Дюжина монахов в красных одеяниях повела нас в глубь пещеры к небольшой лестнице, оканчивающейся у священного источника. В темноте я едва различал свод пещеры, который завершался большой аркой у края пропасти. Пропорции этой природной пещеры столь совершенны, что она кажется делом рук человека. Сверху доносились пронзительные крики летучих мышей и воркование птиц. Перед входом летала пара галок с черным оперением и желтыми клювами. В глубине пещеры пряталось несколько маленьких зданий, похожих на склады. Раньше здесь, наверное, размещались кельи монахов, а теперь их приспособили для хозяйственных нужд. Запасы дров были сложены у источника. В передней части пещеры находились большой молитвенный зал и трехэтажная кумирня, а затем до самого края пропасти расстилалась терраса. Она была как бы сердцем монастыря.

Меж двух зданий высился четырехметровый древний чхортен, на который наложили столько слоев краски, что он стал походить на природный сталагмит, из которого, наверное, и появился. Такие чхортены, «изваянные рукой бога», то есть сталагмиты, в Гималаях встречаются очень часто.

Запах плесени и крики птиц создавали в гроте странную атмосферу. Монахи уселись в позе лотоса на краю пропасти и возобновили чтение священных изречений.

Я не решался завести разговор с монахами о древних документах, ради которых явился, и попросил встречи с настоятелем. Меня представили его заместителю, старому угрюмому монаху с резкими манерами. Нордруп посоветовал мне вначале не упоминать о манускриптах. «Всему свое время», — сказал он и добавил, что куда важнее поесть. Зная зверский аппетит Нордрупа, я поплелся вслед за ним на кухню.

Она была высечена в скале на том же уровне, что и терраса. Низко пригнувшись (череп у меня еще ныл), я проник в закопченное «логово» волшебника — круглую пещеру с большим отверстием в своде, через которое лениво утекали клубы дыма, освещенные солнечными лучами. Справа громоздилось нечто вроде сложенной из камня печи высотой один метр и шириной шесть метров. На ней стояли сосуды самых разных размеров, начиная с крохотных разукрашенных чайничков до огромных котлов, где можно было запросто сварить пару человек.

Громадный багроволицый монах усадил нас в углу прямо на землю и поставил перед нами невысокий столик. Сидя так низко, я мог рассмотреть всю кухню, поскольку не мешал дым. Полдюжины монахов занимались самыми различными делами. В противоположном углу один из них ковырялся пальцами в огромных кусках масла и извлекал из них шерсть яков! Другой стоял перед огнем и бросал в него охапки веток, которые взрывались оранжевым пламенем. Человек, усадивший нас в углу, был шеф-поваром, одним из влиятельнейших лиц в монастыре. Он уселся рядом с нами и принялся расспрашивать, откуда я, попутно подшучивая над моим обликом и одеянием. Он мне напомнил шеф-повара большого монастыря Хемис в Ладакхе, с которым я провел два дождливых дня; властвуя у своей столь же огромной плиты, он подгонял десятка два поварят и, не скупясь, наносил удары огромным медным черпаком по их бритым головам. Кухни монастырей — это места, где языки развязываются с легкостью. Приготовление чая в Пхуктале начиналось с того, что в котле кипятили воду с чайными листьями, затем черпаком разливали навар по чашкам. После этого в огромный цилиндр-шприц накладывали масло и с помощью поршня мешали его с чаем, добавляя тут же соль. Один из монахов с усердием орудовал деревянным поршнем, чтобы хорошо перемешать ингредиенты. Затем чай (а вернее, суп) сливался в огромный чан, чтобы он оставался горячим до прихода монахов. Заскарцы, как и все тибетцы, могут выпить до пятидесяти чашек чая с маслом за день, а поскольку в Пхуктале живет сорок пять монахов, можно себе представить, сколько напитка заваривают каждые сутки. Кроме того, чай служит не только для питья, с его помощью замачивают цзамбу. Если судить по крепкому здоровью монахов, масло, соль, ячмень в зернах, вода и таннин чая являются великолепными питательными продуктами.

После еды мы выбрались из задымленного ада на край пропасти, где я, заглянув в пустоту, едва не расстался с завтраком. Интересно, сколько монахов за долгие века упало в реку Заскар, поскольку перил не существовало и в помине.

