Гэн был очень занят. Его услуги постоянно требовались господину Осокаве, который практиковался в языке и хотел знать перевод и произношение очередных десяти слов, чтобы занести их в свою записную книжку. Его услуги постоянно требовались другим заложникам, которые хотели знать, как сказать: «Вы уже закончили читать эту газету?» по-гречески, по-немецки или по-французски, а затем просили, чтобы он прочитал им эту самую газету, если сами они не понимали по-испански. Каждый день его услуги требовались Месснеру в его переговорах. Но чаще всего его услуги требовались командирам, которые ошибочно принимали его за секретаря господина Осокавы, а не за его переводчика и желали сами использовать его в этом качестве. Им очень нравилась сама мысль иметь собственного секретаря, и вскоре они начали будить Гэна посреди ночи, заставляли садиться с карандашом и записывать под диктовку списки своих очередных требований к правительству. Их пожелания казались Гэну весьма расплывчатыми. Если их план заключался в том, чтобы украсть президента и таким путем сбросить правительство, то в таком случае им не следовало беспокоиться о том, что будет дальше. Но теперь они толковали о деньгах для бедных. Выкапывали из памяти все новые имена тех, кто томился в тюрьмах, и список этот, думал Гэн, был поистине неисчерпаем. По ночам в исступленном упоении своей властью и великодушием они требовали свободы для всех. Освобождение политических заключенных казалось им уже недостаточным. Они вспоминали друзей детства, попавших за решетку за угон автомобиля, мелких воришек, кравших кур, знакомых наркокурьеров, которые, по их мнению, были совсем неплохими парнями.

– Не забудь этого, – говорил Альфредо, поощрительно хлопая Гэна по плечу, – ты просто представить себе не можешь, как страдает этот человек.

Изящный почерк Гэна вызывал у них восхищение, а когда в одной из спален они обнаружили пишущую машинку, то были поражены умением Гэна печатать. Иногда в процессе работы командир Гектор вдруг говорил: «По-английски!», а затем Альфредо: «По-португальски!» А потом с восторженным изумлением наблюдали через его плечо, как он печатает на разных языках. Для них он был невероятно привлекательной игрушкой. Иногда поздним вечером Гэн печатал что-нибудь по-шведски без надстрочных знаков – просто для собственного развлечения, хотя с некоторых пор его уже ничего не могло развлечь. Насколько мог судить Гэн, среди заложников были двое людей, не обладавших ни влиянием, ни богатством: он и священник, и только они здесь работали. Разумеется, вице-президент тоже работал, но он это делал по собственной инициативе. По всей вероятности, он считал, что по-прежнему несет ответственность за комфорт своих гостей. Он постоянно занимался тем, что разносил сандвичи и собирал чашки, мыл тарелки и стирал пыль, дважды в день протирал пол в ванных комнатах. С кухонным полотенцем, пришпиленным к талии, он исполнял обязанности обходительного гостиничного служащего. С отменной любезностью он интересовался: «Не хотите ли чаю?» или «Не слишком ли я вас побеспокою, если пройдусь пылесосом под креслом, на котором вы сидите?» Все заложники полюбили Рубена. Они совершенно забыли, что он был вице-президентом страны.

Рубен Иглесиас – пока командиры думали, чего бы еще потребовать от правительства, – передал Гэну просьбу подойти к роялю. Роксана Косс и Като собираются обсудить очень важный вопрос. Но как могли командиры обойтись без Гэна в столь ответственный момент? Однако, поскольку они были заинтересованы и в том, чтобы певица чувствовала себя хорошо, и не прочь были бы вновь послушать ее пение, они позволили Гэну идти. Гэн чувствовал себя школьником, которого вызвали из класса. Он вспомнил свой пенал, стопку чистой бумаги, парту возле окна – это удачное место досталось ему случайно, просто потому, что места распределялись по алфавиту. Он был хорошим учеником, и тем не менее он прекрасно помнил, как отчаянно ему хотелось покинуть классную комнату. Рубен Иглесиас взял его за руку.

– Полагаю, что мировые проблемы могут подождать, – прошептал он, а затем тихонько засмеялся, чтобы никто его не услышал.

Господин Осокава стоял возле фортепиано рядом с Като и Роксаной. Какое удовольствие слушать чужую и притом такую длинную беседу об опере, переводимую на японский язык! Вообще, слушать слова Роксаны Косс по-японски. Совершенно ничего общего с тем, что она говорит ему лично или кому-то еще о музыке. Слушая чужие беседы, можно получить систематическое музыкальное образование. Столько полезного удалось узнать из случайно услышанных фраз – даже полуфраз, пойманных на лету! С тех пор как их взяли в заложники, господин Осокава обнаружил у себя расстройство слуха. При том что он прилежно изучал испанский язык, он с трудом различал слова, произносимые вслух. Всю жизнь он мечтал иметь побольше свободного времени, чтобы слушать, и вот, когда наконец это время у него появилось, ему нечего было слушать – только скороговорку чужих голосов, которые он не понимал, да периодические выкрики полицейских за стеной. В доме у вице-президента была стереосистема, но, по всей видимости, сам хозяин дома имел вкус только к местной музыке. У него были лишь диски групп, игравших на каких-то тонкоголосых трубах и грубых маловразумительных барабанах. Подобная музыка вызывала у господина Осокавы только головную боль. В то же время командиры находили ее очень вдохновляющей и не отказывали себе в удовольствии заказывать у Месснера новые диски.

Но теперь господин Осокава придвинул кресло к самому фортепиано и весь обратился в слух. В комнате находились все – и заложники и террористы – в надежде, что Като согласится поиграть снова или, еще лучше, что Роксана Косс споет. Кармен не отводила глаз от Роксаны Косс. Она считала себя личной телохранительницей Роксаны, чувствовала за нее персональную ответственность. Она стояла в углу и наблюдала за происходящим с неослабным вниманием. Беатрис жевала кончик своей косы и болтала со сверстниками. Когда выяснилось, что сию минуту никакой музыки не предвидится, они тут же отправились смотреть телевизор.

Только господин Осокава и Гэн были приглашены присутствовать на беседе двух музыкантов.

– По утрам я люблю начинать с гамм, – сказала Роксана, – а после завтрака разучиваю некоторые арии: Беллини, Тости, Шуберт. Если вы умеете играть Шопена, то эти песни тоже наверняка сможете сыграть. – Роксана пробежалась пальцами по клавишам.

– Если мы достанем ноты, – уточнил Като.

– Раз мы получаем обед, то наверняка сможем получить и ноты. Я могу попросить своего менеджера собрать посылку и переправить мне. Кто-нибудь ведь сможет доставить ее сюда? Скажите мне, что вы хотели бы сыграть. – Роксана огляделась кругом в поисках клочка бумаги, и тут господин Осокава смог оказаться полезным, предоставив ей свой блокнот и карандаш. Он открыл его на чистом листе и передал ей.

– Ах, господин Осокава, – произнесла Роксана. – Без вас это заключение было бы для нас совершенно другим.

– В таком случае вам бы наверняка дарили другие подарки, гораздо лучшие, – возразил господин Осокава.

– Качество подарка зависит от искренности дарителя. А также от реальных нужд одариваемого. Вы уже успели подарить мне носовой платок, записную книжку и карандаш. Именно то, в чем я особенно нуждалась.

– Все то немногое, чем я здесь владею, ваше, – сказал он с искренностью, которая не гармонировала с ее шутливым тоном. – Вы вполне можете воспользоваться моими башмаками. Моими часами.

– Вы должны приберечь что-нибудь для будущего, чтобы было чем меня удивить. – Она вырвала из блокнота лист бумаги и вернула его владельцу. – Продолжайте ваши занятия. Если мы просидим здесь достаточно долго, то сможем вызволить Гэна из его петли.

