В то утро ему пришлось вернуться с работы домой, потому что он забыл доклад, над которым проработал до полуночи. Работал до полуночи, а потом забыл — вот так и получается: забываем о том, что стоило нам больших трудов, зато о всяких пустяках думаем, пока не разболится голова. Он шел и размышлял о подобных нелепостях, было солнечно, в другое такое утро ему, наверное, хорошо бы думалось, он поразмышлять любил, но сегодня чувствовал себя усталым, и утреннее солнце его не радовало.

На своей улице он встретил почтальоншу и взял у нее почту. Ему давно не приходилось самому это делать. Обычно в это время он бывал на работе, и почту получала жена. Он забрал почту и дорогой просмотрел ее. Газеты, счет за телефон, пригласительный билет и письмо. Личное письмо, адресованное ему. Как он ни вспоминал, никак не мог предположить, кто бы захотел написать ему письмо.

Он шел, не торопясь вскрывать его, продлевая наслаждение, какого давно не испытывал, — ощущение, которое сулит нам тайна, а разгадка ее у нас в руках. Посмотрел на штемпель. К счастью, он был смазан, и загадка не прояснилась. Даже понюхал письмо, но не почувствовал никакого особенного запаха.

Конечно, существовали двое-трое знакомых, которые могли о нем вспомнить, но у них не было поводов писать ему. Строго говоря, ни у кого на свете не было причин писать ему. И тем не менее письмо он получил. Судьба вручила его прямо в собственные руки. Так вот почему забыл он дома доклад, хотя прежде никогда ничего не забывал. И тогда ему не встретилась бы почтальонша, и он не получил бы письма прямо от нее. Интересно, какой вид был бы у его жены, если б ей пришлось отдавать ему письмо? Скорее всего, он вернул бы его жене и попросил: «Прочитай-ка мне». У них не было секретов друг от друга. Жена стала бы читать ему письмо, а восьмилетний Гонза и десятилетняя Кайя тоже слушали бы. Все горести и радости у них были общими. Такое уж у них было заведено правило. Но письмо, попавшее к нему в руки столь удивительным образом, было исключением из правил. Оно принадлежало ему одному. В этом он не сомневался.

Повертел письмо в руках. Обратного адреса не было. Почерк красивый, почти без наклона, продолговатые буквы воинственно устремлены вверх. В этом почерке самоуверенность сочеталась с мягкостью и какой-то уступчивостью.

Приближаясь к дому, он сунул письмо в карман. Они жили на шестом этаже. В такое время никто не пользовался лифтом. Он подавил в себе искушение вытащить письмо, чтобы еще раз взглянуть на почерк. Правда, его нельзя было назвать совершенно незнакомым. Эти буквы напоминали ему чей-то известный уже ранее почерк.

Жена вытирала пыль в гостиной, дети были в школе.

— Возьми почту, — сказал он, кладя на стол газеты, счет и приглашение. Письмо оставил в кармане.

Достал он его только перед обедом. За это время он отдал доклад, принял участие в двух заседаниях и выдержал дюжину телефонных разговоров. В половине двенадцатого он остался в комнате один, даже телефон не звонил. Выдалась подходящая минута вскрыть письмо. Он вытащил его из кармана и положил перед собой на кипу бумаг. Почерк показался ему еще более знакомым, чем раньше. Он взял длинные канцелярские ножницы и отрезал сбоку на конверте узкую полоску. Скомкал ее и выбросил в корзину для бумаг. Все это он проделал с обычной аккуратностью и старательностью. Вынул из конверта сложенный квадратом лист. Стоило ему увидеть этот квадратик, как он решил, что пишет женщина. Мужчины, по его мнению, складывают бумагу прямоугольником. Он начал читать:

«Милый Гонда!

Маргарита».

Ты, конечно, удивишься такому обращению, но еще больше ты удивишься, когда узнаешь, кто тебе пишет. Говорят ли тебе еще что-нибудь имена Фауст и Маргарита? Если говорят, то тебе, наверное, небезынтересно будет узнать, что Маргарита замужем и у нее двое детей. В эту субботу я буду в городе нашей юности. Случайно узнала, что ты все еще живешь там. Захочешь повидаться со мной — буду ждать скорого поезда в вокзальном ресторане с одиннадцати до без пятнадцати двенадцать. Если силы ада не преградят мне путь.

