Стихотворения. «Стихотворения. Поэмы»

Предисловие к полному собранию стихотворений

Перевод А. Кун

Нынче у меня праздник. Сегодня, 1 января 1847 года, мне исполнилось двадцать четыре года, я достиг совершеннолетия. У меня вошло в привычку в день Нового года (тем более что он является и днем моего рождения) перебирать в памяти весь истекший год; но сегодня я представил себе не только этот год, а и всю мою жизнь, весь мой писательский путь. Быть может, будет не лишним, если я, в виде предисловия к полному собранию стихотворении, подготовляемому мною сейчас к печати, изложу свои размышления о том периоде моей жизни, когда я впервые вступил в общение с моими уважаемыми читателями; я изложу их с той искренностью, которую не приемлет лицемерный мир. Но ведь это для меня не препятствие. Вместо десяти друзей, купленных лицемерием, я предпочитаю приобрести искренностью сотню врагов. О! Искренность в моих глазах — великое достоинство, так как меня одарил ею мой ангел: он постелил ее простынкой в мою колыбель, и я унесу ее саваном с собой в могилу…

В нашей литературе еще ни о ком мнение критиков и читателей столь сильно не расходилось, как обо мне. Большая часть публики решительно стоит за меня, большинство критиков — решительно против меня. И прежде и теперь я долго размышлял: кто же прав? И прежде и теперь я пришел к выводу, что права публика. Публика! Я понимаю под этим читателя, а не театральную публику: между читателем и зрителем существует большая разница… Итак, я говорю, что читающая публика может заблуждаться, пренебречь кем-нибудь по той или иной причине, но если она кого-нибудь удостоила вниманием и полюбила, то пусть и не в полной мере, но такой человек бесспорно заслужил ее любовь, — если, конечно, это не ошибка целой эпохи, а нынешняя эпоха едва ли так ошибается.

Признаюсь, год назад мне было очень не по себе от того, что критики предавали меня анафеме (они сами называли так свои суждения). Они доставили мне немало горестных часов. Но сейчас, слава богу, я уже излечился от этого недомогания и добродушно улыбаюсь, когда вижу, как эти новые Титаны силятся одолеть меня то Оссой, то Пелионом. Более того, каждому из них кажется, что он Юпитер, что от взмаха его ресниц содрогается Олимп. Однако эти юпитерчики могут помахивать даже своими космами, а Олимп все-таки остается незыблемым.

Но почему же ведется против меня эта война не на живот, а на смерть? Потому, поверь мне, уважаемый читатель, что они хотят всего лишь уничтожить меня. Да, и я знаю почему! Но публика не знает и благодаря мне не узнает никогда. Я мог бы перечислить все те гнусные причины, которые побуждают их выступать против меня на поле брани, напялив на голову шлем чистейшей доброжелательности; но я не сорву с их головы этот шлем, чтобы читателя не охватило отвращение при виде мерзких морд, ухмыляющихся под блестящими воинскими головными уборами. Да и вообще, какое мне дело до отдельных личностей и до того, почему заявляют они то или иное? Я буду говорить только об их словах, об их утверждениях. И тут у меня возникают кое-какие замечания, поскольку их нападки частью злобны, а частью лживы.

Я не стану защищать честь своей поэзии. Если мои стихи нуждаются в защите, то ведь все равно защищать их было бы тщетно. Если же они не нуждаются в этом, то защищать их излишне… а, кроме того, я искренен и у меня есть чувство собственного достоинства, но чтобы я был нескромен… Нет, это я отрицаю. Итак, я упомяну только о четырех обвинениях, которые чаще всего предъявляют мне, а именно: что в моих стихах плохие рифмы, неправильные размеры, что они неуравновешенны и что они подлы.

Эти господа не имеют никакого представления о характере венгерских рифм и размеров. Они ищут в венгерских стихотворениях латинскую метрику и немецкие каденции, а в моих стихах этого нет! Это верно! Да я и не хотел, чтобы они были. Венгерские размеры и рифмы еще точно не установлены. Только теперь их будут (если, конечно, будут) определять и устанавливать, поэтому и я точно о них ничего не знаю, но уже догадываюсь о многом… мной руководит инстинкт. И как раз в тех местах, относительно которых меня, обвиняют в величайшем пренебрежении к рифмам и размерам, — может быть, именно в них и приближаюсь я более всего к совершенству — к подлинно венгерской стихотворной форме.

Что же касается подлости в моих стихах, то торжественно предупреждаю всех: это низкая клевета. Я смело заявляю перед судом своей совести, что не знаю ни одного человека, который мыслил и чувствовал бы благороднее меня, я всегда писал и пишу так, как чувствовал и думал. Мне всегда тяжело было слышать это обвинение, так как несправедливость его я ощущал больнее всего. Если я в некоторых случаях и по некоторым поводам и выражаюсь свободнее других, то делаю это потому, что считаю поэзию не аристократическим салопом, куда являются только напомаженными и в блестящих сапогах, а считаю, что поэзия — храм, в который можно войти в лаптях, и даже босиком.

Наконец о том, что я не уравновешен. Это, к сожалению, правда, но это и не удивительно. Не наградил меня господь такой судьбой, чтобы мог я прогуливаться в прелестных рощицах, переплетая свои песни о тихом счастье и тихих горестях с трелями соловья, шелестом ветвей и журчаньем ручья. Моя жизнь протекала на поле битвы, на поле боя страданий и страстей. Моя полубезумная муза, как заколдованная принцесса, которую на необитаемом острове в океане стерегут чудовища и дикие звери, поет среди трупов былых прекрасных дней, предсмертного хрипа казнимых надежд, насмешливого хохота не-сбывшихся грез и шипения злобных фурий разочарования… Да, кроме того, в этой неуравновешенности виноват не только я, виноват и наш век. Все нации, все семьи, более того — все люди разочарованы. Со времени средневековья человечество очень выросло, но до сих пор носит средневековые одежды, правда кое-где залатанные и расставленные, и все-таки оно желает переменить одежду, старая уже узка, теснит человечеству грудь, в ней трудно дышать, а потому стыдно человечеству, будучи уже юношей, все еще ходить в детском платье. Так прозябает человечество в позоре и нищете; внешне оно покойно, только бледнее обычного, но тем больше оно волнуется внутри, как вулкан, близкий к извержению. Таков наш век. Могу ли я быть иным, я — верный сын своего века?!

1 января 1847 г.

На Дунае

Перевод Н. Чуковского

Река! Как часто вод широких гладь Судам, ветрам случалось рассекать. И как глубоко ранена вода! Так страсть не ранит сердце никогда. Однако судно или вихрь пройдет, — И вновь, как встарь, гладка поверхность вод, А если сердце треснет пополам, Уж не поможет никакой бальзам.

Комаром, конец августа 1842 г.

Хортобадьская шинкарка

Перевод В. Левика

Хортобадьская шинкарка, ангел мой, Ставь бутылку, выпей, душенька, со мной! Я из Дебрецена в Хортобадь пришел, Путь из Дебрецена в Хортобадь тяжел. В поле холод лютый, вьюга, темнота, Я замучен, в теле дрожь и ломота. На меня взгляни, шинкарка, мой левкой, Синих глаз теплом согрей и успокой. Где, скажи мне, родилось твое вино? Кисло, как лесные яблочки, оно. Поцелуй меня, твои уста — как мед. Поцелуй твой сладость в губы мне вольет. Губы сладкие… красавица… вино… Я подняться не могу, в глазах темно… Обними меня, душистый мой цветок, Поддержи меня, чтоб я под стол не слег. У тебя нежней, чем пух лебяжий, грудь, Разреши на ней немного отдохнуть, — Не пришлось бы мне на твердом спать в пути. Далеко мой дом, к утру мне не дойти.

Хортобадь, октябрь 1842 г.

На родине

Перевод Б. Пастернака

Степная даль в пшенице золотой, Где марево колдует в летний зной Игрой туманных, призрачных картин! Вглядись в меня! Узнала? Я — твой сын! Когда-то из-под этих тополей Смотрел я на летевших журавлей. В полете строясь римской цифрой пять, Они на юг летели зимовать. В то утро покидал я отчий дом, Слова прощанья лепеча с трудом, И вихрь унес с обрывками речей Благословенье матери моей. Рождались годы, время шло вперед, И так же умирал за годом год. В телеге переменчивых удач Я целый свет успел объехать вскачь. Крутая школа жизни — божий свет, Он потом пролитым моим согрет. Я исходил его, и путь тернист И, как в пустыне, гол и каменист. Я это знаю, как никто другой. Как смерть, недаром горек опыт мой. Полынной мутью из его ковша Давным-давно пропитана душа. Но все печали, всякая напасть, Вся боль тех лет теперь должны пропасть. Сюда приехал я, чтоб без следа Их смыть слезами счастья навсегда. О, где еще земля так хороша? Здесь мать кормила грудью малыша, И только на родимой стороне Смеется, словно сыну, солнце мне.

Дуна-Вече, октябрь 1842 г.

На пиршестве по случаю убоя свиньи

Перевод Л. Мартынова

Уши и рты… Тишина. Слушайте! Провозглашаю глагол: Кушайте! Пусть и на небесах Слушают, Как на земле свинью Кушают! Пусть будет наша жизнь Мирная Длинной, как колбаса Жирная. Глянь на нас, рок, так Сладостно, Как мы глядим на гуляш Радостно! Пусть потечет с высот Мир на нас, Как в эту кашу вот Жир сейчас! Если же явится Смерть Дерзкая Праздновать тризну свою Мерзкую — Тесно набьемся мы В мир иной, Словно в кишку колбасы Жир свиной!

Секеш-Фейервар,

18 ноября 1842 г.