Гэн все перевел, а затем добавил от себя:

– Тогда я останусь без работы.

– Вы всегда можете отправиться с ними в джунгли, – сказала Рксана, поглядывая через плечо на командиров, которые, воспользовавшись паузой в своих делах, с любопытством рассматривали ее. – По всей видимости, они очень хотят, чтобы вы не остались без работы.

– Я его никому не отдам, – сказал господин Осокава.

– Есть вещи, – произнесла Роксана, дотрагиваясь до его руки, – которые иногда происходят помимо нашей воли.

Господин Осокава улыбнулся. У него кружилась голова от естественности ее манер, от той внезапной непринужденности, которую неожиданно приобрели их отношения. Он ужаснулся при мысли о том, что было бы, если бы на рояле играл не Като! А кто-нибудь еще, например, грек или русский! Тогда бы он снова оказался отрезанным от беседы, слушал бы переводы с английского на греческий и обратно и знал бы, что у Гэна – у его переводчика! – нет времени, чтобы перевести все сказанное на японский язык. Като сказал, что ему бы хотелось сыграть Форе, если, конечно, это не вызовет у нее затруднений. Роксана засмеялась и ответила, что в данной ситуации ничто не может вызвать у нее затруднений. Чудесный Като! Казалось, он ее едва замечает! Все его внимание было поглощено фортепиано, от которого он не мог отвести глаз. Он всегда был неутомимым работником и теперь оказался героем дня. Когда все это наконец закончится, в его карьере начнется заслуженный подъем.

Месснер пришел, как всегда, в одиннадцать утра. Двое молодых террористов охлопали его на входе со всех сторон. Они заставили его снять башмаки и обследовали их изнутри в поисках мини-оружия. Они ощупали его ноги и обыскали под мышками. Эту идиотскую процедуру они совершали не от излишней подозрительности, а от скуки. Командиры пытались поддерживать в своих солдатах боевой дух. Но те все чаще разваливались на кожаных диванах вице-президентского кабинета и смотрели телевизор. Они подолгу принимали душ и стригли друг другу волосы элегантными серебряными ножницами, которые нашлись в столе. Командирам пришлось удвоить ночные патрули и продлить дневные дежурства. Они заставляли своих бойцов патрулировать дом попарно, а других посылали на обход садовой стены под моросящим дождем. При этом они приказывали, чтобы оружие было заряжено и всегда находилось наизготове, как будто они вот-вот собираются застрелить кролика.

Месснер терпеливо сносил эти издевательства. Он открывал перед ними свой портфель и снимал башмаки. Он безропотно стоял с поднятыми руками и широко расставленными ногами в одних носках, пока чужие руки шарили по его телу. Но однажды, когда один из парней больно ткнул ему под ребра своей винтовкой, он рывком опустил руки и сказал: «Баста!» В жизни своей он не встречал такой непрофессиональной группы террористов. Для него оставалось полнейшей загадкой, как вообще они смогли захватить дом.

Командир Бенхамин дал тумака Ренато – парню, который ткнул Месснера под ребро, и отнял у него ружье. Он мечтал о соблюдении хотя бы подобия боевого порядка в своей армии.

– В этом не было необходимости, – холодно сказал он.

Месснер сел в кресло и начал шнуровать башмаки. Все это его ужасно раздражало. К этому моменту его путешествие должно было давным-давно выветриться у него из головы, отпечатанные и рассортированные фотографии – занять свое место в альбоме. Он давно должен был находиться в своей дорогой женевской квартире с прекрасным видом из окна и датской мебелью в стиле модерн, тщательно подобранной им самим. В этот утренний час он обычно брал утреннюю почту из ручек своей секретарши. А вместо этого он вынужден каждый день ходить на работу и беспокоиться о том, как поживает группа заложников. Он практиковался в испанском и, несмотря на то что всегда просил Гэна быть рядом – из соображений безопасности и как подмогу на тот случай, если в его словаре не окажется нужного слова, – уже мог самостоятельно вести разговоры на повседневные темы.

– Нам все это уже начинает надоедать, – сказал командир, закидывая руки за голову. – Мы хотим знать, почему ваши люди не могут найти никакого решения. Мы что, должны начать убивать заложников, чтобы привлечь ваше внимание?

– Во-первых, это не мои люди. – Месснер туго затянул шнурки. – И не мое внимание вам надо привлекать. Если хотите и дальше рассчитывать на мою помощь, то никого не убивайте. А мое внимание и так полностью принадлежит вам. Я должен был уехать домой неделю назад.

– Мы все должны были уехать домой неделю назад. – Командир Бенхамин вздохнул. – Но мы должны также видеть наших братьев на свободе. – Для командира слово «братья», разумеется, означало как идейных единомышленников, так и родного брата, Луиса. Луис, преступление которого заключалось в распространении листовок, был заживо погребен за высоченными стенами тюрьмы. До ареста брата Бенхамин вовсе не был командиром боевиков. Он преподавал в начальной школе. Он жил на самом юге страны на берегу океана. И с нервами у него тоже никогда не возникало проблем.

– Это и есть предмет разногласий, – сказал Месснер, окидывая взглядом комнату и производя быстрый подсчет всех присутствующих.

– И никакого прогресса?

– До сегодняшнего дня никакого. – Он полез в свой кейс и вытащил несколько листов. – Вот, я принес это вам. Их требования. Если вам понадобится что-нибудь новое, о чем вы хотите меня попросить…

– Сеньорита Косс, – сказал Бенхамин, ткнув пальцем в ее направлении. – Она кое-что хочет попросить.

– Ах, да, конечно.

– Сеньорита Косс всегда о чем-то просит, – продолжал командир. – Вообще, брать в заложники женщин – совсем другое дело, чем мужчин. Раньше я об этом как-то не задумывался. Итак, нашим людям – свобода! Сеньорите Косс – что-то еще. Может быть, платья…

– Я ее спрошу, – кивнул Месснер, не вставая при этом со своего кресла. – Я могу что-нибудь сделать лично для вас? – Он не стал говорить прямо, но имел в виду лишай, который с каждым днем захватывал своей грубой красной паутиной все новые миллиметры лица его собеседника. По всей видимости, скоро он дотянется своими щупальцами до его левого глаза.

– Мне ничего не нужно.

Месснер кивнул и извинился. Он оказывал предпочтение Бенхамину перед другими командирами. Он считал его вменяемым человеком, пожалуй, даже умным. По существу, он изо всех сил старался побороть в себе сочувствие к нему – или к ним ко всем, захватчикам и заложникам. Сочувствие часто мешает человеку эффективно выполнять свою работу. Кроме того, Месснер знал, как обычно заканчиваются подобные истории. Гораздо лучше избегать чрезмерного личного участия.

Но никакие разумные правила не были приложимы к Роксане Косс. Каждый день ей обязательно что-нибудь требовалось, и командиры, которые к просьбам других заложников относились вполне наплевательски, в отношении ее всегда были внимательны. Каждый раз, когда она чего-нибудь просила, у Месснера начинало сильнее биться сердце, как будто именно его она хотела видеть. Сегодня ей нужна была зубная нить, завтра – шарф, послезавтра – специальные таблетки из трав для горла, и Месснер с гордостью отмечал, что они из Швейцарии. Другие заложники даже взяли себе привычку обращаться со своими нуждами к Роксане Косс. И она, не моргнув глазом, просила принести ей мужские носки или журнал по судостроению.

– Вы слышали хорошие новости? – спросила Роксана.

– Хорошие новости здесь? – Месснер пытался быть разумным. Он пытался понять, какая она, эта женщина, и чем отличается от других людей. Стоя рядом с ней, он глядел на ее волосы и думал, что, пожалуй, ничем. Кроме, может быть, цвета глаз.