Я попытался изложить цель моего визита наиболее эрудированным, на мой взгляд, монахам. Спросив их, есть ли в монастыре древние рукописи или хотя бы записи о сборе налогов, я увидел лишь замкнутые лица, на которых читалось скорее недоверие, чем неведение.

Было ясно, что мой прямой подход к делу насторожил их. Ведь большинство монахов впервые видели иностранца, и, конечно, было неуместно просить их показать старые книги — священное наследие и тайну монастыря! Все буддийские книги вне зависимости от их содержания считаются святыми, и поэтому их укладывают в кумирнях выше статуй. Перед чтением монахи благоговейно прикладывают их ко лбу — этот жест равнозначен благословению. Все, что относится к истории, здесь считается «совершенно секретным». А тут вдруг появляется язычник со странными повадками, с голыми волосатыми ногами и мокрыми носками, торчащими из карманов. В глазах благочестивых и ученых монахов я выглядел бродягой. Кроме всего прочего, у меня были «желтые» глаза (так называют в Гималаях светлые глаза) и красный нос — явление совершенно необычное в Заскаре. Триста километров пыльных троп, которые остались позади, не могли придать мне и моей одежде идеального облика человека, которому пхуктальский монах тут же вручит сокровища монастырской библиотеки. Настоятель был в отъезде, а для его заместителя я был неизвестно откуда взявшимся чужеземцем.

— Нет, — сказал он, — у нас нет книг, о которых вы говорите.

Обведя взглядом лица окружавших меня монахов, я понял, что настаивать бессмысленно. И даже Нордруп, который был и упрямее и хитрее меня, поостерегся присоединиться к моим требованиям. Он лишь скромно спросил, можно ли посмотреть статуи в кумирнях монастыря. Монахи с радостью согласились. Они очень гордились своими статуями и священными фресками, которые, по их мнению, обладали различными чудесными свойствами. Нас ввели в большой зал, где сидящие в два ряда монахи жевали цзамбу в паузах между чтением стихов «Ганджура». Наше появление вызвало некоторое оживление.

Я с любопытством осмотрел статуи алтаря и фрески. Некоторые из них были, по-видимому, не очень древними, больше всего меня заинтересовали тщательно отделанные и явно старинные скульптуры животных, размещенные позади сидящего Будды. Этот ансамбль напомнил мне древнюю кумирню Лумпо в Карше и святилища Алчи в Ладакхе. Я сделал несколько фотографий и перешел в кумирню под аркой грота. Первый этаж был заполнен массой вещиц — статуэтками, масками, книгами. Там же стоял макет мифического дворца, описанного в ламаистских книгах, и громоздились старые барабаны с изогнутыми палочками и суровые божества на лошадях, львах и ослах, окруженные пламенем свечей. Все эти вещицы были изготовлены из обожженной глины и раскрашены в яркие синие, желтые и зеленые цвета.

В кухне мне поведали историю происхождения монастыря. Нашли эту пещеру три индийских мудреца; когда они там поселились, появился лама Чансен Черап Зампо, который предложил заложить здесь монастырь. Они ответили, что пещера слишком мала, и тогда лама совершил чудо: стены грота раздвинулись, и он принял свой нынешний облик.

По другой версии, монастырь основал Ричен Зампо. Этот лама способствовал обновлению буддийской религии в Гугэ и ее распространению на Западном Тибете в XII веке. Факт основания им Пхуктала тем более вероятен, что он заложил и другой монастырь, в Рипчу, в верхнем течении реки Заскар. Я склонен думать, что громадная пещера была святым местом еще в глубокой древности, хотя здесь нет скульптур доламаистского периода. Но я видел чудесные фрески очень древнего происхождения в боковой кумирне, немного в стороне от пещеры. Они напомнили мне сходные фрески XII века, которые видел в монастыре Алчи. Их, вероятно, можно отнести к наиболее древним в гималайском мире. Я детально осмотрел рисунки и сделал фотоснимки, понимая, что для серьезного изучения Пхуктала или любого другого крупного монастыря нужно несколько недель, если не месяцев.

В кумирне с древними фресками молодой монах отвел меня в сторону и попросил перевести надпись. Это была надпись по-английски на плите из местного темного камня:

Кереши Цчома жил здесь в 1825–1826 годах.

Пионер тибетских исследований.