Волчье приключение

Перевод Л. Мартынова

«Эй, друг, ты жрал — в крови клыки и пасть. А нам судьба от голода пропасть. Вихрь табуном воздушных жеребцов Над пуштой мчится. Мрак зимы суров. Здесь не видать ни одного следа. Так где же пировал ты и когда?» Так волки волку ночью говорят, Когда приходит в стаю он назад. А волка голод больше не томит. А он волкам любезно говорит: «Есть в снежной пуште хижина одна, Пастух живет в ней и его жена. А сзади хижины там стойло есть, В нем блеют овцы… много их, не счесть. Бродили ночью около жилья Один какой-то господин и я. Овечку я хотел схватить одну, Он — пастуха высматривал жену. Вот так овцы и не отведал я, Но… съел того, кто бродит вкруг жилья.

Кечкемет, январь 1843 г.

Клин клином…

Перевод С. Маршака

Ох, спина болит и ноет. Ох, болит! Я вчера в саду соседнем Был избит. Набалдашником тяжелым Что есть сил Наш сосед меня за груши Колотил. Но зачем же на деревьях Каждый год Поспевает этот сочный, Сладкий плод? Я считал: его недаром Создал бог, И от груши отказаться Я не мог. Сам не помню, как сорвался Я с плетня. Печень с почками столкнулась У меня. А сосед меня сграбастал И опять Начал пыль своею тростью Выбивать. «Вот тебе, — сказал: он, — груша. Получай! Вот тебе вторая, третья, Шалопай!» Столько груш я на деревьях Не видал, Сколько он своею тростью Насчитал. Это видел только с неба Лунный луч. Но луна накрылась шалью Черных туч. Видя все, что я в тот вечер Перенес, Пролила она немало Крупных слез. Он с ума сошел от злости, Мой злодей. С каждым разом бил он тростью Все сильней. Он смычком своим работал, Как скрипач. Только скрипка издавала Громкий плач. Отомщу же я соседу — Скрипачу. За побои я с лихвою Заплачу. Не топите вы осиной Вашу печь — Может искрами полено Вас обжечь. Я заметил, что частенько Вечерком Вы приходите под окна К нам тайком. У меня в глазу заноза Вам видна, — У себя же вам не видно И бревна! Запрещаете вы грушу Мне сорвать, — Сами ж ходите под окна Воровать. Мне вы грозно говорите: «Не воруй!» — А у тети вы крадете Поцелуй. Пусть за Библией зевает Наша мать, Буду в оба я за вами Наблюдать. И при первом поцелуе В час ночной Вас водою окачу я Ледяной!

Пуста-Палота, апрель 1843 г.

Моя невеста

Перевод Л. Мартынова

Ожидаю в нетерпенье: Скоро ль, скоро ль, боже мой, Сядет на мои колени Та, кто мне дана судьбой? Кто же это, кто такая Нареченная моя, — Вот о чем хочу узнать я, Вот о чем гадаю я! Белокура, чернокудра, Невесома иль полна, Черноглаза, синеока — Как-то выглядит она? Синие глаза? Прекрасно! Черны очи? Соглашусь! Ну, а если с обаяньем Доброта войдет в союз… Вот такую дай мне, боже! И не важно — будь она Бледнолица иль румяна, Белокура иль черна!

Пожонь, май 1843 г.

Издалёка

Перевод Л. Мартынова

Скромный домик, домик у Дуная… Я о нем мечтаю, вспоминаю, Что ни ночь, мне домик этот снится, — И в слезах, в слезах мои ресницы! Там и жить бы до скончанья века, Но мечты уносят человека, Будто крылья сокола, высоко… Домик мой и мать моя — далеко! Матушку целуя на прощанье, Я зажег в груди у ней страданье. Не могла залить мучений пламя Ледяными росами — слезами. Если б сил у матушки хватило, Так она меня б не отпустила, Да и сам бы я решил остаться, Если б мог в грядущем разобраться. Манит жизнь в лучах звезды рассветной. Будто сад волшебный, сад заветный. И поймешь уже гораздо позже — Жизнь на дебри дикие похожа! Озарен я был надежды светом… Да уж что там толковать об этом, — Странствуя по жизненной дороге, О шипы я окровавил ноги. Вы, друзья, на родину спешите. Матушку мою вы навестите! Не пройдите мимо, повидайте, От меня поклон ей передайте. Ей скажите: пусть она не плачет, Сыну, мол, сопутствует удача… …Знала б, как мои страданья тяжки, Сердце бы разбилось у бедняжки.

Пожонь, май 1843 г .

Адский пламень, черт рогатый!

Перевод Л. Мартынова

Адский пламень, черт рогатый! Сердце яростью богато. И мечусь, бушую люто, Сам я Балатон как будто. Вся-то жизнь моя — превратность! Что ни час — то неприятность! Если б мне девичьи очи, Прослезил бы все платочки! Но за слезы мне не платят! Пусть кто хочет, тот и плачет. Я ж загну словцо такое, Что и гнев им успокою.

Пожонь, май 1843 г.

Раз на кухню залетел я…

Перевод В. Левика

Раз на кухню залетел я, Трубку прикурить хотел я, Прикурить-то не случилось: Трубка — черт! — уже курилась. Да и в ней ли, скажем смело, Разве в трубке было дело? Дело было в той девчонке.. Что трудилась у заслонки. Жар мешала, раздувала, Вся румянцем расцветала, А глаза-то — словно свечи, Обжигали жарче печи. Я вошел, она взглянула, Душу мне перевернула. В трубке жар погас недаром: Сердце вспыхнуло пожаром.

Пешт, июль — август 1843 г.

Мечта

Перевод Л. Мартынова

Знаешь, милый друг Петефи, Я нисколько не боюсь, Что тебе отдавит плечи Счастья непосильный груз! Подарило тебе счастье Эту лирочку одну, Чтоб выманивал ты песни, Щекоча ее струну. Если б из страны волшебной Голос феи прозвучал: «Ну, сынок, чего ты хочешь? Чем бы ты владеть желал? Я сегодня буду щедрой… Слышишь? Песни и мечты — Все, что хочешь, станет явью, Если пожелаешь ты. Хочешь славы? Станут песни Чащей лавровых ветвей, Так что и венец Петрарки Не затмит твоих кудрей! Ведь Петрарка и Петефи Сделались почти роднёй, Уж они сумеют лавры Поделить между собой! А богатства пожелаешь — Превратим любой твой стих В жемчуга для украшенья Шпор и пуговиц твоих!» Ну? О чем она тоскует И болит, душа твоя? Друг! Откуда дует ветер — Ты не скроешь! Вижу я! Ты б сказал: «Прелестен жемчуг. Слава тоже хороша, Но, признаюсь откровенно, — Не к тому лежит душа. Если, фея, ты желаешь Мне доподлинных удач — Дай мне то, чем не владеют Ни мудрец и ни богач. Словно две звезды в созвездье, С милой девушкою той В бесконечность мчаться вместе — Вот о чем горю мечтой! Дайте прутик, на который Я б поймал, как птицелов, Эту птичку, это сердце, Этой девушки любовь!»

Гёдёллё, конец августа 1843 г.

Ах, любовь, любовь…

Перевод В. Звягинцевой

Ах, любовь… любовь упряма, Глубока, темна, как яма. С той поры как я влюбился, Я как в яму провалился… Я с отцовым стадом вышел, — Колокольчиков не слышал; Полжнивья оно объело, — Не мое как будто дело. Мне еды в котомку много Положила мать в дорогу; Та котомка не найдется, — Попоститься мне придется. Мать с отцом — меня простите, Не ругайте, не корите: Сам не знаю, что со мною, — То любовь всему виною.

Секейхид, ноябрь 1843 г.

Надоевшее рабство

Перевод Б. Пастернака

Все, что мог, я делал, Втайне мысль храня, Что она полюбит Наконец меня. Удержу не знал я, — Так, спалив амбар, Рвется вдаль по крышам Городской пожар. А теперь я слабым Огоньком костра Пред шатром пастушьим Тлею до утра. Был я водопадом, Рушился со скал. Мой обвал окрестность Гулом оглашал. А теперь я мирно От цветка к цветку И от кочки к кочке Ручейком теку. Был я горной высью, Выступом скалы, Где в соседстве молний Жили лишь орлы. Рощей стал теперь я, Где в тени ветвей, Исходя тоскою, Свищет соловей. Чем я только не был, Чем не стал потом! Девушке, однако, Это нипочем. Нет, довольно! Брошу, Дорога цена. Этих жертв не стоит, Может быть, она. О любовь, напрасно Цепи мне куешь! Пусть и золотые — Это цепи все ж. Я взлечу на крыльях, Цепи сброшу ниц, Так к себе свобода Манит без границ!

Дебрецен, декабрь 1843 г.

Скользкий снег…

Перевод Н. Чуковского

Скользкий снег хрустит, сани вдаль бегут, А в санях к венцу милую везут. А идет к венцу не добром она, Волею чужой замуж отдана. Если б я сейчас превратился в снег, Я бы удержал этих санок бег, — Я бы их в сугроб вывернул сейчас, Обнял бы ее я в последний раз. Обнял бы ее и к груди прижал, Этот нежный рот вновь поцеловал, — Чтоб любовь ее растопила снег, Чтоб растаял я и пропал навек.

Дебрецен, декабрь 1843 г.

Патриотическая песня

Перевод Л. Мартынова

Я твой и телом и душой, Страна родная, Кого любить, как не тебя! Люблю тебя я! Моя душа — высокий храм! Но даже душу Тебе, отчизна, я отдам И храм разрушу. Пусть из руин моей груди Летит моленье: «Дай, боже, родине моей Благословенье!» Не буду громко повторять Молитвы эти — Что ты дороже мне всего На белом свете. Вслед за тобой я — тайный друг — Иду не тенью: Иду всегда — и в ясный день, И в черный день я! Он меркнет, день; все гуще тень И мгла ночная. И по тебе растет печаль, Страна родная. Иду к приверженцам твоим… Там, за бокалом, Мы молимся, чтоб вновь заря Твоя сверкала. Я пью вино. Горчит оно, Но пью до дна я, — Мои в нем слезы о тебе, Страна родная!