– Мистер Като играет на пианино.

Услышав свое имя, Като поднялся с табуретки и поклонился Месснеру. Раньше они не были представлены друг другу. Все заложники восхищались Месснером – как его спокойствием и самообладанием, так и его поистине чудесной способностью проникать сквозь двери этого дома по собственному желанию.

– По крайней мере, я теперь снова смогу упражняться, – сказала Роксана. – Совершенно непонятно, когда мы отсюда наконец выберемся, но я не хочу терять времени и способности петь.

Месснер выразил надежду, что у него будет возможность присутствовать на репетициях. Вместе с тем в душе его шевельнулось нечто, похожее на ревность. Заложники, находящиеся здесь безвылазно, смогут услышать ее пение, даже если она пожелает петь рано утром или среди ночи. Совсем недавно он приобрел себе портативный плеер и все ее записи, которые только смог достать в этой стране. По ночам он лежал в своем двухзвездочном отеле, оплаченном для него Международным Красным Крестом, и слушал, как она поет «Норму» или «Сомнамбулу». Он так и будет лежать на своей неудобной кровати и бесконечно созерцать покрытый трещинами потолок, а они тут, в роскошной гостиной вице-президентского дворца, будут слушать «Каста Дива» в живом исполнении.

«Довольно», – сказал Месснер сам себе.

– Вообще-то я никого не пускаю на репетиции, – сказала Роксана. – Я не считаю, что кто-то имеет право выслушивать мои ошибки. Однако сомневаюсь, что здесь это возможно. Вряд ли я смогу отправить их всех на чердак.

– Они услышат вас и с чердака.

– Я бы с удовольствием раздала им беруши, – засмеялась Роксана, и Месснер был тронут. Атмосфера в доме как будто значительно поуспокоилась с тех пор, как появился новый аккомпаниатор.

– Итак, что же я могу для вас сделать? – Если Гэн превратился в секретаря, то Месснер – в мальчика на побегушках. В Швейцарии он был членом авторитетной арбитражной комиссии. В свои сорок два года он сделал весьма успешную карьеру в Красном Кресте. И разумеется, не занимался упаковкой продовольственных посылок или подержанных одеял для отправки в зоны наводнений. А теперь он рыскал по городу в поисках ароматизированного шоколада и звонил другу в Париж, чтобы тот прислал ему дорогой крем для глаз, который выпускается в маленьких черных тюбиках.

– Мне нужны ноты, – сказала она и протянула ему листок бумаги. – Позвоните моему менеджеру и попросите его прислать это как можно быстрее. Скажите ему, чтобы он сам занялся доставкой, если считает, что могут возникнуть проблемы. Я хочу это иметь к завтрашнему дню.

– Что вы, к завтрашнему дню – это абсолютно нереально, – сказал Месснер. – В Италии уже поздний вечер.

Месснер и Роксана говорили по-английски, Гэн тут же вполголоса переводил их разговор на японский. Отец Аргуэдас сел к пианино, не желая мешать, но страстно желая знать, о чем они говорят.

– Гэн, – прошептал он, – что ей нужно?

– Ноты, – ответил Гэн и тут же вспомнил, что вопрос был задан по-испански. – Партитуры.

– А Месснер знает, к кому следует обратиться? Или куда пойти?

Гэну очень нравился священник, который, очевидно, совсем не собирался ему досаждать, но господин Осокава и Като желали быть в курсе всех деталей разговора и требовали синхронного перевода с английского на японский.

– Они свяжутся со своими людьми в Италии. – Гэн повернулся к отцу Аргуэдасу спиной и продолжал синхрон.

Священник дернул Гэна за рукав, тот поднял руку, призывая его подождать.

– Но я знаю, где можно достать ноты! – настаивал отец Аргуэдас. – Всего в двух милях отсюда! Там живет человек, которого я знаю, учитель музыки, дьякон нашего прихода. Он давал мне слушать пластинки. У него есть любые ноты, какие только вы пожелаете. – Теперь он уже говорил во весь голос. Он, посвятивший свою жизнь добрым делам, выполнял их прямо-таки с фанатизмом. Он помогал Рубену со стиркой и по утрам аккуратно сворачивал все одеяла и складывал их вместе с подушками вдоль стен. Но он жаждал быть полезным в более серьезных вещах. И при этом не мог не чувствовать, что со своей услужливостью становится едва ли не назойливым, что, желая исключительно помогать, он вызывает у людей раздражение.

– Что он говорит? – спросила Роксана.

– Что вы говорите? – спросил Гэн священника.

– Ноты – здесь! Вы сами можете позвонить. Мануэль принесет вам все, что нужно! А если у него чего-нибудь не окажется, в чем я сильно сомневаюсь, то он обязательно найдет это для вас. Вам нужно только одно – сказать, что эти ноты для сеньориты Косс. Или нет, даже этого можно не говорить. Он ведь христианин. Просто скажите ему, что по некоторым причинам вам это нужно, и я вам обещаю, что он вам поможет! – Его глаза от волнения засверкали, руками он жестикулировал так, словно пытался предложить всем собственное сердце.

– А у него есть Беллини? – спросила Роксана, прослушав перевод. – Мне нужны его арии. А также все оперные партитуры: Россини, Верди, Моцарт. – Она придвинулась к священнику и спросила, как о чем-то невозможном: – Оффенбах.

– Оффенбах! «Сказки Гофмана»! – Французское произношение отца Аргуэдаса было старательным, хотя и плохим. Он всего лишь читал названия на обложках пластинок.

– Так у него это есть? – спросила Роксана Гэна.

Гэн перевел вопрос, и священник ответил:

– Я видел у него партитуры. Позвоните ему, его зовут Мануэль. Я бы и сам был счастлив позвонить, если мне разрешат.

Так как командир Бенхамин сидел взаперти в одной из верхних комнат с примочкой на своем пылающем лице и его нельзя было беспокоить, то Месснер обратился с этой просьбой к Гектору и Альфредо, которые отнеслись к ней с полным равнодушием.

– Для сеньориты Косс, – объяснил Месснер.

Гектор кивнул и махнул рукой, не глядя. Когда Месснер уже был в дверях, Альфредо пролаял:

– Только один звонок! – Он был убежден, что столь быстрое согласие подрывает их авторитет. Оба командира сидели в кабинете и смотрели любимую мыльную оперу президента. Героиня, Мария, как раз говорила своему возлюбленному, что больше не любит его, надеясь, что в отчаянии он уедет из города и тем спасется от собственного брата, который задумал его убить, потому что тоже любит Марию. Месснер еще минуту постоял в дверях, глядя на рыдающую актрису. Она изображала горе столь убедительно, что он не сразу заставил себя уйти.

– Позвоните Мануэлю, – сказал он, возвращаясь в гостиную. Рубен сходил на кухню и принес оттуда телефонную книгу, а Месснер дал священнику свой сотовый телефон и показал, как им пользоваться. После третьего звонка в трубке ответили:

– Алло?

– Мануэль? – прокричал отец Аргуэдас. – Мануэль, алло! – Он чувствовал, что голос его дрожит от волнения. Он говорит с человеком вне дома! Как будто с привидением из прежней жизни, с серебристой тенью, шествующей из придела в алтарь. Мануэль. Он не сидел в заложниках в течение двух недель, но при звуке этого голоса священник почувствовал себя так, словно он уже умер для мира.

– Кто это? – В голосе зазвучала подозрительность.

– Это твой друг, отец Аргуэдас! – Глаза священника наполнились слезами, и он взмахнул рукой, как бы прося прощения у присутствующих, а затем отошел в угол, скрывшись в пышных складках драпировок.

Между тем на другом конце провода наступило длинное молчание.

