Понемногу о каждом из Лыковых… Одиночество, изнурительная борьба за существование, монотонный быт, одежда, пища, жесткие формы религиозных запретов, одинаковые молитвы, предельно замкнутый мир, наконец гены, казалось, должны бы сделать людей предельно похожими, как бывают похожи один на другой инкубаторские цыплята. В самом деле, похожего много. И все же у каждого был свой характер, привычки, ощущение своего «я» на маленькой, всего в шесть ступенек, иерархической лестнице. Была у каждого своя любимая и нелюбимая работа, разными были способности понимать одно и то же явление, ну и много всего другого, интересующего обычно социологов и психологов.

Сказать о каждом не просто – четверых уже нет, только воспоминания…

 

КАРП ОСИПОВИЧ

В «миру» он, несомненно, достиг бы немалых высот. На селе был бы не менее как председатель колхоза и в городе шел бы в гору. По характеру от рождения – лидер. И можно почувствовать даже теперь, когда годы человека смиряют, место «начальника» (не в смысле должности, а в смысле «начала», возглавления чего-либо) для натуры его необходимо. Он возглавлял на заимке лыковскую общину. Он увел людей еще дальше – на реку Каир. В драматически трудных 30-х годах принял решение удалиться от «мира» как можно глубже в тайгу. За ним безропотно последовала жена его Акулина Карповна с двумя ребятишками на руках.

В семье Карп Осипович был и отцом, и все тем же строгим «начальником». Его и только его должны были слушаться в работе, в молитвах, в еде, в отношениях между собою. Агафья зовет его «тятенька». Так же звали и трое умерших детей, хотя Савину было под шестьдесят. «Начало» свое старик поддерживал всячески. «Картошку тятенька не копал», – сказала Агафья не в осуждение отца, а с пониманием места его в делах семейной общины. Его сыновья носили на голове что-то вроде монашеских клобуков из холстины, себе же отец справил высокую шапку из камуса кабарги. Это было что-то вроде «шапки Мономаха», утверждавшей власть его в крошечном царстве, им образованном.

В свои восемьдесят лет Карп Осипович бодр, ни на что в здоровье не жалуется, кроме того лишь, что «стал глуховат».

Но глухоту, как я мог заметить, старик «регулирует». Когда вопрос ему непонятен или, может быть, неприятен – делает вид, что не слышит. И напротив, все, что ему интересно, «усекает», как сказал Ерофей, очень четко. В разговоре старик постоянно настороже. Сам вопросов не задает, только слушает или «кажет сужденье». Но один вопрос все же был. «Как там в „миру“?» – спросил он меня после очередного предания анафеме Никона и царя Алексея Михайловича. Я сказал, что в большом мире неспокойно. И почувствовал: ответ старику лег бальзамом на сердце. Неспокойствие «мира» сообщало душевное равновесие старику. Неглупого, но темного человека, несомненно, посещает иногда холодная и опасная, как змея для босой ноги, мыслишка: а правильно ли прожита жизнь?

Старик не потерял любознательности. Посещая геологов, «услаждает душу беседой» и всюду заглянет. Не испугался Карп Осипович войти в вертолет, отказавшись, однако, подняться, – «не христианское дело». Из всего, что могло его поразить, на первое место надо поставить не электричество, не самолет, у него на глазах однажды взлетевший с косы, не приемник, из которого слышался «бабий греховный глас» Пугачевой, поразил его больше всего прозрачный пакет из полиэтилена: «Господи, что измыслили – стекло, а мнется!»

 

АКУЛИНА КАРПОВНА

Восьмиконечный староверческий крест на могиле ее почернел. Возле него качается на ветру иван-чай, картофельные посадки подходят прямо к светлой земли бугорку. Умерла Акулина Карповна двадцать один год назад, от «надсады» (тяжело подняла) и от голода, доконавшего слабое тело. Последние слова ее были не о царствии небесном, ради которого она несла тяжелый свой крест на земле, а о детях: «Как будете без меня?» Кроме Агафьи и Карпа Осиповича, никто образ женщины этой уже не помнит. Была она, несомненно, подвижницей, решившись разделить с Карпом «все муки за веру». Муки были великие. Она секла лес, ловила рыбу, бечевой, идя по берегу, тянула лодку, помогала класть сруб, корчевать лес, рыть погреб, залезала на «кедру», сажала и копала картошку. Забота об одежде была ее заботой. Печка, приготовленье еды – тоже ее дела. И было еще четверо ребятишек, которых терпеливо надо было всему научить.

