В марте 1983 года я отдыхал в Подмосковье. Вернувшись как-то с лыжни, в свежей газете прочел заметку, меня взволновавшую. На станции Восток в Антарктиде в самом начале зимовки полярной ночью случился пожар – сгорело помещение, где работали дизели. Один человек при пожаре погиб, а двадцать его товарищей оказались без света и без тепла. Я бывал на Востоке, знал, насколько суровы условия этой антарктической станции, знал, что никто и ничем не мог помочь людям в тех трагических обстоятельствах – полярной ночью со станцией невозможно никакое сообщение, только по радио. Как могли люди выжить, оставшись без тепла при морозе в семьдесят градусов? Узнав, что зимовщики возвращаются на Родину на теплоходе, я прервал отпуск и поспешил им навстречу. Это было необходимо – понимал: в Одессе они сразу окажутся в объятиях близких и разъедутся кто куда. Надо было встретиться с ними до прихода в Одессу. Прилетев на Канарские острова, я дождался шедшей из Антарктиды «Башкирии» и на ее борту познакомился с зимовщиками. Двадцать дней до Одессы я с ними беседовал – со всеми вместе и с каждым в отдельности… Трудной, нечеловечески трудной была зимовка.

 

На пепелище

Двенадцатого апреля Восток не вышел на связь. Проспал радист? Такого в Антарктиде не бывает, связь – дело святое. И все-таки, ну живой же радист человек…

В сутки Восток на связь по графику выходил девять раз. Когда он не вышел в эфир во второй установленный час и в третий, все поняли: что-то случилось… Отсутствие связи – уже происшествие чрезвычайное. Но что за этим стоит?

Размеры беды на Востоке в тот день никто предвидеть не мог.

Вечер 11 апреля был на Востоке обычным. После бани поужинали. Смотрели фильм «Расследование». Поговорили в связи с этой картиной о житейских делах на далекой земле. Кто-то вспомнил: «Завтра День космонавтики… И весна. Уже на ивах, поди, барашки. Вода. И землей пахнет…» Вздохнули. Тут, на Востоке, апрель – глубокая осень. Солнце еще встает ненадолго над горизонтом. Но через десять дней – все, светила не будет – одна непрерывная, долгая ночь…

Механики-дизелисты Алексей Карпенко и Сергей Кузнецов кино в этот вечер, как обычно, не посмотрели. С начала зимовки механики, хорошо понимая, что жизнь станции целиком зависит от исправности четырех стоявших рядком дизелей, работали по пятнадцать часов в сутки – перебирали по «косточкам» два запасных двигателя, пока два остальных, ни на минуту не замирая, снабжали станцию теплом, светом, электричеством для приборов, механизмов, радиостанции.

В тот вечер после бани механики дали себе передохнуть. Сергей сейчас старательно вспоминает: о чем же они говорили в тот вечер? «О дизелях, конечно! О них обязательно каждый вечер шел разговор…» Еще говорили «за жизнь». Карпенко поведал Сергею, почему решился поехать сюда, в Антарктиду, рассказал, что в последний момент раздумал, «но отказаться было уже неудобно» Рассказывал Алексей о своей студенческой жизни, об инженерной службе. Вспомнил места под Ленинградом, где любил бывать летом. «После этих снегов мы, Серега совсем по-другому будем глядеть на землю…» Обычный был разговор. Уже выключив лампочку, два механика уточнили, что будут делать завтра в первую очередь. Их жилье примыкало к ДЭС (дизельной электростанции). Всегда был слышен гул дизелей. Друзья пожелали друг другу хотя бы во сне не видеть свои механизмы.

Никто не знает, что снилось инженеру Карпенко в эту последнюю для него апрельскую ночь…

Позже всех, как обычно, лег спать радист Валерий Головин. Быстро, в минуту, он перегнал в Мирный столбик цифр зашифрованной метеосводки – давление, облачность, влажность, температура. Температура с вечера была минус шестьдесят семь. В заключение своему другу в Мирном Василию Прошкину Валерий отстучал «73» – «наилучшие пожелания», щедро добавил еще «88» – «обнимаю». И радисты расстались до завтра.

Сергей Кузнецов проснулся от запаха дыма. Включил свет. Прошел из «спальных апартаментов» в дизельную, где дежуривший в эту ночь третий механик Сергей Касьянов мыл в керосине поршневые кольца. Вместе прошлись, принюхиваясь, по ДЭС – ничего. Оделись, вышли наружу и сразу увидели пламя. Оно пробивалось сбоку жилой пристройки ДЭС. Механики бросились бить тревогу. Один побежал к телефону, другой – будить Карпенко…

У меня на листах ребята нарисовали весь план Востока. Отдельно в крупном масштабе – ДЭС с пристройкой. Красным помечено место начала пожара и время – 4 часа 17 минут, когда заметили пламя. Стрелками показали, кто, когда и откуда, полуодевшись, бежал на пожар.

Ночь, мороз за семьдесят. И пожар. Подобные ситуации в последние годы стали модными в фильмах ужасов. В мягком кресле кинотеатра сидишь, наблюдая, как мечутся люди, застигнутые бедой. Тут же была реальная жизнь. Живые люди бежали, поднятые криком: «Пожар!» И это происходило все равно как на космической станции – любой из бегущих хорошо понимал, что значит глубоко в Антарктиде, в самой холодной точке ее, на пороге полярной ночи мгновенно лишиться тепла и света. Никакая самая доброжелательная рука помощи не в состоянии сюда дотянуться…

С детства помню пожар в нашем крытом соломой селе. Огонь подбирался к нашему дому. Помню отца на крыше. Солома покрыта веретьем. Цепочкой стоявшие люди непрерывно подавали отцу на крышу ведра с водой – отец опоражнивал их: одно – на себя, одно – на веретье. Помню отчаянный крик: «Мишка, прыгай – сгоришь!» Отец спрыгнул, когда задымилась одежда. И крыша нашего дома вспыхнула. Страшно. Памятно на всю жизнь. Но то была всего лишь беда, рядовая, распространенная в степных соломенных селах.

Тут же была катастрофа.

Каждый делал, что мог, для спасения. Синяки, ссадины, кровоподтеки, ожоги, сломанное ребро обнаружились позже. В эти же четверть часа отчаянной схватки ранений никто не почувствовал.

Но сражение, сразу же стало видно, проигрывалось. Негорючие с виду стены (алюминий и бакелит с прокладкой из стекловаты) горели, выделяя удушающий дым. А что касается наполнения всей постройки, то все в ней, пропитанное соляркой и маслами, казалось, только и ждало огня.

Надо знать Антарктиду. Она действует, как знакомый нам бытовой холодильник: вымораживает, иссушает. Все превращается почти в порох. Сухость такая же, как в Сахаре. И пожары – бич Антарктиды. Сколько их было тут, зарегистрированных и не помянутых на бумаге, с жертвами и без жертв! Первыми горели англичане на своей станции Хоп-Бей. Свирепствовали пожары в зимовку 1960—1961 годов. У нас в Мирном погибли восемь аэрологов (сгорели в занесенном снегом жилье). У американцев на Мак-Мёрдо огонь поглотил на четверть миллиона долларов ценнейшего оборудования. Пожары случались в идущих по Антарктиде санно-тракторных поездах. Из вагонов люди выскакивали, как из горящих танков, и катались по снегу, сбивая огонь на одежде. А случалось, не успевали выскакивать. «Пожар тут, кажется, может возникнуть и от плевка», – мрачновато шутят полярники.

И в Антарктиде пожары трудно тушить. Нет воды… Курьез. Ведь именно тут скопился пресноводный запас планеты. На три четверти материк Антарктиды состоит из воды. Но вода эта твердая.

…Брусками пиленого снега тщетно пыталась бороться с огнем горстка, людей в ночь на 12 апреля 1982 года. Уже через двадцать минут опытный Борис Моисеев, чувствуя, как крыша ДЭС начинает «дышать» под ногами, крикнул: «вниз немедленно!»

Электрический свет погас. Но дизели еще какое-то время стучали в забитой дымом постройке. Потом стихли – пламя набросилось на стоявшие рядом баки с горючим.

Сражение проиграно. И все ли целы? При багровом свете едва узнавали друг друга – закопченные, в прожженной одежде, кровоподтеках. Одного не было! Не было начальника ДЭС Алексея Карпенко. «Кто видел его последним?!» Видел Карпенко с одеждой под мышкой бегущим в глубь помещения Сергей Кузнецов. Сам Сергей выполз из едкого дыма на четвереньках в полуобмороке.

Магнитолог Михаил Гусев бросился разбивать плексигласовое стекло окошка. Плексиглас не поддался. Да и напрасным был этот порыв – броситься, обвязавшись веревкой, в помещение станции: в толще ядовитого дыма уже светились языки пламени…

Останки Алексея Карпенко нашли через день уже на остывшем пожарище. Анализируя его действия, поняли: Карпенко пытался тушить огонь изнутри запасом имевшейся там воды. Увидев тщетность усилий, схватил одежду и побежал в щитовую обесточить проводку. Так поступить предписывала инструкция. (Оголяясь огнем, проводка могла стать причиной жертв при тушении.) Но, выключив свет, сам Карпенко оказался в ловушке. В темноте и в едком дыму, теряя сознание, он, как видно, споткнулся у самой входной двери.

Равнодушная Антарктида уже давно ведет счет своим жертвам. Первой из них была пятерка англичан во главе с Робертом Скоттом. С тех пор в Антарктиде навсегда осталось немало людей. Погибали от мороза и от пожаров, проваливались на тягачах в ледяные трещины, гибли при посадках самолетов на лед, при авариях вертолетов, при обвалах ледяного барьера у океана. Из наших первым в 1956 году погиб в Антарктиде молодой парень, тракторист Иван Хмара. В Антарктиде мне показали кинохронику высадки Первой Антарктической экспедиции. Тогда все еще было в новинку, все было неведомо. На морском льду рядом с кораблем забуксовал трактор. Горячий молодой Иван Хмара попытался вытолкнуть трактор из опасного места. У оператора, снимавшего в эту минуту панораму высадки экспедиции, не дрогнула в руках камера, и остались на пленке две секунды драматической гибели человека. Трактор нырнул под лед, как грузило, а за ним, встав на дыбы, ушли деревянные сани. Две секунды – и все. Оторопевшие люди стояли у зияющей полыньи.

С тех пор прошло тридцать лет. Антарктида многому научила, заставила приспособиться к суровому своему нраву. Теперь существуют жесткие правила жизни и поведения человека на континенте: как одеваться, дышать, питаться, как строить жилища, ходить, на чем ездить, в какое время летать, как преодолевать трещины, что можно и что нельзя делать при здешних ветрах и морозах. Но возможно ли предусмотреть все? Сколько возникает непредвиденных ситуаций! И снисхождения от Антарктиды не жди.

Уже в середине зимовки радист Валерий Головин, принимая известие, что и где в Антарктиде случилось, записал сообщение: «Поиски трех британских ученых у станции Фарадей прекращены». После шторма, взломавшего морской лед, ученые оказались отрезанными на небольшом острове. 13 августа они сообщили по радио, что попытаются перебраться по свежему льду… Вышли и не пришли. И никакого следа.

