«А домани маттина»
[1]
повесть
Ей нужна определённость. Молодая женщина, двадцати шести лет, недурна, образованна, хочет замуж. Я – не готов ответить…
Отшучивался, мол, секс – это фитнес для двоих. Говорил, что-то такое нёс, себя не узнавая, прятался за стихи, а думал – о чём-то другом? Нет – это был бездумный флаинг, но он производил впечатление глубокой задумчивости, я старался скрыться за этой ширмой. Стоп! Я же запретил себе, о ней!!! Сам себе, с большой обидой, что-то выговариваю. Обидно от того, что глупо? Мог бы играть и дальше, но, похоже, Марине это надоело. Уйти нормально, а главное, вовремя – большое искусство. Теперь вот, «зализывай раны» одиночеством. В отпуск придётся ехать одному.
* * *
В редакции отпускная пора. Безлюдно. Материалы накатывают мутным валом с разных сторон. Это хорошо, не остаётся времени копаться в своих проблемах.
Пытаюсь успеть, уложиться и не сорвать выпуск газеты. «Заливной язык» информационных агентств. Отвращение к словесным перевёртышам и усталость. Путаю день и ночь. Вместо сна – зыбкое ощущение суеты, бессонница. Радикальные средства вызывают изжогу, тошноту и раздражение. Мучаюсь этим, в голове суржик из русского и английского, хочется спать, но не получается. Как шпион – знаю, что на грани провала, и тороплюсь сделать невозможное, но по максимуму.
Начало сентября. Ранняя осень – лето на закате. Пожилое лето. Отголоски недавнего.
Жил человек в своем ритме, но что-то вклинилось, смешало обычное течение дел. Человек стал помешанным. В середине прошлых, и будущих дел.
Стресс – теракт внутри себя на фоне неразберихи текущих дел и событий.
Столик наискосок от эскалатора. С отвращением пью дежурный кофе. Зеркальное отображение «везёт» пассажиров вверх, рядом настоящий эскалатор перемещает людей вниз. Они въезжают друг в друга. Диффундируют.
Реальность отображения, угол зрения и точка обзора. Звук поплыл, скопился, стал плотным и осязаемым и вдруг – взорвался в себе самом, обрушился, оглушил.
Хорошо бы выспаться!
Полный зал людей, рюкзаки – домиками улиток, двери не успевают закрываться. Особая форма одиночества. Когда оно заполнено только тем, что дорого, и нет суеты – это свобода? Или необходимость в какой-то момент принуждает вырваться усилием воли? И сказать себе: – вот с этого места – свобода. Или свобода – говорить и быть в этом понятым? Свободен – духом!
Кофе действует отчасти – впадаю в лёгкую дремоту. Эскалаторы визуально наслоились сверкающими сегментами, лица и фигуры растеклись – перегрузки.
Душно, сердцебиение, липкая испарина. Не опоздать бы.
В девятнадцать двадцать вылетаю в Пизу. Снаружи дождь. Иллюминатор – прозрачной крышкой стиральной машины. Мы – внутри, капли влаги в разбег – снаружи.
Вжимаюсь в кресло. Если сидеть спиной к кабине, перегрузки переносить легче. Одно плохо – не видна спина «кучера».
Низкие дождевые облака навалились душной, серой периной. Она легла на Лондон, придавила дома, людей, сплющила машины, исказила картинку. Мокрые листья.
Серый день заполняет свободное пространство, как мрачная военная эскадра.
Город опасно накренился навстречу, как самоубийца на мосту через Темзу. Легли на курс.
Слова вызванивают в гудящей голове: бонжорно, прэго, манжаре, паста… грандиозо, баста, финита, беллиссимо! Си… Ариведерчи! Чао, бомбино – сорри! И взрывается голосом Софи Лорен из кинофильма:
– Кончетино – у нас есть виски?
Объявления в салоне – на английском, итальянском.
Сижу, будто слушаю оперу на итальянском, долетают отдельные слова. Красивые, но для меня – лишённые смысла.
Словаря итальянского не взял.
Салон почти заполнен. Перед посадкой выключили освещение. Кажется, тотчас уснул. Спал минут десять. Потом маялся, никак не получалось отключиться. Перегорел.
Удар, коснулись колесами бетонки. Пассажиры завозились после долгого сидения в тесноте кресел, задвигались, рванулись к выходу, к – свободе!
Одноэтажный аэропорт. Овчарка высунула язык, скоростной слалом сквозь очередь прилетевших. С языка капает, но это безопасно, и помятые люди улыбаются. Безропотно и слегка виновато. На всякий случай.
Теплая влажность Лондона и постоянное ощущение начинающегося насморка пропали. Цвет воздуха зависит от времени года или от освещённости и точки обзора?
Воздух мягкий, терпкий, плотным, наваристым бульоном. Будто перец трясёшь сквозь решёточку. После этого долго свербит в носу, и хочется чихнуть без последствий, взбодриться.
Багаж – небольшой чемодан, при мне. Снимаю куртку. Чуть-чуть прохладней.
Пальмы растопырили ветки фонтаном из центра. Даже на расстоянии – они зелёные, но будто из жести, неласковые. Гигантские торшеры, подсвеченные снизу, в середину разлёта веток.
Встречает Кристиан – муж племянницы. Небольшого роста. Для темперамента это неважно. Голова кудрявая, глаза карие. Закуривает, быстро рассказывает, стремительный промельк рук.
Пока ждал моего прилёта, в игральном автомате сорвал приз – 150 евро. Очень доволен. Решил купить новую стиральную машину. За ремонт старой назначили именно 150 евро, но лучше добавить сто и купить новую.
В салоне достаёт из-под ног тяжёлый пакет, встряхивает, раскрывает – монеты по два евро. Монеты звенят глухо, будто на мраморной паперти выручку собираем.
Радостно улыбаюсь и понимаю, что я бы – так не смог. Как проигрался на втором курсе в преферанс до резинки на трусах, так и охладел.
В машине громко играет музыка, на маленьком экране скачет эпатажная Леди Гага. Популярность – всегда на грани пошлости.
– Моя бэлла фортуна! Ай эм – лаки мэн! – смеётся Кристиан, – Бэлфасто ту хандрид фунто, Вильняусо – сикс хандрид лито! – стучит по карману.
Ехать примерно час. Руль левый. После Лондона – необычно, но меньше напрягает и мне приятней. Серебристый «Фольксваген-Гольф» с турбо наддувом бежит весело. Набрали хороший ход.
Кристиан что-то рассказывает. Потом заглядывает мне в глаза, припадает к рулю, отворачивается от дороги. Пытается узнать – понял ли я, а может быть, сплю?
Сплошная полоса всё время между колёс.
Я отключаюсь, но вдруг начинаю волноваться за дорогу, неожиданно чувствую прилив бодрости, проявляю неприличную заинтересованность. И вновь улетаю в зыбкое предощущение сна.
Пейзаж – промзона, но аккуратная, почти у шоссе. Надписи – «strada». Это понятно – автострада длиннее. Указатель – Фиренца. Флоренция, Тоскана. «Сердце Италии». Много света – слева и справа. По огонькам с обеих сторон понятно – едем в горы. Они – впереди, кольцом – вокруг.
Дорога платная. Кристиан кидает горсть халявных монет. Звонко и весело.
Вспоминаю – «сольди», Буратино возле ямки, сейчас закопает свой капитал, расстанется с ним по глупости, навсегда…
Не пускают. Он что-то говорит в кассу-автомат. Кидает один цент в приёмник. Что-то ему отвечают металлическим, бесстрастным голосом. Монетка вылетает обратно, но шлагбаум открывается. Кристиан возмущается, складывает троеперстие, что-то с жаром доказывает мне.
Киваю согласно головой.
– Си, си.
– Монтекатини-Те́рме. Проститьюутки. Бальти́я, Юкраи́нина, – объявляет Кристиан.
По двое, по трое ходят в центре яркие ночные существа. Сутенёров не видно. Тепло, можно показать максимум прелестей. Вывалить весь товар на прилавок.
Блудницы с чашей мерзостей, но есть, на что посмотреть – приятно!
Вот остановилась машина, открывается окно, короткий разговор. Ничего личного – только бизнес. Увозят. Спрос – есть!
Сексом впрок – не запасёшься!
Поднимаемся в гору. Крутой серпантин дороги. Всё время вверх, вверх, почти без горизонтальных участков, и опасные, скрытые повороты.
Темно, кажется, что дорога уйдет влево, потом – вправо, а мы поедем прямо… в ущелье, в гущу древесных стволов и листьев. Зависнем, на каком-нибудь стволе. Вниз головой, раскачиваясь опасно, скрипучей летучей мышью, да так до утра и будем висеть… «ромашкой» в проруби!
Сильно кидает из стороны в сторону.
– Марлиана.
– Высота?
– Тысичи метри – пополаме.
Закладывает уши. Постоянно сглатываю. Монастырь на горе остается справа. Колокольня подсвечена на фоне неба. Небольшая площадь в центре. Колумбарий на горке ярко освещён. Предупреждение – камнепад. Каким-то чудом «стена праха» не рухнула с горы. Идут восстановительные работы.
Устремляемся круто вниз, петляем в лесном коридоре.
Приехали. Бетонированная площадка ограждена парапетом.
Вспыхивает яркий свет, освещает двор. Дом трёхэтажный, большой, белый. Краеугольные мощные, одомашненные валуны – не оштукатурены. Пустые проёмы окон на втором и третьем этажах – стройка.
На стульях, столах, под навесом – толстенные тома энциклопедии в синих обложках.
Машинально беру верхний, раскрываю – во весь разворот планеты Солнечной системы.
«Вселенная – это круг, центр которого везде, а окружность – нигде». Паскаль.
Вспомнил.
Высокая ель, много коричневых шишек. «Щучий хвост» в больших кадушках. Настоящий, не из офисного семейства многолетних пластмасс. Белая болонка заливается тонким лаем. Трясет чубчиком, глаз не видно. Глупая блондинка.
– Бришула!
Ластится.
Большая чёрная собака лает басом. Не страшно.
– Роккиано, бамбино!
Роки срывается в темноту, вниз по дороге от дома.
Слышен жуткий визг, грызня, энергичная свара.
Самый крепкий поводок – беззаветная преданность хозяину.
Потом Рокки возвращается. Морда в крови, дышит тяжело, белое жабо испачкано алым.
Кристиан показывает жестами – порвал кого-то. Треплет по холке рослого пса, не наклоняясь.
– Рок-к-ья-ано!
– Молодец! – говорю я.
– Пи…еце! – смеётся Кристиан, и вновь показывает, что сделал пёс в темноте, мелькают руки.
Звонкой шрапнелью по жести, но как музыкально звучит на итальянском языке обычный русский мат! И уши – «не вянут»!
«Это их, зверей, дело, нас не касается, что они разрывают друг друга», – вспоминаю Юрия Олешу, и жалею, что похвалил Роки.
Слева и справа темнеют перевалы, кое-где на склонах огни отдельных домов. И – вновь, к собакам возвращается мой ум – может быть, автор ощущает тщету своих усилий, как собака за мгновение до смерти, вспышкой приметив ускользающую тень «дичи»… удачи?
Под нами – Монтекатини мерцает белыми, жёлтыми угольками. Здесь прохладней, чем внизу, но не студёно.
Цикады стараются, без видимых усилий соскальзывают через порог ультразвука.
Перед входом в дом песок, строительный мусор, кафельная плитка в пачках. С краю площадки – старинная амфора для масла. К середине расширяется, сверху горшок с кактусами. Большая, несмываемо испачкана чёрной землей. Нет – это время въелось в обожжённую глину.
На краю площадки кран, кирпичная тумба, сверху красная черепица.
Бесшумно впрыгивает белоснежный крупный кот, похожий на рысь. Глаза голубые. Хвост обрублен. Двигается пластично, мягко, одним сплошным перекатом меха, без скелета и жёсткого каркаса внутри.
Собаки кидаются к нему на пороге рыка. Так же бесшумно он исчезает в темноте. Лишь легко всколыхнулись листья старой груши на склоне, и он растворился куском рафинада в крутой заварке душной ночи.
Под деревом большой мангал на колёсах.
Домашние уже спят. На столе блюдо, прикрытое полотенцем, пакет молока «Латэ». Мухи спят, где попало. Котёнок черепахового окраса топчется задними лапками, серьёзно готовится к прыжку, охотится на мух. Ночной спарринг.
Небольшой камин красного кирпича. Остро пахнет печной гарью. В углу никелированная ёмкость литров на триста. «Меха» в два обхвата, высокие ножки. На кранике остроумно привешен небольшой замочек. Без спросу не повернёшь, лишний раз ключик не попросишь.
Ржавчина – универсальная отмычка, но очень долго ждать.
Показываю жестами – хочу пить.
Кристиан смеётся, достаёт из шкафа стеклянную бутыль. Вино Тосканы. Пять литров.
– Нормаль?
Щёлкает ногтем по боку. Задорно и весело – вспомнил институт, общагу. Запоздалое воплощение мечты!
«Бойтесь желаний – они исполняются». Но вот какая – цена?
Машу руками, отказываюсь. Он пожимает плечами, скептически пододвигает пакет.
Прошу погреть, показываю на горло.
– Про́блем!
Молоко льётся. Он ставит кружку в микроволновку. Залпом выпиваю. Аромат топлёного молока! Без бабушкиной шоколадной пенки, но – хорошо! Скрещиваю руки, показываю – стоп!
– Финита! Бай-бай.
– Но – манжаре? Ние – кушять?
– Но, но! – Кладу ладошки под щёку, укладываю голову – спать.
– Си, си.
Идем в соседнюю пристройку. Поднимаемся по крутой лестнице. Медные поручни с обеих сторон – из трюма на мостик. Много семейных фотографий на белых стенах. Особенно детей. Культ детских личностей.
Спальня. Огромная кровать, чисто. Вдоль стенки большой, приземистый шкаф. Комод. Всё дубовое, резное. Белые стены, потолок. Люстра – хрустальные, белые цилиндры, свисают с потолка сталактитами.
Около окна серьёзный мужчина с небольшими усиками, в галстуке. Глаза глубоко посажены. Портрет в большой старинной раме. Сильная ретушь. Тогда была ретушь, теперь – силикон! Вечное стремление приукрасить.
– Грэндфазэ.
– Дедушка. – Соглашаюсь.
– Дедью́шька. Сицилиано. Сальваторэ-дио. – С гордостью.
– О-о! – уважительно тяну я и понимаю, что сейчас упаду и усну на коврике.
– Боно нотэ.
– Грациа.
– А домани маттина.