Этот камень был идентичен тому, что фигурировал на фотографии Эрвина Бакти, которую мне показал князь Зангла. Кереши действительно провел часть зимы в Пхуктале, а затем жил в деревне Тетха. Можно только сожалеть, сколь мало сведений о своей деятельности и о тех местах Заскара, где он побывал, оставил этот молодой венгр.

Тот факт, что я говорил по-тибетски и проявлял несомненный интерес к монастырским божествам и постройкам, восстановил доверие монахов к моей персоне. Это можно было заключить из того, что после короткой речи Нордрупа в мою защиту они сообщили, что отыскали старые бумаги в подвале одной из кумирен. С бьющимся от волнения сердцем я разглядывал под сводом пещеры большие рукописные листы, которые монахи передавали друг другу. Хотелось верить, что в них записаны интересные сведения об истории монастыря. К сожалению, большинство листов обгрызли крысы. Я попросил Нордрупа быстро просмотреть их, чтобы узнать содержание. То были сведения о владениях, списки пожертвований, но нужного мне документа, а также генеалогии князей не было. Мы знакомились с документами около часа, понимая, что нам все равно не хватит времени. «Чтобы иметь шанс отыскать нужное вам, здесь надо пробыть с неделю!» — сказал Нордруп. Он был прав. Мы не могли оставаться долее, во-первых, из-за дополнительных расходов (я платил за лошадей посуточно), а также из-за того, что истекал срок моей визы на пребывание в Индии.

Будучи в полной уверенности, что в монастыре Пхуктал можно найти разгадки тайн, окружающих историю Заскара, я расстался с монахами, вручив им несколько рупий. Спустившись по подвесным и вырубленным в скале лестницам, мы оказались у подножия обрыва. Я бросил прощальный взгляд на кельи, прилепившиеся к скалам, как ласточкины гнезда вокруг черного провала пещеры, откуда уже долгие века доносились зычные голоса молящихся монахов. Если и есть в мире место, предназначенное самой природой для возвышения духа, это, несомненно, Пхуктал!

Но моя радость тут же померкла, стоило мне увидеть еще один подвесной мост, не менее опасный, чем прочие! Я с удовольствием обошелся бы без этого неприятного сюрприза. К счастью, мост был коротким, и, перейдя его, я согласился с Нордрупом, что все дело в привычке, а в глубине души надеялся, что этот мост последний. Но страхи мои не кончились, нас ждал еще опаснейший перевал.

Будучи в Европе неисправимым лежебокой, я во время своих странствий удивляюсь, как много можно сделать в один день, вставая в пять часов утра. Мы проделали долгий путь до монастыря, пробыли в нем четыре часа, изучая манускрипты и строения, а часы показывали всего два часа пополудни. У нас впереди была масса времени до встречи с Лобсангом на пастбище, где он поджидал нас.

Теперь мы шли по берегу реки среди голых раскаленных скал. Примерно через каждый километр попадалась молитвенная стена с именем того, кто ее возвел.

К четырем часам дня меня, как и Нордрупа, начал терзать голод. Но уже был близок первый из домов, которые мы разглядывали утром с вершины обрыва. Нордруп обнаружил поле созревшего зеленого горошка. Я уселся отдохнуть, а мой спутник нарвал немного стручков. «Такой обычай, — сообщил мне Нордруп, разламывая стручки. — Никто не жалуется, что его обворовали». Меня все же мучили сомнения, и я почувствовал себя виноватым, когда увидел женщину, направлявшуюся к нам с явным намерением узнать, что происходит на ее поле. Нордруп, не теряя присутствия духа и даже не прожевав горошек, поднялся ей навстречу и принялся расхваливать ее чудесное хозяйство, не дав выразить протест. Его наглость так потрясла меня, что я набрался смелости и спросил, нет ли у нее на продажу арака и чанга. Да, сказала женщина, она нам продаст арак, если мы последуем за ней. Женщина провела нас в комнату, где два полуодетых ребенка играли с козой. Вокруг низкого столика громоздились подушки, накрытые ковром.

Мы воссели на почетные места, отведали арак и, не смущаясь, налегли на свежайший зеленый горошек. Арак был превосходен, и мы отдали напитку должное. Мы прошли по горам тридцать километров, а оставалось всего только пять или шесть. Но у нас не было сосуда, чтобы унести купленный арак. Женщина тоже не смогла выручить нас — пустой посуды не было. Напрашивалось единственное решение — выпить все на месте… Дом мы покинули в приподнятом настроении.

