В гостях у друзей
(12 дней в ГДР)
Поездка эта была наполовину деловая, наполовину туристская — я был в гостях. Но журналисту и в гостях полагается помнить о записной книжке. О туристской части поездки я решил не писать репортажей, а просто привел в порядок путевые заметки.
* * *
Слово Берлина услышал, пожалуй, не ранее 41-го года. И, понятное дело, в памяти это слово долго лежало рядом со словами: война, Гитлер, фашисты… Думал ли в 42-м году, когда фронт стоял у нас, под Воронежем, что когда-нибудь я проснусь в самом центре Берлина, открою на окне занавеску и с тридцать третьего этажа увижу город.
Вот он, Берлин. Он просыпается. Старый город — темно-серый. Таким и представлял я его по рассказам тех, кто увидел Берлин в 45-м.
А вот новый Берлин — белые, красивые и добротные здания. Рабочие в желтых касках разбирают фундамент старого дома. Снесены целиком кварталы серых домов. Только какая-то очень древняя церковь остается тут, в окружении белых кубов, прямоугольников, шпилей.
На площадях вместо привычных у нас голубей в Берлине — чайки. Город окружен цепью озер.
Дикие утки и лебеди выводят птенцов в камышах, под Берлином. А теперь, когда озера вот-вот замерзнут, вся дичь подалась на зимовку в сам город. Каналы и Шпрее забиты лебедями и утками. Мелкий дождь. Старушки и влюбленные под зонтами бросают птицам печенье.
Унтер ден Линден. Главная улица. С детства я был уверен: название связано с армией или с войной. Узнаю теперь: «Ундер ден Линден» — это значит: улица «под липами».
Немецкая аккуратность и дисциплина.
Улица совершенно пуста, ни единой машины. Но красный свет — и пешеходы ждут. Зеленый — все дружно пошли. Вспомнились строчки из репортажа французского журналиста, писавшего о Москве: «Москвичи — удивительный народ.
Очень стараются попасть под машины, но это удается нечасто»…
Обед в уютном недорогом ресторане. Еда простая и вкусная. Еще вкуснее названия: «Репортерский суп», «Закуска газетных разносчиков».
* * *
Четыре часа беседы. Интересуюсь немецким лесом: сколько его? Что в нем водится и растет?
Сколько рубят? Как относятся к лесу? Мой собеседник Хорст Хайдрих — генеральный лесничий республики. У него погоны из плетеного позумента. На погонах — три серебряных желудя. Его пост в ГДР соответствует посту нашего министра лесного хозяйства.
Несколько фактов из записей. Примерно треть территории ГДР занята лесом. Лишь малая часть называется «вальд» — дикий лес.
Все остальное посажено и бережно, как в саду яблони, выращено. На каждое дикое дерево — четыре посаженных. Как правило, это — сосна, ель, бук, лиственница. Немецкая пословица: «Где умирает лес — дичает земля».
Хорст Хайдрих — добродушный, очень приветливый человек. Ему пятьдесят. В конце разговора полушутливый вопрос: «Ну, а теперь о вашем пути к «трем желудям»? Ответ: «Я был лесорубом. В 40-м году призвали в солдаты. Воевал. В Брянских лесах и под Вязьмой много срубил берез на кресты солдатам нашего батальона. Сам был ранен. В конце войны дезертировал из армии… При Гитлере почти все лесничие были нацистами. Сам Геринг гордился титулом лесничего. Народный строй позволил мне, лесорубу, сыну строительного рабочего, стать во главе лесного хозяйства республики».
* * *
Сюрприз у ворот лесной школы: десять парней, одетых в лесную, зеленого цвета, форму, на охотничьих медных рожках протрубили бодрую музыку. Девяносто парней и девушек.
Принимают в школу не всякого. Нужна склонность к лесным работам, любовь к природе, животным.
Выписка из учебного расписания: «Обществоведение. Экономика. Спорт. Счетная техника. Основа лесоводства. Защита природы. Охотоведение. Проблемы леса и человека…»
Полтора года учебы (два дня в неделю — в лесу и три — в классах), и молодой человек получит свой первый желудь на гладких погонах — он станет квалифицированным рабочим лесной промышленности или лесником (не путать с лесничим!). Мотаю себе на ус: у нас десятки лесных вузов и техникумов. Лесниками же становятся чаще всего люди случайные, без какой-нибудь подготовки — лишь бы отличал березу от дуба.
А нынешний уровень лесоводства и охраны природы немыслим без лесника грамотного.
Лесная немецкая школа — хороший пример!
* * *
Ночь на большом озере в полста километрах к северу от Берлина. Вода так чиста, что видно при лунном свете камни на дне. Нас трое в лодке: собака по кличке Грим, немецкий охотник и я.
Молчим, потому что каждый из нас знает лишь свой язык.
Черные ольхи на островах и камыш. С полей, со стороны луны, должны полететь гуси. Гуси по дороге из Скандинавии к югу делают тут остановку и держатся, пока озеро не замерзнет.
Вечером гуси щиплют озимый хлеб на полях, а ночью летят на озерные островки…
Далекий, едва различимый гогот гусиной стаи. Черный маленький Грим трясется от возбуждения. Одна из низко летящих птиц на полсекунды закрыла луну. Выстрел. Тяжелый шлепок об воду. И вот уже Грим плывет к лодке с добычей. Как он мог справиться? — гусь весит больше, чем худой маленький пес.
— Вам повезло, — сказал лесник, встретивший нас с фонарем у жилья.
И это, кажется, правда — четыре других стрелка вернулись без выстрела. Но и одного гуся было довольно, чтобы ночь у огня превратилась в состязание по веселой брехне. На всей земле охотники одинаковы.
* * *
Дорога с немецким названием автобан. Прекрасная дорога! Можно самолеты сажать на этой просторной бетонке. Аккуратные указатели. И вдруг до боли знакомая надпись: «Хальт!» Обычное слово, но скольких людей у нас, не знающих немецкого языка, это слово заставит вздрогнуть…
А дорога прекрасная! Она идет в обход городков и поселков. Временами кажется, едешь где-нибудь по Сибири — сосны и ели по сторонам. Вот только яблони вдоль дороги. Листья с яблонь давно облетели, а яблоки остались кое-где наверху. Висят желтыми фонарями.