Он перечитал письмо еще раз. Когда человеку сорок лет, он вправе полагать, что какие-то главы его жизни уже закончены. Детскую веру, что все еще впереди, в один прекрасный день сменяют юношеские сомнения в долговечности всего. А в сорок лет оглядываешься назад, уже твердо зная, что именно навсегда ушло из твоей жизни. Отношения Фауста и Маргариты закончились двадцать три года тому назад.

Он встал из-за письменного стола и подошел к шкафу. Между шкафом и окном висело небольшое зеркало. В нем он увидел свое лицо, каким привык его видеть во время бритья или когда расчесывал свои поредевшие волосы, по утрам, когда полотенцем стирал с подбородка следы зубной пасты. В зеркало он смотрелся недолго и по-деловому. И впервые за многие годы он взглянул на свое лицо иначе, не думая о волосах или следах пасты. Он долго разглядывал невыспавшимися глазами свои невыспавшиеся глаза и темные мешки под ними, неровные вертикальные морщинки над переносицей, коричневые пятна, выступавшие у него каждую весну на носу и на щеках, отметив при этом, что лицо осунулось, видны следы усталости, напряженной работы, семейных забот, но вместе с тем его лицо носило теперь печать зрелости и спокойствия, которые заслонили прежнее нетерпеливое любопытство, а также плохо скрываемую юношескую восторженность. До сих пор он не интересовался теми переменами, какие наложило на него время. Письмо раскрыло ему это. Он разглядывал себя, будто чужого человека, которого долго не видел и который за это время сильно изменился. Он чуть было не воскликнул, как дядюшка, к которому приехал в гости племянник: «Господи, ну и вырос же ты!»

Он вернулся к письменному столу и еще раз перечитал письмо. Давно он не вспоминал о ней, и вот она вдруг возникла перед ним из этих нескольких строчек и стоит, простоволосая, с крепкими ногами, обеими руками прижимая к себе школьный портфель, и хохочет, мотая головой, отчего волосы падают ей на лицо. «Если силы ада не преградят мне путь…» Но ведь силы ада подвластны Фаусту. Чего еще ждет Маргарита от Фауста?

После работы он шел домой теми же улицами, что и каждый день, но, пересекая главный проспект, вспомнил, что в кондитерской на углу он когда-то сидел с Маргаритой. Он тогда продал несколько книг букинисту и пригласил ее в эту дорогую кондитерскую: хотелось найти уголок, где бы не было гимназистов. Маргарита приглашение приняла. Он боялся отказа, но она согласилась без всяких колебаний. Его немного обескуражило, когда она, не раздумывая, кивнула. От свидания в кондитерской он ожидал очень многого. У него было приготовлено несколько многозначительных фраз, но ни одной из них ему не удалось произнести. Он говорил о пустяках, чувствуя, как в нем закипает злоба на самого себя от этой пустой болтовни. И он облегченно вздохнул, попрощавшись с Маргаритой.

Он остановился перед кондитерской и заглянул в зал через большую витрину. Стойка была на том же месте, длинная, белая, вся заставленная сладостями, но столики и стулья выглядели иначе. Он огляделся, припоминая, где же они тогда сидели. Но не мог найти то место, и это его огорчило. Да ведь это же глупость, ну что за глупость! — убеждал он сам себя, экие глупости…

Дома никого не было. В кухне на столе лежал вырванный из тетрадки листок, где было написано:

«Мы пошли поздравить бабушку. Приходи и ты.

О. и Г. и К.»

Ольга — молодчина, заранее учитывает его забывчивость. Он совершенно забыл, что у его матери сегодня праздник. Надо идти. На всякий случай по дороге он купит бутылку вина. Может, Ольга уже и купила. Но это неважно.