– Это что, шутка?

– Мануэль, нет! Это я звоню!

– Отец? – Да! Я тут… – начал было отец Аргуэдас, но потом заколебался. – Я тут был захвачен.

– Нам все об этом известно! Отец, с вами все в порядке? Как они с вами обращаются? Так, значит, они разрешают вам звонить?

– Со мной все в порядке. Со мной все прекрасно. Звонить, нет, они нам не разрешают, просто сейчас особые обстоятельства.

– Мы каждый день служим за тебя мессы. – Теперь уже дрожал голос его друга. – Представляешь, я только что пришел домой пообедать! Я только минуту назад вошел в дверь! Если бы ты позвонил пять минут назад, меня бы не было дома! Вы в безопасности? Мы тут наслушались о вас всяких ужасных вещей!

– Ты говоришь, служите обо мне мессы? – Отец Аргуэдас намотал на руку тяжелую занавеску и приложил щеку к мягкой материи. Что может быть прекраснее этого? А раньше его имя просто упоминали во время воскресной мессы среди других двадцати трех имен, перед тем как он выносил из алтаря святые дары, и это все. Знать, что те люди, за кого он молился, теперь сами молятся за него! Знать, что господь слышит его имя из уст такого большого числа людей! – Пусть они молятся за всех нас – за заложников и террористов одинаково!

– Хорошо! – пообещал Мануэль. – Но мессу заказывают на твое имя!

– Я не могу в это поверить! – прошептал он.

– У него есть ноты? – спросила Роксана Косс, а Гэн обратился с тем же вопросом к священнику.

Отец Аргуэдас наконец опомнился.

– Мануэль! – Он закашлялся, пытаясь таким образом скрыть свое волнение. – Я звоню тебе с просьбой об одной услуге.

– Проси что хочешь, друг мой! Им нужны деньги?

Само предположение, что он, находясь среди таких богатых людей, может просить деньги у учителя музыки, заставила отца Аргуэдаса улыбнуться.

– Ничего подобного! Мне нужны ноты! У нас тут есть оперная певица…

– Роксана Косс.

– Ну, ты сам все знаешь. – Отец Аргуэдас почувствовал удовлетворение от сообразительности своего друга. – Ей нужны ноты, чтобы репетировать.

– Я слышал, что ее аккомпаниатор умер. Убит террористами. Я слышал, что они отрезали у него руки.

Отец Аргуэдас был потрясен. Что еще о них там напридумывали, пока они тут сидят?

– Ничего подобного! Он умер своей смертью! У него был диабет! – Должен ли он защищать террористов? Разумеется. Нельзя же допустить, чтобы их ложно обвинили в отрезании рук у пианиста. – Здесь все не так ужасно. Я не преувеличиваю, правда. Мы нашли другого аккомпаниатора. Он тоже сидит в заложниках вместе с нами и играет очень хорошо. – Его голос перешел в шепот. – Может, даже лучше, чем первый. А она хочет вещи самого разного диапазона, оперные партитуры, арии Беллини, Шопена для аккомпаниатора. У меня есть список.

– Все, что она хочет, у меня есть, – уверенно заявил Мануэль.

Священник услышал, как его друг шуршит бумажками, ищет ручку.

– Я именно это ей и сказал.

– Ты говорил обо мне Роксане Косс?

– Разумеется. Именно поэтому я и звоню.

– Она слышала мое имя?

– Она хочет петь по твоим нотам, – заверил его священник.

– Даже сидя под замком, ты продолжаешь делать добрые дела, – вздохнул Мануэль. – Какая честь для меня. Я им все принесу сейчас же. Я лучше пропущу свой обед.

После этого они уточнили список, и отец Аргуэдас еще раз перепроверил его вместе с Гэном. Когда все было согласовано, священник попросил своего друга не класть трубку. Чуть поколебавшись, он протянул телефон Роксане.

– Попросите ее что-нибудь сказать, – обратился он к Гэну.

– Что именно?

– Что-нибудь. Не имеет значения. Попросите ее перечислить названия опер. Она согласится?

Гэн передал просьбу Роксане Косс, и та взяла телефон и поднесла его к уху.

– Алло? – сказала она.

– Алло? – в тон ей ответил Мануэль, старательно подражая ее английскому выговору.

Она посмотрела на отца Аргуэдаса и улыбнулась. И смотрела на него все время, пока перечисляла названия опер.

– «Богема», – сказала она.

– Помилуй боже! – прошептал Мануэль.

– «Джоконда», – продолжала Роксана, – «Капулетти и Монтекки», «Мадам Баттерфляй»…

Священнику показалось, что перед его глазами разливается какой-то яркий белый свет, жаркое сияние, которое заставляло его глаза слезиться, а сердце – биться так, как бьется ночью отчаявшийся человек в запертые двери храма. Если бы он был способен сейчас поднять руку и дотронуться до нее, то наверняка не стал бы себя сдерживать. Но этого не случилось. Он был почти парализован ее голосом, музыкой ее слов, ритмичным плеском имен, слетающих с ее губ, исчезающих в телефоне, чтобы достигнуть ушей Мануэля за две мили отсюда. Священник верил, что он переживет эту переделку. Что когда-нибудь наступит день, когда он будет сидеть с Мануэлем на кухне в его забитой нотами квартирке и они вместе будут бесстыдно смаковать счастье этого самого момента. Он должен выжить – хотя бы ради этой чашки кофе со своим другом. И пока они будут вспоминать, перебирая названные ею имена, отец Аргуэдас все равно знал точно, что из них двоих он гораздо счастливее, потому что именно на него она смотрела, пока говорила по телефону.

– Дайте мне телефон, – сказал Месснеру Симон Тибо, когда разговор с Мануэлем закончился.

– Они разрешили только один звонок. – Мне наплевать, что они разрешили. Дайте мне этот чертов телефон.

– Симон…

– Они смотрят телевизор! Дайте мне телефон! – Террористы оборвали в доме все телефонные провода.

Месснер вздохнул и передал ему телефон:

– На одну минуту.

– Клянусь. – Он уже набирал номер. На шестом звонке включился автоответчик. Он услышал свой собственный голос, говорящий сперва по-испански, а затем по-французски, что их нет дома и они просят перезвонить позже. Почему Эдит не переписала сообщение автоответчика? Как это понимать? Он прикрыл рукой глаза и заплакал. Звук собственного голоса в телефоне казался ему невыносимым. Когда он замолк, раздался длинный нудный гудок. – Я тебя обожаю, – сказал он безнадежно. – Я тебя очень люблю, я тебя обожаю.

* * *

Все снова рассыпались по комнате, разбрелись по своим стульям, чтобы вздремнуть или разложить пасьянс. После того как Роксана вышла из комнаты, а Като вернулся к письму, которое писал сыновьям (ему так много надо было сказать сыновьям!), Гэн заметил, что Кармен по-прежнему сидит в своем углу, но наблюдает теперь не за певицей или аккомпаниатором, а за ним. Он почувствовал стеснение, которое ощущал всякий раз, когда она на него смотрела. Ее лицо, казавшееся красивым до неприличия, когда ее принимали за юношу, теперь как будто окаменело, широко раскрытые глаза не моргали, она почти не дышала. Кармен больше не носила свою кепку. Ее большие холодные глаза были устремлены на Гэна…

Гэн, со всей его языковой гениальностью, часто терялся, оказываясь перед необходимостью говорить своими собственными словами. Если бы господин Осокава все еще сидел рядом, он бы мог сказать Гэну, например, следующее: «Пойди и посмотри, чего хочет эта девушка», и Гэн бы пошел и спросил ее об этом без всяких колебаний. С ним уже случалось подобное: ощущение, словно его душа есть некая машина, способная прийти в движение только после того, как кто-нибудь другой повернет в нем ключик. Он очень хорошо себя чувствовал на работе или когда был предоставлен самому себе. Сидя дома наедине с книгами или записями, он знакомился с языками точно так же, как другие мужчины знакомятся с женщинами: сперва легкая непринужденная беседа, потом – страсть. Он разбрасывал книги по полу и поднимал по одной наугад: читал Чеслава Милоша по-польски, Флобера по-французски, Чехова по-русски, Набокова по-английски, Манна по-немецки, затем наоборот – Милоша по-немецки, Флобера по-русски, Манна по-английски. Для него это было похоже на игру, на эстрадный номер, с которым он выступал перед самим собой, постоянное чередование языков поддерживало его ум в тонусе. Но иное дело подойти к другому человеку, который неизвестно почему внимательно изучает тебя с другого конца комнаты. Возможно, командиры в отношении его были совершенно правы.