Родом будто бы из алтайского села Беи, Акулина Карповна еще девочкой постигала от богомольцев старославянскую азбуку, научилась писать и читала церковные книги. Этой «великой мудрости» научила она и детей. «Где же тетрадки и хотя бы простые карандаши для учебы детей в тайге?» – спросите вы. Да, конечно, ни тетрадок, ни даже огрызка карандаша не было у Акулины Карповны. Но была береста. Был сок жимолости. Если макать в этот сок заостренную палочку, можно на желтой стороне бересты выводить бледно-синие буквы. Всех четырех научила писать и читать!

В разговоре об этом я попросил Агафью написать мне в блокноте что-либо на память. Агафья достала с полки подарок геологов – «карандаш с трубочкой» и написала старославянскими буквами: «Добрые люди к нам прибыли, помогали нам 4 (17) июля от Адамова лета 7490 года. Писала Агафья».

– Мамина память, – сказала Агафья, любуясь своими каракулями.

 

САВИН

«Савин был крепок на веру, но жестокий был человек», – сказал о старшем сыне Карп Осипович. Что скрывалось за словом «жестокий», спрашивать я не стал, но что-то было. Об этом глухо сказала Агафья: «Бог всем судья».

Два дела знал Савин в совершенстве: выделку кожи и чтение Библии. Оба дела в семейной общине почитались наиважнейшими. Выделку кож лосей и маралов Савин освоил сам, пытливо пробуя многие средства, и нашел наконец нужную технологию. Хорошо Савин и сапожничал. Смена берестяных калош на удобные легкие сапоги была, как видно, бытовой революцией, и Савин возгордился. Мелкими, но насущными ежедневными заботами стал пренебрегать – скажет: «Брюхо болит…» Живот у Савина в самом деле был нездоров. Но понять, где болезнь, а где капризы, в подобных случаях трудно. И уже тут можем мы усмотреть очаг напряженности.

Но главное было в другом. В делах веры он был куда «правее» старшего Лыкова и был нетерпим к малейшему нарушению обрядов, несоблюдению постов и праздников, подымал молиться всех ночью – «Не так молитесь!», «Поклоны кладите земные!» Богослужебные книги читал Савин хорошо. Библию знал наизусть. Когда уставшая возле лучины читать Наталья сбивалась или что пропускала, Савин из угла поправлял: «Не так!» И выяснялось: в самом деле не так.

Стал Савин поправлять и учить помаленьку слабевшего Карпа Осиповича, и не только в вопросах «идеологических», но и в житейских. И тут нашла коса на камень. Отец не мог позволить покуситься строптивому сыну на верховодство не только из самолюбия. Он понимал, какую жизнь устроит семье Савин, окажись он «начальником».

Геологи, знавшие Лыковых, говорят: был Савин невысокого роста. Бороденка, походка, самоуверенность делали его похожим на купчика. Был он сдержан, даже надменен со всеми, давая понять, кому какое место уготовано «там», перед судом божьим. За «своими» в поселке геологов Савин глядел в оба глаза. Именно он чаще всего говорил: «Нам это не можно!» И «вельми пенял Дмитрию за греховность в обращении с «миром». В последнее время Лыковы приходили в поселок лишь вчетвером. «А Дмитрий?» Дед уклончиво объяснял: «Дела у сына, дела…»

В прошлом году в октябре Дмитрий неожиданно умер. На Савина это сильно подействовало. «Болезнь живота» обострилась. Надо было лежать и пить «корень-ревень». Но выпал снег, а картошка не убрана. Отец и сестры замахали руками: «Лежи!» «Но упрямый был человек, все содеет противоречия ради», – горестно вспоминает отец. Вместе со всеми Савин копал из-под снега картошку. И слег.

Наталья села возле него. Не отходила ни днем, ни ночью. Можно представить положение этой сиделки возле больного в жилье, освещенном лучиной, среди тряпья, среди многолетней грязи. Когда брат умер, она сказала: «Я тоже умру от горя».

 

НАТАЛЬЯ

Она вместе с отцом и сестрою клала брата в замерзший снег «до весны». И свалилась без сил и надежды подняться. Умерла она через десять дней после Савина, 30 декабря 1981 года, на сорок шестом году.

Геологи говорят, что Наталья с Агафьей были очень похожи. Сходство, я думаю, дополняла одежда и манера говорить в нос, сильно растягивая слова. Но была Наталья повыше ростом. Агафья называла ее «крёсная» (была сестра ей крестной матерью, а Савин крестным отцом).

Со смертью матери старшая дочь как могла старалась ее заменить. «Пообносились мы после маменьки сильно, но крёсная все-таки научилась ткать и шила всем «лопатинки».

Удел Натальи был шить, варить, лечить, мирить, жалеть, успокаивать. Получалось все это не так, как у матери. Наталья страдала от этого. «Крёсную слушались плохо. И все пошло прахом», – сказала Агафья.