Чаще всего так и случается – человек исчезает без последнего слова. Исключение – самая первая жертва белого континента. Роберт Скотт, медленно погибая, до последней минуты делал записи. Последняя строчка из его дневника: «Ради Бога, не оставьте наших близких». Эти пронзительные слова должны обязательно оживать в нашей памяти при каждом печальном известии с пути исследователей.

…Хоронили Алексея Илларионовича Карпенко 17 января 1983 года на острове Буромского возле Мирного. По совпадению в этот же день предавали неласковой здешней земле прах капитана Ивана Александровича Мана. Прославленный полярник, с чьим именем связана вся история советских исследований в Антарктиде, умер дома, в постели, от старости. Перед смертью он попросил похоронить его в Антарктиде. Над могилой сказали: «Он пришел сюда в последний раз, чтобы остаться».

Антарктида прочно входит в судьбу каждого, кто в ней побывал.

Вернемся, однако, к утру 12 апреля. Пылает вся постройка ДЭС. И уже нет никакого смысла лихорадочно бросать в огонь бруски снега. Двадцать человек, сбившись в тесную группу, бессильные что-либо сделать, наблюдают, как на глазах у них исчезает основа всей жизни Востока, то, о чем со дня основания станции говорили грубовато, но точно: «Если в зимнюю пору на Востоке что-нибудь случится с дизельной – кранты!» И вот случилось. «Лицо обжигало, стоять ближе тридцати метров нельзя, а в спину упиралась морозная ночь – минус семьдесят. Мы вполне понимали – через час такой холод заберется во все пока еще теплые уголки станции. А до ближайшего в Антарктиде тепла – полторы тысячи ничем не преодолимых сейчас километров» (из дневника А.М. – врача-исследователя Аркадия Максимова. В этих заметках часто будут встречаться строчки из его дневника).

По-настоящему испугались только теперь, когда кончилась суета и когда отчетливо прояснилось все, что их ожидало. Но надежда еще была. Надежда темнела баками, стоявшими на санях в десяти шагах от огня. Загорятся или не загорятся? В ту минуту люди не знали еще, как смогут без дизелей распорядиться теплом, заключенным в солярке. Солярка, горевшая в баках ДЭС, посылала языки пламени и на этот главный запас топлива станции. Борис Моисеев: «Я думал: обязательно загорятся. Вначале ближние баки, потом и все остальные. И этот огонь будет для нас последним». Двадцать баков с соляркой стояли в эти минуты между жизнью и смертью двадцати человек. Огонь уже жадно лизал эти баки. Но мороз – диалектика! – мороз был по этому пункту судьбы союзником у людей. Огню еще надо было разогреть, растопить загустевшую до состояния джема солярку. И пока он эту работу проделывал, вдруг изменил направление ветер. Борис Моисеев: «Спасением это назвать еще было нельзя, но мысль лихорадочно работала: шанс появился! Сделаем печки-капельницы… На буровой есть движок, если запустим – будет радиосвязь… Продукты есть, надо лишь уберечь от мороза».

Биологи доказали: пчела, в отдельности каждая, долго не проживет. Только сообщество пчел с разделением труда и функций приспособлено выжить. Двадцать людей разного возраста, специальностей, разного опыта выжить могли, лишь уподобившись пчелам. В тот драматический час людей мгновенно сплотила стихийная сила грозной опасности. Действовать! Без промедления, но без паники. Разумно, целенаправленно, без ошибок – действовать.

Не позабыли заснять пожар. Спустили воду из всех систем отопления – «что бы там ни случилось, придет час, на Востоке появятся новые люди. Надо максимально облегчить введение станции в строй». К первому очагу тепла, «керосинке» под названием «Алма-Ата», установленной в кают-компании, быстро, как только могли, стали таскать продукты со склада.

Первая радость – в восемь часов Борис Моисеев запустил до этого позабытый всеми старый движок. Врач Геннадий Баранов: «Когда я услышал это слабое тарахтение, подумал: реанимация, пульс появился – значит, возможна жизнь». Но только к вечеру удалось разыскать, приспособить, протянуть кабель от движка к радиостанции. Радист Валерий Головин, как наседка цыплят согревший приборы еще одной «керосинкой», с опаской подключил радиостанцию к незнакомому источнику тока… Все в порядке. И они вышли в эфир.

Они сообщили обо всем, что случилось, на Молодежную. В тот же час сообщение ушло в Ленинград и в Москву…

Антарктида между тем властно входила в лишенные тепла жилые постройки. Из дневника А.М.: «Температура в моем уголке уже минус тридцать один. Писать можно только карандашом. Зубная паста сделалась каменной. Для пробы заколотил тюбиком в деревянную стойку гвоздь… Алюминиевые стены дома страшновато, как натянутый до предела канат, звенят. И лопаются. Обои на стене разрываются, как будто их разрубили саблей, и скручиваются… С этим натиском холода воюем пока тремя „керосинками“ – одна в кают-компании, одна у радистов, одна на буровой у движка. Около этих точек и жмемся… Я в Антарктиде не новичок. И не склонен к лишнему драматизму. Но положение отчаянное. Вслух об этом – никто ни слова. Но думают все несомненно. Такого тут еще не бывало. На Молодежной, в Мирном и на Большой земле, узнав сегодня о нашей трагедии, кто понимает, скажут: „Не выкарабкаться ребятам“. Я бы и сам так сказал. А надо выкарабкаться!.. Пока писал, температура понизилась до тридцати четырех. Пальцы не держат карандаш». Спать в этот вечер они легли, вернее свалились, у трех «керосинок» не раздеваясь, не снимая обуви, прижавшись друг к другу.

Четырнадцатое апреля было днем серьезных решений. Из Москвы пришла радиограмма за подписью очень ответственного лица. Спокойная, взвешенная, заботливая радиограмма. Суть ее: нужны ли чрезвычайные меры для спасения людей?

Чрезвычайные меры… О них, разумеется, думали тут. Но какие меры возможны в этой особой, исключительной обстановке? Практически никакие. Тяжелый транспортный самолет с грузом на парашюте? Но это мера со множеством неизвестных и очень рискованная, возможные жертвы обострили бы и без того тяжелую ситуацию. Начальник станции Петр Астахов, сам для себя решение уже принявший, счел обязательным знать мнение каждого из зимовщиков. Новички не спешили, молчали. И тогда сказал несколько очень простых, всем очень понятных слов Велло Парк, метеоролог с многолетним антарктическим стажем и опытом альпиниста. Он сказал со своим обычным эстонским акцентом: «Ребята, какие чрезвычайные меры! Продукты есть. Топлива много. Руки целы. И головы мы, я наблюдаю, не потеряли. Перезимуем».

В этом смысле и подготовили радиограмму в Москву. Добавили: «Движок пока работает ненадежно. Возможное наше молчание не воспринимайте трагически». Договорились: родным – ни полслова обо всем, что случилось, ни даже намека. Возможные перебои с телеграммами объяснять плохим прохождением радиоволн.

Легко сказать – перезимуем… Печка, у которой Валерий Головин отбивал радиограмму с этим решением, нещадно чадила. Свет у карманных фонариков иссякал, и надо было срочно что-то придумать. Движок решили беречь и запускать только на время радиосвязи. К нему приставили наиболее грамотного и бдительного механика Сергея Кузнецова – прогревать, следить за режимом, «беречь пуще глаза». Надо было решать проблему приготовления пищи, добывания воды. Прозаическая вещь – туалет при минус семидесяти градусах становится большой проблемой.

«Скученность, как в теплушке, идущей на фронт. Необходимость большого объема физической работы на зверском морозе. Тяжесть на пороге стоящей полярной ночи… Большие испытания нам предстоят» – так записано в дневнике.

Испытания предстояли не день-другой, не пару недель – девять месяцев! Из них четыре – полярная ночь. И все это, не позабудем, на Полюсе холода.

«Временами казалось: календарь остановился. Земля прекратила движение. И только звезды в ясную ночь и радиограммы с далекого милого Севера сообщали уверенность: Земля жива и по-прежнему вертится» – это записано было в середине зимовки. А в середине апреля люди еще только-только взвалили на плечи свой тяжкий крест. И чтобы понять, сколь тяжела была эта ноша, интересно узнать: а как живется-зимуется на Востоке, когда ничего особого не случается?

 

Восток

Восток… Я внимательно изучил снимок, сделанный с низко пролетавшего самолета. Все на виду – богатство и крайняя скудность одновременно. Богатство потому, что каждый килограмм груза, завезенного сюда, стоит десять рублей. Но вот оно все перед нами это богатство. Два темных, похожих на вагоны, продолговатых бруска – это жилье, научные лаборатории, кают-компания, радиостанция, баня, кухня, медпункт. Нетрудно представить себе вагонную тесноту в этих хранящих тепло оболочках. Тепло и свет давал Востоку третий слева брусочек с пристройкой. Это ДЭС. Четыре двигателя стояли под этой крышей. В пристройке жили трое механиков. Высокая будка с полосатым шаром на крыше – святилище аэрологов. Отсюда запускаются в небо шары с измерительной аппаратурой, отсюда за ними следит локатор. Сооружение с башнями – установка для бурения льда.

В середине снимка вижу запасы горючего в баках. Правее стоят тракторы-вездеходы, походный домик-балок. В правом верхнем углу на постаменте из бочек – старенький вездеход. Он покоился тут на свалке. Но время идет, вспомнили: на этой машине пришел сюда в 1957 году основатель Востока полярник Алексей Трешников. Реликвия! Так появился тут монумент. Что же еще… Еще мы видим три домика для научных работ, следы тракторов, видим флаг, возле которого установлен столб-указатель: до Мирного – 1438 километров, до Москвы – 15 621. Вот и весь легендарный Восток, «не блещущий красотой хутор, заброшенный в глубины Антарктиды», – сказал в своей хорошей шутливо-серьезной книге об Антарктиде писатель Владимир Санин. «Восток – подводная лодка в погруженном состоянии. Так же тесно, так же трясемся над каждым киловаттом энергии и так же не хватает кислорода…» – сказал четырежды тут зимовавший начальником станции Василий Сидоров. «Труднейшая станция», – сказал ее основатель Алексей Трешников. «Кто на Востоке не бывал, тот Антарктиды не видал», – гласит полярный фольклор. Таков этот «хутор».

Все, кто летят на Восток, вполне понимают: зимовка даже без всяких ЧП, обычная, благополучная зимовка – нелегкое испытание человеку. И слово «восточник» двадцать пять лет произносится с уважением.

На этот раз Восток уже в самом начале зимовки уготовил людям очень суровый экзамен. Из дневника А.М.: «25 февраля. После кино отправился спать. В час ночи меня разбудил прибежавший радиотехник Полянский: „Юрке плохо, скорее!..“ Прибегаю в медпункт. Механик Юра Астафьев лежит на кушетке на себя не похожий. Хрипы, конвульсии. „Помогите! Воздух, дайте скорее воздух“. На Памире я такое уже наблюдал – начало отека легких. А это значит – опасность самая крайняя. Днем, как и ждали, подскочила температура. На фоне отека легких развивается пневмония. Применяем антибиотики и все, что положено в этом случае. Ясно: Юрку надо немедленно эвакуировать. В Мирном ситуацию понимают, но самолет подняться не может – у них там ветер двадцать пять метров в секунду и видимость почти ноль».

«26 февраля. Дежурю возле больного. Радисты сказали: летчики будут к нам пробиваться. Но возможно ли это? – температура у нас 58,7, всего 1,3 градуса до критических 60, когда полеты уже невозможны».