Едем на юго-запад республики.
Два зайца прыгают почти у дороги… Теперь косуля. Спокойно стоит у кустов. На дороге то и дело предупредительный знак с головою косули. Значит, много этих зверей. А между тем едем по густонаселенным людьми пространствам.
Немецкий пейзаж. Убранные, аккуратные поля картошки, свеклы, серебрится жнивье хлебов. Земля, слегка всхолмленная. Поля чередуются с массивами и островками лесов.
Каждый клочок неудобной земли, каждый ручей и лощина обсажены деревьями. Стадо черно-белых коров. Провод на тонких колышках. Я вначале подумал, что это военный полевой телефон. Но оказалось — это «электрический пастух», не дающий коровам вольности.
Если ехать не автобаном, а тоже бетонным или асфальтовым «проселком», города и поселки нанизаны на дорогу, как бусы. И не всегда отличишь, где город, а где село.
* * *
День в Лейпциге. Над главной площадью, на крыше большого дома — два дюжих бронзовых молодца огромными молотками каждый час бьют в колокол.
Вокзал. Кажется, самый большой в Европе вокзал. Но такой и подобает иметь всемирно известному торговому Лейпцигу. Фасад у вокзала тяжелый и мрачный. Зато большое число крытых и, как ангары, огромных перронов создают особое настроение, как будто отсюда стартуют межпланетные корабли.
Я ожидал увидеть на стенах вокзала картины знаменитых лейпцигских ярмарок, но вокзал украшают живописные группы зебр, львов и жираф, словно бы ты сошел с поезда в Африке. Это свидетельство любви немцев к животным — город прямо с порога говорит приезжающим: не обойдите знаменитого зоопарка. И мы, конечно, не обошли. Я особенно долго ходил у просторных загонов с тигрятами. Их в Лейпциге, как утверждают, рождается сейчас больше, чем в Уссурийской тайге, и город выгодно продает полосатый живой товар…
Лейпциг похож на много пожившего работягу. Красоты в нем столько же, сколько и деловитости. Дворцы из почерневшего камня и строгие, легкие корпуса новых фабрик. А в самом центре, у древней церкви, стоит позеленевший бронзовый Бах. Из церкви слышалась музыка. Мы приоткрыли тяжелую дверь и вошли. Цветные стекла витражей, тонкие стрелы колонн. Все сидят. На балконе — проповедник в черном, с белым жабо вокруг шеи.
Смысл его поучений: «Жизнь — это палатка, рано или поздно ее придется свернуть, чтобы поехать на новое место». Старушки согласно кивают и вслед за священником, глядя в книжечки, тихо вторят органу. Молодая пара у входа. У этих «палатка» только-только поставлена. С людной улицы они зашли пошептаться, послушать Баха… В этой церкви Бах долгие годы был регентом. В этой церкви на балконе проповедника несколько лет стоял Лютер, под этой крышей крестили Вагнера…
В конце дня мы поехали смотреть памятник Битвы народов. Огромная, темного цвета, усеченная пирамида с лестницей наверх. Самый большой памятник в Европе. Высота — чуть ниже Московского университета. Можно подняться наверх. Но лифта, понятное дело, нет. Пятьсот ступенек по крутой тесной лестнице. На ходу кое-кто глотает таблетки, хватается рукой за сердце, но лезут.
Сверху в погожий день, так утверждает путеводитель, открывается вид на сто двадцать километров. Туда — сто двадцать, сюда — сто двадцать — почти половина республики. Но нынче день пасмурный. Хорошо виден только сиреневый Лейпциг, видна равнина и огромное кладбище. В битве с Наполеоном под Лейпцигом пали двадцать две тысячи русских, шестнадцать тысяч прусских, две тысячи австрийских солдат…
Из Лейпцига тронулись в темноте. В машине я развернул пакет с книжкой, полученной в местном издательстве, — на немецком мои репортажи из Антарктиды. Лейпциг славен мастерами книгопечатания. При свете мелькающих фонарей с любопытством листаю страницы, лишний раз убеждаясь в добротности всего, что сделано немцами.
* * *
Среди не очень уж многочисленных чемпионов мира по шахматам был и немец — Ласкер. Он «царствовал» дольше всех — 27 лет. Разговор об этом зашел в связи с заметкой в газете: «В школе деревни Штребек в учебный план включен новый предмет — шахматы. Ученики изучают теорию и будут состязаться в игре на уроках… Увлечение шахматами в деревне всеобщее. Местный крестьянский кооператив носит название «Шахматы».
Жаль, что деревня в стороне от нашей дороги.
* * *
Есть города-бедняки — глазу не за что зацепиться. А есть богачи, где от обилия всего интересного кружится голова. Веймар — богач. За свою тысячу лет он знал много великих людей тут живших, приезжавших в Веймар гостить, набраться мудрости или показать свой талант.
Гете, Шиллер, Бах, Гумбольдт, Лист… Двух горожан Веймара я узнал, как старых знакомых.
Летом 42-го года я принес молоко и тыквенных семечек раненому лейтенанту-сибиряку. Госпиталь был в нашей школе. Раненый в грудь лейтенант листал пожелтевший старый журнал.
«Это кто?» — спросил я, увидев рядом портреты моложавого человека и старика со звездой на халате. «Это великие немцы, — вздохнул лейтенант. — Шиллер и Гете». Вместе с солдатской пилоткой мне был подарен старый журнал…
И вот у меня под ботинками скрипят сосновые доски пола, где жил, писал и умер на простой деревянной кровати Шиллер. Свеча на столе, гусиное перо, шпага, книги и глобус…
Потом дом Гете, дом мудреца, до краев полный образцами искусства, дом, еще при жизни хозяина ставший музеем. Итальянская живопись, скульптуры, интересные образцы минералов. В одном городе, в одно время жили Гете и Шиллер. Они хорошо знали друг друга, оба при жизни стали великими, но большими друзьями двое этих людей, кажется, не были. Говорят, что Гете, сказавшись больным, не пришел хоронить Шиллера. Разными были два этих немца. Творец «Фауста» был сановником, своим человеком при дворе герцога. Шиллер по духу был бунтарем и романтиком. Умер он почти бедняком.