Звучит почти по-русски – утро вечера мудренее.
В комнате мрак. Глазам не за что зацепиться. Они болтаются «на пружинках» без пользы. Кровать – можно заблудиться под утро, такая большая. Белёсые пятна «сущностей», как ошметки радиации на фотобумаге. Больно глазам. Тьма придавила веки медными пятаками. Устал. Так всматривается в темноту тоннеля машинист, зная, что выход – впереди.
Колокол в Марлиане едва слышно ударил один раз. Час ночи? Самое время прочитать молитву. Жаль, не вспоминается. Так было бы торжественно – и к месту! Колокол – часы и циферблат – всё пространство, до границ которого долетят его звуки. Размеры зависят от точки, в которой стоишь, а не от времени суток.
Вползаю под прохладу покрывала, раскидываю, словно чужие – руки, ноги, и отправляюсь на нераскрытом парашюте в свободный полёт сна, над цветастым полем простыни. Меня распирает блаженство! Внизу – большой, основательный плот кровати. Лишь чуть-чуть всколыхнулись его края, и плавно понесло по тихой воде.
Ночь кинула в молоко щепотку пряного сна! А я и не заметил, когда.
Вот в чём секрет!
– Легко и вольготно на таком ложе зачинать новую жизнь. С кем?
Во мне ничто не воспротивилось. Я был безмятежен.
Одинок и «перекручен», как саксаул в пустыне. Ствол его – не верит, что вода где-то есть и её может быть много. Поэтому саксаул тонет. От безнадёжности. Сразу.
* * *
Едва слышен стук, издалека – детский плач. Дрель включили. Вязкий напалм мрака.
– Который час?
Вспоминаю вчерашний вечер, дорогу. Встаю, открываю двери, жалюзи, выхожу на балкон во всю длину дома. Ослепительное солнце затопило пространство. Золотистые круги вращаются весёлой каруселью быстрых дрозофил. Не выдержал, прикрыл глаза, и под веками – прозрачный нектар света.
Старое можжевеловое дерево, крепкие крупинки ягод. Белая акация, чуть в стороне. Только у неё всё лето листья светло-зелёные, прочая зелень покрывается пыльным налётом, потом его смывает дождь. Лимоны – ядовито-зелёные, ещё не уставшие созревать.
Зелено вокруг, прекрасный вид на перевалы, опасливое ощущение высоты под ногами и долина внизу.
Рядом громко разговаривает Кристиан, ему кто-то, возражает. Гулко – ремонт в пустом помещении.
Старый комод вынесли на балкон. Зеркало. В нём небо без облачка. Немного линялое, как после стирки, припылённое. Поют петухи. Густой лес обступил. Дорога не просматривается. Она угадывается по громким сигналам клаксонов. Должно быть, предупреждают на опасных поворотах.
Небольшие рощи олив. Серым дымом костра стелются на террасах. Встать на ограждение, оттолкнуться и парить над долиной, между двух перевалов, слетать в Монтекатини, вознестись, прилечь и отдохнуть на упругом напоре воздуха над горами, потом вернуться, согреть себя вином, растворяясь в зное, текучем, оливковом масле жёлтого, солнечного дня.
Хочешь летать,
хочешь обжить высоты,
бремя свое сбрось в море!
Вот море, бросайся в море!
Поднимаю голову. Высоко в небе – два орла. Тревожный клёкот, вскрики кур в загоне, за домом. Прокукарекал петух. Звонкое эхо запуталось в созвучиях, скатилось в долину. Орлы скользнули в сторону Лигурийского моря.
На всхолмке, пасутся бараны – два белых, один чёрный. Изящный джазовый трубач, тонконогий танцор, длинный, пустой курдюк… Подвижный, похожий на собачий – хвост.
Чёрный спрятался в овчарне.
– Белые – день от утра до вечера, чёрный баран – ночь, – угадал я.
Белый, уставился буркалами навыкате, не отрываясь, смотрит мне в глаза. Упорный взгляд жующего барана. Завораживающая бессмыслица. Белёсые ресницы – раздражают туповатой невыразительностью. И, разумные, забываются в бессмыслице. Это отдых ума. Очень дорогое удовольствие! Или…
Блеют овцы, суетится стадо,
Пробегают бешеные дни.
Век безумствует. Повремени.
Ни шуметь, ни причитать не надо.
Есть ещё в руках широкий бич,
Все ворота наглухо закрыты,
И колы глубоко в землю врыты,
Чтоб овец привязывать и стричь.
– Свобода барана, пасущегося на склоне, – иллюзия. Как этого не понимал Сартр?
Из долины терпкие ароматы трав, розмарина, запах свежего навоза, чего-то неведомого, нового, волнующего. Воркование голубей, вскрики цесарок, отдалённый шум. На перевале тихо. Вдруг – резкий голос, обрывок фразы. Неразборчиво. Смех. Звук – в 3D?
– Всё это существовало веками. Меня впустили на короткое время. Уеду, и не заметят, будут и дальше так же неспешно существовать. И работа такая же – прочли и забыли. В лучшем случае через три дня. А газета стала сырьём для пипифакса. Полезным ископаемым постоянного круговорота.
Овцы – на одежду тебе, и козлы – на покупку поля. Библейское.
Козлы – природа кающегося, овцы – суть – заблудшего.
Греховная природа – блудить, и каяться.
Вот это будет, даже если газеты перестанут выходить.
Взять рулон обоев, лечь на пол балкона, как когда-то Юрий Олеша, и написать сказку… Продолжение «Трёх толстяков»!
Ударил колокол в монастыре. Торжественно и плавно. Насчитал двенадцать прикосновений. Ласковый уют начинающегося тепла. Полдень здесь не жарок.
– Ого! Значит, я проспал половину суток!
Забытое ощущение лёгкости в теле, и в голове и сильная зевота.
Долго хожу вокруг кровати, застилаю пространство сна. Сперва простыня с радостными цветочками, потом пододеяльник, и поверх – коричневое покрывало с длинными кистями. Солидно.
Притомился.
Иду умываться. На коврике котёнок играет с серой кошкой. Яростно и с пользой. Смываю остатки сонного наваждения, вода приятно холодит лицо.
– Бонжорно!
Хозяйка – Адриана, мама Кристиана. Голос детский, звонкий, речь замедленная, после инсульта.
– Бонжорно!
– Кавэ?
– Но! Латэ!
Окно ду’ша приоткрыто. Ель при въезде к дому, небольшие сараи слева и справа. Приятная прохлада. За мной настороженно наблюдает кот – рысь. Безумные, круглые глаза хищника в засаде.
Решаю не бриться весь отпуск! Вывожу формулу:
– Чем реже бреешься, тем больше времени на отдых.
И успокаиваюсь.
Роки вышел на дорогу, лёг. Ждёт кого-то?
Сижу в кресле. Редактор во мне ещё жив, и я записываю в блокнот события вчерашнего дня, первые впечатления.
Неожиданно впрыгнул на плечо котёнок. Негромкое веретёнце, наматывает истории, журчит, не вынуть из уха, не остановить. Щекочет щетину, заглядывает сзади, балансирует хвостиком.
Почти, невесомый, если бы не острые коготки. Что он бессмысленно высматривает в блокноте? Может быть, буквы кажутся ему замершими муравьями? Сейчас они двинутся в путь, и надо не упустить момент. Легонько покусывает за уголок, прихватывает, шутя, но цепко, кончик ручки. Шершавым, узким наждаком язычка лижет пальцы.
Кладу на столик писанину, чешу «зверюгу» за ухом. Он прав – лучше любоваться окружающим пейзажем! Блокнот всегда при мне, а красоты переменчивы.
Хорошо, что не взял «лэптоп» – он бы зубки сломал. Или не состоялось бы приятного знакомства.
* * *
Вернулась племянница Ингрид, жена Кристиана. Синеглазая, русоволосая, стройная красавица.
Привезла из школы дочь – Ванессу. Розовый рюкзак едва подъёмен – набит «гранитом знаний» – под завязку.
Чёрный халат, белый отложной воротничок, толстая коса ниже пояса. Глаза карие, бархатные – итальянские, волосы светло-русые – русско-литовско-польские, мамины. И горячая жестикуляция!
Дважды в день детишек из окрестных деревень привозят в Монтекатини и забирают после учёбы в школе.
Смотрю с площадки вниз. Между олив гуляют две красивые птицы, клюют мелкие помидоры с пожухлых веток на грядке, поднимают вверх головы – тревожатся, высматривают, убеждаются, что не опасно, и – резко склёвывают.
Пугало стоит невдалеке в шляпе, мужской одежде, понурило пустую голову. Огородный – фэшн. Приём старый, не только в огороде. Насколько полезен?
Много оливковых рощ. Их видно сразу – днём они светло-серого цвета, блестят на солнце узкими листочками, а вечером сияли благородным серебром.
Две морские свинки в клетке, прикрыты клеёнкой от солнца. Поднял на уровень глаз. Переношу на свежую траву. Осталось черное пятно и кучка «орешков». Заверещали радостно. На новом месте высокая трава – жизнь!
В американском кино часто поминают дерьмо. Это показательно: главная мечта – переплавить дерьмо в золото. Стать миллионером и насрать всем на голову! Я – умный и самый-самый, мне – можно! Остальное – ваши проблемы!
Большой сарай, сквозь сетку видны разновеликие куры и цыплята. Гребут от себя. Не то, что люди – только к себе!
Ингрид и Ванесса в гостиной заполняют красивые тетрадки, учат итальянский язык, выполняют упражнения. Мне бы тоже не помешало!
Клацает затвор. Выстрел, ещё, испуганное кудахтанье, хлопанье крыльев. Вздрагиваю от неожиданности.
Со второго этажа радостный говор. Черноголовый мужчина, брови густые, и тоже – смоляные. Лишь усы – соль с перцем – подсказывают примерный возраст.
– Бонжорно!
– Бонжорно!
Мужчины спешат вниз, в огород. Мимо меня и молчаливого свидетеля – пугала.
Возвращаются весёлые.
Чернобровый крепыш держит за голову красивую птицу. Висит безжизненно. Туловище крупное, удлинённое – с метр. Ярко-красные, голые щёки, радужно-зелёный перламутр шеи и сразу – узкий белый воротничок, пёстрые крылья шоколадного отлива. Блеск оперения. Хвост длинный, с чёрными поперечинами, острый. Изумительная, но мёртвая красота – вянет, опадает на глазах. Фазан! Самцы такие красивые! Самочки менее эффектны – много серой пестрятинки.
– Джан-Карло убилэ фараоне в гла́за! – смеётся Ингрид. – Клевало на грядка, а вечером – жаркойя. Второва ранил в нога, он убежался. Толко вот – крови оставил.
– Валерио!
– Джан-Карло. – Внешность профессионального киллера, глаза глубоко посажены, серые, улыбается. Копия портрета в спальне. Нет – пожалуй, похо на молодого Ататюрка – легкой скуластостью. Южанин! Тёмный провал рта – ни одного зуба. Младенческая розовость пустых дёсен. И никаких пёрышек на шляпе, специального охотничьего костюма…
– Салюдо, Команданте! – смеюсь.
Крепкое рукопожатие навстречу. Такая мужественная внешность! Если бы не выдающийся живот.
– Бонжорно, Валерио!
Вышла из курятника Адриана – маленькая, подвижная, в синем комбинезоне. Держит в руках миску – мелкие куриные яйца. Бурно обсуждается охота и трофей.
– Отец Кристиану – Сальваторэ, получал грамота, охотник. Стрелок. Умер не очене давно. Опухоль мозгу ему. Не такой старик ешо, – говорит Ингрид.
– А вы где познакомились с Кристианом?
– В Монтекатини, на дискотека. Приехала работать бебиситтерр, пошла на танцэ – и вот! Первого день. Дискотека! – пожимает плечами. – Кристиан – хитрил! Привёз меня, на эта гора, я смотрела в долина и осталасе. Потом – вот, – показывает на Ванессу, – смеётся.
– Попалась, как фараоне?
– Нете! Ухаживал! – И снова – смеётся.
– Сколько Ванессе лет?
– Десит. Руский плохо, забываюсь. Итальянский… литовского тожа чут-чут.
– Джан-Карло?
Любопытство берет верх.
– Он чемпиона Италия, давно. Бокс. Победил в Европа. Берлина. Младший брат Сальваторэ. Служил в полицай. Надавал в морда. Которые, с ним был вместа… полицай тожа. Уволилы без пензия. Ничто не давали – выгнале. У него дочь умерла – дивятнадцате лет. Опухоль мозгу. Сейчас он живёт с женщина из Марока. Хорошим, такая женщина. Много работает. В Пистойя живёт вместе. С первая, жена не живёт, когда смерти доч била́.
– Чем карабинеры отличаются от полиции?
– Карабинери – военный полицай. Ну… как жандарма. Их мала. Полицай много болше.
Джан-Карло запел бодрую канцону под самой крышей. Наперебой закукарекали петухи. Старый солист Ансамбля песни и пляски карабинеров Тосканы, хорошо поставленным голосом, и двое молодых, смешно, неуверенно, но старательно. Весенний призыв!
– Мать вынашивает дитя, думает лишь об одном – хоть бы был здоров! Так ли важно, станет ли он Мессией? Может быть, опухоль мозга – это наследственное? – думаю молча. – Поэтому Кристиан, сам того не ведая, женился на иностранке? «Подсказка» – крови? Самая беспроигрышная причина необычности ребенка – наследственность. Особенно не ярко выраженная, в какую-то из родственных сторон.
– Тонкое… промельком воспоминания. Будто показалось. Втягиваю носом воздух – что это? Наваждение.
– Марина?!
– Вот. Фики. – Игрид протягивает мне.
– У-у-у. Смоква. Инжир. Листья пятипалые. на ощупь.
– Нет – здесе, фики.
Дерево большое, раскидистое, на склоне, и вершина – почти у края площадки. Руку протяни, срывай, наслаждайся. Легчайший, дуновением – аромат растворён в воздухе. И хочется озвучить библейское слово – древо.
– Листья большие, поэтому Адам и Ева ими прикрывались. Но очень уж… шершавые, жёсткие. Я даже подумал – листок цеплялся за кудри причинного места, и вот – современная застёжка-«липучка» была придумана ещё в ветхозаветные времена.
Всё старо, как мир!
– А чем другой – закрывате? – Ингрид немного покраснела, – олива? виноград? клёна? пальма? Вся – не та! А эта вота – толстый… кожа… ну – такой, суровый.
– Грубая… невыделанная.
Кивает согласно головой.