Самолет все-таки прилетел, забрал больного. И это было его спасением.

«12 марта. Получили радиограмму от летчиков. Вчера два борта покинули Мирный курсом на Молодежную. Там один самолет законсервируют на зимовку, другой повезут в Союз на ремонт. Все. Теперь, если что-нибудь случится, помощь не прилетит…

И вот он, «подарок судьбы» – случилось! В час получения радиограммы в медпункт пришел взволнованный инженер Михаил Родин с жалобой на одышку и нарастающее удушье. Та же картина, что и у Юрки, – начало отека легких и пневмония… В глазах у нашего друга мучительная тревога. И чем мы можем его утешить? Мы говорим, что сделаем все возможное. Но Мишка-то понимает: спасение – самолет. А слово это мы даже вслух не можем произносить – мороз под семьдесят, какие могут быть самолеты».

«14 марта. Бессонная ночь у постели больного. Наш Михаил догорает, как свечка. Держится только на кислороде, гормонах и на сердечных. Губы едва шевелятся. Сказал: „Может быть, все-таки самолет?..“ Кислородных баллонов осталось пятнадцать, в сутки уходит один баллон».

Четырнадцатого марта с Востока на Молодежную ушла радиограмма, в которой взвесили каждое слово: «У одного из зимовщиков тяжелая форма горной болезни. Был консилиум. Решили: дальнейшее пребывание на станции связано с риском для жизни. Просим авиаторов отреагировать». Посылавшие радиограмму вполне понимали: просить, настаивать, требовать невозможно, нельзя. Радиограмма была адресована сердцу летчиков. И цели она достигла.

Нам неизвестно, как долго командир экипажа Евгений Кравченко взвешивал «за» и «против», прежде чем принять решение ответственное и рискованное. Антарктиду Евгений Кравченко знал хорошо, он был в ней десятый раз. Он знал: никто никогда не летал на Восток во второй половине марта. Это запрещает инструкция, здравый смысл, опыт. Долететь можно, а взлет?..

Командир пришел к экипажу, паковавшему чемоданы перед посадкой на корабль, и сказал, что срочно надо лететь на Восток. Друзья засмеялись, полагая, что это веселая шутка. Командир положил на стол телеграмму.

Молчали. Говорили. Взвешивали. Просчитали все варианты, все тонкости операции…

Пятнадцатого марта рано утром Ил-14 с бортовым номером 41 808 взял курс на Мирный. На Восток пошла радиограмма: готовьте полосу!

Из дневника А.М.: «16 марта. Все до единого на полосе. Температура под семьдесят. Снег, как песок, самолет, конечно, не сможет взлететь. Надо хотя бы метров на двести – триста оледенить полосу. Пробуем ее поливать, но вода в емкости замерзает. Изготовили спешно из железных уголков раму, положили на раму три старых матраса, тряпье, облили бензином и подожгли. Волочили этот костер в надежде, что он поможет образоваться ледяной корочке на снегу.

Два дня работы. Обморожены и измотаны до предела. Все опасаемся, как бы эта работа не прибавила нам больных. Теперь мы особенно хорошо понимаем, что значит тут гипоксия в союзе с морозом. Неделю назад наш Мишка был крепко здоровым, цветущим парнем».

«17 марта. В глазах круги. Сердце колотится уже не в груди, а в горле. Но все волочим „костер“ в конце полосы. Терпимо, когда идешь против ветра, а как под ветер – дым, совершенно нечем дышать, хоть падай. Мороз – шестьдесят восемь градусов. И результат нашего „боронования“ равен нулю – ледяной корочки нет. А самолет вылетел».

Самолет из Мирного приближался к Востоку. На борт передали, что корочку льда наморозить не удалось, и командир принимает решение не садиться, а ограничиться сбросом медикаментов и барокамеры для больного.

Но вот момент… Люди такие моменты запоминают на всю жизнь. Метеоролог Велло Парк прибежал с известием: температура повысилась! Редкостный случай: на фоне солнечной тихой погоды, когда обычно мороз усиливается, невесть откуда пришел относительно теплый воздушный фронт. Температура – минус шестьдесят три. Для посадки она все равно не годится – самолет не может взлететь. И летчики, сделав круг над Востоком, бросают контейнер с грузом. Но опытный Велло догадался измерить температуру у поверхности полосы, и она на солнце от копоти сделалась чуть теплее, чем окружающий воздух, – минус шестьдесят градусов! С этим известием Велло, задыхаясь, бросился в радиорубку: «Женя, на полосе – шестьдесят! Можно садиться. Беру всю ответственность на себя». С самолета спокойный голос Евгения Кравченко ответил: «Хорошо, Велло, я знаю твой опыт. Я тебе верю. Садимся».

Из дневника А.М.: «Самолет, чтобы лыжи не прихватило, все время бегал по полосе. Скорее, скорее доставить больного. Закутанного, как куклу, Мишку примчали на тягаче. Самолет на минуту, может быть, на две остановился. Бежим, на руках несем Мишку. Задыхаемся, ветер от винтов забивает рот и нос снежной пылью, обжигает огнем: температура с учетом ветра не менее девяноста. Поднимаем друга нашего в самолет. Дверь захлопнулась… И вот уже с замиранием сердца следим, как бежит самолет по нашей закопченной полосе. Тысяча метров… тысяча пятьсот, две тысячи – отрыва нет. Две тысячи пятьсот – нет отрыва. Полосы остается, очень хорошо знаем, всего пятьсот метров. И вот уже в самом конце, чуть не касаясь застругов снега, натужно ревя, оставляя шлейф дыма, самолет отрывается… Вздох облегчения. Смотрим друг на друга. Собираем на полосе брошенные мешки, в которые кутали Мишку. И, еле передвигая ноги, идем домой.

Когда я разделся, то мокрыми были не только две рубашки, но даже носки. Куртка наверху была покрыта звенящей коркой льда. Подшлемник снять сразу не мог – так сильно примерз к бороде. У многих ребят обморожены веки».

Вечером из Мирного на Восток сообщили: больной доставлен благополучно. Даже для Антарктиды, много всего повидавшей, операция эта по спасению человека была из ряда вон выходящей. Летчики – командир Евгений Кравченко, второй пилот Владимир Кузнецов, штурман Игорь Игнатов, механик Виктор Маслов и радист Юрий Пустохин – показали высший класс мастерства, проявили опыт и мужество, решимость пройти по самому острию бритвы, соблюдая регламенты строгой работы, но помня также о человеческом долге. «Молодцы!» – сказали о летчиках в Антарктиде. Удостоенных такой похвалы тут долго помнят. Тут еще скажут, как сказал Евгений Кравченко Велло Парку в минуту, когда все решалось: я тебя знаю, я верю тебе…

Из Востока летчики получили сердечную благодарность. Сами они тоже послали «Спасибо!» «восточникам» за все, что ими сделано было в критической обстановке. Москва – Ленинград поздравили тех и других. Все было сделано по хорошим законам и правилам Антарктиды.

Из дневника А.М.: «Теперь осталось два дня подождать, убедиться, что никто у нас на Востоке не простудился, не заболел. Холодного воздуха нахватались сверх всякой меры. На морозе в шестьдесят пять градусов по здешней норме находиться можно тридцать – сорок минут, а мы находились шесть – восемь часов. Одна надежда: как на войне, сработает то, что мы, врачи, называем „защитные силы организма“. Восток есть Восток. Но такого тут не бывало».

Эта запись помечена 17 марта. Ни автор записок и никто из зимовщиков не могли тогда знать, насколько более грозное испытание ожидает их впереди.

Снова гляжу на снимок. Третий слева домик с пристройкой – ДЭС. С пристройки в ночь на 12 апреля начался пожар, мгновенно лишивший людей в этой самой далекой обитаемой точке планеты тепла и света.

 

О самом насущном…

О тепле, о свете, о еде и воде. Срочно необходимо было тепло! Без него, даже будучи сытым, тут, в самой холодной точке Земли, быстро протянешь ноги. Тепло на Востоке всегда берегли. Сейчас надо было вести за тепло подлинную войну. И обязательно ее выиграть. Две «керосинки» «Алма-Ата» не могли одолеть Антарктиду. Надо было срочно что-то придумать.

На Восток подбираются люди бывалые и смекалистые. Мысли о печках-капельницах сразу же высказал Борис Моисеев. Что касается изготовления печек, то за это дело взялись инженер-буровик Валерий Лобанов и электрик Валентин Морозов. Дело было нехитрым, если бы действовать сваркой: окошко в баллоне, дверца, трубочка для солярка внутрь, краник снаружи, подающий горючее каплями… Но движок берегли исключительно для радиосвязи, и печка начали делать слесарным путем, оставляя на холодном металле кожу.

В конце концов к электросварке все же пришлось прибегнуть. И семь самодельных «буржуек» вскорости задымили на Полюсе холода. Сразу же обнаружилось: движком опять придется рискнуть. Солярка в баках возле сгоревшей ДЭС была густой, как гудрон, «палкой тычешь – едва проминается». Опустили в солярку тэн. (Многим знакомый бытовой электрический кипятильник дает представление об этом приборе. Но воду в стакане мы греем две-три минуты, тут же движок гоняли весь день.) Перекачали потом горючее в бочки, перекатили бочки к местам потребления. Из дневника А.М.: «Обращаясь постоянно с соляркой, неизбежно там плеснешь, тут капнешь – запах солярки нас будет преследовать всю жизнь. Все: одежда, пол в помещении, наши бороды, одеяла, приборы, вещи – все пропитано этим запахом. Кажется, даже в жилах не кровь течет, а солярка».

Свои самодельные печи они сейчас вспоминают с любовью и содроганием. Как не любить, когда жизнь спасена! Но сколько хлопот они доставляли! Обжегшись на молоке, известное дело, дуют на воду. И поначалу возле каждой печки, как египетский жрец, сидел дежурный. Называлось это: нести печко-вахту. Потом пробовали, уходя, выключать агрегаты, но, возвратясь, находили в помещении волчий холод. И попробовали доверять печкам.

В пожарном смысле эти «буржуйки» ни разу не подвели. Но требовали за собой ухода. По недостатку кислорода солярка горела с большой копотью. Копоть оседала в трубе так густо, что через день-другой надо было забираться на крышу и чистить. Поленился вовремя сделать работу – потухшая печь заставит тебя проснуться от холода. А приятно ли лезть из постели на крышу при минус семидесяти восьми? Из дневника А.М.: «Генка ночью чистил трубу. Интеллигентный человек, но какие глубокие знания народного языка обнаружил! Излишне сильно начал он наверху швабрить. А дверца у печки возьми и откройся. Сажа завалила практически все наше антарктическое купе. Выгружали маслянистую грязь, мыли пол горячей водой с порошком, оттирали соляркой… Нет, если печь подает голос: „Пора меня чистить!“ – то надо чистить без промедления».

У каждой печи был свой характер: одна булькала, другая присвистывала, третья сопела. По этим звукам постепенно научились угадывать «что печка хочет» и всячески ей угождали, чтобы не проснуться от нестерпимой жары или зверского холода. И примерно шестьдесят – семьдесят раз за зимовку каждую чистили.