По пути миновали второе большое здание, наверняка когда-то укрепленный передовой пост у притока Заскара, чьи синие воды неслись навстречу мутным водам второстепенного притока, текущего со стороны Кургиякха. Его-то мы и перешли по нашему первому мосту «для лошадей» элегантной конструкции с настилом и балюстрадой.

На другом берегу началось долгое и трудное восхождение по нависшей над пропастью тропинке. Пары арака быстро рассеивались. Неожиданное происшествие на время отвлекло нас. Нам навстречу шел в стельку пьяный крепыш лет тридцати. Его ноги подкашивались, он шатался на каждом шагу, останавливался на краю пропасти лицом к ней, чудом отступал назад на пятках, и все начиналось снова. Он замер перед нами, чтобы поболтать, произнес несколько фраз и тут же потерял нить разговора, пожелал нам доброго пути и продолжил свой неверный путь к неминуемой смерти.

— Нам следовало остановить его, — сказал я Нордрупу. — Он ведь свалится в реку и…

— Знаю, — спокойно ответил Нордруп. — Но что мы можем сделать? Не будем же мы его нести на руках!

Я подумал, что в Гималаях ходить в состоянии крайнего опьянения столь же опасно, как и править автомобилем «под парами» в Европе. Полный сострадания к набравшемуся весельчаку, я помолился за него провидению.

Стояла почти непроницаемая тьма, когда мы подошли к хутору из трех больших домов, где условились встретиться с Лобсангом. Раздался лай крупных псов. Это был пастуший хутор, расположенный на очень пологом склоне, усеянном яркими цветами и низкорослым кустарником. Для этого края пастбище было отличным.

Владелец «нашего» дома был высокий молодой человек с тонкими чертами лица. Он представил нам свою жену, женщину редкостной красоты. Три их ребенка, облаченные в одежды из мохнатых бараньих шкур, не желали прерывать своих игр и отправляться спать. Мать наконец уложила их на ковер рядом с очагом, где лениво горел кизяк. Лобсанг расстелил свой спальный мешок в углу той же комнаты. Я проглотил горсть риса и заснул мертвым сном.

На заре уже был на ногах. Умывшись в оросительном канале, я помог своим спутникам навьючить лошадей. Делал все автоматически, ибо настолько свыкся с новой жизнью, что напрочь забыл о своем европейском житье-бытье. Конец путешествия перестал меня беспокоить; у каждого дня были свои проблемы.

Мы вступили в долину Кургиякх, которая входила в провинцию Лунак. Управляло ею семейство Тетха, обладатель «Заскарских хроник». Эта долина длиной семьдесят километров вела к высотам перевала Шинго-Ла.

Через два часа мы добрались до первых ячменных полей деревни Тетха, где сорок домов образуют три хутора. Крупное здание на отшибе, окруженное скрюченными ивами, было резиденцией лумпо, местного аристократа.

Дома, построенные в основном из камня, были меньше и ниже домов других районов Заскара. Они казались более примитивными, но я не мог понять, откуда у меня возникает такое ощущение. Поговорив с несколькими жителями деревни, мы по тропе вернулись к реке и перешли на левый берег. Мрачная аридная долина постепенно расширялась. Мы находились на высоте четырех тысяч трехсот метров, на границе человеческих поселений. Деревни Тетха и Транзе, где мы останавливались, чтобы отдохнуть, относятся к одним из самых высокогорных поселений в мире. Пока Нордруп с Лобсангом пасли лошадей и пытались разжечь костер из кизяка, я осмотрел дома Транзе, разбросанные по дну долины у подножия беленного известью монастыря.

Вскоре стало ясно, почему дома так низки: они были наполовину закопаны в землю! Только забравшись под землю, люди могли жить в относительном тепле на высоте четырех тысяч трехсот метров над уровнем моря.

Избежав шумных атак громадных псов, я разыскал привратника монастыря. Крохотный человечек в лохмотьях, хромая, привел меня к алтарю, где находилась самая большая масляная лампа из виденных мной. Диаметром в полметра, она имела высоту один метр двадцать сантиметров. Эта чудовищная по размерам лампа из чеканной меди принесла монастырю широкую известность.

