Утром в понедельник Джим, Бен, Нелли и я отвели детей в школу и теперь сидим за нашим обычным угловым столиком в «Ромашке». Джим выглядит усталым. По его словам, у него был адский выходной. Все началось вечером в пятницу, когда ему пришлось пойти с женой на корпоратив.

– А чем она занимается? Я что-то забыл, – говорит Бен.

– Она юрист.

– Что же было ужасного в пятницу? – спрашиваю я.

– Такие корпоративы – это тесты на выживание. – Джим помешивает чай. – Тамошние мужики считают меня скучным стариком, домашним папашей.

– Я уверена, что это не так, – возражаю я, хотя допускаю, что так и есть.

– Считают, считают. Я буквально слышу их мысли: «Господи, о чем мы говорим с этим фриком?»

– Погляди на меня, – вмешивается Бен. – Если бы многие из тех парней, с кем я работал, увидели, как я гуляю с Нелли и пью чай, пахнущий, – он поднимает кружку, нюхает, – компостом!.. они бы подняли меня на смех. Но мне плевать.

Джим кивает.

– Я знаю, что нужно быть выше этого и не переживать, но трудно не раздражаться, когда к тебе подходят и говорят: «Я бы не смог переменить подгузник», а один даже похлопал меня по спине со словами: «Где твой фартучек, Джимми?»

– «Если б он был у меня, я бы тебя придушил им», вот как надо было ответить, – возмущаюсь я, насмешив Бена.

– Я просто посмеялся, но мне очень хотелось сказать ему: «Знаешь, приятель, я могу делать твою работу, стоя на голове, а вот сможешь ли ты – мою?»

Потом Джим рассказывает нам, что Тео, его младшего, тошнило все выходные. Первый раз у рыбного прилавка в Сэйнсбери; второй раз у кассы. Он кое-как довез Тео и Мэйси до дома, но Тео тошнило и в машине. Просидев день дома, они взбесились, и Мэйси чуть не убила брата игрушечной скалкой.

– Бедняга, я сочувствую тебе, – говорю я. – Где же была Камилла?

– В офисе. Обычно она не работает по выходным, но тут у нее был аврал.

– Ты хотел бы снова с ней поменяться? – спрашивает Бен.

– Нет. Мне только не хватает хотя бы небольшого признания моих заслуг. Я знаю, что мамы испытывают то же самое, так почему люди героизируют мужчин, которые делают такую же работу, но… впрочем, хватит нытья, – говорит он, когда звонит мой мобильный.

Я лезу в сумочку. Опять какой-то непонятный номер.

– Алло? – Пауза. – Алло?

– Что? – спрашивают Бен и Джим, когда я нажимаю «отбой».

– Иногда случаются вот такие звонки. Вероятно, ничего особенного, – отвечаю я, стараясь скрыть свою озабоченность, и кладу телефон на стол. – Что ты говорил, Джим?

– Что за звонки? – спрашивает Бен.

– Там отключаются. Впрочем, это было лишь несколько раз…

– Ох, слушай, я получаю кучу звонков от ненормальных, – говорит Джим. – Там и свистят, и дышат, и просто молчат. Скучают люди, вот и бесятся.

– Полли, а ты сама не пыталась позвонить по этому номеру? – говорит Бен.

– Пыталась. И ничего. Там никто не отвечает. Скорее всего Джим прав – кто-то хулиганит либо ошибается номером.

– Наверняка, – кивает Бен.

– Бен, ты, наверное, идешь сегодня на концерт Хьюго? – спрашивает Джим, меняя тему.

Когда у меня снова звонит мобильный, Джим и Бен резко замолкают и смотрят на него. Я вижу на дисплее имя мамы и испытываю огромное облегчение.

Хьюго выступает в церкви Святого Петра, оранжевом здании на Ноттинг-Хилл. «Я хочу познакомиться с твоим так называемым другом, с которым ты проводишь так много времени», – сказал мне на днях Хьюго.

Бен ждет у входа и не сразу узнает меня, когда я появляюсь в платье и на каблуках. На мне простое красное платье с длинными рукавами и мелкими пуговицами.

– Ты хорошо выглядишь, – говорит он, снимая темные очки. – Мне нравятся твои… – Он снова пристально смотрит на меня, словно не понимая, что я с собой сделала. – Твои волосы, – решает он. – Да, нравятся.

– Спасибо. Ты тоже хорошо смотришься. – Я показываю жестом на его бледно-розовую рубашку и темный пиджак.

