехлестнуть». Моя задача — привлечь к проблеме внимание, чтобы решать ее большим, коллективным умом. В делах, где сходятся Природа и Химия, нами руководить должны: Осторожность, Мудрость, Любовь к нашей земле, ко всему живому, что украшает жизнь и радует человека.

В борьбе за хлеб насущный мы не должны забывать о самом главном — о человеческом здоровье, не должны пренебречь счастьем слышать пение птиц, видеть цветы у дороги, видеть бабочку на подоконнике и зверя в лесу…

Такие размышления вызывает недавняя гибель ярославских лосей.

3 ноября 1966 года.

 

Маяк на Балтике

(Широка страна моя…)

«Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». Так начиналась старинная лоция… Листать не спеша лоцию — все равно что путешествовать. Лоция написана моряками. Рождалась она из устных рассказов и описаний. «Будешь плыть — так знай: справа — мель, слева — камни. На камнях постоянно сидят бакланы, а скала на берегу похожа на гриб», — примерно так рассказывал один моряк другому о местах, по которым придется плыть. Потом появились и книги — лоции. В них теперь найдешь множество исчислений: глубины, мели, ширина фарватеров, сила течений и ветра, сигнальные огни и знаки. Но тут же читаешь вдруг: «Остров издали похож на кудрявую голову…» В одних названиях сколько поэзии! Например, на Камчатке: скала «Три брата», «Мыс Африка», «Мыс, крещенный огнем», «Бухта ложных вестей».

Читаешь — и видишь землю глазами моряков-открывателей…

В лоции я наткнулся на маленький остров. Наверное, на самый маленький из обитаемых островов — пятьдесят шагов в поперечнике. «Издалека остров можно принять за корабль… Маяк на острове светит по всему горизонту. В туман сигнал подается гудками. А если наутофон не исправен, туманные сигналы даются колоколом».

Почему-то очень захотелось побывать на этом острове. На морской карте я нашел его у входа в Рижский залив — крошечная отметка, как будто маковое зерно уронил кто-нибудь в море…

Берег у входа в Рижский залив.

— На ночь глядя? — рыбак с минуту задумчиво скребет ногтем краску на старом баркасе. — Ну, ладно…

Вчетвером толкаем баркас в сонную воду. Пыхтит мотор. На мокрых сваях, на крышах рыбных сараев, вобрав головы, спят чайки. Две или три спросонья летят за нами, но возвращаются. Море чистое. Звезды… Ага, вот он. Над горизонтом что-то сверкнуло. Еще пара минут — и мы уже не спускаем глаз с большого огня.

Прерывистый свет. По этой условной азбуке любой капитан скажет: «Это маяк Колка». И корабль обойдет стороной каменистые мели. Мы на своей посудине могли бы идти прямым путем на огонь. Но кругом рыбацкие сети. Стоящий на носу парень угадывает в молочной дымке буи. Баркас петляет. Маяк у нас то справа, то слева. Но вот уже пытаемся причалить к острову. Почему-то около острова волны.

Нас швыряет, как деревянную ложку. И маяк над нами! Огромная темная башня с ослепительным шаром огня. Нас увидали, кидают веревку. Гулкие камни. Оказывается, остров-то сделан людьми. В прошлом веке частые катастрофы на каменных мелях заставили адмиралтейство обозначить маяком опасное место.

Много лет подряд корабли возили и в одну точку кидали камень. Зимою камень возили по льду на санях. И вот поднялся над морем каменный остров. Люди привезли сюда и землю, чтобы росла на острове хотя бы трава.

Три чистых домика. Огороженные стеной, они делают остров похожим на крепость. Посредине маяк — кованая металлическая башня высотой в двадцать два метра. Литая доска на башне: «Маяк Колка. 1884 год». И памятка для живущих на острове: «Помни, башня маяка — неповторимое, монументальное сооружение. Оберегай всеми силами от разрушений».

Этот наказ, видно по всему, неукоснительно соблюдается. Ни соринки во дворе у домов, ни соринки на гулкой винтовой лестнице внутри башни. И ни с чем не сравнимая, сверкающая чистота башенного фонаря. Когда нет огня, кажется, глядишь в огромный кристалл горного хрусталя. На лампу, которая гаснет и зажигается в полметре от твоей ладони, невозможно глядеть.

Этот огонь далеко видно. Вот там, по горизонту, виднеются россыпи света — корабли идут в Ленинград, Ригу, Таллин. Ни один из них не приблизится к маяку. Огромная лампа сигналит: тут мели, тут мели… Маяк обречен на постоянное одиночество. Только заблудившийся рыбак на малой посудине может прийти на огонь, да еще птицы осенью летят на маяк и бьются о башню… Иногда приплывают полежать на теплых камнях тюлени. Две дикие утки плавают сейчас у камней.

— Вот там при тихой воде видно: лежит на дне затонувший неизвестно когда деревянный парусник…

Смотритель маяка Алексей Сопронюк ведет нас по домикам.

— Это жилье. Это радиорубка. Тут — дизельные моторы. Светом на маяке управляет «электронный хозяин». А в туман бьем в этот колокол. Как живем?.. Несем службу, ловим угрей, занимаемся фотографией, читаем, зимой обкалываем лед, в конце недели ждем смену…

Дежурят на маяке трое. Каждые семь дней с берега приплывает новая тройка.

— Осенью 63-го четыре недели ждали. Какая там смена! Даже харчи нельзя было сбросить. Тридцать два дня штормило. Остров сделался, как сосулька. Все съели. Дело шло к сапогам. Наконец вертолет кинул мешки с едой…

В полночь я попрощался с ребятами на маяке. А через день мы низко пролетали нал Колкой.

Попытались посадить вертолет, но на острове не нашлось даже пятачка свободного места.

…Недавно, уже в Москве, я получил письмо. «Видел ваши снимки по телевидению. Маяк Колка! В конце войны я был высажен с боевого корабля на остров с задачей: зажечь маяк и обеспечить прохождение кораблей. На маяке находился один в течение месяца. Задачу выполнил. Петр Сухопаров».

Вот такой он, самый маленький из всех обитаемых островов.

Снимок сделан с помощью военных летчиков. Пилот — В. Борзый .

Фото автора. 11 ноября 1966 г.

 

Отцовский суд

Три года из блокнота в блокнот я переписываю пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».

Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово. Надо было лететь самолетом, потом идти маленьким речным пароходом, ехать попутным лесовозным грузовиком и потом километра четыре пешком по топкому лесу.

Я увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в темноте собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.

— Федор Василии Орлов тут проживает?..

— Тут не тут — заходи. Гостю рады будем.

Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены с пучками травы, связками лука и сушеных грибов. На низких окнах — цветы в березовых туесах. Четыре кошки играют на полу со старым валенком. Из-за дощатой крашеной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.

Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок горячей картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда ходит, почти упирается в потолок.

А когда сел — на низкую лавку, — горбатая тень заняла почти всю стену, где висят рамки, по-деревенски набитые фотографиями.

— Дети?

— Дети… — Вздыхает старик и начинает закуривать.

Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам — хорошо. Не скажет — поговорим о лесных делах, об охоте.

— Дети… Жизня — как колесо с горы. Кажется, и сам вчера молодой был. А вот уже вялость в ногах получается. Да уже и дети начали стареть…

За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах.

И закончится тоже, наверное, тут — в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за крайней избой. «Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, — за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка. Все думаю, думаю. Лес будет стоять, а человек уходить должен. Бога, я тоже определил, нету. А что же есть?..» В Первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь — в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная — лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожей и знаком, «все равно, что эта изба».

Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стенкой собака.

— Зверь, что ли?

— Может, и зверь. А может, от дури разгавкалась. Медведь, случается, близко подходит…

Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаются лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посредине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.

Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Все продрогло в ожидании зимы.

Кое-где на березах еще остались листы. Но чуть задеваешь плечом — листья падают и плашмя ложатся на воду, повисают на жухлой, болотной траве. Даже на высоких местах под ногами — влажная мякоть листьев. Собака возбуждена.

Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.

— Ну понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Беги ищи, ищи…

Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Нам не везет. Собака надолго пропадает, а лая не слышно. Раза два, кажется, был голос, но пока продираемся зарослями рябины, хвощей и лабазника, собака выбегает навстречу и виновато крутит хвостом. Мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.

Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:

— Я маленько тут похожу…

Полтора часа его не было. Я начал думать: не случилось ли чего? Уже приготовился подать сигнал выстрелом, как подбежала, отряхиваясь, собака. Следом за ней вышел старик.

— А где же добыча, Федор Василич?

С минуту старик отогревал руки. Прислушался к стуку дятла.

— У меня тут сын похоронен… Старший.

Дятел садится почти над самым костром. Мелкие крошки из-под его клюва падают в дым.

— Старший сын… Могила в первый же год в траве потерялась. А березы там, в гущине, я помнил. Теперь и березы что-то не разыскал. Туман в глазах, память, как решето…

Я сказал, что знаю историю с сыном от человека из Каробатово, который теперь в Москве.

— А, это Егор, значит… Да, мы с ним много тут походили… И до Москвы дошло… Двадцать три года хожу с этой ношей. С кем повздорил чуть-чуть, сразу: «А ты сына убил». Глотаю комок. Убил. Да, И ничего не могу ответить. Разве объяснишь всякому… С собакой иногда говорю. Ходим, ходим вдвоем, начну ей рассказывать… Умная тварь, все понимает… Двадцать три года камень вот тут…

Сына в сорок втором из деревни проводили вместе с пятью ровесниками. Деревня была поболее, чем теперь, — восемнадцать дворов. Ребята уходили не очень грустные. Плакали матери. Из мужиков один Федор Орлов провожал новобранцев.

Большого разговора в дороге не было.

Федор сказал тогда ребятам-охотникам: «Глядите там. Живем один раз, но какая жизнь, если немец до Камы дойдет. Держитесь!»

Ребята, видно, сразу попали в бой. На двух летом пришли «похоронные». Двое прислали письма из госпиталя. От Ивана почему-то не было слухов. В войну, когда человек «без вести», у семьи всегда имелась надежда. Федор Орлов любил сына и успокаивал мать: «Иван не пропадет без вести…»

И вести пришли. Пришли с такой стороны, откуда отец никак ожидать не мог. Сначала бабенки возле колодца, а потом и напарник, столяр из соседней деревни, сказал в открытую: «Иван в лесу скрывается, дезертир». Федор Орлов сначала стал на дыбы: «Пристрелю, кто будет такую позорную сплетню пущать! Не было такого в роду у нас!» Оказалось — не сплетня.

Стали пропадать в деревнях куры, ульи, коза пропала, корова не вернулась из леса. И все это — вдовье. Баба, у которой козу увели, пришла к Федору с дитем на руках: «Чем кормить буду?

Твой увел. Видели его в лесу!» Видели, будто Иван приходил даже домой к матери, когда отец был в обходе. Мать плакала, божилась: не приходил, не видела. Отец каждое утро открывал глаза и вздрагивал от первой и постоянной мысли: «Дезертир, трус». Поседевший за полгода лесник Федор Орлов положил однажды в котомку хлеб, взял ружье и ушел в лес.

Раз в пять дней он возвращался в деревню, чтобы взять хлеба, и опять уходил. От простуды или от напряжения сил он захворал. «Ноги еле носили. Оброс. Худой стал, как мощи». На пятнадцатый день на кладке через ручей к болотному острову лесник увидел следы. Увидел бересту, ободранную с берез для костра. Посреди острова нашел покрытый берестой балаган. Обошел кругом. Тихо. В балагане стояла железная печка. У печки лежали лопата, связка ключей. В углу стояло ведерко с мукой.

Вышел отец, затаился в кустах. Ночью никто не пришел. А утром увидел: между деревьями к избенке идет человек, несет мешок за спиной. «Я б его из тыщи узнал. Высокий, красивый. Крикнул ему: «Иван!.. Что же это такое, Иван?!.. Видишь, на кого я похожий из-за тебя? Вернись, люди простят. Пойдешь на фронт — люди простят!» Старик сейчас не помнит уже, каким доподлинно был разговор. Помнит: сын бросил мешок и побежал. И тогда отец, не делавший промаха на охоте, поднял ружье…

Он вернулся в деревню на другой день: «Я убил сына». Милиция не поверила, а мать поверила сразу. Упала и начала скрести половицы ногтями: убил, убил сына!.. «Мать умерла недавно. Три года, как умерла. Я на коленях стоял у постели. Говорила: Федя, все прощаю тебе. А я по глазам видел — не простила».

Стучит дятел. То на осине стучит, то опять садится над самым костром. Старик гладит рукой задремавшую возле огня собаку.

— Схоронили его в лесу, вот в той стороне. Из района приезжали доктор и следователь с милиционером. Я их по одному переносил через топкое место. Сын лежал лицом книзу. Ножик у него был, два сухаря в кармане и письмо от какой-то девчонки. Докторша плакала. А милиционер сказал: «Ты, Федор Василии, поступил, как Тарас Бульба». Вот и живу Бульбой двадцать три года. Первое время дорогу перед собой не видел. Все хорошо да просто в книжках бывает. А тут живешь и думаешь, думаешь…

— А как остальные ребята?

— Всех вырастил. Поразъехались. В Перми, на Дальнем Востоке… Клава, младшая, пишет и погостить приезжает. А так — один. Старушку приютил в доме. Вместе доживать будем…

За двадцать годов вот первый раз душу излил. Да еще с собакой иногда говорим, говорим… Разве объяснишь собаке, какое это время было и как надо человеку держаться…

Мы потушили костер. Небо расчистилось. Морозило. Мокрые листья на открытых местах взялись ледяной коркой. Даже от собачьего бега в лесу похрустывало.

— Ну что, Майка, зима? Зима, зима на пороге.

Впереди меня тяжело шел высокий, слегка сгорбленный человек. До Каробатово было километров десять по топкому лесу.

Фото автора. 13 ноября 1966 г.

 

Крылья

(Широка страна моя…)

На снимке: московский аэропорт «Домодедово». Всем, конечно, известно, что он самый-самый в стране. Перед его алюминиево-стеклянной громадой в первый раз действительно стоишь растерянный. Но раз от разу…

И вот уже входишь сюда без волнения, так же как на железнодорожный вокзал. Впрочем, не следует обижать дорожный вокзал, у которого тоже была своя молодость. Известно, что первые поезда России, между Москвою и Петербургом, несколько дней подряд возили людей задаром.

Люди боялись ездить, не покупали билетов, и только отчаянные головы решались. Это было не так уж давно — сто лет назад. А сегодня в «Домодедово» я проследил за старушкой: бойко выправив билет, с узлами, со связкой желтого лука, она поднялась по лестнице в Ту-104, помахала кому-то рукой на прощанье…

Десять лет назад летали больше всего командированные, летели по спешному делу или вызванные куда-то житейской радостью или горем. Теперь летают все: старые, молодые, студенты, школьники, отпускники, курортники. Любопытная цифра: десять лет назад «Аэрофлот» перевозил за год восемь миллионов людей. В этом году пассажиров уже сорок два миллиона. Дотошные статистики подсчитали: каждый момент в воздухе находится двенадцать тысяч человек. Вот сейчас вы читаете эту заметку, а в этот момент двенадцать тысяч пассажиров «Аэрофлота» находятся над землей.

