Автобус идёт по диагонали через весь город, от кладбища до моря.

Недалеко от берега городок. Царского времени развалины ближе к побережью. Был военный форпост, овеянный славой.

Позднее здесь располагалась большая военно-морская база, подводники, ремонтный завод, клуб моряков.

Обучали военморов «братских» режимов управлять быстроходными катерами, дизельными подлодками.

Городок жил этим, примеряя свои человечьи обстоятельства к задачам руководства страны и обороны рубежей.

Потом всё военно-морское имущество и командование смыло, унесло на гребне перестроечной волны в Россию.

А люди остались в домах и как-то приспособили всё, что было, к тому, что осталось. Без прежнего пафоса, фетиша значимых регалий, к новым чужеродным реалиям небольшой прибрежной страны.

Жили на фоне красивых берёз, грустных развалин базы, ослепших оконных проёмов крепких ещё казарм, воспоминаний, пустоты тоскливой растерянности.

Лет двадцать тому назад последний раз заезжал он в эти места.

Нужно было срочно отыскать знакомого, проживавшего в малосемейке.

Был лишь его адрес. Массовая мобильная связь тога отсутствовала. Дал телеграмму и поехал с пересадками, мимо ЖБК, аэропорта – серого, приземистого, с колоннами, росписью стен – со Сталиным в белом кителе, приветственным жестом вождя в гуще ликующего народа. Синее небо, аэропланы, виньетки из декоративных цветов сквозь большие окна видны были пассажирам автобусов.

Дальше, мимо убогих дачных хибарок, слепленных из живописных неликвидов.

Унылость и скорбь начинающегося запустения.

В центре городка, на полянке парка паслась корова. Коричневая, в белых причудах пятен. Живописные рога, блестящяя тягучесть влажного носа.

Малосемейку всегда воспринимал как временное жильё для молодожёнов. В этой же, неопрятной, раскрытой настежь, как задранный подол пьяной девахи, слонялись люди немолодые, потерянные и озабоченные сложностями быта.

Волна вернулась новым приливом и часть людей выкинула опять на этот бережок. На другом бережке не всем нашлось место и достойные «судовые роли».

Приятель развёлся с женой и жил бобылём на третьем этаже.

В квартирке шёл нескончаемый ремонт. Поздоровались. Стоя, не присаживаясь.

– Никогда не шли мне телеграмм! Слышишь! – сказал приятель с нажимом, бледнея лицом, странно кособочась вправо. – Ни-ко-гда!

В просьбе таились досада, злость и угроза.

Пояснил тотчас же: родители погибли в автокатастрофе в Белоруссии, и с тех пор даже слово «телеграмма» не может переносить спокойно. А уж видеть бланк и подавно.

Извинился, пообещал не посылать ему телеграмм впредь.

Хозяин хотел загладить резкость – чай, кофе? Отказался. Не хотелось пить на строительном объекте. Мечталось поскорее уйти.

Уладили свои дела и надолго расстались, так и не присев на газеты поверх припылённых побелкой табуреток.

Тогда он добирался с пересадкой в центре.

Теперь третий маршрут автобуса шёл прямо в городок. Днём почти пустой. Автобус-гармошка.

От дома до остановки метров триста пройти.

И он поехал. Без особой цели. Развеяться.

День нежаркий, конец июля.

В нём боролись сложные чувства – где же выйти. До кольца? Потом к берегу прогуляться, подышать йодистой влагой свежего морского ветерка. К устью реки дойти. Потом стоять на белом песке, смотреть вдаль. Долго, до слёз. Ни о чём не думая, но понимая, что в этот-то момент может зародиться что-то важное.

Так представлялось.

Летом автобус делал кольцо почти на берегу, зимой лишь до городка доезжал.

Осень лимонной прожелтью засветилась, и лето теперь вернётся не скоро. Надо бы съездить на берег.

Вспоминал прежний городок, пока ехал в автобусе. Мимо буйных без пригляда, осиротевших участков, чёрных головешек сожжённых домиков – бездумного разора равнодушных бомжей.

Проект строительства тефтеналивного терминала на подступах к морскому берегу обсуждался в прессе. А пока деревья и кусты буйно зеленели, словно больной в агонии, вдруг пошедший на поправку перед гибелью.

Населённый бывшими военными моряками и всеми, кто был рядом, помогал в службе, жизненной вахте, раньше, – городок как-то выживал.

Сейчас ехал он, вспоминая, готовился увидеть изрядно опустевший городок. «Бронкс», тихую погибель. Вот, что он готовился увидеть.