– Древо познания добра и зла – орех. Его плоды раскалывают ударом, давлением посередине. Истина – между добром и злом. Смоква – символ мира и спокойствия. Расколотый орех напоминает мозг человека. Ужас после трепанации.
– Фики есть жёлтый и фиолетовый. – Она протягивает небольшой плод. Держит за верхний край – небольшой «мешочек». – Тут – жёльтый фики растёт.
– Как яйцо в мошонке – провисает от верхней точки. – Сравниваю молча.
Он мягкий. Разламываю. Семечки – обилие атомов, можно изучать строение ядра, но – аромат! Вкус неправдоподобно-нежного варенья.
– Чудесные фиги!
– Толко в Италия, надо говорите – фики… Фиги… ругатэлства… Как на руски – женский орган. – И вновь покраснела. – Они в весне сначала фики, потом листти. Веток, веток – и плоды. Много. Странно.
– Да! Поэтому без листьев – «пустая смоковница»! А не потому, что плодов нет! Я-то думал – наоборот. Говорят – пустая смоковница – значит, не даёт плодов! Теперь только стало ясно. Значит, Адам и Ева оказались в садах Эдема летом или осенью, как мы сейчас? Уже были листья. Была «одежда». Такие листья можно шить. Они прочные.
– Не понятне, зачема, надо била им прикрыватесь? Никто же нет вместе с ними? – не смущаясь.
– А змей-искуситель?
– Он же – зме́я! Ни чиловэка.
– Он только притворился змеем.
– Си. Он ести этот – Луцифер. Тогда он и так… как рентгене – всьё увидит!
– Чтобы потом не смущать, сшили смоковные листья – приодели слегка. Облагородили. Сейчас больше раздевают, а тогда наоборот – одевали, стеснялись.
– Значитса, опьяте закрасилы… Снова – врать?
– Ну, да! Как Сталину оспу на лице лакировали, Хрущёву – бородавки, Горбачёву – родимое пятно на лбу убирали на портретах!
– Я не вспомнила.
Понимаю, что Ингрид стала итальянкой за время замужества. Есть такие итальянки – светловолосые, голубоглазые.
– Какой прекрасный вид! – показываю на долину, горы.
– Здесь много земли дедушка Кристиану. Он приежал из Сицилья, купил здесе, много земля. В Тоскана. Несколко, уже продавали, но ешо много ест. Вот – ремонт надо зделате, машино купилось. Но много ест! Там и там – за скала… Вниз.
– Сплошные – Сальваторе! Правителем Тосканы в 14 веке тоже был Сальваторе – Медичи.
– Я этот не знаю. У них все старши син называлось Сальваторэ. Старши малчики – Сальваторэ. Отец Кристиану тожа назвался Сальваторэ. Так попалось. Но он из Сардинья. Приехал для дела и в Монтекатини, где танца, познакомился с Адриана. Селились в эта доме. Их – два сестра, старше – Анна, ей другой половина дома отеце оставлял. Тама ты спал эта ночь. Можно сговоритса, купить. У неё два дочка за богатые мужем. Пензия хорошого. Она здесь ну… как на дача… за город – пара дней неделя.
– А вы – с Кристианом познакомились… на тех же танцах?
– Да! – смеётся, – такое… важное танци.
Высокое солнце припекает. Вприщур прозрачно-сиреневым летят солнечные искорки над долиной.
Справа два больших сарая. В одном куры, кролик белый скачет, голуби. Чуть пониже – утки, цесарки, голуби. На склоне, возле дома – крольчатник. С другой стороны – каменная овчарня прилепилась. Двухэтажная – с нашей стороны и с противоположной, на первом этаже соседи держат кроликов. Дальний край плотно увит зелёным плющем. Несколько камней по углам выступают. Похоже на ступени, чтобы забираться на крышу без лестницы. Хорошо придумано!
Не дают живности умереть с голоду, чтобы потом её съесть и не умереть самим.
Возле конька роится серой моросью гнус. В неге замшелой черепицы снуют, охотятся ящерицы. Замирают и тотчас превращаются в черепицу, ловко выпадают из поля зрения.
Так бывает со мной, когда долго не звонят и не пишут. Редко очень.
На чёрном камне стены – большая зелёная саранча. Заметна, невооружённым глазом.
– Сумасшедшая! Чёрная – на зелёном, так и погибнуть недолго. Может, уснула на солнце? Впала в транс?
К обеду накрывается большой стол в комнате. Кожаный диван, комод. Наверху чучело хорька в стойке. В углу ружьё с хорошей оптикой. На стене, в рамке – золотая пластина: охотник в полном снаряжении, рядом сидит собака. Гравировка и текст… Разобрал только – Сальваторе Понци… 1997-2007…
– Это отца Кристиана дали. Кристиане тожэ охотник. Он убёт ещё, попоже. Здесь вот много кабана. Он зимой пяте, – растопырила пальцы на руке, – сразу убиле, за один ноч толко. Вниз – там, – махнула рукой. – В засада сиделе, а они ходит, ходит, ходит.
Явственно вижу – мгновенный промельк свирепых зверей, как тень американского самолета, лёгкая и агрессивная – скользнули по земле.
– Где фазана… фараоне – убили?
– Чут-чут далша. К скала.
– Трудно?
– Зачем? Надо толко скоро-скоро разрезывать, упрятать. Мы вся ноча бегалы.
– Чтобы не испортилось?
– Ни-е-ет! Лицензиё не брати. Надо быстра-быстра всье скривате, пока не приэхале… инспекционэ – такая.
– Лес хороший, густой, с тайной. Должны быть грибы. Я схожу, выберу время.
– Нет! Толко вместа! – Категорично.
– Почему?
– Здесе один шёл, долго искались, толко кость нашлась. Можно завтре сходите. Ванесса увезу в школа и вместа идём.
– Хорошо.
Паста. Ярко-красная – в соусе. Спагетти и томаты, в большой тарелке похожи на перепутанные параллели и меридианы в лучах пламенеющего заката.
Здесь же приличный кусок пармезана, и каждый натирает на тёрке в тарелку, сколько считает нужным. Лёгким налётом покрывает пасту; надо перемешать, и будет очень вкусно. Чеснок, внятный портяночный дух сыра, полный рот слюны. Вонь благородна, потому что ясно её происхождение.
Происхождение – большое дело! Как солидный пропуск, на который глянут мельком и сразу закрывают глаза. Что-то в это мгновение происходит с глазами?
Жёлтое с алым. Цвета яростной осени. Вино – чёрное, смешалось с тёмной кровью в венах. Текучее вино – горячая лава сохранённого солнца, и теперь она медленно двигается, отдает глубинный жар.
Джан-Карло пьет «бира» – пиво «Перрони».
– Лучшее пиво в мире – итальянское. Факт! Пиво – жидкий хлеб.
Ингрид переводит.
– Си, си! – Джан-Карло гладит большой живот, улыбается.
– Он говорите, что много паста кладетэ на этова жидкое хлебе.
– Чин-чин!
Дружно, в центр стола, звонко чокнулись, легко поделились радостным, засмеялись.
– Удивительно – лапшу в Италию привёз Марко Поло, из Китая, а кажется, что она была и до него.
Ингрид переводит.
– Как без неё обходились? Сейчас невозможно представить!
– Си, си.
Вежливо, с налётом недоверия – выпил, охота поговорить… Паста была – всегда! С детства. Это сейчас – всё китайское! А тогда – днём с огнём китайцев не увидишь. Но не возражают, зачем гостя обижать!
Раньше мир состоял из атомов – теперь из китайцев.
Потом Джан-Карло и Кристиан едят хлеб – чиабатту, с невесомо нарезанными, тонкими листочками прошутто – ветчины из свиной лопатки.
Рвут руками на кусочки, вытирают обстоятельно соус с глубоких тарелок. Он густой, как раствор, который они делают под штукатурку.
– Хлеб – паннэ. Панировочные сухари! Не забуду.
Хочется попросить добавки и иссушить слюну во рту.
Адриана моет посуду. Мухи делят с нами компанию. Мелкие, не злые.
Мужчины закурили на ступеньках, выпили по крохотной чашечке крепчайшего кофе эспрессо.
Бодрый бриз кофейного аромата. Молчат, но им понятен смысл молчания.
Не курю, сижу рядом в кресле, но дым приятен.
Жара. Сиеста. На склонах тишина. Внизу, на огромной глубине, вращается земная ось, но здесь, под толщей гор, не слышно её скрипа.
– Красивые ступени – видно, камень старинный! Вызывает уважение.
– Да! Кристиана говорит – у вас тама, доме – картонка, здесе из настоящий камань!
– Крепость в горах! – соглашаюсь я. – Переживёт лавину!
Автомат шипит, не переставая, вздрагивает мелко, ярится. Адриана, слегка припадая на правую ногу, приносит крохотные чашечки к столу.
– Курительные трубки завёз в Европу Христофор Колумб.
Мужчины нахмурились. Хотел ещё историю с появлением у арабов-кочевников сыра рассказать, но решил, что хватит умничать.
Проходит минут сорок. Лает Роки. У него нет половины зубов, клыки сточены, вкривь и вкось, косозубым редуктором. Морда седая, спина прогнулась книзу – старый. Выбегает навстречу белой машине, но машет хвостом: узнал, хоть и подслеповат.
Бришула залаяла. Провокатор! Провокаторов бьют раньше других.
Она не знает или запамятовала с прошлого раза?
Собачья ария на два голоса. Попрошайничают на ужин.
– Бришула – брошка?
– Нет! Эта… от хлебе, маленьки такой…
– Крошка?
– Вот! Крошка эта! – смеётся Ингрид.
– Похожа, – говорю я и думаю, – хорошо бы выстирать эту… грязную швабру!
Приехал на «каблучке-Рэно» коротко стриженный мужчина спортивного вида в синем комбинезоне.
– Хидраулик!
– Бонжорно.
– Сантехник, будет эта – помогате Кристиана, – поясняет Ингрид.
Всё верно – дословно «вода и трубка»! На греческом. Должно быть, оттуда слово пришло. Хидраулик! Сантехник.
– По-японски – техник-сан!
Ингрид смеётся старой шутке.
Начинается долгий разговор. Он звучит как канцона, и хочется подхватить, слова звучат знакомо, весело, непонятно, но они – для праздника. Улыбаюсь. Очень много сегодня – улыбаюсь. Так бывает за секунду до сна. Всё-таки три стакана вина за обедом – много. Разморило в сытости и тепле. Хорошо бы положить себя во мрак спальни! В холодный погреб для сохранности.
Они уходят наверх, делают пробоины в стене, тянут гибкие, медные трубы в зелёной, белой, синей изоляции, крепят их. Рядом – сливные трубы, толще. Серые, оранжевые.
Поговорят яростно, споют, каждый своё, потом что-то весёлое – вместе, но работа заметно движется.
В гостиной Адриана смотрит сериал, плачет, вытирает передником уголки глаз. Точно – моя бабушка Параскева. Трудолюбивая, улыбчивая и незаметная.
На кухне у маленького телевизора тот же сериал, но без звука, смотрит Ванесса, давится весельем, отваливается на спинку стула, откидывает рукой толстую, русую косу. На ногтях бесцветный маникюр.
На юге взрослеют рано.
Пытаюсь читать толстенный роман на русском. Буквы – зелёные от яркого солнца, разбегаются ящерками, растаскивают смысл по краям страниц. Ухожу в тень.
Сложное, броское многоцветье – сердцевина граната. Каждый цветок – зёрнышко. Один высох – румяным многоперстием к середине. Рядом округлились большие и маленькие плоды. Цвет – кофе с молоком, толстые лепестки поверх, в центре, тёмные сухие тычинки изнутри.
Как волосы из ушей Джан-Карло.
Гранат цветёт сложно, и его так же трудно съесть, как обезвредить настоящую гранату.
Маленькое деревце, небольшие соплодия в разбег на кисти – каперсы. В Грузии их называют – джонджоли. Хотя солёные огурцы мне больше по душе!
Буквы стали чёрными, страница напиталась солнцем и пожелтела. Потянуло в сон, как вода к стремнине – потащила.
Пространство между перевалами – воздушная яма. Горячее марево поднимается из долины парным латэ. Библейское постоянство фик и олив. Иду в спальню.
Темно, как в склепе. Толстые, каменные стены и плотные жалюзи стерегут прохладу, дом от не прошеных людей, шума, чужих любопытных глаз. Окна небольшие – читать некогда, и отапливать придётся – меньше. Главная функция – бойницы, и немного света.
– Сказать Марине – ты пахнешь спелым… фиком? инжиром? Не смоквой же обозвать! Звучит хуже, чем пахнет. Точное сравнение – всегда интригует. Но аромат – тончайший! Он запутался в моих усах, выплывает из памяти, стелется приятным прикосновением. – Как там было… в «Будденброках»?… «Свечи… распространяли над длинным столом чуть слышный запах воска…». Возможно – такой перевод? Какая, в сущности, – разница!
Мгновенно засыпаю.
Колокол звонит. Снова тихо. Колокол. Тихо, ласково, невнятно. Глухим колокольчиком из глубины. Теперь уж точно – выспался! Что буду делать ночью? Звёзды – считать!
Адриана приготовила фазана. Соус коричневый, острый. Вкусно! Хвалим наперебой. И вино! Опять наелся на ночь! Деревенский ужин поздний, надо многое успеть сделать за день.
Возражать, что сыт – бессмысленно.
Мужчинам нравится густой соус. Хвалят. Я понял – жидкий они боятся расплескать сильными руками!
– Си. Манжаре – беллиссимо!
Выходим на улицу. Тепло, уютно. Огоньки на склонах, Монтекатини внизу – разлился горячей лавой огней между двух перевалов. За день раскалились на солнце Апеннины, сползли остывать в долину. Представляю, какая там сейчас духота.
– Делают новые террасы на склонах, строят дома, карабкаются бесстрашно, с упорством муравьев, бегут с морского берега, островов – Сицилии, Сардинии. Вверх – выше. Чистый воздух, целебные родники из-под земли. Что их смущает, заставляет карабкаться по камням? Гонит сюда? Начитались книг беспокойства и смятения? Предчувствие чего-то неподвластного разуму?
Все ли праведны? Только избранные?
Апокриф Еноха открылся на нужной странице. Небо – устье бездны, и потекли звёзды, выехали небесные воины. На юге у пределов земли двое открытых врат. Из них вышел южный ветер, а с ним – роса и влага. Из хранилища Неба покатилась ходко Луна. Дневной мир стал подлунным, зыбко откликнулся на магию перемены и замер. Растения пропитались от людей ядом за день, и дарят чистейший кислород и наслаждение. Привычно, как всегда. Кто об этом задумывается? Дышим – и хорошо!
