Старуха сидела на ящике. Ходила она уже плохо, но глаза у нее были быстрые, полные любопытства. Завидела в окно трактор с прицепом и подняла крик:

— Они уже едут! Едут!

Ее высокий голос пронзил дом, налетел на пустые стены, ударился о свежевымытый пол и через раскрытую дверь проник в сад. Он разорвал нежилую умиротворяющую тишину дома.

Во втором этаже капало из батареи парового отопления. Мария подставляла под вентиль миску, когда старуха начала кричать.

«Господи, — подумала она, — зачем так вопить?»

Если старуха поднимала крик, голос у нее всегда срывался на визг. Мария медленно передвинула миску и подождала, пока от вентиля оторвется следующая капля. Потом вышла из комнаты и не спеша, нога за ногу, стала спускаться по лестнице. Старуха внизу не унималась:

— Они уже едут! У-у-же еду-ут!

«До чего настырная», — подумала Мария и пошла еще медленней, радуясь, что старуха там лопается от злости, оттого что ей не отвечают и не бегут встречать трактор.

Наконец-то дом был достроен. Крыша, подвал, вода и свет, даже центральное отопление. Две комнаты в первом этаже и три — во втором. Все как положено. Встроенный гараж, правда еще без ворот. Но машины все равно не было.

Только снаружи дом пока не оштукатурен. Когда начали рыть котлован под фундамент, Марии было двадцать шесть лет, а Йозефу тридцать восемь. С тех пор прошло четыре года. Дом был достроен и стоял пустой. И вот трактор тащит в прицепе кое-какую мебель из прежней квартирки, чемоданы и корзины…

Заказали прицеп, потому что это дешевле. Трактором управлял заводской приятель Йозефа.

Старуха не отходила от окна и наконец перестала кричать. Перед домом появилась Мария. Старуха следила, как она отворяет ворота, как нагибается, чтобы вытащить крюк из бетонированного порога. Ее движения казались старухе нарочито замедленными, фигура — противно тощей, а платье слишком нарядным для дома. Старуха постаралась углядеть в ее поведении строптивость и бунт. Большого труда тут не требовалось. Это ее успокоило и придало сил. Теперь можно было переключить внимание на сына. Тот соскочил с прицепа и о чем-то договаривался с трактористом. Голосов старуха не слышала, окно было закрыто. Йозеф стоял возле трактора, одной рукой опираясь о него, другую держа в кармане. В его позе была самоуверенность, и это озадачивало старуху. С той поры как закончили стройку, в нем произошла перемена, хоть он и пытался скрыть это от матери.

— Все равно у тебя растет брюшко и будешь ты пузатый, как твой папаша, — произнесла старуха, но никто ее не слышал. Сын с женой вносили в дом стол.

— Почему не несете часы? — закричала она. Но ответа не дождалась и повторяла вопрос до тех пор, пока в дверях не показался сын и не сказал:

— Часы лежат сзади.

Дом проглатывал вещи, точно море гальку. Дом был слишком велик, а мебели совсем мало. Если не считать мебели старухи, поставившей условие, что она будет жить в двух комнатах первого этажа.

Трактор с пустым прицепом уехал; Йозеф, еще не успевший свинтить супружескую кровать, должен был повесить матери часы. Большие часы с маятником в застекленном деревянном футляре.

— Уж и не знаю, — встретила его старуха, — будут ли они здесь ходить так же хорошо, как ходили всю мою жизнь.

Мать уселась в свое старое кресло, а Йозефу пришлось воспользоваться ящиком, на котором она сидела до сих пор.

— Осторожно, — предупредила старуха, — он качается.

Сын взял крюк, молоток и влез на ящик. Ящик чуть качнулся. Он поднял руку с крюком.

— Не тут, — сказала старуха. — Слишком низко. Выше.

Йозеф уперся животом в стену и передвинул крюк выше.

— Левее, — говорила старуха. — Теперь правее. Чуть-чуть.

— Если крюк не будет держаться, — заметил сын, — придется вбить пробку. Тогда я сделаю это завтра.