Кое-кто из них летит в Африку, в Америку или в такой угол нашей страны, куда ни поездом, ни оленем, ни просто пешком.

Самолеты везут автомобили и трактора для дальних сибирских строек. Самолеты во многие города везут матрицы для газет. Самолеты каждый день уходят на разведку погоды, опыляют поля и виноградники, везут горючее и харчи для полярников, в океане разведывают рыбу и над лесами следят: не случилось ли где пожаров. Тысяча самолетов и вертолетов ежегодно служат геологам. Самолеты и вертолеты спешат к больному, к рыбакам, затертым во льдах, с юга на север везут фрукты и овощи. Этот снимок для газеты сделан тоже с помощью авиаторов. Тюменские нефтяники признаются: «До нефти нам бы сто лет не добраться, если бы не авиация».

Я сам видел, как в тюменских болотистых дебрях работает вертолет: несет над землей связки труб, автомобиль, домик для буровой.

В мире, насыщенном авиацией, наше умение летать и наша техника на хорошем счету. Недавний случай в Европе: швейцарцам надо было поставить в Альпах высоковольтные мачты. Позвали американцев. Американцы полетали и сказали: «Не можем — слишком сложна операция для вертолета». Позвали известного американского пилота Мэшмэна. Полетав над трассой, он посоветовал: «Зовите русских. У них есть Ми-6. Швейцарцы позвали русских.

Летчики Василий Колошенко и Юрий Гарнаев в три дня установили тридцать одну опору на крутых склонах Швейцарских Альп. Узнать об этом было так приятно, как будто ты сам устанавливал эти опоры…

Днем своего рождения «Аэрофлот» считает начало августа 1923 года. Тогда из Москвы в Нижний, стараясь держаться железной дороги, с шестью пассажирами отправился маленький самолет. На днях я разыскал пилота этого рейса Якова Николаевича Моисеева. Он жив, здоров и даже недавно (в качестве пассажира, правда) слетал в Горький, по «своей трассе». «Ну чего же равнять: тогда — четыре часа, теперь — и часу не были в воздухе. Тогда — покупной немецкий «Юнкерс-13», теперь — свой, да какой самолет!

Сел за штурвал — эх, молодость, где ты?! А знаете, сколько билет на мой рейс стоил?.. Четыре миллиона рублей. Такое время было»…

«Аэрофлот» рождался в самое трудное для страны время. И на его судьбе лучше всего видно, как мы становились на ноги. «Юнкерс-13»… Эту заметку я вишу в диспетчерской «Домодедова». Только что прибыл техническим рейсом огромный новый Ил-62. Пассажиры еще ни разу не поднимались на борт этого самолета. Но уже в этом году новые лайнеры выйдут на линии.

Сколько разных событий, волновавших нашу страну, разделяют Ил-62 и «Юнкерс-13». Полеты Чкалова. Спасение на самолетах челюскинцев.

Полеты женщин-пилотов на Дальний Восток без посадки. Славные имена конструкторов, рождавших новые и новые самолеты. Имена летчиков, поборовших «Юнкерсов» в нашем небе. Первые реактивные самолеты. Первые вертолеты. Первые международные трассы…

Все это начиналось с «Юнкерса-13», летевшего в 1923 году на ярмарку в Нижний Новгород…

— Диспетчер, диспетчер, подходит Большой из Хабаровска!.. — слышится голос по радио.

Из Хабаровска пришел рейсовый Ту-114. На борту — сто семьдесят пассажиров.

На круглом локаторе я вижу серебристую точку. Она медленно ползет к обозначенной на локаторе посадочной полосе… Вот уже сверху из башни видно: огромный самолет включил фары и осветил землю.

А диспетчер следит уже за новой точкой на круглом локаторе — каждые пять минут садится или поднимается самолет. На полминуты оторвавшись от дела, диспетчер говорит:

— Запиши: второй пилот в машине, которая только что приземлилась, налетал семь миллионов километров. Больше него, кажется, никто не летал. Фамилия — Борилов. Дмитрий.

Пока я подсчитываю, сколько раз Борилов Дмитрий Иванович за свою летную жизнь обогнул Землю и сколько раз слетал на Луну и обратно, объявляют посадку и на мой самолет.

До свидания. Через пять часов я буду в Ташкенте.

Фото автора. 20 ноября 1966 г.

 

Белые горы

(Широка страна моя…)

На этом снимке вы видите убранный и сложенный в бунты хлопок. Фотография сделана с порядочной высоты. О размерах белых стогов вы можете судить по ниточкам транспортеров и почти невидимым фигуркам людей.

Каждый год в Узбекистане, начиная с последних чисел августа, начинают расти эти мягкие белые горы. В конце октября уже ведется подсчет урожая. Бунты хлопка от ненастья укутаны покрывалами. Кто-то сказал, что они похожи на стадо слонов в попонах. Мне сверху они показались похожими на стога российского хлеба. Сходство не только внешнее. Для узбека хлопок — то же самое, что для украинца и россиянина — хлеб. Те же заботы, те же огорчения и беды, если урожай не удался, и та же радость видеть погожие стога урожая. Так же, как у российского пахаря все доброе связано с хлебом, все доброе в Узбекистане связано с хлопком.

В государственном гербе — коробочки хлопка. Название национальной футбольной команды «Пахтакор» (может быть, не все знают) переводится как «Хлопкороб». Столь же древняя, как хлебный колос, коробочка украшает национальные орнаменты, горит неоновым светом на вечерних улицах городов, встречает ребенка на первых листах букваря. Хлопок — это достаток и благополучие узбека. Хлопок — это труд с утра до ночи, с осени до новой осени, с начала жизни и до конца. Я видел старика, который уже не мог нагибаться. Концом палки старик цеплял оброненные на дороге клочки волокна и нес в ящик, прибитый на столбе у обочины. Легкие фанерные ящики у дорог встречаешь часто. Даже ребенок непременно нагнется и поднимет оброненную горсть волокна. Невелик сбор в этих ящиках, но с детства человека приучают к порядку. В российской деревне ребенка также приучают бережно относиться к хлебу.

Хлопок — это деревце с нежными, похожими на мальвы, цветами в середине лета и белым волокном осенью. Вырастить хлопок много труднее, чем хлеб. Хлебопашец имеет передышку зимою. У хлопкороба нет передышки.

Вот теперь закончен сбор волокна, убираются стебли на топку и сразу же идет пахота, а потом — нарезка борозд для полива. Полив, сев, пять раз культивации, опять поливка, подкормка, чеканка, опрыскивание химикатами… И вот уже опят осень: уборка, вторая уборка. Пятнадцать раз за сезон машина проходит хлопковым полем. Самолеты работают тут наравне с сеялками. У каждого большого поля — маленький аэродром. И больше чем где-нибудь на хлопковой плантации нужна ручная работа. Вряд ли есть более изнурительный труд. Хорошая сборщица-женщина собирает руками в сезон три-пять тонн волокна. Коробочка хлопка весит пять граммов. Миллион (!) раз надо нагнуться каждому сборщику, чтобы выросли эти белые теплые горы. Встречаясь, узбеки не говорят: «Здравствуйте». Они говорят: «Хорманг!» —

Не уставай! Здешние земли сказочно плодородны, но они же будут пустыней, если останутся без воды. Представьте себе сложную систему каналов и маленьких канавок для каждого ряда растений, и вам станет понятно узбекское изречение: «Пахтадой азис»-дорогой, как хлопок…

А стоят ли стольких забот и усилий эти белые горы? Стоят! До поездки в Узбекистан я знал: моя рубашка из хлопка, из хлопка — фотопленка, бумага, взрывчатое вещество… Оказалось, из хлопка производится целая сотня ценнейших продуктов. Стоит хотя бы часть перечислить: разного рода ткани от сатина и ситца до вискозного шелка, капрона и нейлона, искусственный фетр, нитки, искусственная кожа, эбонит, небьющееся стекло, линолеум, изоляция, целлофан, лак для самолетов, глицерин, витамины, масло (оно составляет двадцать процентов всего растительного масла в стране), глюкоза, стеарин, спирт, углекислота, мыло и так далее.