Дебрецен, январь — февраль 1844 г.

Песня

Перевод Н. Чуковского

Не спит дитя, кричит, кричит дитя В ночную тьму, И нянька, чтоб ребенок задремал, Поет ему. Кричит во мне, по-детски плачет боль, Меня гнетет. Я песни ей слагаю и пою, — Пускай уснет.

Дебрецен, январь — февраль 1844 г.

Дворянин

Перевод Н. Чуковского

Его привязывают к лавке, Спина до плеч заголена. Он вор, грабитель — слов достойных Не сыщешь, что за сатана! А он артачится, и — в голос: «Плетями? За какой провин? Не прикасаться к благородным! Я дворянин! Я дворянин!» Слыхали, как он льет помои На вас, отцы его отца? Да ведь за это высечь мало! На виселицу молодца!

Дебрецен,

январь — февраль 1844 г.

Размышления человека, страдающего от жажды

Перевод Л. Мартынова

В голове раскаты грома! Все в кабак я снес из дома. Ну и пусть — И без этого напьюсь! Рот мой сух, как дно колодца, Где вода не остается. Он — в огне, И спасенье лишь в вине. Вот бы хлынул вдруг из тучи Винный дождь! Чего бы лучше! До чего ж Винный дождичек хорош! Виноградником владел я — Надоело это дело: Весь доход Вылил в глотку через рот. А меня корчмарша знает И давно не уважает — Все стыдит: Мол, закрыт тебе кредит! Полно! Вот что вам скажу я: Я не беден. Заложу я Наконец Женушки моей чепец! Но ведь женушка в могиле! Вместе с ней похоронили Чепчик тот! Он давно в гробу гниет! О, зачем же, дорогая, О тебе я вспоминаю? Вспомню я — Слезы льются в три ручья! Боже праведный! Нельзя ли Сделать так, чтоб слезы стали Вдруг вином? Я б утешился на том!

Дебрецен, январь — февраль 1844 г.

Который стакан?

Перевод С. Маршака

Да неужто это… пятый Был стакан? Ты сегодня рановато, Братец, пьян. Вдвое больше ты стаканов выпивал, А не помнится, чтоб пьяным ты бывал. И язык во рту с похмелья Уж не тот. Фермопильское ущелье, А не рот! Что-то стал я выражаться мудрено. Виновато в этом, братцы, не вино. Выпить бочку я сумею Всю до дна — И, ей-богу, не пьянею От вина. Я служил в полку когда-то, да, в полку, И носил палаш солдата на боку. Тесноват мундир казенный, Но блестящ — Отвороты, кант зеленый, Сверху плащ. Был солдатом я завзятым, боевым, Вот те крест, я был солдатом рядовым. В первый год мне ранец новый Был тяжел. Но до чина рядового Я дошел. И по той простой причине снял мундир, Чтоб меня не снизил в чине командир. Где нельзя найти виновных, Там солдат По уставу безусловно Виноват. И поплатится тем паче рядовой, Если он рожден с горячей головой. Ваш совет прощать обиду — Не приму. Мне псалмы царя Давида Ни к чему. Брать меня за кончик носа я не дам, Знает каждый, что он косит, — знает сам… Впрочем, много я болтаю Во хмелю. Словно мельница пустая, Я мелю. Но без влаги не вертятся жернова… Дайте мне стаканчик, братцы, или два, — Чтоб лилось струей веселой В рот вино И тоску перемололо, Как зерно. Целый час болтал я с вами… А про что? Про колеса с жерновами? Нет, не то… Перепутала дремота Все слова, И кружится отчего-то Голова. Надо встать, а встать нет мочи. Время спать. Ну, друзья, спокойной ночи… Марш в кровать!

Дебрецен, январь — февраль 1844 г.

Ну, не знаю, что мне нынче делать?

Перевод Л. Мартынова

Ну, не знаю, что мне нынче делать? Что за жажда мною овладела! Выпил бы вино во всей стране я И еще возжаждал бы сильнее. Чудо сотвори, господь, такое: Сделай Тису винною рекою, — Я в Дунай тогда бы превратился, Чтоб влилась в меня вся эта Тиса!

Токай, февраль 1844 г.

Неудавшийся замысел

Перевод Н. Чуковского

Всю дорогу к дому думал: «Что скажу я маме? Ведь ее, мою родную, Не видал годами. И какое слово дружбы Вымолвлю сначала — Ей, которая мне люльку По ночам качала?» Сколько выдумок отличных В голове сменялось! И казалось — время медлит, Хоть телега мчалась. Я вошел. Навстречу мама! Не сказав ни слова, Я повис, как плод на ветке Дерева родного.

Дуна-Вече, апрель 1844 г.

Побывка у своих

Перевод Б. Пастернака

С отцом мы выпивали, В ударе был отец. Храпи его и дале, Как до сих пор, творец! За много лет скитаний Я не видал родни. Отца, сверх ожиданий, Скрутили эти дни. Поговорили вволю, Пред тем как спать залечь, И об актерской доле Зашла при этом речь. Бельмо в глазу отцовом Такое ремесло, — Мне с ним под отчим кровом Опять не повезло. «Житье ль в бродячей труппе На должности шута?» Я слушал, лоб насупя, Не открывая рта. «Смотри, как щеки впали. И будет хуже впредь. Твои сальто-мортале Не прочь я посмотреть». С улыбкою любезной Внимая знатоку, Я знал, что бесполезно Перечить старику. Потом, чтоб кончить споры, Стихи я произнес. Твердя мне: «Вот умора!» — Он хохотал до слез. Старик не в восхищенье, Что сын поэт. Добряк Невыгодного мненья О племени писак. Я на него не злился. Не надо забывать: Он в жизни лишь учился Скотину свежевать. {9} Когда вино во фляге Понизилось до дна, Я бросился к бумаге, А он в объятья сна. Тогда вопросов кучу Мне предложила мать. Я понял, что не случай Мне в эту ночь писать. Носил печать заботы Предмет ее бесед. Я ей с большой охотой На все давал ответ. И, сидя перед нею, Я видел — нет нежней И любящих сильнее На свете матерей.

Дуна-Вече, апрель 1844 г.

Страшное разочарование

Перевод Л. Мартынова

Душа рыдает… Почему? Внимает горю моему! Ведь вам же не понять, — о нет! — Что должен испытать поэт, Коль говорят: «Он — виршеплет, К нему признанье не придет!» Мне это выслушать пришлось — И сердце не разорвалось. И вот что главное: за вас Расплачиваюсь я сейчас, О вы, застольные мои, Вы, песни вольные мои! А я-то думал… верил я, Что всем любезна песнь моя И рукоплещут мне уже Михай Витез и Беранже, А с ними и Анакреон С галерки славы… Даже он В восторге вскакивает там И, песни, рукоплещет вам. И с фееричной высоты Вы сверзились, мои мечты. Аминь! Попал я в западню! На грудь я голову склоню И, коль судьбой так решено, — Не буду воспевать вино, Не буду я его хвалить, А буду прямо в глотку лить!

Пешт, апрель 1844 г.

То не в море — в небе месяц плыл…

Перевод Н. Чуковского

То не в море — в небе месяц плыл блестящий, То разбойник плакал, схоронившись в чаще. То на темных травах не роса густая, — То большие слезы падали, сияя. Он твердил, склонившись к топору стальному. «Для чего я делу предался дурному? Мать моя родная мне добра желала, — Что ж ее советам сердце не внимало? Я ее покинул и попал к бродягам И шатался с ними по глухим оврагам. И с тех пор поныне я живу позорно — Путников безвинных граблю ночью черной. И под кров родимый я бы возвратился, Да нельзя вернуться: дом наш развалился, Мать давно в могиле; и стоит высоко Виселица в небе, видная далеко».

Пешт, апрель 1844 г.

Зарилась шинкарка на бетяра…

Перевод Л. Мартынова

Зарилась шинкарка на бетяра, Да была она ему не пара, — Доченьку приемную шинкарки, Вот кого бы взял бетяр в бетярки! Тут шинкарку ревность одолела: Девочку она не пожалела, Выгнала раздетой и разутой, А зима была жестокой, лютой! Много ль сил у бедной сиротинки? Побрела, замерзла на тропинке. А бетяр узнал все после срока. …И казнил шинкарку он жестоко. Был и он повешен палачами, Помирал он вовсе без печали, — Жизнь ему без девушки-красотки Табаку не стоила щепотки!

Пешт, апрель 1844 г.

После обеда

Перевод В. Левика

Ох, и набил я брюхо! Дай потянусь, а там Блаженному безделью Часок-другой отдам. Диван мой разлюбезный, Удобный ты какой! Нет, кто тебя придумал, Тот был силен башкой. Щенок, давай мне трубку! Живей! Стоит как пень! Нет худшего порока, Чем пресвятая лень! Иль мне вставать за нею! Поближе, обормот! С меня того довольно, Что я раскрою рот! Вот пакостная муха! Ну как тут отдыхать! Гони ее!.. Собака! Сидит на лбу опять! Нет, жизнь людей, ей-богу, Полна ненужных мук, Еще считай за чудо, Когда не лопнешь вдруг! Откинь-ка занавеску! Из этого окна Видна мне будет стройка,— Как движется она? О, движется отлично, Работает народ! Спусти-ка занавеску, В глаза мне солнце бьет! Вот свинский зной! А все же Есть выгода в жаре: Не может простудиться Рабочий во дворе.

Дуна-Вече, апрель — май 1844 г.