— Завтра, — повторила старуха. — Конечно, конечно. Как же. Завтра.

Он взмахнул молотком. Ящик закачался.

— Осторожнее, — сказала старуха.

Размахнулся еще раз и ударил. Крюк начал входить в стену. Йозеф бил по крюку с молчаливым упорством. Ящик под ним скрипел и слегка раскачивался из стороны в сторону. При последних ударах ящик медленно развалился под ногами, гвозди по краям вылезли — это был распад, который никого не пытался поразить внезапностью и коварством, а задолго предупреждал о себе треском и другими признаками разрушения. Лишь в самый последний момент катастрофа обрела стремительность.

Из-за того, что ящик разламывался так постепенно, старуха вскрикнула, когда было уже поздно.

Разламывался ящик медленно, но завершающий толчок отозвался резкой болью в спине и в затылке Йозефа. Он стоял с молотком в руке, прислонившись лбом к стене, и тяжело дышал.

— Что такое? — спросила старуха. — Ушибся?

Боль постепенно стихала. Йозеф отрицательно мотнул головой. От резкой боли сразу перехватило дыхание. Он замер. Когда, в конце концов, удалось вздохнуть, сошел с дощечек — останков ящика — и, все еще держа в руке молоток, направился к двери. Повернуть голову он не решался.

— Что такое? — спросила мать. — Ты так и оставишь часы на полу?

Он не ответил и прикрыл за собой дверь, подсознательно оберегая себя от крика. Поднимался по лестнице, ноги у него двигались, но верхнюю половину тела он нес точно неподвижное, мертвое бремя, боясь снова задохнуться от боли.

На кухне Мария доставала из корзины посуду и, когда он упал на единственный стул — больше в маленькой кухне не помещалось, — сказала, не поднимая глаз от тарелок и кастрюль:

— Слава богу, главное, часы висят.

Йозеф все еще держал в руках молоток и думал, как бы от него избавиться. Осмотрелся, поворачиваясь всем корпусом. На кухонном столе оставался клочок свободного места. Приподнял молоток, чтобы положить туда, но от внезапной судороги пальцы сами собой разжались. Молоток с грохотом упал на пол.

Мария вздрогнула и резко обернулась.

— Плитка раскололась, — сказал он в беспомощной горькой ярости. В этих словах было что-то значительно большее, чем сожаление об убытке.

Мария поставила тарелку и опустилась на колени. По полу в шахматном порядке разбегались синие и белые керамические плитки. Молоток отколол угол синей плитки, оставив тонкую как волосок трещину. В месте удара плитка утратила яркую синеву, посерела. Мария кончиками пальцев дотрагивалась до разбитой плитки, словно ласковыми прикосновениями пыталась залечить шрам. Глаза ее наполнились слезами. Это было уже слишком.

За Йозефа Мария вышла десять лет назад, после года знакомства, и тогда ей казалось, будто, кроме родителей, она никого так хорошо, как Йозефа, не знает. Но все, что она узнала о нем во время свиданий, на танцах и прогулках, после свадьбы отошло на второй план, а то, о чем не имела представления, ритм его жизни, привычки и какая-то особая пустота, возникающая от бесконечного повторения одних и тех же впечатлений, — взяло верх над всем остальным. Жили они в старом доходном доме, в тесной двухкомнатной квартирке, мать Йозефа занимала комнату в том же этаже, вода и клозет были на общей галерее. По пятницам втроем ходили в кино, по воскресеньям они с Йозефом шли на футбол, по средам иногда на танцы, но все это было не то, что прежде. Прежде они ходили в кино вдвоем, и тьма укрывала ищущие друг друга ладони, создавая ощущение интимности, в которой они оба нуждались. Воскресный футбол и тогда не интересовал Марию, но ей нравилось, как Йозеф увлеченно, со знанием дела говорит об игре, она гордилась, что ее Йозеф во всем разбирается и бескомпромиссно неуступчив в своих суждениях. Танцы до свадьбы были волнующим обрядом.