Распределение тепла при таком отоплении было своеобразным: «У печки – Сочи, у стены – Антарктида». Особенно велика была разница температур по вертикали. «Сидишь – голове жарко, а ноги в унтах и, смотришь, к полу примерзли». Спали на койках в два яруса. «Верхний бедолага зимовщик лежит в трусах. Нижний предпочитает одеться возможно теплее. А в самом низу по углам и у стен – лед. Ко льду привыкли. Когда его становится слишком уж много, берем топоры и ведрами носим эти дары Антарктиды наружу». Так обстояло дело с теплом.

Последний луч света, тощий, прощальный, они увидели 22 апреля. Солнце лишь показало макушку и сразу скрылось – наступила полярная ночь, сначала с зарей, а скоро потянулся один сплошной черный нескончаемый холст времени. И полная темнота!

Но для жизни нужен какой-нибудь свет. Раньше на станции горел прожектор, светились окна. Теперь все погрузилось во мрак. От дома к дому по тропинкам ходили ощупью, считая шаги, чтобы не ошибиться. Из дневника А.М.: «Темно и метель. Когда возвращался из кают-компании (по часам середина московского дня!), то маханул мимо своего дома. Где я? Ничего не вижу. Испугался. Щупая свои следы руками, как собака, на четвереньках вернулся к исходной точке… Мысленно посмотрел на себя со стороны – смешно и грустно».

Между тем были тут у людей совершенно неотложные, жизненно важные работы. Их приходилось делать в темноте, ощупью. «Мы прямо, как совы, кажется, даже зрение обострилось».

Что касается помещений, то тут поначалу на освещение пошел керосин. «Если б его наливали в снарядные гильзы – наши жилища были бы очень похожи на фронтовые землянки». Но кто-то вспомнил об изрядных запасах парафина, хранимого астрофизиками, и пошло производство свечей! Изощрялись кто как умел. Шпагат – на фитиль, а форма: труба из картона, банка от порошкового молока, глубокая миска. Тут каждый считал себя мастером, и свечей понаделали много. Но довольными этой иллюминацией не были. Свечи коптили. (Все та же кислородная недостаточность плюс спертый воздух.) Свечная сажа плавала в воздухе непролазными хлопьями, набивалась в волосы, уши, пропитала одежду. Сажу ложками, как пенки, снимали в баке с компотом, ловили в тарелках с супом. На покрытой сажей стене пальцем можно было писать всякие мудрые изречения. «Сморкнешься – из носа, как у дьявола, черные брызги».

Свечкам стали искать замену. Инженер-радиолокаторщик Николай Фролов, приспособив стекло от приличных размеров старой радиолампы, сделал керосиновую – но тоже сильно коптила. Позже трудами великими стали вырабатывать электрический свет. Но до того благословенного дня сажа так в людей въелась, так донял их мороз и так уже прикипела к телу одежда, что слово «баня» однажды робко, мечтательно кем-то было произнесено. Все промолчали: какая баня, когда спят одетыми и раз в день имеют возможность ополоснуть руки…

Сделаем отступление. Баня в Антарктиде на любой станции – важнейшее учреждение. Баня, кто понимает, и на Большой земле – радость первостатейная. В Антарктиде же баня – праздник, лечебница, наипервейшее удовольствие.

Легко понять наших пропитанных сажей «восточников». «Тоска по бане стала просто нечеловеческой, о бане говорили уже ежедневно. И однажды Борис Моисеев сказал: „Все, разобьемся в лепешку, а баня будет!“

«Разбивались в лепешку» Валентин Морозов и Валерий Лобанов, опять рискуя движком, варили то, что позже названо было «большим самоваром» – все та же солярная печка с рубашкой-бочкой для воды. Борис Моисеев и врач Геннадий Баранов взялись столярничать: соорудили скамейки, полок, навесили в банном чертоге двери. Ровно неделю возились при коптящих свечах. И вот желанная весть: баня затоплена!

Сутки топили печку, чтобы изгнать Антарктиду из бани. Потом стали греть воду. Бруски каленного семидесятиградусным морозом снега не очень-то скоро тают, забирают в себя тепло. И все же час наступил, можно было растелешиться. Из дневника А.М.: «Белье черное и сами как жители Африканского континента. Но какое блаженство! И целых три таза горячей воды на брата – мойся, стирай! На верхней полке достойная любой бани жара, внизу же снег лежит и не тает. Но этот контраст для бани даже хорош. Свечка моргает. Воняет соляркой. Но, я уверен, ни от какой бани, ни от какого в жизни мытья подобного удовольствия мы не испытывали».

Я говорил со всеми: какой день зимовки после пожара был самым памятным? Все в один голос: «Когда заработала баня!» Были тут, казалось бы, более серьезные радости: отремонтировали, запустили найденный на свалке дизель, электричеством заменили свечную иллюминацию, приступили к работам по научной программе, подъемом флага встретили появление солнца, дни рождения были, пробились сюда походом из Мирного люди. И все же в первую очередь – баня! До этого говорили с надеждой: перезимуем. Теперь уже уверены были: перезимуем! «Баня была не только крайней необходимостью, она показала: многое можем сделать».

Банились первый раз 1 мая. Для каждого заготовили веселый билет-приглашение. За стол после бани (вызов копоти!) сели в сорочках с галстуками. В тот же день впервые после пожара устроили развлечение. Из дневника А.М.: «Неслыханно – смотрим кино! Единодушно выбрали „Женщину, которая поет“. В большом человеческом мире картину эту справедливо корили за пустоватость, а нам сейчас она в самый раз… Подводили итоги житья-бытья от пожара до бани. Чувствуем: жили и действовали правильно».

О хлебе насущном, о еде и воде… С водой в Антарктиде дело обстоит так. Вблизи побережья есть озера пресной воды, и тут проблем никаких – хоть залейся. В Мирном воду, помню, вытаивали изо льда – в ледяную толщу опускали электрический нагреватель и из каверны качали воду. На Востоке воду всегда «пилили». Загодя, в не самое лютое время каждому из зимовщиков полагалось напилить тысячу штук снежных блоков. Этого вполне хватало на щи, на чай, на компоты, на баню, на мытье посуды, на все остальное.

Снег заготовили, напилили и в этот раз, но пожар его съел. И теперь заготовка воды стала делом ежедневной необходимости. Мне дали посмотреть снимок: двое людей, согнувшись, тянут на санках три глыбы снега. Комментирует снимок инженер-геофизик ленинградец Дмитрий Дмитриев. «Мы похожи тут на блокадников. В сущности так ведь и было – блокада. Одно отличие – не бомбят и с харчами в порядке. Мороз – семьдесят шесть градусов, санки по здешнему снегу тащатся еле-еле. Но надо было идти пилить Антарктиду, без воды, как без тепла, – крышка. И это еще ничего – светло! Скверно было пилить в потемках – частенько привозили снег с сажей. Однажды сутки топили баню, а натаяли воду – из крана пошли чернила. Забавно вспоминать, а тогда мы чуть не плакали от досады».

На Востоке много воды идет на питье. Антарктида, все высушивая, вымораживая, с этой же меркой подходит и к человеческому организму. Обычную долю влаги из воздуха организм на Востоке не получает. Как в жаркой пустыне, тут постоянно хочется пить. И потому постоянно наготове был чай – растопленный снег, сдобренный ароматами тропиков Знаменитая фраза: «Чай не пьешь, где силы берешь?» – тут иронией окрашена не была.

А с хлебом так: ели сначала сухари, но они скоро кончились. Надо было печь хлеб. Муки много, и мороз ей – ничто. Но как пекарню наладить на «керосинке»? Экспериментировать взялся аэролог Иван Козорез – начал с пресных лепешек на сковородке. Ничего, ели эти проткнутые вилкой «для пышности», подгоравшие и вкусом, конечно, далекие от самаркандских лепешки, окрещенные «козорезиками». Потом обнаружилось: дрожжи мороз не убил. Стали пробовать квашеный хлеб выпекать. Получился не сразу – снизу горит, а середина сырая. Вот тогда и придумал Иван Козорез свой «хлебный комбайн».

Я, полагая, что буду сейчас посвящен в секреты еще не патентованного открытия, подкатился к Ивану с большим блокнотом: ну-ка выкладывай все без утайки. «И вы про „комбайн“! – взмолился Козорез. – Ребята хихикают, того и гляди диплом какой-нибудь ради смеха преподнесут».

Зарисовал я пекарню: сковородка на печке слегка приподнята и поставлена на пустую консервную банку, сверху же все накрыто большой кастрюлей. В целом – что-то вроде духовки. Агрегат немудреный, но тем и хорош, что прост.

Один недостаток был у пекарни – ничтожная производительность. Месит, квасит Козорез тесто, печет три часа, а результат – три кило хлеба. На большую ораву с большого мороза пришедших людей это как ленинградская норма в блокаду. И по этой причине пек хлеба свои Козорез непрерывно: один – на завтрак, два – на обед, два – на ужин. Всю зимовку при хлебе и состоял. Работа «не фронтовая», с точки зрения людей пиливших, рубивших, ворочавших на морозе железо. Будем, однако же, справедливы: всякий фронт без хлеба вскорости скиснет. И потому пекарю пекарево полагается воздавать.

И в заключение надо сказать: не хлебом единым всегда жила Антарктида. Зимовщики первых лет помнят в столовых блюдо с икрой для всех, кто желает. (К Антарктиде тогда относились, как к космосу!) Но за три десятка без малого лет рыба икру стала метать куда экономней. За это же время Антарктиду обжили так, что вполне прижилась в ней икра кабачковая. И ее тут любили. Но в этот раз многие банки, железные и стеклянные, мороз разорвал. Попортил мороз картошку (спасенной хватило лишь до июня), убил лук. И хотя продуктов было немало, того, что «хотела душа», было либо в обрез, либо не было вовсе. И поскольку еда в Антарктиде – фактор исключительной важности, особенно на Востоке, особенно при такой драматической зимовке, возникли тут некоторые напряжения вокруг пищи.

Чего же особо «хотела душа»? «Хотелось кефира, картошки, свежего лука, овощей, сока. Кое-что из того, что „хотела душа“, было в наших руках: пельмени, к примеру. Но повар Анатолий Калмыков при всем желании не мог налепить пельменей на всю нашу братию. Лепили пельмени в „филиалах“ камбуза и убедились: Антарктида для производства пельменей идеальное место – чего-чего, а мороза хватало».

Из дневника А.М.: «Валерий Лобанов и я улетали с Востока самыми первыми. Летчики глядели на нас как на пришельцев с того света, спросили: ребята, чего бы вы хотели сейчас поесть? В мечтательно-теоретическом плане мы заявили: теперь бы картошки и яичницу с луком… Каково же было изумление наше, когда минут через двадцать зовут нас летчики к столу, покрытому старой антарктической картой. Й что мы видим? Жареную картошку и яичницу с луком! Сразу почувствовали, что возвращаемся к человеческой жизни».

 

Будни

Маленький движок был ненадежен. Его берегли – давали передохнуть, заводили прогреть, сдували с него пылинки, «казалось, еще немного, и начнем приносить ему жертвы». Можно это понять: движок обеспечивал связь. Четыре раза в сутки Восток заявлял о себе сводкой погоды, радиограммами близким и сам жаждал вестей. Радисты на Молодежной и в Мирном ждали в эфире Восток, принимали его немедленно, поощряли объем радиограмм. Это единственное, чем можно было помочь терпящим бедствие. «Мы были заложниками у движка. Его чихания, его изношенные постукивания принимались как болезнь близкого, дорогого человека».