На тонкой талии Кармен красовался широкий кожаный ремень с висящим на нем справа пистолетом. Свою зеленую спецодежду она содержала в удивительной чистоте, что особенно бросалось в глаза по сравнению с ее соратниками, и дыра на колене у нее была тщательно зашита теми же самыми черными нитками, которыми Эсмеральда зашивала вице-президентское лицо. Эсмеральда оставила катушку с воткнутой в нее иголкой на столике в гостиной, и Кармен не преминула ее украсть при первой же возможности. Ее обуревало желание поговорить с переводчиком с того самого дня, как она осознала, что он делает, но она никак не могла придумать, как осуществить это свое желание и при этом не дать ему догадаться, что она девушка. Но потом Беатрис решила за нее этот вопрос, секрет был раскрыт, и причины тянуть больше не было, не считая того, что она не в силах была отлепиться от стены. Он ее заметил. Он тоже смотрел на нее, и это совсем парализовало ее волю. Она не могла уйти из комнаты и в то же время была не в силах подойти к нему. Жизнь как будто сконцентрировалась в одной точке. Она пыталась обрести свою агрессивность, вспомнить те приемы, которым учили ее командиры на тренировках, но одно дело – делать то, что требуется для блага людей, и совсем другое дело – просить о чем-то для себя самой. Она совершенно не умела ни о чем просить.

– Дорогой Гэн, – сказал Месснер, опуская руку ему на плечо, – я никогда не видел вас сидящим в одиночестве. Вы, очевидно, должны временами чувствовать, что каждый хочет что-то сказать и никто не знает, как это сделать.

– Временами, – произнес Гэн рассеянно. Ему казалось, что если он дунет в ее сторону, то она поднимется вместе с потоком воздуха и просто улетит из комнаты, как какое-нибудь перышко.

– Мы оба здесь слуги обстоятельств, вы и я, – произнес Месснер по-французски, на том языке, на котором говорил дома, в Швейцарии. Он опустился на табурет у рояля и проследил глазами за взглядом Гэна. – Мой бог, – произнес он спокойно, – неужели это девушка?

Гэн ответил, что да, девушка.

– Откуда она здесь взялась? Раньше здесь не было никаких девушек! Только не рассказывайте мне, что они нашли способ переправить сюда других своих сообщников.

– Она здесь с самого начала, – сказал Гэн. – Их здесь две. Мы сперва их просто не замечали. Вот эта – Кармен. А Беатрис, другая, пошла смотреть телевизор.

– Как это мы их раньше не замечали?

– Очень просто, не замечали, и все, – пожал плечами Гэн, совершенно уверенный теперь в том, что уж он-то заметил это давно.

– Я только что был в кабинете.

– Значит, вы снова не заметили Беатрис.

– Беатрис. А эта – Кармен. Ну и ну. – Месснер встал. – Тогда с нами со всеми что-то не так. Будьте моим переводчиком. Я хочу с ней поговорить.

– Но вы сами прекрасно говорите по-испански.

– Мой испанский весьма хромает, и глаголы я спрягаю неправильно. Пошли. Посмотрите на нее, Гэн, она смотрит прямо на вас! – Это было правдой. Кармен увидела, что Месснер направляется в ее сторону, и от ужаса не могла даже моргнуть. Ее взгляд не отличался от взгляда женщины на портрете, висящем рядом с ней на стене. Она молилась святой Розе Лимской о том, чтобы та ниспослала ей величайший дар: стать невидимой. – Либо ей приказали за вами следить под страхом смерти, либо она хочет вам что-то сказать.

Гэн встал. Ведь он был переводчиком. Он должен перевести разговор Месснера. В то же время он чувствовал своеобразное трепетание в груди, ощущение, весьма родственное нетерпеливому желанию, правда, сконцентрированному где-то под ребрами.

– Столь замечательное обстоятельство – и никто ни слова! Даже ни одного упоминания! – не унимался Месснер.

– Мы все были заняты новым аккомпаниатором, – возразил Гэн, чувствуя, что с каждым шагом его колени все более слабеют. Бедра, таз, берцовая кость. – Мы вообще забыли о девушках.

– Да, признаю, что с моей стороны было непростительным мужским шовинизмом считать, что все террористы – мужчины. В конце концов, мир уже не тот. Мы должны были учитывать, что девушки точно так же могут выбрать профессию террориста, как и молодые люди.

– А я не могу себе такого представить, – сказал Гэн.

Когда они были уже совсем близко, Кармен нашла в себе силы положить руку на пистолет, что немедленно заставило их остановиться.

– Вы собираетесь нас застрелить? – спросил Месснер по-французски. Это простое предложение он не мог произнести по-испански, потому что не знал слова «застрелить». Теперь он дал себе задание выучить его как можно скорее. Гэн перевел, и его голос при этом звучал неуверенно. Лоб Кармен покрылся потом, глаза были по-прежнему широко раскрыты, и она не произнесла ни слова.

– Вы уверены, что она говорит по-испански? – спросил Месснер Гэна. – Вы уверены, что она вообще умеет говорить?

Гэн спросил ее, говорит ли она по-испански.

– Poquito [Немного (исп.). ], – прошептала она.

– Не стреляй! – бодрым голосом обратился к ней Месснер и указал на пистолет.

Кармен убрала руку с пистолета и скрестила обе руки на груди.

– Не буду, – заверила она.

– Сколько тебе лет? – продолжал Месснер.

– Семнадцать, – ответила она, и они решили, что она говорит правду.

– Какой у тебя родной язык? – спросил Месснер.

Гэн слегка изменил вопрос при переводе: на каком языке она говорит дома?

– Keчуa [Язык индийского племени. (Прим. ред.)], – ответила она. – Мы все говорим на кечуа, но знаем испанский. – Затем она сделала попытку перейти к той теме, которая ее больше всего волновала: – Но я выучу испанский лучше. – Звук ее голоса был слегка каркающим.

– Ты говоришь по-испански вполне хорошо.

Выражение ее лица чуть-чуть изменилось после этого комплимента. Никто не может лучше убедить собеседника в своей искренности, как с помощью улыбки, и вот теперь ее бровь слегка приподнялась, а лицо буквально на сантиметр приблизилось к ним, как будто она подставляла его солнечному свету.

– Я пытаюсь его учить.

– Как могло случиться, что такая девушка, как ты, связалась с этой бандой? – спросил Месснер. Гэн нашел вопрос слишком прямолинейным, но изменить при переводе не решился, потому что Месснер достаточно хорошо понимал по-испански и мог поймать его на слове.

– Я хочу освободить людей, – ответила она.

Месснер почесал затылок.

– Они все говорят: «освободить людей». Но я никогда не могу понять, каких именно людей они имеют в виду и от чего именно они хотят их освободить. Разумеется, я не закрываю глаза на проблемы, но в выражении «освободить людей» столько неопределенности! Право же, гораздо легче вести переговоры с грабителями банков. Уж они точно знают, чего хотят: денег. Они хотят получить деньги и с их помощью освободить самих себя, а люди пусть пропадают, как могут. В этом есть что-то прямодушное и ясное, не правда ли?