Ядро исчезло, осталась одна скорлупа. Поэтому Марии так понравилась идея Йозефа строить дом. Не хотелось прожить всю жизнь в двух темных комнатах с удобствами на галерее. Но для этого необходимо было объединиться с матерью, чтобы та вложила свои сбережения в кирпич.

— А без нее никак нельзя? — спросила Мария, как только Йозеф завел об этом речь. С самого начала эта могучая старуха внушала ей страх. Десять лет назад она была еще дородней, чем сейчас, ее присутствие стесняло Марию, точно старуха при ней увеличивалась в объеме. Старая женщина постоянно предъявляла права на то пространство, в которое вошла невестка. Мария была незваной гостьей, старуха ревновала к ней, как ревнуют дети, которым достался меньший кусок торта. Мария мечтала избавиться от галереи, от темных комнат и одновременно от матери Йозефа. Они будут жить на другом конце города и в кино будут ходить вдвоем, без свекрови. А когда в зале погасят свет и она возьмет Йозефа за руку, старуха не будет нагибаться, стараясь разглядеть в темноте их сплетенные пальцы.

— Без нее? — удивленно переспросил Йозеф. — А ты знаешь, сколько нам и так-то придется одолжить? Без нее не вытянуть. И думать нечего!

Пришлось смириться с мыслью, что старуха перейдет и в их будущее. В конце концов, она будет жить внизу, ноги у нее больные, так что на второй этаж часто ходить не сможет. Мария забыла, что голос старухи долетит до самого отдаленного уголка дома, а взгляд проникнет через стены. За эти годы Мария не раз пыталась открыть Йозефу глаза. Говорила, к примеру:

— Думаешь, мать тебя любит?

— Не начинай, — защищался Йозеф.

— Знаешь, что ты для нее? Вещь. Ты ей принадлежишь, как шкаф или стенные часы. И она не может смириться, что я до тебя дотрагиваюсь. Не поцарапала бы на тебе лак, не выдавила бы стекло.

— Оставь, — раздраженно и вяло отмахивался он.

Мария обращалась к прошлому, чтобы на примере всей его семьи доказать, что не ошибается. Приводила факты, о которых узнала когда-то от самого Йозефа, подчеркивала, какое преклонение перед собственностью царило у них испокон веков, рисовала ему поколения лавочников, которых сама и в глаза не видела, и все эти предки воплотились теперь в его матери, злобно предъявляя свои права на вещи и на самого Йозефа. И невестку старуха рада была причислить к своим вещам.

— Это отвратительно, — говорила Мария, заканчивая перечень предков.

— Ладно, ладно, — обычно отговаривался он. — Только, видишь ли, мать есть мать.

Устав от уговоров, Мария прекращала атаки.

Иногда она обнимала Йозефа, прятала лицо на его плече и сетовала, скорее в надежде уломать его, чем от глубины чувств:

— Если она прикажет бросить меня, ты ведь бросишь.

— Нет, — решительно возражал Йозеф в такие минуты, — не брошу. Тогда я скажу ей, что обо всем этом думаю.

Однажды Мария получила возможность услышать, что Йозеф об этом думает. Как-то она шла мимо двери старухи за водой, и вдруг до нее донеслись голоса. На цыпочках подошла ближе.

— …Вся она тут, — говорила мать. — Не возражай, у меня есть глаза и уши. Лакомка, мотовка, ни в чем не умеет себе отказать. Это у них в роду. Я ведь тебя предупреждала, меня ты ни в чем не можешь упрекнуть. Говорила: не бери жену из рабочего квартала. Нам она не подойдет. Говорила! Сделай из такой девчонки даму, она протранжирит последний геллер.

— Перестань, — послышался голос Йозефа. — Изображаешь нас бог весть какими господами, а поглядеть — так живем в трех темных конурах.

— Дама и в конуре остается дамой. Это, голубчик, с первого взгляда определишь.

— Ладно, — проворчал Йозеф. — Во всяком случае, она экономна.

— Ну, извини, извини, — развеселилась мать, — я и забыла, ведь ты ей муж. Извини. А теперь слушай, что я скажу. — Голос ее сделался жестким. — Залепила она твои глаза новой блузочкой, околдовала телом, поставила между тобой и мной постель…

Дальше Мария не стала слушать. Прошла на галерею, набрала в чайник воды, и рука у нее дрожала так, что чайник позвякивал о железную раковину.