Он усмехается и подает мне руку.

– Знаешь, Бен, вообще-то ты очень красивый, когда улыбаешься.

В церкви гул голосов. Мы проходим вперед и садимся на скамью рядом с пожилой парой.

– Сколько времени длится концерт? – Бен смотрит программку с «Реквиемом» Моцарта.

– Не меньше трех часов, это если без перерывов и молебна в конце.

Он поворачивается ко мне, на лице протест, но тут же видит мою улыбку.

– Тебя так легко поддразнить, Бенджамин! – говорю я.

У боковой стены церкви стоит группа слепых певцов, у всех черные галстуки-бабочки. Они готовятся занять свои места. Хьюго говорит мне, что перед концертом их руководитель всегда кипит и бурлит и неизвестно каким чудом размещает всех на сцене.

Под разговоры зрителей оркестранты садятся перед пюпитрами и принимаются настраивать инструменты. Хористы поднимаются цепочкой на сцену, держа в руках нотные папки.

– Вон Хьюго. – Я показываю на самого высокого певца, который возвышается над всеми как пальма, его галстук скособочился. – А вон его бывшая подружка, Рози, – я киваю на блондинку в первом ряду. Они мирно разошлись, когда Луи было около двух лет. «Я не хотел на ней жениться, – объяснил Хьюго. – Я должен быть честным».

У Хьюго бас, и потому он садится в заднем ряду рядом с маленьким лысым очкариком. Хор напоминает мне автобус с пестрой толпой разнокалиберных пассажиров или наш клуб АА.

– Я не смогла бы там стоять, – замечаю я.

– Почему?

– Начать с того, что я не могу петь. В школе меня всегда заставляли молча шевелить губами во время выступлений. Я пою так, словно кошке наступили на хвост. А от моих голосовых связок осыпается стекло.

– Неужели все так ужасно? Не может быть!

– Уж поверь мне.

– Ты бы согласилась за миллион фунтов подняться на сцену и спеть соло?

Я пожимаю плечами.

– Нет, серьезно, я не умею петь, и зрители заплатят миллион, чтобы только не слышать меня. Все музыкальные таланты нашей семьи достались Хьюго.

– Несправедливо.

– И рост тоже.

– Дважды несправедливо. Зато ты получила красоту и мозги.

Я улыбаюсь, чувствуя, что он все еще смотрит на меня. Он переводит взгляд на сцену, когда там под вежливые аплодисменты появляется толстяк-дирижер. Публика затихает. Начинается концерт.

К середине «Реквиема» я забываю обо всем. Гляжу на Хьюго, меня распирает гордость. Когда я пила, я ничего не воспринимала живо, даже рождение собственного сына помню смазанно. Вот и в такой день, как сегодня, я бы придумала какой-нибудь повод, чтобы не приходить сюда, а заглянуть в паб. Теперь я с большим облегчением замечаю в себе перемены. Вот запела одна из солисток, и меня переполняет благоговение перед ее голосом и красотой – эта тоненькая блондинка в бледно-бирюзовом шелковом платье покачивается в такт музыке. Когда она открывает рот, из него льются поразительно чистые звуки. Как это происходит? Откуда берется такой дар? Я вспоминаю, как мы с Луи поем дома под его CD «Энни». Когда я запеваю «Завтра», Луи смеется и «в панике» закрывает ладонями уши.

Когда исполняется «Лакримоза», я незаметно гляжу на Бена. Он сидит, целиком поглощенный музыкой. На его глазах блестят слезы. Концерт закончен, хористы кланяются. Зрители восторженно аплодируют, мы с Беном тоже.

Пока Хьюго переодевается, мы с Беном остаемся на своих местах. Вскоре в зале сидим мы одни.

– Я и не предполагал, что мне понравится этот концерт, – прочувствованно говорит Бен. – Если честно, то я ждал его с некоторым ужасом. – В его лице что-то дрогнуло.

– Бен, все в порядке?

Он внезапно плачет, извиняясь, бормоча, чтобы я не обращала на него внимания.

– Бен? – Я трогаю его за плечо. – Что такое?

– Я думал о Грейс. Она часто говорила мне, что я обыватель; дело в том, что я никогда не любил классическую музыку. А она всегда слушала Моцарта, когда готовила, или еще другого парня, кажется, Баха. Сегодняшний концерт заставил меня вспомнить о ней… Мне не хватает ее, Полли, – говорит он с дрожью в голосе.