На стене в его доме висит гитара. На ней в день смерти поэта, по его просьбе, играла сестра жены. Звуки гитары были последними звуками, которые Шиллер услышал в жизни.
Гете на двадцать семь лет пережил Шиллера. Умер он стариком после простуды, сидя в кресле с высокой спинкой. Простая комната в стороне от сокровищ искусства. Кресло стоит рядом с такой же, как у Шиллера, простой еловой кроватью, накрытой малиновым одеялом. В последние минуты Гете видел этот малиновый цвет. В жизни Гете любил цвет желтый. В своем учении о цветах он утверждал: желтый цвет повышает у людей настроение…
Потомки хотят видеть своих соотечественников непременно вместе. Вместе Шиллер и Гете глядят со страниц многочисленных книжек о Веймаре: бронзовые, взявшись за руки, стоят они перед входом в театр. И два саркофага из красного дерева в каменном склепе стоят тоже рядом. Тут же, в склепе, стоят богатые, из литой бронзы усыпальницы прежних владык. При жизни Гете и Шиллер считали за честь быть приглашенными ко двору. А теперь приходящие поклониться поэтам, заметив в стороне еще несколько усыпальниц, переглядываются:
— А это кто?
— Да какие-то курфюрсты…
…Гитлер не любил Веймара и, бывая в этой части Германии, всегда объезжал город.
* * *
Харчевня такая же древняя, как и все в Веймаре. Кованые крюки для одежды возле грубых, крепких столов. Еда простая и очень недорогая. Сюда забегают рабочие и студенты. За столом вокруг посуды с яйцами в соленой воде и с кружками пива — завсегдатаи харчевни. Разговор с одним из них (Фрицем Купнером, слесарем завода сельскохозяйственных машин):
— Часто бываете?
— Каждый вечер… Пиво, пара яиц на закуску, сигареты, дружеский разговор…
— Сколько стоит ваш вечер?
— Шесть марок.
— Зарплата?
— Шестьсот двадцать марок.
— Давно сюда ходите?
— С 30-го года.
— Был перерыв?
— Был, — смущенно улыбается слесарь. — Был, к сожалению.
Старые письмена на стенах харчевни: «Счастлив тот, кто в борьбе за жизнь не разучился смеяться». «Спешите жить, ибо человек мертвым бывает гораздо дольше, чем живым». «Пей пиво и не волнуйся, потому что в 10 часов вечера жена ругается точно так же, как и в 2 часа ночи».
Харчевня принадлежит частному лицу, Хильде Балман.
* * *
Холодный, валящий с ног ветер. По камням шуршит сухой буковый лист. Ворота со знаменитым кованым изречением: «Каждому свое».
Четверть миллиона людей прошли через эти ворота, и только малая часть из них остались живыми. Почти все ушли отсюда через трубу крематория. Вот тут стояли бараки. Вот бараки советских пленных, французов, югославов, поляков… Крохотные камеры, где изощренно пытали. А тут без пыток стреляли в затылок.
Вот комната, где фашистские медики в поисках нужных им «медицинских истин» резали живых людей. Женские волосы, которые шли на матрацы; абажуры из человеческой кожи; снимки еще живых скелетов. В подвале крюки, на которых вешали. В углу дубинка. Ею добивали, если кто-нибудь оказался слишком живучим.
Большая, аккуратно обструганная кем-то дубинка. Лифт. Тележка, на которой трупы подвозили к печам. На одной из печей — венок.
В ней сожгли Тельмана. Труба. Кирпичная, закопченная сверху труба. Люди в бараках хорошо знали, что за дым идет из этой трубы. Любопытно, был ли виден этот дым жителям древнего Веймара?
Ужасный ветер. Пытаюсь что-то записывать. Но рука почему-то не держит карандаш. Кисти рябин возле домов, где жили эсэсовцы лагеря, кажутся мне сейчас сгустками крови.
Бухенвальд… При других обстоятельствах слово имело бы даже и поэтический смысл. Бухенвальд — буковый лес. Но каким страшным символом на земле сделалось это слово!
* * *
Перед отъездом из Москвы я ходил на лыжах. Тут же, на юго-западе ГДР, — не только нет снега, но вовсю еще идет уборка свеклы и капусты. Аккуратности немца помогает еще и природа, лишний месяц для уборки полей — великое дело!
Много лошадей на полях и дорогах. Крестьянин, с которым заговорил: «С полтонной груза зачем гнать машину? Лошадь нужна в хозяйстве».
Далеко в стороне от всех туристских дорог есть в ГДР деревенька Рентендорф. Я давно знал о ее существовании, и вот теперь после долгих расспросов и блужданий по саксонским дорогам въехали в деревеньку. Чем она знаменита? Тут родился, тут работал, сюда возвращался после больших путешествий Альфред Брем. Для меня всегда было тайной: как это можно было одному человеку рассказать о всех животных и птицах, какие есть на земле? Десять толстых томов. Наверное, Брем жил в каком-то особенном мире?
Нет! Все обычное. В окошко дома мы видим деревенскую улицу, гору, покрытую лесом, коровий выгон…
Много раз по дороге я видел на желтых одинаковой формы дощечках силуэт ушастой совы.
Оказалось — это знак заповедности. Участок леса, живописное озеро, роща, древние скалы, старое дерево… Каждый немец хорошо знает: «Сова» — значит, это особенно строго надо беречь. В ГДР около шестисот заповедных объектов природы.
* * *
Был дождливый, пасмурный день, и, наверное, по этой причине Дрезден напомнил мне Ленинград. Дворцы, Эльба, похожая на Неву.