Мудрость на земле не прижилась. Она – на небе. Ей там просторно, в высях. Хорошо – хоть где-то сохранилась мудрость. Наверняка – пригодится. Время ещё – не приспело?
Или люди ещё не поняли?
Кристиан собрался везти Джан-Карло в Пистойю, домой.
И я напросился. Мы сидим с ним сзади, много жестикулируем, смеёмся, пытаемся разговаривать. Кристиан отвлекается, помогает, объясняет. Дорога стала шире, и я перестал следить за поворотами. Их – не сосчитаешь. Особенно ночью, да после застолья. Но уже спокойней чувствую себя, не так волнуюсь.
На оранжевой майке Джан-Карло – надпись чёрным во всю могучую грудь.
– «Kickboxing»? – показываю рукой.
– Но, Валерио! – Бокса! – нырок влево, уход вправо, пригибается.
Кулак ввинчивается снизу в челюсть невидимому противнику. Тот проваливается во мрак за окном.
Машину качнуло, стало тесно и жарко.
Кристиан укоризненно смотрит в зеркало заднего вида:
– О! Дио! Дедь'юшка!
Джан-Карло не обращает внимания. Он понимает – хорошего бойца уважают и в старости.
Трижды отсчитывает могучей пятернёй.
– Пятнадцать лет? – рисую на спинке кресла пальцем.
– Си!
– Много! Грандиозо! – показываю большой палец под потолок машины.
– Беллиссимо!
Отворачивается надолго к окну, смотрит в ночь, на огни. Сосредоточенно молчит.
– Имя – импульс в космос. Джан-Карло… Альфа-Центавра… Молодых не пугает, что не проснутся завтра, поэтому чаще рискуют сегодня, – думаю я. – Эгоизм от того, что сильный, уверен – он сможет справиться. Бросает вызов и в одиночку… Разве думал он в Берлине, на ринге, переполняясь восторгом, принимая чемпионский кубок, что будет мешать раствор, класть плитку?
Спускаемся круто вниз. Неожиданно метнулась в сторону лиса.
Кристиан заложил крутой вираж, резко пригазнул. Глухой удар под днищем. Подкинуло. Тревожно.
– Сальто-мортале?
– Си!
Оба возбуждены. Объясняют, что лис не любят – залезут один раз, потом будут ходить, пока всех не уничтожат. Очень хитрые. Их не жалеют. На дорогах много сбивают, оставляют. Так принято.
– Сколько лет живёт в Пистойе Джан-Карло?
– Ле́та… сорок.
Доехали быстро.
– Джан-Карло что-то сказал Кристиану. Оба засмеялись, приобнялись.
– Ариведерчи, Команданте!
– А домани маттина, Валерио!
– До завтрашнего – утра, Команданте!
Возвращаемся.
– Может быть, купить ослика… или взять напрокат, на время… ездить по горам! Вон – Хименес: ходил, ходил и написал книжку – «Платеро»! По имени осла! Как будто делится мыслями со смирным осликом! Замечательная книжка, глубокая. Очень важно, чтобы собеседник слушал и не мешал. Сколько может здесь стоить осёл? Не дороже аренды авто. Но – не попалось ещё ни одного осла. Так было бы славно! Или – въехать к воскресной мессе в Марлиану… Для большего эффекта – пальмовую ветвь взять в руки, венок на голову… По-другому оценить таинство евхаристии! Не поймут? Того, самого первого – тоже не сразу поняли…
* * *
Заехали в кафе-мороженое. Взяли поднос красивых, йогурт-ассорти.
«Джелято-чоколатто»! Вспомнил песню.
Пьяных не видно. Люди гуляют и едят мороженое. Душно, возможно – поэтому?
– Кристианэ сказал, Джан-Карло передавал – с тобое, он вскоре заучит руски язик.
Это уже дома мне перевела Ингрид. Ванесса съела много мороженого, быстро ушла спать.
Вскользь вспоминаю про интернет. Мобильник молчит. Может, нет зоны приёма – горы? И вновь отвлекает колокол. Не считаю ударов.
– Колокол одним подсказывает время, для других – удар судьбы. А мне он напоминает, что часы в отпуске – не нужны, время и без этого движется.
Закрываю глаза, представляю – толстенный язык ударяет по затылку, человек покачивается, больно, с трудом удерживается на ногах, падает… не может вспомнить – за что? И ещё больше мучается, потому что решает, что это – несправедливо.
Ингрид достает семейный альбом. Объёмистый, потёртый.
– Это Кристиана – маленкого ешо. – Гладит ладошкой фото, так, – словно у неё под рукой детская головёнка. Говорит с удовольствием. Пухлый мальчишка, волосы пышные – «битловские», по моде. – Возле, ему – брат. Старшей. Откривал агенства моделей… банкрут. Много должено. Нада бистро закончивать ремонта. Первый этаже для мама с брата, второму и третия записывать на нас. Чтобы не пропала для кредитори старший брат. Вот он – здеси на фото.
– Ремонт – разве счастью назначают цену? Никто не выставит точного счёта, но это предмет постоянных наших размышлений. Не потому, что боимся ненароком продешевить, а хотим убедиться, что счастье – реально, – так думаю я. – Он – блондин?
– Нет, – смеётся, – покраска! Фалшива! Прикривалось болшому листка фики! – смеётся не зло.
– Такой маленький был дом?
– Си. Камня. Собирали с горы.
– Это же – просто хижина из камней. Маленькая, тесная. Сейчас – шале… вилла! Много усилий вложено. И стройка продолжается.
– Си. Сальваторэ построил вся жизнь. Немного не успелы. Очен меня любил, сохранил.
– Берёг?
– Да, сберёг. Мама Кристиан много кричала мне. Потом инсульта сделалось. Ухаживаю за неё, хожу. Старым – что поделать? Хуже младенеци!
– Адриана ругала своё настоящее, боялась в будущем остаться одна и ревновала Ингрид к своему прошлому. Она не могла это примирить в душе и ругалась вслух. Старость бесплодна, живёт прежним запасом и пытается философствовать, но сил для нового, свежего – нет. Это получается лишь у очень немногих – настоящих мудрецов, – думаю я.
– Это – застолье, с шампанским, – свадьба?
– Ну да, можем и так сказате.
– Вы тут красивые!
– Молодой… ду́рни насовсем.
– Глупые?
– Точна! А здесе я в профиле. Уже с Ванеса. Кристиан так снимал. Много. Ходите, ходит, погладиет… моего живота… вот – слушает. – Улыбнулась воспоминаниям.
– Тебе нравится здесь?
– Очен. И – привыкате уже совсеме.
– Здесь Кристиана с дикий кабана. Внизу – тама. – Рукой махнула.
– Свинья?
– Сальваторэ немного убил, принёс дома, лечилы. Он долгое здесе жила.
– В загородке?
– Толко Кристиану мог к нему приходите. Остальнова не пускал. Все ходит боялисе.
– Может, поэтому он так удачно их отстреливает? Принимают за своего, подпускают?
– Но, но! Он совисем не похоже на кабан! – С лёгкой обидой.
– Ты знаешь какие-то истории… местные легенды… фольклор?
– Про кабан? – удивляется.
– Можно и про них, но лучше – про любовь… например. Скажем – они полюбили друг друга, а родители были, против. Они взялись за руки и прыгнули с самой высокой скалы. И скалу назвали в их честь… Дуплетто! Легенды – гор!
– Нету, – смеётся Ингрид, – зачем дуплетто?
– Например! Они же вдвоём, взялись за руки и…
– Эти глупосте. Нет, такой историй, не слыхалосе за десет лета.
Кристиан вернулся с улицы – курил. Что-то быстро – спросил.
Ингрид показала на фото, ответила.
Оба засмеялись. Он принёс холщовый мешочек, достал шкурки.
– Лиса на охота убил, хорёки. Саме убил. Мнёга. Это не весьё.
– Белые с изнанки, мягкие, текут между пальцев, хорошо выделаны. Не пахнут – качественно поработали.
– Си, си.
– Он говорит, вот здесе адреса, которого делал. Он хотел много делате зверёк.
– Чучела?
– Си. Умер эта человэк, вот, тепере далеко ехат к другой, если сделате.
– Мастер.
– Си – мастер.
Накидывает на плечи лисью шкурку, поводит плечиком, встает, нога прямая – вперёд, от бедра. Подиум, – да и только!
Вспыхивают остья – драгоценно, оранжевым, серым – благородно, не от мира сего. И – распахнутое озеро – синие глаза!
– Беллиссимо!
Кристиан глянул через плечо. С гордостью и чуть ревниво.
Головой покачал укоризненно, но с удовольствием. Открыл тумбочку под телевизором. Початые бутылки. Домашний бар.
От «скотча» отказываюсь сразу, предпочитаю «Джеймсон».
Достаёт, объясняет. Разные настойки на горных травах – для сердца, для желудка, суставов, настроения…
– Эта дла крепкава лубове! – смеётся Ингрид.
Бутылочка изящная, приметой доверительного волшебства.
– Думаете, пригодится?
– Канечна! – кричит Ингрид. – Как без етова жите!
– Вы уже выпили?
– Мы вся времья эта выпивалы!
Кристиан наливает. Тягучее, потаённое, как спящий динамит, чернее ночи в моей спальне и самой жгучей тайны, припрятанной до поры.
Пригубил из кристалла хрустальной рюмочки. Пряная, душистая радость входит в сознание лёгкой сумасшедшинкой. И что-то откликается во мне ответно.
Или мне так хочется? Я – соскучился по этому?
Смеюсь. Мне легко.
Пора спать. Ингрид включает уличный свет. Синий рабочий автобус и трафарет сбоку – «Все виды строительных работ», телефон, интернет-адрес… Кристиан ещё днём вытащил из него тройное сиденье, рано утром поедет за стройматериалами. На обратной стороне спинки – жёлтый лист с текстом на немецком языке. Два белых барана внимательно смотрят, изучают инструкцию по безопасности. Отстучали копытцами морзянку – «до завтра». Убежали в овчарню.
Чёрный баран резво топотнул на перевал. Ночь сменила день. Высоко в небе, едва уловимо – самолёт на большой высоте. Не слышно… о чём – «… звезда с звездою – говорит»?
– Как зовут баранов? Чёрного…
– Зачеме – имья? Чёрное – козёл. Он ние баранэ.
– Козёл… баран. Козлотур. Нет – Козлобар! В единственном экземпляре, – думаю, я.
– А домани маттина – до завтрашнего утра.
В спальню пробрался наощупь. Я смеюсь внутри необъятной бочки чёрного вина Тосканы. Звук коротко возвращается и веселит – пустяшный собеседник, где-то в пещере темноты.
– Нет! Я в крепости! Уютно и другим – недоступно! Я – неприкосновенен!
Весёлое зелье мне плеснули к ночи. И приворожили к этому месту, дому, стране.
Вязкая темнота вспыхивает, тотчас гаснет. Таращу бесполезно глаза, растворяюсь во мраке, выпадаю в нерастворимый осадок на дно пузырька с настойкой, превращаюсь в нечто другое и становлюсь – другим. Не лучше и не хуже, просто – другим!
* * *
Где-то далеко шумела вода, гремела по черепице крыши, над бездонным мраком спальни. Марианская впадина, поверху едва слышно бороздят океанские корабли…
Шлёпаю босыми ногами по кафелю плит. Слышит ли себя муха, когда передвигается по стеклу? Или только ощущает лапками колючий холод? Открываю двери, жалюзи. Дом внутри серого облака. Сильный ливень, брызги, свежесть. Деревья поникли кронами, будто путники без зонтов, и терпеливо дожидаются солнца, тепла, прежней неги. Дождь – не прошеная манна. Сеятель небесного водохранилища яростно бросает полные пригоршни в дома, деревья, на всё без разбора. Водяная пыль кружит в спальне, проникает в поры, бодрит, на руках – гусиная кожа.
Толстые струи ливня – дождь взгромоздился на высоченные ходули, сорвался с них, превратился в колёса, а они понеслись вдогонку друг за другом.
Дождь не был напастью. Он был похож на шумливого попутчика, на которого не стоит обижаться, надо улыбнуться и подождать, когда он утихнет.
Впереди – туман, высокая ель. Перевалы закрыты низкими тучами. Дальние вершины – в дымке, кулисами разновеликих декораций. Молнии сорвались с неба. Громыхнуло гулким эхом. Гроза электрическим скатом соскользнула с перевала в Тирренское море. Долины не видно – утонула. В водостоках возмущается вода, попавшая в жёсткий плен труб.
Клаксонят тревожно машины, предупреждают о себе встречных, опасно блуждают в тумане и хлябях.
Ныряю под одеяло. Дышится легко и вкусно. Закрываю глаза, понимаю, что пропитался за ночь насквозь ослепительным мраком. Почитать?
«Немного Прилепина… в холодной воде…». За границей русский язык – слаще!
– А что, если остаток отпуска так и пройдет? Вот уж – точно отосплюсь!
Ливень усилился, грохочет, проверяет всё, что попадается на пути. Железным ободом ухнул по бетону двора, загнал под крышу, и дальше, на дома внизу. Барабанит по всякой пустоте, требует, чтобы приоткрыли, а уж он-то мгновенно заполнит всё водой. Её же так много! На дне морском. Как там, у Мандельштама… «я не хочу уснуть как рыба…».
Писал же он канцоны. Нет! Не так. Вот:
«… Но не хочу уснуть, как рыба,
В глубоком обмороке вод,
И дорог мне свободный выбор
Моих страданий и забот»
Кажется, так? Да!
Пришло время строить ковчег. Заселить его людьми. Останутся четыре языка – русский, английский, итальянский и литовский. Остальные языки, возможно, за ненадобностью отомрут. Потом будет – только итальянский? Музыкальный, божественный! В раю – на каком разговаривали?
Сначала-то ведь было слово.
Ливень внезапно стих. На полной скорости. Только огромные капли изредка громко стучат. Сквозь запах воды – пряный дух растений. Хорошо в тёплой постели. Места хватает. И времени – море!
Двери отвори, выходи на свежий воздух! Потягиваюсь сладко на балконе.
Торопливо, наспех простились с Мариной. Похоже, будет разбег. И как тогда – дождь, но – другой, неласковый, всемирный потоп, и пещера-постель, впадение в небытие, закатились монеткой за плинтус, так просто не извлечь, а впереди целых два дня уикенда – щемящих, как неизбежность, как неопределённость расставания, непобедимый осенний сплин.
… Мне скучно в твоих городах, – ты скажешь.