Он в рассеянности стоял посреди кухни. Вспомнил, что собирался что-то сделать дома, но никак не мог припомнить, что именно. Пошел в комнату, закурил, задумался. Потом отпер шкаф и вытащил коробку с фотографиями. Он долго рылся в перемешанных детьми фотографиях, пока с самого дна коробки не вытянул фотографию своего выпускного класса.

Люди на этой фотографии жили на далеком острове, все вместе, и с ними жил там он, ему отвели место посередине. Маргариту поместили в первом ряду, как раз под физиономией директора гимназии. Целый остров молодых людей странствовал по прошлому и иногда невольно соприкасался с настоящим — это когда он получал свадебные приглашения от одноклассников. Прошло десять лет, и приглашения перестали приходить. От Маргариты он приглашения так и не получил, да и сам никому не сообщил, что женится.

И вот в последнее время покой его супружеской жизни омрачала тоска по какой-то неизведанной жизни, хотелось перемен, которые хотя бы на миг вырвали его из спокойной, размеренной череды дней. А потом тоска исчезала, привычный распорядок успокаивал его, и всякое отклонение он воспринимал словно какую-то несправедливость. Тем более поразило его, что он еще способен испытывать нечто такое, чего давно не испытывал. В нем пробуждалась светлая юношеская печаль.

По дороге к матери он купил вина, но, оказалось, напрасно: жена уже принесла и вино, и кекс. Мать жила в домике на окраине, и дети убежали в сад. Он сидел с матерью и Ольгой в столовой, где со дня смерти отца ничего не изменилось, как и во всем доме; не спеша ел испеченный матерью пирог и отхлебывал кофе. И все смотрел на старый отцовский письменный стол в углу. Над столом висела фотография матери в молодости. Еще гимназистом он любил помечтать за этим столом, глядя на фотографию.

У него давно вошло в привычку вспоминать из прошлого то, что нужно человеку, чтобы утвердиться в настоящем. И вот из прошлого возвращались к нему мечты и желания, которые ему не нужны. Но они явились, и он не знал, что с ними делать. После себя они оставляли в душе грусть и беспокойство.

Ольга занимала мать разговором; голоса женщин доносились до него, словно шум большого цеха, который не мешает собственной работе. До сегодняшнего дня его прошлое было единым целым, а сейчас оно распадалось на части и кусочки, и он был вынужден складывать все заново.

Он вышел в сад позвать детей. В саду росло много старых деревьев, некоторые уже начали чахнуть. И здесь после смерти отца время остановилось. Но можно ли остановить время, если и люди, и вещи меняются, движутся, уходят — и ничто не в силах их удержать.

Вместо того чтобы увести детей в дом, он ходил с ними по заросшим тропинкам и показывал деревья, на которые лазил мальчишкой, кусты, где прятался с книжкой про индейцев, а позднее с блокнотом, куда записывал свои стихи. Когда он гулял тут с детьми в последний раз, то объяснял им, как называется тот или иной куст, дерево, знакомил с окружающим их миром. Сегодня же он рассказывал — о своей юности, о своих мечтах. Он говорил, а самого не покидало ощущение нереальности всего того, о чем вспоминал.

Дети слушали, словно он рассказывал сказку. Давно ему не было так хорошо. Он не сразу заметил, что и Ольга его слушает. Она стояла поодаль и глядела на него. Он подмигнул ей. Она подмигнула в ответ и улыбнулась. Они вспоминали свою давнюю игру в мигалки. По мере того как прошлое распадалось, перед ним все чаще стали всплывать отдельные моменты, забытые, утраченные, отброшенные, — они требовали внимания.

Неужели это я? — удивлялся он. И это тоже я? И это? Давно не вспоминал прошлое, и теперь обрадовался возможности привести в порядок свою жизнь.

— Ты как-то помолодел! — сказала ему Ольга.

Он восхищался своей женой. Какая умница! Помолодел — вот точное слово. Молодеть — это возвращаться к ценностям минувшего времени. Не ко всяким ценностям — только к обретенным в молодости.