Жужике

Перевод Л. Мартынова

О белокурый мой ребенок, Влюблен безмерно я. Ты поняла? В тебя влюблен я, О девочка моя! Вторую половину дела Должна ты тоже знать: Хочу я, чтобы ты решилась Моей женою стать. Решись! Какой красивый чепчик Тебе я подарю! Я буду самым верным мужем — Я правду говорю! Оберегать тебя я стану, Как драгоценный дар, Чтобы тебе не повредили Ни холода, ни жар. Мы будем жить в веселом Пеште, Но ездить и к отцу, Особенно когда финансы У нас придут к концу. Где мы появимся — там шепот Пойдет со всех сторон: «Жена Петефи! В честь вот этой Стихии работал он!» {11} Да, черт бы вас побрал, вы правы! Близки уж времена — И будет именем Петефи Вся Венгрия полна! Под вечер за работу сяду, Начну стихи писать, Ты ляжешь и заране будешь Постель мне согревать. Тут напишу я стих бессмертный; Его закончу я, К тебе прильну, скажу: «Подвинься, О девочка моя!» Пожалуй — всё. Ведь вот об этом И все мои мечты. О белокурый мой ребенок, Что мне ответишь ты?

Дуна-Вече, апрель — май 1844 г.

Мои экономические взгляды

Перевод Л. Мартынова

В кармане деньги есть! Вперед, друзья! Деньгам на глотку надо наступать! Грядущий день? Его страшусь не я: Пошлет господь чего-нибудь опять. Ведь деньги не затем, чтоб их копить, А для того они, чтоб есть и пить! Накрытый стол милей, друзья, для нас, Чем сам Эдем, где Ева и Адам. Любую скорбь рассеет он тотчас, Жизнь расцветет, увянуть ей не дам. Ведь деньги не затем, чтоб их копить, А для того они, чтоб есть и пить. Клянусь гуманностью, что скупость есть недуг Презренных душ! Лишь нищая душа Способна прятать золото в сундук, Пыхтя, потея и едва дыша. Ведь деньги не затем, чтоб их копить, А для того они, чтоб есть и пить. Пусть витязи расчета говорят, Что кто не скупердяйничает, тот Останется под старость небогат И слезы сожаления прольет, Но все ж не буду денег я копить, А буду лучше есть на них и пить! Допустим, что останусь ни при чем, — Утешусь тем, что ел когда-то всласть! Но коль сейчас умру я богачом, Стыд — с тощим брюхом в мир иной попасть! Итак, нет смысла деньги мне копить, А надо тратить, чтоб и есть и пить. За дело! Надоел мне разговор! Священной сытостью клянусь я вам, Что тешиться до тех мы будем пор, Покуда не очистится карман. Что — деньги! Их не следует копить, А для того они, чтоб есть и пить!

Дуна-Вече, апрель — май 1844 г.

Нечто вроде лебединой песни

Перевод Л. Мартынова

Да, скверно мне! Едва брожу, И что ни день — дышать трудней. Растет недуг, меня губя, И кажется, что из тебя Я выскользну, о мир теней! Мечтал о смерти я не раз, Но вот, когда уж близок срок, Когда уж близок смертный мрак, О нем раздумываю так, Как в сказке некий старичок. Вздор! Хоть ты прекрасна, смерть, Но кто ж с тобою жизнь сравнит! Там у тебя — один покой, Здесь — спорят радости с тоской И кровь так весело кипит. Забыв про радость и беду, Уйду я вскоре в мир иной. Сейчас — цветок в петлице здесь, Весной — быть может, будет цвесть На холмике он надо мной! Великолепные друзья, Цель дружбы связывает нас! Сейчас вы делите со мной Излишества гульбы ночной, Но близок тризны скорбный час. Ребята! Траур — ни к чему! Не опускайте головы! Ведь это не по вкусу вам. Всегда вот так, как я и сам, Весельчаками были вы! Коль забредете на погост Оплакивать мой хладный прах, Оставьте вздохи вы свои И пойте песенки мои, Чтоб вспомнить о минувших днях!

Дула-Вече, апрель — май 1844 г.

Вдоль по улице хожу я…

Перевод М. Исаковского

Вдоль по улице хожу я, Флягу добрую держу я, И под скрипку вечер целый Я пляшу как угорелый. Эй, цыган, играй такое, Чтобы выплакал я горе! Но вон там, под тем окошком, Заиграй совсем другое. За окошком тем, бывало, Мне звезда моя сияла. А теперь — зашла, затмилась, Знать, с другим она слюбилась. Вот окно. Цыган, за дело! Так играй, чтоб все гудело! Пусть неверная не знает, Как душа моя страдает.

Дуна-Вече, апрель — май 1844 г.

К моему стакану

Перевод Л. Мартынова

А впрочем, я ценю тебя, стакан… Но мне порой — скажу тебе я искренне! — Бывает стыдно за тебя, стакан, Что осушать даешь себя так быстро мне. И если стал бы я тобой, стакан, Во мне вино вовек не иссякало бы; А если б мной ты сделался, стакан. Ты пил бы, пил — и все казалось мало бы!

Дуна-Вече, апрель — май 1814 г.

Глотка у меня, как будто мельница…

Перевод Л. Мартынова

Глотка у меня, как будто мельница: Колесо тогда лишь зашев е лится, Если мельник — сердце сиротливое — Пустит в ковш струю вина бурливую. А супруги ротик — настоящее Веретенце, бешено жужжащее. Эх, прядет жена моя, старается, — Перебранка добрая сплетается! Так гуди же ты сильнее, мельница, Поливаю, блещет влага, пенится, Заглушают эти струи пенные Речь твою, супруга драгоценная!

Дуна-Вече, апрель — май 1844 г.

Прощанье с актерской жизнью

Перевод В. Левика

Читай и помни, кто моею Интересуется судьбой! Ее безоблачные дали Скрыл от меня туман густой. Корпеть в редакторской отныне Засядет вольной сцены жрец. Конец романтике скитаний, Всем приключениям конец! «Ты превосходна, жизнь актера!» — Так скажут все, кто жил тобой, Хоть подло на тебя клевещет Злословье, людоед слепой. И не без горьких колебаний Я снял актерский мой венец. Конец романтике скитаний, Всем приключениям конец! Хотя у роз актерской жизни Остры и велики шипы, Зато и роз таких не сыщешь, Держась проторенной тропы. Два года прожиты недаром, — Свидетель этому творец! Конец романтике скитаний, Всем приключениям конец! А что прекрасней приключений? Без них печален путь земной. Однообразная пустыня Теперь лежит передо мной. Засядет в тесную каморку Всю жизнь бродивший сорванец. Конец романтике скитаний, Всем приключениям конец! Но день придет, судьба смягчится И скажет: «Так и быть, ступай, Ступай туда, откуда выгнан, — В бродяжий твой актерский рай!» А до тех пор я — червь архивный, Вранья чужого смирный чтец… Конец романтике скитаний, Всем приключениям конец!

Пешт, июнь 1844 г.

Бродяга

Перевод В. Левика

На свет мы все приходим, Чтоб делать то одно, Что было высшей властью Нам, бедным, суждено. Мой путь той высшей властью Был тоже предрешен. Бродягой я родился, Бродяжить мой закон. Вот в Дебрецен свернул я, Как Ишток-дурачок, Девицу обнял, выпил — И в путь… а путь далек! Ни дня на том же месте: Зашел — и тотчас вон! Бродягой я родился, Бродяжить — мой закон. Но, правда, рок жестокий Глумится надо мной. Привязан к месту службы, Я чахну, как больной. Но скоро я, надеюсь, Дождусь иных времен. Бродягой я родился, Бродяжить — мой закон.

Пешт, июнь 1844 г.

В степи родился я…

Перевод Л. Мартынова

В степи родился я, в степи живу, Большого дома я не наживу, Но есть загон, скакун есть вороной, Ведь я табунщик алфельдский степной. Я без седла на жеребце скачу, Туда-сюда, куда ни захочу, Зачем седлу трепаться подо мной, — Ведь я табунщик алфельдский степной. Рубашку белую, холщовые порты Ты, роза алая, мне подарила, ты! Эх, роза, будешь ты моей женой — Табунщицею алфельдской степной!

Кун-Сентмиклош, июль 1844 е.

На осле сидит пастух…

Перевод Н. Тихонова

На осле сидит пастух, Оземь бьют подошвы, — Хоть большой он, но беда Пастуха побольше. На дуде играл в лугах, В травах стадо плыло, — Вдруг о милой слышит весть: Смерть пришла за милой. На осла вскочил пастух, К дому мчит, как ветер; Но приехал поздно он, — Милой нет на свете. Что тут сделаешь, раз нет Горя тяжелее, — Палкой с горя он хватил По ослиной шее.

Кун-Сентмиклош, июль 1844 г.

Алфельд

Перевод Б. Пастернака

Что мне в романтизме ваших дебрей, Соснами поросшие Карпаты! Я дивлюсь вам, но любить не в силах, Редкий гость ваш, но не завсегдатай. Алфельд низменный — другое дело: Тут я дома, тут мое раздолье. Загляжусь в степную беспредельность, Вырываюсь, как орел, на волю. Мысленно парю под облаками Над смеющимся, цветущим краем. Колосятся нивы, версты пастбищ Тянутся меж Тисой и Дунаем. Звякая подвесками на шее, Средь степных миражей скот пасется. Днем с мычаньем обступает стадо Водопойный желоб у колодца. Табуны галопом мчатся. Ветер Вбок относит топот лошадиный. Гикают табунщики, пугая Хлопаньем арапников равнину. За двором качает ветер ниву, Как ребенка на руках, и всюду, Где ни встретишь одинокий хутор, Тонет он средь моря изумруда. Утки залетают вечерами Из окрестностей, кишащих птицей. Сядут в заводь и взлетают в страхе, Лишь тростник вдали зашевелится. В стороне корчма с кривой трубою, Вся облупленная по фасаду. Здесь, спеша на ярмарку в местечко, Смачивают горло конокрады. Ястреб в чаще ивняка гнездится Близ корчмы, где дыни на баштане. Тут от сорванцов-ребят подальше И для выводка его сохранней. В ивняке потемки и прохлада, Разрослась трава, цветет татарник. Изомлев до одури на солнце, Ящерицы прячутся в кустарник. А где небо сходится с землею, Несколько туманных, стертых линий. То верхи церковных колоколен И садов фруктовых в дымке синей. Алфельд! Ты красив, здесь я родился, Здесь меня качали в колыбели. Стань мне в будущем моей могилой У последней и конечной цели!