Музеи. Картинная галерея… И так же, как Ленинград, Дрезден хорошо знает, что значит война. Авиация американцев и англичан почти до конца войны не трогала город, и потом в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года 750 самолетов сделали город грудой развалин. В одну ночь погибло тридцать пять тысяч людей. До сих пор еще стоят дворцы с пустыми глазницами окон.
Сейчас Дрезден много и хорошо строит. Мне с гордостью показали застроенный, чем-то напоминающий Новый Арбат в Москве, центр Дрездена. Много выдумки, вкуса и немецкой добротности. Несколько наиболее драматических развалин решено оставить как памятники.
* * *
Залы Дрезденской галереи. Такое чувство, что я уже был тут когда-то. «Спящая Венера», «Вирсавия», «Шоколадница». Я помню, Москва стояла в длинных очередях, чтобы увидеть картины перед отправкой их в Дрезден…
Наш солдат в галерее. Молоденький, веснушчатый, сапоги ярко начищены, гимнастерка отглажена, и сам он весь как будто отглажен для «увольнительной». Ужасно стесняется и не знает, куда идти. Услышав мой разговор с переводчиком, обрадовался: «Как тут пройти… ну к этой, к Мадонне?» Мы показали, как пройти к «Сикстинской мадонне». Солдат смешно, почти на носках своих тяжелых сапог, пошел к портрету знаменитой итальянки с младенцем.
Я подошел к нему еще раз: «Смелее, солдат. Держись с достоинством. Наши с тобою отцы спасали эту Мадонну».
* * *
Возвращение в Берлин. По пути на пару часов заезжаем в местечко Бастай. Над плавной лентой реки, над лоскутками лесов и лугов — причудливой красоты скалы. Красота такая, что крикни от радости, и эхо начало бы бросать твой крик от одной поросшей лесом скалы к другой.
Но, постояв полминуты, чувствуешь: молчание — лучший способ оставить в памяти это утро. Бог явно понимал толк в туризме, уронив в полста километрах от Дрездена эту жемчужину. И люди оценили подарок. Жемчужина уже много лет оправлена в кружева каменных и железных мостков, построены лестницы и площадки.
Турист с любой точки может глянуть на скалы. Но альпинисты лезут наверх своей дорогой.
Малыш, глядя на альпиниста: «Мама, а что, дядя — дурак? Есть же лестница…»
Я попросил знакомых газетчиков: назовите двух популярных людей в Берлине. Газетчики подумали и сказали: капитан Вернер Баар и директор зоопарка доктор Датте.
Беседа в полицейском управлении с капитаном Бааром. Много лет капитан разряжает в Берлине неразорвавшиеся снаряды, гранаты и бомбы. Большого роста, спокойный и очень застенчивый человек. Не знает, куда на столе деть руки.
— Сколько же бомб вы держали в этих руках?
— Одних только английских восемьсот двадцать девять…
— По-прежнему много работы?
— Да. Берлин — строится. Где ни копни — бомба…
— Говорят, как артиста кино, вас узнают люди на улицах.
— Это телевидение виновато.
— А строили телебашню, нашли что-нибудь?
— Да, была там «куколка» весом в полтонны…
С доктором Датте я говорил два часа в его кабинете, потом мы встретились в зоопарке. Этот энергичный, умный, обаятельный человек сумел каждого из берлинцев сделать участником строительства зоопарка. Зоопарк получился великолепным. Три дня я подробно знакомился с этим лучшим из всех зоопарков мира и попытаюсь особо о нем рассказать. Что касается доктора Датте, то он успевает вести работу ученого, руководит сложным хозяйством парка и большим штатом сотрудников, занят в Берлине большой общественной работой, объездил весь мир, ведет одну из самых популярных программ телевидения… Я улыбаюсь:
— Вас узнают в метро и на улицах?
В ответ тоже улыбка:
— Заблуждение. Я ведь езжу в машине.
Служитель парка: «Доктора Датте знают не только люди в лицо, но даже и звери. Рабочий день доктор начинает непременно с обхода всего зоопарка».
* * *
Героическими усилиями редактор молодежной газеты «Юнге вельт» Хорст Пенерт добыл для меня билет в знаменитую берлинскую «Комическую оперу». Это так же трудно, как добывать билеты в московский Большой театр.
«Сказки Гофмана». Оформлен спектакль прекрасно. Сыгран он, кажется, тоже великолепно. Зал то и дело взрывался рукоплесканием и смехом. Я делил внимание между сценой и залом — понял из спектакля ровно столько, сколько и должен понять человек, не знающий языка.
Прекрасная деталь. Вызывали артистов. Они выходили и кланялись. Потом так же, как и артисты, вышли в комбинезонах и в стоптанных сапогах рабочие сцены и тоже поклонились.
Буря восторга. Умно и ненавязчиво сказано: успех спектаклю создавали не только актеры.
* * *
Видел охоту с ловчими птицами. Охотник — сокол. Жертва — черная утка. Снят колпачок с головы, и сокол в мгновение ока сбивает в воздухе утку. В лапах с добычей он пытается улететь. Но бубенец на ноге птицы подсказал охотнику направление. Добыча у сокола отнята.
Он, кажется, даже охотно обменял ее на завяленный кусок мяса. Много любопытнейших тонкостей в этой древней охоте.
* * *
Дом на берлинской окраине, где поставили последнюю точку войне. Знакомый по множеству фотографий зал. Вот тут сидели союзники, тут за столом, сбоку — Кейтель. Весь дом сейчас представляет собою музей штурма Берлина. Тысячи экспонатов. Дольше всего мы стояли у необычной карты Берлина. Удивительная карта! Ее сделали в 45-м, готовясь к штурму. На карте — макет каждого берлинского дома. Видны улицы, перекрестки, площади, переулки. Вот рейхстаг, Бранденбургские ворота… Кажется, видишь город с очень большой высоты. Сколько кропотливой работы проделала наша разведка, летчики и топографы, чтобы соорудить эту размером с жилую комнату копию города. И сколько человеческих жизней спасла эта карта, помогавшая знать очень точно, как идет штурм…
* * *
Последний вечер в Берлине. Пьем кофе. Моим спутникам — журналистке Розвите Ширрмахер, переводчику Андриасу Шилингу и мне тоже заметно грустно. За двенадцать дней путешествия мы привыкли друг к другу и подружились.