– Не знаю,
Как я буду в городе Музыки жить, никого не любя,
А морская заря и море, выгнутое по краю, –
Синее море было моим без тебя.
Арсений Тарковский. Спасение – моё! Стихи вспоминаются – значит, оживаю! Значит, буду жить. Лучше? Хуже? Не так, – как прежде! Марина. Это было очень давно – в Средние века? Месяц назад? И вчера уже не кажется таким кратким, словно оглянуться мгновенно – на раз!
Ей нужна определённость. Я – не был готов тогда. Отшучивался, что секс – это фитнес для двоих. Говорил, что-то такое нёс, себя не узнавая, прятался за стихи, а думал о чем-то другом? Нет – это было бездумное оцепенение, но оно производило впечатление глубокой задумчивости, и я оценил это, прямо – сейчас.
Я же запретил себе – о ней!!!
Обидно от того, что глупо? Зализываю рану одиночеством.
Что – теперь? Сходить на судьбоносную дискотеку в Монтекатини? Там не только полезные источники, но и особый настой, целительный воздух.
Развеяться.
Искра проскочит, ослепит меня и таинственную незнакомку – стройную бэби-ситтер, неважно – из какой страны. И поселюсь в этих камнях, оливах. Соберу валуны, приручу и согрею их руками, сложу стены, и будет кров. Смешливые, крепкие карапузы, упругими мячиками будут прыгать с камня на камень, по этим крепким склонам.
Моя – кровь.
Громко, тревожно в сером тумане перекликаются птицы. Невидимые глазу сборы в путь. Осень. Лебеди? Как они находят себе пару? Банально – на всю жизнь, до последнего дыхания, и гибнут от тоски. Так – просто и так нереально! Не современно! Тысячелетиями доказывают – главная ценность – семья! Люди – как быстро вы забыли главное! Опомнитесь, люди!
Нарастает рокот двигателя. Выбегаю на балкон. Вертолёт НАТО поперёк долины улетел за перевал напротив, разогнал невесомый пух тумана. Прокрутил его, как фарш в мясорубке, исказил. Где-то у них здесь база неподалёку. Гнездо гремучих геликоптеров. Алюминиевых птеродактилей в неопрятных пятнах камуфляжа.
Пар невесомо кудрявится серой бараньей, шубой. Подряд четыре выстрела из охотничьего ружья. Глухо, в глубине плотного тумана. Спугнули отару, и она понеслась из долины в горы, оставляя клочья на деревьях, и дальше – в небо, выше. Молча, стремительно.
После дождя – запах пробудившихся растений, травы, влажных камней, извести стен.
Вернулся в кровать. Жаль вылезать из уюта хлопчатобумажной коробочки постели.
Незаметно засыпаю.
Заработала дрель. Встаю, задраиваю окно, одеваюсь. Что-то хрустнуло под сандалией. Включаю свет. Небольшой, чёрный скорпион. Кончик хвоста, кривой ятаган жальца сгибается в последней, смертельной жажде – ужалить, убить. Неприятно. Растираю лакированного врага по плитке до неузнаваемости. Превращаю в прах.
Выпить порошок из тела врага с кофе, утром, и стать непобедимым!
Тучи разогнало. Из глубин земли, сквозь лесную чащу, целебный пар, быстро поднимается вверх и разносится ветром к вершинам. Невидимая глазу, тенькает пичуга на детском, гениальном наречии. Заклохтала курица, загомонил в ответ – петух, заорал пронзительно. Цесарки закричали гортанно, по-турецки. Голуби складывают гладкие камешки звуков, громко воркуют.
Прелесть лесного соло исказилась.
В зеркале чёрными штрихами проступила борода.
Брожу по усадьбе. Замечаю на листьях ржавые метастазы пятен, болезнь, паршу. Зелёный «квадратный» клоп сидит на оливке, и даже на расстоянии кажется – отвратительно пахнет. Гиблая паутина – в дождевых каратах капель.
Промытая чистота – не радует. Сам себе испортил настроение.
Ингрид едет забирать Ванессу, и я вместе с ней. Мне надо уехать – сейчас!
Ресторан чудом прилепился на склоне горы. От него резко – вправо, вниз. Парной, душный воздух. Слегка кружится голова от частых поворотов и перепада высоты. Спускаемся вертикально в долину. Почти – уходим в «штопор».
– Тут скоро будем, ближе дорога. Сперва, маркет – съе́дем. Временем ещё есте.
Обычный, европейский магазин – огромный склад. Забит, всем, что и не надо сейчас, но в расчёте на полезность по принципу – «кстати». Даже книги – горой, в коробах. Мягкие обложки, здоровенные тома – «весь Лев Толстой», «весь Достоевский», «весь Марсель Пруст».
Гомогенизированные тексты, конечно. У Толстого 22 тома сочинений!
И остальные – тоже написали немало.
Особый отдел – вино. На любой вкус, цвет, градус. Цена – потрясает нереальностью, будит жажду. Желание взять про запас, как перед выходом в Сахару, на ралли «Париж – Дакар». Заполнить все бурдюки, миски, тазы, кастрюли, ёмкости – под пробку, под самое горлышко! Только чтобы не пропала ни одна капля ценной влаги! А что не влезло – тут же выпить, но оставлять нельзя! Дальше – будет видно.
Стеллажи высятся стартовым столом, тёмное стекло – изящными ракетами ПВО – сбивают на подлёте, неслышно. Хранят свою лукавую тайну. Коробки, бутылки, другие ёмкости. Ещё не выпил, а уже начинаешь «косить» и понимаешь, что пропал. Переплыть и не захлебнуться – невозможно. Пока лишь – слюной. И странное дело: – это рождает благодушие и улыбку. В душе – ни капельки злобы.
Нет ощущения суицида в таком месте. Тем более – ощущения, что горе – от ума. Напротив – ум восторгается от предвкушения возможности стать лучше.
«Ви'но ди та'вола». «Кьянти» в соломенной оплётке! Музыка! Виноградное вино, столовое. На русском – так благородно не звучит. В памяти возникает забегаловка, буфет, липкие стаканы, прокуренный полумрак «спёрнутого» воздуха. И мысли – вспышками безумного озарения. Агрессивные выкидыши злого винища.
Ингрид набирает большую тележку. Сыры! Их здесь много – не счесть. И запахи витают – голова кружится и что-то происходит таинственное!
Византия продержалась семь веков, рассыпалась на 26 государств. А сыры как были, – так и остались. Из коровьего, овечьего, козьего молока. Есть ещё из буйволового, но это на юге. Моццарелла, пекорино, грана-падано, фонтина, горгондзола, таледжо – эти названия знает Италия и весь мир… Перечислять четыре сотни видов – неприлично долго. В Сардинии из-под полы предлагают запрещённый сыр касу марцу.
– А ещё – гнилой сыр с личинками насекомых. Хлебом прихватывают, жуют, а они шевелятся. Сальваторе не рассказывал?
– Рассказал, канечна, смеялось. Фу! Противне! Апетито может долго портится!
– Надо с этим вырасти. Омуля по-сибирски не пробовала? Воняет – хоть всех святых выноси! Но раз попробуешь, и понравится на всю жизнь.
– Нете, не нада! Спассиба. Пармеза-а-но льюблу.
Прохладно, двигаемся неспешно. Днём людей мало. Тележка доверху. Большая, скорее, лёгкий прицеп к автомобилю.
Предки Кристиана – сицилийцы, сардинцы, тосканцы. Возможно – этруски, жившие когда-то в Таскании. Растили, возделывали руками, поливали по́том свою землю, сады, огород. Сейчас покупают даже лук, морковь, зелень. Томаты… странные на вид. Не взращивают виноград, не ждут зрелости вина. Покупают хлеб. Только оливы ещё растут на этих склонах. Местная валюта. Старые, отмирающие плодовые деревья. В них тоже исчезает необходимость: слишком дешёвые, красивые и разнообразные фрукты, овощи – здесь на прилавке. В разной расфасовке, с выдумкой – удобная упаковка.
Их выращивают специализированные фермы-заводы. Льют раствор в поддонники, даже руки о землю не пачкают… Заваливают прилавки и обесценивают, лишают смысла самому мысль – жить землёй.
Так – везде.
«Труд на земле – вечный источник жизни и творческого вдохновения». Кажется, академик Тимирязев… «Ни… картины, ни статуи не спасут общество от бескультурья, если нет культуры на возделываемых полях». Ну, вот это – точно он!
Академик!
Освобождается много времени для себя, но человек становится ленивым, охочим до лёгких удовольствий сытой жизни. Ему достаточно минимума, пособия, чтобы не возделывать эту землю. Он не понимает, не хочет, отвергает, гонит прочь от себя даже мысль – чем же это может обернуться для него, для детей и дальше, в будущем, которое уже вот – на пороге дома, пустого, плоского, как коробка из-под современного телевизора, в которой даже бомж не сможет заночевать. И только язык. Нет! Вот – у кассы – О'КЭЙ, всемирный микроб американской эпидемии. «Звёздно-полосатая болезнь», технические, придуманные термины Интернета.
Зачем Сальваторе прикупил впрок землю? Не только же о себе он думал! Зачем столько – одному?
Земля уходит из-под ног.
Как в первое утро, на балконе – разбегаешься, раскидываешь в стороны руки. И… смертельно падаешь вниз, на острые камни склона.
– Хорошево – настроении? – почувствовала моё состояние Ингрид.
– Нормально. Только очень душно на улице. Пыли много – хватит на несколько Солнечных систем. В горах лучше.
– Здесь тепло, чем тама – где верхе, на пяте-сем градусе.
– Похоже, я уже привык там – наверху! Здесь – неуютно. Раскрываем дверцы машины, пытаемся проветрить, выгнать жару на улицу. А там – ещё хуже. Перенасыщенный, липкий раствор духоты.
– Это хороший, слово! Спасиба!
– Грациа, синьё-ё-ритта!
– Но! Синьё-ё-ёра, Валерио – жулика!
Смеётся – красавица! Залюбуешься! А я – спровоцировал, слепил – простенький комплимент.
И ведёт машину, как заправский гонщик. Особенно – в горах. Казалось бы, там – сложнее, но нет – на шоссе у Ингрид меньше уверенности.
Альпинисту на тротуаре – скучно!
Возле школы много машин. Детей отдают, только убедившись, что за ними приехал кто-то, из своих. И здесь педофилы наследили!
Бравый карабинер, высокий, в чёрных сапогах с вертикальной белой полосой.
Стильно смотрится. Фуражка, высокая тулья – любезничает с Ингрид. Ему льстит общение с красивой, молодой женщиной. Особая доблесть для мужчины-южанина.
Она в облегающих джинсиках, ноги длинные, стройная, розовая короткая маечка с блестящей аппликацией на высокой груди, гладкие волосы, забраны в хвост, высокий, открытый лоб. Глаза – пронзительно-синие. – У Марины – серые… тихие глаза. Но тоже – стройная.
Это так, между прочим. Запоздалая радость, досада – досада на себя?
Смотрю со стороны. Женщины прячут свои проблемы в одежде, причёске, макияже, отвлекаются этим от проблем жизни. Когда женщина демонстрирует себя, она проверяет эффект, насколько удачно получилось. Но другую женщину не проведёшь. К тому же она тотчас вспоминает, что у неё такая идея вертелась в голове, и её – выкрали.
Поэтому редко одной нравится, во что одета другая, как она выглядит. Особенно, если сильно нахваливает, берегись – товарка!
Карабинер бдительно наблюдает за порядком.
Рюкзаки, у многих – на колёсиках, очень тяжёлые. Все – в чёрных халатиках. Мальчики смотрятся почётными докторами какого-то, немыслимого университета, только шапочки с кисточкой не хватает. На девочках халаты – привычней. Чтобы никто не завидовал соседу. Практично, но будит ли фантазию? У ребят попроще, у девочек красивые, отложные воротнички-ришелье. Тут уж мамочки друг перед другом расстарались для деток!
Сейчас всё это неважно – стаскивают ненавистные халаты, отдают поскорее взрослым. Жарко – полдень.
Вон – одного подсадили в корзинку, на заднее сиденье велосипеда. И быстро разъехались. Школа на глазах опустела – до утра.
Ванесса что-то с жаром доказывает Ингрид.
– Говорит, зачем я не скупала там… такая знаешь – значка. В маркета. Оно-дуо эуро. В дома столка многие – всякае! Столко денги!
Ванесса громко настаивает.
Возвращаемся. Подъём переношу хуже, чем спуск. Сплошная болтанка под какофонию клаксона. Немного подташнивает. Должно быть, и впрямь – привык наверху. Или – отвык внизу.
Горный – Ихтиандр. Задыхаюсь на равнине!
За забором соседнего дома беснуется огромный белый пёс, показывает страшные клыки. Белые, великолепные, не то, что у нашего Роки! Сильный, молодой, наглый на собственной территории.
– «Белогвардеец»!
– Почему? – спрашивает Ингрид.
– Злой… враг! Ну и – белый, к тому же!
– Он тожа, быле – враг?
– Хороший вопрос! Как обычно – не все и не всегда!
Ну, вот и дома. По́рта – «ворота» на итальянском. Между двух высоченных елей.
Кристиан и Джан-Карло устали. Курят молча после душа.
Накрывается стол.
Ухожу в другой угол усадьбы. Большой сарай. У раскрытых ворот старинный агрегат – маленькая бочка на колесах. Медная, с помпой. Табличка сбоку – «Фиренца 1890 год». Изящество надёжности.
Опыляли сад, деревья, виноград от фитофторы и другой заразы. Помпа работает. Достаточно небольшого усилия. Только деревянные ручки от времени рассыпались. Хотя нет – одна цела!
В сарае шуршание сухого сена. Вечереет.
…Я окунулся в марево душистой травы и увидел его сразу. Нос горбинкой, сайгачий. Загораживаю проход, беру крепко двумя руками за рога. Выгнутые, короткие рожки – гоголевский чёртик, но без бороды. Оседлать бы, умчаться – в небо! Да! Прилететь в Букингемский дворец, рухнуть в ноги королеве английской, крикнуть:
– Смилуйся, Мазэр! – и попросить черевички для Марины! Ария – песня Вакулы… «Слышит ли, девица, сердце твоё». Тенор. Пожалуй – не вытяну… Баран – нечистая сила, отвечает – баритоном.
Вакула. На три голоса – одну партию.
Долго смотрим в глаза друг другу. Он недоволен, глаза наливаются кровью. Резко встряхивает головой, хочет вырваться. Отступаю, освободил путь. Он гулко протопал копытцами по тропе, устремился вверх, по склону, пропал среди деревьев. Спасаясь от моих фантазий.