Хлопок — это действительно золото. На мировом рынке на него постоянный спрос. Его купят столько, сколько ты можешь продать.

Мы продаем хлопок двадцати странам, десятую часть своего урожая. Всего на земле каждый год производится тридцать шесть миллионов тонн хлопка. Шестую часть этого урожая производит наша страна. Узбекистан — главный поставщик хлопка. В этом году узбеки собрали четыре миллиона тонн. Такого сбора за все пятьдесят лет нашей власти не было ни одного раза. Начинал Узбекистан с пятисот тысяч. Год от году росла площадь посевов, одновременно росла урожайность. Одновременно являлись и десятки хозяйских проблем. Четыре миллиона тонн, например, никак нельзя было бы собрать только руками. Просто не хватило бы людей в республике. Проблему решили машины. Но сами машины тоже были большой проблемой.

Они не сразу смогли так же чисто и аккуратно, как человеческие руки, убирать поле. Были случаи, когда колхозники становились и не пускали машину на поле. Надо было непрерывно совершенствовать механизмы, надо было вывести на поле комплекс машин — от посева и до уборки. И вот победа. Собран невиданный урожай. Но главное, преодолен барьер недоверия — почти треть урожая в этом году убрали машинами. В новом году машин будет больше.

Это значит вовремя начнут занятия школьники и студенты, не будут посылать на хлопок людей городские учреждения. У самого хлопкороба появится время передохнуть и отметить осенний праздник рождения белых гор, который так и называется: «Пахта байрами» — праздник хлопка.

Снимок сделан с помощью «Аэрофлота» в районе Самарканда. Пилот — Эдуард Еремеев .

Фото автора. 30 ноября 1966 г.

 

Ясная Поляна

(Широка страна моя…)

Можно легко подсчитать, как велика площадь Земли в гектарах. Из этого числа четыре сотни гектаров под городом Тулой на особом счету у мира: тут жил Лев Толстой.

Давайте вместе разглядим этот снимок, сделанный с высоты, на которой над лесом летают птицы. Дорога. Постройки. Сад. Лес, уходящий за горизонт. Путеводитель по Ясной Поляне утверждает: именно так выглядела усадьба и шестьдесят лет назад, когда Лев Толстой был еще жив. Дом с соломенной крышей за поворотом дороги помнит ночь 28 октября 1910 года, когда бородатый старик постучал в дверь, разбудил кучера и навсегда уехал из Ясной Поляны.

В длинной белой постройке слева бережно хранится повозка этого последнего путешествия.

Большой белый дом справа — самая давняя из построек усадьбы. Но в этом доме писатель не жил. Тут были склады и мастерские. Семья Толстых жила в гуще парка сзади этой постройки. Дом хорошо сохранился. На снимок он не попал, потому что стоит в стороне от дороги.

Мне показалось важным сфотографировать эту дорогу — начало усадьбы. В Ясную Поляну за год приходит двести тысяч людей.

Порог дома Толстого переступали люди из девяноста пяти государств мира. Паломничество началось еще при жизни писателя. Обстановка дома, книги, вещи, которых касалась рука великого человека, продолжают разговор Толстого с каждым из приходящих сегодня.

На дереве — колокол. В старой усадьбе он созывал домочадцев. Дерево выросло, оплыло колокол, и он стал частью ствола старого вяза.

Часы. Старые английские часы в футляре, похожем на лондонскую часовую башню «Биг Бен». Стрелки ходят по медному кругу. В окошко видно число. Часам двести девятнадцать лет.

В 1828 году в августе месяце часы показали 28-е число. В этот счастливый день родился мальчик, названный Львом. Эти же часы бесстрастно обозначили и последний день человека…

Предметы, хранящие память о жизни. Перо на столе. Обычное перо № 86 на деревянной некрашеной ручке. Обычные пожелтевшие листы бумаги. У стола — маленькое, почти детское кресло. Не верится, что на нем мог сидеть бородач, пристально глядящий на тебя со стены.

Он был, оказывается, небольшого роста, этот великан. Пустое кресло. Среди пишущих на земле нет пока человека, который мог бы по праву занять это кресло… Столик с подарками почитателей, керосиновая лампа. Портрет Диккенса. Великий русский очень любил Великого англичанина…

Кувшин для умывания. Простая железная кровать с медными шишками, белое покрывало, белая стиранная «толстовка»… Ты много слышал и читал о простоте быта этого человека, но эта простота все-таки поражает.

Металлические гантели, пожелтевшая коробка с лекарствами, арапник — погонять лошадь. Две свечи на столе. Он потушил их пятьдесят шесть лет назад. С той поры свечи не зажигались ни разу…

Маленький глобус. С два кулака земной шар. На нем писатель определял, откуда в Ясную Поляну пришло очередное письмо. Много шло писем. Одно — из Америки. Написали его три тысячи негров из штата Индиана…

Надо было прожить великую жизнь, чтобы негры просили заступничества у русского графа…

Триста восемьдесят четыре гектара заповедной земли. Лес, речка Воронка, пруды, скамейки, аллеи, луга, дорожки. Ясени, двухсотлетние дубы и липы, припорошенные первым снегом. Ты в первый раз это видишь. Но, кажется, ты, родившись, уже знал это место. Можно без ошибки предположить: это самый одухотворенный в мире клочок земли.

Горы написанного и признанного миром питались тем, что видел и чувствовал тут писатель за многие годы жизни. Нигде на земле пространство в четыре сотни гектаров так плодотворно не влияло на человека, как эта усадьба.

«Этот дуб описан в «Войне и мире»… — привычно говорит девушка-экскурсовод. «Этот луг описан…» «Эта аллея, помните, тоже в «Войне и мире»… И так все время, пока мы идем по лесным и садовым дорожкам. Урожай мудрости с этой земли велик потому, что человек-писатель мудро жил на земле. Рука, державшая перо, держала тут и соху, и косу, и шило, топор, вожжи, ружье, весла. У графа были мужицкие руки. «Я теперь вот уже 6-й день кошу траву с мужиками по целым дням и не могу вам описать не удовольствие, но счастье, которое я при этом испытываю…»

Толстой необъятен, каждый свое найдет у этого мудреца. Но люди во все времена будут учиться у Толстого остро чувствовать и ценить жизнь. Вот его дневниковая запись после одной из прогулок в Яснополянский лес: «…Вышел на Заказ вечером и заплакал от радости благодарной — за жизнь».

Думая о закате, он и схоронить себя попросил среди этой природы. Из всех великих могил его могила — самая простая и строгая: старые липы на краю лога, бугорок земли, укрытый еловыми ветками. Сейчас на первом снегу рядом — следы птиц, лосей, зайцев… И к лесу идет вот этот человеческий след — большая дорога со всего света.

Фото автора. 10 декабря 1966 г.