– На свалке в сугробе я сегодня откопал дизель. Завтра его посмотрим, – сказал за ужином Борис Моисеев.

Дизелями на Востоке не разбрасываются. И если уж дизель отправлен на свалку, то там ему и место. И все же решили как следует посмотреть.

Посмотреть… Если бы это был примус – принес, поглядел, выкинул, если негоден. А в дизеле с генератором более тонны. Помножьте вес на шестьсот метров расстояния от свалки до места под крышей, не забудьте, что мороз при этом семьдесят шесть, а воздух такой, что сердце работает на тройных оборотах. Есть трактор. Но никто никогда на Востоке в такие морозы трактор не заводил. Говорят, попытка не пытка. Но эта попытка пыткой и была. Стали разогревать трактор. Не факелами, конечно, как это делает тракторист где-нибудь в средних широтах при минус двадцати пяти. Разыскали грелку для самолетов. Зажгли в ней солярку, брезентовый тоннель подвели к трактору. Сутки грели. И начали заводить. Горемыка трактор поддался насилию, но отозвался только двумя цилиндрами. Этой полуобморочной механической силы все же хватило протащить дизель на нужное расстояние… Спасибо, трактор, ты сделал, что мог! Теперь в дело пойдет «раз, два – взяли!». На талях, с немалой смекалкой, через каждые двадцать минут согреваясь у печки чаем, затащили заиндевевший, каленный морозом списанный механизм под крышу.

«Консилиум» механиков и электриков показал: со списанием машины поторопились. Но можно ли теперь ее оживить, когда поршни приржавели к цилиндрам, когда многие детали стали негодными? В любой ремонтной мастерской при нормальных рабочих условиях от возни с такой техникой справедливо бы отказались – мертвое дело. Тут же некуда было податься.

Я записал все этапы реанимации дизеля и генератора. Сергей Кузнецов «отпаривал» керосином к цилиндрам приросшие поршни, часами пропадал на пожарище, примеряясь, какая деталь от сгоревших машин может сгодиться. Борис Моисеев и Валерий Лобанов, грамотные, опытные инженеры, уходили от агрегата только поспать. Многое зависело от инженера-электрика Владимира Харлампиева. В прошлом чья-то неопытная и неряшливая рука, ремонтируя, все перепутала в генераторе, и теперь надо было решить задачу со многими неизвестными, все заново в генераторе перебрать. Владимир Харлампиев: «Все держалось на самолюбии и крайней необходимости».

И наступила минута проверки всего, что сделали. Изобретатель Дизель, наверное, волновался меньше, когда опробовал свое детище, чем эти двадцать блокадников Антарктиды. Не сразу, почихав, покапризничав, двигатель заработал. Не знаю, кричали «ура!» окоченевшие люди или стояли молча, как музыкой наслаждаясь желанным гулом машины. С этого дня многое в жизни зимовщиков сразу переменилось. Появилась еще большая уверенность в своих силах. Не надо было дрожать над единственным хлипким движком. Долой коптящие парафиновые свечи! Может работать станок. Можно сваривать и паять. И самое главное, теперь уже можно было подумать о продолжении научных работ.

Мне трудно судить, сколь значительным был вклад Востока в копилку науки за эту зимовку. Ситуация сложилась, как при аварии на космическом корабле, который не мог какое-то время покинуть орбиту. «Перезимуйте, ребята, вернитесь живыми-здоровыми. И за то вам спасибо» – так, наверное, думали в Москве – Ленинграде. Но сами зимовщики считали важным продолжить дела, ради которых тут находились, ради которых Восток существует. Правда, не все оказалось возможным. Энергоемкие исследования возобновить не пришлось. И аэрологу Козорезу, например, волей-неволей пришлось совершенствовать хлебопечение. А магнитолог Михаил Гусев свою программу полностью выполнил. С пуском второго дизеля (тоже раскопали в снегу на свалке!) заработала буровая установка геофизика Дмитрия Дмитриева. Нет худа без добра – уникальная возможность наблюдать человека «в суперэкстремальной обстановке» представилась врачу-исследователю Аркадию Максимову.

Образец выдержки, дисциплины, «воплощение служебного долга» показал на зимовке метеоролог из Тарту Велло Парк. Лишь на один день, 12 апреля, Велло прервал свои наблюдения. Все дальнейшее время, в сутки несколько раз, он пунктуально появлялся на своем полигоне. Ни единого пропуска, ни единого опоздания! Четыре раза в сутки мировая служба погоды получала известия с важнейшей точки планеты. Тех, кто знал о ЧП на Востоке, этот ручей информации успокаивал: станция живет и работает. Полуночные сводки погоды по радио со словами «в Антарктиде на станции Восток было сегодня минус семьдесят девять» для родных и близких зимовщиков были, конечно, тревожными. Но тревогу вызывала лишь сила мороза. Никто не знал, в каких условиях действует станция.

Для Востока 1982 год был юбилейным – двадцать пять лет основания станции. Это давало повод вспомнить все, что тут, на Востоке, происходило за немалое время, кто сколько раз зимовал, как проходили зимовки. Получалось: эта юбилейная оказалась и самой трудной.

Юбилей был отмечен. Валерий Головин подарил друзьям нарисованные им пейзажи станции. Борис Моисеев на станке наточил из бронзовой чурки медалей, а Валерий сделал на них бормашиной нужную гравировку. Был изготовлен серийно шутливо-серьезный диплом…

Антарктида между тем тоже юбилей отмечала. Рекордный для этой точки мороз ей выжать не удалось – 28 августа было «лишь» восемьдесят пять градусов. Зато в августе – сентябре крайне низкие температуры держались рекордное для Востока время – почти двадцать дней. И ветром тоже «порадовала» Антарктида: за двадцать пять лет впервые тут наблюдался штормовой ветер – двадцать семь метров в секунду! К счастью, мороз и ветер тут действуют не сообща. При больших морозах наблюдается штиль. Но и тридцать три градуса в сильный ветер – это не лучше самых низких температур. Из дневника А.М.: «При шторме сидели как тараканы по щелям. Мне как раз „повезло“ – дежурил на камбузе. Надо было напилить снегу, натаскать керосину, а я в очках».

Как уберечься от холода, если все-таки надо обязательно выходить из-под крыши? «Спасает каэшка – теплая куртка с меховым капюшоном. Спасают унты. На голове – подшлемник, дышать надо через двойной оборот шарфа. Часто моргаешь, иначе смерзаются веки. Тут легко убедиться – природа не зря оставляет мужчинам растительность на лице: борода и усы помогают в мороз… В тепло первыми просятся ноги. Не чувствуешь ног – скорее к печке, к горячему чаю. Но не бегом, при сильном морозе бежишь как в безвоздушном пространстве».

Можно ли привыкнуть к таким холодам? Амундсен утверждал, что нет. Однако опыт многих полярников говорит об обратном. Привыкают люди и к холодам. Из дневника А.М.: «Погода уже теплая. Всего шестьдесят градусов. Я не пользуюсь унтами, хожу в валенках, даже если надо работать на воздухе более часа. А Головин вчера в одних трусах „пугал Антарктиду“».

Болели? Общее мнение: легко отделались. Начальнику станции много мучений доставил поврежденный палец правой руки. Палец долго, но неуспешно лечили, и пришлось его все-таки ампутировать. Других серьезных болезней не наблюдалось. К врачу обращались по поводу миозитов, бронхитов, радикулитов. Но это – «семечки» для зимовки столь необычной.

Чем объясняется это благополучие? Ведь людям, как никогда ранее на Востоке, приходилось много работать на воздухе! Врач Геннадий Баранов: «Ну, во-первых, в Антарктиду отбираются люди крепкие и здоровые. Во-вторых, опыт двух пострадавших многому научил. И в-третьих, встряска этой зимовки, возможно, как на войне, пробуждала защитные силы организма. Бывали случаи, мне казалось: заболеют, обязательно заболеют… Нет, проносило». Ни единого разу не заболел, не обращался к врачу якутянин-магнитолог Михаил Гусев. Привычка к холоду? Может быть. Но возможно, дело в другом: Михаил Гусев – спортсмен, гимнаст. Здоровье его на Востоке – не лучшая ли агитация укреплять себя спортом!

Все на зимовке страдали расстройством сна. Это всегда тут бывало в полярную ночь. В этот раз положение усугублялось отсутствием четкого ритма работы. «Многое делать пришлось авральным порядком, а потом отсыпались». Нервное напряжение было очень высоким, «к октябрю истощили запас транквилизаторов». И запись в дневнике Аркадия Максимова в этом смысле красноречива: «Ночь до крайности всех измотала. Психологическое напряжение достигло предела, прямо ощущается взрывоопасная ситуация… Одному из наших стали мерещиться „гуманоиды“. Это они-де шлют нам напасти. Мы не на шутку встревожились. Но с появлением солнца „гуманоиды“ улетучились. Сон постепенно у всех наладился».

В этих суровых буднях были, конечно, светлые дни и часы. 22 июня, у полярной ночи на полпути и как раз в середине зимовки, отмечается в Антарктиде «День перевала». Все станции, как журавли ночью, перекликаются по радио, поздравляют друг друга. Теперь дело пойдет к теплу и свету, подъем на гору завершился, теперь будет с каждым днем легче, а там, глядишь, – и домой.

Но долго после пиковой точки еще тянется ночь на Востоке. 5 августа заметили первый робкий рассвет, короткую весточку: солнце живо-здорово и оно никого не забыло. И каждый день эта весть подтверждалась. А 23 августа все вышли встречать светило. Из дневника А.М.: «На солнце можно положиться, оно взойдет обязательно. Вышли его встречать. И оно в точном соответствии с космическим расписанием появилось. В 13 часов 30 минут все построились у флагштока. Укрепили и подняли новый флаг, прибереженный Валеркой Головиным, старый на ветрах и морозе истрепался до маленьких лоскутков. Момент – сердце разрывается от волнения. Над горизонтом – шар солнца, а тут, на мачте, поднимается флаг нашей Родины Ощущение такое, будто новая жизнь начинается».

Хороший и такой естественный тут, на Востоке, праздник, конечно, отметили. Выпустили даже стенную газету с названием: «Горит Восток зарею новой».

Еще одним праздником было сообщение: из Мирного на Восток вышел санно-тракторный поезд – четырнадцать «Харьковчанок» и тягачей с грузом. Было это 20 октября. С того дня радист Валерий Головин каждое утро вывешивал бюллетень: сколько прошли, какие помехи в пути, что чинят, что бросить пришлось на дороге.

Поход на Восток – адская, нечеловеческая работа. В 1963 году я летал к такому поезду в глубь Антарктиды – возили запасную коробку передач. Пятнадцать человек на руках выхватили нас из самолета – так были рады! Помню обветренные, загорелые, чумазые, однако на удивление веселые лица. Как ставили привезенную нами запчасть при минус сорока четырех, при сильном ветре, на высоте три тысячи метров? Представить себе не могу. Мы улетели, они остались. С того дня храню ощущение: нет работы на Земле тяжелее, чем эта, в походе по Антарктиде.

На этот раз поход торопился. Вел поезд Николай Филиппович Зайцев, хорошо понимавший, как ждут на Востоке прорыва блокады. Шли с потерями, неизбежными на этом пути. Из четырнадцати тягачей и «Харьковчанок» добрались до цели лишь десять.

А на Востоке, конечно, ждали. По радио точно было известно, в какой день, на каком километре поход. Стали забираться на крыши: не видно ли дымков?