Я тру его спину.

– Сейчас я думал о том, что она больше никогда не увидит Эмили, не увидит, как растет ее дочка. У нас с ней почти не было детства. Оно было богатое, но пустое. Лучше жить в вагончиках и в бедности, но с заботливыми родителями, чем так, как мы. У нас были только мы вдвоем, а теперь ее нет. Нет самой доброй и ласковой женщины, которая никогда не говорила с ненавистью о мире и не помнила удары, нанесенные ей людьми. Ей хотелось быть хорошей матерью, но даже это у нее отняли. У Эмили должна быть мать, а не я. – Он сжимает руку в кулак. – Мне ужасно не хватает ее, и я растерян, потому что она была моей семьей, одна она. Ты еще так многого не знаешь обо мне, Полли, так много плохого.

– Иди сюда, – говорю я, обнимая его за плечи. Он падает в мои объятия, вцепившись мне в руку, его тело сотрясают рыдания. Я прижимаю его к себе, глажу его по спине, как ребенка. Я плачу вместе с ним. – Ты хороший человек, Бен, и никогда не думай, что это не так. Грейс бы тобой гордилась, у меня нет в этом сомнений!

Постепенно его дыхание становится ровным, он поднимает ко мне лицо.

– Только не говори Хьюго, что я так разнюнился. Я чувствую себя идиотом. Пожалуй, тебе надо было взять с собой Джима. – Мы улыбаемся. – Беспроигрышный вариант.

– Возможно. Но кому нужен беспроигрышный вариант?

Мы с Беном и Хьюго находим столик в людном итальянском ресторане на Уэстборн-Гроув, поблизости от церкви Святого Петра.

После наших с Беном бурных панегириков хору я добавляю, что бас был особенно хорош и что мне хочется попросить у этого солиста номерок телефона. Я зачитываю Хьюго меню. «Времена года», – говорит он, когда я дохожу в меню до пиццы. – И этого достаточно.

Стройная официантка в черном фартучке принимает наш заказ.

– Вино? – подсказывает она, держа наготове ручку.

– Нет, – отвечаем мы в один голос.

Она убирает со столика бокалы.

Пока мы ждем пиццу, Бен расспрашивает Хьюго о его радиопередаче.

– Я рад, что ты спросил. Возможно, ты мне подскажешь какие-нибудь идеи. На следующей неделе мы будем говорить о том, что бы мы делали, если бы у нас было много денег и времени.

– Ах, интересно, – вклиниваюсь я. – В таком случае я бы отправилась в Ирландию, в Баллималоу.

Я рассказываю, что там неожиданно появилась зашибенная кулинарная школа.

– Я бы с удовольствием выращивала собственные овощи и фрукты, плавала на лодке в море и ловила лангуст.

– Хуже не придумаешь, – фыркает Хьюго.

– Согласен, – заявляет Бен. – Я научился готовить только из-за Эмили, да и то для меня это означает нажать кнопку на микроволновке.

– Ну а вы чем бы занялись? – спрашиваю я.

– Крикетом, – не раздумывая, отвечает Бен. – Чем бы я ни занимался, где и с кем бы ни был, я все бросаю и смотрю игру.

– Даже если лежишь в постели с Келли Брук? – подковыристо уточняет Хьюго и улыбается.

– Все равно замру. Хотя, может, и нет. – Он смеется. – Играл в крикет в школе, тогда и влюбился в эту игру. Мы с бабушкой всегда смотрели в летние каникулы отборочные матчи, обложившись шоколадным печеньем и коробочками с апельсиновым соком. Она присылала мне вырезки из газет, где было написано про наших любимых игроков. Я часто играл в Хэмпшире с друзьями сестры. Мы образовали клуб, ездили летом по окрестностям и играли с другими командами.

Хьюго говорит, что он жил бы в горах и целыми днями катался на лыжах.

– Я не хочу показаться бестактным, – говорит Бен, взяв из корзинки рогалик, – но как же ты можешь кататься на лыжах, не рискуя кого-нибудь сшибить или улететь в пропасть? Разве тебе не страшно?

– Вообще-то Хьюго выиграл две серебряные медали на чемпионате мира, – с гордостью сообщаю я.

– Абсолютно в британских традициях – быть вторым, – замечает Бен. – Кто же был первым?

– Один хрен из Швейцарии, – отвечает Хьюго, и мы все смеемся.

– Что ж, первый мерзавец, второй молодец, – говорит Бен. – Я впечатлен. Ты, должно быть, начинал кататься с гор в детстве.