У сестры на руках Наталья и умерла. «Жалко мне тебя. Одна остаешься…» – это были последние ее слова.

 

АГАФЬЯ

Первое впечатление: блаженный, отсталый умственно человек – странная речь, босая, в саже лицо и руки, все время почесывается. Но, привыкнув к речи и как следует приглядевшись, понимаешь: нет, с головой все в порядке! Отсталость у этой неопределенного возраста женщины, как сказали бы знатоки человеческой сущности, социальная. Мир, в котором росла Агафья, ограничен был хижиной, огородом и кружочком тайги. Рассказы о мире родителей. Но что могли они рассказать, если и сами выросли на обочине жизни, были темны, суеверны и фанатичны.

Фанатизм у Агафьи не очень заметен. «Нам это не можно», – говорит она у костра, наблюдая, как мы попиваем чай со сгущенкой. Краешком глаза она посматривает на отца – «нет, не можно». Если бы снят был запрет, она, мне кажется, с удовольствием попила бы чаю, отломила бы даже кусочек плитки со странным названием «шоколад».

Через два дня я уже хорошо понял: Агафья не только умна, но человек она с чувством юмора и иронии, умеет над собой пошутить.

Агафья умеет шить, стряпать, владеет топором – этим летом срубила что-то вроде таежного зимовья на втором огороде, стол в хижине ею сработан. «А чего же не братья?» – «Их просишь, просишь, легче самой».

Если б Агафья заполняла своим «карандашом с трубочкой» какую-нибудь анкету, то нашла бы в ней место заметить, что человек она «не избяной», ее стихия – огород и тайга.

С Дмитрием вместе Агафья рыла ямы для ловли маралов, может зверя освежевать, она готовила и сушила над костром мясо. Знает Агафья повадки зверей, знает, «какую траву в тайге можно есть, а от какой умрешь». В позапрошлом году разрешила она задачку, которая не по силам оказалась даже и Дмитрию, знавшему «все, что бегает по тайге, как свои персты на руке». В яму попался зверь. В суматохе и в сумраке все решили, что это лосенок. Но когда опустили лестницу в яму – заколоть зверя, «лосенок» рявкнул. Савин и Дмитрий с недоуменьем разглядывали диковинку – такого зверя они не знали. И тут Агафья сказала: «Это польска́я свинья! Маменька, помните, говорила, что есть такие». И в самом деле – геологи подтвердили – польска́я (дикая, полевая) свинья, кабан то есть. Зашли кабаны в это место совсем недавно.

Имея прекрасную память, Агафья вместе с Савином вела очень важное для семьи дело – счет времени.

Сейчас заботы Агафьи умножились. Печь, огород, заготовка продуктов на зиму, разные мелкие хлопоты. Не теряет надежды поймать и марала – «мясца-то надо на зиму хоть малость».

В поселке геологов бывает Агафья охотно. «Это прямо как святой праздник. Уж так со всеми глаго олишь, глаголишь». Конечно, в этих беседах непременно кто-нибудь скажет: «Агафья, выходила б ты замуж. Вон какой парень у нас!» – и укажут обычно на красивого рослого Ваську-бурильщика. Агафья шутки вполне понимает. И отвечает всегда одинаково: «Нет, это не можно. Я Христова невеста».

Осторожно выясняя отношения в семье, мы с Николаем Устиновичем спросили Агафью: кто из братьев ей больше нравился? «Ми-тя! – аж вся просияла Агафья и вдруг поднесла к глазам кончик дареного ей платка. – Ми-итя!»

Такова эта единственная зеленая веточка на усыхающем дереве Лыковых.

 

ДМИТРИЙ

На бумаге сейчас это имя я вывел с волнением: такое чувство, будто я знал и любил этого человека. В семье Лыковых он был особенный. Молился, как все, но фанатиком не был. Для него главным домом была тайга. Дмитрий вырос в ней и знал ее превосходно. Знал все звериные тропы, «подолгу мог наблюдать всякую тварь, понимал, что тоже, как и человек, она хочет жить». Это он, повзрослев, начал ловить зверей. До этого мяса Лыковы не знали и шкур не имели. Он знал, где стоит рыть ловчую яму, а где не стоит. В самодельный капкан он поймал даже волка. Превосходно зная повадки животных, он говорил: «Кабарга – зверь ленивый, весь путь ее по тайге с нашу тропку от реки к дому». Он знал, как ходок по глубокому снегу лось, а марала он мог преследовать целый день, догонял и закалывал пикой.