Медленно движется по кругу зал ресторана наверху телебашни. О размерах Берлина мы можем судить сейчас по разливу огней. Андриас мальчиком жил в Советском Союзе, в Дубне, где работал его отец. Розвита несколько раз приезжала в Советский Союз. Оба живут в Берлине и любят Берлин. Андриас с гордостью объясняет, что в Берлине построено за три года и что будет построено очень скоро.
— Вот прямо под нами скоро откроем универмаг, вот строят Дом путешествий, там Зал конгрессов, — Андриас пытается разыскать улицу, где он живет… Море огней. И среди них — четкий пунктир границы. За этим пунктиром огни другого Берлина. Днем мы видели эту черту. Я видел много границ по рекам, по лесу и по горам. Тут граница двух разных миров проходит по улицам шумного города. Это самая неспокойная в мире граница…
Последние слова на прощание:
— Теперь вы знаете к нам дорогу…
— Вы в Москву приезжайте… Дела — делами. А в воскресный день уедем за город. Зажжем костер…
Очень недалеко от Москвы до Берлина. «Парк мудрых»
Прежде чем увидеть зверей, я встретился с главным опекуном парка. Я писал уже: доктор Датте — один из самых популярных людей Берлина. Ему шестьдесят. По специальности — ветеринар. Беседуя с ним, я вспомнил профессора Гржимека (он тоже ветеринар и тоже директор зоопарка во Франкфурте-на-Майне).
Говорят, что характеры двух этих немцев не одинаковы. Но даже при коротком знакомстве нетрудно заметить и много общего. Энтузиасты.
Люди действия, глубоко убежденные в правоте дела, которому служат. Нам хорошо известны: Гумбольдт, Брем, Гагенбек. Имена Датте и Гржимека продолжают этот почетный ряд немцев-природоведов.
Берлинский зоологический парк — дело жизни доктора Датте. От первого чертежа и первого камня до последних сенсационных событий в жизни звериной колонии — все до мелочей не миновало его внимания. За два часа беседы я имел возможность оценить деловитость, энергию, а также и юмор интересного человека. Вот самый конец разговора:
— Есть ли у доктора в парке любимцы?
Улыбка. Рассматривание очков.
— Я их всех люблю… Может быть, больше других люблю редких животных. Люблю обезьян. И потом, знаете, человек — тоже очень симпатичное млекопитающее…
* * *
В Берлине сто пятьдесят лет существует Тиргартен (зоологический сад). Но он оказался в западной части, за чертой, разделяющей город.
Кто знает любовь немцев к животным, поймет: это было почти страдание — не иметь зоопарка.
Зоопарк для немцев, мне показалось, важнее театра и стадиона, важнее музея и пляжа. И когда стало известно: «Будем строить!» — энтузиазм охватил всех. Была это в полном смысле народная стройка.
Со слов доктора Датте я записал: «Берлин жил этой стройкой. Дело шло не только споро, но весело, с выдумкой и трогательным участием тысяч людей. Старики отчисляли по две-три марки от пенсии, школьники собрали сто тысяч марок, студенты бесплатно отработали в парке много тысяч часов. Несколько людей оставили завещание вроде такого: «После смерти моей — все зоопарку: имущество, драгоценности, лошадь и книги».
А когда речь пошла уже о животных, началось веселое состязание. Рабочие предприятий тяжелой промышленности собрали деньги на покупку слонов. Министерство обороны купило дикобразов. Завод холодильников — белых медведей. Пингвинов в складчину купили берлинские официанты — «кому не известно, что симпатичные птицы больше всего похожи на нас». Одна из мебельных фабрик ломала голову, как бы и ей внести остроумную лепту.
Решили, что есть некая связь между аистом и кроватью… В разгар кампании по Берлину водили осла с плакатом: «Только я не жертвую на строительство зоопарка».
* * *
Первый на земле зоопарк четыре тысячи лет назад создали китайцы. Он назывался «Парк мудрых».
В Европе все началось со зверинцев. Любопытной толпе предлагали взглянуть на живые диковинки («По улицам слона водили…»).
В России первый зверинец (в 1711 году) учредил царь Петр. Но прошло полторы сотни лет, прежде чем появился первый в России зоологический сад (в Москве, в 1864 году). От зверинцев зоосады отличались тем, что людям, приходящим сюда, создавались удобства: загоны и клетки с животными размещались в живописных садах с прудами, скамейками, ресторанами. Чтобы неволя животных не резала глаз, клетки стали делать на манер человеческого жилья, появились всякого рода домишки и бетонные крепости. «Архитектура» усыпляла совесть людей и ничего не давала животным. В таком виде зоосады во многих местах сохранились до наших дней.
Но мы не должны хулить старинные зооцентры. Надо помнить: телевидение, фотография и кино — дети нашего времени, а ранее лишь зоосад мог познакомить людей с живым богатством земли.
Новейшая техника киносъемки и скоростной транспорт сегодня приблизили мир природы к нашему дому. Сидя в кресле у телевизора, мы можем наблюдать экзотических птиц и зверей. В течение часа можем побывать в африканской саванне, в сибирских лесах, в Антарктиде, в северной тундре. На широком цветном экране кино мы можем видеть живописные сцены дикой природы, можем увидеть зверя почти вплотную, видим, как он охотится или спасается от охотников. И вот появился вопрос: а нужны ли теперь зоопарки? Дискуссия не была долгой. Нужны! Никакой экран не может заменить человеку радости видеть рядом с собою животных. По этой причине так много теперь в квартирах собак, клеток с хомяками и птицами. Для полной радости человек должен видеть не тени жизни, а саму жизнь.