 

Ташкент

(Широка страна моя…)

В этом году Земля доставила людям много хлопот. Наводнение в Новгороде, наводнение на Дальнем Востоке, селевые потоки в Средней Азии, ураган на Кубани, землетрясение в Турции, похоронившее три тысячи человек. Италия считает убытки от небывалого наводнения, на Камчатке началось извержение крупнейшего из вулканов. Ну и, конечно, Ташкент… Более семисот толчков. Если разложить — в среднем три толчка на день.

Человек ко всему привыкает. Но детей город избавил от огромного напряжения. Сто тысяч детей поездами и самолетами на лето были вывезены в Россию, на Украину, Кавказ, в Белоруссию. «Вез ребятишек поездом, — рассказывает узбек-учитель. — Ночью после стоянки толкнется вагон — ребятишки прыгают с полок, бегут сонные: «Землетрясение! Землетрясение!»

Дети поздоровевшие вернулись в Ташкент. Все, кто должен учиться, сели за парты. Дети не знают, каким горячим было лето в Ташкенте и как была приготовлена каждому парта и школьная крыша.

К празднику в ноябре Ташкент свернул последнюю палатку. Я отыскал майскую запись в блокноте: «Сплошной город палаток — четырнадцать тысяч. Трудно представить, куда денутся люди — от мая не так уж далеко до зимы».

Нет палаток! Это, пожалуй, самая яркая из перемен после мая. Впрочем, еще — Кажгарка… Огромный район глинобитных домов.

Еще одна майская запись: «Нужен бульдозер, чтобы сгрести в кучу все, что еще неделю назад было жильем». Я подумал тогда: каких же размеров бульдозер надо найти и какой высоты гора получится из этого мусора?.. Нет сегодня Кажгарки! Удивительное зрелище: пустое пространство, и, как печи от деревни после военных пожаров, стоят деревья. Они росли когда-то на двориках… Аккуратная пустошь. Все свезено.

На чудом уцелевшей скамейке около дерева сидит старик. Положив подбородок на палку, думает, может быть, вспоминает что-то, связанное с Кажгаркой. В других местах целиком исчезли улицы и кварталы. Парка вроде бы не было тут? Однако — парк. Трава, побеленная инеем, деревья, скамейки. Ребятишки играют в парке. В другом месте табличка на дереве: «Улица Титова». Улицы нет. Одна табличка. Та же картина с улицей Двенадцати тополей…

Город в минувшее лето отсек у своих кварталов все, что умерло. Но хирургия была разумной: что может еще послужить — вычищено, перебинтовано. Устоявшие домики подперты кладками из кирпичей, дома повыше спеленаты в стальные балки. С весны до осени восстановлено жилье для двадцати двух тысяч семей. Остальные шестьдесят тысяч семей пострадавших нашли приют у соседей, в новых домах и в других городах. Палатки возвращены военным.

Город напоминает вчерашнего больного, который встал на ноги и острее, чем кто-либо другой, чувствует жизнь и полон жизни. Во много раз вырос поток машин на улицах. Временами дорога запружена, как московские улицы в часы пик. Грузовики. Из города — с мусором, в город — с кирпичом, стальными балками, цементом, бетонными блоками, с кровлей, стеклом, досками… В обычное время открылись школы. Вовремя начали сезон театры. В городе стали выходить четыре новые газеты… Это все приметы выздоровления.

Никто и не сомневался, конечно, что город быстро поднимется на ноги, и все-таки удивляешься, увидев Ташкент через полгода после первых толчков. В городе-спутнике Сергили я встретил «коменданта»-солдата. Солдат позванивал связкой ключей от новых домов.

В мае на месте города лежали картофельные поля и болото. Теперь стоят семьсот с лишним домов. Асфальт, поливные арыки, отопление, водопровод. «Комендант» открывает двери и при мне в новом доме поселяет семью шофера Прокофия Буряновского. Двадцать пять тысяч семей справят новоселье к Новому году. Солдат с ключами — фигура совсем не случайная при этом человеческом торжестве. Город за сто пятьдесят дней построен военными. «Каждый день отсюда посылали доклад прямо на стол Малиновскому». Очень хорош этот «комендант-белорус со связкой ключей от нового города!

Сергили — большой подарок Ташкенту. Но это малая часть того, чем страна помогает пострадавшему городу. К Новому году зазвенит связка ключей от больших домов в Чиланзаре.

Я пролетел над этим районом, когда был готов дом-первенец, построенный москвичами. Внизу проплывала стройка, которую, честное слово, не с чем сравнить. Юго-Запад Москвы? Похоже. Но гораздо значительней по размаху. Сверху хорошо виден лес кранов, видны надписи огромными буками: «Строят ленинградцы», «Строит Украина», «Подарок от свердловчан», «От Казахстана», «Строит Эстония»… Меж домов, как ульи, голубые вагоны строителей — в Ташкент приехали двадцать две тысячи мастеров…

После полета мы с приятелем заблудились в нескончаемом лабиринте из котлованов, штабелей кирпича, труб, деревянных конторок, автомобилей, кранов и новых домов. За полгода даже просто спланировать на бумаге этот муравейник строительства — дело нелегкое. Даже на бумаге нелегко найти место каждому дому, каждой нитке теплоцентралей, водопроводу, канализации, электричеству, определить место школам и магазинам. А тут не только спланировано, но и уложены в землю коммуникации и подняты уже над землею дома. Дома не только прочные, но и красивые. И все это в считанные двести дней, когда в Ташкенте стояла пыльная жара, когда газеты вели счет новым толчкам, когда в городе, как и всегда, работали предприятия, когда Ташкент исправно вел свои дела столицы хлопковой республики. Двести тридцать дней этого года многому научили не только ташкентцев. Поэтому вдвойне радостным будет новоселье под Новый год в новых домах.

Ташкентец достоин такого Ташкента.

Район строительства жилых домов Чиланзар.

Снимок сделан с помощью военных летчиков. Командир вертолета — капитан Ю. Гуляев.

Фото автора. 21 декабря 1966 года.

 

Город под соснами

(Широка страна моя…)

Сибирь не государство. Чистая география. Однако издавна Сибирь имела что-то вроде столицы. Первой из них был Тобольск. Каменный, полумузейный сегодня город некогда принимал послов наравне со стольной Москвой. Омск в то время был обычной деревней.

Железная дорога возвысила Омск и Иркутск и оставила в глухомани Тобольск. Новосибирск, рожденный железной дорогой, в год революции был скверным маленьким городишком с семью десятками тысяч жителей. Сегодня в Новосибирске более миллиона людей. Размахом производства, культурой, географическим положением город претендует зваться некоронованной столицей Сибири. Немало способствует этому городок, выросший рядом с Новосибирском.

Городок и сам по себе может считаться столицей. Он так и задуман: столица сибирской науки. Имя новорожденного известно достаточно хорошо, и не только в Сибири — Академгородок. Возраст тоже известен: десять лет.

Город продолжает строиться и сегодня. Но в нем живут уже тридцать пять тысяч людей. Из них седьмая часть — научные работники, в том числе сто пятьдесят докторов, шестьдесят академиков и членов-корреспондентов. Кто еще, кроме Москвы, может похвалиться такой силой?

Внешность Академгородка… Кто видел не самые лучшие дома московского Юго-Запада, легко представит себе здешние кварталы домов.

Они родились в то время, когда архитектор в нашем строительстве считался фигурой почти что лишней. Сегодня поправляется эта ошибка.