Когда спускались в долину, небо снова заволокли тяжелые тучи. Мы вступали в продуваемый ветрами безлюдный край на границе безмолвных ледников. На этой высоте деревья не растут даже при искусственном орошении. Здесь не произрастает ничего, кроме ячменя, но и ему для развития едва хватает ультрафиолетового излучения. Урожай следует собирать, пока не начнутся первые снегопады сентября, то есть до созревания зерен. Сейчас стояла середина июля, а мне казалось, что лето уже на исходе. Здесь, по словам Нордрупа и Лобсанга, заморозки бывают в течение всего года. Для них, заскарцев, обитатели Лунака были примитивными горцами, предметом шуток остальных заскарцев, которые сравнивали этих наивных простаков с хитрецами из Падама или утонченными жителями центральных теплых провинций. Разве мы можем понять в Европе, что в Заскаре живет общество столь же сложное, как и наше, со своей аристократией, со своей элитой, своими центрами обучения, своими элегантными деревнями и неблагоприятными для жизни районами вроде долины Кургиякх, где обитает самая высокогорная в Азии сельская община?

Пока мы направлялись к еще одной деревне, Ралта, Лобсанг сообщил, что в русле реки, которую мы переходили вброд, имеется месторождение медной руды. Из-за религиозных верований добыча полезных ископаемых из недр земли считалась у буддистов святотатством. В Заскаре текут золотоносные реки, но местное население никогда не занималось эксплуатацией этих богатств. Обработка металла считается грехом, и ею занимаются только гара (местные кузнецы), к которым относятся как к гражданам второго сорта. Им разрешают за относительно низкий налог, выплачиваемый местным властям, добывать золото. Заскарцам и остальным гималайским буддистам чужда кастовая система. Однако мусульмане-дровосеки и кузнецы приравниваются к чужестранцам, как, впрочем, и музыканты. У них ограниченные права, а их дети могут вступать в брак лишь в рамках своей социальной группы.

У самой деревни Ралта, недалеко от брода через медноносную реку, мы наткнулись на странную круглую постройку, похожую на усеченную башню.

— Это волчья ловушка, — разъяснил Лобсанг, показывая на внутреннюю стену, которая расширялась книзу, и на земляную насыпь снаружи, — Зимой, — продолжал Лобсанг, — на дно бросают тушу козы или лошади; запах привлекает волков, они взбегают по насыпи, прыгают вниз, а выбраться оттуда уже не могут из-за наклонной стены. Волки ходят стаями, и в ловушку попадают сразу несколько зверей. Их вой привлекает внимание жителей деревни, и те их приканчивают камнями.

Волки в этом районе принадлежат к белой или серой гималайской разновидности, изредка в горах на севере Заскара встречаются черные волки. Лобсанг сказал, что ловушки устроены почти у каждой деревни. Волки — подлинный бич Заскара, худшие враги крестьян, на чьи стада они нападают. Я подумал, что не так давно они свирепствовали и в Европе. Даже в фольклоре отражен атавистический страх человека перед хищником. В Заскаре волки напоминают человеку, что они делят с ним одну и ту же экологическую нишу: это противник, с которым надо бороться, чтобы выжить.

Пройдя мимо покинутого людьми хутора Рале, мы вышли на пастбище, посреди которого торчало некое подобие каменного трона. Вначале я решил, что это и есть трон для отдыха и медитаций святых лам, но заметил, что на сиденье выложены кучки белых камней. Нордруп объяснил, что это алтарь, а белые камешки являются пожертвованиями богу обрыва, у подножия которого его возвели. Позже мне часто доводилось видеть подобные алтари, окруженные кучами огромных булыжников и покрытые белыми камешками. Это были капища, возведенные в честь таинственных божеств дотибетской религии, согласно поверью живущих в воде, на скалах, в земле.

Ближе к полудню лучам солнца удалось пробиться сквозь тучи, осветив и согрев зеленую траву, которая устилала дно долины. Ревущий водный поток, вдоль которого мы шли, превратился в ручей, мирно журчащий среди травы. Вскоре долина раздвоилась. Оставив справа две одинокие деревни, мы двинулись по левому ответвлению и проникли в широкую долину, в центре которой уже различались белые дома Кургиякха, последней и самой высокогорной деревни Заскара. К сожалению, у меня не было точных инструментов, чтобы замерить высоту, которую я оценил в четыре тысячи четыреста метров над уровнем моря. В верхней части долины, за Кургиякхом, вздымалась невероятная гранитная громада в форме обелиска; гора походила на форштевень чудовищного корабля, несущегося прямо на нас. С каждым нашим шагом гора, казалось, росла, а мы, купаясь в лучах солнца, шли мимо молитвенных стен, которые свидетельствовали о незыблемой вере заскарцев даже здесь. Справа от горы-обелиска вздымались покрытые снегами вершины. Где-то между ними лежала наша цель — перевал Шинго-Ла.