Когда Йозеф вернулся, вода для чая уже кипела. Он пришел белый, с красными пятнами на скулах и принялся молча ходить из угла в угол.

— Отвел душеньку с матушкой? — спросила Мария.

— Ох, эта баба, — взорвался он и ударил кулаком по столу. — Все вы хороши! — добавил тут же, словно опасаясь, как бы Мария не сочла, что победа на ее стороне.

В ту пору шел третий год, как строился их дом. И хотя виной задержки обычно бывали причины, от них не зависящие, один начинал подозревать другого в тормозящих стройку ошибках и просчетах.

Ядро переросло скорлупу. Скорлупа дала трещины и развалилась. Осталось голое ядро. Дом, дом. Разговоры за обедом и за ужином вертелись вокруг медленно растущих стен, мечты зарывались в песок и цемент, который слеживался и каменел в бумажных мешках. Ложились спать с болью в коленях, голова была переполнена цифрами, заботами о деньгах, ссудах, рабочих. Давно уже не ходили ни в кино, ни на футбол, а танцевали только вокруг бетономешалки. Стройка и объединяла их, и натравливала друг на друга. Первые два года мечта о белом домике в зеленом саду придавала им силы, на третий год она постепенно стала действовать на нервы, как хозяин, на которого слишком долго гнешь спину. Но против стройки никто не бунтовал, бунтовали один против другого.

Четвертый год стройки был невыносим. Мечта уже так близка к исполнению, а они потеряли надежду, что когда-нибудь доведут стройку до конца. Оставалась еще масса недоделок, работы затягивались до бесконечности.

Старуха целыми днями неподвижно сидела на куче досок, вытянув больные ноги, и следила за движениями других. Она молчала, но Марии казалось, что она все время кричит: «Пошевеливайтесь, люди, а то я не доживу». Но Мария знала: беспокоиться нечего, старуха будет жить вечно.

И вот в один прекрасный день дом был достроен, но они даже не сумели насладиться этим мгновением. Слишком долго радовались мечте, поэтому действительность обрадовать уже не могла. После бесконечных проволочек завершение стройки показалось неожиданным. Обессиленные, они приняли этот факт совсем иначе, чем представляли себе.

«Вот достроим…» — утешали они себя в заполненные работой воскресные дни, просеивая песок и подавая кирпичи. Они принадлежали стройке, их пальцы, глаза, тела, их будущее — все принадлежало стройке.

Потом произошла эта история с ребенком.

— Теперь? — испугался Йозеф. — Теперь? Когда у нас еще недостроено?

Дому — Мария и сама понимала — требовалась рабочая сила. Аборт не прошел гладко, почти месяц она полеживала. Йозеф ходил вокруг нее, сдвинув брови, горько опустив уголки рта.

— Ты что думаешь? — со злостью спросила она. — Между прочим, в этом есть и твоя вина.

Когда он ушел на строительную площадку, где на груде досок восседала мать, Мария расплакалась. Она оплакивала неродившегося ребенка и неродившийся дом. Ребенок не родился, но дом родился.

После аборта Мария чувствовала постоянное недомогание.

— Пожалуй, мы все-таки могли позволить себе ребенка, — как-то сказала она Йозефу.

— Ты понимаешь, что бы это означало? — возразил он. — Стройка задержалась бы не меньше чем на год.

Он унаследовал от матери часть ее упорства, ее жадности к жизни и уверенности в своей правоте.

А теперь был дом, на втором этаже была кухня, в кухне — пол, выложенный плитками, а на плитках лежал молоток. Мария стояла на коленях над разбитой плиткой. Никогда еще жертвы последних четырех лет не казались ей такими напрасными.

Забывшись, Йозеф хотел наклониться, но боль, точно пружина, вернула его в прежнее положение Разозленный болью и слезами жены, он зашипел:

— С ума сошла?