Домой они ехали городским автобусом, а так как улицы были перекопаны, пришлось ехать в объезд по тем местам, где ему давно не случалось бывать. Смеркалось, уличные фонари загорались зеленоватым светом. Автобус медленно прокладывал себе путь в оживленном вечернем потоке машин, то и дело притормаживая и неуверенно продвигаясь вперед. Потом он свернул в пустынную боковую улочку и начал подыматься в гору, мимо проплывали дом за домом, словно на смотру, и все эти дома были старыми знакомыми.

Вот сейчас проедем небольшой парк, думал он, а в угловом доме на пятом этаже живет Альберт. То есть он жил там еще два года назад, когда он в последний раз был у него. Даже и тогда они поругались. Ссорились они всегда, еще со школы. Они учились в одном классе, иногда и сидели за одной партой. Раньше они с Альбертом встречались по меньшей мере раз в месяц. Он и сам не мог понять, чем объяснить этот двухлетний перерыв. Он несколько раз собирался поехать к Альберту, но из этого никогда ничего не получалось. Всякий раз что-то мешало.

Он с интересом посмотрел на угловой дом. На пятом этаже горел свет. Если Альберт не переехал, то он дома. Целых два года живешь своей жизнью, и вот тебе, случайный объезд, где-то засветилось окно — и напомнило о ком-то, кто уже был предан забвению. Все люди, с которыми мы когда-либо встречались, не исчезают из нашей жизни и в любой момент могут неожиданно появиться перед нами с немым укором.

Дома вечер начался как всегда и пошел своим ходом. Дети не хотели есть, им больше хотелось пить. Гонза вспомнил, что еще не сделал какие-то уроки, Кайя желала еще почитать. Над всей этой суматохой возносился голос жены — то сердитый, то успокаивающий, то уговаривающий.

Пока тянулся семейный вечер, он думал о письме. Надо бы с кем-нибудь поговорить о нем. Интересно, что бы сказала Ольга, покажи он ей письмо? Рассердилась бы, стала бы его успокаивать или уговаривать? Он думал о письме, и чем больше он думал, тем яснее ему становилось, что он должен уйти. Побыть одному, чтобы никто к нему не обращался, чтобы не надо было отвечать на вопросы, которые его сейчас не интересуют. Сейчас, когда он думал о самом себе, чего давно не случалось, он не понимал, как могло в нем за все эти годы сохраниться чуть ли не мальчишеское нетерпение, юношеская тоска и страстное желание изменить свою жизнь. Откуда вдруг эта надежда, что его ждет что-то необычное?

С Ольгой они прожили одиннадцать лет, между ними сложилось удивительное взаимопонимание. Но поговорить с ней о том, чем были заняты его мысли, он не мог. Есть вещи, о которых с ней нельзя говорить. Что бы ни сказал он ей про письмо и про другую женщину, которой Ольга не знает, — в ее глазах все приобрело бы иной смысл. Все его слова она просеивала бы сквозь сито, а самые главные все равно не дошли бы до нее.

— Отчего ты такой задумчивый? — вдруг спросила жена.

— Я? Задумчивый?

— А я знаю, о чем ты думаешь!

Где-то в самой глубине его души шевельнулся страх. Сам того не сознавая, он весь день ждал, что Ольга что-то заметит.

— Ну-ну, скажи, — собрался он с духом, — скажи, о чем же я, по-твоему, думаю?

— Об Альберте. Ты с ним давно не встречался. Когда мы ехали в автобусе, ты смотрел на его окно. Но уж это не моя вина, что ты с ним не встречаешься.

— Альберт, — повторил он с облегчением.

— Я не права?

— Ты всегда права.

— Если тебе это так важно, сходи к нему.

Идея была неплохая. Дальняя прогулка пешком по городу показалась ему заманчивой. Если не захочется идти к Альберту, можно ведь и вернуться.

Сначала он был уверен, что до Альберта не дойдет, незачем после двухлетнего перерыва идти к человеку, с которым все равно поругаешься. Но потом неторопливое блуждание по улицам неожиданно для него самого сменилось быстрым шагом к цели.

Альберт встретил его в черных трусах, на ногах у него были толстые носки.