Я едва дышал, когда мы подошли к первым домам Кургиякха. Крепкий краснолицый крестьянин предложил переночевать у него в доме. Я двинулся вслед за ним, прошел через низкую дверь и попал в темный туннель, который петлял и выходил в узкий коридор, соединявший конюшню и козий хлев. Наконец мы проникли в комнату, вырытую, как и хлев, в земле. В Кургиякхе слишком холодно, чтобы позволить себе роскошь иметь летнюю комнату. Семья весь год «ночует» в «норе», обогреваемой теплом животных. Комната освещалась через крохотное отверстие. В этом погребе жителям приходится проводить десять долгих месяцев в году!

Поскольку комната выглядела мрачно, а коридор-лабиринт не позволял внести багаж в дом, я отклонил предложение хозяина. После долгих переговоров с остальными жителями деревни нам разрешили остановиться в общественном здании с двумя чистенькими комнатками, одна из которых послужила нам кухней.

В тот вечер, как уже случалось не раз, обстоятельства оказались сильнее меня: я хотел улечься и дать отдых ногам, а вместо этого отправился в монастырь, лежащий высоко над деревней. Я иногда шутя говорил, что все монастыри и крепости специально построены в труднодоступных местах, дабы служить наказанием за мою любознательность. Среди дня я вскарабкался к монастырю Транзе, а теперь, на закате, задыхаясь от нехватки кислорода, лез по крутой тропе в сопровождении двух крестьян, чтобы осмотреть их кумирню, наверное, одно из самых высокогорных святилищ в мире. Если я говорю об этих высотных рекордах, то лишь затем, чтобы придать больше значимости моим восхождениям, ведь я был на последнем издыхании и мог по праву наслаждаться отдыхом в своем спальном мешке.

Кумирня оказалась неинтересной — фрески не раз подмалевывались, а статую изготовили, по-видимому, недавно. Но даже здесь, на «крыше мира», человек во весь голос заявлял о священных традициях, о всем том, что делает его человеком, — вере в гуманизм, добро, добродетели и мудрость. Пусть деревня Кургиякх была бедна и примитивна, ее жители потратили немало трудов на возведение святилища для молитв и созерцания.

По возвращении в деревню я увидел, что большинство ее жителей пришли поглазеть на наш лагерь. Перед моим спальным мешком сидели девушки. Позади них стояли мужчины в почтительной позе — им не терпелось увидеть человека из другого мира. Более других заскарцев они знали о своей изолированности от других и выше ценили возможность встречи с чужеземцем. Мне поднесли цветы и угостили чангом, затем девушки принялись петь. Этот прощальный вечер прошел в дружеской обстановке, и, чтобы сделать его еще более праздничным, я зажег свою последнюю свечу. Меня тоже попросили спеть, и я во весь голос затянул легкомысленную песенку «Рядом с моей белокурой…», тем более что вокруг меня толпились девушки с волосами цвета воронова крыла. После этого начался танец. Слушая царапанье тяжелых сапог о землю и мелодичные голоса девушек, я думал о бесконечных годах борьбы и тяжелой работы многих поколений, которая позволила этим людям устроить свою жизнь на этой заоблачной высоте. Я думал о тысячах рождений и смертей, об испытаниях, о скитаниях эмигрантов, покинувших пустынные равнины ради долин, долины — ради холмов, и так до тех пор пока они не обосновались в Кургиякхе, в преддверии неба, чуть ли не выше всех в мире. Кургиякх стал последним этапом долгого пути, завершением вековой борьбы разума человека со слепыми и тайными силами природы. Человек победил все — и холод, и нехватку топлива, и отсутствие дерева и воды, и клыки волков, и когти барсов. Ценой неимоверных усилий люди построили здесь свои дома, в которых по окончании рабочего дня могли встретиться с себе подобными и осознать свое братство. Когда наступает ночь, остается лишь возможность петь, любить друг друга, читать молитвы и ощущать себя частицей всего живого мира, путешествующего в вечности.