Сын времени, город все-таки избежал огорчительного стандарта. У него есть лицо. Побывав тут однажды, всегда будешь помнить улицы, похожие на лесные просеки, свет в окнах сквозь кисею берез. Когда пролетаешь, сверху особенно хорошо видно, как удачно вписались дома и улицы в массивы леса. Из института вышел подышать воздухом — прямо от порога попадаешь на лесную дорожку. На лыжах в воскресный день — лыжня прямо от дома. Грибы летом — почти под окнами. Матери с ребятишками кормят на улицах белок. Вдоль дорожек и улиц висят кормушки. У одной из них в морозный день я насчитал восемь сереньких попрошаек. Они винтом сбегали вниз по стволам сосен, брали из рук печенье, садились мальчишкам на плечи, залезали в хозяйские сумки. Белки — частые гости на балконах домов.

Даже самый суровый физик неизбежно станет тут хотя бы немного и лириком…

Ну, а что под крышами города? Чем живут два десятка его институтов? На этот вопрос могла бы, наверно, ответить только очень большая книга. Ответит, наверно, пятитомная «История Сибири», которую подготовил к изданию Академгородок. В заметке же нельзя даже и перечислить всего, чем заняты физики-атомники, генетики, математики, химики, геофизики, археологи, гидротехники. «Отец города» академик Лаврентьев сказал в разговоре: «Нет жестких перегородок, отделяющих науки одну от другой.

Чаще всего большие открытия рождаются как раз на стыке наук. Крайне важно, чтобы ученые люди могли общаться». Не все идеи рождаются в лабораториях, иногда разговор на прогулке или за чашкой чая дает ученым более, чем всемирный конгресс. Мысли, записанные за столом, на бумажной салфетке, могут явиться началом большого открытия. Близкое соседство многочисленных институтов, житье по соседству ученых самых различных профилей для науки — великое благо. «Одно полено не горит.

Вот соберемся вместе — будет костер…» Так говорил один из энтузиастов строительства городка. Костер получился. С каждым годом пламя разгорается все сильнее.

Говорят: «Хороша корова не та, что статна и рогата, а та, что молока много дает». Много ли молока хозяйству страны дает городок, стоивший, конечно, немало денег? Академик Лаврентьев сказал: «Создание нашего центра оказалось делом очень рентабельным. Мы еще становимся на ноги, но даже по черновому подсчету уже четыре раза себя окупили». Из большого числа исследований и открытий, сделанных тут, можно назвать сибирскую нефть, успешное внедрение в практику идей математической школы, принципиально новые гидротехнические устройства для промышленности, работу генетиков по выведению новых пород пушного зверя… Конечно, не все открытое сейчас же берется на вооружение промышленностью и хозяйством. Чтобы сократить время прохождения в жизнь важнейших открытий, Академгородок берет на свои плечи новую громадной важности работу. Тут будет построено большое число экспериментальных лабораторий и установок.

Тут будут «обкатывать» новшества, будет опробоваться технология, будут готовиться кадры высшей квалификации для промышленности. Это важнейшая проблема для городка на ближайшее время…

Два слова о пульсе, о духе города. Новый человек, да еще и за день всего, конечно, успеет разглядеть только фасады многочисленных институтов. Но даже и за день можно почувствовать: в городе живут интересные, веселые люди. Эти люди дали красивой гостинице нестандартное название: «Золотая долина». Городской клуб они назвали: «Под интегралом».

Клубом управляют министры и президент. И это именно клуб, а не заведение, где только «слушают лекции и танцуют». Тут каждый находит себе друзей по увлечениям и характеру. Туг спорят по самым жгучим и острым проблемам, а на веселом вечере, выбирая «Мисс интеграл», вдруг обнаруживают: одна из претенденток — переодетый девушкой парень. Тут собирается «Вавилон» — клуб изучающих иностранные языки.

Проба литературных сил проходит под вывеской «КГП» — Клуб Гусиного Пера. Клуб «Сигма» принимает только серьезно знающих и любящих киноискусство. Принимают по особому испытанию. Случается, проходит студент и не проходит заслуженный академик… Представьте себе сапоги на высоком столбе. На старых ярмарках этот приз долго не попадал в руки даже ловкому верхолазу. Тут же на Масленице в Академгородке какой-то физик в мгновение ока овладел сапогами. Была на Масленице тройка, цыганский табор с костром, ели блины, пекли картошку, были «потешные» взрывы, за которые отвечал известный физик, лауреат Ленинской премии… В городе живут рыболовы, лыжники, альпинисты, музыканты, «моржи», конькобежцы, поэты, охотники… Науку делают живые, интересные люди…

Если оглянуться назад, мы увидим множество городов, рожденных в необжитых местах. Из них Магнитогорск, Комсомольск-на-Амуре, Братск и этот Академгородок занимают особое место. Это большие вехи по нашей дороге в гору.

Вычислительный центр в Академгородке.

Снимок сделан с помощью военных летчиков. Командир вертолета — А. Агеев

Фото автора. 1 января 1967 г.

 

Атака

(Широка страна моя…)

В этот день врагом у солдат был только мороз. Не тот мороз, при котором приятно пройтись на лыжах. Лыжи не шли — снег был почти как песок. Воробьи в солдатском поселке не выдержали и стали залетать в казарму.

Открыл дверь, и воробьи — следом за человеком. Смешные, черные от ночевок по трубам воробьи сидели на спинках солдатских кроватей.

А солдат не было. Солдаты были в лесу. Пятьдесят два градуса с ветерком… Очень неуютный климат даже для видавших виды сибиряков. А если ты из Прибалтики, или из Грузии, или из-под Ташкента… Судьба у солдат одинакова. Тревога — выбегают один за другим: грузин, белорус, литовец, русский. К танкам, скорее к танкам. Стальные зеленые звери промерзли, кажется, до самого снарядного пороха.

Кажется, ничто на свете не может быть холоднее нутра этих машин. А надо залезать. Стрелки на часах у полковника бесстрастно ползут по кругу. Мороз не щадит и полковников. Подпрыгивает командир, греет в валенках ноги, успевает заметить:

— Иванов, щека побелела!

Трет Иванов щеку, Ахмедов трет, Валейта Зенос трет щеку. А танки не хотят заводиться. А стрелка у полковника все бежит и бежит.

В точное время, со всеми скидками на мороз надо обязательно завести. Один из танков пускает наконец струю теплого дыма. Грохот… второй, третий, четвертый завелся… Немолодой уже полковник вскакивает на броню и исчезает в люке передней машины. Скупым светом освещая дорогу, колонна идет в темноту.

А мороз не уходит из танка. В этот час хорошо только дневальному. Он поставил в казарме тарелку с кашей. Точно такие же воробьи, как у него в деревенском доме под крышей, долбят разбухшие гречишные зерна.

Где-то у н-ской высотки танки делают остановку. Ночлег перед боем. Маскировка. Дымок полевой кухни. Солдаты ставят палатки. Брезент, как жестяной. Раскопанный снег стеклом позванивает. Никто солдата не обогреет — только сам.

Вот стоят уже три палатки, из них дымок к небу. Не скоро походная печка нагреет брезентовый домик. Согреваются шутками, кашей и чаем из кухни расторопного повара. Кое-кто лезет погреться на «печку» сзади танковой башни.

— В войну на «34-х» вот так же грелись… — Полковник отряхивает иней с бровей и тоже лезет в палатку.

Кому-то спать не придется — порвалась гусеница. Постукивает на морозе железо. Колючий голубой месяц плывет над лесом. Минус пятьдесят два. Удивительное дело: в одном из палаток — песня…

А утром атака. Звенящая тишина стоит над снежными перелесками. Шаги в такое утро услышишь за километр. Но нет шагов в этом безлюдье. Сорока, чтобы согреться, ныряет между островами берез и беспокойно кричит.