Не поднимаясь с колен, она раскачивалась взад-вперед, раскачивалась в приливе внезапно нахлынувшего отчаяния, и с губ ее срывались короткие жалобные звуки.

— С ума сошла? — повторил Йозеф. Если бы не боль, он бы прикрикнул, поднял ее с пола, встряхнул как следует и поставил на ноги. Но теперь только повторял: — Ты с ума сошла? С ума сошла? Из-за одной-то плитки?

Мария не могла объяснить: это отчаяние вовсе не из-за плитки, а из-за того, о чем напомнила ей разбитая плитка. Как сказать ему, что через эту трещину в плитке вытекали вся горечь и все самоотречение последних лет, тщетность всех попыток придать стройкой хоть какой-то смысл их жизни. Разве объяснишь, что в этих стенах замурованы их воскресенья и спокойные вечера, что в них погребен и тот день, когда мог родиться ребенок. Жалость навалилась на плечи Марии, она металась под ее бременем, громко причитая:

— Мне жалко… жалко…

— Чего тебе жалко?

— Жалко мне…

— Плитки?

Ей вдруг захотелось схватить молоток и крушить все подряд. Плитки, тарелки, стены, стекло в окне. Если б она могла все это разбить, ей бы наверняка стало легче, свободней на душе. Овладев собой, Мария поднялась на ноги.

— Вот видишь, — сказал Йозеф, — из-за такой-то ерунды…

— Молчи, прошу тебя, только молчи. — И Мария принялась распаковывать посуду, внешне спокойная, только щеки у нее горели от слез и расстройства.

Йозеф привстал со стула и застонал.

— Йозеф! — отчетливо донеслось снизу. Видно, мать подошла к самой лестнице. — Йозеф!

Мария взглянула на мужа. Тот сделал рукой отрицательный жест.

— Скажи, не могу. Мне нехорошо.

Никогда он не посылал Марию с какими-либо поручениями к матери. Она удивилась, не понимая, что бы это значило. Спустилась на площадку между этажами. Старуха стояла под лестницей.

— Я тебя не звала, — неласково встретила она невестку, — пускай выйдет Йозеф.

— Йозеф послал меня, — сказала Мария. — Он не может прийти. Ему плохо.

Старуха смерила ее испытующим взглядом:

— Не идет, потому что ты ему наплела бог весть что.

Мария с достоинством повернулась к старухе спиной и подчеркнуто легко взбежала к себе, на второй этаж.

— Лгунья! — закричала ей вдогонку старуха.

На кухню Мария вернулась уже в значительно лучшем настроении. Йозефа на кухне не было. Она отворила дверь в комнату. Здесь у одной стены стоял буфет, у другой — кресло, у третьей — диван. В большой комнате мебель терялась. Без занавесок, ковра и картин было пустовато. Йозеф лежал на диване, и его бледный лоб покрывали капельки пота. Завидев Марию, он пробормотал:

— Мне очень плохо.

— Что-нибудь болит?

— Все. Когда я был внизу, понимаешь, — он говорил медленно, через силу, — подо мной развалился ящик.

— Надо же сообразить! — сказала Мария. — Становиться на ящик, на котором сидела она.

— Она тут ни при чем.

— Ну, конечно. Удивляюсь, как этот ящик не развалился под ней.

— Может, сделаешь мне примочку?

Мария намочила в кухне тряпку, но непонятно было, куда ее класть. В конце концов она положила тряпку на голову.

— Йозеф, — послышалось совсем близко.

— Притащилась на кухню, — отметила Мария.

Дверь в комнату задергалась, отворяясь, — старуха вошла, еле переставляя больные ноги. Минуя взглядом Марию, она долго, пристально рассматривала лежащего Йозефа. Наконец раскрыла рот. И произнесла фразу, которая вертелась на ее языке с той минуты, как ушел сын:

— А что будет с часами?

— Мне плохо, — вздохнул Йозеф.

— Ни с того ни с сего? — усомнилась старуха.

— Да, ни с того ни с сего.

— Ах, боже-боже-боже… — запричитала старуха. — Как я теперь узнаю время? Ведь надо же мне знать, который час.