След в траве – не виден. Мистика! Ведь только что – пробежал!
Чёрный, изящный, стремительный. Всё-таки это – баран. У козла курдюка не бывает.
Мы поняли друг про друга.
Плавно опускается ночь. Зазвенели цикады. Так оглушительно приходит вдохновение, лишает покоя, привычного порядка вещей и прибавляет странной радости.
Эхо выстрелов осыпалось лёгким камнепадом в долину.
За столом тосканское вино опрокинуло ночь в стаканы, незаметно и плавно перетекло за окно. Ночь стала такой же чёрной, заискрилась звёздами. Они – колючие, как молодые плоды каштана при дороге.
Вспомнил барельеф – «Опьянение Ноя» Филиппо Календарио. Ной на нетвёрдых ногах проливает вино из своего кубка, терпеливый сын Сим прикрывает наготу отца, справа хмурится Хам, и тоже – молча осуждает. Слаб человек. Да ещё после обильных возлияний.
Вышли на террасу.
– Кристиан! – Я видел старинный агрегат возле сарая. Такой – изящный. – Показываю руками.
– Дедь'юшка – антик. Баба́ – жжжжи. – Показывает на бетономешалку, четыре пальца отделил на руке, ноль рядом изобразил.
– Сорок лет? Старше тебя!
– Си! Электрик миксер!
– Баба́ – папа, отец. Дио – дедушка. Надо запомнить.
Высыпали по всему небу огромные звёзды. Ковш разлёгся – ярко, Большая Медведица морду, на лапы положила, дремлет, поджидает кого-то. Говорят между собой звёздочки. Вслушиваюсь напряжённо, но не могу разобрать, о чём – день и ночь в высоком небе летят самолёты, недалеко аэропорт, военная база. И не понять – звезда ли, прожектор самолёта, или пролетает над Тосканой МКС.
Или – пришельцы, вечно любопытные, до нашей разной жизни?
Тоскана – родина Леонардо да Винчи. В самом сердце Италии. Она выносила его под сердцем.
И родился – Гений.
* * *
Рано утром Кристиан на стареньком мини-тракторе с прицепом вывозит строительный мусор. Тарахтит, умело гонит его вниз, под гору. Сизый дымок всплывает над деревьями, домом, исчезает на фоне синего неба.
Мы с Ингрид идем собирать грибы.
– У Данте рай – это лес, – говорю я.
– Ле́са, как ле́са, – пожимает плечами Ингрид.
По склонам передвигаться неудобно. Листья длинные, пожухлые, неплотным слоем. Негде спрятаться грибам. Перепахано добросовестно плугами кабаньих рыл. Находим немного лисичек. Россыпи разноцветных ружейных гильз. Мешают камни, где-то журчит невидимый ручеёк. На склонах попадаются густые заросли ежевики. Белые, красные, чёрные ягоды.
Вьющиеся растения жёстко душат в смертельных объятиях стволы, но смотрятся иллюстрацией к романтическим стихам Серебряного века. А листики заострённые, обманчивые. Некоторые деревья погибли, сухие, но держатся крепко.
У сухого дерева и тень скучная.
Героическая старость. Будет стоять, держать удар, но рухнет в одночасье и не поднимется. Как мой дед – ветеран Великой Отечественной.
– Много ягод.
– Да. Ягодичнова места здесе.
– Ежевичные.
– Мы два неделя обратно бралы много хорошево.
– Боровики? Белые?
– Красивое. Заморозилось весь. Вечером изделаю импаста… в теста.
– В кляре?
– В жидкому теста.
Плутаем, карабкаемся по склонам. Тренировка альпинистов, а не охота за грибами. Новую дорогу прокладывают, дом строится на склоне. Осваивают, двигаются люди, карабкаются всё выше, выше. Золотистая стружка узких, осенних листьев. Прилипчивые ласки паутинок.
– Смотри, Ингрид, – здесь явно была пещера, строители край сдвинули. Вот – свод. Закопчённый, слегка. Да. Небольшая пещера. Может, здесь водятся йети? Это их брошенная берлога!
– Какое – ети?
– Снежные люди – й-й-йети. Я читал, что они встречались полководцу Рима – Сулле. И вот – их потомки… Может, и не кабаны вовсе перепахали землю, а эти приматы, в поисках еды, кореньев? Говорят, что появление йети предвещает ледниковый период.
– Нету. Тутэ всье сразу узнало об это. Разве сичас здесе – они есте?
– Ау-у-у! – сложил ладони рупором. Недалёкое эхо, метнулось к деревьям, обвисло неэффектно, сдулось, лопнуло резиновой игрушкой.
Ингрид вздрогнула, оглянулась по сторонам, прислушалась. Птицы негромко пели, шумела невдалеке машина, карабкалась сосредоточенно в гору.
– Слышишь? Сорока застрекотала.
– Зачьем?
– Предупредила – кто-то идёт! Будьте начеку!
– Она увидала людие! – засмеялась Ингрид.
И мы спустились с гор. Поспешили домой. Вышли на дорогу.
– Почему ты всегда ищешь везде сказка? Ты же – взрослое мущщына? – спросила она.
Мне – интересно, с некоторых пор! Но всем ли урок – сказки?
– Я тепере буду с боязня ходить в леса! Разве хорошо?
Мы устали. Я присел в кресло. Стал перебирать грибы, изредка смотрел на долину.
Роки прихватил передними лапами Бришулу и активно онанировал.
Она повизгивала, огрызалась притворно, терпела. Разогнал эту сладкую парочку.
Бришула легла на диван в гостиной. Роки топтался у входной двери, смотрел через стекло и противно скулил. Тонко, по-комариному, надоедливо. Неопрятный, грязный, похотливый – старик.
Прикрикнул на него. Никакого толку. Кристиан понаблюдал сверху, через проём окна, принёс ружье.
– Си, си. – Приложился к прицелу, показал, как надо. – Но – нета патроно.
Я прикрыл глаз, приложился к оптике, навел ружьё. Роки в ужасе убежал за сарай.
Демонстрацию секс-меньшинств разогнал с помощью спецсредств!
Жёстко, но действенно.
Отнёс ружьё в гостиную. Бришула под столиком пыталась изнасиловать кастрированного белого кота. «Рысь» угрожающе ворчала, ела, гремела бирюльками сухого корма.
Потом злобно шипел/ла, отбивалась/лся. Бришула двигалась энергичным – белым, мохнатым фаллоимитатором! Игрушка, а не крошка. Ганг-банг – групповуха! И хотя – животные, всё равно, это – паскудство убивает желание искать метафоры, идеализировать «друзей наших меньших»… Не хочется называть их – друзьями.
У зверей это было изначально, но некоторые приметливые, взяли на вооружение.
Всё перевернулось!
Адриана насыпала муку на чистую столешницу.
– Импасто! – показала на плиту. – Манжаре.
– О! Беллиссимо!
– Она будет делать – импаста, печёт такая, ну…
– Хлебцы? Коврижки?
– Си – каврижика.
Тестомеска вращает лопасть под собой. Потом масса пропускается через вальцы спереди. Получаются тонкие листы. Адриана нарезает их ромбиками. Узкие, в ладонь – размером. Прорезает по центру, вкручивает, несколько раз. Получается галстук-бабочка, отверстие в середине.
Пришёл Кристиан.
– Почему итальянская техника так устроена? Вот смотришь, понимаешь – очень интересное решение. Даже оригинально задумано.
Ингрид переводит, уточняет.
– … а потом вдруг – такая несуразная деталь вылезла! И всё испортила. Зачем? Почему? Не нашли хорошей идеи, поспешили? Саботаж? Умышленное повреждение?
– Скучность всьегда правилно делате! – смеётся. – Надо пробовате так и тожи.
Сковородка затрещала. Масло свое, чистейшее, оливковое. Кроме пользы – ничего лишнего.
Хрустящие хлебцы. Жёлтые, душистые. Присыпанные, словно белым дуновением, сахарной пудрой. Почти невесомые. Такие бабушка называла «жаворонки». Обязательно пекла их к прилёту птиц, весной. Или под настроение, после возвращения из Храма. Просфоры в носовом чистом платочке приносила. Сухие, жёсткие, из двух половинок, но их трудно разъединить, а сверху какие-то таинственные буковки. Сами – пресные. Она говорила – «просвирки». Молчаливая, просветлённая, такая родная и необъяснимо-далёкая в тот момент. И страшно, что вот сейчас очнётся от своих дум и скажет – я пошла! Живите теперь без меня! Вытрет руки о полотенце, сложит его аккуратно и не вернётся больше.
Ткнёшься, в фартук лицом, вдохнёшь запах горячего масла, «елея» – говорила она, обомрёшь от ужаса, сползёшь, по её ногам, опустишься на коленки, а в головёнке эхо ужаса:
– Бабушка – не уходи!
С тех пор при слове «молитва» я вижу это движение, без слов, очень важное и понимаю – это просьба к кому-то, кто может разом разрешить самое сложное, то, что не смогут сделать другие. Даже сильные, взрослые – люди.
Кристиан похрустел печёным, зажмурился от удовольствия. Пошел наверх работать.
Была суббота. «Саба́та». Очень похоже на «саботаж».
Или «шабад».
Календарь на стенке. Воскресенье – «доме́ника». День для дома.
– Их пекут к празднику? Или по какому-то случаю?
– Зачеме дождать случием? – удивилась Ингрид. – Так – вместа с ка́вэ.
– Очень вкусно! Тутта бэне! Классная импаста!
– Грациа, Валерио. Импасто… по – руска – теста, – радуется Адриана.
Пытается сказать «коврижка», не получается.
Смеёмся.
Сижу в тени – долгополая зелень еловых веток фрачными фалдами.
Пью кофе. Опять начал ощущать его бодрящую горечь. А, казалось – отпился на всю оставшуюся жизнь.
Закусываю хрустящими, тёплыми «жаворонками». Отдыхаю. Две кошки черепахового окраса под горушкой, с разных сторон окружают чёрного кролика. Он пролез сквозь забор от соседей. Должно быть, здесь трава вкуснее. Как, умело, они крадутся. Неслышно, только сверху их и заметишь. Настоящие охотницы. Кормят себя сами. Запасов много, а мышей – не видно. Правда, и кошек – целая семья.
Сельские коты – самодостаточные, не ждущие ласки хозяев. И те, и другие заняты делом – добывают себе пропитание.
Кролик подпрыгивает вверх, стремглав летит к изгороди, безумным усилием, продирается, сквозь сетку, исчез. Едва заметные шерстинки на жёсткой проволоке невесомо шевелятся.
– Почему зайка – трусишка? Потому что вор и врун? Крадёт капусту, морковку. Боится, что узнают правду? Жизнь – слалом: соврал – сбежал, запетлял, зигзагом. Хитрые лиса, волк, сильный медведь – лишают жизни, и вон как они популярны! Авторитеты лесные!
Низко пролетел истребитель. Оглушил. Ящерицы на замшелой черепице овчарни замерли, насторожились. Потом раскрыли красные пасти, часто задышали. Жарко. Я насчитал шесть. Потом стремительно мелькнула седьмая. Самая крупная. Без хвоста. Похожа, на толстый палец – никакого изящества, восхитительной завершённости стрелы.
Если оторвать хвост один раз – он вырастет, во второй – уже не получится.
Первая неделя закончилась. Ускользнула неслышно ящеркой. Шумит то, что окружает время, оно – внутри тишины. События зреют в нём молча, как оливки на ветках. И только, кажется, будто мы на что-то влияем. Надо уметь ждать, и тогда будут плоды.
Оливы нам позволяют это сделать. Учись терпению – у олив.
* * *
Раннее утро. Джан-Карло и Кристиан уже стучат, работают. Воскресенье. На завтрак домашние яйца. Мелкие, искристый желток, вкусные.
– Рыбка – не золотая, жёлтая. Или красная. Но золото – дороже. Они – тоже умирают в своё время? Или уплывают навсегда? Или живут только в сказках, прячутся в них, как в густых водорослях, и ждут своего часа?
Проза жизни и реальность вымысла.
Компьютер только на итальянском языке. Латиницей писать не хочется. Отписался несколькими фразами – самое, срочное. Вымучил телеграфной, бегущей строкой. Похоже, редактор во мне крепко заснул, не добудиться. Бонэ нотэ – синьёре редатто́рэ! Может быть – так?
Мне очень, вдруг захотелось, чтобы была почта, письма. Хотя бы – одно.
Появилась «мировая паутина», Интернет, а ностальгии – не убавилось.
Противно долбят стену наверху, кажется, качается весь дом. Пыль через раскрытые двери балкона.
– Кристиан встает рано, как крестьянин. Но в нём нет уже ничего от обычного пахаря. Не сеет, не пашет, делает евроремонт, берёт строительные подряды.
– Спешат, когда нет холод. Надоел, эта строит весьё время. Нет убирате, смывате, с пыля, всё грязи – весьё дома, – сетует Ингрид.
– Хорошие заработки?
– По разное бивает. Который, вабше деньгами не даст, другое половиной. Бегай потома.
– Кидают? Как в России?
– Куда кидает?
– Обманывают.
– Такая ест. Тожа обманывает.
– Сколько в книжках утопического счастья, но одна перетягивает – Библия. И всё многословие мира усиливает неправду людей, историю их заблуждений. Даже гениальные книжки. Вот они-то – особенно. Слово не созвучно мысли. Между ними – редактор. И самый пагубный – это мы сами, наше желание приукрасить, погоня за внешней красивостью… Только Библию не переписывают. Тщатся, но – никак! Даже Гоголь попытался, впал в летаргию – разума лишился.
Вольера зоопарка – прообраз Города Солнца. Кормят вовремя, лекарства, защита, безопасная, долгая старость! Обязательно, где-нибудь – в Италии! В радость? Как всегда – не всем. Кому-то это сильно укоротит жизнь.
Колокол единожды ударил на горе. Потом без счёта, набатом, что-то торопливо, взахлёб, рассказывая на своём могучем языке.
– Свадьба?
– Мессе скончалось. Я в собора не биваюсь.
Ладошку приложила к груди.
Роки помчался рысцой, молча поспешил по дороге. Встретил Ванессу и Адриану. У них над головами – нимбы. Невесомые, толстыми кольцами – сверкают, лучатся. И – солнце под горку покатилось, ближе к закату.
– Вот они по воскресенья ходит в базилике. Марлиана.
– Бонжорно!
– Бонжорно!
У Адрианы в морщинках возле глаз – драгоценная влага.
Защемило в груди – вновь по моей бабушке.