И вдруг через стену мороза — невнятные звуки. Гул. Его уже хорошо слышно, если чуть приподнимешь ушанку. Вот уже видно: с бугорка из-за леса колонной движутся танки. Вот они на ходу меняют порядок. Идут в три ряда.

Невоевавший человек моего возраста может представить сейчас, каково лежать в окопе перед этой лавиной железа, застелившей поляну дымом, заполнившей пространство гулом. Еще минута — танки расходятся, идут стремительной цепью. Сейчас, сейчас с ходу заговорит артиллерия. Вот у переднего танка чуть дрогнула башня в поисках цели.

С пушкой, в душу наведенной,

Страшен танк, идущий в бой…

Очень точно сказал поэт, знавший минуту, когда танки подходят к окопам…

На этот раз атака направлена против батареи «противника». Батарея спрятана за леском. И танки рвутся к нему неумолимой лавиной…

Судя по всему, атака была удачной. Умолкают моторы. Слышно: смех, варежки хлопают друг о друга, и повар уже гремит черпаком. А мороз — пятьдесят два.

…В этот день врагом у солдат был только мороз.

Фото автора. Н-ский танкодром.

 2 января 1967 г.

 

Тридцать минут пустыни

Верхушка бархана. Примеряемся. И осторожно садимся. Под нами струйками разбегается серый песок и гнутся реденькие сухие растения. Колеса у вертолета почти полностью увязают. Сбегаем вниз по бархану. Ботинки полны песку. Сзади остается странный сыпучий след.

Никто нас не ждал. Просто мы удивились, увидав в пустыне отару и маленький огонек. И вот мы стоим у костра.

Мы сказали: «Салам», и три человека тоже сказали: «Салам». Наверное, первый раз у отары садится странное существо — вертолет. Но никто не побежал к нему. Пожалуй, только в глазах у людей можно различить любопытство.

Сотни четыре овец. Два козла с медными колокольцами. Овцы безропотно приняли верховодство двух бородатых пророков и черной массой движутся туда, где загремел колоколец. Два осла по соседству с костром затеяли драку.

Черный изобретательно лягает серого. Тот отбегает и униженно бредет к овцам. Восемь верблюдов, три добродушных собаки, трое людей. И на всех — один маленький огонек.

Холодно. Ой, как холодно и неуютно в зимней пустыне! Волнистый песок сзади и впереди.

Можно предположить: в раннее лето тут что-нибудь расцветает. Но какую еду находит отара теперь в холодных песках? Верблюды что-то жуют, скалят старые желтые зубы. Козлы забрались на бархан и уже обследуют вертолет, уже один поставил передние ноги на колесо, но, видно, почуял запах бензина — фыркнул и попятился к овцам. Все улыбнулись — и мы с пилотом, и два молодых пастуха. Показалось даже: и старый-старый пастух спрятал улыбку за рукавом дрянной одежды.

Держим руки над огоньком. Жарко горит саксаул, в помятой закопченной посуде что-то забулькало. Старик достал из мешка большую, с городской зонтик, лепешку. Разломил всем поровну. В холодных песках эта лепешка и обжигающий губы зеленый чай едва ли не самая главная радость…

Молчим. Я знаю по-туркменски только «салам». Почти столько же старый пастух знает по-русски. Но чай и лепешка все-таки помогают нам кое-что узнать друг о друге. Я сумел объяснить, что прилетел из Москвы. И понял, в свою очередь: старик уже двадцать лет водит в пустыне отару, и что сын его Ходжа Гульдыев убит во время войны около города Орши. Старик достал вторую лепешку. И еще налил чаю.

Я думаю, даже очень словоохотливых пустыня располагает к сдержанности. Но молчание это — неслышный разговор между сидящими у костра.

За эти тридцать минут я понял: кусок лепешки и кружка чаю в пустыне — не то же самое, что чай в городском доме. И два сдержанных слова в пустыне значат гораздо больше, чем те же слова под крышей…

Из-за бархана показался человек с двумя верблюдами. Уздечка заднего была привязана к хвосту переднего. Откуда и как он пришел?

Несомненно, его привлек вертолет. Он провел флегматичных верблюдов в трех шагах от машины и сам даже не взглянул на нее. Младший из пастухов, глядя на процессию, засмеялся. Все засмеялись — горбатый вертолет чем-то неуловимым похож на верблюдов. Сходство понравилось даже старому пастуху. И я первый раз увидел его улыбку…

Мы попрощались, поднялись и, забираясь вверх, сделали круг. Восемь верблюдов, отара, колодец с рощицей саксаула, четверо людей у огня. Старик сидел, а молодые стояли с поднятыми кверху руками.

Мы улетали к аэродрому. Внизу проплывали бугры песка. Один только раз увидели человека. Он вел по барханам навьюченного верблюда.

Я оглянулся: направление — точно к отаре. Может, вести какие-нибудь шли к пастухам, может, просто чай, спички и соль…

Фото автора. Кызылкумы.  13 января 1967 г.

 

Ровесник Рима

Снимок сделан с помощью «Аэрофлота». Пилот — Эдуард Еремеев .

Вы знаете эту постройку. Я, когда увидел ее, испытал странное чувство. Казалось, родившись, я уже знал, что она есть…

В солнечный, хороший день пролетаем над Регистаном. Голубые постройки похожи на старый корабль, приплывший издалека-издалека и ставший на якорь среди домиков и суетливых лодок-автомобилей. Матросов давным-давно уже нет, а корабль живет. Странные палубы, трубы, голубая обшивка бортов… Ничто не берет эту обшивку. Дождей почти нет в Самарканде. А лучи солнца вдребезги разбиваются о глазурную синеву…

Город спешит своими дорогами. Но каждый день с утра на этой площади собираются приезжие люди. Не удивляйтесь, если услышите тут разговор по-французски, если гость назовется жителем Лондона, Праги, Ростова, Семипалатинска, Гомеля. Везде на земле живут любопытные люди, для которых минута перед этими приплывшими из веков «кораблями» — одна из радостей жизни. Я был вон там, возле крайнего минарета, разглядывал сотканные из плиток голубовато-зеленые стены. Пять веков простоявшие минареты чуть покосились, один из них грозил упасть. Его выпрямляют…

Регистан — первое место, куда направляется приехавший в Самарканд. Но это только начало встречи с удивительным городом. Прежде чем пройтись по нему пешком, давайте рассмотрим сверху, что там дальше, за Регистаном.

За площадью, в садике — чайхана. Два деревянных столба, изукрашенные резчиком и червоточиной, подпирают крышу входа. Прямо на улице жарятся шашлыки, в огромном котле закипает шурпа. Синий пахучий дым стелется между деревьями у чайханы. А далее, за коробками новых домов, — древний жилой Самарканд. Дома с плоскими крышами прилипли друг к другу. Кажется, ступи на одну крышу — и пошел, весь город по крышам перебежишь.

Улицы извилисты, с тупиками — идешь неизвестно куда.

Минутах в тридцати ходьбы от площади видишь вдруг над деревьями и домами огромный голубой купол. Сразу вспоминаешь когда-то прочитанное: «Если исчезнет небо — купол Гур-и-Эмира заменит его». Почему-то замедляешь шаг, и твой разговор со спутником становится тише. Ты, может быть, и не знаешь еще, что под синим ребристым шаром лежат кости знаменитого Тамерлана. Но древние архитекторы знали, что делали, — ты совсем умолкаешь, и рука тянется к шапке.