Пока размышлял, автобус покатил по мосту через речку. Остров Любви справа остался. Странным треугольником, поросшим зеленью, между двух рек и канала.

Причинным местом красавицы-реки на лоне природы смотрелся треугольник Любви.

На середине уже были, гремели гулко железом покрытия узкого моста. Словно по ненадёжной кровле, осторожно перебирались на противоположный берег.

Голубь выпорхнул, клоком пены воспарил невесомо от свинцовой водной ря’бинки. Белый, трепетный, лёг на правое крыло, отчаянный кувырок, потом причудливо взмыл вверх.

Восхитительный акробат, одинокий на фоне неба. Красивый, независимый. И трепетный, среди наглого гомона горластых чаек. Крупных, неаппетитных, как бройлеры.

Притянул к себе взгляд и пропал тотчас же.

Вышел на остановке в центре.

Городок преобразился, принарядился. Спит в густой зелени.

Коровы в парке не было. Он понял, что надеялся её увидеть и обрадоваться. Не сложилось.

Два больших супермаркета по обеим сторонам шоссе.

Он безотчётно поднялся на второй этаж. Пустынно, тихо и прохладно. Захотел вдруг купить блок для бритвенного станка.

Увидели друг друга сразу. Оба удивились и обрадовались встрече.

Тот, что постарше, ниже ростом, слегка сутулый, глаза светлые, сивая голова – местный.

Приезжий контрастен рядом – среднего роста, смуглый, едва седина пробилась, волосы густые, короткие, глаза карие.

– Выпиваешь?

– Да. Слегка.

– По пиву?

– Да что уж… по водочке! «Дусик хочет водочки», – шутливо, капризно.

– У жены инсульт. В Испании отдохнули, классно так. Загорели. Зубы белые. Вернулись. Легли спать, а утром – на тебе! Пожалуйста. Второй год как случилось. Сегодня мне кормить обедом. С дочерью мы это дело организовали, она в доме напротив живёт. По очереди. А, что теперь. Не бросишь!

– Прости, брат, не знал.

– Да что уж.

Кафе и винный магазин рядом. Идут в ту сторону по тротуару, смеются вместе.

– Я куплю чего-нибудь, за встречу! Вкусного, – характерный щелчок по горлу, – хотя бы «мерзавчика», что ли, – упрашивает приезжий.

– Я тогда бутерброды возьму, сок. Пару с икрой, красной, и с колбаской. Салями. Может, с килечкой?

– Нет! С килькой не будем. Вдруг целоваться! – смеётся приезжий.

– Я так рад! Мы-то раз в десять лет встречаемся, курсом. Потом похмеляемся. На второй день. А тебя уж и не вспомню, когда видел. Давнооо! Вот стройотряд помню. Фотки разглядываю. Железная дорога, а кругом пустыня. Жёлтая, как глаза… при гепатите. А хорошее было время. Мало осталось народу. За границу многие свалили. Семёна, помнишь? С нашей деревни. Я же с Красноярского края. Видишь как – в Канаде он. Звонил тут как-то. Всё путём!

– Я помню, что ты из Сибири. Да, тоже тебя не встречал! Сто лет и столько же зим! В России, по контракту трудился.

– Здесь ресторан по вечерам, а днём столовка. Вот, народ оттягивался военно-морским образом. Вечерами паренёк поёт. Славно так. Не местный. Приезжий. Зайдёшь, рюмку опрокинешь, часок послушаешь, и домой.

– Румын? Гастролёр?

– Почему – румын?

– Ну, певучие, цыгане… в основном. Да сейчас все куда-то двигаются. Перемешались. Все как цыгане стали.

– Не. Русский паренёк. Или белорус? Спрошу потом.

– Уютно тут у вас, как в деревне. Знают все друг дружку.

– Я связью занимался, наладка, на «оборонку» пахал. Вот здесь дали хату. Сначала думал, с тоски помру! В такой глухой дыре. Привык. Хорошо! «Тройка» ходит по расписанию.

– Да уж! «Птица-тройка»! У меня под окном остановка. Решил чего-то вдруг прокатиться, а тут – ты…

Они пьют «перцовку», отдающую одеколоном, душной галантерейной вонью дешёвой парикмахерской.

– Редкая гадость, эта… ваша перцовка.

Вздрагивают, головами мотают, как кони от мух. Запивают грейпфрутовым соком, красноватым, как солнце на закате, отдающим затхлой тряпкой буфета. Бутерброды надкусили. Каждый со своей стороны. Аккуратно вернули на пологий край тарелочки.