Любопытна статистика: в Токио — два зоопарка. В Париже — три. В Нью-Йорке — четыре.
В Японии строят сейчас необычное заведение. В специальных павильонах будут держать полторы тысячи насекомых: божьих коровок, кузнечиков, светлячков. Оказывается, японские дети, вырастая, не видят простого жука.
Африка… Казалось бы, в этом «раю для животных» зачем зоопарк? Увы, не та уже Африка, что была сто и даже пятьдесят лет назад. Многие африканцы могут увидеть «своих» животных только в неволе. В Хартуме, Александрии, Каире, Энтеббе построены зоопарки.
Что нового обнаружим мы в недавно построенных парках? Что отличает парки от зоосадов?
Разница очень большая. В зоосаде мы видим тело животного. И только. Мы видим зверя понурым, подавленным. Тесная клетка мешает животному двигаться, проявить природные склонности.
Животные прозябают. И хотя нередко в неволе зверь живет дольше, чем в дикой природе, «качество» жизни ничего, кроме грусти, вызвать у нас не может.
Новые парки, конечно, тоже неволя. Но тут большая часть территории отдается не посетителям, а животным. Главный принцип современного зоопарка: всюду, где можно, обходиться без клеток. И дело не только в том, что совесть спокойна, когда мы видим, как на лужайке резвятся газели, как птицы летают, белки носятся по деревьям, а бобры возводят плотину. Главное: звери и птицы в такой обстановке приносят потомство. А это важно. Это единственный путь спасти животных, которым в дикой природе уже не находится места. Всем известно, что зоопарки спасли начисто выбитых зубров. Диких лошадей Пржевальского в монгольских степях осталось чуть больше полсотни, а в зоопарках их более ста пятидесяти. Тигрят в зоопарках сейчас рождается больше, чем в уссурийской тайге.
В Лейпциге мне сказали: у них в зоопарке родилось две тысячи львят. Купить в неволе рожденного малыша гораздо разумнее и дешевле, чем ловить львенка в Африке. Снабжение зоопарков животными, полученными в неволе, спасает от ловцов и без того скудеющий мир природы. И еще одно из достоинств нынешних парков: за животными наблюдают не только удовольствия ради, но изучают их в обстановке, близкой к естественной.
Немцы в Берлине взялись построить как раз такой зоопарк.
* * *
Сначала вы попадаете в тропики. В самые настоящие. Вы идете по узким дорожкам. Со всех сторон вас обступают «джунгли» — густая широколистная зелень, лианы, жаркая духота.
Пестрые птицы летают вокруг. На сухих высоких деревьях, завернувшись в перепончатые крылья, вниз головой висят летучие лисицы, порхают крошки-колибри, в маленьком озере ползают черепахи. То и дело из глубины джунглей слышишь счастливые вопли. Это семилетние малыши не могут сдержать восторга…
Сто с лишним гектаров парка можно обойти за день. Но если есть время, тут с удовольствием будешь ходить и неделю. И будет у тебя ощущение, что совершаешь кругосветное путешествие. Тут можно полдня простоять, наблюдая в просторной дубраве жизнь кабанов. Видишь, как они кормятся, кто у них верховодит, по каким причинам и как затеваются драки. Или вот озеро, целиком занятое фламинго. Не одна, не две птицы, а так же, как где-нибудь в Африке, видишь колонию птиц, наблюдаешь порядок, царящий в этом сообществе.
По всему парку петляет искусственно вырытая речонка. Она образует затоны и маленькие болотца, населенные утками, цаплями, пеликанами, журавлями. Пеликаны, как и в природе, ловят живую рыбу. А речонка, кроме живописного украшения парка, служит еще великолепной заменой заборов и металлических сеток. Глубокой полоски воды вполне достаточно, чтобы огородить на просторных лужайках газелей, верблюдов, оленей. Временами я забывал, что хожу в зоопарке, казалось, попал на обильно заселенный животными остров — так естественно протекает тут жизнь.
Конечно, вовсе без клеток в парке обойтись невозможно. Но и там, где видишь железные прутья, жалости к зверю не возникает. Для хищных птиц устроен огромный «ангар». В нем столько пространства, что даже самый большой из орлов в нем летает вполне свободно, а ведь именно этой радости птицы лишались почти всегда, попадая в неволю.
В организации парка продумано все до мелочи. Тут нет увеселительных каруселей или шутовских облачений животных в одежды, какие я наблюдал, например, в зоосаде Сиднея.
Современная задача всех зоопарков — «возможно ближе к природе» — в Берлине реализована лучшим образом.
В своей коллекции (пять тысяч пятьсот животных!) берлинский парк имеет очень редких зверей (индийский носорог, окапи, дикий осел, антилопа куду). Много животных в парке приносят потомство.
Существует ряд показателей, по которым специалисты могут оценить уровень зоопарка.
Недавно канадский зоолог Фос обследовал сто больших зоопарков во всех частях света. И вот его вывод: «В Восточном Берлине — лучший зоопарк мира».
* * *
Я, признаюсь, вздохнул, покидая берлинский парк. Нам бы такой! Очень устарел в Москве зоосад. Современный зоологический парк большому городу нужен сейчас не меньше театров, лужниковского стадиона и нового цирка.
Зоопарк — самое массовое, доступное и полезное зрелище. И в условиях все возрастающей изоляции человека от природы он просто необходимая часть больших городов. Москвичи достойны иметь такой зоопарк. Речь об этом заходит не в первый раз. Пора бы перейти к делу.
И хорошо бы учесть опыт берлинцев: не все расходы брать из казны, а сделать строительство делом народным. Смысл в этом есть не только экономический.
Берлинцы приезжали в Москву учиться, когда задумали строить телевизионную башню. И оказались очень способными учениками.
Почему бы и нам не взять уроки в Берлине?
Немецкий лес
Чужой лес… На поляне трое рабочих жгут уголь. Работа первобытно проста. Только раньше поленья сжигались под слоем земли, теперь пахнущий дегтем дымок идет из двух железных чанов. Дым стелется по лощине, перемешивается с лесным туманом, с запахом хвои, перестоялых грибов, прибитых дождями листьев.