Лежит под куполом тот самый Тимур, почитавший Самарканд единственной столицей земли. Все делалось для ее украшения. Лучшие мастера, свои и пленные, возводили арки, минареты и купола, не растерявшие по векам ни капли голубизны. Варвар из варваров, Тамерлан «у себя дома» был мудрым правителем. Мудрыми были его законы и государственное устройство.

Гробницу Тамерлан построил для праха в походе умершего внука. Но тут нашлось место и для самого хромого завоевателя. Кости его лежат теперь под нефритовой глыбой. Перед прошлой войной любопытные археологи приподняли нефрит и увидели гроб из тутовника. Почему-то решено было заменить деревянный гроб металлическим… Электрическая лампочка висит в подземелье над могилой Тимура. Английская туристка вежливо просит: «Нельзя ли лампочку посильнее, чтобы снять на цветную пленку».

Воробьи дерутся на куполе. Ребятишки-узбеки играют в прятки между камнями и нишами усыпальницы. Ты стоишь под аркой у входа, собираешься с мыслями и вдруг слышишь обращенное к тебе дружеское покашливание:

— А Тамерлан был не дурак… — бородатый благообразный узбек расположен поговорить.

Соглашаюсь, что «не дурак».

— Он знал, где выбрать столицу…

Биби-ханым.

Шах-и-Зинда — «город мертвых».

Старик берется провести гостя по городу и рассказать, «чего в путеводителе не написано».

Путеводитель — штука редкая у нас в городах, и я не сразу сумел проверить, что написано и чего не написано. Когда проверил, оказалось: бородатый гид-частник добросовестно пересказывал книжку. Но это была живая речь, со вздохами, с восклицаниями, с сидением на теплых камнях. Я узнал: в Самарканде сегодня 250 тысяч жителей. Город — один из самых древних на всей земле, ровесник Рима, Афин, Вавилона. Ташкент — совсем недавняя столица Узбекистана. Столицей был Самарканд. Узнал я, сколько нынешний город строит домов, сколько дает вина, чая, химических удобрений, разного рода киноаппаратов и запасных частей для сельских машин. Старик всю продукцию умело сравнил с 1913 годом. И получилось: продукция выросла в сто восемь раз. Я заподозрил ошибку, но потом убедился: в сто восемь раз! — старик избегал конфликтов с путеводителем…

По Самарканду надо ходить пешком. И даже не зная пути, рано или поздно придешь к развалинам, похожим издалека на желтые скалы.

— Биби-ханым… — говорит старик. Он долго молчит. И я тоже молча гляжу на развалины, мысленно восстанавливаю контуры огромной постройки. Старик рассказывает уже известную тебе из книжек легенду: «Тимур в походе. Жена его Биби-ханым решает строить мечеть, какой еще не было в Самарканде. Архитектор, влюбленный в Биби-ханым, жаждет награды за труд — одного поцелуя. Возвращается Тимур.

Гнев. Расправа…» Что-то неладное было в строительстве. Спешка или просчет какой — мечеть разрушилась. Эта громадина держит возле себя гораздо дольше, чем все остальные древности Самарканда. Кажется, голубь заденет крылом — и будет обвал. Красный закат отражается в блеске глазури, мелькают быстрые птицы, чернеют изогнутые, без веток стволы тутовника. «Вон с того минарета, когда вернулся эмир Тамерлан, архитектор на крыльях поднялся и улетел в Иран…»

Что еще успеваешь увидеть за два-три дня пребывания в Самарканде? Конечно, тебе обязательно покажут величественный и мрачный «город мертвых» — Шах-и-Зинда. Длинная цепь мавзолеев с куполами, покрытыми все той же глазурью, и с куполами необлицованными, похожими на бритые головы. Причудливые орнаменты, стрельчатые арки. Звуки шагов стихают под сводами усыпальниц. Все это строилось с мыслью о боге и жизни по ту сторону смерти. Но есть в Самарканде памятник тех же времен, имеющий едва ли меньшую цену, чем все купола «мертвого города». Улугбек, любимый внук Тамерлана, первым, может быть, во всей Азии усомнился в существовании бога. Своим подданным он прямо не говорил об этом.

Но обсерватория, построенная на окрестных холмах, и образ мыслей правителя Самарканда заставили фанатиков-мусульман поднять руку с мечом на своего повелителя. Через пять столетий дошли к нам подробности этой драмы…

Глубоко уходящая в землю каменная дуга — остаток древнего инструмента обсерватории. Цифры на камне. Закрыв глаза, можно представить тут, в подземелье, бородатого Улугбека, не спавшего ночей в поисках истины. Узбеки сделали недавно хороший фильм об азиатской средневековой драме. Фильм называется «Звезда Улугбека».

Древние постройки в Самарканде — как острова. Поднимись чуть повыше над любой улицей — и увидишь синие купола, плывущие в синей городской дымке. К этим «островам» и спешат приезжие в первую очередь. Островом можно назвать и недавно построенный национальный театр оперы и балета. Постройка из стекла и бетона прекрасно выглядит в окружении древностей. Я подумал даже: без нее не так остро чувствовал бы глубину времени и своеобразие древних строений.

Но Самарканд — не одни только издалека заметные «острова». Есть, конечно, в городе свои «Черемушки». Туриста они мало чем привлекают — дома-коробки он видел и в своем городе. Но горожанина, живущего в древнем домишке, очень интересуют «Черемушки».

Самарканд имеет университет, еще три вуза и почти два десятка техникумов. В городе полсотни заводов и фабрик. Но странное дело, Самарканд не пахнет заводским дымом. Мне запомнился запах теплых лепешек, жареного мяса, запах тлеющих листьев в кострах на площадях и на улицах. Заблудившись в городе вечером, не испытываешь досады, а даже и рад побродить по кривым тупиковым улицам. В городе ходят троллейбусы и однопутный трамвай. Едешь — обгоняешь толпу студентов, арбу с колесами в рост человека, небольшое стадо овец, которым суждено в этот день стать шашлыком. Обгоняет трамвай узбека, несущего двух петухов за лапы вниз головою: воскресный день, все дороги из кишлаков ведут сегодня на базар в Самарканде.

А названия кишлаков! Париж, Дамаск, Каир, Багдад. Это все еще со времен честолюбивого Тамерлана…

Путешествие со стариком-провожатым мы закончили на базаре. В конце дня я спросил:

— Чем же больше всего славится Самарканд?

Старик подумал.

— Лепешками.

Я улыбнулся, принимая это за шутку и за намек: достойно закончить «трудовой день».

Но старик не шутил. Сейчас я должен удержать себя, не повторить его длинный рассказ о самаркандских лепешках, которого действительно нет в путеводителе. В рассказе — неизбежная тут легенда; эмир Тамерлан, возивший в походы самаркандского пекаря; есть посвящение в неуловимые секреты изготовления лепешек; есть милиционер, гоняющий сегодня частников на базаре, которые на радость туристам не теряют секретов выпечки славного хлеба.

И вот мы сидим со стариком на базаре около вороха дынь. Ломаем лепешку, едим ее с заветренным, почти вяленым виноградом и яблоками. Припоминаю: ел ли я когда-нибудь более вкусный хлеб? Пожалуй, только в войну.

На прощанье мы покупаем лепешку, разрисованную румяными витиеватыми русскими и узбекскими буквами: «Привет из Самарканда!»

…Катит по городу однопутный трамвай. Последний час в Самарканде. Идут, обнявшись, студенты по улице. Дымятся в кучах старые листья. Наверно, и тысячу лет назад вот так же дымились осенью старые листья и был такой же запах-дразнящий, будоражащий память…

Фото автора. 20 января 1967 г.