Пешт, июль 1844 г.

В моей комнате

Перевод Л. Мартынова

Дождь весь день, и небо серое, Как солдатское сукно. Видимо, сегодня вечером Мне гулять не суждено. Почему меня подругою Бог не хочет наградить? Вот бы с нею было весело Забавляться и шутить! Трубку я курю и слушаю Говор капель дождевых, И витаю где-то мысленно В днях минувших, днях былых. Были радости и горести, И — чего скрывать уж мне! — Я испытывал страдания Лишь по собственной вине. Ох, уж это легкомыслие! Доводило до беды. И набили мне оскомину Терпкие его плоды! Это — только легкомыслие, Только лишь оно одно! И исчезнет, как мне кажется, Вместе с юностью оно. Жизнь моя полна превратностей, Друг один не изменил — Он меж всяких неприятностей Постоянно верен был. И когда я здесь по родине Зверем загнанным блуждал, Голодал со мною вместе он И в одной канаве спал. На чужбине другу этому Было жить со мной не лень — Сухари глодать солдатские За четыре гроша в день. Хлеб актерский, густо перченный Жульническою рукой И от слез соленый дьявольски, Ел со мной приятель мой. Этот верный друг — Поэзия! Я ведь песню пел свою Между всяческими бедами И на сцене и в строю. Вы, стихи, жить вечно будете Иль умрете вы со мной? Ночью над моей могилою Загоритесь ли луной? Кончен дождь! Над полем ракошским В небе радуга взошла. Погуляю, коль не выскочит Кредитор из-за угла.

Пешт, июль — август 1844 г.

Вечер

Перевод Б. Пастернака

Потух закат. Поля молчат. Лишь лунный луч Скользит меж туч. Так на гранит Могильных плит Бросают взгляд Из-за оград. Мир этих чар — Особый дар, И он не дан Для горожан. Но вот селом Идут вдвоем Она и он Под песни звон. Вслед этим двум, Заслышав шум, И соловей Пост смелей. А у гумна Свирель слышна. Там сад, забор, Дымит костер, И у огня, В конце плетня, На свой кожух Прилег пастух. Пока навзрыд Свирель звенит — Сопит, жует, Пасется скот. Вдруг из-за лип Калитки скрип! Пастух, привстав, Туда стремглав. Объятья, зов Невнятных слов. И вот они В тиши, в тени, Наедине, На зависть мне. Целуйтесь всласть! Мне не попасть, Мне к вам нельзя, — Трудна стезя!

Пешт, июль — август 1844 г.

Шандор Петефи.

Литография, худ. Миклош Барабаш, 1845 г.

Подражателям

Перевод А. Ромма

Вам кажется: поэзия — тележка. Дорога есть, лошадка есть — садись! Но стих — орел! Свободно он взлетает Туда, где нет путей, — на волю, ввысь! А вы, бессильные, пустые трусы, Вы ждете, чтобы путь открыли вам. Пройдет поэт — и, словно псы за костью, Бросаетесь вы по чужим следам. Хватай перо! Пиши, когда ты в силах, Иди туда, где не бывал другой! А нет — берись за плуг иль за колодку И стих свой жалкий растопчи ногой.

Пешт, июль — август 1844 г.

Зима в Дебрецене

Перевод Л. Мартынова

Эх, Дебрецен, Среди твоих я стен Большие претерпел лишения, Но тем не менее И вместе с тем В воспоминаниях ты мил мне, Дебрецен! Я не бурсак, Но все ж постился, да еще и как! Ведь неспроста придумано богами Нас костяными одарять зубами, А если б зубы были из металла, То их давно бы ржавчина сглодала. В ту зиму холод был весьма суров, А я не мог купить не только дров, Но и соломы. Проснувшись в холоде не топленного дома, Я надевал потрепанное платье, И мог сказать я, Как тот цыган, что в сеть закутался от стужи: «Ух, как там холодно, снаружи!» И что ж! Хоть пробирала дрожь, Но стихотворствовал я все ж! Чуть двигалась рука моя. А я? Курил я трубку в час такой И тепленький чубук рукой Сжимал, Пока мороз не отступал. И в нищете я утешался мыслью той, Что был знаком и с большей нищетой.

Пешт, июль — август 1844 г.

Много с веточки мы вишен рвем…

Перевод Л. Мартынова

Много с веточки мы вишен Рвем, Но одну жену привел я В дом. Ах, и этого довольно, Чтоб Бедняка загнать однажды В гроб! Очень грозной ее создал Бог. Перед нею весь дрожу я: Ох! Все отдам, лишь только скажет: «Дай!» Но за все одна награда — Лай! Говорю себе я часто: «Бей!» Ведь старуха. Силы мало В ней, Но сверкнет ее ужасный Глаз. И исчезнет моя храбрость Враз! Помирала. Собиралась В ад! Боже мой, как был тому я Рад! Черт не взял ведь. Испугался Он, — Жен таких и черти гонят Вон!

Пешт, август 1844 г.

Моим родителям

Перевод М. Исаковского

Эх, родители мои, Если б мне богатство! Уж тогда бы не пришлось Вам с нуждой тягаться. Я исполнил бы тогда Все желанья ваши, Вы бы век свой жили так, Что не надо краше. Я б такой нашел вам дом, Чтобы все светилось, Чтобы в погребе вино Не переводилось; Чтоб к отцу пришли друзья И за стол бы сели, Чтоб купались их сердца В озере веселья. Я бы матери купил Не карету — диво, Чтобы в церковь по утрам Не пешком ходила. И молитвенник ее Был бы, вне сомненья, С ликом господа Христа, С золотым тисненьем. Я коней бы дорогих Накупил с излишком, — Пусть по ярмаркам на них Ездит мой братишка! Библиотеку б завел — Всем на удивленье. И не стал бы денег брать За стихотворенья. Я бы все их отдавал Даром для печати, И они редакторам Были б очень кстати. А коль девушка б нашлась, Да притом мадьярка, — Ух, как стали б танцевать Мы на свадьбе жарко! Вот как жизнь у нас пошла б Без нужды проклятой… Эх, родители мои, Стать бы мне богатым!

Пешт, август 1844 г.

Мои ночи

Перевод Л. Мартынова

Ну, допустим, если звездны небеса, И луна тебе, и прочая краса — Локтем я на подоконник обопрусь, А другой рукой за трубочку возьмусь И дымлю вот так до самого утра, — Для мечтаний это чудная пора! Ну, а если небо в тучах, нет луны, Что мне делать средь беззвездной тишины? Ведь не с курами мне все же засыпать! От порядка не хочу я отступать. Но тоска меня за шиворот берет, Время зайцем хромоногим чуть ползет. И чубук мой прямо валится из рук, И тогда, среди отчаяннейших мук, Обращаюсь я к чернилам и перу, То есть лиру для бряцания беру. И такая серафическая тут Песнь рождается, что может добрый люд Помереть от ужаса… Но мне Все равно! И в полуночной тишине Я творю, покуда сон с тоской Не вступают в потасовку меж собой. Что за битва! Сколько пламенности в ней! Все же сон одолевает: он — сильней. …По-иному будут ночи проходить, Коль жену себе сумею раздобыть.

Пешт, сентябрь 1844 г.

Лукавый пьяница

Перевод В. Левика

Хотя и пью, хоть и люблю вино, Подчас не лезет в глотку мне оно, Но старый плут кого не проведет? Для пьянства тоже должен быть подход. «Дай, — думаю, — себе представлю я, Что этот ковшик — сердце короля. Пустить бы кровь злодею!» И смешно: Мой ковш — без дна, но выпил я вино!

Пешт, сентябрь 1844 г.

Ах, если б не носил я шапку…

Перевод В. Левика

Ах, если б не носил я шапку, Скорей похожую на тряпку, — Я был бы парень хоть куда, Я б кавалером был тогда! И если б третий год на свете Не щеголял в одном жилете, — Я был бы парень хоть куда, Я б кавалером был тогда! И если б два пальто при этом — Одно зимой, другое летом, — Я был бы парень хоть куда, Я б кавалером был тогда! И если б у штанов проклятых Не бахрома, не зад в заплатах, — Я был бы парень хоть куда, Я б кавалером был тогда! И если б мне ботинки тоже Из новой и хорошей кожи, — Я был бы парень хоть куда, Я в кавалером был тогда! И если б эти если, если Подохли все и не воскресли, — Я стал бы парнем хоть куда, Я б кавалером стал тогда!

Пешт, сентябрь, 1844 г.

Если девушки не любят…

Перевод В. Левика

Если девушки не любят, Выпей, брат, — И приснится, что пленяешь Всех подряд. Если денег нет в кармане, Выпей, брат, — И приснится, будто царски Ты богат. Если горе навалилось, Выпей, брат, — И, как дым, твои печаля Улетят. Я всего лишен, зато я Горем сыт, — Горе горькое мне втрое Пить велит.

Пешт, сентябрь 1844 г.