— Заходи. — И он повел его через маленькую прихожую в свою холостяцкую однокомнатную квартиру. Он двигался за Альбертом, обходя кипы бумаг и стопки книг, сваленных на полу. Тахта была не застелена, на одном кресле стоял чемодан с бельем и книгами, на другом лежали два фотоаппарата, полевой бинокль, складной зонт и несколько кожаных футляров. Свободен был один стул.

— Садись, — показал на него Альберт. — Я сварю кофе.

И он бесшумно, точно призрак, исчез в своих толстых носках за занавеской. В этом был весь Альберт — он умел встречать людей, которых давно не видел, словно расстался с ними вчера.

Альберт чуть-чуть отодвинул пишущую машинку — мешали коробки с фотоматериалами. На высвободившийся краешек стола, заваленного разными вещами, поставил чашку кофе.

— Вот тебе кофе, Ганс! — сказал он.

— Почему ты зовешь меня Гансом? Знаешь ведь, это меня раздражает.

Альберт со своей чашкой уселся на ковер и улыбнулся. Из нескольких толстых книг он соорудил столик и поставил на него чашку.

— У холостяков всегда беспорядок в доме, — заявил он, — а у женатых — в душе.

— Не у всех, — ответил гость, соображая, нельзя ли использовать шпильку Альберта как предлог для желанного разговора. После впечатлений сегодняшнего дня ему нужно было кое-что для себя прояснить, и Альберт казался ему подходящим для этого человеком. Конечно, у исповеди должны быть свои границы, и надо постараться все не выкладывать.

Альберт поправил носок на правой ноге.

— Завтра лечу в Египет, — сообщил он.

— Счастливого пути.

— И тебе, Ганс.

— Я никуда не еду.

— И в этом твоя вечная ошибка, — сказал Альберт. — Все мы постоянно путешествуем, не телом, так головой. Но меня кормит газета, так что я должен путешествовать и телом. Вот я и дал ему немножко свободы. В предстоящие три недели меня ожидает куча неудобств. Ты любишь жару? Я — нет. Жара — это моя беда. Я тут же начинаю вариться в собственном соку. Хоть я и не толстый. Посмотри, — Альберт двумя пальцами оттянул белую кожу на животе, — никакого жира.

Он слушал, что говорит Альберт, все время ища лазейку, через которую ему удалось бы проскользнуть к своей теме. Но это было безнадежно.

Зазвонил телефон.

Альберт встал и бесшумно поплыл к столу. Положив трубку, сказал:

— Девица. Она мне действует на нервы. Самое время с ней порвать.

За эти годы он не изменился. Альберт вечно расходился с какой-нибудь женщиной. Самым примечательным было то, что женщины, с которыми он рвал, не переставали быть членами его клана, некоего клуба поклонниц, ходивших на его доклады и лекции. Он наблюдал, как Альберт усаживается на ковре, белотелый, черноволосый, в черных трусах, — движения мягкие, и весь он удивительно беззащитный. Именно беззащитность, видимо, и притягивала к нему женщин. Каждая из них наверняка была убеждена, что именно она призвана помочь ему и защитить его. Очевидно, некоторые мужчины так и рождаются с какой-то легендой о своей беспомощности или мужестве, и, веди они себя как угодно, от этой своей легенды им не избавиться. Когда-то не только у Альберта, но и у него была легенда: «Фауст» — называли его в школе. Лучший химик, лучший физик. Ему предсказывали блестящую будущность. А он стал экономистом, и конец легенде.

— У тебя сентиментальный вид, — заметил Альберт. — Фауст, Фауст, что это с тобой?

— Фауст, — тут же воспользовался он этой возможностью, — да, было… Послушай, а ты когда-нибудь вспоминаешь школу?

— Стареешь, мальчик, — сказал Альберт. — Постой-ка, была у нас такая учительница, блондинка, как ее звали?.. Да, и еще, конечно, та, что сидела на первой парте, Маргарита. Конечно. Ты, кажется, за ней ухаживал?

— Провожал иногда.