— Придется обождать, — сказал сын.

— Обождать? Но ведь надо мне знать, который час. Если не можешь сам, скажи ей, пускай она повесит.

Йозеф посмотрел на Марию. В ее покрасневшем лице он прочел решимость не сдаваться.

— Скажешь или нет? — настаивала старуха.

— Мне плохо, — снова вздохнул Йозеф.

— В игрушки со мной играете! — воскликнула старуха. — Сбережения мои выманили, а теперь в игрушки играете? Мне нужно знать, который час.

— Может, сделаешь? — тихо спросил Йозеф. Мария не узнавала мужа. Это был не он. Ее взволновало такое явное отпадение Йозефа от материнского клана. Это пробуждало сочувствие, а сочувствие воскрешало умершую любовь.

— Не могу, — ответила она. — Еще не окрепла. Ходики тяжеленные, не стану я надрываться.

— Я уже из-за них надорвался, — сердито заметил Йозеф.

— Сговорились! — крикнула старуха.

— Идите кричать вниз, — посоветовала ей Мария.

— Что? — взвизгнула старуха. — Меня выгоняют из собственной квартиры?

— Ваша квартира внизу, — сказала Мария, подталкивая старуху к двери.

— Помогите! — завопила старуха. — Бьют! Йозеф!

Йозеф лежал с закрытыми глазами.

Марии удалось выставить старуху на лестничную площадку. Та все не умолкала. Мария выпроводила ее и с лестницы.

— Грабители! — орала свекровь. — Проклятые!

Она села на нижнюю ступеньку, и оттуда ее уже было не сдвинуть. Старуха была могучая, тяжелая, и Мария оставила ее там.

— Ах ты муха! — насмехалась она. — Муха. Не делала бы абортов, была бы такая же крепкая, как я.

Словно не было того памятного для Марии вечера, когда решался вопрос о ребенке. Старуха тогда твердила. «Сперва дом, потом ребенок, всему свое время».

— Если еще раз, — сказала Мария, — если еще хоть раз вы подниметесь ко мне наверх, я не поведу вас вниз, а спущу с лестницы.

— Муха, — повторила свекровь.

В комнате наверху было тихо. Йозеф лежал, не открывая глаз.

— Спишь? — прошептала Мария.

— Нет. Мне плохо.

— Позвать доктора?

— Нет, нет. Наверно, пройдет.

Мария вышла на кухню и снова принялась распаковывать посуду. Все убрала, подтерла пол, присела — в комнате стояла тишина.

«Время. Старуха хочет знать, который час, — подумала она. — У нее время долгое, у нас короткое. Теперь ребенку был бы уже годик».

Осторожно нажала на ручку. Йозеф лежал, но глаза его были открыты.

— Не спишь?

— Думаю.

— О чем?

— Понимаешь, мне пришло в голову: если я умру, ты тут останешься совсем одна.

— Глупости. С какой стати умирать?

— Я умру, а ты останешься совсем одна.

— Ну, не сказать, чтобы совсем.

— Знаю. Это хуже, чем быть одной.

Его откровенность тронула Марию. Она не узнавала мужа. Он стал другим. Невероятно переменился. Мария склонилась и поцеловала его в щеку. Щека была горячая.

— Не беспокойся, — сказала она. — Ничего серьезного быть не может. Ведь под тобой всего лишь ящик развалился.

— Пожалуй, все-таки вызови доктора, — вдруг попросил Йозеф.

Мария посмотрела ему в глаза. Они были большие, круглые, испуганные.

— Как хочешь.

Она заторопилась и, шагая по дорожке, оглянулась на дом. Дом стоял гордо, выставляя напоказ свои внушительные размеры, свой второй этаж и веселую зелень крыши. Внизу за оконным стеклом белело лицо старухи.

Затем события развернулись необычайно быстро. Врач велел перевезти Йозефа в больницу.

Пока ожидали «скорую помощь», Мария стояла возле дивана, на котором лежал Йозеф, размышляя, чем бы его напутствовать. Хотелось сказать что-нибудь ободряющее.