И вот 23 ноября дымки показались. Дымки. А потом и темные точки. С опережением всех прежних сроков санно-тракторный поезд пришел на Восток. Прибывающих вышли встречать далеко за околицу. Грянули залпы ракет из самодельной двадцатиствольной «катюши». Крики, объятия… Кому непонятна эта минута! Врач Валерий Струсов: «Мы обхватили друг друга с Анатолием Филимоновым и пока, наподобие Чука и Гека, катались по снегу, разбрызгивая по Антарктиде слезы радости, „Харьковчанка-4“ самостоятельно тронулась и прошла без водителя к станции треть километра…»

Принимая гостинцы, «восточники» и «походникам» тоже сюрприз приготовили: «Добро пожаловать в баню!» Ничего для походника нет важнее бани в этот момент. И она их ждала с водой из чистого снега, с чаркой после пара…

Через неделю, 2 декабря, оставив грузы, уже налегке поход отправился в Мирный. В этот день начальник станции Петр Астахов зафиксировал редкое для Востока явление: появился поморник. Птицы эти живут исключительно на побережье. Какая сила заставила поморника пролететь полторы тысячи километров в глубь безжизненных льдов? Летел по следам поезда, подбирая отбросы, или птицам, как и людям, ведомы страсти исследователей?

В буднях было напряженное время работы. Но были часы, когда надо себя куда-нибудь деть, чем-то занять. Чем? На этот вопрос было много разных ответов. Аркадий Максимов много фотографировал и вел дневник. Иван Козорез в паузах хлебопечения тоже изливал дневнику свою душу. Грубоватый и доверчивый, как ребенок, сварщик Валентин Морозов обладает золотыми руками в сочетании с хорошим вкусом. Это он дарил ребятам на именины ювелирной работы парусники из нержавеющей стали, африканские маски, корабли викингов. Валерий Головин рисовал. Ученый человек Дмитрий Дмитриев прославил себя вязанием из распущенного каната первоклассных банных мочалок. Петр Астахов любил стрелять дробью по пустым, взлетающим с помощью специальной машинки банкам. Валерий Струсов находил удовольствие в просмотре одних и тех же цветных фотографий. Уже на корабле, увидев его за этим занятием, я попросил разрешения глянуть. На снимках был весенний березовый лес, деревенский двор с курами и гусями, на одном снимке – молодая женщина, на другом – девчурка лет четырех с веником… Любопытно, что эти снимки у Струсова часто просили посмотреть то один, то другой. И пожалуй, излишне объяснять, почему.

Общим для всех развлечением было кино. За несколько лет на Востоке скопилось более шестисот фильмов. Из них «полный кассовый сбор» могли тут сделать лишь три-четыре десятка картин. Остальные – целлулоидная макулатура, которой прокат Антарктиду снабжает по принципу «бери что дают». Но в этой особо драматической обстановке какая была избирательность, что «хотела душа» зимовщика долгой полярной ночью? Выясняя это, я вспомнил беседу с Константином Симоновым. На мой вопрос – о чем просили фронтовики, когда он, корреспондент центральной газеты, собирался в Москву, – Симонов рассказал, что в ряду прочего просили сказать «кому надо» не присылать фронту фильмы о фронте. «Мы от натуральных бомбежек чуть живы, а нам их еще и в кино». Вот и тут тоже: фильмы драматические и, пуще того, трагедийные, с разного рода бедствиями тут не шли. При демонстрации «Экипажа», собиравшего всюду полные залы, все повскакали с мест. «К черту этот пожар! Выключай, Велло!» Зато «Мимино», например, смотрели множество раз. В числе любимых назвали ленту «А зори здесь тихие…»

– Но драма…

– Да, верно. Зато какая там баня! Помните?..

Киномехаником на Востоке добровольно был Велло Парк, заслуживший прозвище Киноман. Он загодя приносил и оттаивал от печки в стороне два фильма. Ежедневно оба показывал. Хочешь – смотри, не хочешь – как хочешь. Сам Велло нередко в полном одиночестве досматривал оба фильма.

Что читали? Все перечислить в ответе на этот вопрос зимовщики не могли. Сказали только: в Антарктиде об Антарктиде не очень читалось. Эти книги лучше читаются дома. Особо выделили Платонова, многие только тут его и открыли. Все прочитали Распутина «Живи и помни». И все в один голос просили сказать спасибо Виктору Конецкому за его хорошие книги о странствиях, за «Соленый хлеб», за «Рассказы матроса Ниточкина».

Ну и (каких чудес на земле не бывает!) дошла сюда, в Антарктиду, нашумевшая публикация нашей газеты «Таежный тупик». (Читатели, я надеюсь, поймут: не похвальбы ради автор решился сказать об этом. Просто очень уж любопытно: как восприняли вдалеке взволновавшую всех нас историю Лыковых?) Газеты в Мирном зачитали до дыр, но кто-то их отложил, сберег как подарок «восточникам». И походом вместе с другими гостинцами газеты им привезли. Читали по очереди, и, конечно, было о чем поговорить, поразмышлять. Два тупика. Две схожие и несхожие ситуации. И стремления прямо противоположные: к людям и от людей…

 

Люди

Сейчас они разъехались по всей стране. Большинство – ленинградцы. Двое живут в Архангельске. По одному – во Фрунзе, Тарту, Москве, Якутии, Красноярске. Доктор Геннадий Баранов после отпуска будет принимать своих пациентов в маленьких Боровичах Новгородчины. Такова география жизни.

Возраст тоже неодинаковый. Самому старшему, начальнику станции Петру Астахову, – пятьдесят, младшему, Петру Полянскому, – двадцать пять. Большинство – новички в Антарктиде. Четверо были в ней во второй раз, двое – третий, а один – в пятый.

У каждого своя судьба. И все двадцать навсегда связаны тем, что пережили вместе. Там, на Востоке, они даже внешне походили один на другого. Гляжу на снимок: на месте лица человеческого – заиндевелый круг. Каждый мог бы сказать: это я.

На фотографии, сделанной на борту теплохода, они уже другие. Уже в городском платье, успели даже загореть. Об Антарктиде напоминают лишь бороды и усы, да еще кое у кого седина не по летам ранняя. По лицам можно судить о характерах, хотя, когда в редакции снимок рассматривал ошибались в характеристиках.

Рассматриваю лежащий передо мной снимок. Какое ли наиболее утомленное? Пожалуй, вот это с бородкой клинышком – повар Калмыков Анатолий. На корабле я долго его расспрашивал про варку щей-борщей в Антарктиде, а он то и дело сворачивал на рассказ о семье, о работе своей в Ленинграде. Видно было: соскучился. Я очень обрадовался, увидев в Одессе его в объятиях жены и двух ребятишек. Причем повар, как полагалось в тот важный момент, на возвышении стоял, под флагами. Но жена и дети не выдержали, подбежали к трибуне, запустили руки в рыжеватую бороду и что-то очень дорогое для сердца полярника говорили, говорили, вызывая вздохи и слезы сочувствия у всех стоявших перед трибуной.

В Антарктиду поваром ленинградский профессиональный слесарь попал, по его словам, как кур во щи. Была у слесаря слабость – кухарил. Сначала дома, потом, чтобы устроить сынишку в лагерь, взялся там помогать. Позже на поварские курсы подался и работал в лагере уже «поваром натуральным». И вздумалось человеку испытать любимое свое дело не где-нибудь – в Антарктиде.

Три фигуры в этом краю считаются наиважнейшими – радист, механик и повар. В годы первых экспедиций поваров сюда приглашали из ресторанов, причем из лучших. По сию пору живут в Антарктиде легенды о кулинарных фантазиях этих ребят. Чудеса делали! Ныне ресторанных асов романтика Антарктиды почему-то привлекать перестала. Но чудес от повара ждут по-прежнему, ибо две только радости доступны тут человеку – еда и баня.

Не знаю, что вышло бы в эту зимовку у тонкого ресторанного мастера, но повар Калмыков Анатолий был на Востоке надежным, изобретательным, безотказным. Кроме похвал перепадали ему и ворчания – все сносил. И всю зимовку три раза в день в тесноте, на керосиновой печке, на двадцать ртов было у него первое, второе и третье. «И тут не то что в кафе каком-нибудь городском – одно меню на полгода, тут надо было разнообразить, изобретать и действовать без оплошки – потому как нет ничего свирепее промерзшего и голодного мужика», – улыбается повар. В анкете на мой вопрос: «Чему научила тебя Антарктида?» – Анатолий Калмыков написал: «Терпению и чуткому отношению к людям, умению прощать минутные вспышки и слабости». Таков один из новичков Антарктиды.

О каждом из двадцати мне хотелось бы рассказать. Каждого эта зимовка сурово проверила и чему-нибудь научила. Но должен признаться, не со всеми успел как следует побеседовать. А Велло Парка, например, и вовсе не видел, он остался в Антарктиде еще на месяц метеорологом на теплоходе «Профессор Визе». Факт этот сам за себя говорит. После всякой зимовки, после этой особенно, сердце рвется домой. Но хладнокровный, уравновешенный Велло сказал: «Ладно, надо так надо…»

Вот на снимке моем в самом последнем ряду стоит Валерий Лобанов. О нем говорили как о самом трудолюбивом – «свое сделает и чужое прихватит». Он и в анкете на первое место поставил труд. «Качество всего, что ты сделал, Антарктида проверяет сурово и беспощадно. Тут нельзя абы как, тут все должно быть надежно. Расплатой за небрежность или халтуру может быть жизнь».

«Тут в дело идет все полезное, чему успел научиться до этого», – мог бы сказать Геннадий Баранов, получивший на Востоке лестное прозвище «терапевт-плотник». Школа строительных студенческих отрядов для Геннадия не прошла даром. Умение держать в руках молоток, гвоздь, топор оказалось не менее важным, чем опыт врачебный.

«Оглянувшись назад, могу сказать: во многом я был зеленым до Антарктиды. Теперь чувствую: многому научился, и не только в профессиональном смысле, но, главное, в понимании людей, их возможностей и своей ответственности. Прожитый год смело можно посчитать за два, а то и за три», – Сергей Касьянов, механик.

Это все говорят новички, впервые узнавшие Антарктиду. И любопытно было почувствовать: трагизм всего, что случилось, они восприняли как-то иначе, чем ветераны: «Ну, говорили, что в Антарктиде трудно. Убедились – действительно трудно».

Такая точка отсчета жизненных трудностей очень важна. И особо возмужавшими, как мне показалось, возвращались домой два человека, совершенно не схожие ни внешностью, ни характером, ни образом всей предыдущей жизни. Когда из Стамбула мы шли по Босфору, на палубе теплохода я снял их стоящими рядом. И могу сейчас вглядеться в их лица. Совершенно не схожие! Один степенного вида очкарь – «профессор», корректный, вежливый, несколько замкнутый. Это инженер-электрик Владимир Харлампиев. Другой – механик Сергей Кузнецов – похож на озорного мальчишку. Со всеми свой человек, весел, задирист, хотя, как мне показалось, сам к задирам не очень терпим и обидчив. Имеет два прозвища. За умелые руки и редкое трудолюбие Макарыч. За маленький рост и щуплость (похудел на зимовке на семь килограммов) – другое, очень веселое прозвище. Сергею тридцать. За словом в карман не лезет. На мой вопрос: «Усы добыл в Антарктиде?» – выпалил: «Я, Михалыч, с усами родился!»