– Вы кого спрашиваете: меня или ее?

Месснер посмотрел на Кармен и извинился по-испански.

– С моей стороны это грубо, – сказал он Гэну. – Мой испанский слишком беден. – Потом он обратился к Кармен: – Но я тоже пытаюсь выучить его лучше.

– Si [Да (исп.). ], – ответила она. Ей не следовало болтать с ними. Командиры могут войти в любую минуту. Кто-нибудь может ее застукать. Она слишком у всех на виду.

– С тобой хорошо обращаются? Ты здорова?

– Si, – снова ответила она, хотя и не совсем понимала, о чем он спрашивает.

– Она действительно очень хорошенькая – Месснер обратился к Гэну по-французски. – У нее замечательное лицо. Почти правильная, совершенная красота. Только не говорите ей об этом. У нее такой вид, словно она может умереть от смущения. – Потом он снова повернулся к Кармен: – Если тебе что-нибудь понадобится, дай знать кому-нибудь из нас.

– Si, – с трудом вымолвила она.

– Никогда не встречал таких застенчивых террористов, – сказал Месснер по-французски. Теперь они чувствовали себя так, словно попали на затянувшийся, невыносимо скучный прием.

– Вам понравилась музыка? – спросил Гэн.

– Замечательная! – прошептала она.

– Это был Шопен.

– Като играл Шопена? – вмешался Месснер. – Ноктюрны? Как жаль, что я это пропустил.

– Играл Шопен! – вздохнула Кармен.

– Да нет, – уточнил Гэн. – Играл человек по имени сеньор Като. А музыка, которую он играл, была написана сеньором Шопеном.

– Замечательная! – повторила она, и вдруг ее глаза наполнились слезами, и она замолчала, отрывисто дыша.

– Что случилось? – спросил Месснер. Он хотел было потрепать ее по плечу, но передумал. Высокий парень по имени Хильберто окликнул ее с другого конца комнаты, и звук собственного имени как будто вернул ей самообладание. Она быстро вытерла глаза и решительно выпрямилась, затем обошла мужчин, едва кивнув им на прощание головой, и устремилась на зов. Они смотрели ей вслед, пока она не исчезла в холле вместе с парнем.

– Может быть, это музыка на нее так подействовала, – вздохнул Месснер.

Гэн не мог оторвать глаз от места, на котором она только что стояла.

– Тяжело девушке выдержать такое, – сказал он наконец. – Выдержать все это.

И хотя Месснер тут же начал возражать, что тяжело не только ей, но и всем остальным, он прекрасно понимал, что Гэн имеет в виду, и в глубине души с ним соглашался.

Всякий раз, когда Месснер уходил, в доме повисала томительная грусть, которая могла длиться часами. В доме воцарялась тишина, и никто уже не слушал однообразные призывы полиции через громкоговорители с другой стороны стены. «Ваше положение безнадежно!», «Сдавайтесь!», «Никаких переговоров!» Эта монотонная дробь продолжала сыпаться до тех пор, пока все слова не сливались в сплошной гул, напоминающий злобное жужжание шершней, потревоженных в своем гнезде. Заложники пытались себе вообразить, как чувствуют себя арестанты в тюрьме, когда час посещений подходит к концу и им ничего не остается, как сидеть в своих камерах и гадать, наступила ли уже ночь или продолжается день. И сейчас они были глубоко погружены в свою обычную дневную депрессию, думали о престарелых родственниках, которых никогда уже не смогут навестить, как вдруг Месснер снова постучал в дверь. Симон Тибо отнял от лица голубой шарф, с которым не расставался. Командир Бенхамин жестом приказал вице-президенту узнать, что происходит за дверью. Рубен минутку замешкался, отвязывая от талии кухонное полотенце. Вооруженные люди велели ему поторапливаться. Они, конечно, знали, что это Месснер. Только Месснер решался подходить к двери.

– Какой чудесный сюрприз! – сказал вице-президент.

Месснер стоял на ступенях, с трудом удерживая в руках тяжелую коробку.

Командиры решили, что этот внеочередной визит означает прорыв, шанс сдвинуть с места начатую ими кампанию. В возбуждении они переходили от надежды к отчаянию. Но когда они увидели, что это всего лишь очередная посылка, то почувствовали сильнейшее разочарование. С них было довольно.

– Сейчас не время, – сказал командир Альфредо Гэну. – Он прекрасно знает, в какое время ему позволено приходить.

Альфредо только-только провалился в сон, сидя в кресле. Он страдал бессонницей с тех самых пор, как вселился в вице-президентский дворец, и любой, кто мешал ему хоть немного вздремнуть, потом сильно жалел об этом. Командиру всегда снились пули, свистевшие у него над ухом. Когда он просыпался, то его рубашка бывала мокрой от пота, сердце отчаянно билось и он чувствовал себя более измученным, чем до сна.

– Мне казалось, что у вас возникли особые обстоятельства, – сказал Месснер. – Вот, прибыли ноты.

– Мы тут военные, – оборвал его Альфредо. – А не консерватория. Приходи завтра в положенное время, и мы обсудим, можем ли мы взять у вас ноты.

Роксана Косс спросила Гэна, не ноты ли это, и, когда он ответил утвердительно, тут же бросилась к двери. Священник последовал за ней.

– Это от Мануэля?

– Он стоит с той стороны ограды, – сказал Месснер. – Все это он прислал специально для вас.

Отец Аргуэдас прижал руку ко рту. «Всемогущий и милосердный бог, мы всегда и везде шлем тебе благодарения и молитвы».

– Вы оба, – приказал командир Альфредо, – вернитесь на место.

– Я оставлю это в холле у двери, – сказал Месснер. Просто удивительно, как много может весить музыка.

– Нет, – сказал Альфредо. У него болела голова. Он уже устал до смерти от всех этих поблажек и заморочек. Должен же быть хоть какой-нибудь порядок, уважение к силе! Разве у него в руках нет оружия? Разве это уже ничего не значит? Если он сказал, что коробки не будет в доме, значит, ее в доме не будет. Командир Бенхамин что-то прошептал на ухо Альфредо, но тот упрямо повторил: – Нет.

Роксана схватила Гэна за руку:

– Разве это не моя коробка? Скажите им это!

Гэн спросил, принадлежит ли коробка сеньорите Косс.

– Здесь ничего не принадлежит сеньорите Косс! Она пленница, точно такая же, как вы все! Она здесь не у себя дома! Здесь нет специальной почтовой службы, которая работает только на нее! Она больше не получит ничего! – Тон командира заставил младших террористов вытянуться по стойке «смирно» с выражением угрозы, многие положили руки на спусковой крючок.

Месснер вздохнул и перехватил коробку поудобнее.

– Тогда я приду завтра, – сказал он по-английски, обращаясь к Роксане Косс, а Гэн перевел это командирам.