После попойки

Перевод С. Маршака

Готов вступить я с вами в спор. Пусть не видать мне кружки, Коль мне случилось до сих пор Быть на такой пирушке! Такая выпивка равна Мохачской битве ярой, Но турком был кувшин вина, А те, кто пил, — мадьяры. Был каждый гневом обуяй И дрался беспощадно, Пока не выпал из стремян Тиран — рассудок хладный. Мы одолели вражью рать К исходу этой ночки. Пиявку легче оторвать, Чем нас от винной бочки! Как наши долгие глотки, Пусть длятся наши годы, — Чтоб мы увидели деньки Победы и свободы!

Пешт, сентябрь 1844 г.

Письмо приятелю-актеру

Перевод Л. Мартынова

А помнишь юношу, который, как и ты, Держал в руке бродяжнический посох На посох нищего похожа эта палка, Когда судьба изволит морщить нос! Нос морщила судьба довольно часто… Ведь точно так же, как и к патриотам, Хорошим отношением к актерам Похвастаться не может край родной. Как видишь — не забыл я об актерах И никогда не позабуду в жизни. Все то, что пережил я вместе с вами, — Хорошее, плохое, — помню все! Вот снова он встает передо мною, Тот час послеобеденного зноя, Когда меня в актеры посвятили… Л перед этим я шатался зря По всем углам земли моей венгерской. И не могу сказать, что было много Поклажи в сумке за моей спиною, — Не ноша тяготила, а нужда! И только легкомыслие умело, Как друг вернейший, как веселый спутник, Брать на себя всю тяжесть этой ноши. И вот пришел я в некий городок, Был поздний час. Ногам моим усталым Хотелось отдохнуть на постоялом Дворе… А в уголке его гостиной Я нечто вроде рампы разглядел. Вот еще роскошь! Я сидел в раздумье: Обед заказывать, иль сломится на этом Житейское мое благополучье, Как никудышный перочинный нож? И в это время некто благородный Дверь распахнул, а я уже настолько Был в людях опытен, что сразу сделал вывод, — Актер явился, и не кто иной! На голове его сидела шляпа Великого достоинства. Наверно, Пыла роднёй пророка Елисея — Плешивая такая же, как он! Пальто артиста было новым. Брюки Напоминали половую тряпку, Взамен сапог он был обут в ботфорты, В которых и на сцене выступал. «Жрец Талии?» — спросил я. «Точно, сударь! Вы тоже?» — «Нет еще!» — «Но ваша милость Им хочет быть?» — «Да я не знаю, право» — Ответил я. Но он уже исчез И в тот же миг с директором вернулся. В плащ белоснежный был одет директор, И крикнул мне он, кланяясь любезно: «Прекрасно, дорогой компатриот! Сам бог вас шлет! И мы вам очень рады. Вы, верно, обожаете искусство. Божественно оно на самом деле. Героем сцены быть вам суждено, Вы прогремите! Это безусловно! А вы обедали? Но кормят здесь прескверно И дорого. А нам оленью ногу Послал из замка нынче мажордом. Капусты тоже, кажется, осталось. Угодно вам? Покушаете вволю!» Так штурмовал меня добряк директор, Вращая красноречья колесо. И я, принявши это приглашенье, Торжественно зачислен был в актеры. Тут вовсе не допытывались: кто я — Студент, сапожник… Ровно через день Я вдохновенно выступал в «Пелешском Нотариусе». Действовал геройски Там в трех ролях, поскольку в нашей труппе Лишь шесть артистов было налицо. …Мы по селеньям ездили… Бывали Удачи, и бывали неудачи. Всего бывало… Только нашей дружбе В конце концов, увы, пришел конец. Нахальство все ж мне было не по вкусу, Не полюбился мне огонь бенгальский, И множество «Последний раз в сезоне», И всякая иная трескотня. В конце концов распалась наша труппа Ввиду усобиц внутренних и внешних. Скитался я, вступил в другую труппу. И все это я снова испытал. И с грустью понял я, что нас, артистов, Влечет на сцену не любовь святая К искусству, но потребность заработать, И больше не мечтаем ни о чем! «О публика, прошу твоей поддержки, — Кричит артист, — я буду развиваться!» А публика, конечно, отвечает: «Что ж, развивайтесь! Мы поддержим вас!» На деле — ни того и ни другого! И не поверю я в расцвет театра, Покуда подлецы и негодяи И все отребья мира будут в нем Иметь пристанище! О друг мой, мы с тобою Все это поняли! Дай бог, чтоб поскорее Актерское искусство наше стало Таким, каким оно и быть должно!

Пешт, сентябрь 1844 г.

Флакон с чернилами

Перевод Л. Мартынова

Сам Медери {14} (кто не слыхал о нем!) Когда-то желторотым был юнцом, В бродячей труппе он играл И брал Кропать Афишки форинтов за пять, Как я сказал уже — за пять! Мзду получив, бежит он как-то раз Купить чернил, чтоб новый ваять заказ, А он всегда флакон чернил Хранил В своем Пальто, в кармане боковом, Как я сказал уж — в боковом! Чернила ест! Ликует наш богач! Домой из лавки он пустился вскачь. Сказал Сентпетери {15} : «Смотри, Кари, Мне жаль, Коль радость сменишь на печаль, Как я сказал уж — на печаль!» Увы! Прыжки к добру не приведут! Флакончик пуст, а пятна тут как тут! И загрустил, задумался бедняк: Итак — Пальто Теперь негодно ни на что, Как я сказал уж — ни на что! А главное — что желтое оно! Тем резче выделяется пятно. Хоть брось! Но где ж другой наряд возьмешь? И что ж? Не бросил пальтеца, Носил до самого конца, — Как я сказал уж — до конца!

Пешт, сентябрь 1844 г.

К солнцу

Перевод Л. Мартынова

Сударь, стойте, удостойте Хоть лучом внимания! Почему вы так скупитесь На свое сияние? Каждый божий день плететесь Надо мной по небу вы, Почему ж в моей каморке Вы ни разу не были? В ней темно, как будто… Тьфу ты — Чуть не ляпнул лишнего! Заглянули б на минуту И обратно вышли бы! Я поэт и существую На стихотворения. И поэтому живу я В жутком помещении! Знаете! Когда-то сами Вы на лире тренькали, В дни, пока был Зевс не сброшен С неба в зад коленкою! Умоляю вас, коллега, Быть ко мне гуманнее И отныне не скупиться На свое сияние.

Пешт, конец сентября 1844 г.

Семейная жизнь солнца

Перевод Л. Мартынова

А знаете ли вы: У солнца есть супруга! Недобрая, увы! Пришлось бедняге туго. Бее мается почтенный старина — Ведь под каблук взяла его жена! Сварливая, она всегда готова к ссоре. Ну, вот и хочется вина — Вино уймет любое горе! Но дома пить нельзя никак — Грозит супружеский кулак. И, размышляя: «Выпить где бы?» — Старик в привычный путь пускается по небу. И вот идет и тучки ждет Хотя б одной на небосвод, Чтоб, не боясь Ревнивых глаз, Нырнуть тотчас В любой кабак. Там, как сапожник, солнце с горя пьет. И вот Вы видите: ложится мрак ночной, И стелется тумана покрывало, И солнце с красной рожею хмельной За горизонт мертвецки пьяным пало!

Пешт, октябрь 1844 г.

Легенда

Перевод Л. Мартынова

«Всё жалобы! И вновь они, и вновь! А на кого? Да вечно на попов. И днем и ночью норовят надуть И человеку не дают заснуть! — Сказал господь с досадой и тоской. — Сойду-ка вниз, взгляну на род людской!» С кровати встал, оделся он и вот Свечу берет и в долгий путь идет. Увидел он, когда ворот достиг: Спит как убитый Петр, святой старик, — Вчера случился новичок в раю, Ну, а поскольку райскую семью Не часто пополняет грешный мир, Был в небесах устроен целый пир. И дядя Петр сглотнул кувшин иль два По случаю такого торжества. «Да встаньте ж, Петр, я умоляю вас! — За чуб седой господь его потряс. — Вставай же! Говорю тебе добром… Чтоб разразил тебя небесный гром!» Проснулся Петр: «Сейчас ключи найду!» Тут подали падучую звезду. На ней-то и помчался наконец Навстречу горьким жалобам творец. Вот человек какой-то молодой Спешит к нему, обременен бедой. Взглянул господь. Любезно молвил он: «Рассказывай, сынок, чем огорчен!» «Создатель, велика моя беда! На подоконник взлезьте, вот сюда, Да загляните сквозь оконце в дом: Моя жена в постели спит с попом». Господь вскарабкался и заглянул в окно. Да… Богохульно это и грешно. И вздох его был тяжек и глубок: «Прискорбная история, сынок. Тут не поможет и создатель сам. Помочь бы рад, но все свершилось там… Попа, чтоб ты утешился, бедняк, Пошлю я в ад… Хотя уже и так На пять шестых набит попами ад, Попов в аду, поверь мне, целый склад!»

Пешт, октябрь 1844 г.