Владимир Харлампиев рос в Ленинграде в интеллигентной семье единственным сыном. Думаю, не без значительных колебаний решился он покуситься на Антарктиду. Допускаю: вопрос возмужания, жизненной школы имел существенный вес, когда принималось решение…

Сергей Кузнецов рос в Архангельске, в семье рабочего. Вырастал девятым ребенком и, понятное дело, небалованным. «Семья у нас вся техническая: три сестры – инженеры, шесть братьев – механики и шоферы». Сергей с восемнадцати лет на море. Исходил сначала холодные воды, потом плавал и в теплых. «Мое рабочее место – в трюме возле машины. Машина всегда сверкала, и от этого в трудовой моей книжке благодарностям просто тесно». Любит морской механик слегка прихвастнуть, но делает это в высшей степени простодушно, с правом человека, для которого труд – это жизнь, который много всего успел повидать и уверен в себе. В том, что выдюжил на Востоке, ничего особого он не видит. Так и должно быть: Кузнецовы – крепкая кость.

У Харлампиева все иначе. Он признается, что испугался всего, что случилось. Испугался, что не готов к неожиданно вставшим трудностям, испугался, что окажется слаб и будет унижен своим положением. Мы говорили об этом с Владимиром много ночных часов. Я покорен был искренностью и деликатностью этого человека. Чувствовалось: он счастлив, что все сумел одолеть, что ни в чем слабость не показал, что был на уровне всех остальных, хотя, несомненно, был ему труднее, чем всем, уже из-за одних только его очков. «На морозе очки в мгновение индевели, а снимешь – сразу слепой. Только самый чуткий из всех Борис Моисеев понимал особые мои трудности и чем мог облегчал».

Профессионально Владимир Харлампиев заслужил всеобщее уважение. Сергей Кузнецов: «Володька сделал все возможное и невозможное. Пять раз перебрал генератор – и он заработал!» Сам Владимир об этом деле сказал: «Было не только позарез нужно, было потрясающе интересно добиться необходимого результата. Возможно, первый раз в жизни я очень остро почувствовал элемент творчества».

Ответы Владимира на анкету «Чему научила тебя Антарктида?» мне показались самыми интересными.

1. Понял, насколько свойственно для обыкновенного человека недооценивать свои возможности. Если бы перед поездкой я узнал, что мне предстоит сделать, через что пройти, то никогда не поверил бы, что смогу все это.

2. Еще раз убедился в правомерности истины о том, что человек познается в беде. Даже обычная зимовка на Востоке достаточно трудна, но так хорошо узнать друг друга нам позволили лишь неожиданности, которых было хоть отбавляй.

3. Научился ценить жизнь, те большие и маленькие радости, которыми тут она изредка оделяет.

4. В какой-то степени изменились взгляды на многие жизненные явления, что-то отошло на задний план, что-то выступило вперед, но самое главное, что эти изменения произошли (и происходят еще) не в худшую, кажется, сторону.

5. Научился видеть в людях основное, не концентрировать внимание на мелочах.

Лидер? Да, он, конечно, немедленно обнаружился, как только люди оказались у грани опасности. В такие минуты люди, как к магниту, тянутся к человеку, не потерявшему голову, к человеку, решения которого безошибочно верные, «к человеку, с которым, я сразу почувствовал, не пропадешь», – сказал самый молодой из «восточников» Петр Полянский.

Таким человеком оказался инженер-буровик Борис Моисеев. В редакции я предложил друзьям-журналистам по снимку определить лидера. Все ошиблись. Я и сам обнаружил Бориса в заднем ряду – еле виднеется за плечами друзей худощавая его фигура. Один из хорошо знающих инженера ребят сказал: «В обычной обстановке Борис всегда вот такой. Застенчив и скромен до крайности. Таким в жизни достается обычно самый постный кусок. В обычной жизни в лидеры он не проходит».

А там он был подлинным лидером. С самой первой минуты драмы. Это он, точно оценив ситуацию на пожаре, крикнул: «Ребята, немедленно вниз – крыша сейчас провалится!» Сам он спрыгнул последним. Это он сразу же вспомнил: на буровой есть забытый движок – и побежал его заводить. Движок нуждался в наладке. Борис все сделал – и движок заработал. Борису принадлежит идея спасительных печек. И это он, обнаружив на свалке дизель, сказал: «Ребята, чего бы нам это ни стоило – восстановим!» Омертвевший на морозе трактор ухитрился завести он – и дизель удалось вытащить к месту ремонта. Баню построить – Борис настоял, предложил под нее жилую свою комнатушку, был «прорабом» на этой жизненно важной стройке.

Тут нет возможности перечислить все, что придумано, предложено и сделано руками инженера-буровика в критические моменты зимовки. Делая записи, я спросил у ребят: все точно, не перехвалим? Сказали: все справедливо!

«Борис Моисеев – талантливый, грамотный инженер. Хорошо владеет токарным станком, прекрасный слесарь, электрик, хорошо разбирается в дизелях. И опыт – пятый раз в Антарктиде!» Это слова человека, делившего с инженером все технические заботы.

Возможно, этих забот и довольно, чтобы люди в критический час к тебе потянулись? Говорят: нет, только этого мало. И добавляют вот что: «Абсолютной честности человек… За самое трудное берется первым. Пока не закончено дело, не успокоится. Не ждет похвал… Человек мягкий и добрый. Не дожидается, когда попросят помочь, сам видит, где трудно, и без слов помогает… Ничего – очертя голову: сначала подумает, потом делает. Обязательно посоветуется. И тебе посоветует, но мягко и необидно… Иногда нужно, чтобы с тебя не только спросили, но поддержали, поняли, вошли в твое положение. Борис и это умеет… Верит в людей. Ему всегда хочется, чтобы все было хорошо. И сам он для этого делает все возможное. Его любимое обращение: „Мужики!..“ Любимый тост за столом: „За любовь!..“»

С Борисом Сергеевичем Моисеевым, сорокадвухлетним инженером Ленинградского горного института, я говорил уже перед самым приходом в Одессу. В каюте сидел худощавый стеснительный человек, не склонный к пространному разговору о пережитом. Сказал: «Было трудно. Невыносимо трудно. Особенно, думаю, новичкам…»

Мы пили чай, говорили о том, о сем – о Стамбуле, о Чукотке, где когда-то Борис работал, о пяти поездках его в Антарктиду. И неизбежно вернулись потом к этой последней зимовке. Я много о ней узнал от Бориса. Приведу тут вопросы из разговора и ответы на них.

– Что все-таки было труднее всего – ночь, мороз, удаленность, крайняя неустроенность быта?

– Для меня мучительным было возникшее напряжение в группе. Но эта трудность закономерна. У всех ведь характеры, свои вкусы, привычки, разные представления о жизни. И все оказалось тут на виду, обнажилось и обострилось. Были у нас и ошибки. Не обижайтесь, разбор их для прессы не предназначен. Сами все разжуем в Ленинграде…

Коснулись в беседе средств, помогающих разрядить обстановку. Борис Моисеев: «Средства эти известны: мудрость, терпение, юмор… В этот раз я как-то особенно ощутил отсутствие среди нас Василия Теркина. И пожалуй, тут, на Востоке, понял всю мудрость и жизненность главной поэмы Твардовского. В трудных длительных испытаниях крайне нужна большой прочности, неунывающая, находчивая, всех притягивающая натура».

– Сами не пробовали расшевелить ребят?

– Смешно сказать, пробовал. Но чего не дано – того не дано. Теркиным надо родиться.

– С кем работалось легче всего?

– Если настаиваете, назову врача Геннадия Баранова и радиста Валерия Головина. Эти ребята – по мне. Прямые, искренние, работящие, очень надежные. Такие – достойная смена нам, старикам, в Антарктиде.

– А поедут, не напугала ли зимовка раз навсегда?

– Не думаю. Отбор естественный существует, конечно. Без пережитых трудностей кое-кто, однажды побывав в Антарктиде, больше туда не просится. А пережитые трудности, по моим наблюдениям, человека лишь закаляют…

В ответах ребят на анкету эта мысль человека, пять раз побывавшего в Антарктиде, подтверждается. Михаил Гусев: «Осознал: максимальное удовлетворение от работы получаешь, выполняя ее в экстремальных условиях. Ни о чем не жалею!» Иван Козорез: «Многому научился. И если суждено еще побывать в Антарктиде, то колебаться не буду – Восток!» Петр Полянский: «Соберусь ли еще? Это решат домашние обстоятельства. Что касается моих устремлений, то Антарктидой я заболел». Валерий Головин: «Если меня пошлют, поеду. И попрошусь на Восток».

Такие они – «восточники».

 

А надо ли туда ехать?

Древнейший вопрос: надо ли с риском для жизни куда-то плыть, ехать, идти? Ответ тоже древний. В латинском отчеканенном изречении он звучит так: «Плавать по морю необходимо. Жить не так уж необходимо». Эта старинная мудрость предполагает сознательный риск во имя открытий, познаний. На том стоит человек. Иначе по сей день мы бы думали, что Земля наша плоская, как нижняя часть хлебного каравая.

Антарктида, Антарктика (это одно и то же)… Не так уж давно никто не знал, что она существует. Во времена молодого Пушкина, в 1819 году, из Кронштадта в далекое плавание отправились два русских парусника «Восток» и «Мирный». (Название нынешних антарктических станций – благодарность потомков тем, кто считал: плавать по морю необходимо!) Это была не первая попытка проверить предположение, что где-то на карте, в самом низу, должна быть земля.

Найдя Австралию, морские скитальцы стремились увидеть: а что же там, дальше, на юге? Но Земля туда не пускала. «Риск, связанный с плаванием в этих покрытых льдами морях в поисках Южного материка, настолько велик, что я смело могу сказать: ни один человек никогда не решится проникнуть на юг дальше, чем это удалось мне. Земли, что могут находиться на юге, никогда не будут исследованы». Сказано сильно и кем – Джеймсом Куком, знаменитым путешественником, открывателем, прославленным капитаном! Тем значительней подвиг двух капитанов российских Фаддея Беллинсгаузена и Михаила Лазарева. (Две нынешние станции в Антарктиде носят их имена.) 16 января 1820 года русские моряки увидели ледовую землю. Антарктида существовала!

Семьсот пятьдесят один день были русские моряки в плавании, из них сто дней – в антарктических льдах. Любой нынешний капитан, знающий все коварства южного льда, снимет шапку перед подвигом «Мирного» и «Востока» – парусные суда, лишенные маневренности нынешних кораблей, в любой момент могли оказаться в ловушке. Между тем корабли обогнули всю Антарктиду, девять раз приближались к ее берегам и в общих чертах определили размеры и контуры континента. Немецкий географ Петерман писал: «За эту заслугу имя Беллинсгаузена можно прямо поставить наряду с именами Колумба, Магеллана…» Таков начальный вклад нашей страны в исследование Антарктиды.