Дорога бежит низиной, и над ней долго стелется пахучая, белесая пелена. Идущий рядом со мной лесник Виклайн Гельмут стругает и нюхает можжевеловый прутик. Лесник чуть припадает на одну ногу (был на войне), но лесная форма, строгая и нарядная, сидит на нем очень ладно.
— Одежда каждый день встречается с утюгом?
— В лесу надо быть аккуратным. У меня двести рабочих. Я не имел бы права требовать аккуратности…
Лесной полумрак. Тишина, и вдруг чей-то невидимый бег между соснами. Можжевеловый прут в руке лесника замирает:
— Эбер… (кабан). — Лесник смотрит, оценил ли я таинство затихающих звуков?
Чем похож и чем непохож этот тюрингский лес на наши леса под Москвой, под Воронежем?.. Гриб мухомор. Заросли папоротника. Вереск на маленькой пустоши. Болотные кочки. Брусника. Это все встретишь и в нашем лесу. Но вот разница. Тут нет веселого хоровода деревьев, когда за березой вдруг видишь клен, за кленом — рябину, орешник, дубки, осины. Я вижу только сосну. Под деревьями нет разнотравья, местами вовсе ничего не растет, только хвоя, как ржавые гвоздики, сминается под ногами. Кажется, лес этот выращен в инкубаторе. Я делюсь этой мыслью с лесничим. Он улыбается:
— Так и есть. Лес посажен рукой человека. Все, что мешало этим посадкам, мы удалили. Это промышленный лес…
Образцовый порядок. Аккуратными штабелями сложен урожай древесины. Аккуратно уложены все отходы. Ни одной гниющей колоды, ни одной сухостойной сосны — кажется, лес по утрам убирают тут под метелку. В отличие от похожих на веселую ярмарку диких лесов этот сосняк походит на богатырское войско, в котором служат здоровые, крепкие одногодки…
* * *
Разглядывая карту, я заметил: названия многих мест в ГДР кончаются словом вальд — Шварцвальд, Бухенвальд, Финстервальд, Эберсвальд. Вальд — это лес. И все названия связаны с лесом-Черный лес, Буковый лес, Мрачный лес, Кабаний лес. Городкам и местечкам — многие сотни лет. Стало быть, земли были в прошлом очень лесистыми. Сегодня застройки и пашня лес оттеснили. Но все-таки лес занимает треть территории ГДР, а когда едешь, кажется, лесом покрыто не менее половины земли. Острова леса у горизонта сливаются в сплошную синеватую пелену. Если глянуть с возвышенности, леса лежат однородными пятнами: темно-зеленые сосняки, почти черные ельники, буровато-коричневый буковый лес. Кое-где на опушках видишь кучки берез. Белой ниткой березы обозначают лесные дороги.
Леса эти — не подарок природы. На вырубках лес имеет свойство возобновляться сам по себе. Но немцы не доверяют природе этот процесс. Сами собой скорее всего вырастают березняки.
Немцы любят березу, но березовый лес малоценен. В лесном хозяйстве береза считается сорняком. Я видел большие массивы мелкого леса, сожженные химикатами. Березе оставлено место лишь на опушках, в парках и возле дорог, там, где надо украсить землю.
Словом вальд (дикий лес) сегодня называют лишь пятую часть всех лесов. Остальное (восемьдесят процентов) — посаженный лес.
Лесоводческая культура отлажена в ГДР почти так же, как садоводство. Беседуя с лесниками и с лесничими самых высоких рангов, я узнал много любопытных подробностей современного лесоводства. Однако культура лесного хозяйства — это не только наука, законодательство, экономика.
Это еще и традиции, уклад жизни, характер людей, веками воевавших с лесом ради земли для пашни и теперь берегущих каждое дерево.
Гибель многих цивилизаций на земном шаре историки ставят в прямую связь с истреблением леса, ибо лес — это хранитель влаги, творец кислорода, строительный материал и средоточие самой разнообразной жизни. Немцы, пожалуй, раньше других народов Европы поняли значение леса в человеческой жизни. Великий мыслитель Гете пристально занимался лесоустройством.
Первая из лесных академий была открыта в Германии. И, что особенно важно: в национальном характере закрепилось бережливое, я бы сказал, благоговейное отношение к лесу.
Немец сегодня не знает слова дрова. Древесиной не топят. Это считается расточительством. Весь лес идет в дело, вплоть до хвои и опилок. Есть в обиходе лесного хозяйства понятие «деловая древесина». В ГДР стандарты деловой древесины начинаются с семи сантиметров. Что можно сделать из этих тонких жердей, срубленных при прореживании леса? В хозяйственных магазинах республики вы увидите палочки для подпорки цветов и томатов, стойки для бельевых веревок, разного рода рейки для мелких поделок, раздвижные, необычайно красивые изгороди…
С лесных угодий все идет в дело.
В немецком лесу не увидишь корову. Пастьба скота и въезд автомобилей в лес запрещены. Туристы и грибники… При расспросах я выяснил: в отличие от англичан, признающих одни шампиньоны, немцы едят лесные грибы. Но, насколько я понял, «грибных армий», осаждающих лес, в ГДР нет. Лесник всегда знает, сколько людей в лесу. Без согласия лесника за ягодой, за грибами или просто туристом в лес не пойдешь.
Бывают в лесу пожары? Бывают. Но они не столь часты, если учесть большую пожароопасность однородных хвойных лесов. Тут помогает немецкая дисциплина. Костер в лесу никто не разложит, курение под таким же запретом, как и на складе нефтепродуктов. Но поскольку турист без костра — не турист, а с курящим надо считаться, есть в лесу строго определенные места для костров и курений. Ночевать в немецком лесу нельзя. Хочешь поставить палатку? Пожалуйста, есть для этого обозначенные на карте площадки. Там ты найдешь и колышки для палаток, и топливо для костра.