И говорят. Жуют и говорят. Вспоминают.

– А помнишь, одеколон пробовали пить в общаге?

– Ещё бы! «Осенний аромат» назывался. До сих пор выхлоп душит. Я тогда траванулся очень сильно. На всю жизнь охоту отбил.

Потом наливают в стаканчики по чуть-чуть. Покупают по очереди «мерзавчики». Плоские флаконы. Кидают звонко в мусорник. Словно соревнуются, наперегонки.

Магазин рядом пустой. Приезжий шутит с продавщицей.

– Всё, – говорит гость, – последний взял! Пора менять калибр!

Ставит флакон на стол.

Смеются.

Рассказывают по очереди. Хмелеют заметно. И вновь то смеются, то грустят.

Тот, что постарше, вдруг уходит.

Приезжий думает вспышками сознания, путаются обрывки мыслей, пьянеет, сидя за столом.

Слова прилетают ворохом, вместе с людьми, событиями.

Каждый человек – носитель части чего-то. Так много людей, но как это множество бесполезно и хаотично разбросано, и за всю жизнь может произойти лишь одна встреча, да и то – не всегда, остальное незнакомо, и чудится за этим враждебное одиночество, отчуждение всех ото всех. Обречённость.

Жизнь, поделённая на странные части во времени. Частицы не случайных частностей разных людей, слов, разговоров.

Разгорячённый алкоголем, сидит и думает приезжий.

Усталость сковывает речь, запечатывает рот пьяной полынью. Невысказанные слова. В них меньше лжи, но больше нерастраченной горечи.

Немота слов. Полёт и неподъёмность – вместе, разом. Тяжесть и невесомость в каждом.

Он смотрит на кроны деревьев. Что-то в них чудится, неясное, как завтрашний день.

Мысль, бегущая строкой, ниткой клубка из лабиринта невозможности спрямить путь и вывести из тупика.

Путается мысль, гаснет, вспыхивает и снова сливается с мраком. Злит неуловимостью. Пьяная, спинкой радужной форели – яркая, но неуловимая мысль.

Нехватка слов, как кислородное голодание.

Зачем я всё это рассказывал ему, себе? Сотрясал воздух впустую. Старался быть весёлым, остроумным, прикидывался чуть ли не миллионером. Эти люди, которых вспомнили сегодня – где они, кем стали? Зачем мы потревожили их без спроса своей никчёмной болтовнёй, таких далёких, призрачных. Равнодушно, наигранной радостью оживили фамилии. По памяти, путаясь. Сбиваясь на какие-то второстепенности, пустое! Во имя чего?

Создавая несовершенного человека, Творец предусмотрел спасительную кнопку для устранения «брака». Она называется – «самоубийство». Забывчивость – убийство памятью. Это другая кнопка для ликвидации другого вида брака.

Если бы лень не выступала как спасительная таблетка. Успокоительная.

Горечь. Ханжество.

Где-то совсем недалеко – река и море, так и остались недосягаемыми, не увидел даже издалека и в какой-то момент вообще забыл об их существовании. Ведь на самом деле стремился туда! Предвкушал радость чистого воздуха, огромного восторга движущейся воды. Ждал, что шум морского прибоя, его мощь и вселенское равнодушие вызовут всплеск радости.

Встать, добежать до берега, окунуться в ледяную воду, стряхнуть с себя оцепенение дней, дурь хмельную и липкое равнодушие ко всему вокруг.

Когда мы узнаём, что лень родилась чуть-чуть раньше, опередив наш вопль при рождении?

Темнеет, становится свежо. Возможно, это и есть спасение от решительной крайности поступков – спасительная лень. И уже не хочется отрывать задницу от лавки.

Белый голубь-вещун. Лечь на крыло, как в зыбкую постель. Где ты?

Резкий вкус бензина от розоватой «перцовки» и разговоры о тех, кто заболел, но выздоровел, удачно проскочил чудесным образом гибельное коварство хворей… инсультов.

Угнетает.

Скоро будет сто лет институту, который они закончили в прошлом веке.

Не радует.

Тот, что уходил, пошатываясь, возвращается. Его долго не было. Не спрашивает, где он был, а лишь короткий вопрос:

– Всё в порядке?

– Я здесь известный мафиозо! – бормочет тот в ответ. – Вариантов нет. Однояйцево! Намёк мне дай, и всё!

Кулаком по столешнице.

Молча пьют.