– Почему так «легки» слёзы в старости, сколько их пролито у телевизора, над глупыми сериалами. Глаза, которые много плакали, должны видеть зорче. Но так невыразимо трудно вырвать из себя: «Я вас – люблю!»
И продлить всем жизнь! И себе – конечно.
Ведома ли мне эта вершина?
Опыт? Боязнь ошибиться? Перестраховка? И разве так мудра – старость? Что-то исчезает в забывчивости, усыпляет память, не будоражит.
– Может, едем смотреть города? Здесе, стучат всьегда.
Ванесса что-то требовательно доказывает Ингрид.
– Она просится кавэ, мороженова скушит. Говорит силно слушаласе с бабушка в бази́лика.
* * *
Монтекатини-Терме. Несколько целебных источников. Лечились в свое время богатые люди, знать. Бальнеологический курорт, полезно для внутренних органов.
Спускаемся под гору. Тоннель из деревьев. Осень включила – «жёлтый». Внимание! – скоро зима. Пыль станет белой и холодной.
– Зимой здесь должно быть тихо.
– Тута, приежает много люди, людее. Здесе – километра тридцать, катится с горы.
– Трудно ездить, когда снег, гололед.
– Зачеме? Цеп на колесов и едем. Толко с другой сторона к дома и снег много.
В центре города весёлая, красивая карусель.
Ярмарка, балаган с фейерверками, музыка радости. Ряженые, феи, небылицы правдоподобных сказок! Сказки – только для достойных и посвящённых.
Блестящая карусель – «Прекрасный сон Феллини».
Ванесса, верхом на расписной лошадке, смеётся от всей души.
Так обаятельно и заразительно выглядит счастье!
Повсюду высятся большие автобусы, со всей Европы. Город – пансионат для престарелых. Небольшой, тысяч двадцать, но за счет обилия туристов кажется внушительней, солидней. Только вялотекущий ритм жизни вместе с минеральной водой, особенно полезной для лечения пищеварительной системы, печени, почек, кишечника.
Крутится карусель!
Едим вкусное мороженое, много разных сортов, можно сделать микс. Спешим – солнце тоже норовит лизнуть, полакомиться, холодная вкуснятина быстро тает.
По дороге обратно заезжаем в красивый монастырь на вершине горы. Они видны на склонах, перевалах, их много. Суровые и неприступные, внушительные. Опустевшие, почти не жилые. Благообразные старцы. Жизнь в них остановилась давно. Остались ночные привидения и дневные туристы.
Итальянские гении трудились во множестве, и теперь их шедевры показывают людям всего мира. Зарабатывают неплохие дивиденды. Удачно вложили капитал, под нужный процент. Тогда они об этом не думали, творили, вознося молитвы, а сейчас преуспевают.
Созидательный труд не напрасен там, где его ценят.
Очень много витринок – Мадонна. У дороги, в стене, ниша среди камней, в горах. Или просто – фотография. Голова склонённая, намекает на покорность, благословляет перстами тех, кто это принял.
У обочины автобус со шведскими номерами. Столики расставлены.
Прекрасный вид на Монтекатини, склоны гор. Фуршет с шампанским. Разовые стаканчики, кофе из термосов. Говорят громко, смеются. Фарфоровые зубы, сухощавые, загорелые, энергичные. Без возраста.
Чтобы узнать, сколько мумии лет, нужен спектральный анализ.
А какой возраст у старухи с косой?
Мимо проносятся машины. Всем до всех – фиолетово!
А в России восстанавливают монастыри, строят новые храмы. Сотни, тысячи. Помогут? Спасут?
Небольшое кафе. Сидим под тентом, пьём крепкий кофе. Уютно. Кактусы у стены кажутся добрыми и мохнатыми. Погладь, как спаниеля, потрепли за уши, расслабься.
Рядом устраивается большая компания, громко разговаривают, жестикулируют.
– Местные. Из эта деревня, – поясняет Ингрид. – Тут скупает дома, недорого. Из Риме, Фиренца, разново городе. Живёт. Только дорогово житься.
– И чем тут заниматься? Даже, если есть приличная пенсия, пособие.
– Просто долго жите. Дышате, думать об это. – Показывает рукой. – Не спешит нигдье.
– Я бы не смог.
– Ты не старик совсеме.
– Рано?
– Сам должна решаться.
– Значит, от возраста – не зависит?
– Когда старик, можно много разных вспомнит. Тогда никто не нада, чтобы мешалисе. Молодое много энергичное надо.
За соседний столик привезли церебрального мальчика в чудо-коляске. Свесил голову, грустная женщина вытирает салфеткой тянучие, как дни его беспросветной жизни – слюни.
Трудно определить возраст женщины, когда она вынашивает ребенка, любит или страдает.
Родители красивые: породистые лица, тонкие, усталые черты.
– За чьи грехи расплата?
Люди давно пришли в эти места.
Подходят новые люди, молодые, целуют мальчика, что-то говорят, но встречной реакции нет.
Они смеются, весело рассказывают. Обычное дело.
Это мне – непривычно. Кольнуло грустью, смотрю в сторону.
На обратном пути проезжаем Марлиану. Монастырь на самой вершине горы.
Колокольня. Уже закрыто, вечер.
Красивая, высоченная араукария, ядовито-зелёные лимоны свисают поверх решётки кованой ограды. Памятник погибшим, замученным в концлагерях 1943 – 1945 г. г. Список небольшой, несколько фамилий, имён. Сопротивлялись. Памятник на постаменте, в человеческий рост. Каска, форма, винтовка сбоку. Ничего в нем героического. Он не кричит – «Ура!», не выцеливает врага.
Небольшая, молчаливая площадь. Деревня спускается террасой к Монтекатини и – спит.
Едем круто вниз.
Останавливаемся у источника. Много машин, люди с ёмкостями, набирают воду. Нас пропускают. Распятие. Вдруг подумалось:
– Пилат – в душе антисемит? Или его таким сделали горестные размышления о молодом проповеднике Иешуа? Или это чувство вспыхнуло в нем позже – когда «умыл руки»? Так ли это важно!
– Как было бы романтично – с кувшинами, к источнику. Нет – сплошь пластмассовые ёмкости.
Пью воду. Радуюсь ей, не могу остановиться, проливаю на себя и смеюсь.
«А капелла» источника в жёлто-красных декорациях и моё одинокое соло – на фоне осеннего леса. Ручей вышел к людям из горы поговорить, точит доброе лезвие воды о гранитные валуны.
– Кувшинами часто бъетца.
– Но ведь – вкуснее!
– Так тожа можна утолитьса.
Я столько дней не пил воду. Литров сорок вина уже выпито. А рядом – чудо! Какая вкусная вода! Она щедро несёт себя людям. Кругом лес. Приятная прохлада, и дышится во всю грудь.
Замечаю на обочине полосатые, длинные иглы ехидны, показываю Ингрид.
– Очен нежного мяса! Вкусново!
– Вы, как китайцы – едите всё, что шевелится?
– Зачеме? Толко чего-то вкуснова съедим.
Доехали быстро. Отсюда до дома примерно километр.
Роки встречает. Смотрит настороженно – не может простить шутки с ружьём. Старость злопамятна на выходки молодых и сильных, на своё бессилие перед этим.
– Князь Гвидон в сказке Пушкина превратился в комара и догнал корабль купцов. Требуется узнать – какая же у него была скорость? А у корабля? И потом – он всё время превращается в насекомое и везде успевает!
– Валерио – эта же сказка! Тама всё бивает! Тебе сам нада сказка выдумляте! Обязателна! – смеётся Ингрид.
– Наверное, чтобы поверить в сказку, надо попытаться её написать.
Пока мы отсутствовали, приехала Анна, сестра Адрианы. Строгая, с аккуратной короткой причёской. Тёмно-коричневая, от загара. Днём прополола террасы, оливы на своей половине участка.
В пёстром, тёмном платье, резиновых сапожках и рукавицах, больших, как у электрика, но розовых, легкомысленных. Поздоровались. Глаза колючие, карие и серьёзные, увеличенные очками. Чуть тронула улыбка уголки рта. Сразу потеплело лицо.
– Она сказала – ты счастливый живёшь! – улыбается Ингрид.
– Почему? – засмеялся я. – И вот так – сходу – просто огорошила!
– Так она видитсё!
Приглашаю к столу: заинтригован, хочется разговорить, узнать подробнее о себе. Вежливо, но твёрдо отказалась.
Ушла к себе. Этакий человек-стержень! Может, всё-таки вернется?
– Она – начальница?
– Си. Работала на большой завода. Тепере вотэ на пензия.
К столу не вышла. Приехал пастор на серебристом «Мерседесе-Компрессоре». Молодой, голливудская, ослепительная белозубость.
За стол не сел, вежливо поздоровался, поговорил, цепко по мне проехался взглядом, улыбался сдержанно, профессионально.
– Будет домашняя служба?
– Анна запросила навестите.
– Исповедаться?
– Рассказывать.
– По душам?
– Си. Молится за нашева счастте. За все нас. Она очен сериозное, Анна.
Счастья не бывает в одиночестве. Поэтому так несчастна одинокая старость. Но мне ещё до неё далеко. Шагать и шагать! Что же имела в виду Анна, пророча о моём – счастье?
Ингрид и Адриана проводили пастора. «Мерседес» взревел, всё стихло.
Качаю головой.
– Вино – кровь Христа, хлеб – плоть. Просто – сплошной каннибализм!
Виноградная лоза – плети палачей, истязавшие Его тело, искушавшие Дух и однажды явившиеся Отцу, как трагическая неизбежность испытания? Как бы я отнёсся к происходящему, если это был мой сын?
– Ты не веришься Бога?
– Дело к ужину! Преломим хлебы. И – Бог нам судья.
Просто так пить вино – скучно. Встаю, произношу тост:
– Странное ощущение – я вдруг понял, что живу здесь давно, среди вас, в этих сказочно красивых горах. Много лет никуда не уезжал, а теперь надо собираться в дорогу, туда, где туман, столько неопределённого, чужого неуюта, где вряд ли кто-то ждёт. И дождь, и хочется всё время тепла, но надо – лететь. А совсем не хочется. В любой истории есть… «точка невозврата». Понимаете – когда начинается новая история, она развивается, и невозможно, чтобы она заканчивалась. Грустно. И радостно. Забытое ощущение покоя, и столько мыслей просто от того, что нет суеты. Мы закончим трапезу, встанем и скажем друг другу – а домани маттина! До – завтрашнего утра. И – спасибо – вам за гостеприимство.
Меня внимательно выслушали.
Ингрид долго переводила.
– Си, си, – Адриана, Джан-Карло кивали головами.
– Живи сколко хочетсе, – Кристиане говорит. – Всегда живи здесе.
– Ему нравятся сказки?
– Это я прошу сказка. – Засмеялась искренне.
Кристиан, что-то сказал. Ингрид покраснела, помолчала, но перевела:
– Он говоритэ, после ремонт будете думать о много дети – здесе! Тогда надо сказка! Сказка всегда нада, я помнила из детстве!
– Помнить и находить, – думаю я, – этого вполне достаточно.
Руки к центру стола. Стаканы звякнули. Прямо – по-русски, вот только присловье:
– Чин-чин!
– Грациа! Систабенэ ассэра – хорошо сидим, Команданте!
– На здрувье! Валерио! – Джан-Карло, улыбается пустым ртом. Глубоко посаженные глаза лучатся.
– Лучиано! Солнечное, хорошее итальянское имя, – думаю я, глядя на Джан-Карло.
– А домани маттина! – До завтрашнего утра.
Серпик в небе на наших глазах описал круг. Вот уже полная луна быстро скользит вверх, застывает высоченной, люминесцентной лампой. Невероятно огромная. Отсюда она ближе, чем из долины. И музыка ночи.
Звонкий бег источника по камням.
Чу – журчит? Ворожит и манит.
Или показалось?
* * *
После завтрака вышел на дорогу. Вывел себя подышать свежим воздухом. Ноги сами понесли к источнику. Деревья аркой, смыкались над головой. Свежо. Спелые каштаны зелёными, рыжими – ёжиками валялись у края асфальта. Обочина перепахана кабаньими рылами. Ночные лазутчики. Лесные рейдеры, коварные бойцы самозахвата.
Плотный ковёр ежевики прикрывает отвесные скалы. Колючие ветви тянутся вверх, заслоняют собой камни. С другой стороны обрыв, лёгкий шум воды. Бетонная стенка, влажная, на ней завёлся весёленький зелёный мох. Деревья карабкаются вертикально. Где-то над ними, высоко, тёплое солнышко, уставшее за лето, а здесь бодрит прохлада.
Петляет, хитрит дорога.
Вот уже последний спуск. Навстречу, по противоположной стороне неторопливо трусит «Белогвардеец». Должно быть, выскользнул, когда хозяева уезжали на работу. Смотрим друг, на друга, идём навстречу, параллельно. Страха нет. Лёгкое любопытство.
Поравнялись, расходимся. Неожиданно прыгнул сзади, цапнул за бок. Коварно, больно. Рыкнул, негромко пригрозил, ругнулся коротко.
Хорошо, что пояс на шортах толстый, двойной, широкий. Белые отметины на коже, ран от зубов нет.
Отскочил, напрягся. Нос и глаза – чёрные. Непредсказуем. Наклоняюсь, делаю вид, что беру камень. Он мчится вверх по дороге. Улепётывает, со всех лап. Шикарные галифе!
Как он узнал, что я говорил о нём Ингрид? На русском? Или решил проверить на авось?
Возвращается всё, но не все! Иногда – это во благо. Чаще – больно.
Возле источника никого. Ещё не понаехали за водой. Вода льётся, бежит, бросается на камни, растекается. Она – свободна, пока не окажется в ёмкостях. Но это тоже – только на время. Она всё равно вернется в природу. Можно бесконечно наблюдать за её бегом. Семь лобастых валунов – породистые головы патрициев. Блестящие, мощные. Подставили лбы под весёлый разбег воды, смывают дорожную пыль. Где-то тут в траве должны, быть доспехи, мечи.
Семь камней источника. Источник – источается из недр. Вырывается из плена. Так когда-то выползли на сушу морские жители.
Распятие – крест, спицы внутри колеса истории.
Последняя неделя закончилась. Завтра улетаю. Рано утром.
Припадаю, пью среди воинов. Они молчат, устали, долго и тяжко шли. Плещу на себя, набрался смелости в такой компании!
Невнятный говор воды, как неразборчивая для постижения мысль.
Стараюсь запомнить, унести с собой воду, камни, деревья. Траву, дорогу, горы, воздух. Это сейчас нетрудно. Чем дальше ухожу – тем труднее.