Но он не ушел. Не успел он повернуться, как Роксана Косс закрыла глаза и открыла рот. Задним числом стало очевидно, что это было рискованно, учитывая настроение командира Альфредо, который мог расценить это как акт неповиновения, и не слишком полезно для ее голоса. Ведь она не пела уже две недели, не спела ни одной гаммы. Госпожа Косс, одетая в брюки миссис Иглесиас и белую рубашку самого вице-президента, стояла посреди огромной гостиной и пела арию из оперы Пуччини «Джанни Скикки». За ее спиной должен был стоять оркестр, но его отсутствия никто не заметил. Никто не смог бы утверждать, что ее голос звучал бы лучше в сопровождении оркестра или что комната по такому случаю должна быть тщательно убрана и освещена свечами. Никто не заметил также отсутствия цветов или шампанского. По существу, все теперь уже знали, что цветы и шампанское – это всего лишь необязательные пустяки. Неужели она действительно так долго не пела? Ее голос вряд ли мог быть прекраснее, будь ее горло хорошо распето и разогрето. Глаза всех присутствующих наполнились слезами – на то существовало столько причин, что перечислить их все было невозможно. Террористы, как и все остальные, плакали от красоты музыки, но также и от того, что их планы провалились. Они думали о том, что слышат ее поющей в последний раз, и уже тосковали по женщине, которая пока находилась рядом с ними. Вся любовь и желание, которые может вместить человеческая душа, выплеснулись в этой длившейся две с половиной минуты арии, и, когда она взяла самые высокие ноты, слушателям показалось, что они забыли самих себя, что их тела куда-то исчезли, а когда появились снова, тяжесть была невыносима. Когда она замолчала, все стояли некоторое время потрясенные и безмолвные. Месснер прислонился к стене, как будто его ударили. Его не пригласили на прием к вице-президенту. В отличие от других он сейчас слышал ее пение впервые.

Роксана глубоко вздохнула и опустила плечи.

– Скажите им, – сказала она Гэну, – пусть знают. Или они дают мне коробку прямо сейчас, или никто из вас больше не услышит ни от меня, ни от пианиста ни одной ноты в течение всего этого дурацкого социального эксперимента.

– Вы в этом уверены? – спросил Гэн.

– Я никогда не блефую, – ответила она.

Гэн перевел ее заявление, и все глаза устремились на командира Альфредо. Тот усиленно тер переносицу, стараясь избавиться от головной боли, но прием не работал. Музыка настолько сбила его с толку, что он потерял всякую восприимчивость. Он больше не мог добиваться послушания. Он почему-то вспомнил свою сестру, которая умерла от скарлатины, когда он был еще маленьким. Все эти заложники так похожи на избалованных детей, которые вечно чего-то требуют и клянчат!.. Они понятия не имели о том, что значит страдать. Он был бы рад в этот момент просто выйти из дома и встретить за стеной уготованную ему судьбу: пожизненное заключение в тюрьме или пулю в голову. Так долго страдая от бессонницы, он уже был не в состоянии принимать решения. Любое решение в данной ситуации казалось глупостью. Альфредо повернулся и вышел из комнаты: он направился в кабинет вице-президента. Через некоторое время оттуда послышались неразборчивые голоса телевизионных дикторов, и командир Бенхамин велел Месснеру войти внутрь, а своим бойцам – тщательно обследовать содержимое коробки на предмет присутствия там чего-нибудь, кроме нот. Он пытался делать вид, что это его собственное решение, как будто он просто заступил на дежурство, но даже он понимал, что на самом деле это неправда.

Парни забрали у Месснера коробку и вывалили ее содержимое на пол. Там были отдельные тоненькие брошюры и толстые переплетенные книги, тысячи страниц, покрытых нотными знаками. Они просеивали все это музыкальное богатство, перетряхивали его и перелистывали, как будто действительно между страниц могли находиться деньги.

– Поразительно, – сказал Месснер. – Только что тем же самым занималась полиция за стеной, и вот мы снова вынуждены терпеливо смотреть на такое безобразие.

К мальчишкам подошел Като и опустился рядом с ними на колени. Как только они просматривали брошюру, он тут же брал ее у них из рук и тщательно отсортировывал Россини от Верди, Шопена от Беллини. Иногда он останавливался и читал страницу, как будто это было письмо из дома, и его голова при этом покачивалась в такт музыке. Когда ему попадалось что-нибудь особо интересное, он отдавал это в руки Роксаны Косс, кланяясь при этом в пояс. Он не просил Гэна переводить: все, что ее интересовало, находилось здесь.

– Мануэль шлет вам свои наилучшие пожелания, – сказал Месснер отцу Аргуэдасу. – Он сказал, что, если вам понадобится что-нибудь еще, он найдет это специально для вас.

Священник понимал, что впадает в грех гордыни, и все же наслаждался тем, что именно он сыграл главную роль в доставке нот. Он до сих пор чувствовал головокружение от ее голоса и не мог точно выразить свое состояние. Он пошел посмотреть, открыты ли окна. Он надеялся, что стоящему за стеной Мануэлю удалось хоть что-нибудь услышать, хотя бы одну ноту, хотя бы один пассаж. Благословен тот день, когда он оказался в этой тюрьме! Тайны Христовой любви никогда не были ему ближе – ни тогда, когда он служил мессу или причащался Святых Таин, ни даже в тот день, когда он проходил церемонию посвящения. Теперь он понял, что только сейчас перед ним приоткрывается тот настоящий путь, по которому ему предстоит идти в жизни, слепо и безрассудно, как назначено судьбой, хоть на смерть. В смерти – вознаграждение, в смиренном предании своего сердца богу заключено величие, которое не поддается описанию. В какой-то момент человек уверен, что для него все потеряно, но посмотрите, что он получает взамен!

В тот день Роксана Косс больше не пела. Ее голос сделал то, что от него требовалось. Она занималась тем, что, сидя у окна на кушетке вместе с господином Осокавой, просматривала партитуры. Когда им нужно было что-нибудь друг другу сказать, то звали Гэна, но просто удивительно, до чего же редко они прибегали к его услугам! Присутствие господина Осокавы вселяло в нее спокойствие. Может быть, это отчасти объяснялось отсутствием общего языка, потому что теперь она верила, что он во всем и полностью с ней согласен. Она напевала начало какой-нибудь партитуры, и он тут же понимал, что именно она поет, а затем они вместе листали страницы. Господин Осокава не умел читать ноты, но он с удовольствием их рассматривал. Он не говорил на языке либретто, на языке певицы, на языке этой страны, и тем не менее он начал чувствовать себя в этом смысле более раскованным, чем когда-либо раньше в своей жизни. Эти мелкие промахи его уже особенно не тревожили. Вместо этого он теперь пребывал в состоянии потрясения от того, что имеет: от возможности сидеть рядом с этой женщиной и смотреть, как она читает. Ее рука порой касалась его руки, когда она клала ноты на кушетку между ними, и продолжала покоиться на ней, пока она продолжала читать.

Через некоторое время к ним подошел Като. Он поклонился сперва Роксане, потом господину Осокаве.

– Как вы думаете, ничего, если я поиграю? – спросил он своего начальника.

– Я думаю, что это будет замечательно, – ответил господин Осокава.

– Как вы думаете, это не помешает ее чтению?

Господин Осокава жестом изобразил игру на рояле, а потом кивнул на Като.

– Да, – сказала Роксана и тоже кивнула. Потом протянула руку за нотами. Като подал ей ноты.

– Сати, – сказал он.

– Сати, – улыбнулась она и снова кивнула.

Като подошел к фортепиано и заиграл. Теперь он играл совсем не так, как в первый раз, когда окружающие никак не могли поверить, что такой талант находился среди них и никто о нем не знал. Его игра была совсем не похожа на пение Роксаны, во время которого сердца всех присутствующих, казалось, замерли и забились вновь лишь после того, как она замолчала. Сати – это всего лишь музыка. Можно слушать ее красоту и не быть ею парализованным. Пока Като играл, мужчины продолжали читать книги или смотреть в окно. Роксана продолжала перелистывать партитуры, но периодически останавливалась и закрывала глаза. Только господин Осокава и священник в полной мере понимали важность этой музыки. Каждая нота звучала отчетливо. Это измерение времени, которое от них уходило. Это интерпретация их собственной жизни в тот самый момент, когда они ее проживают.