— Вот видишь, — повторял Йозеф, — вот видишь.

— Пустяки, — утешала она. — Вылечат. Иначе и быть не может.

В ее сознании не умещалось, что человек ни с того ни с сего вдруг должен умереть от такой ничтожной, нелепой случайности. Смущал только страх Йозефа. Она не помнила, чтобы Йозеф когда-нибудь боялся.

— Останешься тут одна, — сказал он.

— Сам ведь знаешь, что нет.

— Она тоже когда-нибудь умрет.

— Что значит «тоже»? Ты не умрешь. Выбрось это из головы.

— Если тебе так угодно, выброшу… Чтобы тебя не беспокоить.

От его покорности на глаза Марии навертывались слезы. Она даже язык прикусила. Никогда прежде Йозеф покорностью не отличался.

— Знаешь, — продолжал он, когда машина «скорой помощи» уже стояла под окном, — я все думаю про эти годы. Видно, часы у нас с тобой были не в порядке. Нужно было поточней знать время.

— Выкинь это из головы. — Мария заставила себя улыбнуться.

Она не спала ночь. Думала о муже, который лежит в больнице. Далекий, он стал ей ближе. Из окна второго этажа можно было разглядеть больничные огни — маленькое облачко Млечного Пути. Правда, это было еще вечером. А теперь ночь, огни погасли. Ветер нагнал дождь, и он принялся стучать по крыше, вызванивать по жести труб. Минутами Марии казалось, будто дом под ветром кренится, как корабль на волнах. А это просто ее на миг сморил сон, короткий и беспокойный, как дождь, ветер и ночь за окном.

Без конца возвращалась она к перемене, которую заметила в Йозефе. И хотя одержанная победа не могла ее не радовать, ей словно бы слышался далекий зов смерти.

Мария уснула. Проснулась от знакомого крика: «Йозеф!»

Про старуху она забыла. А старуха там. Внизу. Во тьме. И наверняка задыхается от злости, что не слышит тиканья своих часов.

Мария встала, накинула халат и пошла вниз. Вот когда она все ей выскажет. Все проглоченные прежде слова просились на язык. Она больше не могла сдерживаться — побежала, перепрыгивая через ступеньку, поскользнулась и чуть не свалилась вниз, во тьму.

В первом этаже было тихо. Мария вошла в комнату. Тихо и темно. Зажгла свет. Старуха открыла глаза и спросонья пробормотала:

— Что случилось?

— Вы звали.

— Я? От вас, от сумасшедших, и ночью нет покоя.

— Вы звали. Сына вашего увезли в больницу, а вам все неймется, кричите, зовете. Так без конца и будете звать. — Голос у Марии сорвался, полез куда-то вверх и перешел на визг. «Господи, кажется, я тоже визжу», — мелькнуло в голове, но понизить голос она не могла.

— Дура, — презрительно произнесла старуха.

«Останешься тут одна, — слышала Мария голос Йозефа. — Одна. Видно, часы у нас с тобой были не в порядке…» — Голос звучал совсем рядом.

— Погаси свет, — приказала старуха. — Погаси и убирайся!

Мария сделала шаг к двери. И только тогда заметила кучу досок, из которой кое-где торчали гвозди. Часы в застекленном футляре еще стояли у стенки так, как их поставил Йозеф.

Мария рванулась к часам и носком домашней туфли разбила стекло. Часы свалились набок. Мария вскочила на них и обеими ногами стала топтать футляр, не обращая внимания на то, что стекло разрезает кожу. Она с наслаждением слышала треск дерева, скрежет осколков и металлический нутряной стон ненавистного времени. Вслед за чувством облегчения пришла невероятная усталость.

Задыхаясь, оставляя кровоточащими ногами следы, Мария вышла из старухиной комнаты. В ушах стоял треск, дребезжанье, скрежет. Криков старухи она не слышала — только звуки побоища.

— Слава богу! — кричала она, поднимаясь по лестнице. — Слава богу!

Мария не понимала, почему выкрикивает именно эти слова, и неприятно было, что она производит столько шума.

А с ног на чисто вымытые ступени стекали капельки крови.