Причудливость горной дороги требует усилий, вызывает уважение.
Невозможно не заметить красоты вокруг и просто пройти мимо. Лучше остановиться, усмирить дыхание, сердцебиение и гул в висках и венах.
Около соседнего дома дорога идёт вниз. Высокая стена, в ней за стеклом Мадонна. Фото примерно на полметра. Свеча, цветы – под стеклом.
Мадонна в гроте. Первая работа Леонардо. Он не выполнил заказа, судился 20 лет.
С младенцами, кошкой, цветком… подушкой! С кем, с чем и где только не изображали Мадонну! Но эта – явный, кич. Нимб – жёлтым кругом над головой. Кинжал, вонзённый в сердце, и со всех сторон направлены ещё шесть. Мощные, широкие лезвия, рукоятки. И размер – тесаки на кабана, а не на беззащитную женщину, покорно склонившую голову. Сюжет для наколки уголовника. Южная впечатлительность и сентиментальность русского зэка схожи в своих крайностях.
Что это может означать? Святая Мария Соледад? Традиция велит изображать ее с кинжалом в сердце – в знак боли и скорби. Скорбь семь дней в неделю? Какая причина? Скорбеть за всех, зная, как греховны люди? Какая-то своя – тайна!
Поверху кованые прутья забора, плотные заросли стриженой лавровишни. И – морда «Белогвардейца». Он озверело, беснуется, скалит клыки.
– Дурило, собачье!
Ворчит. Потом молча убегает к дому. Делает прощальную отмашку хвостом.
Кристиан звонит соседу. Жаркий разговор.
– Если нета рана, купит для тебья новая майки и трусов.
– Спасибо. Лучше пусть купят ошейник для собаки!
– Когда была рана, они должен платить мно-о-го денега, – говорит Ингрид. – Очен многие.
И закатывает в ужасе глаза.
В большой миске вымачивается кабанина. Из старых запасов. Дичь пахнет мужским потом, долгим, утомительным бегом – темнеет почти чёрными, вишнёвыми глыбами в белом молоке, набирается нежности, отдает зло погони.
Припасы – солидные: две большие морозилки, похожие на купеческие сундуки. Они доверху забиты курятиной, крольчатиной, голубями, цесарками, дичью, рыбой, грибами.
Бормочут в отдельной комнате про мороз, пересыпали инеем припасы. Полные короба, а возница – снаружи. Вспотел, подстёгивает лошадок, мчатся гружёные сани…
Представишь – и беды не пугают!
Сейчас Кристиану некогда ходить на охоту. Они много работают с Джан-Карло. Спешат. Уже привезли сантехнику. В конце недели должны привезти кухонную мебель.
До моря полчаса, а так и не съездили.
За обедом почти не разговариваем. Надо собирать вещи, складывать чемодан. Настроение чемоданное, но ещё не в дороге. Успею. Слоняюсь вокруг дома. Спать не хочется. Читать – тоже.
Устал отдыхать. Так долго ничего не делал.
Вечером – великолепное жаркое. Какому-то секачу не повезло зимой. Зато повезло нам – летом!
Ингрид постаралась. На большой сковороде – свежие оливы. Коричневые, ещё тёплые, слегка горчат разжёванным яблочным семечком.
Вино. И хлеб. Вино – и хлеб. Из века в век. И Мадонна.
Ночь поколдовала, всыпала, пряное в стакан. До головокружения. Я впервые слегка захмелел.
На экране опасно касается трека коленом и побеждает всех – мотогонщик Валентино Росси! Вива – Италья!
Вышли проводить Джан-Карло.
– Ариведерчи, Команданте. Если был не прав – прости! Грациа!
– Но-но ариведерчи! А домани маттина, Валерио!
– Скажи, гдие надо будете, встречате! Толко долго не растяни! – Ингрид помогает.
Обнялись. По плечам похлопали друг друга. Может, и хорошо, что с языком проблема. Зачем разные слова, много слов. И так – всё ясно.
В темноте расставаться легче. Не надо отворачиваться.
* * *
Луна неслась на огромной скорости по небу. Пейзаж расползался кракелюрами старой картины, потемневшей от времени.
Солнце завтра всё исправит.
Цесарки резко закричали, заклацали истошно – «капец, капец». Очень созвучно – «конец, конец». Есть ли этому приблизительный перевод на итальянский? На другие языки?
Ухожу в спальню.
Прилечу, завтра, войду в пустую квартиру. Марина! Имя – позывной, с большой глубины. Надо забыть. Или всё-таки – позвонить?
Печально вскрикнула у источника лесная птица. Она звала, я рвался к ней, послушать ночную песню блестящей, исцеляющей воды.
Зашёлся ненавистью в лае «Белогвардеец». Кто-то на балконе. Через зазоры жалюзи – чёрный баран. Или всё-таки – козёл? Он уверен, что я его не вижу.
Чёрный скорпион, переполненный злым ядом, прокрался беззвучно – отомстить за брата. Он растворился в черноте ночи, уверенный, что невидим. Но тонкой искоркой по краю убийственного стилета сверкнула пластинка панциря.
Им нужен я.
Птица звала, горячо убеждала выйти. Плакала грустно и призывно. Хотела открыть важную тайну. Главную тайну моей дальнейшей жизни. Лесная выпь? Да есть ли она в этих местах? Или это пробует голос – влюблённая самка йети?
Сильная жажда гнала меня на балкон. Шумел лес, ветер выметал облака с перевала. Они падали в искристое море, и поверхность воды туманилась прохладной рябью.
Волнительно и нестерпимо боролись во мне два желания – выйти или нет? Они взяли меня за руки, распяли их по сторонам. Кровать – борцовский ковёр. Страх победил безумство с незначительным перевесом. Пустяк! Но для победы – хватит! Никто об этом не узнает. Кроме того, кто звал меня испить сполна тайну источника. Мою тайну.
Я прикрыл глаза. Потом уже не смог отыскать в темноте чёрного скорпиона. Лежал, не шевелясь. Пришла молитва. Короткая. Выучил, когда-то, на радость бабушке. Всё, что я знал:
– Богородица Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою! Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего…
Я заплакал, вспомнил, что умею, но забыл. Горячая влага на моем лице, сквозь улыбку – в темноте.
Краткие слёзы, исторглись, как вздох облегчения. У слёз запах «жаворонков», когда я прижимался к переднику и молил – «бабушка, родненькая – не уходи»!
Петушок неуверенно попробовал голосок, испуганно поперхнулся. Снова – тихо.
Птица смолкла. Я попытался сложить её крик в слова, расшифровать. Смысл ускользал от меня в маете бессонной ночной непонятности. Я был неразумно пуст, лишённый радости постижения мудрой мысли, и злился на себя.
Я – обессилел.
В дверь осторожно постучали. Я вздрогнул.
– Валерио, – громким шепотом. – Уже – вставате!
– Си, си! – громко закричал я.
За дверью засмеялась Ингрид.
– Её имя похоже на её смех, – подумал я. – Так – со всеми?
Две недели я проходил в сандалиях. Носками в это время играл котёнок, они были под кроватью, в плотном облаке невесомой пыли, пришлось вытряхивать.
Почему для новых планет годится старая пыль? Дефицит материала? Рачительность Творца?
Спят горы, люди только начинают просыпаться. С балкона прекрасный вид! Не забыть бы и вспомнить – то важное, что пришло ко мне ночью.
Кофе пить не стал. Пил воду, принесённую вчера из источника. И никак не мог насладиться. Закрывал глаза и видел – источник.
Кристиан курил, спал стоя возле машины, с закрытыми глазами. Шорты, майка, кроссовки.
– Надо походить босиком по утренней траве. Минут пятнадцать. Потом не хочется спать часа три, – сказал я Ингрид. – Я так делал в России, ночью, в дальней дороге.
– Си, си! – закивал головой Кристиан, не открывая глаз. Показал на дом.
– Строител – мнёго усталостие, – подсказала Ингрид.
Кристиан засмеялся, снял кроссовки, ушёл в темноту осеннего утра. Пошуршал в высокой траве за крольчатником. Вернулся, вытер ноги тряпкой, обулся. Постоял немного, покачал головой, засмеялся.
– Кристиану говорит, ты… – переспросила, – заколдователь!
Мы обнялись, расцеловались.
– Такое комфортно жизн не била! Всё – стройка! – извинилась она.
– Да! Надо строить вовремя. Плохо, если приходится ломать добротное.
Мы проехали мимо источника. Вода беззвучно ластилась к камням.
В салоне было тепло, меня клонило в сон. Кристиан снова закурил, открыл окно, что-то напевал.
В ритм шуршания колёс в открытое окно влетело:
Не сравнивай: живущий несравним.
С каким-то ласковым испугом
Я соглашался с равенством равнин,
И неба круг мне был недугом.
Я обращался к воздуху-слуге,
Ждал от него услуги или вести,
И собирался плыть, и плавал по дуге,
Не начинающихся путешествий.
Где больше неба мне – там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает,
От молодых ещё воронежских холмов,
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.
…Мандельштам. Из моей – «спасательной» команды!
Хорошо помолчать – каждому о своём.
Аэропорт заполнен людьми. Выгородка – столбики с ремнями. И на малом пятачке, в несколько витков запускают пассажиров. Контроль.
С Кристианом попрощались. Он ушёл.
Минут через десять вернулся:
– Кавэ! – показывает на ноги, – но – ние спатье! Беллиссимо, Валерио! – смеётся.
– Тутта бенэ! Грациа, Кристиано!
Хочется что-то ещё прибавить, поблагодарить. Пантомима добра и грусти.
Молча пьём крепкий кофе, двигаемся параллельно. Я ухожу «по спирали» всё дальше, ввинчиваюсь в прощание, держу ещё тёплый, пустой стаканчик. Кристиан смотрит, улыбается, машет рукой:
– Чао, Валерио!
Я готов остаться, он – улететь в Лондон.
Я вспоминаю, что забыл в кухне на столе журналистское удостоверение. Могло бы пригодиться – вдруг возникнут проблемы? В таких «строгих» местах, мы практически бесправны. Дело долгого времени – доказывать обратное.
Молоденький сержант изучает паспорт, пристально вглядывается в глаза. Ему кажется – проницательно. Стрижка – коротким ёжиком, голова квадратная – фас и в профиль. Правильный куб, если бы не уши. Глаза бесцветные – легче прятать мысли.
Странный цвет глаз для итальянца. Пришелец?
– Вы из какой страны?
Вспоминаю английский.
Он засомневался. Не во мне, в том, что есть такая страна. Видно, её провозгласили совсем недавно. Она где-то в горах, рядом море ласкается к берегу добрым зверем, деревья, дома, лес, весёлые люди, громко поют птицы, и я – увожу эти звуки в себе, как морской вечный шум, живущий в розовой раковине. Но не всем пограничникам разослали свежий циркуляр.
– Да я же, конченый космополит! – молча кричу про себя.
Я спокоен, улыбчив в меру и молчалив. Вижу своё «мохнатое» лицо в стекле кабинки. Оно мне нравится.
– Надо было побриться. Формально он прав.
Становится неуютно, но не страшно.
Сзади, мгновенно сжимается и вьётся пружина темпераментной очереди.
Он куда-то звонит, стучит по клавишам компьютера, строго поглядывает. Ждёт, что я начну паниковать и – «провалюсь»?
Я – в его власти! Для кого-то – наслаждение.
Минут через двадцать – разрешает пройти. Делаю два шага. Остановил, вернул. Просит показать билет.
Показываю. Успокоился. Всё-таки Великобритания ещё пока существует! И это уважительная причина, чтобы туда лететь.
Я был спокоен и уверен, потому что такая страна – есть! Я – только что – оттуда! Он что-то напутал ранним утром или переусердствовал – ведь он всего лишь сержант!
В салоне мгновенно уснул. Возле правого уха сидел котёнок, крутил лапками свои ласковые веретёнца. Рядом, в проходе стоял белый баран, неотрывно смотрел на дверь в кабину пилотов. Пытался разгадать, что же там позванивает – в «загончике», за глазком.
Шерстяная нить таинственным образом сматывалась, будто на него был надет белый свитер толстой вязки. Вот уже обнажились плечи, белоснежная худоба гладкого тельца, лопатки слегка обозначились под кожей. Он изредка вздрагивал, прядал нетерпеливо вафельными трубочками ушей, подсвеченными изнутри.
Не такой он и большой – баран. Прикрылся мохером!
Нить куда-то исчезала. Я оглянулся. Джан-Карло в венке из веток оливы сматывал в клубок эту историю, пел песню, слегка пританцовывал, весело смеялся. Зелёные плоды оливок блестели лаковыми бликами среди сплетённых веток на чёрной голове.
– Из него получился бы классный оперный певец. Зачем надо было пятнадцать лет заниматься боксом? Бокс – мордобой, ограниченный канатами правил.
Он наклонился ко мне, чёрные, густые брови, белые зубы… Хотел что-то возразить…
Я проснулся от удара колёс о бетонку. Самолёт взревел, ощетинился закрылками, спойлерами, элеронами, заупрямился. Ему снова хотелось на свободу, в безбрежность небесной сини над серыми облаками и людской суетой.
Крыло распустилось в разные стороны странным дюралевым цветком.
Метров через двести лайнер успокоился и, неторопливо, потрусил «в стойло».
– Я же обещал, что мы прилетим и сядем! – пошутил командир корабля.
Пассажиры засмеялись, зааплодировали пилотам, вырвался вздох облегчения – показалось, что это понеслась наружу, зашипела, освобождаясь из зелёного плена толстой бутылки, белая пена шампанского!
Четыре часа полёта над морями-океанами благополучно завершились.
Сразу прошёл на выход. Весь багаж – при мне.
Моросит дождь, лёгкий туман. Обычный лондонский «климат».
Меня встретила Марина. Красивая – нечеловечески!
…Благодатная… Марина!.. Драгоценный запах! – И голова закружилась от прикосновения перышка тончайшего аромата.
Как тогда – возле древа библейской фики. Космическая тишина. И – только мы!
– Вот это сюрприз!
– Какой ты… пушистик! – погладила меня по щеке.
Борода прошуршала лёгким прахом между изящных пальцев, красивого маникюра.
– Небритый сумасшедший! – подумал я и улыбнулся.
– Ты забыл зонтик! Растеряша!
– Я от него отвык за две недели.
Коротко помолчали.
– Едем? – предложил осторожно.
– Знаешь… – Пристально смотрела мне в глаза, зажмурилась, и на выдохе. – Я беременна.
Я улыбнулся, взял её за руки. Мы поцеловались.
– У этого поцелуя большое будущее, – подумал я.