Вынослив Дмитрий был поразительно. Случалось, ходил по снегу босой. Мог зимой в тайге ночевать. (В холщовой «лопатинке»-то при морозе под сорок!) «Рыбу ловил, – рассказывают геологи, – стоя босым на камне посредине реки. Подымет одну ногу и стоит, как гусь, на другой».

Вся таежная информация стекалась к Лыковым через Дмитрия. Знал, где, что и с каким зверем случилось. Агафье показывал птенчиков рябчика, белок в гайне. «Гляди – четыре! Холодно, вот и собрались…» С первым, «добрым» медведем Дмитрий сходился, когда орешил, вплотную. «Нас опасался, а к Мите медведь вот так подходил», – Агафья дотянулась палкой до рюкзака.

Характер у младшего Лыкова был тихий и ровный. Спорить не любил. Савину скажет только: «Ладно тебе…» Любую работу делал охотно. Берестяные туеса почти все – его производства. И бересту заготавливал он. Знал, в какое время лучше всего береза ее отдает. Печь в доме сложена Дмитрием. Ступу сделал с пестом на упругом горизонтальном шесте – стукнешь, а кверху пест взлетает, как на пружине. Сделал Дмитрий станочек для крученья веретена, «морды» для рыбной ловли плел из хвороста – хоть на выставку!

В стане геологов Дмитрий бывал всегда охотно, хотя внешне радости не выказывал. Все осмотрит, рукою потрогает, тихо скажет. «Да…» Увидев на картонной стенке календаря картинку, спросил. «Москва?» И был доволен, что сам узнал город, о котором слышал не раз.

В постройке, где пыхтел дизель, Дмитрий почувствовал себя неуютно, заткнул уши, закрутил головой, не понимая связи между этим шумом и светом, горевшим в домах. Но какое впечатление произвела на него лесопилка! «Он просто остолбенел, наблюдая эту машину, – сказал Ерофей. – Пильщик Гоша Сычев сразу же стал для него самым дорогим человеком в поселке». Можно понять! Бревно, которое Дмитрий полотнил день или два, тут на глазах превращалось в красивые ровные доски. Дмитрий трогал доски ладонью и говорил: «Хорошо!..»

В октябре прошлого года четверо Лыковых пришли с обычным своим визитом. Попросили помочь им вырыть картошку. И сказали, что Дмитрий лежит больной. Неделю назад шел с горы под дождем и, не согревшись, стал помогать брату ставить закол на рыбу. Сейчас лежит в горячке и задыхается. Медик Любовь Владимировна Остроумова, попросившая подробно рассказать о болезни, сразу же поняла: воспаление легких! «Предложили лекарство, предложили на лодке доставить больного в поселок, сказали, что вызовем вертолет». Отказались: «Нам это не можно. Сколько бог даст, столько и будет жить».

Когда Лыковы в этот вечер (6 октября 1981 года) вернулись домой, Дмитрий лежал в приречной избушке на полу мертвым.

Схоронили его в кедровой колоде, под кедром же, в стороне от избушки.

Когда мы от Лыковых уходили, то постояли возле могилы, и я попросил Ерофея заглянуть в хижину. Она была заколочена. На правах «своего человека» Ерофей выдернул гвозди, и мы оказались в низкой, черной от копоти и холодной, как погреб, рубленой конуре. Все те же короба с сушеной картошкой, с орехами и с горохом. Одежонка из мешковины висела на гвозде, вбитом в стену. Бурого цвета стоптанные сапоги из кожи марала стояли у двери. На окошке – огарок свечки, четыре фабричных рыболовных крючка, картинка от сигаретной коробки с изображением самолета…

– Где же он мог тут лежать?

– А вот где стоим, на полу.

Пол, как и в хижине наверху, пружинил от кедровой и картофельной шелухи, от рыбьих костей.

Мы с Ерофеем, люди немолодые уже, много всего повидавшие, вдруг вместе вздрогнули, представив, как тут, на полу, в щели между затхлыми коробами умирал человек.

Ерофей заколотил дверь. Подпер ее для надежности колом, и мы пошли к Абакану. Тут, у тропы по каньону, лежала долбленая, прикрытая берестой лодка, еще не вполне законченная.

– Дмитрий мне говорил, – вспоминал Ерофей, – что будет лодка – чаще будем видеться. Не всегда ведь вброд Абакан перейдешь…

Ерофей припомнил один разговор с Дмитрием в прошлом году как раз у этой вот неоконченной лодки. «Я сказал: ты замечательный плотник! Переходи к нам – люди нужны. И мы все тебя любим. Дмитрий поглядел на меня глазами, полными благодарности, но ничего не ответил. Я думаю, не случись эта смерть, он бы к нам мало-помалу прибился».