Потрескивают под пальцами невесомые, податливые пластмассовые стаканчики. Белые, пустые. Опять пустые. Хочется их мять, ломать, звук увлекает.

Пришедший хмурится, роняет голову на руки. Что-то ещё прибавляет с угрозой, невнятно. Стаканчик слетает вниз, почти бесшумно падает со стола.

Горячечный бред разговора стихает.

Высокая терраса. Кафе за спиной. Там гулкая музыка, песни, звяканье ложек, смех. Свет оттуда. Жёлтый, липкий и раздражающий, как плохо вытертая столешница.

Тень высокого дерева. Двое пьяных расслабленно спят за столом на улице, положив головы на руки. Некрасивые, пьяные старики.

Доски лавок, стол – коричневые, злые и неровные, изгибами пропеллера. Сидеть неудобно. Появляется желание их оторвать, чтобы и другим не мешали.

Внизу проносятся редкие грузовики, автобусы, легковушки. Звук стихает.

Тихий городок под редкой тенью деревьев. И прохлада осенняя, неуютная, в её глубине чудится бесшумное движение холодов.

И снова что-то замирает в воздухе, меняется в одно краткое мгновение. Так усталая птица обречённо стихает, накрытая сетью умелого птицелова, звук голоса гаснет.

Отказывается птица от борьбы, понимает, закрывает глаза и ждёт смерти.

Кто-то стриженый притворяется слегка пьяным, пошатывается, проходит мимо. Ловко подхватывает со стола фотоаппарат. Прижимает к груди, уносит.

Пару часов назад счастливо смеялись, позировали, стоя на террасе. Попросили официантку щёлкнуть. Чтобы вдвоём. Голова к голове.

А сейчас они громко спят.

За горизонт надо шагать налегке, под ритмичные, призывные звуки тамтама. Зачем им фотоаппарат?

В такт ударам сердца надо шагать. Иначе быстро устанешь, пытаясь догнать горизонт.

Стриженый это знает наверняка. Хотя у него нет дома, он спит в гиблой пристройке старинной крепости, за толстыми, разрушенными стенами, открытый студёным сквознякам. Ему нечего терять, и куда-то идти целенаправленно – лень.

Проснулся рано. Обрадовался тому, что у себя, дома. Жгучий стыд, провалы в памяти. Мысли назидательные, тошные и укоризненные, как белый потолок в спальне.

Вчерашнее опасное, бессознательное путешествие через весь город. Всё ли обошлось?

Горечь и неловкость, тупая ломота в висках, перегар, наэлектризованная сухость языка в жестяном рту. Стыд до сумасшествия, умопомрачения.

Зачем? Куда занесла «птица-тройка»! Что это было? Какая шальная сила заставила его куда-то ехать, чего-то хотеть и так бездарно убивать время. С человеком, которого он не видел так много лет, что тот стал почти чужим.

Что-то сжалось внутри, кольнуло остриём. Больно! Подумалось, что ему, как и институту, тоже скоро исполнится сто лет.

Он один, у окна. Ему не жаль пропавшего фотоаппарата. Даже рад, если тот и вовсе не найдётся. Он не хочет видеть вчерашнюю мерзость, приятеля, да и свой позор тоже.

«Старости непозволительно терять остатки рассудка, разжижать его спиртным. От этого она становится неопрятной. Отталкивающей. Слюнявой, влажной от слёз и соплей неумеренных восторгов. Жалкая старость. Ничего-то в ней нет притягательного. Маразм и беспросветная глупость. Всё остальное – от лукавого», – казнит он себя последними словами.

Надо бы умыться.

Телефон не отвечает. Тревожат дурными предчувствиями длинные гудки. Он не может вспомнить – простились ли? Что стало с приятелем? Кормит жену? Может, перезвонит?

Сизые голуби гуляют на пустой стоянке. Укоризненно кивают головами, воркуют. Всё вокруг один сплошной укор, и некуда от него спрятаться. Разве что лечь, закрыть глаза. Осязаемо извиваются, пульсируют, грызут чёрные червяки вчерашних воспоминаний, угрызений.

Приспело время для самоедства. Тошно.

Приятель не звонит.

«Хоть бы не было инсульта! – думает он вдруг. – Один. Упаду, буду мычать, беспомощный».

Долго не может уснуть. Жалеет себя до слёз. Ворочается.

Прислушивается к лихорадочному, рваному вздрагиванию изношенного сердечного мускула в клетке рёбер.

«И если, вот прямо сейчас…»

Обильно потеет, ощущая, как немеют кончики пальцев рук и выше, выше…