Ледовый континент после его открытия осторожно, но непрерывно стали «ощупывать». Однако он долго оставался «терра инкогнита» – землей неизвестной, казавшейся воплощением всех опасностей. (Название материку придумал англичанин Меррей: Антарктида – «лежащая против Арктики».) Лишь в 1895 году люди впервые ступили на материк. То были норвежцы, капитан Кристинсен и четверо его спутников. Их вылазка длилась считанные часы. Но все всегда начинается с первого шага. Шестнадцать лет спустя пять норвежцев и пятеро англичан двумя группами, соревнуясь, решили двинуться в глубь Антарктиды и достичь ни много ни мало – Южного полюса. И они достигли его. Они увидели материк Антарктиды. Их впечатления? «Великий Боже, какое ужасное место!» – записал Роберт Скотт, возглавлявший экспедицию англичан, погибшую на пути с полюса.

Место действительно самое неуютное на Земле – суровая, безжалостная, ледяная пустыня. Достойно ли это место внимания человека? Излишний вопрос. Уж коли мы покусились узнать, что представляет собой Луна, как выглядят, «чем дышат» Венера и Марс, то Антарктида – огромная часть нашего дома – Земли – неизбежно должна была стать объектом тщательных изучений. И ни в каком другом деле народы не проявили столько согласия, солидарности, взаимовыручки, помощи, целенаправленных общих усилий, как в изучении Антарктиды.

Для науки Антарктида – уникальное место планеты, гигантская лаборатория, где изучают природу Земли и космоса. Тут работают геофизики, магнитологи, океанологи, моряки, радиофизики, биологи, астрономы. Но Холод и Лед все-таки главные объекты науки. Антарктиду называют «кухней» земной погоды. Надо ли удивляться, как тянет к себе эта «кухня» климатологов, гляциологов, ученых метеослужбы.

Но, оказалось, антарктический лед, напластованный чередованием зимы и лета, является еще и уникальным летописцем Земли. Как годовые кольца деревьев, лед, если его пробурить и исследовать вынутые керны, может рассказать, в какие годы на планете выпадали пеплы вулканов, когда оседала метеоритная пыль, как менялся климат планеты, каков возраст самой антарктической ледяной шапки. Бурение льда подтвердило, между прочим, предположение, что ледяная масса, соприкасаясь у основания с грунтом, превращается в воду – давление, трение и внутриземное тепло в совокупности делают свое дело…

Много всего поведала Антарктида. Несколько поколений людей снимали с этого континента покров таинственности, но главные, громадные по объему знания Антарктиды были получены в этом веке. Большой и всеми признанный вклад в изучение континента сделали советские исследователи. Их тут с 1956 года побывало шестнадцать тысяч, причем пять тысяч – с зимовкой.

Однако, чем больше мы знаем, тем больше у нас вопросов. И «белый магнит» по-прежнему будет притягивать исследователей. В последние годы Антарктиду усиленно посещают геологи. И они «накопали» тут много всего интересного, объясняющего природу Земли и дающего представление о богатствах Южного континента.

Пока в практических целях с континента увезли лишь глыбу белого мрамора на памятник Скотту в Новой Зеландии. Но завтра может все измениться. И очень возможно, что главный спрос тут будет на… лед. Идея возить отсюда айсберги на буксире лет двадцать назад вызывала улыбку. Сейчас уже существуют проекты, как это делать. Проблема чистой воды повсюду становится все острее. И взоры людей обращаются к Антарктиде. Тут законсервировано восемь десятых запасов пресной воды планеты…

«Плавать по морю необходимо…»

Со времен Фаддея Беллинсгаузена Антарктида, конечно, ни на градус не потеплела, не стала гостеприимней. Но люди научились тут жить и работать. Опасно? Обдуманно скажем: не более чем ехать по напряженной автомобильной дороге. Большая опасность в наш технический век, как наблюдаем, может подстеречь человека даже на тихой, спокойной, обжитой реке, стоит лишь малость притупить бдительность. Антарктида же требует мужества, выносливости и дисциплины особой. Она, как любят говорить полярники, не прощает обращения с ней «на ты».

Четыре года назад мир облетело известие: новозеландский лайнер (двести тридцать семь пассажиров и двадцать человек команды) в Антарктиде потерпел катастрофу. Это был накатанный рейс, в котором небедным пассажирам налегке показывали ледяной континент. Туристский пикник – закуска, выпивка на борту, десертное антарктическое блюдо, под названием «Эребус». «Но в этот раз блюдо, – как пишут, – не успели подать, самолет врезался в склон вулкана Эребус, который с борта обозревали». Погибли все. Это был случай обращения с Антарктидой «на ты».

Еще случай… Новозеландская база Скотт. Четыре биолога во главе с американцем Джимом Лаури в спокойный солнечный день поплыли на лодке для работы в прибрежных водах. Погода испортилась… мотор отказал… лодку айсбергом смяло… на обломке льдины людей понесло в океан… На базе все были спокойны. И только на четвертые сутки отсутствие группы заметили. Подняли все самолеты и вертолеты, а также наземные средства. После тридцати часов поисков, уже всем казавшихся безнадежными, терпящих бедствие обнаружили. Причина беды – беспечность: никому не сказали, что отлучаются.

Инженер Михаил Родин, здоровый, сильный, цветущий, считал на Востоке, что все ему нипочем. И возможно, даже для себя самого незаметно глотнул морозного воздуха «не через шарф». Вы помните, чем это кончилось. Какой драматической, рискованной для всех остальных была эвакуация человека со станции.

Пожары – бич Антарктиды. Воздух тут действительно сух, как в Сахаре, и от беды, как говорят, не зарекайся. Но ведь известно и то, что пожары чаще случаются там, где не очень-то помнят, что пожары могут случиться.

Меры предосторожности на случай пожара… Дизельная электростанция – сердце Востока. Все понимали: если этого сердца лишиться – конец. Двадцать пять лет понимали. Человеку запасное сердце иметь невозможно. Но в жилой точке, космически удаленной от всех, точке пожароопасной, второе сердце иметь полагалось. В отдельном строении смазанными и отлаженными должны были стоять два двигателя. Их не было. Точнее, были, но под одной крышей: и основные и запасные. Тот самый случай житейской практики, о котором сказано поговоркой: «Все яйца клали в одну корзину».

На теплоходе из Антарктиды вместе с «восточниками» плыло много других зимовщиков. Нерядовой случай на станции, конечно, так и сяк обсуждался. Ветераны антарктической экспедиции с горечью говорили, что в последние годы заметно больше стало всяких накладок. Я не считаю возможным говорить обо всем, что вспоминалось под горячую руку. Подготовка любой экспедиции – дело чрезвычайно сложное и громоздкое. Абсолютно все предусмотреть трудно. Но есть ли стремление к этому абсолюту? Обращаюсь к рассказам на теплоходе. «Завезли на Восток запасные части для дизелей – они оказались от двигателей другой модификации. Что было делать механикам Карпенко и Кузнецову? По пятнадцать часов не выходили из дизельной – перетрясали, чинили изношенные машины…» Мне рассказали о пьяном враче, отстраненном от опасно запоздавшей по его же вине операции, о некачественном горючем для самолетов. О многом другом, создающем в условиях Антарктиды особые трудности.

Успех любой экспедиции закладывается «дома, в тепле». Недогляд, оплошность, небрежность в экстремальных условиях оборачиваются бедой, трагедией, преодолением великих трудностей. Пример классический: экспедиции Амундсена и Скотта. Одну венчает победа, другую – драма. Вспоминая Скотта, всегда говорили о злом стечении обстоятельств. Но вот недавно сами англичане, изучив хладнокровно, как готовились к экспедициям Скотт и его норвежский соперник, пришли к выводу: Амундсен предусмотрел все. Скотт же наделал ошибок и в подборе людей, и в подготовке снаряжения. У Скотта за три месяца на запасных складах на три четверти улетучился керосин из бидонов, и этим частично объясняется гибель группы. Но Амундсен ведь тоже пользовался керосином. Пятьдесят лет спустя на восемьдесят шестом градусе южной широты обнаружили канистру, принадлежавшую его группе. Открыли… она была полна керосина! Норвежец, отправляясь в Антарктиду, позаботился, чтобы горючее не улетучилось.

Пример характерный. Предусмотрительность, дисциплина, тщательная проверка всего, что отправляется в Антарктиду (снаряжения и людей), как правило, избавляют зимовщиков от ситуаций, когда приходится преодолевать трудности, каких могло бы не быть.

На теплоходе люди бывалые мне говорили: «Сложно стало комплектовать экспедиции». Одной из причин называли оплату труда зимовщиков. Она не изменилась с 1956 года.

Этот момент нельзя назвать несущественным. Труд в экстремальных условиях должен достойно вознаграждаться. Это сразу разрешило бы главную проблему: брать на зимовки не всех подряд, а со строгим отбором, как это раньше и было (и так обязательно должно быть!). Это позволило бы для особо трудных зимовок подбирать людей по законам психологической совместимости. Об этом меня просили обязательно написать все «восточники».

И под конец одна существенная деталь зимовки Востока. Когда угроза гибели людей была отодвинута, начальник станции запросил Большую землю: по каким нормам распоряжаться продуктами, часть которых на морозе погибла? Из Ленинграда снабженец Чхиквадзе Михаил Капитонович вместо разумно-сердечного: «Да ешьте, ребята, что есть, только выживите» – прислал строгую радиограмму, что все учитывать будут по существующим правилам и с учетом обстоятельств пожара. Начальник, зная дело на месте лучше, чем Михаил Капитонович, послал еще одну радиограмму – руководителям выше с объяснением исключительной ситуации. Но радиограмма попала почему-то опять к Чхиквадзе.

Ответ был суровее прежнего. У начальника станции не хватило мудрости послать третью, пятую радиограмму и добиться в конце концов понимания. Вместо этого он заявил терпящим бедствие людям, что они, мол, переедают, не соблюдая нормы, что надо все экономить… Если бы взводу солдат, ведущих смертельный бой в окружении, сказали в этот момент, что с них будет спрошено за патроны и пшенные концентраты, солдаты, мягко сказать, не поняли бы говорившего. То же самое случилось и на Востоке. Не знаю, сколько раз начальник станции пожалел обо всем, что необдуманно выложил «взводу», но обстановка на станции, и без того невыносимо тяжелая, усложнилась резким похолоданием климата психологического.

Понимал ли Михаил Капитонович Чхиквадзе, как было трудно там, на Востоке? Должен был понимать. Но к сожалению, не всегда понимает человек, сидящий в тепле, человека на холоде. Мне сообщили: Михаил Капитонович в Институте Арктики и Антарктики прежней должности уже не занимает. Это, насколько я понял зимовщиков, хорошая весть, и не только для тех, кто был на полярной станции Восток…

А «восточников» в Одессе встречали музыкой и речами: «Молодцы, выдержали!» Я смотрел на ребят и думал: все они с удовольствием поменяли бы большую часть похвалы на мудрость понимания их там, «в окружении», на Востоке.

Вот такая она, Антарктида, и такая зимовка в самой ее глубине. Драматическая, героическая, поучительная зимовка.

В июне я послал радиограмму новой группе зимовщиков на Востоке: как дела, погода и самочувствие? И вот ответ: «У нас все в порядке. Работаем. Ликвидируем последствия прошлогоднего несчастья. На Востоке полярная ночь. Мороз сегодня – минус семьдесят шесть. От имени двадцати зимовщиков начальник станции Восток Будрецкий Арнольд Богданович».

И время идет – снаряжается новая экспедиция в Антарктиду. Среди участников, мне сообщили, Борис Моисеев, Валерий Головин, Аркадий Максимов, кто-то еще из «восточников».

Плавать по морю необходимо!..

1983—1984 гг.