В доме находился еще один человек, понимавший эту музыку, но не из числа заложников. В прихожей стояла и, не отрываясь, глядела в угол гостиной Кармен. Кармен, которая понимала ее прекрасно, хотя и не могла это выразить словами. Благодаря музыке в ее жизни наступили счастливейшие минуты. Когда она была ребенком и, лежа на своем соломенном тюфяке, грезила по ночам о разных чудесах, то даже вообразить себе не могла подобное чудо. В ее семье, живущей в горах, вряд ли кто-нибудь мог себе даже представить, что есть дома, построенные из кирпичей, в которые вставлены стеклянные окна, отчего в этих домах никогда не бывает ни очень холодно, ни очень жарко. Она сама никогда бы не поверила, что на свете существует такой огромный ковер, похожий на цветущий луг, или такой потолок, сверкающий золотом, или что могут существовать такие женщины из белого мрамора, которые стоят по сторонам камина и держат на головах каминную плиту. Даже этого было бы достаточно, музыки, и живописи, и сада, который она патрулировала с винтовкой в руках, но здесь была еще еда, которую давали каждый день, так много еды, что часть ее даже пропадала, несмотря на то что они всякий раз пытались доесть ее. Здесь были глубокие белые ванны и изогнутые серебряные краны, из которых без ограничений текла горячая вода. Здесь были стопки пушистых белых полотенец, подушек и шелковых одеял, таких огромных, что под ними можно было ворочаться и кататься сколько угодно, и никто даже не догадается, где ты находишься. Да, конечно, командиры добивались чего-то хорошего для народа, но разве они сами не были народом? Разве это так уж плохо, если больше ничего не случится и они все вместе останутся в этом замечательном доме навсегда? Кармен усиленно молилась. Она молилась, стоя рядом со священником, в надежде, что это придаст ее просьбам особую убедительность. Она молилась о том, чтобы ничего не произошло. Она молилась, чтобы господь взглянул на них сверху и увидел, как прекрасно их нынешнее существование, и оставил бы их в покое.

* * *

Сегодня ночью Кармен дежурила. Сперва ей пришлось долго ждать, пока все улягутся спать. Некоторые читали с фонариками, другие ворочались и вздыхали, вынужденные вместе спать на полу одной большой комнаты. Все были как дети, никак не могли угомониться, постоянно вставали то за водой, то в туалет. Наконец все успокоились. Кармен осторожно прокралась мимо тел и подошла к Гэну. Он лежал на спине, на своем обычном месте рядом с софой, на которой спал его начальник. Очки он снял, но даже во сне придерживал их рукой. У него было очень приятное лицо, лицо удивительно умного и много знающего человека. Она видела, как его глаза быстро бегают взад и вперед под нежной, тонкой кожей век, но сейчас он спал, и глаза его тоже оставались в покое. Дышал он спокойно и размеренно. Кармен захотелось посмотреть, что у него в голове. Она терялась в догадках, может быть, там у него полно слов, отделения для разных языков, тщательно подогнанные друг к другу. В сравнении с ним ее собственные мозги наверняка представляют собой пустое пространство. Конечно, он может отвергнуть ее просьбу, но чем она рискует? В худшем случае она останется с тем, что уже имеет. От нее требуется только одно – обратиться к нему с просьбой, но при одной мысли об этом у нее перехватывало в горле. Разве она умеет играть на рояле или рисовать? А разве она умеет просить? Кармен затаила дыхание и вытянулась на полу рядом с Гэном. Она лежала так же неподвижно, как лунный свет на листьях деревьев. Она повернулась на бок и приблизила губы к его уху. Да, она не умеет просить, зато она умеет лежать неподвижно. Когда в лесах они занимались тренировками, именно Кармен могла пробежать милю, не поломав ни прутика. Именно Кармен могла долго красться за человеком и неожиданно хлопнуть его по плечу так, что он вздрагивал от неожиданности. Она была среди тех, кого послали в первых рядах, чтобы отвинтить крышки на вентиляционных люках, потому что считали, что ее никто не заметит. И действительно, никто не услышал ни звука. Она помолилась святой Розе Лимской и попросила у нее мужества. И вот после стольких молитв о сохранении тишины она молила святую помочь ей заговорить.

– Гэн! – прошептала она.

Гэну снилось, что он стоит на морском берегу где-то в Греции и смотрит в воду. Вдруг кто-то за его спиной, в дюнах, произнес его имя.

Сердце ее билось в груди, как молот. Пульс крови грохотом отзывался в ушах. Напряженно вслушиваясь, она слышала только голос святой.

– Сейчас или никогда, – говорила ей святая Роза Лимская. – Я с тобой только в это мгновение.

– Гэн!

Снова этот голос из-за спины зовет его с берега, и Гэн послушался, последовал за голосом из сна к пробуждению. Каждый раз пробуждение в вице-президентском доме вызывало в нем мучительное недоумение. Где он находится? Что это за отель? И почему он лежит на полу? Он все вспомнил и разом открыл глаза, думая, что снова зачем-то понадобился господину Осокаве. Он взглянул на софу, но потом почувствовал на своем плече руку. Повернув голову, он увидел рядом с собой красивого мальчика. Ах, нет, не мальчика! Кармен. Своим носом она едва не касалась его носа. Он вздрогнул от удивления, но не от испуга. Как странно, что она лежит на полу, – вот все, что он подумал в эту минуту.

Совсем недавно военные наконец прекратили освещать по ночам дом прожекторами, и ночь снова превратилась в настоящую ночь.

– Кармен? – спросил он. Вот бы Месснер увидел ее теперь, в лунном свете! Он был прав относительно ее лица, формой напоминающего сердце.

– Только тихо! – произнесла она шепотом в самое его ухо. – Слушай! – Но куда подевались все слова? Она чувствовала такую благодарность всем святым просто оттого, что лежит рядом с Гэном. Колотье сердца казалось невыносимым. Может быть, он видит в темноте, как она дрожит? Может, он чувствует эту дрожь, передающуюся через деревянные половицы? Может, он слышит, как шелестит ее кожа под одеждой?

– Закрой глаза, – сказала ей святая Роза. – Помолись.

И она сразу сумела глубоко вздохнуть.

– Научи меня читать, – произнесла она быстро. – Научи меня писать письма по-испански.

Гэн посмотрел на нее. Глаза ее были закрыты. Казалось, это он сам пришел и лег рядом с ней. На щеках дрожат ее ресницы, густые и темные. Неужели она спит? И разговаривает во сне? Он мог спокойно, даже не придвигаясь к ней, поцеловать ее в губы, но тут же выбросил эту мысль из головы.

– Ты хочешь читать по-испански? – повторил он таким же едва слышным шепотом.

«О небо, – подумала она. – Он тоже умеет быть неслышным. Он тоже, как я, умеет разговаривать без звука». Она перевела дыхание, ее глаза блеснули.

– И по-английски, – прошептала она. После этого она улыбнулась. Она не могла удержать улыбку. Она сумела попросить обо всем, о чем хотела!

Бедная застенчивая Кармен, вечно прячущаяся за спины других! Кто знал, что она умеет улыбаться? Однако при виде этой улыбки Гэну захотелось пообещать ей все, что угодно! Он еще не совсем проснулся. Или, точнее, еще не проснулся совсем. Может быть, он ее хотел и сам этого не знал? Может быть, он так ее хотел, что даже увидел во сне, что она лежит рядом? «Вещи, непостижимые для ума, – подумал Гэн. – Секреты, которые мы храним от самих себя».

– Да, конечно, – произнес он, – и по-английски.

Она стала дерзкой и храброй, так велика была ее радость. Она подняла руку и положила ему на глаза. Глаза закрылись. Ее рука была прохладной и сухой. И пахла металлом.

– Засыпай, – сказала она. – Засыпай.