Чоконаи

Перевод И. Чуковского

Поп-кальвинист на белом свете жил, А с тем попом Чоконаи дружил. Однажды, в путь пустясь из Дебрецена И навестивши друга невзначай, «Дай горло промочить», — сказал смиренно Чоконаи Витез Михай. «Вино найдем! Как ты подумать мог, Чтобы для друга моего глоток Вина в моем подвале не нашелся! Ты только пей да кружку подставляй», — Так поп сказал, и с ним в подвал поплелся Чоконаи Витез Михай. «Ну, пить так пить!» — воскликнул щедрый поп. Взмахнул рукой, из бочки пробку — хлоп! «Я кран забыл! Я стал совсем болваном! — Вдруг он вскричал. — Ни мига не теряй! Беги наверх!» И побежал за краном Чоконаи Витез Михай. Ладонью поп отверстие зажал, И крана он в большом волненье ждал, Но крана нет. И поп ворчал, сердился: «Исчез! Пропал! Такого посылай! К какому дьяволу он провалился, Чоконаи Витез Михай?» Ждать больше нет терпенья. Решено. Поп бросил бочку (вытекло вино), В дом поднялся, все осмотрел там грозно. Нет никого. Сиди да поджидай. Вернулся вечером, и очень поздно, Чоконаи Витез Михай. А дело было, скажем прямо, в том, Что, кран ища, обшарил он весь дом, Все перерыл с усердьем неустанным, Но не нашел. Где хочешь доставай! Решил к соседям забежать за краном Чоконаи Витез Михай. А у соседей пир. Едва вошел, Уже его зовут, ведут за стол. И за едой, средь щедрых возлияний, Хватив вина хмельного через край, Не вспомнил о попе, забыл о кране Чоконаи Витез Михай.

Пешт, ноябрь 1844 г.

Моя любовь

Перевод Б. Пастернака

Моя любовь не соловьиный скит, Где с пеньем пробуждаются от сна, Пока земля наполовину спит, От поцелуев солнечных красна. Моя любовь не тихий пруд лесной, Где плещут отраженья лебедей И, выгибая шеи пред луной, Проходят вплавь, раскланиваясь с ней. Моя любовь не сладость старшинства В укромном доме средь густых ракит, Где безмятежность, дому голова, По-матерински радость-дочь растит. Моя любовь — дремучий темный лес, Где проходимцем ревность залегла И безнадежность, как головорез, С кинжалом караулит у ствола.

Пешт, ноябрь 1844 г.

Бушующее море…

Перевод Б. Пастернака

Бушующее море, С землей и небом споря, — Любовь уж больше волн не мечет в небосвод, Но тихо задремала, Как море после шквала, Как после слез покой у крошек настает. Она плывет не глядя. Ее зеркальной гладью Уносит в даль надежд качанье челнока, И песнью соловьиной С береговой плотины Ей будущее шлет привет издалека.

Пешт, ноябрь 1844 г.

Дикий цветок

Перевод Л. Мартынова

Что вы лаетесь, собаки? Не боюсь! Умерьте злость! В глотку вам, чтоб подавились, Суну крепкую я кость. Не тепличный я цветочек, Вам меня не срезать, нет! Я — безудержной природы Дикий, вольный первоцвет! А поэзию не розгой Втолковал мне педагог, — Этих самых школьных правил Я всегда терпеть не мог. Лишь боящийся свободы Вечно в правила одет. Я — безудержной природы Дикий, вольный первоцвет. Не для мнительных ничтожеств Расцветать решил я тут, — Ваши слабые желудки Вам покоя не дают. Аромат мой для здоровых, — Добрый люд мне шлет привет. Я — безудержной природы Дикий, вольный первоцвет. И поэтому вы больше Не кажитесь на порог, — Это будет все равно что Об стену метать горох. А начнете задираться, Не смолчу я нам в ответ. Я — безудержной природы Вольный, дикий первоцвет.

Пешт, декабрь 1844 г.

Дядюшка Пал

Перевод С. Маршака

Долго раздумывал дядюшка Пал, И, шляпу надев набекрень, Сказал он: «Сам дьявол жену мне послал. За мной она ходит, как тень. На что мне она, Ворчунья жена? Ей-ей, прогоню ее прочь!» Так в гневе сказал Наш дядюшка Пал. И выполнил слово — точь-в-точь. Но скоро задумался дядюшка Пал, И шляпу он сдвинул назад. «Зачем я хозяйку напрасно прогнал? Теперь уж и сам я не рад. Запущен мой дом, Хозяйство вверх дном С тех пор, как ушла она прочь…» И так оно было — точь-в-точь. Недолго раздумывал дядюшка Пал. Он шляпу надел на висок. «Ну что же поделать! Прогнал так прогнал, Какой в моих жалобах прок? Остатки хозяйства в корчму потащу, На ветер пущу. Слезами беде не помочь!..» И выполнил слово — точь-в-точь. Но снова задумался дядюшка Пал И шляпу надвинул на лоб. «Видать, без хозяйки моей я пропал. Осталось ложиться мне в гроб. Канат я куплю И полезу в петлю В ближайшую темную ночь». Да так он и сделал — точь-в-точь.

Пешт, декабрь 1844 г.

Старый господин

Перевод В. Левика

Плохая жизнь у старика, Плохая жизнь, хоть брось. Он так ревнует, так влюблен, — Прожгло его насквозь. Жена — красотка, но подлец Племянник у него. Сидит в печенках тот подлец У дяди своего. Был холостым — служакой был, Все честно делал, в срок. Теперь старик от службы той Как только в гроб не слег! Со службы встарь он шел к друзьям, И в карты — до утра. Теперь беда: едва придет, Уже домой пора! И встарь он беззаботно спал Все ночи напролет. Теперь, как ляжет — грустных глаз До света не сомкнет. Бедняга, зря ты потерял И свой покой, и сон! В твою служанку, не в жену Племянник твой влюблен.

Пешт, декабрь 1844 г.

Радостная ночь

Перевод Л. Мартынова

Что за ночь! Сады цветут так зелено, Нам с тобой, любимая, так весело… Тишина. Собаки где-то лают. Все прекрасно. Небо ясно. Видишь: звезды в нем пылают! Из меня звезда бы вышла скверная… Бог простит, но я-то уж наверное — По ночам бы убегал из рая. И к тебе бы Прямо с неба Пробирался, дорогая!

Пешт, декабрь 1844 г.

Солдат отставной я…

Перевод Л. Мартынова

Солдат отставной я, не что я иное, Не унтер, а просто солдат отставной я! В солдатчине молодость вся и осталась, До дома со мной добрела только старость. Всю жизнь в аккурат прослужил до отказа, Исправный — наказан я не был ни разу. Награда? В награду рука генерала Меня, старика, по плечу потрепала.

Пешт, декабрь 1844 г.

Пьянство во благо родины

Перевод Л. Мартынова

Ну, с богом! Выпейте, друзья! Я тоже с вами пью. Когда бываю во хмелю, На грустную страну мою Я веселей смотрю! Она мне видится такой, Какою быть должна. Глотну — и будто бы одна Из многих ран заживлена, И не болит она! Когда б на самом деле хмель Мог родине помочь, Я согласился б вечно жить И вечно за отчизну пить, Вот так — и день и ночь!

Пешт, декабрь 1844 г.

Лира и палаш

Перевод Л. Мартынова

Вот снова небо в тучах Над родиной моей… Быть буре? Ну так что же! Душа готова к ней. Моя устала лира, Ей хочется молчать. Давно уж этим струнам Наскучило звучать. А там в углу палаш мои В обиде на меня: Ужель в ножны уложен До Судного он дня?

Пешт, декабрь 1844 г.

Против королей

Перевод Л. Мартынова

Известно, ребятишкам все забава… Народы тоже ведь детьми когда-то были, — Их тешили блестящие игрушки, Короны, троны, мантии манили. Возьмут глупца, ведут, ликуя, к трону: Вот и король! На короле — корона! Вот королевство! Вот высоты власти! Как кружат голову они. Похоже, Что короли и в самом деле верят, Что правят нами милостию божьей. Нет, заблуждаетесь! Ошиблись, господа, вы! Вы куклами лишь были для забавы! Мир совершеннолетним стал отныне, Мужчине не до кукол в самом деле! Эй, короли, долой с пурпурных кресел! Не ждите, чтоб и головы слетели Вслед за короной, если мы восстанем. А вы дождетесь! Мы шутить не станем! Так будет! Меч, что с плеч Луи Капета Снес голову на рынке средь Парижа, — Не первая ли молния грядущих Великих гроз, которые я вижу Над каждой кровлей царственного дома? Не первый грохот этого я грома! Земля сплошною сделается чащей, Все короли в зверьков там превратятся, И будем мы в свирепом наслажденье, Садя в них пули, как за дичью, гнаться И кровью их писать в небесной сини: «Мир — не дитя! Он зрелый муж отныне!»

Пешт, декабрь 1844 г.

Хотел ты, добрый мой отец…

Перевод Н. Тихонова

Хотел ты, добрый мой отец, Чтоб делом я твоим занялся, Чтоб стал, как ты, я мясником, А я — поэтом оказался. Ты бьешь скотину топором, — Пером я бью людей обычно. А в общем, это все равно, — И только в именах различье.

Пешт, январь 1845 г.

Лепестки с цветочка осыпаются…

Перевод Л. Мартынова

Лепестки с цветочка осыпаются, А со мной любимая прощается. Бог с тобою, любушка, Милая голубушка, Бог с тобой! Желтый месяц через ветви смотрит голые. Что-то бледные с тобой мы, не веселые! Бог с тобою, любушка, Милая голубушка, Бог с тобой! Падают на веточку росиночки, А на щеки падают слезиночки. Бог с тобою, любушка, Милая голубушка, Бог с тобой! Розы вновь цвести весною примутся, И дороги наши не разминутся. Бог с тобою, любушка, Милая голубушка, Бог с тобой!

Пешт, 7 января 1845 г.

Цветком моей жизни была ты…

Перевод В, Звягинцевой

Цветком моей жизни была ты; Увяла — все стало пустыней. Ты солнцем сверкала когда-то; Померкла — в ночи я отныне. Мой дух ты на крыльях кружила. Сломались они — не летаю. Была ты огнем в моих жилах; Остыла ты — я замерзаю…

Пешт, январь 1845 г.