— Ну и лопухи мы были в этом деле.

Нет, этак ничего не прояснишь. А чего он, собственно, от Альберта ждал? Какого совета?

— Маргарита! — причмокнул Альберт. — Сегодня ей наверняка уже место на свалке!

— Ужасно, как ты все умеешь очернить!

— Но, Гансик, — отхлебнул Альберт остывший кофе, — что нам притворяться? Обманывать самих себя?

Он с досадой отметил, что от слов Альберта в его настроении появилось что-то новое и не очень приятное. Письмо Маргариты дышало молодостью, а она сама? Он представлял ее девушкой с фотографии, а старение относилось только к нему.

— Весна красоток! — провозгласил Альберт. — Видали мы и осень! Отрастят себе тут, — и он хлопнул себя по животу, — и тут, — шлепнул он себя сзади.

— Циник! Для тебя только тело и существует.

— Стоп. Здесь все обратно пропорционально. Тело полнеет, а на душе появляются морщины.

— У кого как.

— Да брось ты! Я изучаю диалектику. Держу пари, что, пока я ее изучаю, ты роешься в старых фотографиях и хнычешь!

Ошеломленный, он уставился на Альберта. Видимо, отвык от его гениальных фейерверков и пророчеств: сейчас его ясновидение не только огорошило, но и вызвало отвращение. Альберт омрачил его радость, его надежды.

— Пророк! — насмешливо воскликнул он.

И это слово явилось сигналом к ссоре, без которой не обходилась ни одна встреча с Альбертом. Любопытно, что, ссорясь с Альбертом, он никогда не мог привести убедительных доводов. Он стремился лишь к одному — оспаривать все, что бы Альберт ни сказал. И ни разу ему не удалось — как всегда хотелось — разозлить Альберта. Под кажущейся беззащитностью Альберта таились огромные запасы спокойствия. Обычно спор кончался обменом обидными прозвищами.

— Циник! — крикнул он Альберту.

— Фаустишка! — ответил Альберт.

— Борзописец!

— Бухгалтер!

Уходя, он сухо попрощался с Альбертом, но тот не забыл ему напомнить, что через три недели вернется из Египта.

Расстроенный, он пошел обратно к реке. Настроение было испорчено. Он остановился под уличным фонарем и вытащил из кармана письмо, начинавшееся словами «Милый Гонда». Еще раз перечитал его, и постепенно все вернулось на свои места. Письмо было его магическим заклинанием.

Домой он шел по улице, по которой более двух десятков лет назад провожал Маргариту. Дом, где она тогда жила, еще стоял, затерявшись со своими тремя этажами среди домов-башен. За забором отцветала огромная черешня, и лепестки цветов падали на улицу.

Много лет назад перед новогодним школьным вечером повалил снег. Он заметил это, когда начали раздавать подарки. За окнами физкультурного зала под уличным фонарем кружились снежные хлопья. Он нарочно смотрел в окно, чтобы скрыть волнение. Он послал Маргарите новогодний подарок, и именно в этот момент через два ряда от него она разворачивала его сверточек. Он так внимательно смотрел в окно, что пропустил момент, когда Маргарита разглядывала подарок. После вечера он пошел ее провожать и невзначай заговорил о подарках.

— Что мне подарили? Книжку, конфеты, духи…

— И все?

Он ждал, что она скажет: «Еще я получила маленькую серебряную ящерку, очень красивую, только не знаю от кого». А он отдал за эту серебряную побрякушку с крошечными зелеными глазками целое состояние. Да еще взял в долг у Альберта. Тот, конечно, думал, что он покупает что-нибудь для своих химических опытов. Для девчонки Альберт никогда бы не одолжил.

— И это все? — повторил он.

— Ну… еще какая-то безделушка, — ответила она. — А духи от тебя, да?

Он промолчал. Они шли в глубокой тени, а снег все падал и падал. Вдруг она его поцеловала. Он почувствовал, будто к его лицу прикоснулась снежинка. Он обнял Маргариту, ее мохнатое пальто было мокрое и холодное. Губы у нее тоже были холодные и влажные, зато шея теплая. Вдруг она отпрянула, отвела его руку, которая просунулась между пуговицами ее пальто, а может, и не просунулась, а просто Маргарита не хотела, чтобы так было.