– В школе. Меня взяли в Британский лыжный клуб по специальной программе. Таких, как я, учили кататься на лыжах, чтобы повысить уверенность в себе. А уж спортивная карьера моя началась, когда мне было четырнадцать. Впереди меня всегда находился инструктор. Тогда-то я и увлекся горными лыжами. Я люблю скорость, – признается Хьюго. – Из-за этого заработал шрамы. Вот, например. – Он показывает еле заметный шрам над левой бровью. – Горные лыжи компенсируют мне то, что я не могу сесть за руль. Я люблю автомобили, но вот, по воле судьбы, не могу на них ездить. Конечно, на трассе всякое бывает, но в горах великолепный отраженный свет, и там я вижу гораздо больше, чем вот теперь, когда сижу напротив тебя.

– Я высокий, темноволосый и потрясающе красивый, вот и все, что тебе нужно знать.

Они смеются, и между ними возникает обоюдная симпатия.

– Вообще лыжи – одна из немногих вещей, где я могу отбросить осторожность. Когда мы поворачиваем, мой инструктор кричит «направо» или «налево», и я развиваю адскую скорость.

– Я видела его, – вмешиваюсь я. – Он несется как скоростной экспресс.

– Многие думают, что «слепые» сидят дома и читают книжки по Брайлю, живут в темноте и ковыляют по улицам с белой палкой.

– Виноват, – говорит Бен, выставляя перед собой ладонь. – Ковылять тоже плохо, но я бы все-таки не отправлял слепых со свистом кататься с гор.

– Не беспокойся. Но вот ты меня спросил, страшно ли мне. Вначале я каменел от страха на старте, а еще изрядно перепугался, когда тренировался на леднике в Италии и упал в трещину. Но речь идет о вере в себя и свободе. Лыжи во многом побороли мой страх. Вы оба можете меня понять.

Вечер. Тетя Вив, уходя, надевает плащ. Сегодня мы оставляли на нее Луи, Эмили и Нелли.

– Большое спасибо за помощь, – говорит Бен.

– Всегда готова, – отвечает она, целуя нас обоих на прощание. – Я рада, что вы хорошо провели время.

После уходя тети Вив я показываю Бену фотографию Хьюго, катающегося на горных лыжах в Колорадо. На нем желтый комбинезон, облегающий его высокую фигуру, и шлем.

– Как он добирается домой?

– По опорным точкам, – говорю я. – Он знает маршруты автобусов, это уже хорошо. Еще он знает, что возле его дома растут шесть деревьев, а его дверь прямо перед деревом номер пять. Когда мы были детьми, мы вместе считали ступеньки, и через какое-то время он знал весь дом наизусть. То же самое и в Лондоне. Он знает маленькие приметы. Тут работает интуиция больше, чем где-либо. Зимой он часто берет кебы, но очень не любит так делать, говорит, что с таким же успехом можно просто спускать деньги в унитаз. Но иногда все-таки жалеет себя и не хочет замерзнуть или заблудиться.

– Твой брат необыкновенный человек, – говорит Бен.

Я снова ставлю фотографию на каминную полку.

– Да. Да, он такой.

После кружки мятного чая мы идем на цыпочках в спальню Луи. Эмили спит на выдвижном матрасе. Бен бережно берет ее на руки. Она тонкими ручками обнимает его за шею. Теперь они больше походят на родных людей. Пазл начинает складываться.

– Бен теперь стал папой Эмили? – спрашивает Луи, когда я целую его перед сном.

– Я думала, ты спишь. – Я сажусь на край его кроватки. – Да, он ее папа.

– Ты хочешь поцеловать Бена?

– Лапушка, он мой друг. – Я ловлю себя на том, что колеблюсь.

– Тогда он мог бы жить здесь и мог бы стать моим папой.

– Ох, Луи. – Я глажу его по щеке. – Бен просто мой друг, вот как Эмили твоя подружка. Бен не захочет переезжать к нам.

– Эмили хочет, чтобы ты была ее мамочкой, вот что она сказала.

Я польщена.

– Я не могу стать мамой для Эмили, но могу быть ее другом. – В моем голосе убежденность. – Ну а теперь спи.

– Эмили говорит, что ее мама умерла во сне. Ты не умрешь во сне, правда, мамочка?

Я поправляю его одеяло, прошу, чтобы он отодвинулся подальше от края, и обещаю, что я не умру.