Мир и я

Перевод Л. Мартынова

О человек, лишь жалость и презренье Внушает мне обличив твое. Я думаю, что ты — не царь природы, А только раб и пасынок ее. Ведь под конец, в последний день творенья, Жизнь подарил тебе усталый бог: Одна усталость у него осталась, Творить добро и он уже не мог. А все же я любил тебя когда-то… Но чем же этот кончился союз? Два близнеца — презренье с отвращеньем — Теперь растут. И очень я боюсь, Что никогда и заслужить не сможешь Ты от меня иного ничего. Ты раб-тиран! Ты чьи-то пятки лижешь, Иль от других ты требуешь того! Коль ты в неволе, жалкое творенье, Так думаешь, что стал рабом и я? Ты думаешь, что мне не безразличны Твоя хула и похвала твоя? Ты думаешь, что может червь тревоги Подтачивать душевный мой покой? Мол, я творю, и все ж трепещет сердце: «А что на это скажет род людской?» Что ж! Думай так! Но помни, что нисколько Зависеть от тебя не буду я. Иду я прямо и по той дороге, Которую нашла душа моя. И если, будто идола, меня ты Подымешь над своею головой — Коль вознесешь меня ты столь высоко, Твой рабий зуб я вышибу ногой!

Пешт, январь 1845 г.

Зимнее время

Перевод В. Левина

Как видно, кто-то удавился, — Метель и свищет и хохочет, Дрожит тарелка над цирюльней {21} И чуть не в пляс пуститься хочет. Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт И в теплой комнате сидит. Поденщик со своей женою Чурбаны пилит. В колыбели Младенец плачет, заглушая Истошным визгом вой метели. Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт И в теплой комнате сидит. Солдат на карауле ходит И ежится в своем мундире. От скуки он шаги считает: Четыре взад, вперед четыре. Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт И в теплой комнате сидит. Словак-лудильщик в куртке ветхой Ногами словно мерит мили. От стужи нос багров, как перец, И слезы на глазах застыли. Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт И в теплой комнате сидит. Актер бродячий с балаганом Бредет, скитаясь по округе. Два дня не ел, притом пальтишко Никак не защитит от вьюги. Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт И в теплой комнате сидит. Цыган дрожит от лютой стужи В шатре, под одеялом рваным. Вдруг, постучавшись, ветер входит, Хоть в гости он не зван цыганом. Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт И в теплой комнате сидит. Как видно, кто-то удавился, — Метель и свищет и хохочет, Дрожит тарелка над цирюльней И чуть не в пляс пуститься хочет. Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт И в теплой комнате сидит.

Пешт, февраль 1845 г.

Вихри, молнии и птицы…

Перевод Л. Мартынова

Вихри, молнии и птицы, Как они ни мчатся, А за алфельдским бетяром Все ж им не угнаться. Утром лошадь в Кечкемете Крадет его милость — У Сент-Мартонского брода К ночи очутилась. Будет конь назавтра продан Где-то в Фейерваре, И другой украден будет Там же на базаре. А затем вы разглядите, Если очи зорки, В Бечкереке он гарцует На скамье для порки!

Пешт, февраль — март 1845 г.

Солнце

Перевод Л. Мартынова

Ну, а солнце? Что — солнце? Не солнце оно, А, собственно говоря, Это нечто вроде огромного» Мыльного пузыря! Тот пузырь-великан мальчик Выдувает в утренний час, Чтобы вечером лопнул на западе, Точно так же, как в прошлый раз.

Пешт, февраль — март 1845 г.

О моих плохих стихах

Перевод Л. Мартынова

И я бы мог без отдыха Писать хорошее, Но иногда из жалости Пишу поплоше я. Когда б я исключительно Творил прекрасное, Что делали бы критики Мои несчастные? Известно, что отбросами Они питаются, Так пусть получат, бедные, Что причитается. Пусть гложут, нажираются И наживаются. Они ведь тоже все-таки Людьми считаются.

Пешт, февраль — март 1845 г.

Весна

Перевод В. Звягинцевой

Синь Небес. Красна Весна. И высоко, где синь такая, Веселый жаворонок вьется, Поет он, солнце окликая, А солнце смотрит и смеется. Синь Небес. Красна Весна. Красна весна, и день чудесный, А я, глупец, не вылезая, Сижу в своей каморке тесной, Стихи задумчиво слагая.

Эперьеш, апрель 1845 г.

На волю!

Перевод Л. Мартынова

На волю! В лес! Весна играет в нем Под ясным куполом небес. Эй, театралы, не хотите ли Услышать ряд милейших пьес? Взойдя на сцену превосходную, Исполнит соло соловей, И кто бы из артистов оперных Мог песню спеть еще милей? Взгляните в бенуар кустарников, Где, восхищенья не тая, Фиалки эти синеокие Внимают трелям соловья. Весь мир в восторге. Чутко слушают. И все полно горячих чувств. И лишь седые скалы-критики Молчат… Ни слова с хладных уст.

Эперьеш, апрель 1845 г.

Венгрия

Перевод Л. Мартынова

Тебе, дорогая отчизна, Хозяйкою быть не дано: Обуглилось снизу жаркое, А сверху — сырое оно. Счастливцы живут в изобилье — Объелись и все-таки жрут, А бедные дети отчизны В то время от голода мрут!

Эперьеш, апрель 1845 г.

Лесное жилье

Перевод Б. Пастернака

(Поэтическое соревнование с Керени и Томпой)

Как таят от взоров первую влюбленность, Прячут горы эту бедную лачугу. Не боится бурь соломенная крыша, Хоть бы ураган шумел на всю округу. Шелестящий лес соломенную крышу Приодел сквозною кружевною тенью. Щелканье скворцов доносится из чащи, Горлинки воркуют около строенья. Пенистый ручей проносится скачками С быстротой оленей, чующих облаву. В зеркало ручья, как девушки-кокетки, Смотрятся цветы речные и купавы. К ним летят и льнут поклонники роями — Пчелы из лесных своих уединений. Пьют блаженства миг и, поплатившись жизнью, Падают, напившись до изнеможенья. Это видит ветер и бросает в воду Тонущей пчеле сухой листок осины. Только бы ей влезть в спасательную лодку, Солнце ей обсушит крылышки и спину. А на холм коза с набухшими сосцами Завела козлят под самый купол неба. Козье молоко да свежий мед пчелиный — Вот что здешним людям нужно на потребу. И скворцы свистят, и горлинки воркуют, Не боясь сетей и козней птицелова. Слишком дорожат свободою в лачуге, Чтоб ее лишать кого-нибудь другого. Здесь ни рабства нет, ни барского бесчинства, Только временами в виде исключенья Молния сверкнет да гром повысит голос И во всех вселяет вмиг благоговенье. Милостив господь и долго зла не помнит — Затыкает глотки облакам-задирам, И опять смеется небо, и улыбкой Радуга сияет над ожившим миром.

Эперьеш, апрель 1845 г.

В Алфельде шинков немало есть!

Перевод Л. Мартынова

В Алфельде шинков немало есть! Ну, а лучший-то который здесь? Самый лучший называется «Зайди!», Вот другой такой попробуй-ка найди! Он шатается, совсем готов упасть, Будто гость, вина вкусивший всласть… Даже крыша набок — точно так, Как бывает шляпа у гуляк.

Кешмарн, 3 мая 1845 г.

Мое воображенье

Перевод Л. Мартынова

Толкуйте! Этот вздор Не стоит возраженья, Что будто — раб земли Мое воображенье! Нет! По земле идет Оно куда угодно, И сходит в недра недр Привольно и свободно, И в глубину глубин, Как водолаз, ныряет, А глубже, чем сердца, Бездн в мире не бывает! Но крикну я: «Взлети!» — И вот оно, чудесней, Чем жаворонок сам, Взлетает к небу с песней! Стремительных орлов В единое мгновенье Способно перегнать Мое воображенье. И отстают орлы, За ним не в силах гнаться, И там оно летит, Где только тучи мчатся. Но между туч ему Неинтересно, тесно. И вот летит оно Под самый свод небесный, И если в этот час Лик солнечный затмится, Взглянуть в погасший лик Воображенье мчится. Один лишь бросит взгляд — И кончится затменье, И солнцу свет вернет Мое воображенье, Но даже и тогда Оно не отдыхает, До самых дальних звезд Тогда оно взлетает. И, вырвавшись за грань Господнего творенья, Там новый мир создаст Мое воображенье!

Пешт, начало августа 1845 г.

Одному критику

Перевод Л. Мартынова

Сударь! Есть, как вам известно, У меня черта дурная: Господу и человеку Правду я в глаза бросаю! Сударь, вы не бог небесный, И не великан вы даже, — Почему же мне всю правду Вам не высказать тотчас же? Сударь! Все-таки должна же Быть душа в груди поэта! Вам же, как я вижу, губка Всунута в пространство это! Сударь! Губка не пылает, Искр от губки не бывает, И кремнем из этой губки Пламя тщетно высекают. Сударь! Если бы не знал я Вас как горе-виршеплета, Я бы думал, что вы, сударь, Asinus ad liram — вот кто! Сударь! Ваш отец — сапожник Не последний в Кечкемете… Почему ж трудом отцовским Не хотят заняться дети?!

Пешт, август 1845 г.

В сто образов я облекаю любовь…

Перевод Н. Тихонова

В сто образов я облекаю любовь, Сто раз тебя вижу другой; Ты — остров, и страсть омывает моя Тебя сумасшедшей рекой. Другой раз ты сладкая, милая ты, — Как храм над моленьем моим; Любовь моя тянется темным плющом Все выше по стенам твоим. Вдруг вижу — богатая путница ты, И готова любовь на разбой; И вдруг уже нищенкой просит она, В пыль униженно став пред тобой. Ты — Карпаты, я тучей стану на них, Твое сердце штурмую, как гром; Станешь розовый куст — вокруг твоих роз Соловьем распоюсь над кустом. Пусть меняется так любовь моя, но Не слабеет, — вечно живая она; Пусть тиха иногда, тиха, как река, — Поищи, не найдешь ее дна!