— Нет, нет, — быстро прошептала она и побежала к дому.

С того вечера Маргарита избегала встречаться с ним глазами, старалась не оставаться с ним наедине, в школу ходила с подругой.

Только на выпускном вечере он признался, что это он год назад послал ей маленькую серебряную булавку с ящеркой.

— Так это ты? — спросила она равнодушно. — Ну спасибо.

Горечь от этих слов никогда не исчезала у него. Он бы рад был что-то сказать ей, но выдавил из себя только вопрос:

— За что?

— Что «за что»? — спросила она, невинно подняв брови.

На этом и закончился их разговор. «За что?» — было последнее слово, которое он сказал Маргарите. Может, она хочет в субботу, двадцать три года спустя, ответить ему?

В следующие дни он был очень занят на работе, но всякий раз, закуривая сигарету или отпивая кофе, что случалось в течение дня довольно часто, он мысленно перечитывал строчки письма. И уже не чувствовал ни удивления, ни беспокойства: за эти несколько дней письмо стало частью его жизни, как телефонные разговоры, почта или диктовка секретарше. Ночью, когда ему не спалось, он представлял, как пойдет в вокзальный ресторан, нажмет ручку двери, войдет в зал, станет искать среди сидящих лицо Маргариты. Несколько раз в полудреме ему снилось, что они встретились. Она выглядела точно так, как на школьной фотографии.

В пятницу он совсем забыл про письмо. Только за ужином вдруг вспомнил, что Маргарита приезжает завтра и нужно придумать для Ольги какой-нибудь правдоподобный предлог, почему он уходит из дома в одиннадцать часов. Он не привык лгать жене, и, когда около одиннадцати начал объяснять ей, почему ему нужно уйти, на память вдруг пришли слова его матери: одна ложь влечет за собой другую, та третью, а третья…

В субботу утром светило солнце. Он оглядел себя в нескольких витринах и остался вполне доволен. У вокзала он замедлил шаги, ему не хотелось прийти раньше положенного. Спустя столько лет нет необходимости спешить на свидание. И волнение, охватившее его, когда он наконец нажал ручку ресторанной двери, показалось ему неуместным для его возраста: трезвость тут более кстати, чем смятение чувств.

Зал ресторана был заполнен на три четверти. За тридцатью столиками — он быстро сосчитал столики первого ряда и помножил на число рядов — за тридцатью столиками сидели женщины, мужчины и дети. И нигде не было видно одинокой женщины. На такой оборот дела он не рассчитывал ни во сне, ни наяву. Он растерянно оглянулся.

— Вы ищете место? — спросила его официантка.

— Я сам найду, — заявил он и двинулся к столикам. Его способности организатора пришли в действие. Достаточно пройти четыре ряда. Если та, которую он ищет, сидит здесь, они непременно встретятся.

Он шел, незаметно приглядываясь к сидящим за столиками, а каждую женщину соответствующего возраста мысленно сверял со школьной фотографией. Почти никто не обращал на него внимания, все были заняты своими заботами, едой, газетами. Он мешал официантам и наконец, пройдя четвертый ряд, сдался.

Возвращаясь к выходу, он заметил еще один столик у самой стены с вешалкой. За столиком сидела женщина с длинными каштаново-рыжеватыми волосами, ее короткое вязаное платье едва прикрывало колени, открывая длинные ноги. Он обогнул вешалку, чтобы подойти к женщине. Она испытующе посмотрела на него, но очень скоро взгляд ее потерял всякий интерес и прошел сквозь него, как сквозь стекло. Потом она повернулась к окну, выходящему в зал ожидания. Через неплотно задернутые шторы было видно, как входят и выходят люди. Женщина была довольно красива. Но больше она не удостоила его ни единым взглядом.

Проходя мимо нее к выходу, он заметил, что на воротничке ее платья приколота маленькая серебряная ящерка с зелеными глазками.