Мусор в лесу… Эта проблема есть и у немцев, особенно вблизи больших городов. Но в лесу под Берлином я видел, как трое туристов после привала сложили в рюкзак жестянки и обрывки бумаги. Призыв, обращенный к туристам: «Уходя, оставь лес таким, каким ты увидел его!» — находит отклик.
Проблема елки для Нового года… Зная, в какое бедствие для лесов превращается праздник (заимствованный, кстати, у немцев), я специально спросил: а как у вас? Оказалось, большой проблемы тут нет. В ГДР есть точная карта лесов, где помечен возраст всех посаженных ельников. В них непременно надо делать разрядку. Эти «лишние» елки и поступают на рынок.
* * *
Немецкий лес полон жизни. Проезжая даже по магистральным дорогам, то и дело видишь убегающих зайцев, видишь, как машину спокойно провожают глазами косули… Кое-кто может подумать: наверное, там запретили охоту? Наоборот. Как раз охота и сохранила обилие дичи. Однако это требует объяснения.
Насколько равнодушны немцы к рыбалке и к сбору грибов («скучно и жалко время»), настолько любят они охоту. Последний медведь на здешней земле убит в 1769 году. Близ Дрездена есть памятник последнему волку. Это естественно. Крупный хищник сохраниться не может на густо населенной человеком земле.
Но все остальное: олени, лани, кабан, косули, лисицы, зайцы, болотная и озерная дичь великолепно соседствуют с человеком и являются предметом охоты. Неискушенный опять же скажет: наверное, баловство, не охота…
Давайте посмотрим цифры. На территории ГДР (это площадь Воронежской, Курской и Липецкой областей) в 1968 году охотниками добыто: оленей — 9 500, косуль — 177 500, ланей — 4 300, кабанов — 11 700, зайцев — полмиллиона. В этот год в ГДР было тридцать пять тысяч охотников. Произведите расчет… пять косуль на охотника, четырнадцать зайцев…
Очень неплохо! Такая добыча нашим охотникам даже и не приснится. А дело все в том, как охота организована. Наш охотник чаще всего — вольный стрелок. В лес он уходит, как в кладовую, уготовленную ему богом. Он почти всегда бесконтролен, бьет, сколько сумел подстеречь или выследить. Такая охота близка к первобытной. Но раньше у зверя было много шансов спастись. А сегодня — ружье, мотоцикл, быстроходная лодка… Вот и ведем споры, «как спасти последнего зайца». Я не охотник, но я не мог разделить в этом споре крайней позиции: «Охоту надо немедленно запретить». Я был согласен с теми, кто говорил: «Нужны хорошо организованные охотничьи хозяйства, где за зверем в разумных пределах охотятся, но помогают ему и выжить… И надо покончить с бесконтрольными ружьями». Опыт немцев эту позицию полностью подтверждает.
Кто может тут стать охотником? Любой человек. Но ему сознательно ставят много препятствий. Он хорошо должен знать лес и животных, оружие и правила на охоте — на экзаменах, строгих, как проверка шоферов в нашем ОРУДе, все будет тщательно взвешено. Приносит охотник и материальные жертвы (шесть процентов зарплаты в год и страховой взнос на случай несчастья на охоте). Он должен строго блюсти все пункты охотничьей этики: птицу бить только влет, зайца — только бегущего, оленя и ланей — не ближе двух сотен метров от места прикормки. (Зверю искусственно оставляется шанс на спасение.)
Охотник не будет иметь ружья. Лесное и охотничье хозяйство находится в одном государственном ведомстве, где ружья хранятся в лесничествах. Их выдают только на время охоты (это исключает всякое браконьерство).
За патроны надо платить, и очень немало. А дичь, которую ты добыл, идет «в общий котел», из которого львиную долю берет государство и только третью часть делят охотники.
Кроме того, ты должен безропотно делать много работы в угодьях: сеять траву в лесу, сажать кустарники и подлесок, растить свеклу и картошку для животных на зимнее время. Если ты выдержал все экзамены и если готов взвалить на плечи хлопоты по хозяйству, тебя принимают в небольшой коллектив (человек десять — пятнадцать охотников). За этой маленькой группой закреплен участок угодий. На нем добывают лишь то, что «посеено», поэтому каждый выстрел тщательно взвешен и с «поля» никто не возьмет больше, чем следует взять.
Надо признать: такая охота лежит где-то посередине между прежней охотой и нынешним сельским хозяйством. Не много радости выстрелить по оленю с вышки или стрелять по зайцу в коллективной охоте, когда в один день убивают сразу пятьсот — шестьсот зайцев. Это похоже на заготовку. Но немцы умеют скрашивать этот момент хорошо разработанным ритуалом охоты. Тут все имеет значение: форма одежды, построение, музыка (несколько медных рожков), раскладка добычи и чествование отличившихся. Согласен, не всем у нас это может понравиться. Но других путей для охоты на земле уже нет… Только тщательно организованная и контролируемая охота способна себя сохранить. Немцы ее сохранили.
Какова польза подобной охоты? Вот тут и надо объяснить парадокс «охраны животных охотой». Охотники в ГДР платят узаконенный штраф, если звери испортили чей-нибудь урожай на полях (а поля всегда рядом с лесом). Не будь отлаженных отношений между крестьянином и охотником, крестьяне давно бы уже истребили кабанов и оленей, как истребили вредивших хозяйству волков.
Вот первый выигрыш. Лесные угодья дают государству доход, а населению ГДР деликатесы природы (в год четыре тысячи тонн дичины).
Это второй выигрыш. Третий — охотники могут охотиться. Эту страсть можно не понимать, но она существует. И, наконец, самое главное. Все: молодые и старые, охотники и неохотники, вегетарианцы и любители кабанятины — могут увидеть на своей земле дикую жизнь. Проходя по лесу, можно увидеть оленя, косулю, семью кабанов, барсука, зайца… Это великая радость — пройти по лесу, полному жизни.
Фото автора. 10, 21, 27 марта 1971 г.
